ГЛАВА ВТОРАЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ПЕТРА I АЛЕКСЕЕВИЧА

Внутреннее состояние России в первые пять лет XVIII века. – Характер правления. – Правительственные лица. – Старые и новые чины. – Старые и новые приказы. – Новая форма прошений. – Занятие составлением нового уложения. – Ратуша и воеводы. – Воеводы управляют вместе с городовыми дворянами. – Финансовые меры. – Монета. – Деятельность прибыльщика Курбатова. – Манифест о вызове иностранцев в Россию. – Отвращение от жидов. – Средства образования для русских людей. – Школы. – Книги. – Первые ведомости. – Театр. – Столкновения иностранных учителей с русскими; дело Нейгебауера. – Гюйсен. – Меры для сохранения жизни и здоровья. – Меры против пожаров. – Меры против семейных беспорядков. – Запрещение подписываться уменьшительными именами. – Преобразование относительно духовенства. – Отсрочка в избрании патриарха. – Стефан Яворский. – Монастырский приказ. – Меры относительно церковных имуществ. – Ведомости о числе родившихся и умерших. – Московская академия. – Деятельность митрополитов – Димитрия ростовского и Филофея сибирского. – Митрофан воронежский. – Неудовольствия. – Молва о нерусском царе. – Григорий Талицкий. – Перемена платья. – Неудовольствия наверху. – Астраханский бунт. – Дела на Дону и в Запорожье.

Мы видели уже, что с самого вступления Петра в правление после падения Софьи правление это резко отличалось от правления его предшественников. Прежние цари редко отлучались из Москвы на продолжительное время, и все делалось с доклада великому государю; Петр и в эпоху потех, и в эпоху важных подвигов был гостем на Москве, и правление по необходимости продолжало находиться в руках известных сановников первостепенных, в руках бояр. Это, разумеется, должно было иметь свою вредную сторону: до царя стало далеко, и в самой Москве, следовательно, произволу правительственных лиц, не вынесших из древней России привычки сдерживаться, открывалось широкое поприще; люди, преданные Петру, сочувствовавшие его деятельности, сильно тяготились боярским управлением и с нетерпением ждали конца войны, который бы дал царю возможность управлять самому, как управляли его предки; эти люди надеялись понапрасну: мы уже имели случай заметить, что Петр не был царем в смысле своих предков, это был герой-преобразователь или, лучше сказать, основатель нового царства, новой империи и, чем более вдавался он в свою преобразовательную деятельность, тем более терял возможность быть похожим на своих предков; притом же и великая война прекратилась незадолго до его смерти.

Но если была вредная сторона явления, то не забудем, что здесь же давалось больше простора, самостоятельности; начиная отсюда, сверху, проводилась везде одна мысль – ставить русских людей на свои ноги, приучать их действовать самобытно. Нет сомнения, что князь Яков Долгорукий мог явиться только вследствие этих новых отношений и привычек, ибо при прежних отношениях наверху мы таких явлений не встречаем. Учреждение Сената с тем значением, какое дал ему Петр, было естественным и необходимым следствием боярского управления; явилось только новое слово, а дело было уже давно, к делу привыкли.

По списку 1705 года на Москве были следующие бояре: князь Петр Иванович Прозоровский, князь Михайла Алегукович Черкасский, князь Петр Иванович Хованский, князь Борис Иванович Прозоровский, Борис Гаврилович Юшков, Алексей Петрович Салтыков, князь Петр Большой Иванович Хованский, Тихон Никитич Стрешнев, Степан Иванович Салтыков, князь Борис Алексеевич Голицын, Иван Алексеевич Мусин-Пушкин. Кравчий – Василий Федорович Салтыков. Окольничие: князь Фед. Фед. Волконский, князь Ив. Степ. Хотетовский, Сем. Фед. Толочанов, Алексей Тимоф. Лихачев, Мих. Тимоф. Лихачев, князь Петр Лук. Львов, Мих. Ив. Глебов, Тимоф. Вас. Чоглоков. На службах бояре: князь Мих. Григор. Ромодановский, князь Юрий Сем. Урусов, Борис Петрович Шереметев, Фед. Пет. Шереметев, кн. Андрей Петр. Прозоровский, Фед. Алекс. Головин. Кравчий – Кирилл Алекс. Нарышкин. Окольничие: князь Фед. Ив. Шаховской, князь Дмит. Нефед. Щербатов, Петр Матв. Апраксин, Андр. Артам. Матвеев, князь Мих. Фед. Жировой-Засекин, князь Мих. Андр. Волконский, князь Юрий Фед. Щербатый, князь Петр Григор. Львов. Постельничие: Гаврила Ив. Головкин, Алекс. Мих. Татищев. Думный дворянин и печатник – Никита Моисеевич Зотов. Думные дьяки: Емел. Игнат. Украинцев, Гавр. Фед. Деревнин, Андр. Андр. Виниус.

По-видимому, все старина: бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки! Но подле старого здания возведено уже новое, перед которым старое не преминет исчезнуть. Сам царь проходит известные чины, и этих чинов не найдем мы в старинных списках; человек ближайший к царю и потому сильнейший из вельмож, Александр Данилович Меншиков не имеет ни одного из старых чинов; людей, с которыми мы так часто встречались и будем встречаться в истории Петрова царствования, Апраксина Федора Матвеевича, знаменитого короля Ромодановского и других не найдем в списке старых чинов, это люди молодые, т. е. малочиновные, стольники, и не пойдут они подниматься по тяжелой лестнице старых чинов, возьмут новые, которые имеют значение в целой Европе. Таким образом, старые бояре и окольничие мало-помалу вымрут без преемников, и старые чины исчезнут сами собою без торжественного упразднения.

Но пока бояр, окольничих и думных дворян еще много, они управляют приказами, съезжаются вместе то в ближнюю канцелярию, то в столовую палату, сидят по-прежнему о делах, получают царские указы, кладут приговоры. Приказы существуют по-прежнему, иные с старыми названиями, другие преобразованы и получили новые названия: так, в 1701 году приказы Иноземский и Рейтарский соединены в один приказ Военных дел; Стрелецкий переименован в приказ Земских дел, потому что после уничтожения стрельцов в Стрелецком приказе оставалось еще полицейское управление. Но явилось уже много новых дел, и потому не удивительно, что являются новые приказы: Морской, Артиллерии, Рудокопных дел, Провиантский, Богаделенный и т. д.; подле приказов являются учреждения меньшего объема под именем канцелярий, например мундирная, банная канцелярия. Вследствие новых отношений, в какие поставил себя царь к государственным учреждениям, в начале 1700 года издан указ о неподаче просьб мимо присутственных мест государю, кроме великих государственных дел. В марте 1702 года издана была форма прошений, подаваемых на высочайшее имя: вначале должно было писать: «Державнейший царь, государь милостивейший» – и потом писать дело, а пред прошением вместо милосердого – «Всемилостивейший государь, прошу вашего величества» и потом прошение, а по прошении совершить: «Вашего величества нижайший раб». В конце 1700 года издан был указ: «Всякие крепости, для пополнения государевой казны, а паче для ослабы всенародные волокиты и тягости и для лучшего усмотрения, писать в палате Ивановской площади особливо прибранным подьячим, 24 человекам, для того: прежде всякие крепости писали в приказах подьячие, и за многими великого государя по приличию нужными и скорыми делами всяких чинов людям, которым прилучалося какие крепости писать, были многие волокиты и убытки, а иные из приказных людей многие для своего излишнего мздоимания отговаривались всякими приказными, будто нужными делами, волочили за крепостьми недели по три и по четыре, а иные месяца по два и по три, и от той продолжительной волокиты и за спасеньем, чтоб в продолжительное время те крепости не утерялись, и у кого по крепостям близ срока, давали приказным людям дачи великие. А и писали в приказах многие крепости подьячие из молодых, малосмысленные, не токмо что могущие познавать во всяких крепостях всеваемые от ябедников плевелы и, усмотрев, оспорить, но и писать мало умеющие, и свидетели в подписке у крепостей являлись такие, которых и сыскать невозможно. И ныне в приказах и в ратуше никаких крепостей не писать и ведать те крепостные дела и подьячих в Оружейной палате боярину Фед. Ал. Головину с товарищи».

Одною из первых обязанностей, которую государь наложил на бояр, была обязанность составить новое уложение; в феврале 1700 года великий государь указал: быть у своих, государевых, дел и сидеть в своих, государевых, палатах боярам у уложенья, и с уложенной книги 1649 года, и с именных указов, и с новоуказных статей, которые о их, государских, и о всяких земских делах состоялись после уложенья, сделать вновь, снесши уложенье и новые статьи, которые состоялись сверх уложенья, и которые дела вершены, а в уложенье и в новоуказных статьях о них не положено.

Мы видели, что для противодействия воеводским злоупотреблениям торговые и промышленные люди были изъяты из их ведомства; учредились ратуши и в отдаленных городах, но здесь воеводам тяжело было отстать от старых привычек, и бурмистры путивльской и орловской ратуш дали знать, что их воеводы, Алымов и Шеншин, вопреки царскому указу торговых тамошних и приезжих людей ведают, взятки с них берут и бьют их, кроме того, в государевых сборах и земских делах остановку чинят. Великий государь указал: взять обвиняемых воевод в Москву, допросить их и разыскивать в ратуше; поступать и впредь таким же образом в подобных случаях. На обвинения бурмистров отвечать в московской ратуше перед такими же мужиками-бурмистрами должно было очень не понравиться воеводам. Не могло им понравиться и то, что власть их была ограничена дворянами; в 1702 году государь указал: в городах губным старостам и сыщикам не быть, а ведать всякие дела с воеводами дворянам, тех городов помещикам и вотчинникам, в больших городах по четыре и по три, а в меньших по два человека, и, слушав те дела, и указ по них чинить с ними, воеводами, тем дворянам обще, и те дела крепить тем воеводам и им, дворянам, всякому своими руками, а одному воеводе без них, дворян, никаких дел не делать и указу никакого по них не чинить.

Издержки сильно увеличивались вследствие тяжелой и затянувшейся войны, вследствие новых учреждений, вследствие платежа союзнику, польскому королю, вследствие расширения дипломатической деятельности: при разных дворах нужно было содержать постоянных министров, которые тратили деньги на подкупы. Например, в 1704 году Матвееву в Гаге жалованья было по 15000 гульденов в год, а расходы его простирались до 27193 гульденов, и именно: на наем квартиры – 2200, на стол – 1560, на случайные столы – 1500, на дрова – 1000, на мытье платья – 200, на освещение – 500, на дворовую чистку – 60, на десять лошадей – 2600, кузнецу и на починку экипажей – 200; прислуги у него было: гофмейстер, доктор, лекарь, камердинер, пажи, повар, портьер, 10 лакеев, 4 девки работных. При увеличении государственных расходов надобно было обращать особенное внимание на увеличение доходов: в 1700 году отнято было право у владельцев мест, где производились торжки, брать пошлину на себя, пошлина стала идти в казну. В том же году издан указ: тарханы, с кого пошлин не имано, все отставить и брать пошлины всякого чина со всех по торговому уставу и по новоуказным статьям равные. В 1704 году велено все постоялые дворы отписать на государя и, оценя, отдавать на откуп, а владельцам дворов выдать деньги по оценке добрых и знающих людей, усматривая в том деле истины, чтоб никто обидим не был, а деньги за дворы выданы будут без задержания. Доходы могли увеличиться с усилением промышленности и торговли, но это усиление не могло произойти вдруг, вследствие только правительственных распоряжений. Мы видели, что Петр предписал купецким людям торговать так же, как торгуют иностранные купцы, компаниями. Голландцы встревожились, и резидент Штатов фон дер Гульст просил у своего правительства инструкции, как просить царя об отменении закона о компаниях, но тревога была напрасная: в мае 1700 года фон дер Гульст писал в Голландию: «Что касается торговли компаниями, то это дело пало само собою: русские не знают, как приняться и начать такое сложное и трудное дело. Я просил прежде, чтоб прислана была мне инструкция на этот счет, но если я получу теперь эту инструкцию, то замедлю ее исполнением, ибо, по вашему требованию, царь уничтожит дело, которого невозможность уже признана, и покажет вид, что он это сделал для вас».

С вопросом о торговле тесно связывался вопрос о монете. До сих пор монетное дело в России было в жалком состоянии; счет производился рублями, алтынами и деньгами, но монеты, соответствующей рублям и алтынам, не было, ходили только серебряные копейки и полукопейки или денежки безобразного вида, да и денежек в обращении было так мало, что во многих городах для размена в мелких торгах пересекали копейки надвое, натрое, а в Калуге и других городах вместо серебряных денежек торговали кожаными и другими жеребьями. «Для соблюдения серебряных копеек, чтоб в городах за умалением серебряных денежек, копеек не секли и кожаными и иными жеребьми не торговали и в пошлинном сборе за мелкою разменом лишнего ничего не переходило», в марте 1700 года государь указал делать медные денежки, полушки и полуполушки. Потом велено было чеканить золотые червонцы, одинокие и двойные, с портретом государя на одной стороне и государственным гербом на другой; серебряные полтинники, полуполтинники и гривенники, наконец, рубли. Таким образом, в России явилась своя крупная золотая и серебряная монета. До 1700 года на московском монетном дворе выбивалось серебряной монеты в год от 200 до 500000 рублей; в 1700 году выбито 1992877; в 1701 году – 2559885, а в 1702 году – 4534194 рубля. Об отношении русских денег к иностранным мы знаем, что в 1704 году иностранные купцы покупали в Голландии дукат по рублю десяти денег, в Москве продавали по рублю сорока; за перевод для русских, живших за границею, брали 13 алтын по 4 деньги на том основании, что русская монета стала легче в весу. Золоту и серебру Петр велел в 1700 году установить четыре пробы и сделать для всех проб разные клейма с означением пробы и года; при этом велено: избрать из знатных и искусных серебряных и золотых дел мастеров в Москве старост, а выбору их быть за руками торговых и мастеровых людей; дать этим старостам пробы и клейма и велеть смотреть, чтоб всякие золотые и серебряные вещи были добротою против установленных проб, клеймить их и записывать в книгу, означая, именно чей товар, в каком деле и сколько в какой вещи весу, и но этой записке брать пошлину, смотря по искусству работы: с лучшей по 10, средней по 7, с нижней по 4 копейки с фунта. Всех торгующих серебряными и золотыми вещами, также и мастеров переписать и собрать по них поручные записки, в которых писать, чтоб мастера делали и торговые люди покупали золотые и серебряные вещи против проб. Староста не должен клеймить вещи прежде, нежели сам мастер не заклеймит ее своим клеймом, с означением года.

В 1704 году знаменитый прибыльщик, изобретший гербовую бумагу, Алексей Александрович Курбатов, бывший дьяком Оружейной палаты, открыл воровское (фальшивое) серебро в серебряном ряду. Продавец, видя беду, принес Курбатову 300 рублей денег да подьячим 150, прося загладить его воровство. Курбатов принял деньги как доказательство преступления и начал разыскивать. Оказалось много виновных, и велено было сдать дело в Преображенский приказ к страшному королю Ромодановскому. Курбатов сильно обиделся и написал любопытное письмо государю: «Князь Федор Юрьевич (Ромодановский) прислал мне письмо, писанное ко мне от Федора Алексиевича (Головина), в котором твоим, государевым, повелением написано, чтоб дело в составе воровского серебра отдать мне в Преображенское, которое дело я отдаю. Точию, государь, зело скорблю сердцем моим, что труд мой всеусердный и верное того дела основание, вижду, изничтожается и, для чего от меня взято, о том мне не явлено, слабость ли в том деле моя явилась или неверность. О начале того дела и о моих под подлогом взятках вернейшему твоему, государеву, рабу Александру Даниловичу (Меншикову) явих, и неоднократно; и впредь не точию о сем деле, но и о всех моих усердиях являти ему не престану, понеже вижду, истинно избран ти от Бога сосуд есть. Благоволи милостивно вняти, почему невозможно сему делу быть в Преображенском. Яков Якимов явился в том же серебра воровстве, о котором сам князь Федор Юрьевич присылал стряпчего своего говорить, чтоб ему в том деле послабить. Дочь его, призвав меня в дом свой, о том же говорила; Кирила Матюшкин, который у него живет, не имея никакого дела, многажды о тех же ворах стужал, чтоб мне являть слабость, и бедство знатно по той ненависти наведено бедным того дела подьячим; Иван Суворов стужал многажды, едва не о первом воре просил и, что в том его не послушали, грозил на старого в том деле подьячего: попадется-де скоро к нам в Преображенское! Подьячий Петр Исаков также просил о ином. Мать Федора Алексеевича (Головина) присылала с грозами, спрашивая, по какому я указу в том разыскиваю, и от иных многих непрестанное было стужание. Однако ж я пребывал в той беде, нимало их слушая; ныне колодники об отсылке в Преображенское все возрадовались, и из них некоторые бранили меня и говорили подьячему: что-де вы взяли и исцовали-де в деле, а выторговали кл..! и хвалились, говоря: «Лихо-де нам было здесь, а в Преображенском-де нам будет скорая свобода: дьяки-де и подьячие там нам друзья. Хотя князь Федор Юрьевич неправды сделать и не похочет, но чрез доношения и заступы учинят желатели неправды по своей воле». Ей, всемилостивейший государь, один без всякого порока пред тобою вернейший твой при тебе раб Александр Данилович, прочие же все не без причины». Князь Ромодановский в свою очередь обвинил Курбатова и подьячих Оружейной палаты во взятках; Курбатов объяснил, что принял взятку нарочно, для доказательства вины принесшего, и представил список подаркам, которые получил за дела вершеные, ибо такие подарки не считались тогда противозаконными.

