Л. А. Дилигенская

Не раз, бывало, придешь к отцу Сергию в состоянии полной опустошенности, и, казалось, ничего особенного он не скажет, а уходишь вдруг с ясностью, миром в душе и, главное, с твердым решением, как можешь, а все же «работать Господеви». Однажды я пришла в таком удрученном состоянии, что и сказать не могла ни слова разумного, а только твердила:

– Не могу, не могу больше так жить...

Отец Сергий крепко прижал мою голову к себе, молча благословил и сунул апельсин. Дело было зимой. Я еще никак не могла прийти в себя и прямо от отца Сергия поехала к Батюшке на Лазаревское кладбище. Пришлая в сумерки. Издали виднелся огонек лампады. Подойдя к могилке, вдруг ощутила возможность выплакаться, что почти никогда мне не удавалось. И когда, наклонившись к земле, я долго плакала, из сумки выкатился апельсин. Взяв его, в этом оранжевом шарике я так ясно ощутила, так «материально» любовь и ласку отца Сергия, его бережное и внимательное отношение к моему состоянию. Словами этого не объяснишь – на душе стало не просто спокойно, но тихо и радостно.

Снова прихожу к отцу Сергию в тяжелом состоянии:

– Если бы Вы знали, как мне скучно без любимого дела, без школы!

– Но без Бога скучнее.

– А у меня Его все равно нет. В этом-то и вся трагедия, что я отказалась [от Него], не имея другого.

– Этому я не верю.

– Говорю вам истинную правду: у меня нет ничего. Своим уходом из школы я только всех провоцирую.

– Говорите сколько угодно – я вам не верю.

В тот период «отхода» казалось, что говорю с отцом Сергием на разных языках и мы не можем понять друг друга. Вот один из примеров. В разговоре, тщетном, как все последнее время, отец Сергий наконец сказал:

– Вам ведь надо на все схему дать – чувствовать вы отказываетесь, в Бога вы не верите, к своим близким ничего не ощущаете. Так ведь?

– Да, так.

– Причаститься следует.

В ответ молчу. В день своих именин все же пошла в церковь. Постояла литургию с огромным трудом, все противилось внутри... Зашла к отцу Сергию. Он поздравил, а дальше молчит: и у него нет больше слов. Потом задал несколько вопросов о служебных моих делах, пошутил о новой прическе:

– Я вас такой еще не видел.

– А я уже давно такая.

Молчание...

– Ну, очень рад, что в этот торжественный день вы нас посетили.

Дал просфору. На этом расстались.

Как-то пришла к нему домой. На душе тяжесть от невольного отречения. Рассказываю обо всем. Он нездоров, лежит. Слушает очень внимательно. Я стремлюсь передать не только факт, но и свое отношение к нему, как получилось, что правда оказалась хуже лжи. Я ведь не лгала, когда на вопрос ученицы, верующая ли я, отвечала «нет». Тогда это было правдой. Но эта правда жгла мне душу. Отец Сергий долго молчал. Наконец тихо сказал:

– Самое ужасное то, что вы с такой легкостью говорите об этом.

Этого я уже не выдержала: а я-то с таким трудом выговаривала каждое слово. Стремительно вскочила и выбежала. На лестнице меня догнали, сказали, что отец Сергий зовет меня. И здесь снова я встретила такую любовь, такое внимание... Отец Сергий, как всегда, все понял.

* * *

С обычной для новоначальных ревностью на первых порах хотелось изменить всю жизнь и сразу все перестроить. Как своевременно, мудро отец Сергий сдерживал ревность не по разуму. В школьные годы театр играл ведущую роль в моей жизни. Начав ходить

в церковь, я сразу же решила совсем отказаться от посещения театра и кино. Как-то отец Сергий спросил меня, видела ли я «Гамлета» во 2-м МХАТе. Я с гордостью ответила, что теперь не хожу в театр. Он улыбнулся и сказал:

– А вот теперь непременно пойдите, посмотрите «Гамлета» с Чеховым, а потом мне все расскажите. Сам я не могу пойти, но меня интересует постановка и как Чехов исполняет.

С большим вниманием через несколько дней отец Сергий выслушал мой отчет о спектакле. И не раз бывало, что отец Сергий посылал меня на лекцию, выставку и после подробно расспрашивал. Однажды отец Сергий с какой-то хитроватой улыбкой сообщил:

– А знаете, я даже дипломную работу написал в университете на тему «Психология творчества»...

И много лет спустя, узнав о моей творческой работе, он прислал мне поздравительную телеграмму. А как-то в Москве, будучи в гостях у моих близких, он внезапно вышел из закрытой комнаты (ему сказали, кто пришел) и с большим интересом расспрашивал [меня] о творческой работе, рассматривал фото...

