Крест Богоматери

(Из размышлений Страстной Седмицы)

Всякого, приникающего умом и сердцем к чтению Св. Евангелия, не может не поражать скудость сведений о Богоматери, которые в нем содержатся. Эта скудость прямо противоположна богатству, сюда относящихся литургических, а также иконографических данных, которые Церковь имеет для восхваления Богоматери. Это несоответствие побуждает многих в протестантском мире вовсе отрицать изначальность почитания Богоматери в Церкви, которое и признается поэтому позднейшим как бы приращением и замутнением чистоты Евангелия. Факт этот во всяком случае настолько разителен, что требует для себя нарочитого истолкования. Как могло статься, что Матерь Христа сосредоточивает на Себе у евангелистов даже меньше внимания, нежели некоторые другие евангельские лица: Предтеча, апостолы, – не только Петр и Иоанн, но даже Иуда, – как и иные? Это представляется несообразным и непонятным даже с точки зрения полноты евангельского повествования, в котором, казалось бы, Матери Христа должно было быть отдано соответствующее внимание просто даже в силу особого Её отношения к Сыну. Однако, этого нет, и как будто не случайной, но преднамеренной является эта скудость сведений о Богоматери, Которая остается в глубокой тени, выходя из нее лишь в краткие и исключительные моменты, как бы против воли уступая необходимости, причем, однако, все эти исключения отмечены особыми чертами (последние будут указаны ниже). Обяснения этому поразительному факту приходится искать как бы в некоем запрете молчания, наложенном смирением Рабы Господней. Господь призрел на Ее смирение, так что Ее, хотя по слову Ее же самой, ублажат все роды, однако, это как бы вопреки Ее собственной воле. Ее смирение таится в этом Евангельском молчании: любящим и верующим сердцем, а не расчетливым и холодным умом надлежит постигать тайну Богоматернего служения. Но Церковь, как бы в ответ на это Евангельское молчание, развертывает ткань своего художества в прославлении Богоматери, настойчивом, многообразном и непрерывном, нераздельном от прославления самого Христа. Но еще с тем большей силой привлекает наше внимание то, что поведано нам о Матери Господа в Евангелии, и притом не только прямыми глаголами, но – и что даже не менее важно – своим умолчанием, которое порою вещает громовым голосом, властно заставляя к себе прислушаться.

В том немногом, что положительно сообщается в Евангелии, поражает определенный подбор сведений и общий характер этого повествования. Именно его содержание прямо или косвенно приурочено к одной главной теме: Крест Богоматери. Все эти сведения в общем содержат свидетельства о крестности Ее избрания и Ее пути, даже и тогда, когда они – в виде исключения – говорят о славе Пресв. Богородицы. Таково, прежде всего, повествование евангелиста Луки о Благовещении, в котором благовестие Архангела приемлется через подклонение Рабы Господней воле Всевышнего. Этой волей судьбы Ее иземлются из обычного течения человеческой жизни, ибо определяются служением Имеющего родиться от Нее для пропятия на кресте искупления. И если в приветствии прав. Елизаветы и в гимне Богоматери мы имеем Ее возвеличение, то немедленно за этим следует пророчество Духом Св. праведного Симеона об оружии, имеющем пройти сердце Ее. Далее следует рассказ о первом уроке Богоматеринства, преподанном Ей Божественным Сыном-отроком, когда Он, обретенный родителями в храме, как бы отстраняя чувства “великой” Ее скорби, повелел их подчинить высшему Своему служению: “зачем было искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?” (Лк. 2, 48). И этот же призыв к человеческому самоотречению, к материнскому самораспятию звучит и в слове Сына, сохраненном у всех трех синоптиков, в рассказе о том единственном случае, когда Мать встречает Сына во время Его служения: Мф. 12, 46–50. Мк. 3, 31–35. Лк. 8, 19–21. “Мать и братья Его” хотели говорить с Ним, очевидно, на основании земного родства, которое было уже оставлено Им во имя родства духовного: “кто матерь Моя и братья Мои? И указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои”. В материнское сердце опять вонзилось оружие, Она была еще раз призвана к крестному самоотречению. И этот рассказ, который даже вселяет боль в наше немощное сердце, есть все, что имеют синоптические евангелисты поведать нам о жизни Богоматери в годы земного служения Христова.