Знаменитый прибыльщик зоркими глазами смотрел всюду, как бы учинить прибыток казне великого государя. Летом 1704 года купец гостиной сотни Немчинов донес ему следующее: торговые люди подают сказки о торгах и пожитках своих в Монастырский приказ, и многие пишут неправду, например Шустовы – Матвей да Федор Семеновы, которые пишут в сказке своей, будто у них всяких пожитков только тысячи на две или на три и разорены всеконечно, а у них, знает он, пожитков дедов их умерших в селе Дединове близ сорока тысяч золотых червонных да несколько десятков тысяч рублей денег, а они, Шустовы, люди непостоянные: имея такое богатство, о нем небрегут и пьянством своим истощают, а не умножают, и если их не обуздать, то и до конца такое великое богатство истребят, и потому пусть великий государь укажет из палаты Оружейной послать с ним, Немчиновым, подьячего верного да 20 или 30 человек солдат, и он те золотые и деньги вынет. Курбатов дал знать об этом Меншикову и по его письму послал подьячего Хрипунова с солдатами и Немчиновым в Дединово. Хрипунов вынул у Шустовых в нежилых палатах коробку, заделанную меж полов и сводов; в ней оказалось червонных весом четыре пуда шесть фунтов, да китайского золота в коробках и кусках семь фунтов 13 золотников, да в гнилых кульках и мешках старых денег 14 пуд 8 фунтов, да под тем же полом старых денег 52 пуда 27 фунтов да 39 пуд 6 фунтов. Самих Шустовых привезли в Москву, и в Монастырском приказе перед боярином Мусиным-Пушкиным они сказали: слышали они от деда своего Василия, что положил он в казенную палату, что на их дворе в селе Дединове, денег с 30000 рублей да золотых семнадцать ли тысяч или 27, а сколько подлинно денег и золотых в той палате было, того они точно сказать не умеют, потому что они остались после дедов и отца своего в малых летах, а денег тех и золотых в той палате сами они не видали, а запечатана она была печатью деда их Василья. Но Хрипунов не удовольствовался только теми деньгами, счета которым сами Шустовы не знали или притворились, что не знали: он побрал и в жилых палатах, в сундуках жены Шустова, деньги, серебряную посуду. Все это отослано в Оружейную палату и явлено боярину Головину. Меншиков писал Курбатову: «Государь тебя и Немчинова пожаловал, велел вам дать жалованья из Шустовых денег по 5000 рублей: и ты надлежащее себе возьми, а Немчинову выдай по рассмотрению, буде доведется и если ни в чем он не приличен, а что у Шустовых в палатах (т. е. жилых) взято, и то все вели им выдать с роспискою». Оказалось, что Немчинов приличен к делу о воровском серебре, и деньги ему не отданы; на его долю старых денег выменено новых 5764 рубля 27 алтын 5 денег, и пошли они на разные расходы, например выдано из них 200 рублей Родиону Исаеву, Ивану Посошкову, Ивану Фирсову на новозаводство картного промысла (фабрикация игральных карт). Кроме Курбатова в 1704 году явились новые прибыльщики такого же происхождения, как и Курбатов: Степан Вараксин, человек князя Бор. Алекс. Голицына; Василий Ершов, человек князя Черкасского; Алексей Яковлев, человек думного дворянина Хрущова, и многие другие; по государеву указу велено им «сидеть и чинить государю прибыли». Из них Ершов был впоследствии московским вице-губернатором.

Нужны были деньги на войну; нужны были люди, и людей брали отовсюду. В феврале 1700 года государь указал: всяких чинов людям сказать: кто хочет людей и крестьян своих отпускать на волю, и тем людям и крестьянам давать отпускные, и с теми отпускными приводить их в приказ Холопья суда, а из того приказу таких отпущенных и вольных людей и крестьян, и которым людям отпускные довелось дать, из приказу Холопья суда отсылать в Преображенское, и которые из них годятся в службу, и тех писать в солдаты, и которые в солдаты не годятся, и на тех людей и крестьян, указал великий государь по прежним своим указам, давать из приказу Холопья суда на кабальных людей кабалы, а на крестьян судные записи, к кому они идти похотят. Нужны были люди и для населения новоприобретенных городов: для этого в 1701 году не велено было отдавать неплатящих должников в зажив заимодавцам, но велено было отсылать их с семействами на вечное житье в Азов. В 1703 году велено было казнить смертию только тех разбойников, которые совершили смертоубийство; тех же, которые уличены хотя и во многих разбоях, но не совершили смертоубийства, велено ссылать в Азов на работу. Тогда же вместо Сибири велено ссылать всех преступников в Азов. Смертная казнь назначена за измену, бунт, убийство и отравление; за остальные воровства – кнут и ссылка в Азов на каторгу.

Внутреннее спокойствие и внешняя безопасность посредством хорошо устроенного войска и обогащение страны посредством торговли – вот две цели деятельности Петра, как он это ясно высказал в знаменитом манифесте своем о вызове иностранцев в апреле 1702 года: «Довольно известно во всех землях, которые всевышний нашему управлению подчинил, что со вступления нашего на сей престол все старания и намерения наши клонились к тому, как бы сим государством управлять таким образом, чтоб все наши подданные, попечением нашим о всеобщем благе, более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние; на сей конец мы весьма старались сохранить внутреннее спокойствие, защитить государство от внешнего нападения и всячески улучшить и распространить торговлю. Для сей же цели мы побуждены были в самом правлении учинить некоторые нужные и к благу земли нашей служащие перемены, дабы наши подданные могли тем более и удобнее научаться поныне им неизвестным познаниям и тем искуснее становиться во всех торговых делах. Чего ради мы все наипаче к споспешествованию торговли с иностранцами необходимые приказания, распоряжения и учреждения всемилостивейше учинили и впредь чинить намерены; поскольку же мы опасаемся, что дела сии не совсем еще в таком положении находятся, как бы мы того желали, и что наши подданные не могут еще в совершенном спокойствии насладиться плодами трудов наших, того ради помышляли мы о других еще способах, как бы обезопасить пределы наши от нападения неприятельского и сохранить права и преимущества нашего государства и всеобщее спокойствие в христианстве, как то христианскому монарху следует. Для достижения сих благих целей мы наипаче старались о наилучшем учреждении военного штата, яко опоры нашего государства, дабы войска наши не токмо состояли из хорошо обученных людей, но и жили в добром порядке и дисциплине, но дабы сие тем более усовершенствовать и побудить иноземцев, которые к сей цели содействовать и к таковому улучшению способствовать могут, купно с прочими государству полезными художниками к нам приезжать и как в нашей службе, так и в нашей земле оставаться, указали мы сей манифест с нижеписанными пунктами повсюду объявить и, напечатав, по всей Европе обнародовать». Иностранцы приглашались в Россию на следующих условиях: совершенно свободный въезд, безопасность на пути и содействие всякого рода; свободное отправление веры; иноземцы не подвергаются суду и наказаниям, по обычаю русскому, для чего учреждается Тайная военного совета коллегия, которая будет чинить правосудие, во-первых, по законам божеским, а потом по римскому гражданскому праву и другим народным обычаям милостиво. Но, призывая отовсюду искусных иностранцев, Петр только для одного народа делал постоянное исключение, для жидов. «Я хочу, – говорил он, – видеть у себя лучше народов магометанской и языческой веры, нежели жидов. Они плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не распложаю; не будет для них в России ни жилища, ни торговли, сколько о том ни стараются и как ближних ко мне ни подкупают». Вести из Малороссии не могли внушить великороссиянам расположения к принятию жидов. В 1702 году 10 марта к черниговскому коменданту прислал полковник Лизогуб письмо, в котором говорилось, что в Черниговском уезде, в местечке Городне, жиды замучили христианина и кровь рассылали по разным жидам, живущим в малороссийских городах. Перед судом в Чернигове жид Давид без пытки признался, что он с свояком своим Яковом замучил христианина; объявил, что многие жиды собирались в селе Жуковце в корчме о своем жидовском празднике, именно на Трупки, было их человек сорок с лишком, и просили его, Давида, чтоб он добыл на праздник Пейсар крови христианской, что он и исполнил Яков также признался без пытки.

Как видно из манифеста об иностранцах, перемена преобразования клонилась к тому, чтоб русские люди могли научаться до тех пор им неизвестным познаниям, а познания должны были сделать их искуснее во всех торговых делах. Понятно, что при таком практическом взгляде Петру не нравился характер Московской академии, которая не была специальным духовным училищем, а светских людей выпускала без тех познаний, в каких особенно нуждался царь; ему нужно было такую школу, из которой бы «во всякие потребы люди происходили, в церковную службу и гражданскую, воинствовать, знать строение и докторское врачевское искусство», как он говорил патриарху Адриану. Но такая школа могла основаться только через пятьдесят лет с лишком; пока надобно было довольствоваться двумя способами выучивания русской молодежи необходимым познаниям, отсылкою за границу и заведением в Москве школ, где бы иностранные учителя выучивали предметам первой тогда необходимости; явились школы математическая и навигацкая, где первыми преподавателями были англичане – Фарварсон, Гвин и Грейс. Школы эти находились в ведении Оружейной палаты, т. е. адмирала Головина и дьяка Курбатова. От 1703 года дошло до нас любопытное письмо Курбатова к Головину о состоянии школ. «По 16 июля, – пишет Курбатов, – прибрано и учатся 200 человек», – и признается, что «англичане учат их той науке чиновно, а когда временем и загуляются или по своему обыкновению почасту и долго проспят. Имеем по приказу милости твоей определенного им помоществователем Леонтия Магницкого, который непрестанно при той школе бывает и всегда имеет тщание не только к единому ученикам в науке радению, но и к иным к добру поведениям, в чем те англичане, видя в школах его управление не последнее, обязали себя к нему, Леонтию, ненавидением, так что уже просил он, Леонтий, от частого их на него гневоимания от школы себе свободности; однако ж я, ведая, что ему их ради гневоимания от школы свободну быти не доведется, приказал ему о всяких поведениях сказывать до приезда вашей милости мне, и я, приусматривая, что он приносит о порядке совершенном, призвал их в палату и, сам к ним ездя почасту, говорю, а дело из них признал я в одном Андрее Фарварсоне, а те два хотя и навигаторы написаны, только и до Леонтья наукою не дошли». Потом Курбатов писал: «Прибрано учеников со 180 человек охотников всяких чинов людей, и учатся все арифметике, из которых человек с десять учат радиксы и готовы совершенно в геометрию, только имеем нужду в лишении инструментов, и, если изволишь, хорошо б заповедать указом таких инструментов у города (Архангельска) не продавать всяких чинов людям, а брать на школы, а по письму твоей милости если вывезено будет 60 человеком инструментов, и нынешний год таким числом пробавимся без нужды, а впредь надобно еще отписать, чтоб вывезено было той же науки хотя сту человеком инструментов, или как воля твоя, для того что в арифметике ученики недолго пробавятся, а в геометрии без инструментов быти невозможно. А ныне многие из всяких чинов и прожиточные люди припознали тоя науки сладость, отдают в те школы детей своих, а иные и сами недоросли и рейторские дети и молодые из приказов подьячие приходят с охотою немалою, и, когда наполнится число 200 человек, а приходить будут нарочитые, принимать ли сверх двух сот человек и коликому числу совершенно быть? прошу о том определения указом. Навигацких наук учеников посажено и учатся в геометрии 12 человек, а еще поспевают человек с 20; точию доношу о сем, что учители учат нерадетельно, а ежели бы не опасались Магницкого, многое бы у них было продолжение для того, что которые учатся остропонятно, тех бранят и велят дожидаться меньших; только я ему, Магницкому, молчать им не велел, а меньшой учитель, рыцарь Грейс, ни к чему не годный в непостоянстве всяком и в плутовстве б.... и учеников потворствует, и сам большой учитель его не любит». В 1704 году Курбатов должен был отстаивать учеников от судьи Военного приказа Т. Н. Стрешнева. «Ныне, – писал Курбатов Головину, – учеников берет в разряд Тихон Никитич и хочет писать в драгуны без всякого разбора: и ежели побраны они будут в драгуны или солдаты, то уже совершенно трехлетний их труд погибнет напрасно, также и расход на них кормовою дачею денег. О сем благоволи мне учинить указ и чтоб они, ученики, были, как и прежде, ведомы в одной Оружейной палате, а от разрядного тасканья были свободны».

В 1703 году завелась было в Москве школа и с другим характером; основателем ее был пленный мариенбургский пастор Глюк, выучившийся еще на родине по-русски с помощью одного монаха из пограничного псковского Печерского монастыря; Глюк намерен был обучать русских юношей, «аки мягкую и всякому изображению угодную глину», географии, ифике, политике, латинской риторике с ораторскими упражнениями; философии картезианской, языкам: греческому, еврейскому, сирскому и халдейскому, французскому, немецкому и латинскому, танцевальному искусству и поступи немецких и французских учтивств, рыцарской конной езде и берейторскому обучению лошадей. Глюк приготовил для своей школы на русском языке Лютеров катехизис, молитвенник, немецкую грамматику, словарь языков: русского, немецкого, латинского и французского – и Комениево введение к изучению языков. Глюк умер в 1705 году, и школа его перешла в заведование Иоанна Вернера Пауза.

Для школ и для распространения сведений между любознательными взрослыми людьми нужны были книги на русском языке, книги недорогие, распространявшиеся посредством печатания. Во время пребывания своего в Голландии Петр сблизился с семейством Тессингов, и один из троих братьев, Иван Тессинг, выпросил у царя привилегию на заведение русской типографии: «Мы, великий государь (говорится в жалованной грамоте 10 февраля 1700 г.), Ивана Тессинга пожаловали, повелели ему в городе Амстердаме печатать европейские, азиатские и американские земные и морские картины, и чертежи, и всякие печатные листы и персоны, и о земных и о морских ратных людях, математические, архитектурские и городостроительные и иные художественные книги на славянском и на голландском языке вместе, также славянским и голландским языком порознь по особну, кроме церковных славянских греческого языка книг, потому что книги церковные славянские, греческие, со исправлением всего православного устава восточные церкви, печатаются в Москве, и кроме таблиц с написанием в чертежах и в книгах Сибирскому царствию и Ногайскому владению городам и землям и рекам на славянском и на голландском языках, потому что на это дана грамота голстейнцу Елизарью Избранту. А напечатав, ему, Ивану Тессингу, в Амстердаме те чертежи, и персоны, и книги за подписью и за клеймом своим привозить в наши государства и земли, куда похочет, с нынешнего 1700 году считая, впредь 15 лет, а пошлины с продажи тех печатных листов и книг имать у города Архангельского по осьми денег с рубля, а на Москве с теми чертежами и листами являться в государственном Посольском приказе, а продавать, где похотят, повольною торговлею. И, видя ему, Ивану Тессингу, к себе нашу, царского величества, премногую милость и жалованье, в печатании тех чертежей и книг показать нам службу свою и прилежное радение, чтоб те чертежи и книги напечатаны были к славе нашему превысокому имени и всему Российскому нашему царствию, меж европейскими монархи к цветущей наивящшей похвале и ко общей народной пользе и прибытку и к обучению всяких художеств и ведению, а пониженья б нашего царского величества превысокой чести и государств наших славы в тех чертежах и книгах не было».

Дело не пошло успешно, как предугадывали опытные современники иностранные, которые не думали, «чтоб Тессинг что-нибудь сделал, разве захочет человек, более ученый, вмешаться в это дело и сделаться товарищем по предприятию, чего очень бы хотелось Тессингу, но трудно ему будет сыскать такого человека. Притом же москвитяне нисколько этим не интересуются: они все делают по принуждению и в угоду царю, а умри он – прощай наука!».

Гораздо заметнее была деятельность Ильи Копиевского, или Копиевича, который сначала занимался вместе с Тессингом, но потом отделился. Копиевский издал много учебников и переводов, которые на первых порах могли быть полезны русским людям, не знавшим иностранных языков. Мы привели отзыв Курбатова о русском учителе математико-навигацких школ Леонтии Магницком. Этот Магницкий в 1703 году издал книгу «Арифметика, сиречь наука числительная. С разных диалектов на славянский язык переведенная, и в едино собрана, и на две книги разделена... В богоспасаемом царствующем граде Москве типографским тиснением ради обучения мудролюбивых российских отроков и всякого чина и возраста людей на свет произведена». В 1704 году вышел в Москве «Лексикон треязычный, сиречь речений славянских, еллиногреческих и латинских сокровище». Лексикон составлен Поликарповым, рассмотрен и дополнен Стефаном Яворским, Рафаилом Краснопольским (ректором Московской славяно-латинской академии) и братьями Лихудами.

После школ и книг третьим могущественным средством для умственного развития, для расширения умственной сферы русского человека, могущественным средством для уничтожения прежней замкнутости и застоя было сообщение сведений о том, что делается в России и в других землях. До Петра знать, что делалось у себя и в чужих странах, было привилегиею правительства; извлечения из иностранных газет (куранты) составлялись для царя и немногих приближенных особ и бережно хранились, как тайна. Петр хотел, чтоб все русские люди знали, что делается на свете. 17 декабря 1702 года великий государь указал: по ведомостям о воинских и всяких делах, которые надлежат для объявления Московского и окрестных государств людям, печатать куранты, и для печати тех курантов ведомости, в которых приказах, о чем ныне какие есть и впредь будут, присылать в Монастырский приказ, откуда те ведомости отсылать на Печатный двор. Указ был исполнен, и с 1703 года начали издаваться в Москве куранты под заглавием: «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и в иных окрестных странах». На первом же листке вслед за известием, сколько вылито пушек в Москве, ведомости объявили, что «повелением его величества московские школы умножаются и сорок пять человек слушают философию и уже диалектику окончили. В Математической штюрманской школе больше 300 человек учатся и добре науку приемлют. На Москве ноября с 24 числа по 24 декабря родилось мужеского и женского полу 386 человек. В Китайском государстве езуитов велми не стали любить за их лукавство, и иные из них и смертию казнены. Силы козацкие под полковником Самусем ежедневно умножаются, вырубя в Немирове коменданта, с своими ратными людьми город овладели, уже намерен есть Белую Церковь добывать». В середине года уже встречаем известия из «новые крепости Петербурга». Иностранные известия о русских событиях помещались целиком без всяких примечаний.

Не забыто было и четвертое средство для народного развития. Как до Петра куранты составлялись только для царского употребления, так и сценические представления давались только для потехи великого государя: Петр и то и другое ввел в народное употребление. Как при царе Алексее Михайловиче тешили великого государя немцы, у которых начальником был Яган Годфрид, так и при Петре в 1701 году комедиант Иван Сплавский отправлен был за границу и вывез в Москву Ягана Куншта с труппою его актеров; Куншт скоро умер, и на его месте видим Артемия Фюрста. Как при царе Алексее Михайловиче брали подьячих и отсылали к магистру Ягану Годфриду для научения комедийного дела, так и теперь, в 1702 году, набрали подьячих из разных приказов и отдали Куншту, который обязался «их всяким комедиям учить с добрым радением и со всяким откровением». Но разница между временем царя Алексея и временем царя Петра состояла в том, что при Петре построена была деревянная комедиальная храмина на Красной площади – для всех. Играли о крепости Грубстона, в ней же первая персона Александр Македонский; Сципий африканский – погубление королевы Софонизбы; о графине триерской Геновеве; два завоеванные города, в ней же первая персона Юлий Кесарь; порода Геркулесова, в ней же первая персона Юпитера; о Баязете и Тамерлане; доктор принужденный (Le Medicin malgre lui – Мольера); играли пьесы, нарочно составленные по случаю какого-нибудь важного события, торжества, например в 1703 году по случаю взятия Орешка. Кроме этого всенародного театра театральные представления давались еще учениками Славяно-латинской академии (новосияющих славяно-латинских Афин); здесь пьесы имеют религиозное содержание, но к этому содержанию примешиваются политические намеки, например, в комедии о втором пришествии господнем является королевство Польское, укоряющее сенаторов лядских о погибели многих стран ради самовольного и гордынного несогласия и распри междоусобные.

