Небо на земле

Статья «Небо на земле» была написана о. Сергием Булгаковым для сборника «Ostkirche», изданного в качестве особой тетради журнала «Una Sancta» проф. F Heiler’-ом (Sonderheft der «Una Sancta». Münrchen. 1927. p. p.. 42–63).

Она появилась в этом немецком сборнике в переводе (Н. Угрюмова) на французский язык. Таким образом ясно, что статья эта предназначалась для иностранцев. О. Сергий попытался дать в ней краткий ответ на вопрос о том, что такое Православие. Но статья эта не носит катехизического характера; в ней гораздо больше слышен голос человека, которому открылось видение небесной красоты и который, будучи восхищен в горняя, не перестает изумляться тому, что он видит и славословит то, что ему открывается. «Небо на земле» – эти слова надо понимать не только буквально, но и реально. Ибо о небе на земле говорят многие, но многие ли способны действительно видеть в земном небесное, в привычном – святое, в обыденном – божественное? Отцу Сергию этот дар был присущ в высшей степени и он умел заражать этим восхищением и других. Поэтому его понимание Православия как видения умной красоты, как преображения земной действительности, как продолжающейся Пятидесятницы является тем пафосом и вдохновением, которое должно лежать в основе всех наших исканий и стремлений. В этом смысле его статья важна не только для иностранцев. Мы все часто спрашиваем себя: «что же такое наше Православие? Почему оно дороже нам всех благ?» А видя наши трудности и нестроения иногда и соблазняемся о нем. Тогда нам нужно новое вдохновение, новое видение, которое не только влечет нас вдаль – к незаходимому свету, но переносит нас на юру Фавор и показывает нам мир, всю нашу земную действительность, облеченную и преображенную светом Христовым, сияющим не только на небе, но и на земле. Этому и служит печатаемый здесь русский текст статьи о. Сергия – как голос пастыря, назидающего и утешающего нас и после своего отшествия от земной жизни.

Л. З.

Согласно благочестивой легенде, просветитель Руси, св. равноапостольный князь Владимир перед ее крещением посылал послов своих в разные страны пытать веру. Послы, знакомясь с разными верами, посетили и богослужение в храме св. Софии в Византии. И они выразили свое от него впечатление, сказавши, что не знали, где они находятся, – на небе или на земле. Этим умным видением послов в Софии и был решен их выбор, и предопределились духовные судьбы России. Детская наивность в этом рассказе соединяется с высшей прозорливостью: послы увидели самое важное и подлинное, что есть в православии и что есть православие: небо на земле. И это относится не только к красоте богослужения, не к дивному великолепию св. Софии, но прежде всего к тому таинственному и чудному, что составляет жизнь православия, что заставляет его постигать и переживать как непрестанно совершающееся чудо нового творения. «Се творю все новое» (Откр. 21, 5), «се скиния Бога с человеками» (21, 3). Православие и есть эта скиния. «Кто во Христе, тот новая тварь» (2 Кор. 5–7) – православие и есть жизнь новой твари. Послы это увидели чрез пышность и великолепие византийского обряда и, в известной степени, несмотря на него, но и доныне православие предстоит как умное небо, которое нужно увидеть духовными очами и, однажды увидев, нельзя не возлюбить и не отдаться этому умному видению, как отдавались и отдаются ему и в наши дни избранные души (так, напр., ученый и умный филолог Константин фон Зедергольм, ставший иноком Климентом около оптинского старца Амвросия). Душа может находиться в духовной слепоте для умной красоты, оставаться глухой для небесных звуков, и тогда православие представляется ей лишь как застывший ритуализм, окаменевшая мумия, экзотика, эстетика, фольклор или просто археология. Поэтому нельзя извне научиться, хотя и нужно учиться, православию: его нужно однажды духовно увидеть, и лишь увидевши, познать, а познавши полюбить и отдаться ему без конца и предела. Увидит ли, наконец, западный христианский мир православие или же останется в прежней слепоте, от этого зависят судьбы и самого этого мира и вообще всего мира. Это таинственное свершение, заложенное в путях христианской Европы, надвигается ныне – «не мерою дает Бог Духа» (Ин. 3, 4). Западный христианский мир должен, наконец, освободиться от того недомысленного и поверхностного надмения, с которым он относится к православию, он должен совершить μετανοια, пересмотреть себя, увидать себя через православие и в свете православия. О, это не значит, не может значить, не должно значить, что он чрез то лишится вверенного ему Богом таланта и нарочитого призвания: католичество не откажется от своего подвига христианской воли, как и протестанство – от своего подвига пытующей мысли. Но они должны увидать и всю ограниченность этого своего дара, который они сделали высшим и единственным. Они должны, сохраняя свое доброе человеческое, подчинить и посвятить его божественному. Человек да преклонится пред Богом, устрояющим небо на земле.