Интересен и такой факт: в самые глухие годы моего отхода от Церкви я занималась ритмикой. И эти занятия внесли в мою жизнь совершенно новое отношение ко всему окружающему: после непрестанной тоски, полной депрессии и равнодушия к окружающему, я ощутила несвойственную мне радость бытия и какого-то нового приятия самого физического существования и повседневной жизни. Меня саму это так поразило, что я написала об этом отцу Сергию (шел 1930 год). В ответе отца Сергия на это письмо был отмечено, что самый факт ощущения мною впервые непосредственной радости жизни уже положителен и мне надо непременно продолжать занятия.

Еще в московский период отец Сергий всегда подшучивал над моим увлечением творчеством Андрея Белого и незаметно старался предостеречь от крайности этого увлечения: иногда подробно расспрашивал, что именно меня привлекает в Андрее Белом, иногда подшучивал, но никогда не поучал и не остерегал открыто. Как-то, подходя под благословение после службы, я вдруг услышала: «Я не такая, я иная, я вся из блёстков и огня». С изумлением я взглянула на него и встретила насмешливую улыбку. И тут же ласково он добавил:

– Ну, как поживает Андрей Белый и все прочие?

В день именин пошутил: «Надеюсь, все рыцари сегодня в сборе у вас?» Но стоило ему увидеть, что действительно больно от его слов, отец Сергий сразу переходил на серьезный тон и внимательно расспрашивал, рассеивал смущение и огорчение. С необыкновенной осторожностью умел он направлять на основной путь при всяческих отклонениях от него.

В период моего отхода отец Сергий никогда не отказывал мне во встречах и, разговаривая будто бы на отвлеченные темы литературы, искусства, чутко улавливал настроение. И впоследствии осторожно подводил меня снова к богослужению, предложив сначала только присутствовать, постепенно вовлекал в активное участие. Так даже на расстоянии, через посредников, отец Сергий продолжал следить и направлять. Когда в 1930-х годах удалось мне увидеться с ним, отец Сергий сначала тоже говорил лишь на отвлеченные темы, понимая, что самый факт встречи с ним был для меня решающим. И как значительно провел он исповедь, к которой я подошла после 10-летнего перерыва! И дополнил это таким душевным разговором и встречей с его детьми, чувствуя, как мне нужно было в это время душевное тепло. Отец Сергий поделился со мной своей радостью о старшей дочери, что она смогла самостоятельно решить свой духовный путь в момент, когда осталась одна. Рассказал и о своей тревоге по поводу болезни другой дочери. Своей откровенностью он помог ощутить утерянную с ним близость. С мягким юмором отзывался отец Сергий об увлечении своего сына футболом: «Я скоро буду говорить, как в английском анекдоте: у меня три умных сына, а четвертый – футболист».

Редкие встречи 1930-х годов запомнились своей особой значительностью. Вот отец Сергий в штатском платье, в стеганке, какой-то напряженный, замкнутый в себе. Но в разговоре опять узнаешь его прежнего, снова чувствуешь его заботу, тревогу за тебя. Развернул присланный сверток – там продукты, среди них жареная курица. Недовольно завернул обратно. «Что они, с ума сошли, сейчас (был пост) прислать курицу!»

Настоящему общению мешала необычность обстановки, главное – его напряженность от возможности прихода посторонних, от недостатка времени. И говорить было трудно: в этой обстановке все собственные дела казались мелкими, не стоящими внимания. Единственное ценное – это непосредственная встреча, возможность услышать его голос.

Когда он работал в поликлинике [в Калинине], в ушном кабинете, здесь уже стало все по-другому. Приедешь, сидишь в приемной. Отец Сергий выходит в белом халате: кажется, никого не видит, а чувствуешь, что заметил. После приема проходит мимо, не здороваясь, но на ходу скажет: «Поезжайте на трамвае до конца». Едешь с ним порознь, а уже около леса он перейдет на твою сторону, и только войдя в лес, встретишься по-настоящему... Самое незабвенное – это исповедь и причастие в лесу после стольких лет «блуждания на стране далече». С каким глубоким чувством он произнес: «Примири, соедини Святей Твоей Церкви!» Поздравляя после причастия, отец Сергий спросил:

– Сколько вам сейчас лет?

– Тридцать три.

– Да, годы ответственные.

И снова поздравил.

В 1920-е годы в Москве можно было слушать многих известных проповедников, но проповеди отца Сергия носили совершенно другой характер. При том что они всегда были содержательными, всегда открывали что-то новое, главное было в другом: они призывали к деланию. Они были насыщены таким волевым началом, что, слушая их, нельзя было оставаться только слушателем – возникало непреодолимое желание испробовать на себе, на своем опыте все то, о чем он говорил. В меру своих сил и возможностей каждый из слушавших проповеди отца Сергия стремился воплотить сказанное в свою жизнь. В каждом его слове был столь сильный призыв кдействию, что не раз непосредственно после проповеди приходишь к нему и просишь благословение на какое-то делание, связанное столько что сказанной проповедью. И второе: через свое слово отец Сергий всех нас приводил к глубокому понимаю церковного богослужения, к вхождению опытно в церковный круг. И это было не