Все это: и школы, и книги, и ведомости, и театр – представляло начатки, слабые, грубые. Старые нравы общества, которое начало преобразовываться, отражались повсюду, ученики школ вели себя как нельзя хуже, актеры из русских подьячих бесчинствовали. Иностранные медики сталкивались с музыкантами. Доктор Бидлоо писал Головину: «Изволил ваша шляхетность по милости своей ко мне, иностранцу, немалое почтение явить, чего я не достоин; по этой милости придан мне был толмач, без которого я не могу никакого повеления вашего выразуметь и исполнить; теперь дьяки отняли у меня этого толмача, и велено ему быть у музыкантов. Бывши в приказе, я говорил дьякам, что невозможно мне без толмача быть. Они отвечали, чтоб я другого толмача сыскал, как и другие доктора своих держат: по их выходит, что музыканты исправляют дело его величества, а я только свое. Прошу ваше превосходительство, чтоб как прежде, так и теперь я сравнения с музыкантами не имел». А учителя-иностранцы? Между ними и русскими не обошлось без частых столкновений, и самое замечательное из них происходило наверху при воспитании государя царевича. Сначала Петр хотел отправить сына за границу для воспитания, но потом отменил это намерение. В 1701 году к царевичу был определен для наставления «в науках и нравоучении» немец Нейгебауер, воспитанник Лейпцигского университета, рекомендованный саксонским посланником генералом Карловичем. Между этим-то иностранным наставником и русскими, находившимися при царевиче, и произошло столкновение. Нейгебауеру хотелось иметь большее значение, чем какое давали ему при дворе царевича; он был также недоволен людьми, окружавшими молодого Алексея, и писал Петру: «Понеже с три года тому назад как я приехал сюда с генерал-майором Карловичем вашему царскому величеству у вашего пресветлейшего царевича служити за гофмейстера, и уже с шесть месяцев совершенно к тому приставлен есмь, и того ради прошу покорнейше, дабы мне дана была, по нашему обычаю, полная мочь в придворных чиновных людях, яко гофмейстеру принадлежит со указом, дабы прочие служители меня по достоинству чтили и мне послушны были, понеже, если всякой из них делать будет что хочет, то невозможно царевича изрядных нравов учения и порядочного жития научити, зане некоторые от злости, а иные от глупости все мои труды портить будут; сего ради желал бы, дабы учитель Микифор Кондратьевич (Вяземский) и прочие кавалеры иными чинами пожалованы были, а вместо оных дабы некоторые иные к услужению государю царевичу даны были, которые в наших землях были и наших обычаев и языков научены суть. Надобно бы по последней мере царевичу имети комнатного слугу, да еще одного пажа, зане царевич велми мало имеет служителей и почитай что и никаких услуг». Царь не исполнил желаний Нейгебауера, и тот в 1702 году жаловался Федору Матвеевичу Апраксину: «Обретаю столько гонения, что не возмогу претерпеть, понеже: 1) не хотят мне чина гофмейстера оставить, для которого меня Карлович сюда вывез, и в рассуждении того я изрядную бранденбургскую службу уничижил, а между тем я наставления царевича в науках и нравоучениях имею, еже конечно дело гофмистрово есть, и сверх того сей чин не дядька, но только против поддядьки, понеже первый чин именуется у нас верховный гофмистер, который здесь его превосходительство А. Д. Меншиков имеет. 2) Сочиняют наши служители царевича мне противна и живут по своему старому непристойному злочинию, и того ради невозможно, чтоб царевич когда к изрядным нравам обыкнути возмог. 3) Никто не разумеет при дворе царевичеве, како такого великого государя возвращати надлежит, а однако ж не имеют они указу меня в том слушать и то мне и в глаза говорят и, сверх того, бесчестно меня пресмехают: га, га! смотри, ты хощешь еще гофмистром быть. 4) Гонят они меня ради веры моей и не хотят по постным дням мяса давать, но я бы охотно и рыбу ел, если б она добро приготовлена была. Они меня царскому величеству оклеветали, будто я по две недели сидя пью и весма к царевичу не хожу».

Долго накоплявшаяся вражда наконец разразилась 23 мая 1702 года. Государю донесли, что этого числа «государя царевича за столом Мартын Мартынович Небоуер всем говорил, чтоб тайных слов никто никаких не говорил, а Никифор Вяземский говорил: «Что тайно, то тайно, а что явно, то явно. И он, Мартын, говорил: вы-де все ничего не знаете, и быть вам здесь недостоит, я-де вас вытолкаю толчком, а как-де я буду с царевичем за морем, я-де знаю, что делать». И он, Никифор, говорил: «Хотя б ты был и гофмейстер, и ты б нас без указу государя нашего и приказу Александра Даниловича отсюда вон не толкал, в сем я тебя не слушаю, потому что мы приказаны Александру Даниловичу, а не тебе». И он, Мартын, говорил: «Вы-де все ничего не знаете, и у вас-де все варвары!» – и бранил: «Собаки! собаки! гундсфоты!», и пред царевича бросал ножик и вилку, и держал за шпагу, и он, Никифор, говорил: «Что ты делаешь? Хотя б ты был и гофмейстер, и ты б так не бросал за столом и не бранился». И он, Мартын, закричал: «А будет я не гофмейстер, и я не хочу жив быть» – и, побежав, бранил: «Собаки, собаки! я вам сделаю, как Бог мой жив, так я вам отомщу». При государе царевиче за столом сидели в то время он, Мартын, подле него доктор Богдан Клем, по другую сторону сидели Алексей Ив. Нарышкин, Никифор Вяземский; при столе стояли толмач да сторож».

Спросили иностранца доктора Клема, и тот показал: «Во время того стола, как принесли на стол жаркие куры, которые тот иноземец, разрушив, положил на блюде, и государь царевич изволил взять от той ествы сперва одну куречью ножку и, покушав несколько, положил на тарелку и хотел взять еще иную часть. И Алексей Ив. Нарышкин говорил, чтоб он, царевич, те части, которые кушал, для очистки тарелки положил на то ж блюдо. О сем услыша, Мартын говорил, что царевич лучше, нежели он, в том знает, понеже необыкновенно объеденные кости на блюдо класть, а мечут собакам. Потом царевич изволил нечто молвить Алексею Ивановичу тайно на ухо, а Алексей Ив., измешкав немного, также молвил тайно на ухо учителю Микифору, а Мартын говорил: «Непристойно за столом друг другу на ухо говорить при иных людях«». Брань с Вяземским Клем описал согласно с первоначальным донесением: «И называл он, Мартын, их мужиками, свиньями и собаками, и, идучи, у дверей говорил с криком: «Добро, собаки, я вам заплачу»».

Царь указал – отказать Нейгебауеру от службы и ехать без отпуска, куда похочет, за то, что писался самовольно гофмейстером и ближних людей называл варварами и бранил всякою жестокою бранью.

Нейгебауер сдержал слово, отомстил. В 1704 году он издал в Германии брошюру под заглавием: «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля о дурном обращении с иноземными офицерами, которых москвитяне привлекают к себе в службу». Нейгебауер объявлял, что царь и его приближенные обращаются с честнейшими и храбрейшими офицерами, как со щенками, употребляют пощечины, палки, кнут и т. п. Полковник Бодевин потерял голову за то, что его слуга заколол фельдшера, царского любимца; полковника Штрасберга городовой воевода бил батогами за то только, что тот не хотел ослушаться царского указа; майора Кирхена сам царь публично обругал непристойною бранью и плюнул ему в лицо за то, что тот, прослужив целый год майором, не хотел быть капитаном и уступить свое место одному русскому; по смерти Лефорта, любимца царского, конфисковано было все его имение, и наследники не получили ничего, только должны были платить долги покойного. Нейгебауер не довольствовался этою брошюрою, но обещал издать подробное описание нравов русского народа, его обманов, идолопоклонства, наглости, рабства, жестокости, неблагодарности, ненависти к иностранцам, неспособности, лени, волшебства, неверности, похищения немецких жен и детей; особенно обещал распространиться о подвигах царского любимца Меншикова с немками, которых потом навязывают немецким офицерам.

Осенью 1704 года Матвеев писал из Гаги: «В сих числах прибыли в Гагу от Архангельского города с голландскими кораблями два человека – француз Деверсал с немчином – и здесь таких злословий и бесчестий скаредных всенародно о государстве государя нашего и о правительстве вельмож московских в бытность прусского принца и арцуха (герцога) Малбурга при всех везде собраниях и ходя по кофейным домам наполнили, каких бы ни самый дьявол воплощенный не вымыслил, и явственно сказывали, что кто из иноземцев в службу московскую не приедет, должен подписать себя отдать в вечное московское рабство, и их выпустили за Великие дачи с Москвы насилу. И всем офицерам здесь и кавалерам сказывали, что и у самых турок такого непорядку и озлобления людям нет и чтоб никто службы московской впредь не принимал. Эти люди одной компании некоторого генерала Коромбеса и учителя, бывшего прежде у государя царевича». Этот генерал Коромбес был генерал фон Корренберг, о котором Нейгебауер рассказывает в своей брошюре, что он приехал в Россию в 1703 году и привез с собою восемь офицеров. потратив много своих денег. Царь сделал его генерал-лейтенантом, но спустя два месяца велел наказать его в собственной палатке, за что – этого Нейгебауер не говорит. Брошюра Нейгебауера не была первым сочинением, направленным против петровской России. По донесению Матвеева от 5 июня 1702 года, какой-то профессор во Франкфурте-на-Одере напечатал похвальную речь прусскому королю, где прославлял триумф шведов над московскими войсками и толковал, что христианские государи не должны пропускать русских кораблей на море, ибо если русские овладеют Ливониею, то овладеют также Польшею и Литвою и будут опасны Пруссии.

В Пруссии и Саксонии были запрещены сочинения, оскорбительные для царя и России, но Петр этим не довольствовался. До сих пор почти все сочинения, выходившие в Западной Европе о России, больше или меньше были похожи на брошюру Нейгебауера; Россия была ославлена как страна варварская. Желая ввести Россию в семью европейских держав, дать ей здесь важное значение, Петр, разумеется, хотел очистить ее от прежнего пятна варварства, хотел, чтоб в Европе говорили только об этом очищении, видели в России страну уже не варварскую более, но очищенную, преобразованную; понятно желание Петра слыть преобразователем, а не царем варварского народа и не варваром. Наконец, Петр нуждался в искусных иностранцах, а дурные слухи о России будут отвращать их от вступления в царскую службу. Мы видели, что, давая Тессингу привилегию на заведение русской типографии, Петр требовал, чтобы в книгах, которые будут выходить из этой типографии, не говорилось ничего предосудительного о России. В 1702 году Паткуль подговорил в русскую службу доктора прав Генриха фон Гюйсена, который обязался: 1) отыскивать, входить в переговоры и приглашать в русскую службу иностранных офицеров, инженеров, мануфактуристов, ружейников, художников, берейторов, кузнецов и других мастеровых, особенно же таких, которые бы понимали по-польски или по-чешски; 2) переводить, печатать и распространять царские постановления, издаваемые для устройства военной части в России; 3) склонять голландских, германских и других стран ученых, чтоб они посвящали царю, или членам его семейства, или, наконец, царским министрам замечательные из своих произведений, преимущественно касающиеся истории, политики и механики; также чтоб эти ученые писали статьи к прославлению России; 4) войти в переговоры с почтмейстерами разных государств о правильной рассылке русских писем. В 1703 году Гюйсен получил место Нейгебауера при царевиче, но пробыл на нем недолго: в 1705 царь велел ему ехать в Германию «с подлинными комиссиями». Здесь-то он вступил в полемику с Нейгебауером в защиту России.

Мы скажем, в свое время, несколько слов об этой полемике; а теперь взглянем на те распоряжения Петра, которыми действительно смывалось пятно варварства с русского народа. В древней России сохранялся еще тот дохристианский взгляд на человека, по которому можно было убивать младенцев, родившихся с физическими недостатками; в январе 1704 года сказан великого государя указ под смертною казнию, чтоб повивальные бабки младенцев, которые родятся особым некаким видом, или несущественным образом, или каким чудом, не убивали и не таили, а объявляли про них тех приходов священникам, а священники ж про то объявляли в Монастырском приказе. Тут же запрещено хоронить мертвых ранее трех дней. В начале 1700 года бояре слушали такое дело: взят был боярина Петра Петровича Салтыкова человек Алексей Каменский за то, что он боярина лечил, принашивал лекарства и от лекарств боярин умер скорою смертью. В расспросе и с пытки лекарь сказал, что он боярина лечил и лекарства всякие, покупая в зелейном ряду в лавках, давал, и боярин говорил ему, чтоб он принес ему лекарства от сна, и он, Алешка, в зелейном ряду купил арьяну на три деньги осьмую долю золотника, рознял на 12 доль и давал боярину от сна, а не для отравы. Зелейного ряду сиделец Ганка Варфоломеев в продаже того арьяну не запирался и сказал, что он Алешке продал арьяну на четыре деньги и велел давать мочному человеку против трех зерен конопляных, а немочному против двух и на другой день поутру пришел к нему, Ганке, Алешка и сказал, что лекарство отдал он боярскому малому, и тот малый отдал боярину все, и боярин с того числа по се время не проспится, только в ночи простонал. Бояре велели справиться, какие прежде были подобные дела и какие указы? Нашли, что в 1686 году лекаря Туленщикова велено сослать в Курск за то, что он лекарю Харитонову вместо раковых глаз отвесил в пьянстве золотник сулемы, Харитонов дал ту сулему подьячему Прокофьеву, и подьячий при нем умер; по этому случаю сказан был тогда указ всем лекарям: кто нарочно или ненарочно кого уморит, того казнить смертью. Но в 1700 году не привели в исполнение указа 1686 года, не казнили Каменского смертью, сослали в Азов на каторгу, а для предупреждения подобных случаев в том же году велено завести в Москве восемь аптек с тем, чтоб в них никаких вин не продавалось; аптеки эти с докторами и аптекарями, и лекарями, и с иными чинами во всяких делах ведать в Посольском приказе, а, кроме того, в Москве впредь другим аптекам, и зелейному ряду, и лавкам по улицам и перекресткам, где продавали всякие непотребные травы и зелья вместо лекарств, не быть.

Запретили продавать травы, вредные в руках старинных знахарей; запретили продавать остроконечные ножи, вредные в руках людей, еще младенцев по общественной неразвитости. В том же 1700 году государь указал: на Москве и в городах всяких чинов людям ножей остроконечных никому с собою, в день и в ночь и ни в какое время, не носить, для того, что многие люди в дорогах на съездах, и на сходах, и в домах, в ссорах, и драках, и в пьянстве такими ножами друг друга режут до смерти, а воры и нарочно с такими ножами ходят по ночам и людей режут и грабят, и со времени этого указа в ножевом ряду таких остроконечных ножей не делать и не держать и никому не продавать, а ослушников бить кнутом и ссылать в ссылку. Через год понадобился указ против дуэлей между иноземцами: в январе 1702 года им запрещено выходить на поединки и даже вынимать оружие: за первое назначена смертная казнь, за второе – отсечение руки. Война правительства с разбойниками велась по-прежнему. В 1702 году капитан Рагульский с целою ротою отправлен был в Костромской и Галицкий уезды для сыску разбойников и успел схватить знаменитых разбойников – помещиков Захара Полозова, Никифора Сытина, Петра Сипягина, Ивана Сологубова, Никиту Жданова, Василия Полозова-Кулю, Ивана и Данилу Захаровых, Семена да Петра Шишкиных. Разбойничали они с своими людьми, нападали на деревни, убивали мужчин, насиловали женщин, огнем жгли.

Охраняя жизнь русского человека от вредного зелья, от остроконечного ножа, Петр принял меры и против огня, так свирепствовавшего в деревянных городах, не исключая и царствующего града. Виниус в апреле 1700 года писал Петру из Москвы: «Здесь Вулканус нас так тревожит и многих разоряет, и не только с самые Пасхи по вся дни, но во единые сутки пожара по три и по четыре, а третьего дня было шесть пожаров: повели уставами добрыми для предварения такого всегубителя забежать, как бы от такого разорения впредь людям спастися, а старый князь Иван Борисович (Прозоровский) и прочие начальные, бегаючи, из силы выбились». Виниус предлагал исподволь делать черепичные кровли вместо тесовых; начали выписывать заливные трубы из-за границы чрез Витзена; в январе 1704 года издан указ о строении в Москве, в Кремле и Китае-городе, каменных домов, о расположении их подле улиц и переулков, а не внутри дворов и о продаже дворовых мест, которых владельцы не в состоянии выстроить каменного дома.

Но одними средствами охранения жизни и имущества преобразование не ограничивалось. На русских нравах лежало пятно, которое бросалось в глаза и чужим, и своим, – это неправильность при заключении брачных союзов, имевшая такое вредное влияние на семейную жизнь, на семейную нравственность. Мы видели, что в 1693 году патриарх Адриан свидетельствовал, что брак заключается без согласия вступающих в брак, отчего «житие их бывает бедно, другу другу наветно и детей бесприжитно». Патриарх не мог представить действительных средств против зла. Петр нашел это средство, уничтожив затворничество женщин, приказывая приглашать их вместе с мужчинами на обеды и вечера. В апреле 1702 года издан указ: «Рядовые сговорные записи отставить и впредь их в приказе Крепостных дел не писать, а вместо того приданому писать росписи за руками, а заряду (платежа за неустойку) никакого в тех росписях не писать. А буде кто дочь, или сестру, или какую свойственницу, или девица, или сама вдова сговорит замуж за кого, и прежде венчания обручению быть за шесть недель, и буде обручатся, а после сговору и обрученья жених невесты взять не похочет или невеста за жениха замуж идти не похочет же, и в том быть свободе, по правильному св. отец рассуждению. А которая невеста выйдет замуж и умрет бездетна: и после смерти ее, приданого ее, кроме вотчин и поместий и дворов, назад ничего не возвращать». 30 декабря 1701 года запрещено было подписываться уменьшительными именами, падать пред царем на колена, зимою снимать шапки перед дворцом. Петр говорил: «Какое же различие между Бога и царя, когда воздавать будут равное обоим почтение? Менее низкости, более усердия к службе и верности ко мне и государству – сия то почесть свойственна царю».