Всякая религия имеет вероучение, организацию, богослужение, причем жизненный примат в практическом осуществлении может принадлежать каждой из этих сторон. Так католичество есть прежде всего и преимущественнее всего организация, папская plena potelstas, в которой утверждается и вероучение и богослужение, церковь как власть и царство – civitas divina in terrenis; протестантство есть «служение слова», учение, исследование, проблематика, и на основании изучения определяется и вероучение и организация. Православие осознает себя прежде всего в богослужении, которое есть некое богожитие; из него излучается и в него изливается и в нем сохраняется и учение, и власть, и организация. Первое в католичестве есть власть клира, в протестантстве – профессорский кабинет и аудитория, в православии же – литургическое богожитие и богодейство. Православные богослужения кажутся длинны и утомительны. В действительности же они кратки для своей цели, ибо в пределе они могли бы охватить все человеческое время, всю жизнь превратить в богослужебное богожитие. Православие взыскует не крепкой власти, не выработанного учения, но цельной жизни. Оно и есть эта жизнь, благодатная жизнь во Христе, как новая тварь. Поэтому нельзя научиться живому православию из книг (хотя и можно из книг с ним знакомиться), и не может быть написано «сущности» православия. Сравнительно с другими вероисповеданиями – католичеством и протестантством – более книжными и учеными, ищущими притом облечься в книжность, православие кажется бедным и примитивным обрядоверием, которое не доросло до книги по невежеству, в силу роковой некультурности (причем забываются цветущие времена Византии). Конечно, культурный и научный возраст фактически бывает различен, но православие не может стать книжным в силу иноприродности своей. Ведь неправильно ожидать книжности от художника, дело которого есть мастерство и творчество. И православие в сущности его можно постигнуть только жизнью в нем, ибо православие есть целостная жизнь, о которой самого важного (опыта целостности) не расскажешь в книге. Его можно видеть или не видеть, познавать или не познавать, однако, оно поддается не отвлеченному познанию, но опыту. В этом трудность или, по крайней мере, особое свойство православного миссионерства. Православие и ныне покоряет и привлекает его познавших неотразимо, как древних послов князя Владимира, но отвлеченно доказать его нежелающим его видеть нельзя. В этом вообще природа православной миссии, которая не может быть активной среди инославных. В борьбе с инославием православие невольно подменивается, выступает не самим собою, вынуждается к пользованию орудиями противника, т. е. отвлеченным богословствованием, В этом отношении оно сближается с первохристианством, которое покоряло себе не научностью богословия, но своей подлинностью. Поэтому, вообще говоря, православие трудно, труднее всех других исповеданий, как труден узкий путь истины сравнительно с широким путем полуистин и приспособлений. Оно существует или как традиционная, национальная религия или же как достояние избранных натур, чье сердце доступно звукам небес. Оно призывает к себе и ныне от всех стран и от всех народов. И хочется верить, что православие, имеющее духовным главой возлюбленного ученика Спасова Иоанна, станет верою всех народов во всей вселенной.

В православии содержится вся полнота церковного предания, однако, не так, что она хранится в человеческих умах или в книгах, но она живет в нем как некоторый непосредственный факт. Поясним сравнением. Мы знаем – мало или много – о своей собственной природе, о теле и душе своей научным, отвлеченным знанием, но мы, прежде всего, сами живем и сами для себя даны в жизни своей. То, что мы изучаем, мы внутренно знаем, ибо есьмы. Таково и православие в отношении к сложной и трудной догматике своей, над которой усиленно бьется, иногда изнемогая, научная наша мысль. Здесь догматика – не учение (хотя и учение), но всегда развивающийся опыт, факт непосредственной жизни. Православие есть религия св. Троицы, ибо жизнь в православии дает опыт жизни во св. Троице. Православие есть христианство, вера во Христа воплотившегося, ибо Он живет в Церкви Своей, и вся жизнь церковная есть непрестанное общение с Ним. То, что существенно в православии, не учение о том или другом догматическом вопросе, но пребывание в догматическом опыте и постоянное прохождение через него. Словом, православие не есть учение, но богожитие. Учение есть приспособление к потребностям человеческого ума и эпохи тех или других сторон целостного опыта, православие же имеет в себе возможность самого богожития. Оно может обходиться даже без всякого человеческого учения и умственных воспособлений, светочи православия – святые, обычно живут вне умственной культуры и вне человеческого богословствования. Но это не значит, что они остаются вне предания и догматов, напротив, они именно в них-το и живут, они-то и являются истинными их хранителями. Как? Внутренним ведением, чрез приобщенность внутренней силе православия. «Откуда у него такая премудрость и сила?» (Мф. 13, 54) спрашивали о Нем. «Как может Он знать книги, не учившись?» Но и в Церкви

Его знающими являются не учащие от ума, но учащие жизнью своею. Ведение тайн Божиих есть дар Божий, благодатный плод благодатной жизни.

Итак, все учение в православии входит в жизненный его опыт и потому дано в богослужении, как богожитии. Типикон, церковный устав, предписывающий совершение церковных служб на целый год, есть как бы партитура божественной мистерии, указатель движения звездного неба духовного. Православие можно понять только через богослужение, хотя оно, разумеется, и не исчерпывается им. Нельзя обнять всего того бесконечного содержания, которое дается богослужением. Но самым основным и общим свойством здесь является чувство предстояния пред Богом и присутствия Божия, – встреча с Ним, в призывании Его Имени. Соломон построил храм «Имени Господа» (3Цар. 8. 16), и в православных храмах живет и святится Имя Божие и Имя Святой и Живоначальной Троицы. Нельзя не поражаться просто количественно, сколь непрерывно возглашается Имя Божие и Имя Св. Троицы в православии, непрестанно Оно призывается и приносится Ему поклонение. Мы непрестанно осеняем себя Именем, словом или символическим жестом, знамением креста; никогда не отсутствует и не забывается это Имя. Непрестанно совершается благословение этим Именем. Это – дыхание молитвенное, биение сердца. Извне это кажется монотонным и непонятным повторением, каким-то молитвенным механическим упражнением, но изнутри это есть непрестанно совершающаяся встреча, видение Господа, молитвенный взор, к Нему обращенный, Сила Божия, сам Бог. Нельзя выйти из-под покрова этого Имени, обнажиться от Него. Наоборот, нужно, по возможности, непрестанно Им осеняться, Ему предстоять. Пресвятая Троица вселяется в сознание христианина вместе со Своим Именем. Призывание Имени есть небесный покров, распростирающийся над православным миром. Нужно понять весь реализм этого Имепризывания, ощутить его действенную силу, для того, чтобы приблизиться к постижению православия. Оно есть врата, чрез которые только и можно вступить в православие, ибо и крещаются Именем св. Троицы; Отца и Сына и Духа Святого. Имя Св. Троицы и Имя Иисусово, Имя Отца, Сына, Св. Духа в отдельности и всей Св. Троицы в совокупности, это живые величины, живые Личности, с которыми общается верующая душа, ведет с Ними свой диалог. Православие ветхозаветно в почитании Имени, в ведении Его силы и новозаветно в раскрытии Имени, ибо древний Иегова есть в Православии Св. Троица.