Повествование о Рождестве Христовом у евангелистов Матфея и Луки содержит также черты славы крестной. Конечно, Рождение Богочеловека, прославленное ангелами с небес и восточными мудрецами от человеков, было неизреченной и непостижимой славой и радостью для Богородицы. Однако и эта слава и радость были крестные. Не говоря уже о внешней убогости и нищете рождения в скотьей пещере в зимнюю ночь, вообще вся эта внешняя униженность Сына, Которого пели в небесах ангелы, страданием отзывалась в сердце Матери. Но Ей пришлось пройти еще и через нарочитое унижение от праведного Иосифа, которому неведома оставалась крестная слава избрания Богоматери. Видя Ее “непраздну”, он хотел отпустить Ее, как нарушившую супружескую верность, Ее, честнейшую херувим Приснодеву. И только божественное знамение через ангела, во сне явившегося Иосифу, остановило его в этом. Далее следует беснование преследования Иродова, зверское умерщвление младенцев с целью убиения в числе их и Младенца Божественного, бегство в Египет, – вот чем осеняется для Богоматери Рождество Христово, которое не напрасно в чине проскомидии и в службах предпразднества Р. Хр. столь настойчиво сближается с Гефсиманским и Голгофским истощением. Это есть и все, что поведано нам о жизни Пресв. Богородицы у синоптиков. Не правда ли, мало? Да, мало, а то малое, что поведано, говорить не о славе, не о радости, но о кресте. И в соответствии этому должны мы заключить, что и в дальнейшем молчании евангелистов звучит та же крестная скорбь: Богоматерь зрит и постигает, на что обречен в служении Своем Сын Ее, куда Он идет, и каков будет конец Его. Об этом же говорят и все те события, которые развертываются пред нами в Евангельском повествовании о том, как углублялась пропасть между вождями и учителями народа и Иисусом, как росла ненависть и ожесточение врагов, при малодушии, непонимании и измене окружающих. Все это – мы должны о том помнить и знать – переживалось в сердце Богоматери, не в неведении созерцавшей подвиг служения Сына Своего. Все Евангельское свершение совершается и в сердце Богоматери, Она разделяет с Сыном каждую Его скорбь, всякий шаг Его на пути к Голгофе. Она все ведает, всюду сердцем присутствует, не выступая перед нашими очами, незримо страдает. Неужели же в самом деле мы, хотя и наученные Евангелием, больше Нее осведомлены о жизни Ее Сына, больше Нее знаем и сострадаем Ему? Или же Она оставалась в спокойном неведении после отшествия Сына из тиши Назарета, и Ее нет уже с Ним во всем, что Он совершает? Или отделилась Мать от Сына, и та связь любви, заботы, самоотвержения, которая присуща не только человеческому материнству, но даже, и животному, здесь совершенно упразднилась, уступив место, как думают тупые кощунники, новым семейным обязанностям и связям, новым радостям с забвением о прежних? О, человеческое неразумие, о, ослепление умов и окаменение сердец! Наоборот, надлежит содержать в уме в качестве аксиомы относительно евангельского молчания: везде и всегда и во всем, что совершается с Сыном, или Сам Он совершает, вместе с Ним, явно или тайно, присутствует и Богоматерь, и нет ничего в Евангелии, что не было бы увидено и пережито и Ею, и на что бы Она не отозвалась сердцем Своим. И каждый шаг в крестном пути Ее Сына есть и Ее собственный шаг с Ним и за Ним. Вот почему такую ослепительную очевидность имеет для нас, после этого молчания о Богоматери на протяжении всего Евангелия, как бы само собой разумеющееся и в своей лаконической краткости столь красноречивое свидетельство Евангелиста Иоанна (19, 25) о том, что при кресте стояла Матерь Его с женами. Откуда же явилась Она у креста? Пришла ли из тихого забвения, или из нового семейного уюта в Назарете? Нет, Она пришла за Ним и с Ним, потому что никогда Его не оставляла, и даже тогда, когда Она не имела на то Его позволения, или сама себе не позволяла быть с Ним, видимо около Него присутствуя. Теперь пришло и Ее время, и Она заняла Свое место у Креста, чтобы со-распяться с Ним.¹ Об этом свидетельствует лишь возлюбленный ученик, но умалчивают синоптики, которые говорят о присутствии у Креста и Гроба других женщин. Так неужели они, эти женщины, оказались вернее, или больше любили Господа, нежели Она, Матерь Божия, Невеста Неневестная? Неужели, когда эти женщины о том помнили, и, изнемогая от скорби, готовили ароматы, чтобы придя помазать тело Иисусово, одна лишь Мария отсутствовала, будучи занята другим и другими?

Итак, мы должны научиться сердцем своим видеть и слышать присутствие Богоматери около Сына (а также и после Его Вознесения в церкви апостольской), как некую нежную тайну. И больше того, мы должны различать разные образы и смысл, и силу, и значение Ее присутствия так же, как и Ее отсутствия. Лишенные возможности провести это различение на протяжении всего Евангельского повествования, мы должны остановиться на нескольких, наиболее грандиозных по силе и значительности событиях, в которых, видимо, не участвует

Матерь Божия, чтобы спросить себя о силе и значении этого Ее отсутствия.

И, прежде всего, Крещение Господне. По Евангелию от Луки, во время путешествия в Иерусалим Деве-Матери дано было как бы прообразовательно испытать материнское горе утраты Своего Сына, потерявшегося на пути – (“с великой скорбью искали Тебя”), и обрести Его в храме. После этого завеса опускается над Его отрочеством, и лишь говорится: “Он пошел с ними и пришел в Назарет, и был в повиновении у них” (Лк. 2, 51). А далее говорится прямо и кратко: “и было в те дни, пришел Иисус из Назарета Галилейского и крестился от Иоанна в Иордане” (Мк. 1, 9; Мф. 3, 13). Это выступление Иисуса на общественное служение было, конечно, оставлением Матери, которая, разумеется, знала, не могла не знать смысл и силу этой, уже не кратковременной только, но последней, окончательной утраты Своего Сына, ибо путь Его лежал от Иордана к Голгофе. Пошла ли Она за Ним и вместе с Ним, или издалека следила за Ним любящим взором, сама оставаясь в Назарете, в той горнице, где было Благовещение архангела Гавриила, – это утаено от нас. Единственное упоминание о присутствии Богоматери в этой связи, в отличие от других евангелистов, имеем мы в Евангелии от Иоанна, где сказано, после повествования о чуде в Кане Галилейской и в связи с ним: “после сего пришел Он в Капернаум, Сам и Матерь Его, и братья Его и ученики Его, и там пробыли немного дней” (Ин. 2, 12). И это – все. Это указание свидетельствует для нас, что присутствие Богоматери в окружении Господа было возможно, по крайней мере, не было исключено окончательно, как это можно заключить на основании рассказа синоптических евангелистов о пришествии к Иисусу Матери и братий Его. Однако, мы не знаем, в какой мере оно было фактически возможно, и полное умолчание о нем у всех евангелистов, кроме упомянутых исключительных случаев, скорее заставляет предположить, что Богоматери близ Иисуса вообще не было. Да это и не имеет значения. Важно лишь то, что от Нее не могло быть утаено значение совершающегося. Окружавшие Иоанна могли слышать слово его, когда он видел приближавшегося к нему Иисуса: “се Агнец Божий, вземляй грех мира” (1, 29, 36), с применением к Нему пророчества 53 главы Исаии, этого ветхозаветного Евангелия о страстях Господних. Так неужели же это слово Предтечи не достигло и Ее слуха? О, Она и сама хорошо знала это пророчество, ибо приняла его уже в сердце, когда рекла: “се раба Господня” (по преданию, именно за чтением прор. Исаии застигло Ее Благовещение). И вот, теперь приходит время начинающегося его свершения. “Оружие в сердце” вошло глубже, неминуемо надвигающееся приблизилось, хотя еще и в предначатии. Это самое пророчество, но уже в применении к Себе Самой, Она услышала из уст и праведного Симеона при Сретении Господнем.