Важные преобразования в первое пятилетие нового века коснулись духовенства. Мы уже видели, в каком положении находилось русское духовенство при повороте России на новый путь, повороте, начавшемся до Петра, истекавшем из всего предшествовавшего хода истории. Недовольство этим положением было высказано громко и резко и в приговорах соборных, и в указах, направленных против разных злоупотреблений и нравственных беспорядков, но этим протестом все и окончилось; самостоятельного движения к исправлению сознанного зла не обнаружилось. Сознав зло и при этом не обнаружив силы, достаточной для его искоренения, духовенство необходимо отрекалось от права на это искоренение в пользу другой силы. Несостоятельность духовенства преимущественно происходила от недостатка просвещения, жажду которого так ясно выразило русское общество в конце XVII века. Общество имело право требовать, чтоб духовенство, учительное сословие, взяло на себя почин в этом деле и руководило других, но и это требование осталось неудовлетворенным. Учреждена была в Москве Академия, вверенная надзору духовенства, прямо направленная к поддержанию церкви, но духовенство не воспользовалось ею. Петр говорил патриарху Адриану: «Священники ставятся малограмотные: надобно их сперва научать таинствам и потом уже ставить в тот чин; для этого надобно человека, и не одного, кому это делать, и определить место, где быть тому. Надобно промыслить, чтоб и православные христиане, и зловерцы – татары, мордва, черемисы и другие – познали господа и закон его: для того послать бы хотя несколько десятков человек в Киев в школы. И здесь есть школа, можно бы и здесь было об этом деле порадеть, но мало учатся, потому что никто не смотрит за школою как надобно; нужен для этого человек знатный чином, именем, богатый, и нет его. Евангельское учение – вот знание божеское, больше всего в жизни сей нужное людям. Многие желают детей своих учить свободным наукам и отдают их здесь иноземцам; другие же в домах своих держат учителей-иностранцев, которые на славянском нашем языке не умеют правильно говорить, кроме того, иноверцы и малых детей ересям своим учат; отчего детям вред и церкви нашей святой может быть ущерб великий, а языку нашему от неискусства повреждение, тогда как в нашей бы школе, при знатном и искусном обучении, всякому добру учились».

В октябре 1700 года умер патриарх Адриан. Вслед за известием об этом событии Петр, находившийся в то время под Нарвою, получил письмо от Курбатова: «Больному патриарху трудно было смотреть за всем, от чего происходили беспорядки по духовному управлению. Избранием архимандритов и других освященного чина людей заведовал архидиакон, который, как известно, сам собою править не может: где же ему избирать? Избранием патриарха думаю повременить. Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учеными монахами. Для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надежного: там большие беспорядки; необходимо распорядиться монастырскими и архиерейскими имениями, учредить особливый расправный приказ для сбора и хранения казны, которая теперь погибает по прихотям владельцев. Школа, бывшая под надзором патриарха и под управлением монаха Палладия, в расстройстве; ученики, числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всем крайний недостаток и не могут учиться; потолки и печи обвалились. Мог бы я и о другом о многом донести, да очень боюсь врагов. Из архиереев для временного управления, думаю, хорош будет холмогорский (Афанасий); из мирских для смотрения за казною и сбора ее очень хорош боярин Ив. Алексеевич Мусин-Пушкин или стольник Дм. Петр. Протасьев».

Мысль Курбатова отложить избрание патриарха не могла не понравиться Петру, если только эта мысль не была уже прежде у Петра. Враги преобразований постоянно вооружались против них во имя религии, древнего благочестия, которому изменял царь, друг еретиков, немцев; было известно, что духовенство смотрело очень неблагосклонно на нововведения и на новых учителей; патриарх Иоаким вооружался против приема иностранцев в русскую службу, патриарх Адриан писал сильные выходки против брадобрития, и когда замолк, увидав, что сам царь ввел брадобритие, то навлек от ревнителей старины жестокие на себя укоры: «Какой он патриарх? Живет из куска, спать бы ему да есть, бережет мантии да клобука белого, затем и не обличает». Адриан по характеру своему снес заслуженные непоследовательностию укоризны; от него Петр не мог ожидать противодействия своим планам, но мог ли он быть уверен в его преемнике? Для поправления расстроенных при Адриане дел патриаршего управления нужно было избрать человека энергического, но энергический человек будет ли употреблять свою энергию всегда согласно с видами царя-преобразователя? Где найти такого архиерея, который бы вполне сочувствовал преобразованиям? А если нет, то патриарх, по своему значению, будет необходимо нравственною опорою недовольных; царь в постоянном отсутствии из Москвы; без царя патриарх на первом плане, и если этот патриарх не сочувствует царю, которым многие недовольны? С Никоном легко было справиться и царю Алексею Михайловичу, потому что Никон губил сам себя, но при Петре патриарх сколько-нибудь энергический в челе многих недовольных преобразованиями был гораздо опаснее Никона. Благоразумно ли было к сильной борьбе внешней и внутренней присоединять возможность борьбы с патриархом, которая, и окончившись счастливо для царя, во всяком случае дала бы ему печальное значение гонителя, а жертва получила бы для многих и многих значение св. мученика? Сохранилось известие, что английским купцам, изъявлявшим опасение, не будет ли патриарх сопротивляться табачной продаже, Петр сказал: «Не опасайтесь: я дал об этом указ и постараюсь, чтоб патриарх в табачные дела не мешался: он при мне блюститель только веры, а не таможенный надзиратель». Но пример Иоакима и Адриана мог ли дать Петру ручательство, что преемник их сможет с точностию определить свои обязанности как блюстителя веры только? Петр, приступая к упразднению ненужного для русской церкви сана патриаршеского, стремился дать ей настоящее могущество, просвещение, но ввести просвещение между великороссийским духовенством, заботиться о школах, направлять и развивать их могли только ученые архиереи, а где было взять их? Дать общее сильное движение образованию между духовенством в целой России, заботиться о главной школе в Москве мог только патриарх ученый, а где было взять такого? Петру оставалось одно средство – назначать на архиерейские места в Великой России ученых монахов малороссийских, но поставить патриарха из Малороссии было неудобно при тогдашних отношениях между Великою и Малою Россиею. Наконец, считалось необходимым приступить к решительным мерам для исправления нравственности духовенства, преимущественно черного; считалось необходимым сделать более правильное употребление материальных средств черного духовенства; хотели сделать все это без помешки, избрание патриарха было отложено. Мы не считаем себя вправе думать, что мысль о совершенном уничтожении патриаршества уже созрела в Петре в 1700 году; всего вероятнее, что она достигла той зрелости с течением времени, когда от отсутствия патриарха не чувствовалось никакого неудобства, когда коллегиальная форма признана была лучшею по всем частям управления, когда, наконец, дело царевича Алексея возбудило в душе Петра сильные сомнения насчет сочувствия большинства высшего духовенства к новому порядку.

16 декабря 1700 года состоялся именной указ: Патриаршему приказу разряду не быть, а дела по челобитьям мирских людей на духовных и духовных на мирских отослать по приказам, где кто ведом; дела же о расколе и ересях ведать преосвященному Стефану, митрополиту рязанскому и муромскому. Митрополит Стефан (Яворский) назывался с тех пор «екзархом святейшего патриаршеского престола, блюстителем и администратором». Причина назначения малороссиянина Яворского предпочтительно пред Афанасием холмогорским, очевидно, заключалась в учености Яворского. Последний приехал в Москву в начале 1700 года в сане игумна Никольского пустынного монастыря; киевский митрополит Варлаам Ясинский прислал его вместе с игумном Златоверхого Михайловского монастыря Захарием Корниловичем к патриарху Адриану, прося посвятить одного из них на вновь учрежденную епархию Переяславскую (Переяславля южного). Но Петр нашел в Стефане человека, какой ему был нужен в Великой России, и потому он велел патриарху поставить его в архиереи на одну из ближайших к Москве епархий. В марте же очистилось место митрополита рязанского, и Адриан объявил Яворскому, чтоб готовился к посвящению. Тот стал просить, чтоб прежде позволили побывать ему в Киеве; патриарх не согласился и назначил 16 марта для посвящения. Утром в назначенный день архиереи и другие духовные лица собрались, по обычаю, в Крестовую палату к патриарху; послали на Малороссийское подворье за Стефаном: посланник возвратился с ответом, что игумна нет на подворье, уехал в Донской монастырь. Послали туда, Яворский не едет, а между тем уже часа с два в Кремле шел благовест; в другой раз послали в Донской монастырь взять упрямого игумна: Стефан отрекся решительно, что не поедет, не хочет быть архиереем. Патриарх рассердился, не велел пускать Стефана из монастыря и дал знать царю. Тот велел спросить у Стефана, что за причина такого поступка? Стефан написал: «Вины, для которых я ушел от посвящения: 1) писал ко мне преосвященный митрополит киевский, чтоб я возвращался в Киев и его во время старости не оставлял при его немощах и недугах; 2) епархия Рязанская, на которую меня хотели посвятить, имеет еще в живых своего архиерея, а правила св. отец не повелевают живу сущу архиерею, иному касатися епархии – духовное прелюбодеяние! 3) изощренный завистию язык многие досады и поклепы на меня говорил: иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых; иные именовали меня еретиком, ляшенком, обливаником; 4) не дано мне сроку, чтоб я мог приготовиться на такую высокую архиерейства степень очищением совести своея чтением книг богодухновенных». Это любопытное объяснение показывает, как смотрели в Москве на ученых малороссийских монахов, поставляемых на великороссийские епархии: некоторые (вероятно, те, которые сами хотели быть архиереями) не щадили для них названий еретика, ляшенка (полячишка). Но Петр, которого самого называли еретиком и антихристом, не обращал внимания на то, что говорили изощренные завистию языки: Стефан был поставлен митрополитом на Рязань и в том же году, как мы видели, был переведен в Москву.

За назначением Яворского блюстителем патриаршего престола немедленно последовали преобразования. В январе 1701 года указано ведать дом св. патриарха, домы архиерейские и монастырские дела боярину Ив. Алекс. Мусину-Пушкину; сидеть на патриарше дворе в палатах, где был Патриарший разряд, и писать Монастырским приказом. Все челобитные на духовных лиц, монастырских стряпчих, слуг и крестьян должны подаваться в Монастырский приказ, а челобитные духовных лиц, монастырских приказчиков, слуг и крестьян на разных чинов людей подаются в приказах, где кто судим. Монастырский приказ должен был переписать все монастыри, мужские и женские; сколько монахов и монахинь переписчики застанут в каких монастырях, тем и оставаться в своих монастырях неисходно, в другие монастыри их не принимать; разве по какой-нибудь важной законной причине монах может перейти в другой монастырь, и то с отпускным письмом от начальника прежнего монастыря. Мирские люди в монастырях жить не должны, чтецы и певцы должны быть монахи, дьячков-немонахов переписчики должны выгнать вон. Монахи в кельях наедине не должны ничего писать, чернил и бумаги не держать, писать должны в трапезе, в определенном месте, с позволения начальника, по преданию древних отец. В 1703 году для женских монастырей было подтверждено: из монастыря монахиням быть неисходными; если будет великая нужда выйти, то отпускать на малое время, часа на два и на три, с письмом и за печатью, писать, именно для какой нужды и на сколько времени отпущена, и за письмо и за печать отнюдь взяток не брать; монахини могут писать только в трапезе; постригать белиц должно не раньше 40 лет; ворота в монастыре должны быть всегда заперты, подле ворот должны стоять караульные; миряне входят только во время церковной службы, а в другое время могут входить не иначе, как с позволения игуменьи. Ни в мужских, ни в женских монастырях нельзя было никого постричь вновь без царского указа. Эти распоряжения объяснялись целым рядом жалоб предшествовавшего времени на ослабление нравственности в монастырях, на кочевую жизнь монахов и монахинь, производящих соблазн своим поведением; оправдывались и делами нового Монастырского приказа. В 1701 году у монаха были взяты воровские письма (приворотные к женскому полу): по Уложенью, его сожгли в срубе; в 1702 году пьяный монах убил другого до смерти: оказалось, что убийца был беглый крестьянин, постриженный без справки.

В том же 1701 году приступили и к хозяйственным переменам. В архиерейских и монастырских вотчинах велено дать новый торг на все оброчные статьи, которые отданы были на оброк до урочных лет, и если новые откупщики станут давать больше старых, то им и отдавать статьи, не дожидаясь истечения урочных лет для прежних откупщиков. Посольские старцы в вотчинах отставлены; вместо них определены приказчики из мирян. Грекам, армянам, индейцам запрещено было останавливаться в монастырях как в гостиницах. Наконец, в декабре 1701 года был издан знаменитый указ: в монастыри монахам и монахиням давать определенное число денег и хлеба в общежительство их, а вотчинами им и никакими угодьями не владеть, не ради разорения монастырей, но лучшего ради исполнения монашеского обещания, потому что древние монахи сами себе трудолюбными своими руками пищу промышляли и общежительно жили и многих нищих от своих рук питали; нынешние же монахи не только нищих не питают от трудов своих, но сами чужие труды поедают, а начальные монахи во многие роскоши впали и подначальных монахов в скудную пищу ввели; кроме того, от вотчин ссоры и убийства и обиды многие. По этим причинам великий государь указал давать поровну как начальным, так и подначальным монахам, по 10 рублей денег, по 10 четвертей хлеба и дров, сколько им надобно, а собирать с вотчин их всякие доходы в Монастырский приказ. Слуг и служебников в монастырях оставить самое малое число, без которых обойтись нельзя. Что остается хлеба и денег от раздачи монахам, из этого остатка давать на пропитание нищих в богадельни и в бедные монастыри, у которых нет вотчин.

Белое духовенство получило новую обязанность: доставлять в Монастырский приказ ведомости о числе родившихся и умерших: за 1703 год была подана первая ведомость в Москве священниками всех шести сороков приходских церквей. Оказалось, что число смертных случаев с лишком двумя тысячами превышает число рождений.

Назначивши блюстителем патриаршего престола ученого малороссиянина, Петр поручил ему поднять Московскую академию. Стефан Яворский, назвавшись протектором Академии, оправдал доверенность Петра, восстановил Академию, но при нем она явилась уже с другим характером относительно преподавания. В первое время по ее основании, при Лихудах, в ней господствовал греческий элемент; Стефан Яворский, воспитанник Киевской академии и окончивший свое образование за границею, ввел в нее элемент латинский, который стал надолго господствующим. При Лихудах руководства, ими составленные, были на греческом языке; теперь преподаватели являются преимущественно из Киева, и, по обычаю тамошней Академии, преподают на латинском языке, сочинения пишутся на нем же, и Московская академия получает название латинских или славяно-латинских школ. Чувствовали потребность и в греческом языке, но чувствовали отвращение от греков, отвращение, которое не могло уменьшиться после знакомства с Лихудами. Нам уже известно поведение сына Иоанникия Лихуда, Николая; этот Николай дурно кончил в описываемое время: 20 апреля 1705 года великий государь указал: князь Николаю Лихудьеву, учиня ему наказанье бить плетьми, сослать в ссылку в сибирские в дальние города в службу, в какую годится, за то, что он в Преображенский приказ привел с ложным изветом грека игумена Венедикта на грека Ивана Бочю. Матвеев рекомендовал Головину греческого священника Серафима и по письму боярина отправил его в Москву. Любопытно письмо Матвеева Головину по этому случаю (февраль 1704 года): «Гречанина священника Серафима по вашему письму, дав ему на проезд денег, на вешних кораблях отправлю к Москве, потому что он, здесь и в Англии многовременно жив, в изрядных порядках означился, и в Англии многих своими трудами к греческому святому благочестию привел, и довольные книги на греческом языке выдал, также философии и богословии сильное искусство имеет. Греческого, турецкого, латинского, французского и английского языков совершенно сводом. Может такой человек надобный не только для дел турецких впредь, и для свободных наук учения в государстве великого государя всегда употребительным быть, а нрав и поведение его от природы бездельной греческой гораздо разнится, мню, больше для того, что он уже долголетно в сих краях европейских жил». Но и Серафим не получил места ни в Академии, ни в школе, основанной Глюком. За преобразование Академии сильно рассердился на Стефана иерусалимский патриарх Досифей. Напрасно Яворский писал ему, уверяя в своем православии; Досифей отвечал: «Несправедливо пишешь, что ты поборник восточной церкви, потому что, прохлаждаясь на одном обеде, где были и некоторые греки, ты опорочил восточную церковь насчет совершения таинства Евхаристии. И ныне, находясь в Москве, ты стер вконец еллинское училище и только о латинских школах заботишься. По нашему мнению, не может быть московский патриарх из греков, потому что лучшие греки хотят разделять страдания своего народа, а те, которые волочатся туда и сюда, особенно по России, хотя, быть может, и честные люди, но по образованию своему настоящие мужики. Не может быть патриарх из малороссиян или белорусов, потому что они, имея сношения с латинами, принимают многие нравы их и догматы. За примерами не нужно далеко ходить, довольно тебя, который, отправившись в латинские земли для снискания мудрости, принес хульные списания в дар воспитавшей и почтившей тебя восточной церкви. Зачем ты опасаешься обличать тех, которые приносят смущение в царствующий град (т. е. иностранцев)? Св. патриарх Иоаким, видя смущение церкви, с велим тщанием искоренял их, а ты молчишь!»

В Москве не хотели выдавать Яворского патриарху и отмалчивались; Досифей сердился. Переводчик Спафарий писал Головину в 1704 году: «Святейший ныне зело гневен на меня за то, будто мы умаляем его честь и бережем рязанского, а его письма небрежем. Я природу его ведаю из молодых лет: запальчивый таков, что и в алтаре никому не спустит. Отпиши к нему, потому что он вашей милости в письме пеняет, что ни малой отповеди от вельможности вашей не получил; он любит частую корреспонденцию и еще мнит и то, что не все переводим, о чем он пишет: как греки-воры его информовали ложно, а он верит, в том легкий, кто что скажет, и верит. И того ради на всякую статейку учини ему отповедь, и так утолится гнев его: он ярливый, но скоро уходливый по природе».

В том же 1700 году, когда Стефан Яворский был неволею поставлен в митрополиты рязанские, Петр поручил киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому «поискать из архимандритов и игумнов или других иноков доброго и ученого и благого непорочного жития, которому бы в Тобольску быть митрополитом и мог бы божиею милостию исподоволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествиях закоснелых человек приводить в познание и служение и поклонение истинного живого бога». Требуемыми достоинствами обладал игумен Новгородо-Северского монастыря Димитрий, знаменитый составлением Четьих-Миней. Димитрий был прислан в Москву и весною 1701 года посвящен в митрополиты сибирские, но и это назначение было не вольное; Димитрий заболел с горя; Петр умел войти в положение человека, которого отрывают от любимого ученого занятия и посылают в Сибирь, Сибирь начала XVIII века! Царь позволил остаться Димитрию в Москве, и в 1702 году он получил место ростовского митрополита. Димитрий нашел свою епархию в печальном положении, в каком находились тогда все епархии великороссийские и из которого хотел извлечь их Петр посредством образованных архиереев. Духовенство было невежественное, учить своих духовных детей не могло, и духовные дети тем легче увлекались проповедию какого-нибудь раскольничьего старца, который кричал против духовенства, отступившего от правой старой веры. «Окаянное наше время! – говорил Димитрий в одной из своих проповедей. – Окаянное время, в которое так пренебреженно сеяние слова Божия, и не знаю, кого прежде надобно винить, сеятелей или землю, священников или сердца человеческие или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает, иереи не брегут, а люди заблуждаются; иереи не учат, а люди невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны. Иерейские жены и дети многие никогда не причащаются; иерейские сыновья приходят ставиться на отцовские места: мы их спрашиваем, давно ли причащались? И они отвечают, что не помнят, когда причащались. О окаянные иереи, нерадящие о своем доме! Как могут радеть о св. церкви люди, домашних своих к святому причащению не приводящие?» Димитрий должен был увещевать иереев, чтоб они не рассказывали грехи детей своих духовных, открытые на исповеди, должен был внушать, что такой духовник есть Иуда-предатель. Самое действительное средство против подобного состояния духовенства было надлежащее приготовление к священническому сану, и потому Димитрий завел училище при своем архиерейском доме и сам ревностно занимался им, исполняя и учительские обязанности, объясняя ученикам священные книги, а между тем сочинение Четьих-Миней продолжалось безостановочно.