Догмат Св. Троицы определяет и наполняет всю жизнь православия, которое возвещает о нем, свидетельствует о нем, зовет к нему, являет его. Никакое не только сомнение, но даже искривление в отношении к этому догмату несовместимо с этим симфоническим раскрытием троичности. Св. Троица обращена к миру Человеческим Ликом Сына Божия, поэтому православие и есть, вера во Христа и жизнь во Христе. Но от этого оно ни в какой мере не становится Jesuanism, т. е. проповедью и религией Иисуса, пророка, который показал людям Бога как Отца, возвестил Отца, проложил путь для примера: такого Иисуса, равви из Назарета, православие не знает и не может знать, не может увидеть religionsgeschichtlichen Jesus, ибо знает Сына Божия, «Единого сущего от Св. Троицы». Но Сын Божий открывает Отца и творит волю Его, и к Отцу непрестанное обращение сердец сынов Божиих, усыновленных во Христе. Непрестанно любовью познает Отца чрез Сына молящееся сердце и к Нему обращается в самых торжественных и трепетных молениях: в молитве Господней, в освящении Св. Даров, в торжественных молитвословиях Пятидесятницы. Святый и страшный, благой и милосердный Отец наш небесный сладкой любовью вселяется в сердца наши. Христос не заслоняет Отца, но Его открывает, научает в любви к Себе любить Его, научает таинству божественной любви «Аз и Отец едино есьма». Православию особо присуще отечество и сыновство, и само священное предание оно знает как живое отечество, отцовское предание, хранить которое есть не приказ, не закон, но любящее сыновство. Пафос предания коренится в этом чувстсве отечества, оно рождается на почве живого ведения Первой и Второй Ипостаси, радости сыновнего послушания и ведения отечества. И всякое самочиние – рационалистическое или мистическое – есть прежде всего грех против любви, нелюбовь. Верность преданию не есть неподвижность, традиционализм, косность, не есть даже консерватизм, но есть любовь к отцам, с отцами, в отцах, по образу любви Сыновней: «Приидох не да творю волю Мою, но волю пославшего Мя Отца».

Св. Троица, обращенная к миру Человеческим Ликом Сына, жизненно открывается в Духе Святом. Третья Ипостась так интимно глубоко и жизненно ведома Православию, что оно, будучи верой во Св. Троицу, будучи христианством, как религия искупления, во всех вдохновениях своих, во всех озарениях и достижениях своих есть религия Св. Духа. Стяжание Св. Духа есть высшая и единственная цель христианской жизни. Ниспослание даров Св. Духа в таинствах и обрядах есть настолько важный и основной факт православной жизни, что вся она им определяется. О Святом Духе все подвижнические воздыхания, все молитвы, все свершения. Святой Дух есть Церковь и живет в Церкви, и все церковное – великое и малое (если есть это различение) – Им обвеяно. Св. Духа знают верные даже прямее и непосредственнее, нежели Христа, Коего в Нем узнают они. Православие есть Пятидесятница, всегда совершающаяся, непрестанное схождение языков и раздаяние даров. О Св. Духе изнемогает всякое слово, но о Нем все чаяния и упования откровений Грядущего Века. Ко Св. Духу взываем мы в молитвословиях своих не менее (если здесь есть менее или более), нежели ко Христу. Церковь и церковность, все, в церкви совершающееся, есть непрестанное самосвидетельство Св. Духа. Утешитель приходит и увеселяет радостью совершенной, и православие узнает эту радость в ликах святых, духоносных мужей, в живых явлениях Духа Святого. Трудно переносимым светом сияет Он в лике преп. Серафима, который всякого человека встречал словами: «радость моя!» и то были не только ласковые слова, но ведение Духа. Православие все преисполнено ведением Духа Святого, оно Его жаждет, Его приемлет, Его взыскует. Православие есть сам Дух Святой, живущий в Церкви.

Посему Св. Троица есть жизненнодогматический факт православия, вне которого оно не существует, а потому и тайна Св. Троицы всегда соприсутствует в нем и озаряет светом своего ведения сердца. Эту запечатленность Св. Троицей православия нужно видеть, ибо она ярче всего свидетельствуется интимно и молчаливо. Почему преп. Сергий, чуждый всякого школьного богословствования, как венец своего подвига, созидает храм во Имя св. Живоначальной Троицы? Не говорит ли это молчаливо об опытном ведении Ее тайн, о котором дано обетование: «приидем и обитель у него сотворим»? Православие не доктрина, но жизнь; поэтому оно знает разные ступени возрастания, но и на всякой ступени открывается, тускло или яснее, ведение Св. Троицы.