Но, если Ей дано было сострадать Сыну, почему отстранена была Она от присутствия при разверстии небес и соучастия в тайне Богоявления? Почему Сын Ее и в этом отделился от Нее и пошел Своим собственным путем? Только ли для того, чтобы еще утяжелить крест Богоматеринства, испытать смирение и терпение Рабы Господней? Или же можно предположить, что была внутренняя необходимость для этого отстранения, вынужденность этого отсутствия? Выступление на общественное служение, как полнота преданности воле Отца, Который отвечает на нее ниспосланием Св. Духа, новым усыновлением Богочеловека (“Сей есть Сын Мой возлюбленный”), было личным делом Христа, которого никто, – ни даже Пречистая, – не мог с Ним разделить. С другой стороны, сошествие Св. Духа, личная Пятидесятница Христова, которая явилась вместе с тем и основанием будущего всеобщего Крещения, освящения вод Иорданских, было, в одном смысле, ненужно для Богоматери, а в другом пока еще и невозможно. Первое потому, что Она уже имела Свою личную Пятидесятницу в Благовещении, когда сошел на Нее Св. Дух (по свидетельству иконографии, также в виде голубине, как при крещении Христовом), и лично Она была уже совершенно освящена и облагодатствована (“радуйся, благодатная, Господь с Тобою, благословена Ты в женах”). Второе же потому, что Она еще имела, вместе со всем человечеством и со всем миром, принять Духа Св. в Пятидесятнице, которая для Нее означала “спасение”, т. е. упразднение силы первородного греха во всем творении и в Ней, как личном его средоточии. Богоматерь присутствовала в Сионской горнице в день сошествия Св. Духа и приняла огненный язык Его для Себя и от лица всего творения: в виде редчайшего исключения Ее имя названо среди присутствующих, – (единственный раз во всей книге Деяний Апостольских). Это было крещение для Нее и для всей твари Духом Св. и огнем.² Оно совершилось силою ниспослания Св. Духа от Отца через Сына, после того, как Он, через Свой искупительный подвиг, прославил и дал бессмертие всему человеческому роду. Из сказанного следует, что Богоматерь не могла соучаствовать в Крещении Господнем, но в то же время Она не могла не созерцать его спасительного значения, оставаться в неведении о силе этого события. Если мы спросим: как и откуда? – то, не зная человеческих и вообще внешних путей этого ведения, мы можем в ответ на это указать внутренний его источник: это был сам Дух Св., на Ней почивавший. Но замечательно, что Церковь молчит здесь пред опущенной завесой. Богослужение праздника Крещения как будто забывает о Пресвятой Богородице. Если не считать обычных упоминаний о Богоматери в соответствии общему литургическому уставу (см. напр, в 9-ой песни канона), имя Богоматери вообще не встречается в контексте празднуемого события. И нам остается снова уразумевать самое это молчание, которое, конечно, не может означать забвения того, что незабываемо.

Следующим событием евангельским, привлекающим здесь наше внимание, является Преображение Господне. Оно есть, с одной стороны, предварение Славы, которая приобретается крестным подвигом, а с другой уже реальное предначатие этого последнего: Моисей и Илия говорят с Господом об “исходе Его в Иерусалим”, и Он сам с этого времени начинает уже определенно подготовлять Своих учеников к Своей крестной смерти. Путь от Фавора ведет уже прямо на Голгофу, хотя и не могли еще этого уразуметь тогда три избранные ученика Христова, присутствовавшие при Преображении, зревшие Свет Фаворский. Но где же и здесь Богоматерь? Ее нет, и как будто нет памяти о Ней ни у евангелистов, ни в службе Преображения, где даже имя Ее не встречается (опять таки, кроме обычного упоминания в ирмосе 9-ой песни канона). И снова рождается недоуменное вопрошание: где же Она, знала ли Она о совершившемся, о том, что видело человеческое око апостолов, видели земля и солнце и вся природа? Да, знала, ибо не могла не знать, – Она, сама Матерь Божия, почивавшим на Ней Духом Святым. Но ей, Крестоносице, не дано было изведать того блаженства, которое столь ошеломило апостолов, хотя бы лишь земным очарованием (“хорошо зде быти, итак, давай построим три кущи”). Но Ей же не могло остаться неведомым, что это было, как и Крещение, началом крестного пути Сына. И далее, спрашиваем себя: нуждалась ли Она в том, чтобы приять Преображение, вместить его силу, которой не вместили, хотя и узнали, ученики? Оно не было необходимо для Нее в том смысле, в каком, по изъяснению Церкви, могло быть нужно последним: “ученицы Твои Славу Твою, Христе Боже, видеша, да егда Тя узрят распинаема, страдание уразумеют вольное”. А с другой стороны оно было, очевидно, для Нее еще и преждевременно, ибо Она должна была пройти до конца Свой путь к Славе, путь крестный, ведущий через Голгофу к вратам смертным и славному Ее Успению. Ее слава есть слава мира, Ея преображение во Успении уже носит в себе силу всеобщего преображения. Ея Успение содержит, осуществляет силу Преображения Христова, которое явлено для Нее будет в полноту времен. Однако, ранее этого свершения Пресв. Богородица имеет осуществить свой кенозис Рабы Господней, терпеливого страдания с прохождением оружия в сердце Ее.