На место Димитрия митрополитом сибирским назначен был также малороссиянин Филофей Лещинский, эконом Киево-Печерского монастыря. Приехавши в Тобольск, Филофей рассмотрел в церквах божиих великое нестроение и обратился к Петру за средствами помочь беде. Филофей писал о необходимости завести в Тобольске школы и учить грамматике славянской и латинской, в ученики понудить от всякого чина детей, завести типографию великого государя казною, печатать буквари, часословы малые и псалтыри. Виниус доложил об этом государю и, с его слов, отвечал Филофею: «Преосвященному митрополиту паче простираться в учении славяно-российской грамматики, и чтоб вся, яже попу или диакону надобно знать, изучились и православной веры катехизис достаточно знали, и по согласию содержащей в ней артикул умели, и людей мирских учили; типографии в Тобольску не быть, а какие книги понадобятся, покупать в Москве». Филофей требовал, чтоб в Сибири каждый год все духовенство съезжалось на собор, один год – в Тобольск, а другой – в Енисейск, и когда архиерей или его посланные поедут в Енисейск или для обозрения епархии, то должны получать казенные подводы. Виниус отвечал: соборам, за дальностию и скудостию попов, быть не для чего и трудно, а паче ж из дальних городов и слобод. А чтоб православная вера без всякого препятия и споны управлялась благочинно, то выбирать ему (митрополиту) по городам и слободам надзирателей и старост добрых и искусных людей, которые б были жития беспорочного и св. писания божественного сведущих, и имя на себе носили трезвое и без всякого порока, и в подводах иметь рассуждение к иноземцам, затем что им, кроме того, великие от подвод тягости, разгоны б не учинить и разорения. Филофей просил: «Буде иноземцы похотят креститься в православную христианскую веру своею волею, и чтоб тем иноземцам ко крещению приходить свободно, без ясачных убытков, а никому не возбраняти». Виниус отвечал: которые иноземцы хотят волею своею креститься в православную христианскую веру, и их крестить, а неволею никаких иноземцев не крестить и ясак с них не складывать, только их спрашивать, какой ради причины приходят ко св. крещению, велеть им учинить исповедь. Которые татары или иные иноземцы пойманы в смертных винах и похотят креститься на том, чтоб быть им живым, и таких, буде с верою совершенно приступают, окрестя и дав им время довольное на покаяние, потом учинить по Уложению и по градским законам, да всякие беззакония истребятся, и которые языка, ниже веры сведомы, и тех скоро не крестить, да не будет вере православной от них поругания, делать в том со многим опасьством и рассмотрением, испытуя вины, чего ради который иноземец крещения пожелает, внимали б словесы спасителевы, реченные: сице кто верует и крестится, спасен будет. Филофей просил: церковных раскольщиков, отступивших от св. церкви и в упрямстве необратно стоявших, истребляти, а прочих, где явятся, всякими наставленьями приводить до соединения св. церкви, а непокоряющихся – домы их разграбляти на великого государя, а их смерти предавати. Ответ: учинить непокаянным расколыцикам по прежним указам, только того смотреть, чтоб, ложными покаяниями избыв смерти, не начали тайно простых и неутвержденных людей в свои прелести привлекать или, ушед в пустынные места, собираясь по-прежнему, людей льстить и зажигать, а которые раскольщики, собрав людей, сожигали, а сами уходили, и таким ворам, по истинному свидетельству, хотя и покаются, самих без всякой пощады во страх иным, таким же ворам, сжечь.

Говоря о достоинстве архиереев, которых Петр назначил из ученых малороссийских монахов для распространения просвещения между великороссийским духовенством, не забудем преданий о деятельности лучшего из великороссийских архиереев, знаменитого не школьною ученостью, но святостию жизни и сходившегося с Петром в усердном радении о благе родной земли. В то время, когда другие духовные лица очень косо смотрели на нововведения, разорявшие, по их мнению, монастыри и архиерейские дома, воронежский епископ Митрофан прославлял намерения государя относительно заведения флота и убеждал народ всеми силами помогать царю в великом деле, но одними словами епископ не ограничивался: он привез царю последние оставшиеся у него 6000 рублей на войну против неверных и постоянно потом отсылал накоплявшиеся у него деньги к государю или в адмиралтейское казначейство с надписью: «На ратных». Легко понять, как Петр должен был смотреть на такого архиерея: не любя жертвовать ни для кого и ни для чего ничем из вновь вводимого, Петр в угоду воронежскому епископу велел снять статуи языческих божеств, украшавшие домик его в Воронеже, и горько оплакивал кончину святого старца.

Но было много людей, которые не разделяли взгляда воронежского епископа на тягости эпохи преобразования. Мы уже видели, как начались и как выражались неудовольствия на Петра за его нововведения; нововведения продолжались, началась война, потребовавшая больших пожертвований людьми и деньгами, рекрутская повинность впервые предстала народу со всею своею печальною обстановкою, и ропот усиливался. Крестьянин роптал: «Как его Бог на царство послал, так и светлых дней не видали, тягота на мир, рубли да полтины, да подводы, отдыху нашей братьи крестьянству нет». Сын боярский говорил: «Какой-де он государь? Нашу братью всех выволок в службу, а людей наших и крестьян побрал в даточные, нигде от него не уйдешь, все распропали на плотах, и сам он ходит на службу, нигде его не убьют; как бы убили, так бы и служба минулась и черни бы легче было». Крестьянки, солдатские жены, кричали: «Какой он царь? Он крестьян разорил с домами, мужей наших побрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать век». Холоп говорил: «Если он (Петр) станет долго жить, он и всех нас переведет; я удивляюсь тому, что его по ся мест не уходят: ездит рано и поздно по ночам малолюдством и один, и немцам ныне времени не стало, потому что у него тесть Лефорт умер; какой он царь? враг оморок мирской; сколько ему по Москве ни скакать, быть ему без головы». Монах говорил: «Навешал государь стрельцов, что полтей, а уже ныне станет их солить». Другой монах сказал на это: «Эти полти даром не пройдут, быть обороту от последних стрельцов». Нищий говорил: «Немцы его обошли: час добрый найдет – все хорошо, а иной найдет – так рвет да мечет, да вот уж и на Бога наступил: от церквей колокола снимает». Слышались слова: «Мироед! Весь мир переел; на него, кутилку, переводу нет, только переводит добрые головы!»

И при царе Алексее Михайловиче были сильные жалобы на отягощение народное, жалобы, оканчивавшиеся бунтами, и при царе Алексее Михайловиче Никон, Иосиф коломенский жаловались, что монастыри разорены. Но при этих жалобах если не архиереи вроде Никона или Иосифа коломенского, то народ обыкновенно щадил особу царя, складывал всю вину на бояр. Сын царя Алексея не пользовался этим преимуществом, потому что сблизился с немцами, ездил в их землю, обрился, оделся по-немецки, других заставлял делать то же, царицу сослал в монастырь, вместо нее взял немку Монсову. Сделана была попытка поднять православных против брадобрития: в мае месяце 1700 года в семи верстах от Троицкого монастыря, на большой московской дороге, у креста прибили лист против брадобрития. В Суздале подкинут был точно такой же лист у городских ворот во время проезда через них келейника архиерейского казначея; в Юрьеве Польском тот же лист явился прибитым у ворот Архангельского монастыря. Попытка не удалась; высказывались опасения, что дело не ограничится одними бородами; монах говорил: «Государь ездил за море, возлюбил веру немецкую: будет то, что станут по середам и пятницам бельцы и старцы есть молоко».

Не даром все это! Народная фантазия стала работать над объяснением поразительного, страшного явления, и первое объяснение было высказано: «Немцы его обошли, испортили». Но на этом не остановились, фантазия разыгрывалась все больше и больше, являлся вопрос: прямой ли это царь, сын Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны? В 1701 году князь Василий Сонцев был казнен за два разбоя, за два убийства и за непристойные слова, что царевна Софья называла Петра стрелецким сыном. Но вымысл отъявленного негодяя или озлобленной сестры не мог иметь ходу, ибо не объяснял того, что именно нужно было объяснить – почему Петр полюбил все немецкое! Наконец народная фантазия создала объяснение: Петр родился от немки и был подменен царице, родившей девочку. Объяснение пошло в ход с дополнением, что Петр был сын Лефорта. Бабы, стирая белье, толковали: «Крестьяне все измучены, высылают их на службу с подводами, да с них же берут сухари; все на государя встали и возопияли: какой-де он царь? Родился от немки беззаконной, он замененный, и как царица Наталья Кирилловна стала отходить сего света и в то число ему говорила: ты-де не сын мой, замененный. Он велит носить немецкое платье – знатно, что родился от немки».

Но и на этом фантазия не остановилась. Царь ввел брадобритие и немецкое платье, царицу отослал, Монсову взял, стрельцов переказнил – все по возвращении из-за границы, но он ли это приехал? Немцы погубили настоящего царя Петра у себя и прислали на Русь другого, своего, немца же, чтоб обусурманить православных. Сначала, вероятно на основании слухов о неприятностях в Риге, создалась следующая сказка: «Как государь и его ближние люди были за морем и ходил он по немецким землям и был в Стекольном (Стокгольме), а в Немецкой земле Стекольное царство держит девица, и та девица над государем ругалась, ставила его на горячую сковороду и, сняв с сковороды, велела его бросить в темницу. И как та девица была именинница, и в то время князья ее и бояре стали ей говорить: пожалуй, государыня, ради такого своего дни выпусти его, государя, и она им сказала: подите посмотрите: буде он валяется, и для вашего прошенья выпущу. И князи и бояре, посмотря его, государя, ей сказали: томен, государыня! и она им сказала: коли томен, и вы его выньте, и они его, выняв, отпустили. И он пришел к нашим боярам; бояре перекрестились, сделали бочку и в ней набили гвоздья и в тое бочку хотели его положить, и про то уведал стрелец и, прибежав к государю к постеле, говорил: царь государь, изволь встать и выйти, ничего ты не ведаешь, что над тобою чинится, и он, государь, встал и вышел, и тот стрелец на постелю лег на его место, и бояре пришли и того стрельца, с постели схватя и положа в тое бочку, бросили в море». Сказка не говорила, что сделалось потом с Петром, и люди, враждебные преобразованию, стали распространять слух, что он погиб за границею, а на его место явился немчин: «Это не наш государь, немец, а наш царь в немцах в бочку закован да в море пущен».

Противники преобразования не остановились и на немецком происхождении Петра. Мы знаем, что в России были люди, которые давно уже толковали об антихристе, видели его и в Никоне, и даже в царе Алексее Михайловиче; понятно, что они заговорили еще громче о пришествии антихриста, когда увидели такую полную перемену старины, совершенную сыном Алексея.

В июне 1700 года в Преображенский приказ явился певчий дьяк Федор Казанец с доносом: приходили к нему зять его, подьячий Алексеев, с женою и сказали: живут они у книгописца Гришки Талицкого и слышат от него про государя всякие непристойные слова, да он же, Гришка, режет неведомо какие доски, хочет печатать тетради и, напечатав, бросать в народ. Талицкий узнал, что его ищут в Преображенском, и скрылся, но потом был отыскан, подвергнут пытке и признался, что составил письмо, будто настало ныне последнее время и антихрист в мир пришел, т. е. государь, также и другие многие статьи писал государю в укоризну и народу от него отступить приказывал, слушать и подати платить запрещал, а велел взыскать князя Михаила, от которого будет народу добро. Списки с своих сочинений давал своим единомышленникам и друзьям и за то брал с них деньги. О последнем времени и антихристе вырезал две доски, хотел на них печатать листы и хотел их отдавать в народ безденежно к возмущению на государево убийство. Имя князя Михаила он писал для того: как государь пойдет с Москвы на войну и стрельцы, разосланные по городам, соберутся к Москве, то чтоб они выбрали в правительство боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского для того, что он человек добрый. Талицкий показал, что о последнем веке и об антихристе он разговаривал с тамбовским епископом Игнатием, который вслед ему все это написал в книгу и прислал ему пять рублей денег, и он за эти деньги написал епископу тетради. Игнатий признался, что слышал от Талицкого поносные слова на государя, и говорил: «Видим мы и сами, что худо делается, да что мне делать, я немощен»; просил Талицкого написать все в тетрадях получше, чтоб можно было ему, Игнатию, в том деле истину познать. Талицкий уличал Игнатия в том, что когда он слушал написанное в тетрадях, то плакал и, взявши тетради, поцеловал их. Потом Талицкий показал на боярина князя Ив. Ив. Хованского, который говорил ему: «Бог дал было мне венец, да я потерял: брали меня в Преображенское, и на генеральном дворе Никита Зотов ставил меня в митрополиты, и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, и в отречении спрашивали вместо: веруешь ли? – пьешь ли? и тем своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше было мне мучения венец принять, нежели такое отречение чинить». (Хованский рассказывал о шутовских обрядах в компании.) Поп Андрей показал, что Талицкий государя антихристом называл и говорил: «Какой он царь: сам людей мучит!», говорил и про царевича: «От недоброго корня и отросль недобрая; как я с Москвы скроюсь, то на Москве будет великое смятение». Монах Матвей показал: «Талицкий пришел к нему в келью, принес с собою тетрадку об исчислении лет и говорил: «Питаться стало нечем, а вы что спите? Пришло последнее время; в книгах пишут, что будет осьмой царь антихрист, а ныне осьмой царь Петр Алексеевич, он-то и антихрист». Бояре приговорили: Гришку Талицкого с пятью товарищами казнить смертию, других бить кнутом и сослать в Сибирь; тамбовского епископа Игнатия, расстриженного, сослать в Соловки, в тюрьму; князь Хованский умер до окончания дела под караулом.

Талицкого казнили. Стефан Яворский написал книгу против его учения под заглавием «Знамения пришествия антихристова», но, как обыкновенно бывает, книгу читали те, которые и без нее не верили, что Петр – антихрист, а в низших слоях народа книгу Стефана не читали, и мысль об антихристе не умирала в людях, страдавших боязнию нового. В 1704 году в Симонове монастыре хлебенный старец Захария говорил: «Талицкий ныне мученик свят; вот ныне затеяли бороды и усы брить, а прежде сего этого не бывало; какое это доброе? Вот ныне проклятый табак пьют!» В Олонецком уезде после службы церковной шел такой разговор между священником и дьячком. Дьячок: На Москве ныне изволил государь летопись писать от Рождества Христова 1700 года да платья носить венгерские. Священник: Слышал я в волости, что и Великого поста неделя убавлена, и после Светлого воскресенья и Фоминой недели учнут повся меж говенья в среды и пятки мясо и млеко ясти во весь год. Дьячок. Как будут эти указы присланы к нам в погосты и будут люди по лесам жить и гореть, пойду и Я с ними жить и гореть. Священник: Возьми и меня с собою: знать, что ныне житье к концу приходит. Ладожский стрелец Александр на дороге из Новгорода в 1704 году встретил старца, который говорил ему: «Ныне службы частые, какое ныне христианство? Ныне вера все по-новому: у меня есть книги старые, а ныне эти книги жгут». Про государя говорил: «Какой он нам, христианам, государь? Он не государь, латыш: поста никогда не имеет; он льстец, антихрист, рожден от нечистой девицы, писано об нем именно в книге Валаамских чудотворцев, и что он головою запрометывает и ногою запинается, и то его нечистый дух ломает, а стрельцов он переказнил за то, что они его еретичество знали, а они, стрельцы, прямые христиане были, а не бусурманы, а солдаты все бусурманы, поста не имеют; прямого государя христианского, царя Иоанна Алексеевича, извел он же, льстец. Ныне все стали иноземцы, все в немецком платье ходят да в кудрях, бороды бреют». Стрелец заметил: «Вот ныне и неиноземец, и русский Александр Данилович Меншиков, видишь, как пожалован от государя!» Старец отвечал: «Просто ль он пожалован? Он не просто живет, от Христа отвергся, для того от государя имеет милость великую, а ныне за ним беси ходят и его берегут». Стрелец заметил: «Государь от царского родился колена». Старец отвечал: «У него мать была какая царица? Она была еретица, все девок родила». О себе старец объявил стрельцу: «Я живу в Заонежье, в лесах; ко мне летней дороги нет, а есть дорога зимняя, и то ко мне ходят на лыжах».

После брадобрития особенно сильное неудовольствие возбуждали повторительные указы о перемене платья. 4 января 1700 года объявлен был именной указ: «Боярам, и окольничим, и думным, и ближним людем, и стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и дьяком, и жильцам, и всех чинов служилым, и приказным, и торговым людем, и людем боярским, на Москве и в городех, носить платья, венгерские кафтаны, верхние длиною по подвязку, а исподние короче верхних, тем же подобием». В марте 1700 года Курбатов писал царю, что надобно возобновить указы, хотя с пристрастием, о венгерских кафтанах и о перемене ножей, потому что народы ослабевают в исполнении и думают, что все будет по-прежнему. 26 августа прибиты были по городским воротам указы о платье французском и венгерском и для образца повешены чучелы, т. е. образцы платью. В 1701 году новый указ: «Всяких чинов людям московским и городовым жителям, и которые помещиковы и вотчинниковы крестьяне, приезжая, живут на Москве для промыслов, кроме духовного чина и пашенных крестьян, носить платье немецкое, верхнее саксонское и французское, а исподнее – камзолы, и штаны, и сапоги, и башмаки, и шапки немецкие и ездить на немецких седлах, а женскому полу всех чинов, также и попадьям, и дьяконицам, и церковных причетников, и драгунским, и солдатским, и стрелецким женам и детям их носить платье и шапки и кунтушы, а исподние бостроги, и юпки, и башмаки немецкие ж, а русского платья, и черкесских кафтанов, и тулупов, и азямов, и штанов, и сапогов, и башмаков, и шапок отнюдь никому не носить, и на русских седлах не ездить, и мастеровым людям не делать и в рядах не торговать. С ослушников указа в воротах целовальники берут пошлину, с пеших по 13 алтын по 2 деньги, с конных по 2 рубля с человека; мастеровым людям, которые станут делать запрещенное платье, указ грозит жестоким наказаньем».