Из этого опыта, с особенным его характером, возникает и богословствование. Нужно вообще сказать, что православие не имеет и не хочет иметь доктрины, т. е. обще обязательного и, так сказать, нормального учения о догматах (вроде католического томизма), хотя и имеет, конечно, символические исповедания веры. Богословие есть система человеческих и, главное, отвлеченных, хотя и имеющих основание в опыте, мыслей о Боге. Святость не богословствует, но богозрит, она по ту сторону знания, о чем и сказано у апостола: «Знание упразднится и только любовь (т. е. целостный жизненный опыт) не престает» (1Кор. 13, 8). Вообще для западного человека нет ничего выше и бесспорнее мысли и знания, т. е. человеческого ведения, для православия выше знания жизнь в Боге, поведать о которой не всегда и дано человеческим словом (как не мог рассказать ап. Павел о виденном им на третьем небе – 2Кор. 12, 4).

Православие есть совершающееся и совершившееся боговоплощение, земная жизнь Христа Спасителя, Его смерть и воскресение и Его царственное присутствие. Здесь вся христианская догматика, вся христология, с ее трудностями и изгибами в рациональном изложении, наличествует как факт. То, что однажды совершилось в земной жизни Христа, это навсегда сохраняет свою силу, и ныне благодатно повторяется в Церкви. Очами веры и опытом сердца мы присутствуем при этом совершении. Наш церковный год, движение небесного свода, определяется боговоплощением, он утверждается рядом праздников или других памятных дней из жизни Спасителя. И эти праздники не воспоминания только (это явилось бы слабостью и вырождением религиозной жизни, если бы это были только воспоминания), но это в известной степени суть и самые события. Верующие сопереживают, соприсутствуют однажды совершившемуся. Боговоплощение в основных своих моментах – от Рождества до Вознесения и Пятидесятницы – совершается в Церкви непрестанно, это и есть праздники и священные времена. В этом сила и «сущность» православия, ибо какая же иная может быть сущность у христианской веры, кроме Христова пришествия на землю! Поэтому наши торжественные богослужения с их богатым, иногда изощренно приукрашенным обрядом вовсе не суть только «воспоминания», но и таинственные свершения, христофании. В день Рождества Христова воистину рождается Христос, как в дни Страстной седмицы страждет, а в день Св. Пасхи воскресает. Это ведение совершающихся страстей и воскресения настолько живо и действенно в православии, что из него только и можно понять действительное значение этих дней. Это не воспоминание, но самое событие, это во времени раскрывающееся, навеки уже совершившееся воплощение Христово. И в этом смысле церковный год в православии повторяет – в рамках времени и возможного человеческого опыта – жизнь со Христом и во Христе; земная жизнь Спасителя, завершившаяся Его Вознесением в качестве отдельного частного факта мировой жизни, в Церкви воспроизводится как всеобщий, универсальный, основной, исчерпывающий факт. Ведь в сущности, кроме этого факта, в мире ничего существенного, т. е. имеющего вечное, пребывающее значение, и не совершилось. В этом частном факте, определившемся в условиях мира временем и пространством, сосредоточилась вся жизнь мира, и эта жизнь мира, т. е. жизнь Христова, и совершается в Церкви, которая есть Тело Христово.

Отсюда, между прочим, вытекает то особое употребление, какое получило в Православии слово Божие, в частности Евангелие. Для всех читателей, как верующих, так и неверующих, св. Евангелие есть книга, представляющая собою для одних просто памятник письменности, принадлежащий определенной эпохе, а для других слово Божие, как предмет изучения и источник назидания. Это значение оно сохраняет, конечно, и для православных, насколько они стремятся познать его своими частными, человеческими усилиями. Однако совершенно иное особое, теургическое значение имеет чтение избранного отрывка в церкви за богослужением. Здесь это не назидание только, но прежде всего некоторое свершение. Здесь в слове таинственно содержится и самое событие, совершающееся и переживаемое и ныне. Здесь Господь рождается, крещается, преображается, страждет, входит во Иерусалим, воскресает. Здесь слово есть и событие, хотя и таинственное, как таинственно претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы словом. Здесь слово есть орудие боговоплощения, само совершающееся боговоплощение. Здесь Св. Евангелие есть не книга о земной жизни Спасителя, но сама эта жизнь с ее событиями. И к этой книге жизни, в этом ее значении, конечно, бессильны и неуместны все подходы научной критики и изучения, сколь бы они ни были оправданы в частном употреблении. Здесь таинство слова, которое пресуществлено и пресуществляет. Здесь нерукотворный образ Спасителя, который живет и действует. Евангелие есть сам Господь среди верных своих.

«Слово плоть бысть и вселися в ны» (Ин. 1, 4) – вот основной и пребывающий факт, вот жизнь в церкви. Насколько человеческая немощь способна отдаваться жизни в Церкви, она есть духовное ведение боговоплощения, пребывание со Христом, постоянно возобновляющееся касание этого великого и страшного таинства. Церковь есть Тело Христово, это не только догматическая мысль, но опытная реальность, ибо верующие, поскольку веруют, живут со Христом и во Христе. "И поэтому естественно и само собою понятно, что божественная Евхаристия, таинство всегда возобновляемого боговоплощения и божественной жертвы, составляет средоточие всей жизни церковной. К ней все тянется, ею связуется и наполняется. Божественная Евхаристия не есть только воспоминание, хотя она есть и воспоминание, не есть только причащение, хотя она есть и причащение, – она есть само совершающееся боговоплощение. Православие не знает «адорации» св. даров, введенной католичеством; этому противится строгое и трезвенное чувство, не позволяющее превращать Тела и Крови Христовой в реликвии для поклонения и тем самым, забывая о Вознесении, удерживать Господа, но вся литургия, начиная от проскомидии, есть поклонение воплощаемуся и пребывающему среди нас Христу. Св. Дары после пресуществления на престоле зримы только литургисающему священнику, который со страхом и трепетом взирает на самого Господа Славы, снова уничижающегося и дающего Себя в руки человеческие. Но этой святыне вместе со священником молится и преклоняется вся церковь. Присутствие Христа в Божественной евхаристии есть чудесное событие, ежедневно переживаемое в православной литургии. Если в протестанстве причащение стало некоторым спекулятивным фактом, – воспоминанием и благоговейным обрядом, в котором условно содержится – или же и не содержится – вкушение Тела и Крови Христовых, если в католичестве месса, хотя необходимо включает и пресуществление св. Даров, религиозно-практически сосредоточивается преимущественно на причащении (почему и оказывается возможным, сверх литургийного поклонения, еще особая адорация св. Даров), то в Православии божественная литургия есть таинство боговоплощения, от Рождества Христова (которому соответствует проскомидия) до Вознесения Христова (которому соответствует отнесение св. Даров на жертвенник в конце литургии).