От славы горы Преображения переходим к славе Царского входа Господня в Иерусалим. Прежде страсти Своей Господь являет не только небесную славу Преображения, но и славу земного Царя. Торжествующим “осанна” встречает святой град грядущего Царя, “потрясеся град весь” (Мф. 21, 10), ученики постилают ризы свои, дети вопиют “осанна”, народ ликует. Но где же Она, Матерь Царя, вступающего в град Свой? И на этот раз Ее нет. Она и здесь забывается и в повествовании евангелистов, и в службе праздника, где совершенно нет и упоминания Ее имени (нет ни одного Богородична, нет его даже в 9-ой песни), как будто Матери Божией и вообще не существует. И снова изумеваем мы и вопрошаем себя о силе и смысле этого кажущегося нам суровым, почти жестоким, забвения. И опять становится ясно, что не свойственно было Деве Марии, несущей оружие в сердце Своем, приобщиться к радости этого торжества, “составить праздник и веселящиеся прийти возвеличить Христа с ваиями и ветвями”. И, конечно, уж совершенно недопустимо незнание Ее о происходящем: того, о чем говорила вся сверху до низу возбужденная страна, не могла не знать Матерь Божия. А если бы и допустить невероятное, что не знала, не слышала от людей, то ведала Духом Св., на Ней почивавшим, и постигла, что это шествие на осле есть путь к месту лобному, на поношение всенародное, крестную муку и смерть. И мы не видим поэтому здесь Ее радости, но постигаем Ея вещую скорбь. С нею и утаилась Она в глубокую тень, молчит о Ней Евангелие, молчит Церковь. Но мы должны слышать это молчание, плач Богоматери при царском, но уже крестном входе Господнем.

И вот наступают они, последние решительные дни, когда окончательно определяется роковой ход событий, вспоминаемых в первые дни Страстной седмицы. В событиях этих Богоматерь также как бы не участвует, и всякое упоминание о Ней в связи с ними отсутствует в Евангелии, как и в богослужениях первых четырех дней Страстной седмицы (если не считать общего содержания богородичных, и то лишь в канонах повечерия). Из глубокой тени, в которой скрывается Е образ, созерцает Она надвигающуюся страсть Господню: и взятие, и бичевание, и предание на смерть, и, ранее их, Тайную Вечерю. Является совершенно потрясающим в своей значительности фактом это отсутствие Богоматери на Тайной Вечери: Ее нет при этом таинственном прощании Господа с учениками, Она не слышит прощальной беседы Господа, Его обетований, и Первосвященнической молитвы, глаголов, важнее и слаще которых не было сказано на языке человеческом. Она не возлежала среди учеников, когда Господь устанавливал таинство Тела и Крови и приобщал ими Своих учеников. И с неотразимой настойчивостью теснятся в нашем уме и сердце вопросы: почему Ее нет здесь, что означает это отсутствие? Конечно, оно не может быть воспринято только как внешний факт, или случайность, ибо здесь неуместно и даже нечестиво думать о случайности. Если не была, значить не могла быть или не должна была быть. Но в таком случае, что же именно значит это отсутствие? Каково его внутреннее основание и догматический смысл?

Прежде ответа на этот вопрос уместно здесь вспомнить один эпизод из Евангелия от Иоанна. Это последнее содержит лишь два упоминания о Богоматери, оба отсутствующие у других евангелистов, но внутренне несомненно связанные между собой. Это – повествование о браке в Кане Галилейской и о стоянии Богоматери у креста. Внешне они соединены между собой тем, что имеют одну общую черту: Спаситель обращается к Матери Своей, называя Ее “Жено” (γύναι). Этим именованием, очевидно, выводится данное соотношение за пределы чисто родственной связи Матери и Сына и придается ему характер всеобщности: Мария, как Мать Нового Адама, предстает здесь, как Новая Ева, как Церковь, как все богорождающее или богоприемлющее человечество, “Жена”.

Чудо преложения воды в вино на браке в Кане Галилейской (Ин. гл. 2), как и аналогичное чудо насыщения народа пятью хлебами, с соответствующим изъяснением этого чуда в речи Господа (гл. 6), подобно и другим случаям благословения и преломления хлебов Господом, (как напр. на пути в Эммаус) имеет, несомненно, евхаристически-преобразовательное значение в своей символике воды и вина. Но не менее важно и сопровождающее его слово Господа: – “И как недоставало вина, то Матерь Иисуса говорить Ему: вина нет у них. Иисус говорит ей: что Мне и Тебе, Жено (τί έμοί χαί σοί, γύναι). Еще не пришел час Мой. Матерь Его сказала служителям: что скажет Он вам, то сделайте” (Ин. 2, 3–5). Что означает этот ответ Христов “Жене” о том, что еще не пришел час Его (особенно, если сопоставить его типологически с определенно уже евхаристическим истолкованием чуда насыщения хлебами в 6-ой главе)? Единственное значение, которое только и может быть дано этим словам, есть то, что еще не пришел час установления Евхаристии, ибо еще не приблизился час страстей, принесения жертвы Голгофской.³ Однако, речь идет явно об этом самом часе, в который принесется искупительная жертва, и тем самым установлена будет на все времена Божественная Евхаристия. И однако, она уже приносится, поскольку все земное служение Христово, как и самое боговоплощение, Его кенозис, есть единый целостный акт искупления, и в нем Голгофа есть лишь совершительный акт в ряду всего этого служения. Поэтому то, не взирая на этот как бы отказ Сына Своего, говорит служащим ведущая смысл сказанного Им Матерь: “что скажет Он вам, то делайте” (5). И подлинно говорит Он им: “наполните сосуды водою... Теперь почерпите и несите к распорядителю пира” (архитриклину) (7–8). Совершилось чудо евхаристического приготовления (проскомидии): была преложена вода в вино. По духу Евангелия Иоаннова, событие, которое здесь описывается, кроме прямого своего значения, становится прозрачно и как внутреннее духовное свершение. И таковое его значение торжественно еще подтверждается Евангелистом: “так положил Иисус начало чудесам (άρχήν τών σημείων) в Кане Галилейской и явил Славу Свою, и уверовали в Него ученики Его”. (11).