Мы уже говорили прежде о смысле преобразования наружности русского человека – преобразования, решительно закончившегося при Петре. Теперь, говоря преимущественно о перемене платья, мы опять должны заметить, что нельзя легко смотреть на это явление, ибо мы видим, что и в платье выражается известное историческое движение народов. Коснеющий, полусонный азиатец носит длинное, спальное платье. Как скоро человечество, на европейской почве, начинает вести более деятельную, подвижную жизнь, то происходит и перемена в одежде. Что делает обыкновенно человек в длинном платье, когда ему нужно работать? Он подбирает полы своего платья. То же самое делает европейское человечество, стремясь к своей новой, усиленной деятельности: оно подбирает, обрезывает полы своего длинного, вынесенного из Азии платья, и наш фрак (пусть называют его безобразным) есть необходимый результат и знамение этого стремления; длинное платье остается у женщины, которой деятельность сосредоточена дома, в семействе. Таким образом, и русский народ, вступая на поприще европейской деятельности, естественно, должен был одеться и в европейское платье, ибо вопрос не шел о знамении народности (это вопрос позднейший), вопрос состоял в том: к семье каких народов принадлежать, европейских или азиатских, и соответственно носить в одежде и знамение этой семьи.

Но иначе смотрели на дело многие из русских, современников Петра. Переменять платье, одеваться немцем было для них и тяжело и убыточно, и, даже оставляя в стороне суеверную привязанность к старине, перемена эта могла возбуждать сильное раздражение. Дмитровский посадский Большаков, надевая новую шубу, сказал с сильною бранью: «Кто это платье завел, того бы повесил», а жена его прибавила: «Прежние государи по монастырям ездили, Богу молились, а нынешний государь только на Кокуй ездит». Нижегородский посадский Андрей Иванов пришел в Москву извещать государю, что он, государь, разрушает веру христианскую: велит бороды брить, платье носить немецкое, табак тянуть – и потому для обличения его, государя, он и пришел.

Внизу были недовольны нововведениями; наверху царевны и челядь их были также недовольны, только не нововведениями: они еще прежде Петра пошли по новой дороге и нашли ее очень приятною; царевны были недовольны тем, что содержание их было ограничено, что им нельзя было жить так, как жилось в правление царевны Софьи. Мы видели, что и прежде были жалобы на боярина Стрешнева, что он царевен с голоду поморил. Жалобы продолжались. Дворцовый повар Чуркин говорил: «У царевны Татьяны Михайловны я стряпаю вверху, живу неделю, и добычи нет ни по копейке на неделю; кравчий князь Хотетовский лих, урвать нечего. Прежде сего все было полно, а ныне с дворца вывезли все бояре возами. Кравчий ей, государыне, ставит яйца гнилые и кормит ее с кровью. Прежде сего во дворце по погребам рыбы было много, и мимо дворца проезжие говаривали, что воняет, а ныне вот-де не воняет, ничего нет». После этого легко понять, что одна из царевен, Екатерина Алексеевна, предалась страстно исканию кладов. Царевна попалась, потому что завела сношения с костромским попом Григорьем Елисеевым, на которого донесли, что у него бывала многая дворцовая посуда за орлом. Царевна призналась Петру, что поп Гришка был у нее для того, будто он по планетам клады узнает. Гришка признался, что планетные тетради у него были и что по планетам он клады узнает, а царевне говорил обманом для взятку. Старых постельниц царевны, через которых она сносилась с попом, забрали; испуганная Екатерина посылала говорить им: «Для бога, не торопись, молись богу. А хотя и про иное про што спросят, так бы нет доводчика, так можно в том слове умереть. Пуще всего писем чтоб не поминала. Либо спросят про то, не видала ли попа вверху? Так бы сказала, что одно, что хочу умереть – не знаю, не ведаю. Пожалуй, для бога, прикажи всем им, которые сидят, чтоб ни себя, ни меня, ни людей не погубили; молились бы богу, да пресвятой Богородице, да Николаю-чудотворцу, обещались бы что сделать. Авось ли господь Бог всех нас избавит от беды сея! Расспроси хорошенько про старицу и про то, что она доводит в том на попа, на царицу и на меня? Призови к себе Агафью Измайловскую и ей молвь: что-де ты хоронишься? От чего? До тебя-де и дела нет. А коли бы-де дело было, где-де ухоронишься от воли Божией? Помилуй-де Бог от того! А как бы-де взяли, так бы-де вы, чаю, все выболтали, как хаживали, и как что, и как царевен видали. Не умори-де, для бога! Хотя бы-де взяли, и вам бы-де должно за нас, государынь, и умереть! А намедни с нею посылала денег два рубля на подворье зашито в мешке к нему. И про это б не сказывали, нету на это свидетелей. И Дарье про то молвь, чтоб не сказывала тех врак, что про старца Агафья ей сказывала, и куда-де она Ваську посылала; о чем не спрашивают, не вели того врать; о чем и спрашивают, так в чем нет свидетелей, так нечего и говорить. Чтоб моего имени не поминали. И так нам горько и без этого».

Женщины лишних врак не сказывали, но и в том, что показали в допросе, находим любопытные подробности: «Отпущена она, Дарья, от царевны за болезнью к Москве, и на отпуске царевна ей приказывала, чтоб она такого человека проведала, у кого на дворе или где ни есть клад лежит, чтоб, приехав, тот клад взять, и такого человека она сыскала – Ваську Чернова, который сказал: от Москвы в 220 верстах на дворе у мужика в хлеве под гнилыми досками стоит котел денег: у меня-де тот клад и в руках был. И она, Дарья, для взятья того кладу с ним, Ваською, посылала для веры покровского дворцового сторожа Измайловского. И тот сторож, приехав к Москве один, ей, Дарье, сказал: не токмо того кладу, и двора он, Васька, ему не указал. Другая женщина, Марья Протопопова, показала: изволила царевна посылать меня в дозор за Ореховою, и Орехова ходила на могилу к Ивану Предтече, которая в Коломенском церковь, и приказала мне стоять одаль от того места, где копали они: Орехова да вдова Акулина; они только кости человеческие выкопали, а я как пришла, так ей, государыне, стала говорить, что нет ничего, и она стала кручиниться на меня и на тое вдову Акулину: «Ни сошто вас нету». И в те поры пришла государыня, сестра ее, царевна Марья Алексеевна, увидела, что я плачу, и стала спрашивать, скажи-де по правде? И я им стала рассказывать, что кости человеческие, и та стала сестре своей говорить: полно, сестрица, нехорошо затеяла, грех лишний, что мертвым покою нет и баб в погибель приведешь, и она стала и на сестру свою досадовать. Изволила посылать коляску сыскать в Немецкую слободу, и изволила сама поехать на двор к посланнику, что был галанской, и как приехала и стала спрашивать про сахарницу, где она живет, и нам рассказали, и как туда приехала, стала заказывать нам, чтоб мы не сказывали никому, и у сахарницы изволила выбирать сахару и канфекту на девять рублев, и они без денег не отдали, и она приказала запечатать тот сахар, а после не изволила брать. И после того изволила меня посылать по иноземку Марью Вилимову Менезеюшу, и велела ее привезти в Коломенское, и та иноземка поехала, и государыня изволила меня спрашивать, та ли дает в рост деньги? Поговори ты ей, чтоб и мне дала, и я по тем ее словам стала говорить, что не даст без закладу, и она сказала: «Лихо-де закладу нет, как бы так выпросить!» – а после сих слов изволила тое иноземку к руке жаловать и сама стала с нею говорить, а про деньги ей застыдилася говорить. В Немецкой слободе изволила поехать смотреть двор, и на том дворе хозяйка пьяна была, у ней родины были, и государыня изволила напрошаться кушать, чтобы построила хорошее кушанье, и как поехала от тое хозяйки, и встретился ей Петр Пиль, и узнал ее по карете, и стал к себе звать, и она изволила поехать к нему на двор и ему сказала, чтоб обед сделал, и ее унимала царевна Марья Алексеевна, и она не изволила послушаться, ездила во все места, где изволила напрошаться, и после того изволила у себя стол сделать про тех, у которых кушала».

Все неудовольствия, которые обнаружились в разных сферах, не были, однако, довольно сильны, чтоб произвести восстание и помешать хотя на время делу преобразования. Причина заключалась в том, что на стороне преобразования были лучшие, сильнейшие люди, сосредоточившиеся около верховного преобразователя; отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укореняться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя. И чем остановить? Стрельцы переказнены и разогнаны; инокиня Сусанна уже не выйдет из монастыря; духовенство без патриарха, и подле недовольных великороссийских архиереев архиереи из малороссиян, которые действуют в видах преобразователя; люди, которым мерещутся признаки последнего времени, могут только бежать в леса и степи. В Москве и около Москвы нельзя ничего сделать: хотя царь и в постоянной отлучке, но есть люди, которые зорко смотрят во все стороны; царь в отсутствии, но в Преображенском сидит пресбургский король. «Бог любит праведника, царь любит ябедника», – говорят недовольные, и, однако, делать нечего, надевают немецкое платье.

В Москве и около Москвы ничего сделать нельзя, но можно начать дело где-нибудь подальше от Москвы, от Преображенского, поближе к козакам. Козаки – одна надежда после стрельцов. И в половине 1705 года, когда царь был с войском на западе, восстание за старину вспыхнуло в самом отдаленном застепном углу, окруженном козаками, в Астрахани. Место было выбрано самое удобное, и выбрано оно было недовольными из разных городов, вследствие чего астраханский бунт и не носит вполне местного характера. Астрахань была только сборным местом, удобным и потому, что в таком отдалении от Москвы воеводы и начальные люди обыкновенно разнуздывались и своими притеснениями возбуждали сильнейшее неудовольствие, чем и воспользовались заводчики мятежа. Этими заводчиками являются: ярославец гостиной сотни первой статьи Яков Носов; москвитин Артемий Анцыфоров; синбирянин гостиной сотни Осип Твердышев; нижегородцы посадские люди Борис Докукин, Петр Скурихин; павловцы Илья и Василий Басиловы; бурмистры делового двора: углечанин Филипп Калистратов, Михайла Назаров, синбирянин Петр Духов, нижегородец Козьма Иванов; астраханские жители: гостиной сотни Иван Артемьев; земские бурмистры: Антип Ермолаев, Алексей Банщиков, Василий Яковлев, Гаврила Ганчиков, Иван Севрин. Вместе с этими представителями астраханских и иногородных жителей заводчиками являются пятидесятники стрелецких полков и сержанты солдатского полка. Одним из главных разгласителей ложных слухов был пришедший из Москвы стрелецкий сын Степан москвитин. Отец Степана, Кобыльского полка стрелец, умер на службе в Киеве; двое дядей казнены в Москве; Степан остался с матерью, с которою хаживал на загородный двор Федора Лопухина к человеку его, столяру Терентью Андронову; тут Степан слыхал, как жена Андронова разговаривала с его матерью: «Стрельцов всех разорили, разослали с Москвы, а в мире стали тягости, пришли службы, велят носить немецкое платье, а при прежних царях этого ничего не бывало; стрельцов разорили, платье переменили, и тягости в мире стали потому, что на Москве переменный государь: как царица Наталья Кирилловна родила царевну и в то ж время боярыня или боярышня родила сына, и того сына взяли к царице». Стрельчиха поддакивала. Выросши, Степан отправился в Астрахань; на дороге, в Коломне, зашел к дяде, Ивану Сугоняю, который говорил ему: «Сделаешь добро, если в Астрахани людей смутишь, и Дон и Яик потянут с вами же, кому против вас быть противным? Государь бьется с шведом, города все пусты, которые малые люди и есть, и те того же желают и ради вам будут, можно старую веру утвердить». Дядя дал Степану письмо, в котором говорилось, что Москвою завладели четыре боярина столповые и хотят Московское государство разделить на четыре четверти. Сугоняй наказывал подкинуть это письмо, как в Астрахани забунтуют. Приехав в Астрахань, Степан начал говорить старикам-раскольникам и стрельцам тайно, что слышал в доме Лопухина: иные поддакивали: «сбудется так», другие унимали, но он стал громче говорить и нашел единомышленников.

В июне прошла в Астрахани площадная молва, что государя не стало, и для того воевода астраханский Тимофей Ржевский и начальные люди веру христианскую покинули, начали бороды брить и в немецком платье ходить. В июле стрельцы толковали: «Худо в Астрахани делается от воеводы и начальных людей: завели причальные и отвальные (пошлины): хотя хворосту на шесть денег в лодке привези, а привального дай гривну; быть худу, даром не пройдет!» К Никольской церкви (что в Шипиловой слободе) собирались стрельцы; однажды к ним вышел пономарь этой церкви Василий Беседин, вынес книгу и начал читать о брадобритии. «Хорошо, – говорил пономарь, – за это и постоять, хотя б и умереть; вот о том и в книге написано». Сильное впечатление произвел поступок целовальника, стрельца Григорья Ефтифеева, который должен был собирать пошлины с русского платья: Ефтифеев пошлин собирать не стал, бороды себе не выбрил и на вопрос воеводы, для чего он это делает, отвечал: «Хотя умру, а пошлины собирать и бороды брить не буду». Воевода велел посадить его под караул. В двадцатых числах июля на торгу прошла молва, что запрещено будет играть свадьбы семь лет, а дочерей и сестер велено будет выдавать замуж за немцев, которых пришлют из Казани. Астраханцы пришли в ужас и решились выдать своих девиц как можно скорее замуж до указа, чтоб потом не выдавать их за немцев. 29 июля, в воскресенье, было сыграно свадеб со сто; на каждой не обошлось без пира; разгоряченных вином легко было поднять на бунт. Ночью, часу в четвертом, у Никольской церкви собралось человек с 300, через Пречистенские ворота вломились они в Кремль; Прохор Носов схватил караульного капитана Московского полка, прозвищем Малую Землю, и ударил о землю, иностранца матроса порубил саблею; всего убито было пять человек. Тут кто-то ударил в набат, по набату сбежались в Кремль стрельцы и солдаты всех полков, искали воеводу и не нашли; взяли у митрополита из кельи подьяческого сына Кучукова и перед соборною церковию закололи копьями. В ту же ночь солдаты убили своего полковника Девиня и капитана Меера; стрелец заколол и жену Меера за то, что за несколько времени до бунта она говорила ему: «Станете и вы в пост мясо есть!» Дело начали, что же дальше? Раздались крики: «Надобно идти в Москву, проведать про государя, жив ли он?» – «А разве есть слух, что не жив?» – «Да говорят, что не стало!» – «Нет он жив, да в заточении в Стекольном, закладен в столп, а на Москве не прямой государь». На другой день утром солдат Давыдов и Прохор Носов сыскали Ржевского на воеводском дворе за поварнею в курятнике и привели в круг. Явился обличитель Ермолай, обручник; он кричал на воеводу: «Ты меня за три обруча кнутом бил». Суд был не долог: стрелец конного полка Уткин бросился на Ржевского и сколол его копьем.

Покончили с царским воеводою, надобно было выбрать своего начальника. Стрельцы Тенютин и Яковлев кричали громче всех, что надобно выбрать в старшины ярославского гостя Якова Носова, раскольника и астраханца бурмистра Гаврилу Ганчикова: «Они-де люди умные, все войско управят!» Умные люди были выбраны в старшины.

Первым делом умных людей было разослать грамоты к окрестным козакам, поднимать их за старину. В грамотах говорилось: «Стали мы в Астрахани за веру христианскую, и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и что к церквам нас и наших жен и детей в русском старом платье не пущали, а которые в церковь божию ходили, и у тех платье обрезывали и от церквей божиих отлучали и выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и детям чинили воеводы и начальные люди, и болванам, кумирским богам, они, воеводы и начальные люди, поклонялись и нас кланяться заставливали. И мы за веру христианскую стали и чинить того, что болванам кланяться, не хотели. И они, воеводы и начальные люди, по караулам хотели у караульных служилых людей ружья отобрать, а у иных отобрали и хотели нас побить до смерти, а мы у начальных людей в домах вынули кумирских богов. Да в прошлом 1704 году на нас брали банных денег по рублю, да с нас же велено брать с погребов со всякой сажени по гривне, да у нас же хлебное жалованье без указу отняли. И мы о том многое время терпели, и, посоветовав между собою, мы, чтоб нам веры христианской не отбыть и болванам кумирским богам не поклоняться и напрасно смертию душою с женами и детьми вечно не умереть, и за то, что стала нам быть тягость великая, и мы, того не могучи терпеть и веры христианской отбыть, против их противились и воеводу Тимофея Ржевского и из начальных людей иных убили до смерти, а иных посадили за караул. Да нам же ведомо чинится от купецких и от иных всяких чинов людей, что в Казани и в иных городах поставлены немцы по два и по три человека на дворы и тамошним жителям и женам их и детям чинили утеснения и ругательства».

Астраханские посланцы и грамота, ими привезенная, произвели сильное волнение на Тереке. Возмутились всем городом и пришли к воеводе на двор с копьями; воевода из хором уговаривал их астраханцам не верить и не мутиться. Воевода остался жив, но козаки требовали у него на смерть подполковника Илью Некрасова, воевода не выдал Некрасова; тогда на другой день они вломились с ружьем в воеводские хоромы, взяли Некрасова силою, отвели в приказ за караул, потом пытали и убили всем полком. И на Тереке, как в Астрахани, приступили немедленно к избранию начальных людей, взяли невольно посадского Василья Авдеева всем городом да козака Степана Тимофеева в атаманы и целовали крест быть заодно с астраханцами. Но на Тереке далеко не все думали одинаково: козаки и московские стрельцы были за бунт, но терские стрельцы, конные и пешие, с ними не тянули. В Астрахани получена была очень неудовлетворительная грамота от терских и гребенских атаманов и козаков: «Мы ради за веру Христову, и за брадобритие, и за табак, и за немецкое платье, мужеское и женское, и за отлучение церкви Божией стоять и умирать, но вы, все великое астраханское войско и все православное христианство, не прогневайтесь на нас за то, что войска к вам на помощь не послали, потому что, живым Богом клянемся, невозможно нам войска к вам прислать: сами вы знаете, что нас малое число и с Ордою со всею не в миру, чтобы по-прежнему от Орды жен и детей не потерять». Таким образом, астраханцы должны были отказаться от надежды получить помощь с Терека; напротив, один из тамошних заводчиков бунта, писарь Страхов, писал, чтоб астраханцы прислали войска на помощь людям, стоявшим за веру Христову, и брадобритие, и старое платье, мужеское и женское. Между тем воевода, вышедший с верными правительству людьми из города, возвратился туда с татарами и черкесами и усмирил бунтовщиков, некоторых казнил, заводчиков отослал в Москву.