Известно, что символика Божественной литургии в Православии содержит в себе гораздо больше нежели только совершение таинства Тела и Крови Христовых. Это есть как бы новое, вновь повторяющееся пришествие Христа на землю, встреча со Христом, Его присутствие среди нас на земле, пребывающее таинство боговоплощения. Поэтому Божественная Евхаристия есть сила Церкви, ее дыхание, ее жизнь, таинство таинств. И без всяких ненужных слов и рассуждений она ставит совершителей своих – священство – в особое исключительное положение – служителей таинств. Божественная Евхаристия есть такое страшное и великое таинство, что нельзя даже помыслить себе к нему приближения для человека, не защищенного и не вооруженного благодатным посвящением. Священство в Православии, его необходимость с аксиоматической очевидностью явствует из факта совершения Божественной Евхаристии, ибо такого таинства не может совершить человек, не может к нему даже и приблизиться. И жалким и бессильным является здесь человеческое избрание общины для «служения слова». Протестантская идея выборного священства является религиозным абсурдом или недомыслием пред лицом Божественной. Евхаристии. Здесь не имеет никакого значения все человеческое, ибо лишь возложение апостольских рук – чрез епископское преемство – низводит Св. Духа и делает возможными божественные дела чрез человека. Посвящение в священный сан в Православии не есть избрание к служению слова (хотя и оно входит в его задачи), но прежде всего допущение приблизиться к св. престолу, к свершению тайнодействия. Посвящение есть вступление в область божественного огня, покрывающего св. престол, и первое прохождение чрез царские врата при посвящении (открытые только для священнослужителей) есть вступление в эту завесу огня. В этом огне пребывает, но не сгорает священник. Последний, однако, приближаясь к престолу и священному тайнодействию, как бы совлекается своего человеческого естества, облекаясь в священные одежды, он облачается и тем отделяется, временно уходит из этого мира на святыню Синая.

Нужно поэтому сказать, что только Православие является Церковью в полной мере литургической. Разумеется, литургия существенна для католичества, ею дорожат и в протестантизме, хотя за отсутствием рукоположенного священства здесь и не могут уже иметь истинной литургии, но лишь в православии она имеет господствующее и определяющее значение. О православии можно оказать, что все оно есть литургия, храмовая и внехрамовая, как непрестанно переживаемое боговоплощение.

Православие есть не только литургия, непрестанный опыт переживаемого боговоплощения, но оно есть и Пятидесятница, Сионская горница, в которую сходит дух Святый. Низведение Св. Духа, освящение всей человеческой жизни от колыбели до могилы, освящение даже стихий и вещей этого мира существенно в Православии. Православие знает, также как и католичество, только семь таинств в собственном смысле. Однако, кроме этого, оно имеет, можно сказать, практически неопределенное число тайнодействий, которые, хотя догматически и отличаются от таинств, однако же, практически неопределенно приближаются к ним. Что можно сказать, напр., о чине православного погребения, представляющего собой торжественное предание земле человеческого тела до воскресения, или о чине пострижения в монашество, при котором, подобно как при крещении, дается новое имя? Что сказать об освящении вод (в Крещение, а также и в другие дни, – так наз. малое водоосвящение), где воды освящаются «силою и действом и наитием Св. Духа», или об освящении пасхального артоса? Что можно сказать об освящении св. храма и св. престола, Св. антиминса, священных сосудов, колоколов и других храмовых принадлежностей? Но далее идут и иные, частные освящения – зелия, плодов и овощей, брашн и гроздий, новых домов и всякой вещи и т. д. Живущие в Церкви испытывают этот непрерывно струящийся поток освящающей благодати и, в свою очередь, стремятся к святости и освящению. Отсюда проистекает глубокая и неискоренимая черта православного благочестия, та, что оно тянется ко всякой святыне, любит святость, где бы и в чем бы она ни проявлялась. Со стороны, для неверующего и холодного взгляда, это может казаться суеверием или просто -пережитком. Надо понять это изнутри, из характера церковного опыта, из особого ведения святости и искания святости. В религиозном смысле можно сказать, что ведь человеку по-настоящему ничего не нужно вне святости и ничего он не хочет и не любит, кроме святости. Свят Господь Бог наш, и любовь к Богу есть любовь к святости. Народ наш любит странствовать по святым местам на поклонение святыням, он в множестве наполнял святую землю, стремясь на поклонение следам земной жизни Спасителя. Достаточно где-нибудь проявиться святыне или чудотворной иконе, или, как в наши дни, иконе чудесно обновившейся, как туда стекаются толпы. И твердо верю и знаю и о теперешней, советской России: твердо верю и знаю, что, если в мире где-то и когда-то и как-то сверкнет знамение жены, облеченной в солнце, явится блистание святости, народ наш, обманутый, одурманенный большевизмом, двинется хотя в пустыню навстречу святыне. Ни про один из народов этого не скажешь – при лучшем к ним отношении, они останутся – благоразумно – в своих городах, хотя и будут с волнением внимать происходящему, но русский народ все забудет и – потечет. И это – Православие. Так древле, во времена нашего церковного раскола, сожигали себя темные, но религиозно одаренные и сильные люди, не желая изменить святости, а другие ходили по свету, ища праведное царство с праведной жизнью и праведной верой! И это тоже Православие. И отсюда становится понятно то место, которое принадлежит здесь бытовому благочестию, дисциплине религиозного быта, составляющей силу и правду старообрядчества. Это все тоже стремление всю жизнь освятить, сделать ее внехрамовой литургией и пятидесятницей, Царствием Божиим на земле.