мимолетное увлечение, не просто временное, а сейчас можно уже сказать: это внедрено во всех нас как самое основное в жизни. Я не знаю никого из нашей семьи, кто не был бы охвачен особой любовью к богослужению, не испытывал особо трепетного отношения в ожидании того или иного церковного праздника. Мы с юности узнали свойственный каждому празднику его особенный аромат, только ему одному присущие особенности. С какой углубленной серьезностью подводил нас отец Сергий к началу церковного круга! Как трепетно ожидали мы ночной службы под 1 сентября (ст. ст.)! Как ждали мы благословения «венца лета», ощущали ответственность за наступающий год, вспоминали уже отшедших и каким торжеством звучало в заключение: «Тебе, Бога, хвалим...»!

В день Воздвижения Креста Господня все внимание было направлено на осознание Креста Господня, единого пути для тех, кто хощет по Мне идти (ср.: Мф. 16:24; Лк. 9:24)... И так каждый праздник. А подготовка к Великому посту! Это подлинно была встреча с «весной постной». С каждой подготовительной неделей все трепетнее и трепетнее было это ожидание. И вот наступает Прощеное воскресенье. Уже утром после литургии мы подходим – торжественные, радостные – ко кресту. Отец Сергий тоже улыбается и говорит: «Вот какие вы все светлые и радостные»...

И так день за днем он буквально вел нас по церковному кругу И не только в своих проповедях и беседах отец Сергий раскрывал перед нами тайну богослужения, но прежде всего в самом своем служении, в своем отношении к Таинствам, к церковным песнопениям, ко всему церковному строю. Он делал и нас соучастниками этой жизни. То, что зачастую он повторял: «Христианство не учение, а жизнь», – это самое отец Сергий давал нам впитать в себя через богослужение.

Прошло полвека, а и сейчас внутреннему слуху открыты многие слова в его неповторимой интонации: «Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече... » Или во время полиелея, когда пелись полностью два псалма, выделялся его голос таким насыщенным благодарением, восхвалением Господа... Каждое слово, сказанное или пропетое отцом Сергием, было действенно, пронизано непосредственным чувством близости Божией и непреклонной верой в то, что оно будет услышано...

И в проповедях не было ничего лишнего: ни внешнего красноречия, ни внешней подачи формы. Только единое стремление, чтобы поняли и пошли по пути действенной духовной жизни. Как часто его краткие проповеди заканчивались одним и тем же: «И тогда мало-помалу мы будем идти по истинному пути духовного делания». И, конечно, именно этой непреклонной убежденностью, этим опытным знанием духовной жизни так сильно воздействовало слово отца Сергия.

Однажды в Страстную неделю у меня тяжело заболела мать. Она жила за городом, и я подошла к отцу Сергию просить благословения пробыть оставшиеся дни Страстной недели и встретить Пасху за городом. Отец Сергий знал, что для нас значит пропустить эти дни и не быть в нашем храме. И он так светло посмотрел на меня и сказал: «За это решение вам сократятся мытарства». Сила его убежденности была так разительна, что я была просто потрясена этими словами. И не поразительно ли, что, несмотря на отрыв от своего храма, от встречи Светлого дня вдали от него, никогда с такой силой не пережила я последних дней Страстной, как в этот раз, и Самая Светлая Заутреня не была омрачена (для меня) моим внешним отдалением...

* * *

Впервые я видела смерть в тот год, когда пришла на Маросейку. Умирал мой дядя, и в последнюю ночь я дежурила около него вместе с одним родственником. О смерти я всегда много думала и с малых лет ощущала ее как черную пропасть, какой-то страшный переход в ничто. С малых лет у меня бывало какое-то обостренное ощущение небытия. Но когда мне пришлось лицом к лицу столкнуться со смертью (дядя умирал постепенно, в последнюю ночь был почти без сознания и в бреду лишь говорил отдельные слова, звал свою мать, давно умершую), меня поразила простота умирания, какая-то даже будничность этого великого события. Все произошло незаметно, очень просто: стало прерываться дыхание, нарушился ритм вдоха и выдоха, все затихло, и вот уже и не слышно. Прикладываем к губам зеркало – все чисто. Все. Пораженная, я пришла к отцу Сергию и рассказала ему обо всем. «Вот вам Бог послал великое дело: присутствовать при смерти. Запомните это навсегда».

Была среди нас совсем юная девочка К. лет 15–16. Вначале она ревностно ходила на богослужения, потом появлялась все реже и реже. И вот однажды отец Сергий рассказал нам, что пришла К. очень нарядная, завитая и даже немного подкрашенная. Пришла проститься с ним и сказать: «Теперь Вы обо мне не беспокойтесь, я нашла свою дорогу в жизни». Через несколько дней отец Сергий сообщил о ее скоропостижной смерти (менингит). Отец Сергий сказал: «Да, теперь я о ней не беспокоюсь. Бог знает, кому когда послать смерть».