Итак, это евхаристическое чудо есть начало чудес, т. е. не только первое по счету, согласно порядку повествования Ев. Ин., но и по значению. Начало чудес, т. е. основание для них, есть Евхаристическая Жертва, приносимая Сыном уже с самого “начала” Своего служения. Но она же есть и явление славы (έφανέρωσεν τήν δόζαν αύτού). Последнее есть уже свершение спасительного служения, как прославление Сына Отцом, воздаяние Ему славы, которую имел Он от создания мира (17, 5). Об этом прославлении именно на Тайной Вечери и в связи с нею говорится в прощальной беседе Господа, которая есть как бы евхаристическое богословие (подобно гл. 6). Все повествование Евангелия от Ин. о Тайной Вечери, в отличие от синоптиков, именно и состоит в этой прощальной беседе о Славе и об Утешителе, Который дает эту Славу от Отца, есть она сама. И если в том же Ев. от Ин. в рассказе о чуде – “знамении” в Кане Галилейской мы находим в применении к нему свидетельство о явлении Славы Его, то именно на языке этого Евангелия и во всем его контексте оно подтверждаешь преобразовательно-евхаристический характер и самого “знамения”

Для нас особенно важно здесь, что при свершении этого знамения присутствовала, и в нем, чрез обращения к Сыну Своему, даже участвовала Богоматерь. Стало быть, Ей не отказано было в участии в этом служении, хотя только этим одним оно и было ограничено. Такое одновременное присутствие и отсутствие Богоматери на торжестве Евхаристии должно быть принято во внимание при богословском истолковании этого факта. Для полноты его уразумения нам надо еще присоединить и другой факт из Евангелия от Иоанна, именно стояние Богоматери у Креста, когда Ей сказаны были слова: “Жено, се сын Твой”. Здесь, как и в Кане, одинаково Мария есть не только “Матерь” (“говорит Матери Своей” – Ин. 19, 26), но и Жена, т. е., как мы уже пояснили, Человечество, Церковь.

Итак, как Жена, как ѵпостасное Человечество Христово, как Церковь, Мария присутствовала при начале Божественной Евхаристии, как бы при проскомидии, и даже активно участвовала в ее свершении молением Своим, как Жена. От лица человечества Она взывает: вина не имут, т.е. не имеют в себе той жизни, о которой сам Господь учил в евхаристической беседе 6-ой главы: “ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имеет живот вечный” (54 сл.). И тем выразительнее Ее отсутствие на Тайной Вечери среди учеников, которые были таинственно причащены Господом Своего Тела и Крови, в предварение спасительных страстей и славного воскресения. Возникает вопрос: была-ли лишена самого причащения Богоматерь, в отличие от апостолов, среди которых, однако, Она присутствовала в Сионской горнице при сошествии Св. Духа и вместе с ними приняла огненный Его язык? Или же это было не лишением, но просто лишь невозможностью? В католической литературе можно иногда встретить мнение, что Богоматерь принимала причащение в земной жизни Своей, хотя для этого, по крайней мере, в Новом Завете, и не имеется никакого подтверждения. В православном богословии этот вопрос обычно не ставится. Однако, трудно уклониться от мысли, что отсутствие Богоматери на Тайной Вечери является не случайным, но оправданным необходимостью. Тайная Вечеря была не только установлением для Церкви таинства Евхаристии, – мы уже видели, что при ее предустановлении Богоматерь присутствовала и в таковом по своему даже участвовала, – но и личным причащением для всех апостолов. Однако, последнее было бы для Нее уже несоответственно. Почему? На это можно ответить, исходя из евхаристического богословия. Христос причащал Своих учеников не Своим земным Телом и Кровью, с которыми Он предстоял пред ними, но таинственно, чрез преложение хлеба и вина в Свое прославленное и воскресшее Тело и Кровь (в предварение Своего воскресения и прославления). Однако, оно же было и Его человеческим, земным естеством, тем, которое Он воспринял от Матери Своей, Ее собственным человечеством.⁴ Как Богоматерь, Она имела во чреве Сына Божия нашествием Св. Духа, причем эта связь Ее с Ним не прекращается и после рождения Сына, Она не перестает быть Богоматерью. Она уже находится с Ним в единении, подобно тому, которое сообщается верующим в таинстве Евхаристии чрез приобщение Его тела и крови. Она сама есть это тело и кровь в личном ѵпостасном бытии. Она в этом смысле соучаствует в Евхаристии подобно тому, как участвовала в “начале” ее, в Кане Галилейской. Поэтому причащение тела и крови Христовых не соответствовало Ее Богоматеринству, было бы для Нея избыточным. Она находится, как Богоматерь, уже в состоянии непрерывного с Ним общения или причащения.

Очевидно, есть различие между человеческим естеством Христовым, как оно существуешь в Матери Божией и в Его собственном богочеловеческом бытии. Но к этому, после Воскресения и Вознесения Христова, надо прибавить все различие между непрославленным, сущим на земле, Богоматерним человечеством, и воскресшим и вознесшимся в небеса человечеством Христовым. Однако, навсегда ли утверждена эта разница, и человечество Богоматери навсегда-ли остается умалено в отношении к прославленному человечеству Сына Ея? Нет, не навсегда, а только до времени, по истечении которого наступает прославление и Богоматернего человечества. Это имеет место в Успении Богородицы, которое включает в себе Ея воскресение, вознесение и одесную Сына сидение, т. е. всесовершенное прославление Ея человеческого естества, которое только ему доступно. Но оно все-таки не тожественно прославлению Сына, Который пребывает в недрах Св. Троицы, “одесную Отца”, Богоматерь же сидит лишь “одесную Сына”, но вне Св. Троицы, как принадлежащая к тварному миру (“во успении мира не оставила еси”), однако, в непосредственной связи и единении (“одесную”) с Богочеловеком. Это значит, что Ее человеческое естество в прославлении своем приобщилось к прославленному человечеству Сына. В этом смысле можно сказать, одесную Сына сидение Богоматери есть Ее вечное как бы евхаристическое общение, Ее тайная вечеря в небесах. Таким образом, Честнейшая херувим, Матерь Божия и Матерь всего человечества, имеет Свои собственные как бы вне-евхаристические пути общения с Сыном, отличного по образу от обще-евхаристического, но тожественного по силе. Ее одесную сидение и есть вечная небесная Евхаристия, соединение естеств, божеского и человеческого, нераздельно и неслиянно между собою общающихся.⁵ Но возвратимся к событиям.