Православие есть лествица между небом и землею, эта лествнца предназначена для восхождения; на разных своих ступенях она имеет святых, угодников Божиих. Дивен Бог во святых Своих, поет Церковь, и это окружение Бога святыми, плирома Святости, есть живое исполнение Церкви. Православие знает, что эта лествица утверждена для всех времен, и что ныне, как и прежде, совершается по ней восхождение. И ныне живут среди нас святые, их золотой пояс не прервется до скончания века. Прославление новых святых есть необходимое движение соков, растущая сила жизни, новое свидетельство спасения. Церковь не может сознавать силу жизни вне этого постоянного общения со святыми, также точно, как она находится в молитвенном общении и со всеми в вере усопшими чрез поминовение их на литургии и в заупокойных служениях (панихидах). На верху же лествицы есть Та, которая есть и сама эта лествица, ибо в человеческом естестве Своем вместила Духа Святого, «честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим», Матерь Божия. Нельзя найти достаточно сильных слов, чтобы надлежаще выразить, как чтится в Православии Матерь Божия. Враждебные наблюдатели говорят про него, что оно есть религия не Христа, но Богоматери. Слепо и тупо уже самое это противопоставление. Через то, что оно есть вера во Христа, оно есть и почитание Богоматери, нераздельное, как нераздельны Христос и Богоматерь в боговоплощении, как нераздельны Они в изображении на богоматерних иконах. Православие чтит Богоматерь и в Ее пренебесном образе, как Матерь Божию, Царицу Небесную, превознесенную и препрославленную выше всякого создания, и как Матерь человеческого рода, святую Заступницу в скорбях, нуждах и обстояниях. Православие знает эту близость Богоматери к человеческому роду; Она есть в своем роде такой же незыблемый и пребывающий факт опыта, как Боговоплощение и Пятидесятница. Богоматерь живет в Церкви, являя Себя в Своих чудотворных иконах, внимая молитвам, Ей возносимым. В церковных молитвах – без преувеличения можно сказать – имя Богоматери призывается почти столь же часто, как имя Христа и Св. Троицы. Особенное значение для православного благочестия имеют эти явления Богоматери, как в чудотворных иконах, так и в чудесных посещениях великих святых. Из наших русских святых этого посещения удостоились преп. Сергий и – неоднократного – преп. Серафим. Эти явления и потому еще так дороги и радостны православному сердцу, ибо верит оно и знает, что всегда, и в наши дни, является Она людям достойным того, хотя бы мы этих мужей и не ведали, ибо неизменна любовь Ее к человекам. В этом отношении существует, несомненно полная противоположность между православием и протестантизмом, который в религиозно-мистическом существе своем весь вырос из загадочного и непостижного нечувствия Богоматери (а далее, естественно, и всех святых). Отсюда – его рационалистическая сухость и роковое разложение: безматерний он оказывается и несыновным, распыляется на отдельные обособившиеся личности. Богоматерь мистически есть Церковь, о которой сказано с креста возлюбленному ученику: Се Мати твоя. В протестантских народах должно воскреснуть почитание Богоматери, без этого нет дороги в Церковь. Гораздо менее отличается в этом отношении православие от католичества, где также чтится Дева Мария. Здесь существуют лишь догматико-психологические отличия, на которых здесь не место останавливаться.

«Вы приступили к горе Сиону и к граду Бога живого, к небесному Иерусалиму и тьмам Ангелов, к торжествующему собору и церкви первенцев, написанных на небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства, и к ходатаю нового завета Иисусу» (Евр. 12, 22–3). Эти слова апостола, сказанные им вообще о Церкви, выражают то самое интимное, а вместе и самое важное, что есть в Православии, что есть Православие. Нет расстояния между земным и небесным, нет средостения между миром сим и нездешним, нет разделения между ушедшими и живущими, – все вместе, все – едино, небо на земле и земля освященная. Церковь есть остановившееся время, раскрывающее в себе вечность, живое предание, в котором действенно осуществляется церковная история. Как в интеграле жизни, во всяком ее моменте таится и сохраняется вся полнота протекшего жизненного опыта, так и Церковь нынешнего дня хранит в себе всю полноту церковного предания, оно живет в ней единым, целостным актом. Церковь есть творящееся чудо жизни, как чудесна всякая жизнь – в живом единстве своем, своею способностью накопления и силою этого накопления. Церковь есть полнота, и кто вкусил от полноты, уже не хочет ущербленности, какою являются для православного все иные христианские исповедания. Поэтому, между прочим, таким уродством, искривлением, обнищанием являются те русские секты, которые отпадают в протестантизм разных толков (штундизм, баптизм и под.), почему и в них самих это отпадение неизменно наказуется ожесточением: ненависть к Церкви, церквебоязнь составляет неисцельный недуг русского сектантства, страдающего фарисейским самопревозношением, так что и добродетели их, по слову блаж. Августина об язычниках, оказываются лишь блестящими пороками.