Красный и Черный Яр объявили себя за Астрахань. Астраханские посланцы, приехавши в Красный Яр, ударили в набат и, вынув сабли наголо, говорили красноярцам: «Если старшин не выберете, на нас не пеняйте». Особенно кричал Иван Кузнечик: «Либо мы пропадем, либо вы пропадете; если старшин не выберете, то вам сабли не миновать». Красноярцы взбунтовались всем городом, сковали воеводу за налоги и отправили его в Астрахань с челобитчиками на него; в Астрахани челобитья найдены справедливыми и воевода убит.

Далее Красного и Черного Яра бунт не пошел. Умные люди, распоряжавшиеся в Астрахани, послали атамана Ивана Дорофеева с войском поднимать Поволжье; Дорофеев подошел к Царицыну, послал к горожанам приглашение стать за брадобритие и старое платье, но получил ответ: «Пишешь к нам, чтоб пристать к вашему союзу: и мы к вашему союзу пристать не хотим; с кем вы думали в Астрахани, там себе и делайте. Да вы же к нам писали, будто к нам приезжают в город калмык многое число и будто в городе отымают хлеб, и калачи, и харч безденежно: и у нас того не бывало. Да вы ж к нам писали, будто стали за православную христианскую веру: и мы, божиею милостию, в городе Царицыне все христиане и никакого раскола не имеем и кумирским богам не поклоняемся, и козаки донские к вам приезжали из разных станиц, и к вашему приобщению приставать не хотят и вам отказали».

Отправляя Дорофеева к Царицыну, умные люди ему наказали: «Если донские козаки к ним пристанут, то им, взяв Царицын боем, идти до Москвы и по дороге брать города, а противников побивать до смерти, потому что государь в Стекольном закладен в столпе и на Москве управляют бояре, Бутурлин да Головин, и, пришед к Москве, проведать о том подлинно». Итак, успех бунта зависел от донских козаков: донские козаки не дали помощи, и Царицын не был взят боем. Дорофеев не пошел дальше без козаков. Отчего же на великой реке не нашлось охотников постоять за Христову веру и за брадобритие? Охотники были, потому что кроме желания добыть зипун были сильные неудовольствия на Москву, на царя; охотники были, но их было еще не много, они не были в собрании, и, главное, у них не было вождя. Астраханский бунт произошел внезапно, без предварительного сношения с недовольными на Дону, застигнул последних врасплох, вовсе неприготовленными; притом умные люди, распоряжавшиеся в Астрахани, сделали большую ошибку, отправив возмутительные письма прямо в Черкаск, к правительству донскому, тогда как атаманы и старые козаки никогда не начинали восстаний против московского правительства, и бунты вспыхивали не в Черкаске, а в дальних козачьих городках, наполненных новоприбывшею голутьбою, искателями зипунов. Наконец, Федор Матвеевич Апраксин, узнав в Воронеже об астраханском бунте, писал в Черкаск, чтоб тамошнее правительство послало от себя во все козачьи городки добрых козаков человека по два или больше с подтверждением, чтоб нигде к астраханцам не приставали и, если явятся воры, били, ловили и присылали в Воронеж; войсковому атаману Апраксин велел идти к Царицыну, чтоб воровской замысел пресечь; о себе Апраксин писал, что идет к ним водой с солдатскими полками, а наперед себя посылает козацкие слободские полки; то же самое написал и во все козачьи городки. «О походе своем писал к ним и пустил эха, чтоб их привести тем в размышление», – доносил Апраксин царю. Донцы действительно пришли в размышление, следствием которого было то, что они целовали крест не изменять царю, выслали войско против бунтовщиков и астраханских посланцев, заковавши, отправили в Москву вместе с прелестною грамотою. В Москве любопытствовали знать, что такое за кумирские боги, о которых писали астраханцы? Один из их посланных объяснил дело: кумирами бунтовщики называли столярной работы личины деревянные, на которых у иноземцев и у русских начальных людей кладутся накладные волосы для бережения, чтоб не мялись. Присланные от донских козаков объявили в Москве, что у них все тихо и бунта не будет, потому что им от великого государя никакого утеснения нет, и тем они перед иными народами от великого государя пожалованы и взысканы, что к ним до сих пор о бородах и о платье указу не прислано, и платье они ныне носят по своему древнему обычаю, как кому из них которое понравится: иные любят носить платье и обувь по-черкесски и по-калмыцки, а иные обыкли ходить в русских стародревнего обычая платьях, и что кому лучше похочется, тот так и творит, и в том между ними, козаками, распри и никакого посмеяния друг над другом нет, а немецкого платья никто из них, козаков, у них на Дону не носит, а мастера, т. е. портные, которые б немецкое платье могли делать, в городках их козачьих не живут, и охоты у них, козаков, кроме изволения государского, к тому немецкому платью нет, а когда к тому будет изволение его, государское, и они воли государской противны не будут.

Таким образом, бунт был остановлен в самом начале несогласием донских козаков в нем участвовать, а между тем Петр тотчас же принял энергические меры к его потушению. Он находился в Митаве, когда получил из Москвы весть об астраханском бунте; понимая всю опасность бунта по местности, в которой он загорелся, зная, какими горючими материалами окружена эта местность, зная, что многие и не в дальнем расстоянии от Москвы встретят с радостию людей, восставших за брадобритие и старое платье, Петр велел фельдмаршалу Шереметеву поспешно двинуться к Москве, за которую очень опасался, как видно из письма его к Т. Н. Стрешневу от 12 сентября: «Вчера от князь Бориса (Голицына) письмо я принял, в котором пишет о бунте астраханском и что вы выбрали воеводу. Извольте из ближних несколько... (прибрать?) и дать ружье, такоже сыскать к ним офицеров, кои ныне учат их по городам. Мы для лучшего отпустили к вам господина Шереметева с конными и пешими полки и чаем, что он с конницею к вам будет в две недели, також и пехота не замешкается, и сие изволь объявить. Також советую вам, пока вышереченной господин к вам будет, чтоб деньги, из приказов собрав, вывезли из Москвы или б с верными (людьми) тайно где положили или закопали, всякого ради случая; також и ружье лучше б, чтоб не на Москве было. Почты, кои ходят за рубеж и к городу, извольте задержать до времени».

Шереметев с дороги дал знать государю, что донские козаки не за бунтовщиков, а против них; верное известие о том же получено было и от Апраксина. Самое большое опасение не сбылось за Москву не нужно стало бояться, но Петр не любил складывать рук вследствие утешительных известий и писал Шереметеву: «Для бога, не мешкай, как обещался, и тотчас пойди в Казань». В какое радостное изумление пришел Петр, получивши известие, что козаки отвергли предложение астраханских бунтовщиков, всего лучше видно из письма его к Апраксину (от 25 сентября): «Письма ваши принял, из которых выразумел, что всемилостивейший господь не вконец гнев свой пролити, и оным уже чрез 25 лет губительным псам волю и в невинных кровях утеху подати изволил, и чудесным образом огнь огнем затушити изволил, дабы могли мы видеть, что вся не в человеческой, но в его суть воле. Которое дело с удовольствием рассуждая и воздав оному хвалу, не мало в настоящих трудах обрадовались».

Торопя Шереметева с войском к Астрахани, Петр хотел попытаться, нельзя ли покончить с нею поскорее мирным путем. Для этого 11 октября он послал в Астрахань с тамошним жителем Кисельниковым грамоту с увещанием к народу отстать от возмутителей и, перехватавши главных заводчиков, прислать их в Москву, чем заслужат прощение, в противном же случае будут казнены без пощады. 3 января 1706 года Кисельников приехал в Астрахань; собрался круг, ибо Астрахань, как в разинское время, управлялась теперь по-козацки, царскую грамоту приняли в кругу и послали за митрополитом Самсоном. Когда он пришел, стали читать грамоту и, выслушав ее, за государево здоровье молебствовали при пушечной стрельбе. 13 января митрополит приводил всех к присяге, и положили: буде от кого впредь с того числа какая будет неверность, и им чинить указ, чего они будут достойны; написали повинную к государю и для ее поднесения выбрали 8 человек, которых и отправили вместе с Кисельниковым. В повинной говорилось: «Междоусобие учинилось за брадобритие и немецкое платье и от многих воеводы Ржевского и полковников у начальных людей для взятков, налог и обид. Воевода не дал срока в деле немецкого платья для своей корысти, посылал по многие праздники и воскресные дни капитана Глазунова да астраханца Евреинова к церквам и по большим улицам, и у мужска и у женска полу русское платье обрезывали не по подобию и обнажали перед народом и усы и бороды, ругаючи, обрезывали с мясом. Ржевский у стрельцов ружьи обобрал, хлебного жалованья давать им не велел, с бань брал по рублю и по 5 алтын, с погребов по гривну, подымных по 2 деньги с дыму, валешных по 2 деньги, от точенья топоров по 4, с ножа по 2, от битья бумаги по 4 с фунта, с варенья пив и браг с конных по 5 алтын, с солдат и пеших стрельцов по гривне, с малолетних, со вдов, и которые в свейском походе, и женам их и детям платить было нечем, и тех сажал за караул и бил на правеже, и многие дворишки продавали и детей закладывали; у служилых людей и у всех градских жителей дворам спрашивал купчих, и которые дворы построены на данных местах, а иные купленные и в моровое поветрие крепости утерялись и в пожар сгорели, и с тех крепостей брали пошлины вдвое и втрое, а с рыбных и соляных и с иных всяких промыслов брали откупщики с стругов и с посадов привального по рублю, и по два, и по три, и по пяти, а с мелких стружков по полтине, а в тех откупах он, Ржевский, с начальными людьми были товарищами. Хлебные запасы из стругов велел без указу выгружать и возить на житный двор служилым людям, и они выгружали и возили на себе мимо подрядчиков, а он, Ржевский, за провоз тех запасов брал с подрядчиков деньги и моклый и гнилой запас целовальникам велел принимать у подрядчиков в неволю и за то бил батожьем насмерть. Он же посылал их зимним путем для рубки дров к селитряному варенью, и многие служилые люди от стужи помирали и на плаву с плотами тонули и в полон взяты; да и про домашний свой обиход для дров и сена и травы их посылал же; их же посылал на овощные и селитряные струги для караула и на работу до Царицына и до Саратова и до Сызрану без прогонных денег. А полковники и начальные люди немцы, ругаючись христианству, многие тягости им чинили и безвинно били и в службах по постным дням мясо есть заставляли и всякое ругательство женам их и детям чинили, а воевода Ржевский по челобитью их указу не чинил. Он же, Ржевский, велел брать крепостных дел подьячим сверх указу лишних денег и те деньги брал себе, и о тех поборах к Москве и в Казань посылали они челобитчиков, а указу о том не учинено, а о вышеписаных всех обидах хотели они для челобитья из Астрахани послать, и их не пустили. Да Ржевский же в Караганской бусе с головою Голочаловым да с Мещаряком был в паю. А шведов-полоняников, которые присланы к селитряному варенью в работу, мимо учиненных начальных людей, ставил собою в начальные люди, и у яхт и у мшанов были в матросах, и от них были русским людям налоги горше иных начальных людей. Полковник Дивигней (Девинь) с иноземцы начальными людьми брали к себе насильством из служилых домовных людей в деньщики и заставляли делать самые нечистые работы, они и жены их по щекам и палками били, и кто придет бить челом, и полковник челобитчиков бил и увечил насмерть и велел им и женам и детям их делать немецкое платье безвременно, и они домы свои продавали и образа св. закладывали, и усы и бороды брил и щипками рвал насильством».

12 февраля приехал Кисельников с челобитчиками в Москву. Чтение повинной и рассказы челобитчиков произвели такое сильное впечатление на боярина Головина, что он решился просить царя о безусловном помиловании. «Довольно говорил я с ними, – писал Головин Петру, – все кажутся верны и мужики добры. Изволь, государь, хотя себя понудить и показать к ним милость. А послать их к тебе надобно было непременно, понеже гораздо верно уверятся и во всяком страхе и послушании будут, а нам лучшие воры немного верят. Только и в нас не без воров бывало». Произвела ли повинная и на Петра такое же впечатление, хотел ли он поскорее покончить на востоке, по затруднительности обстоятельств на западе, или, что всего вероятнее, оба побуждения действовали одинаково сильно, – только царь послушался совета Головина и отпустил челобитчиков с грамотою, в которой заключалось всепрощение. Но умные люди в Астрахани распорядились иначе. Мы видели, как они распорядились по получении первой царской грамоты, в которой обещалось помилование народу с условием выдачи заводчиков: об этом условии астраханцы промолчали, присягнули, положили наказывать тех, кто впредь затеет что-нибудь, и под видом повинной послали царю изложение причин восстания. Как принял царь эту повинную – они не знали, а между тем Шереметев приближался с войском, которого не было и трех тысяч, следовательно, можно было надеяться на удачное сопротивление; удача доставить союзников, и, как видно, у заводчиков почему-то не исчезла надежда на возможность похода к Москве.

Шереметев достиг Казани в конце 1705 года; здесь почему-то ему очень не понравилось. «Я в Казани живу, как в крымском полону, – писал он Головину, – не пишу к тебе ни о чем здешнем; желал бы я сам вас видеть; писал я к самому капитану (Петру), чтобы указал мне быть к себе; ныне подай помощи, чтобы меня взять к Москве». Зная хорошо своего фельдмаршала, тяжелость его на подъем и страсть бывать в Москве под каким бы то ни было предлогом, капитан послал к нему сержанта Щепотева с письмом (от 10 января): «Указ посылаю ныне к вам с сержантом господином Щепотевым, которому велено быть при вас на некоторое время, и, что он вам будет доносить, извольте чинить». Щепотеву был дан наказ: объявить фельдмаршалу, чтоб: «1) оставить в Казани Афанасия Дмитриева, да с ним конных 1000 человек из дворян, из иноземцев и из новокрещеных, да мурз 500 человек, поместных добрых, да пеших полк, который придет с Москвы, да Казанский полк 500 человек. 2) Самому с достальными со всеми идти, и конечно сим путем дойти до Саратова и стать в Саратове, расставить в удобных местах войско до весны; также полк послать (кроме низовцев) в Дмитриевской, другой на Царицын. 3) Самому как возможно совсем по весне рано идти до Царицына, чтоб за довольное время предварить воровской замысл. 4) Смотреть, чтоб все по указу исправлено было, и, буде за какими своими прихоти не станут делать, и станут, да медленно, говорить, и, буде не послушают, сказать, что о том писать будешь ко мне».

Головин писал Шереметеву: «Тебе, мой государь, конечно надлежит быть в Саратове, чтобы его величество не раздражать». Шереметев двинулся. Но Петр не ограничился одним этим движением и 1 февраля писал Головину, чтоб послать в Казань морскую команду, выбрать там 5 судов, поставить на них по 12 или по 8 пушек и тотчас по взломании льду сплыть к Царицыну и стать там на якорях выше разделения Ахтубского: суда эти, писал Петр, лучше 10000 войска могут воров вверх не пропустить; царь приказывал также, чтоб половина морских офицеров, посылаемых к Царицыну, умела по-русски; с Саратова жилых половину, пришлых всех выслать в Польшу; половину синбирян, сызранцев, дмитриевцев выслать и поставить на станции по замосковным городам.

Чтобы уничтожить или по крайней мере ослабить главную причину неудовольствия, Петр дал следующий указ доверенному человеку, казанскому вице-губернатору Никите Кудрявцеву: «Во всех низовых городах ведать податьми и сбирать, також и сымать оные или паки наложить ради нынешнего там смятения астраханского, и сие чинить, смотря по времени, месту и людям, и всячески тщиться, чтоб утешать, и ниоткуда для сборов податей указу ничьего не слушать, а что невозможно будет делать, об указе писать ко мне и в том тщиться с таким прилежанием, как Богу и здешнему суду добрый ответ дать». Насчет черноярцев писал Головину: «Буде черноярцы с донскими козаками уговорятся в том, чтоб их вину простить, велеть уговаривать». На вопрос Щепотева: «Что доброе сделается на Черном Яру, что с ними делать?» – отвечал: «Кроме прощенья и по-старому быть, иного ничего; также и везде не дерзайте ни точию делом, ни словом жестоким к ним поступать под опасением живота».

Черноярцы покорились, хотя не искренно. Шереметев обошелся с ними сурово и велел отобрать оружие. «У черноярцев, – писал Петр, – вы ружье отбирали напрасно, и удивляюсь, что просите указу, что делать с (черноярцами) зачинателями и с астраханцами, ежели покорятся? К вам многократно от меня и от г. адмирала (Головина) писано: конечно всех милостию и прощением вин обнадеживать, и, взяв Астрахань, отнюдь над ними и над заводчиками ничего не чинить, и черноярцам ныне объявить, что ружье у них отобрано только до тех мест, пока и астраханцы покорятся и вину принесут, и тогда по-прежнему то ружье им отдано будет, и привесть их ко кресту в верности, а и зачинщиков причинных ничем не озлоблять и только их перепоручить и дать им жить на свободе, и всяко тщитися, чтоб ласкою их привлечь и чтоб они о своем состоянии писали и к астраханцам, и под Астраханью без самой крайней нужды никакого жестокого и неприятельского поступка не восприимать, и то ежели разве они по приезде своих челобитчиков и по получении нашей грамоты и по многим твоим добродетельным присылкам весьма упорны явятся и не покорятся, чего мы, по отпискам их к тебе, быти не чаем».

Случилось последнее, чего не чаял Петр. Головин дал ему знать, что у астраханцев «не без шалости: только, государь, с помощию вышнего, в сем не изволь сумневаться; лучшее разве то воры себе учинят, что разбегутся (хоть к черту истинно и в Аграхани в два лета все исчезнут), а если им возмущать и бежать на Дон, ей, никогда не пристанут, и милостию твоею козаки довольны и верны». Астраханцы не побежали на Дон, но не побежали и на Аграхань. 9 марта выехали из Астрахани навстречу к Шереметеву, к урочищу Кичибурскому Яру, Спасского монастыря архимандрит Антоний и с ним четыре человека астраханцев; они подали фельдмаршалу письма от митрополита Самсона и от Георгия Дашкова. Этот Георгий Дашков был строитель астраханского Троицкого монастыря, присланный туда из большого Троицкого Сергиева монастыря, от которого астраханский зависел. Дашков в последнее время отличался своею ревностию в увещании бунтовщиков и играл главную роль между духовными лицами, потому что митрополит от старости был очень слаб. Дашков также постоянно переписывался с Шереметевым и теперь с Антонием писал, что в Астрахани началось снова смятение и несогласие, одни остаются верны, другие опять склонны к возмущению, и от того между ними распря; Дашков просил, чтоб Шереметев скорее шел в Астрахань.