Итак, проходят они, последние дни перед страстью Христовой, а в числе их и Тайная Вечеря, как бы без всякого участия Богоматери, и остается в тени непроницаемой Матерь Божия. Однако, тень эта сразу становится прозрачной, а молчание внезапно прерывается, когда наступают дни страсти Христовой. Богоматерь появляется на Голгофе. Как о чем то само собою разумеющемся, что и не могло быть иначе, говорится об Ее стоянии у креста. Тихо, но с какой-то потрясающей твердостью, Она заняла Свое место. Где Она скрывалась доселе, как Она узнала, что пришло Ее время, не имеем прямого указания. Да оно и не нужно, ибо и без этого мы знаем и не знать не можем, что Она пребывала здесь неотступно, все видела, все переживала в страсти Сына Своего. Как же Она могла бы быть не близ Него при Его распятии? Но даже и об этом молчат все три синоптические Евангелия; молчат, вместо того, чтобы поведать, наконец, во всей силе и значительности о происходящем с Богоматерью. Так это естественно было бы для человеческого изображения событий, не по божественному вдохновению. Но евангелисты даже и здесь предпочитают язык молчания. О стоянии у креста Матери Божией имеется указание в одном только Евангелии от Иоанна: “при кресте Иисуса стояла Матерь Его, и сестра Матери Его Мария Клеопова и Мария Магдалина” (19, 25), – лишь среди других страждущих и любящих Его, обнаруживается присутствие и Матери Божией. Однако, око не сокрыто от взора приемлющего крестную смерть за грех мира Агнца Божия. Ибо повествует евангелист с потрясающим своим лаконизмом: “Иисус, увидев Матерь и ученика, которого любил, говорит Матери Своей: Жено, се сын Твой. Потом говорит ученику: се Мати твоя. И с этого времени ученик сей взял Ее к себе” (19, 26–7), и – прибавлено далее – “после этого Иисус знал уже, что все совершилось” (28). Обычно видят в этом слове Господа прощальный привет к Матери от умирающего Сына, как бы человеческую ласку. Но такое понимание было бы скудно и несоответственно всему величию происходящего, не находит оно для себя подтверждения и в тексте. Прежде всего, мы слышим здесь то же величественно-торжественное обращение: “Жено”, что и в Кане Галилейской. Не только к Матери Своей обращается здесь Господь, но и к Той, кто в женском естестве Своем представляет Его человечество, Тело Христово, Церковь. И именно это значение так еще подчеркнуто в тексте: “увидев Матерь... говорит Матери Своей: Жено”. Да, увидел Матерь Свою, но обращается к Матери Своей не как к Матери: не “Мать”, но “Жено”, обращение торжественное и важное, более иератическое нежели человечески-сыновнее. Этим обращением Мать призывается к служению “Жены”, как бы души Церкви. И это же еще усиливается дальнейшим обращением к ученику: “се Мати твоя”. Возлюбленный ученик, единственный верный из учеников, предстоящий у креста, представляет здесь народ избранный сынов Божиих, а также и духовнаго главу всего апостольства. Этот глава не Петр, терзавшийся во мраке своего отречения.⁶ Это возлюбленный ученик, которому Христос как бы вверяет Церковь Свою в лице Матери Своей: “приял Ее в дом свой”. Конечно, здесь говорится не о простом приюте и уже во всяком случае не только о приюте. Ведь Она и ранее не имела приюта от Сына Своего, Который, оставив для служения Своего родной Назарет, и Сам не имел, “где преклонить главу” (Мф. 8, 20). Со креста было совершено взаимное вручение Иоанна Марии, в качестве “сына”, а Марии – “сыну”, усыновление в лице Иоанна всего церковного народа, “сынов Божиих”, – Матери Божией, с принятием Ее в “дом”, т. е. в жизнь церковного человечества с Иоанном во главе.

Этим торжественным сообщением и исчерпывается сказанное евангелистом о Матери Божией. И далее уже хранится полное молчание о всем крестном истощении Богоматери, о человеческой скорби Ея сердца, которое пронзалось острым оружием, об Ее со-распятии и со-умирании со Христом. Но здесь уже не молчит Церковь. Она отверзает уста для того, чтобы свидетельствовать о “крестобогородичной” скорби.⁷ Нет и не может быть человеческих слов для того, чтобы выразить крестную страсть Пресвятой Богородицы, и мы не будем делать к этому даже попытки, чтобы не впасть в нечестивую и даже хульную притязательность. Но тем важнее выделить те основные черты, которыми церковное песнетворчество (вместе с иконографией) запечатлевает эту скорбь. Соответственные песнопения появляются с утрени великого пятка,⁸ а также на вечерне и на утрене Великой Субботы. Но главное средоточие этого выражения скорби Богоматери мы имеем в каноне малого повечерия великого пятка “Плач Богоматери”, творении Симеона Логофета, и в “похвалах” утрени Вел. Субботы (отчасти и в каноне).