Время имеет только одно измерение в глубину – вечность, вечность же не знает временно-пространственных измерений. Православие есть переживание вечности во времени. Оно в сущности находится вне истории, ибо вне времени. Поэтому и почитают его судящие извне окаменевшим. Для себя оно не знает и не хочет знать силы истории, хотя и связана с нею во внешних своих судьбах. Поэтому оно архаично извне и религиозно-массивно как примитивы, оно и не хочет применяться и изменяться. Для того, кто хочет быть во что бы то ни стало moderne, всецело отдает себя во власть времени, Православие представляется исторической мумией. Нужно до известной степени освободиться от гнета времени, чтобы перестала смущать и стала, напротив, радовать эта независимость от времени в Православии.

Православие сознает себя вселенской или кафолической Церковью. Но с кафоличностью соединяется в нем и начало поместности, ибо фактически оно осуществляется в ряде поместных церквей, автокефалий. Это не провинциализм (хотя, конечно, по человеческой немощи провинциализмом и страждут отдельные церковные общины, как впрочем, никогда от него не была свободна и папская церковь в своем итальянском романизме). Это совмещение двух разных измерений. Каждая православная община в себе имеет живой опыт своей вселенскости, т. е. открывающейся вечности, и в нем соединяется со всеми, в этом же опыте живущими. Но отсюда не рождается потребности в географически-иерархическом выявлении этой вселенскости, каковым для католиков является папизм. В глазах католика вселенскость Церкви это и есть пребывание в юрисдикции и под властью папы. Организация здесь получает определяющее значение. Напротив, для Православия вселенскость есть лишь особое качество церковного опыта, это есть церковность, рассматриваемая изнутри, и для этого чувства внешнее единство организации не требуется, не имеет решающего значения. Как церковь иерархическая, и Православие отнюдь не является равнодушным к внешней организации: устройство власти естественно вытекает из иерархических полномочий епископата. Однако, именно вселенская природа Православия, утверждая власть церковного авторитета, противится папскому единовластию и Проистекающему из него всеобщему подчинению и пассивности. Вселенскость есть и соборность, понимаемая не в смысле внешнего государственного конституционализма или народоправства, но как единение в церковном опыте вселенскости, т. е. единение в любви. При всем иерархизме Православие есть свобода, а потому и ответственность. Православная Церковь есть не войско, скованное дисциплиной и повиновением одному вождю, но народ Божий, живущий в своих кущах и имеющий своих законных отцов-пастырей и пастыреначальников. Таким образом, на духовном пути Православия папа в качестве абсолютного церковного монарха не встречается. Таким образом соединяется в Православии интимность и вселенскость, поместность и универсальность, национальные церкви и их всенародное единство, как это и было предуказано Господом, пославшим Своих учеников: научите вся языки, крестяще их... Каждый народ сохраняется в своем бытии, но возводится к высшему соборному единству. Так и чудо Пятидесятницы не упразднило многоязычия (в пользу латыни), «каждый слышал свое собственное наречие» (Деян. 2, 8), на котором ему возвещалась единая апостольская проповедь.

Постигнуть Православие, «сущность Православия», можно только из него самого, опознав его центральное устремление, его мироощущение. Какова же эта основная и предельная интуиция Православия? Как всегда, гораздо легче отвечать на этот вопрос отрицательно, нежели положительно (otmnis definitio estt negatio), указав, что Православие не есть, нежели что оно есть. Оно явно отличается от научно-спекулятивной религии, мистического и рассудочного гнозиса, каким являлась в древности эллинская философия и мистика, а в наши дни более всего является германский протестантизм. И однако Православие включает в себя возможность самых возвышенных богословствований, которые явлены были в золотой век развития Православия в Византии, также как и научного исследования в области богословия. Православие их имеет, им не противится, их любит и дает им – одно только оно – надлежащее место. Однако, не в гнозисе пафос Православия, его судьба, его нерв. Оно явно отличается далее и от рассудочно-волевого уклада римского католицизма, которому присуща напряженная воля к действию и Wille ziur Macht в этом мире ad majorem Dei gloriain, а вместе и ad majorem ramani pontificis gloriam. И Православию может быть присущ волевой импульс, стремление определять из себя, оправославить жизнь, отвоевать у кесарева Божье и воздвигнуть крест на государственном знамени, укрепить хозяйственного человека (economic man), создать и укрепить православное царство. Ему также присуще искать путей для возможного торжества Царствия Божия в пределах и этого мира, освящая жизнь и творчество; и ему присуще вызывать к жизни и питать собою религиозную культуру, творить исторический подвиг «средневековья». Однако, не в этом его жизнь: Православие жило до христианского государства, как живет оно и ныне, после него. Оно жило в культурной бедности и примитивности первохристианства, и ныне, в гонении, фактически находится в разрыве с безбожной и враждебной советской властью и оказывается вне культуры (если таким именем можно назвать советское убожество). И однако оно остается, может быть, более сильным, без подмен и притяжений. Нельзя умалить значения для Царствия Божия ни религиозной мысли, ни религиозной воли, ни ученого, ни волевого христианства. Напротив, каждому Бог дает свой талант и призывает к своему труду, и народы запада, и ранее церковного раскола, еще оставаясь в православии, обнаружили свой особый тип и уклон, свое особое призвание. Православие определяет христианскую жизнь как духовное художество и почитает монашество искусством из искусств, художеством своей собственной души, и в этом и выражается собственно природа Православия. Оно есть любовь к умной красоте,, ее непостижное видение. Любовь к красоте требует, чтобы и вся жизнь была просветлена красотой, – эта задача определяет собственную сущность Православия, его εἷδος. Поставить умную красоту в центре жизни и подчинить ей все остальные задачи как производные, это означает такой максимализм, перед которым и волевое и рассудочное христианство представляются упрощенными уступками, приспособлениями к этому миру. Православие в этом смысле необыкновенно трудно, а потому и аристократично.

Энергией благочестия всегда является аскетизм. Но аскетизм может быть различен: одно дело – суровость учеников Игнатия Лойолы, а другое – строгость Оптиной Пустыни; вообще в аскетизме важно не только как, но и что. Православный аскетизм исходит из мотива (не всегда осознанного) явить в себе и чрез себя Царствие Божие. Аскетизм как таковой легко может переродиться в мироотрицание, миробоязнь и мироненавистничество. Аскета всегда подстерегает опасность манихейства и богомильства, отнимающего мир у Бога и передающего его царству тьмы. Православный аскетизм исходит из высшей любви к миру и он просветленно его приемлет и объемлет. Характерным выражением православного аскетизма является то, что в келье старца Амвросия Оптинского в числе любимых его икон была икона Божией Матери на полях, осеняющей собранные снопы. Но православный аскетизм является тем самым и высшим максимализмом, полным неимоверных трудностей в осуществлении и опасностей при неудаче. Ибо перед православным человеком побледнело видение умной красоты, он безоружен оказывается перед миром. Таковым и ныне оказывается русский человек вне православия, ибо у него отсутствует самостоятельная мускулатура воли и дисциплины, он был здоров и силен только Православием, Таковы опасности пути, однако, отказаться от него безбожно и нечестиво, ибо любить только и можно Бога в небе и Бога в творении, т. е. умную его красоту, и отказываться от этой любви, предавать ее за чечевичную похлебку, значит складывать оружие пред сатаной. Здесь, конечно, невольно возникает тревожный и мучительный вопрос о красоте, об отношении нашей земной красоты, каковой мы ее знаем, и умной красоты, каковой ее стремимся узнать. Это противоречие жгло и мучило душу Достоевского, а еще более жжет нашу душу, потому что мы находимся теперь в более старшем возрасте, чем Достоевский. Здесь дух наш раздирается антиномией, ибо стоит любить – и любить беззаветно – только красоту, и однако так любить земную красоту нельзя, ибо она может быть двусмысленна и демонична, в ней красота сменяется красивостью и небесный мир застилается земным. Для того, чтобы увидеть умную красоту, нужно ослепнуть для мира, а это и есть метод аскетического делания. Метафизически-догматический ответ здесь будет таков, что истинная красота есть ощутительное действие Св, Духа, и путь к красоте духовной есть стяжание Св. Духа, которое и есть цель христианской жизни, как учил этому преп. Серафим и с ним вся православная аскетика. Земная красота относится к умной также, как мир, пораженный грехом, относится к замыслу Божию о мире. Кисть, опущенная в краски этого мира, несет с собою его чувственность и похоть, и потому по мере духовного возрастания человека блекнет для него внешняя красивость; поэтому нет более ложного и изменнического отношения к красоте, чем эстетизм, который любованием красивостью подменяет стремление вырваться из оков земной действительности.

Но эта умная красота и есть святость. Бог создал мир на основе святости и ради святости. В святости первообраз человека, который взыскуется в видении умной красоты. Православие воспитывает непосредственно только это одно – искание святости, и здесь оно едино с первохристианством, которое также ничего другого не знало и не хотело знать. Добродетель и устроение жизни проистекают отсюда лишь как некоторые последствия. Чем сильнее влияние Православия на души, тем лучше, упорядоченнее, моральнее и жизнь, хотя упорядочение жизни и человеческая мораль никогда не являются самоцелью для Православия, каковою они до известной степени ставятся все-таки в Протестантизме. Это имеет и свои трудные последствия, когда недостаточное разрешение высшей задачи влечет за собой неразрешение и низших задач. Понятно почему восточные, православные оказывались всегда позади западных народов в деле цивилизации (хотя и отнюдь не культуры, ибо это не одно и то же). И теперешний русский кризис, который есть кризис веры, потрясение духовной жизни православного народа, сопровождается такими разрушениями в области всех человеческих отношений. Тот «американизм», который старается привить православному народу советская власть, явился бы настоящим убийством души православного народа, если бы он способен был привиться и привести к известным положительным результатам. Но в роковой неудаче всех безбожных социалистических затей заключается духовное спасение и самооборона русского народа. Православный народ выше, а вместе и ниже среднеевропейской цивилизации и социалистически-буржуазного мещанства. Он в этом положении подобен рыбе, которую заставляют дышать атмосферным воздухом. Достойное существование народ, принявший в себя православную стихию, может найти только в Православии. Вне его он обречен влачить жалкое существование в порабощении у социалистического и плутократического интернационала.

Обратиться к Православию можно только его увидав, а увидать его значит его полюбить. Доселе очи западных народов слепы к Православию, и души их глухи к нему. Ныне приближается уже лето благоприятное. Почва разрыхляется, в недрах западного христианства возникают движения, которые, помимо ведома и намерения, уже ведут их к Православию. Таково оживление духовной, молитвенной, литургической жизни в католичестве, силою вещей перерабатывающее законнический упрямый папизм, и таково же движение в поисках церковности в протестантском мире: вполне оно уже осознано в англиканстве, и делает еще первые, но многообещающие шаги в Протестантизме (hochkirchliche ökumenische Bewegung).

Прага.

В мае 1925 года.