В “Плаче Богоматери” мы имеем предельное выражение скорби крестного стояния. Именно здесь, больше чем в других текстах, выражено со-умирание Матери вместе с Сыном. Мать изображается здесь переживающей всю силу умирания – правда, лишь духовного, но не телесного, хотя и невозможно даже отделить здесь одно от другого. Однако, это умирание остается все же по сию сторону смерти. Богоматери дано было умирать, но не умереть, даже тогда, и именно тогда, когда смерть была бы легчайшим для Нее исходом. Она была лишена смерти, которая явилась бы снятием или оставлением возложенного на Нее креста, Ее креста. На Нее возложено было тягчайшее, нежели самая смерть, – стояние у креста, дано было пережить крестную смерть Сына, но самой остаться в живых. Таково было и прямое веление Сына со креста: Им Она была вручена возлюбленному ученику, конечно, не для смерти, а для жизни. Долгие годы земной жизни суждено было Ей претерпеть в разлуке с Сыном, будучи “принятой” в дом Иоаннов, с тем, чтобы быть живым свидетельством боговоплощения, живым человечеством Богочеловека на земле, стать утешением, средоточием радостью и вдохновением Церкви, до Гефсиманскаго упокоения. Но ныне, у креста, Ее матерински-человеческое сердце пронзается орудием, оно может только чувствовать агонию умирания без смерти самой, одного хотеть: умереть вместе с Ним, чтобы не жить без Него. “Хотела бых с Тобою умрети, Пречистая глаголаше: не терплю бо без дыхания мертва Тя видети” (Плач Богоматери, п. 6, тр. 1). “Ныне приими Мя с Тобою, Сыне Мой и Боже, да сниду, Владыко, с Тобою и Аз: не остави Мене едину, уже бо жити не терплю, не видящи Тебе, сладкаго Моего света” (п. 7, тр. 2). “Ни от гроба Твоего возстану, чадо Мое, ни слезы точащи престану раба Твоя, дóндеже и Аз сниду во ад: не могу бо терпети разлучения от Тебе, Сыне Мой” (п. 8, тр. 4). “Радость Мне николиже прикоснется, рыдающе глаголаше Непорочная: свет Мой и радость Моя во гроб зайде: но не оставлю Тебе единаго, зде же умру и погребуся с Тобою” (п. 9, тр. 1). Это же выражается и в службе Вел. Субботы.⁹

Но скорбь умирания и мрак смерти не могут ввергнуть Пречистую во тьму отчаяния, ибо она прорезается светоносными молниями воскресения, и заря его уже возгорается в сердце Ее. “Создание бо Твое хотя спасти, смерть подял еси, рече Пречистая.¹⁰ И слышит вещее сердце Матери: “не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе... возстану бо и прославлюся”...¹¹

Символическое тридневие во гробе, покой божественного субботствования, исполнено молчания и тайны. О нем ничего не говорится ни в Евангелиях, ни в богослужебных книгах, да и может ли быть что-либо сказано на человеческом языке о том, что совершилось за горизонтом, за линию которого сокрылось Солнце для “сошествия во ад”. И эта же слышная тишина, исполняющаяся уже воскресного света, сходит и в сораспинавшияся Христу любящие сердца. О мироносицах сказано только (у одного лишь евангелиста Луки): “и в субботу оставались в покое по заповеди” (23–56). И в этом же томительном и обещающем “покое” пребывала и Богоматерь, в сердце Которой звучала весть о грядущем воскресении: “не рыдай Мене, Мати”, и Она все глубже и полнее постигала то, что совершается по ту сторону Гроба и что имеет совершиться по ту сторону и самой смерти, восстание из мертвых, победа над смертью, воскресение. В этом чередовании все эти внутренние свершения связаны и включены одно в другое.

Мы созерцаем эту крестную скорбь Богоматери прежде всего, как некоторый внешний факт или историческое событие, которое могло бы быть и не быть. Ведь могла бы Матерь Иисусова и сама вкусить смерть, подобно восприемнику Своему Иосифу, еще ранее крестной страсти и страшной смерти Своего Сына, и тогда Она не переживала бы стояния у креста и была бы свободна от его муки. Могла бы Она, – далее подсказывает лукавый наш рассудок – просто отсутствовать и даже не знать о совершающемся в Иерусалиме, и, благодаря этому неведению, также освободиться от непосильного страдания. Но на оба эти домысла следует ответить решительным нет: этого не было, а стало быть, и не могло быть. Не было потому, что не лежало в путях Промысла, который вел и привел Матерь Божию ко кресту Христову. И неуместно, недопустимо в таком событии, которое образует центр всей мировой истории, средоточие жизни всего мира, допускать случайность и не видеть внутренней необходимости и высшей целесообразности во всех его подробностях. Но еще более недопустима возможность отсутствия или неведения Богоматери о крестной казни Сына Своего. Эта нелепая и кощунственная мысль, которая похуляет высшее достоинство Богоматери, умаляет ведение Ее любящего и до глубины постигающего пути Сына Своего сердца, недопустима даже в качестве одной из фактических возможностей, ибо есть невозможность. Да и вообще неуместно здесь гадать какими-то несбывшимися, а потому и невозможными возможностями, здесь имеем лишь одну высшую необходимость и неустранимую действительность. Было то, что было и что должно было быть, а иначе и быть не могло. Здесь мы имеем не просто факты, но и самую силу фактов, их непреложную необходимость. Эти факты высшего значения и смысла суть догматические факты и истины, выраженные, однако, не на языке догматических формул, но самых событий. Постараемся же вскрыть это значение, явить этот догмат событий.

Очевидно, нельзя считать лишь внешним совпадением, но нужно понять всю внутреннюю необходимость стояния у креста Богоматери. Она существует здесь, по меньшей мере, хотя бы в такой же степени, как присутствие Иоанна на Иордане для крещения Господа и свидетельства о Нем. Совершенно ясно не только необходимое, но и прямо решающее в деле боговоплощения значение того самоопределения, которое было Пречистой исповедано: “се раба Господня, да будет Мне по слову Твоему”. Ибо, если бы Она не это рекла, но иначе ответила бы на вопрошание архангела, то не совершилось бы и боговоплощение, которое было делом воистину не только Божеским, но бого-человеческим. И сила этого приятия воли Божией со стороны Рабы Господней не может ограничиваться только бессеменным зачатием и рождеством Христовым, оно связывает всю Ее жизнь с Его жизнью, делает Ее Богоматерью на веки веков. Она становится соучастницей в кресте Христовом, в несении его вместе с Ним, хотя и по-своему, и иначе, нежели Он, в этом едином и спасительном свершении. Господь имел быть встречен в мире каждым в свое время и на своем месте: и ангелами, и пастырями, и волхвами, и праведными Симеоном и Анной, и Предтечей, и апостолами, и всеми избранными и уготованными к тому Промыслом Божиим представителями человечества. В числе их и Пресвятая Богородица зримо и незримо сопровождала Его служение. И в силу той же внутренней необходимости Она должна была занять Свое собственное, Ей приуготовленное Промыслом Божиим место у креста, с тем, чтобы разделить Его страдания и в этом смысле со-распяться с Ним. И это со-распятие есть не только одно из случайных совпадений, но оно существенно было и для самого распятия Христова, ибо без первого не совершилось бы и последнее в той силе, как оно должно было совершиться. Если бы “Жена” – Мать не явила бы Себя до конца Рабой Господней, приемлющей и с своей стороны осуществляющей веление Божие, если бы Она не выдержала до конца крестной муки материнского со-распятия, если бы изнемогла Ее сила веры, и от непереносимого страдания затмилось бы Ее сознание, или пресеклась бы Ее земная жизнь, то все это имело бы значение – не будем определять какое – и для искупительного подвига Христова. Ибо Она по-своему соучаствовала в нем, и это Ее соучастие – и притом именно только одним, абсолютно определенным образом – было для полноты его необходимо, и Богоматерь принесла ко кресту этот дар жертвенной любви Своей. Она осталась и у креста тою же Рабою Господней, как и в Назаретской Горнице при встрече с архангелом. Без этого спасительного соучастия дело нашего спасения и не могло бы совершиться, подобно тому, как без Богоматернего ответа и решения не совершилось бы и боговоплощение. Двухсторонний, богочеловеческий характер присущ не одному только Благовещению, он сохраняется и в дальнейших взаимоотношениях Богоматери и Богочеловека, на протяжении всей земной жизни Обоих, как и за гранью ее, в небесах, во веки веков. Потому учение о кресте Богоматери должно быть догматически включено в учение о кресте Христовом и в учение об искуплении. Богоматерь сама не спасает и не искупает, напротив, Она нуждается в искуплении и спасении от Сына Своего (“и возрадовался дух Мой о Бозе Спасе Моем”). Но Она со-искупает и со-спасает. В этом смысле Богоматерь в церковных песнопениях именуется Агница.¹² Спасителем и Искупителем является Христос, Богочеловек, но Он соединен в человечестве Своем с Богоматерью, а далее и со всем человеческим родом, следов., не только силою Ее природы, но и Ее ипостасной свободы, и нужно, чтобы эта свобода согласна была во всем с Богочеловеческой волей, и Она оставалась бы в ней “рабою Господней”. Надо здесь устранить возможность всякого недоразумения в отношении к действительной мере этого участия Богоматери в деле нашего спасения. Богоматерь сама, будучи человеком, бессильна искупить человека, т. е. творение спасти творение же. Но в то же время без Ее согласного участия само это спасение в полноте не может быть совершено Тем, Кто является единственным и истинным Спасителем и Искупителем человеческого рода. В этом смысле Она сама не совершает спасения, но есть его необходимое условие со стороны человеческой. Ведь и Дух Св., почивший на Богоматери, не воплощается и не вочеловечивается, а следовательно, также не может быть назван Спасителем и Искупителем. Однако, мы знаем, что Его наитием совершилось боговоплощение, и Его снисшествием совершенно освятилось и помазано было человечество Богочеловека в крещении (как и Его же силой по воле Отчей совершается далее и воскресение Христово, и одесную Отца седение). И если быть точным, то и Дух Св. может быть назван со-Спасителем и со-Искупителем, хотя это и не умаляет и не упраздняет силы того факта, что Господь И. Христос есть наш единый Спаситель.

Необходимо, чтобы человечество в лице Богоматери и возлюбленного ученика (конечно, по разному и в разной мере) сораспиналось со Христом, а не пассивно только принимало данное Им спасение. Самое принятие спасения, усвоение его плодов, предполагает взятие своего креста и следование за Христом, по слову Его, или сораспятие с Ним, по слову Его апостола. Иными словами, оно должно быть крестно, как и Господь сораспинается в каждом страждущем человеке (согласно вопросо-ответам на Страшном Суде). И это-то сораспятие от лица всего человечества, за всех и для всех, было принято и совершено Богоматерью у креста. PИeta, положение во гроб Спасителя, окруженного склонившейся над Ним Богоматерью вместе с другими избранными представителями человеческого рода, есть полный образ нашего искупления: вкусивший крестную смерть Спаситель и принявшая крестное со-распятие Богоматерь: Иисус и Мария, Христос и Церковь.

Богоматери не дано было вкусить самой смерти вместе со Своим Божественным Сыном. Напротив, Ее кончина была отсрочена еще на долгое время, как отсрочено было и Ее прославление. Так было определено в путях строительства нашего спасения, и “Рабе Господней” суждено было еще раз смиренно покориться этому Божественному суду. Смирение есть терпение, терпение же есть любовь и вера. Богоматерь, временно принятая в удел нареченного сына Своего, возлюбленного Иоанна, и здесь ожидающая вечного соединения с Сыном Своим в небесах, приемлет крест этого терпения в жертвенном служении любви, в Церкви. Но Она уже прошла крестный путь искупления, и в конце его открылось Ей то, к чему он ведет: преславное воскресение Христово. Если ученики, и мѵроносицы, и многие узнавали о совершившемся воскресении чрез самого являвшегося им Господа, то Она, казалось бы, первая должна была узнать о нем, узрев самого Воскресшего. И однако, Евангелие снова молчит об этом. Оно повествует о разных явлениях Воскресшего и о разных лицах, кому Он являлся. Однако, нет в числе их Богоматери. Она снова как бы забыта, и уходит уже в такую густую тень, в которой становится совсем невидима. Таково и здесь смирение Рабы Господней. Однако, Церковь, в соответствии внутренней самоочевидности, хранит твердое предание о том, что Господь воскресший первой явился Пресвятой Богоматери, а церковная песнь уверяет, что это явление было еще предварено явлением Архангела, как бы новым благовещением. Ибо поет Церковь во дни Св. Пасхи:

Ангел вопияше Благодатней:

Чистая Дево, радуйся,

И паки реку: радуйся.

Твой Сын воскресе тридневен от гроба,

И мертвыя воздвигнувый…