Против урочища Коровьи Луки на Волге, в 30 верстах от Астрахани, встретили Шереметева Воскресенского монастыря архимандрит Рувим, Георгий Дашков, стрелецкие пятидесятники и десятники, армяне, индейцы, бухарцы, юртовские татары, человек с сорок, и объявили, что весь народ астраханский готов его встретить. Шереметев отвечал, что государь их простил и чтоб они вины свои заслужили. Но, как видно, с удалением людей, противных бунту, Яков Носов с товарищами осилили. Когда приехал в Астрахань посланный Шереметевым с письмом к старшине сызранец посадский человек Данила Бородулин, то в кругу Яков Носов, по многих разговорах, сидя перед кругом за столом, говорил посланному: «Здесь стали за правду и за христианскую веру, коли-нибудь нам всем умереть будет, да не вовсе бы и не всякой так, как ныне нареченный царь, который называется царем, а христианскую веру порушил: он уже умер. душою и телом, не всякому бы так умереть». В это время в кругу читали присланное из Черного Яра письмо, чтоб на Черный Яр прислать силы на помощь, ибо идет с войском князь Петр Хованский. Во время чтения Носов, опершись локтем на коробью и наклонясь, говорил Бородулину тихонько: «Ведь мы не просто зачали! Это дело великое: есть у нас в Астрахани со многих городов люди, и не одно черноярское письмо, есть у нас письмо из Московского государства от столпа от сущих христиан, которые стоят за веру ж христианскую». Бородулин побоялся спросить его, кто писал? потому что тут обступили их со всех сторон и расспрашивали с криком. Потом принесли в круг хлеба, вина, пива; Носов поднес Бородулину ковш вина, тот принял и сказал: «Дай Боже благочестивому государю многолетно и благо получно здравствовать!» На это отозвался старшина, московский стрелец Иван Луковников: «Какой он государь благочестивый! Он неочесливый, полатынил всю нашу христианскую веру!» Бородулин заметил Носову, зачем старшина такие нечестивые слова говорит? Носов, рассмеявшись, отвечал: «Не все перенять, что по Волге плывет: мужик он простой, что видит, то и бредит». В то же время в кругу раздавались крики: поносили государя всякими бранными словами: «Не сила Божия ему помогает, ересями он силен, христианскую веру обругал и облатынил, обменный он царь. Идти ли нам, нет ли до самой столицы, до родни его до Немецкой слободы и корень бы весь вывести; все те ереси от еретика, от Александра Меншикова». На третий или на четвертый день Носов с старшинами пришли к Бородулину на постоялый двор и потчевали его вином; Бородулин, взявши ковш, говорил: «Дай, господи, великому государю на много лет здравствовать» и, выпив, стал подносить Носову, но тот отвечал: «Я про его здоровье пить не стану: как нам пить про такого православных христиан ругателя? Что вы не образумитесь? Ведь вы и все пропали, обольстили вас начальные люди милостию, пропали вы душою и телом». На отпуске Носов говорил Бородулину: «Бог тебе в помочь, поезжай! Вот тебе подводы; управляйтесь с князьями и боярами, а в городах с воеводами, на весну и мы к вам будем».

11 марта Шереметев ночевал на Долгом острове, в 10 верстах от Астрахани; сюда приехали из города бурмистры и донесли, что они ушли, а в Астрахани стрельцы волнуются и не хотят пускать фельдмаршала в город. Шереметев придвинулся еще ближе к Астрахани и с Балдинского острова (в 2 верстах от города) послал письмо, чтоб перестали бунтовать. Ответа не было, а пришло несколько дворян с вестию, что астраханцы из слобод перебрались в город, расставили и зарядили пушки, собрали гулящих людей, роздали им ружья и порох и написали между собою письма, что стоять всем вместе. Оставленные жителями слободы стали гореть. Тогда Шереметев послал полк в Ивановский монастырь, чтоб спасти его и хлебные магазины, находившиеся подле монастыря. 12 марта Шереметев сам приехал в монастырь: бунтовщики начали приступать к монастырю и кинули три бомбы, но Шереметев отбил их и послал за остальным войском. Когда оно пришло и начало строиться, то бунтовщики вышли на вылазку за реку Кутумову. Царские войска дали залп; бунтовщики побежали, покинув пушки и знамена, засели в Земляном городе и начали стрелять с вала. Солдаты взяли вал приступом и гнались за бунтовщиками до Каменного города к самым Вознесенским воротам, побрали пушки и мортиры. Так как бунтовщики жестоко отстреливались из Кремля, то Шереметев велел полкам отступить от него и расставил их в Земляном городе по улицам и отсюда велел метать бомбы в Кремль, а между тем послал к осажденным увещание к сдаче. Вечером того же 12 числа вышли из Кремля пятидесятники и десятники с повинною, а на другой день, 13 марта, вышли старшины – Яков Носов и только что перед тем выбранный атаман из донских козаков Елисей Зиновьев с просьбою о прощении. Шереметев велел всем положить оружие, а печать и ключи отдать митрополиту; все это было исполнено; бунтовщики вынесли даже к воротам топор и плаху. Того же 13 марта Шереметев пошел строем в Кремль; когда он шел, то по обеим сторонам улицы астраханцы лежали на земле. У ворот кремлевских встретил победителя митрополит, и пошли все в собор для благодарственного молебствия.

Взятие Астрахани стоило Шереметеву 20 человек убитыми и 53 ранеными. Бунт был сломлен, но заводчики ходили по воле: Шереметев боялся без указа перехватить их и писал Головину: «Здешний народ учинил то все от неволи, и, конечно, надобно, чтоб здесь было людей (воинских) больше старого, а Носов великий вор и раскольник, и ныне при нем все его боятся и в шапке с ним никто говорить не может, и надобно его и других заводчиков и Яхтинский полк вывесть к Москве: то здешние люди успокоятся и об них тужить на будут. Московского полка бунтовали немногие; только есть из них заводчики, а я без указу выслать их не смею, и надобно вскоре указ о том выслать, а как вода разольется, боюсь, чтоб не разбежались, а удержать их нельзя. Я такого многолюдства и сумасбродного люду от роду не видал, и надуты страшною злобою, и весьма нас имеют за отпадших от благочестия. Как надуты и утверждены в такой безделице!»

Участники бунта были перехвачены и отправлены в Москву: здесь их колесовано, казнено и умерло во время продолжительного розыска 365 человек.

Требуя указа насчет зачинщиков бунта, Шереметев в то же время жаловался на сержанта Щепотева, который имел неосторожность отправиться в Астрахань прежде Шереметева, был захвачен бунтовщиками и сидел с ними вместе в Кремле 12 марта. Шереметев писал об нем Головину: «Как Михайла Щепотев сидел у них в городе, и они чаяли, что он-то и пущий будет в промыслу и бомбардир: для того больше и держались. А как я вошел в город и пришел на свой двор, и он, Михайла, говорил во весь народ, что прислан он за мною смотреть, и что станет доносить, чтоб я во всем его слушал. И я не знаю, что делать? А за грехи мои припала мне болезнь ножная: не могу ходить ни в сапогах, ни в башмаках, а лечиться здесь не у кого. Пожалуй, не остави меня здесь». Потом писал: «Если мне здесь прожить, прошу, чтоб Михайла Щепотева от меня взять. Всенародно говорит, что хочет меня государю огласить, не знаю чем, и с Александром Даниловичем ссорить, и говорит: «Я де тебя с ним помирю», и непрестанно пьян. Боюсь, чтоб надо мною не учинил; ракеты денно и ночно пущает: опасно, чтоб города не выжег». А Щепотев писал царю: «Извествую милости твоей: по указу твоему я господину фельдмаршалу кое о каких нуждах, которые надлежит исправлять, наипаче к опасению твоих государевых сборов, чтобы утраты не было, доносил, и его милость сказал мне: «Я твоих слов слушать не хочу, и впредь с такими доносительными словами ко мне не ходи». И я ему то доносил, что я стану до вашей милости писать, и он мне велел о том до вашей милости писать и отпускал меня из Астрахани к милости твоей, и я не смею ехать. Да который дьяк обретается у фельдмаршала, приличился во взятках, и я ему, фельдмаршалу, про те взятки доносил, чтоб розыскать, и он, фельдмаршал, про него не розыскивает и приказал в Астрахани ему, дьяку, приход и расход таможенный и кабацкий и раздачу животов, которые граблены были, и, как животы раздают, фельдмаршал меня не призывает».

Петр не выдал Щепотева Шереметеву и не умалил значения шереметевского дела вследствие донесений Щепотева. В ответ на извещение о взятии Астрахани он писал фельдмаршалу: «Письма ваши принял и за неизреченную божию милость господа Бога благодарили с изрядным триумфом, которою викториею над сими проклятыми воры вам, яко виновным оной виктории, поздравляем; за который ваш труд господь Бог вам заплатит, и мы не оставим». Это неоставление заключалось в денежном окладе и пожаловании более 2400 дворов; сын Шереметева был назначен из комнатных стольников в полковники. Когда Меншиков объявил Шереметеву царскую милость, то фельдмаршал был очень весел и обещался больше на болеть. Но и Щепотев получил от государя также письмо: «Благодарствуем вам за ваши труды и прочее. По получении сего письма вы поезжайте к нам наперед тогда, как фельдмаршал с полками из Астрахани к Смоленску пойдет». По отъезде Шереметева управлять успокоенною Астраханью назначен был князь Петр Ив. Хованский.

Астраханский бунт, ограниченный одною местностию, нетрудно было затушить, когда донские козаки не дали ему разгореться. Мы видели причину этому; видели, как Петр был приятно изумлен невмешательством козаков, тем более что вести о волнениях на Дону не переставали приходить в Москву. Летом 1700 года дано было знать с персидской границы, что козаки, которые, учиня воровство, побежали с Дону к персидским границам человек с 500, осаждены от тамошних разных владельцев близ Каспийского моря, а которые из них вышли было на море для воровства над торговыми судами, разобраны ратными людьми, высланными из Астрахани. В том же году стольник и воевода князь Петр Дашков дал знать с Камышенки, что, собравшись, воровские козаки пришли под табуны и отогнали у ратных людей много лошадей. Воевода послал за ворами отряд войска, который отбил лошадей и захватил четырех воров; в расспросе и с пыток воры сказали: пошли они в прошлых годах из дворцовых сел, а в нынешнем 1700 году зимою с Медведицы городка Чернагая козак Нестерко Зиновьев прибрал к себе воров из разных козачьих городков и стал с ними станом на реке Медведице в луке, откуда посылал отгонять лошадей из полку князя Дашкова; на этих лошадях хотел атаман Нестерко ехать по городкам, по Медведице и Дону, звать вольницу и ехать на Аграхань через степь к козаку Костке Иванову, который прежде был в Паншине атаманом: присылал Костка товарища своего Губана с Аграхани на Дон для подговору в разные козачьи городки; в совете были и хотели идти на Аграхань поп Максимка Григорьев, Филка Архипов, прозвище Кисельная Борода, и множество других козаков из разных мест; умышляли – пришед на Аграхань, выходить на море и на Волгу-реку под Царицын для воровства и разоренья всяких людей и стругов. Прежний вор и раскольщик Митька Татаркин, который жил на Медведице в раскольничьем городке и ушел оттуда во время приходу государевых людей, теперь живет на Медведице же, в Черкасове, в юртовских гулебных станах, с товарищами, человек с 20, с женами и детьми, и к нему писали с Дону из Черкаского о совете два козака, чтоб им, соединясь, идти на Аграхань для воровства; Митька всем им велел готовиться, и к воровскому походу теперь готовы и хотят идти многолюдством, а как он, Митька, пойдет, и от него во всех верховых козачьих городках немногие люди останутся, потому что к его воровству все пристанут и слушают его во всем.

На это известие о воровских замыслах государь отвечал указом: «От великого государя на Дон войсковому атаману Илье Григорьеву и всему Войску Донскому: указали мы вам сего настоящего лета верховых донских городков козаков, которые живут по Хопру и Медведице и по разным рекам, перевесть и поселить по двум дорогам к Азову, одних до Валуйки, а других от Рыбного к Азову же, чтоб те оба пути впредь были населены и жилы, а буде вы, атаманы и козаки, нынешнего лета козаков не сведете и не поселите, и по нашему указу те хоперские и медведицкие козаки поселены будут в иных местах».

Ненависть к боярству, наклонность к самозванцам не переставала проглядывать на Дону. В августе 1701 года велено было взять в Преображенский приказ с Дону козаков: городка Тишанки Андрея Поминова с матерью, Левку Сметанина, городка Нижнего Чиру Игнатку Пчелинца. Левка говорил: «Царь Иван Алексеевич жив и живет в Иерусалиме для того, что бояре воруют; царь Петр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Сказывал Левке про царя Ивана пришлый человек Авилка, который живет на реке Калитве Белой, впадающей в Донец; пришел Авилка Из Иерусалима, и донские козаки почитают его за святого, потому что он им пророчествует: в первый Азовский поход сказал, что Азова не возьмут, а во второй сказал, что возьмут; Авилка держится раскола». Пчелинец говорил про Петра: «Он не царь, антихрист; царица Наталья родила царевну, девицу, а вместо той царевны своровали бояре, подменили иноземца, Францова сына Лефорта». Козак Назарка Смирной говорил: «Азову за государем не долго быть: донские козаки, взяв его, передадутся к турскому султану по-прежнему».

Недовольные козаки говорили: «Теперь нам на Дону от государя тесно становится; как он будет на Дон, мы его приберем в руки и отдадим турецкому султану, а прибрать его в руки нам и малыми людьми свободно: ходит он по Дону в шлюпке с малыми людьми». Таким образом, сами недовольные признавались, что у них мало людей. Это малолюдство и давало донской старшине возможность прибирать их в руки при малейшем движении; это-то малолюдство дало старшине возможность удержать Дон от участия в астраханском бунте.

На западной Украйне козаки также не давали покою. Гетман Мазепа слал письмо за письмом о запорожских поведениях. «О злом намерении проклятых запорожцев мало не чрез всякого гонца моего и чуть не чрез всякую почту как великому государю, так и вашей вельможности я писал, а никакого ответа не имею», – писал Мазепа Головину. «Не так страшны они, запорожцы, понеже малое их собрание, и не так страшны пересылки с ними хана крымского, как то зело рассуждати надобно, что чуть не вся Украйна тем же запорожским духом дышет, понеже обыкность та, что народ посполитый своеволю любит, и всякий под властию пребывающий желает оной над собою не имети». Мазепа доносил, что запорожцы заключили союз с юртом Крымским, будучи особенно недовольны тем, что подле них царь строит крепость Каменный Затон.

Для объяснений по этим делам поехал к гетману знаменитый прибыльщик Курбатов, и Мазепа объявил ему, что в Каменный Затон необходимо сейчас же прислать два или три полка доброй пехоты на случай соединения запорожцев с ханом крымским: задержанных в Москве запорожцев и жалованье прислать к нему, гетману, или в Севск, чтоб можно было отослать их немедленно же в Запорожье, если запорожцы усмирятся, а после думать, как наказать их за прежние преступления. Изгнать запорожцев из жилищ их или привести в совершенное покорение трудно, во-1) потому, что если сядут в Сече в числе 5000, то идти на них надобно будет генеральною войною, что ныне невозможно, а Белгородским разрядом их не прогнать. Во-2) будет им помощь от хана. В-З) если, испугавшись большого войска, выйдут из Сечи, то пойдут во владения хана, поселятся на Кардашине, в низ Днепра к морю, или в прогноях, пущее разорение будут чинить, и иные к ним будут перебегать, а что турки хотят войны – это ясно, потому что без их позволения хан не заключил бы с запорожцами союза. Предложение было принято, задержанные запорожцы отпущены в Сечь. На Запорожье поехал стольник Протасьев с жалованьем и с требованием, чтоб запорожцы присягнули на верность великому государю. Козаки объявили Протасьеву, что им креста целовать не для чего, потому что они великому государю крест целовали прежде и потом не изменяли, хану крымскому никогда не присягали и посылали к нему не для измены, а для того, что прежде они знали, зачем ходили посланники из Москвы к туркам и в Крым, а теперь ни о чем не знают: ходят послы из Москвы и от гетмана в Турцию и в Крым мимо Сечи; для того они и посылали в Крым, чтоб подлинно обо всем осведомиться. Протасьев настаивал, чтоб целовали крест. «Присягнем тогда, – отвечали запорожцы, – когда прикажет великий государь снесть Каменный Затон и подтвердит грамотою права наши на земли по Днепру и Самаре». Все старания Протасьева привести их к присяге остались тщетными. По этому случаю Мазепа писал Головину: «Вижу, дóндеже того проклятого пса, кошевого Кости Гордеенка, не станет, по тех мест не надеяться к твердой и всецелой от запорожцев верности. Не знаю, какой другой изобрести способ, дабы не токмо того безбожного тот уряд, но и дни его прекратити. Ныне паки пишу к желательным моим в Сечь, желая, чтоб сыскался и поднялся такой человек, дабы его, проклятого пса, не стало». Царь велел Мазепе приехать в Москву, а до тех пор не делать запорожцам никаких тяжких насилий.

Желание гетмана исполнилось: в июле 1703 года он писал Головину: «Слава господу богу! радением и неусыпным моим старанием проклятый пес Костя кошевой если не испустил проклятой своей души, то по крайней мере с кошевства с бесчестием скинут; понеже все поспольство на него восстало за то, что с разбойниками знался и добычу у них брал, и если б из Сечи в луга не ушел, то, конечно, не был бы жив. После сего побега выбрали в кошевые Герасима Крысу, и теперь можно надеяться, что войско низовое будет в надлежащем великому государю послушании». Но радость гетмана была непродолжительна: в сентябре он уже писал Головину: «Запорожцы своим желательством ко мне вновь отозвались: не только бедных людей селитреные майданы, нечаянно напав, совсем разорили, но и мой, гетманский, до основания снесли и учинили мне убытку на 8000 рублей. Не знаю, что с такими бездушниками впредь делать, понеже их никаким способом, ни милостию, ни дачами, ни вольностию, не можно усмирить». Новый кошевой сокрушается, что не может исполнить своего обещания, данного в Москве и в Батурине: со всех сторон прибывающее гультяйство над постоянным, добрым товариществом взяло силу и похваляется Новобогородицкий и другие городки разорять. В декабре новые вести: Крысу сменили и на его место снова выбрали Костю Гордеенка, который в начале 1704 года объявил прямо царскому посланцу: «Каменнозатонский воевода Шеншин чинит нам всякие обиды, лошадей отнимает, меня и все поспольство бранит и называет подданными своими, всячески угрожает, говорит, будто солдаты, бегая из Каменного Затона, живут у нас в Сече. Но у нас таких беглых солдат в Сече нет, а хотя б и были, то у нас издревле такое поведение: кто придет, тех принимаем, и, кто захочет, тот у нас живет. Да он же, воевода, присылает на кош людей своих для проведывания, что между нами чинится, а у нас мало ли какие есть пьяные козаки, говорят, кто что хочет, и того слушать у них нечего, да он же, воевода, держит нашего запорожского козака в колодке безвинно. И если он, воевода, и впредь будет так делать, то нам уже терпеть больше будет нельзя; чтоб от его злых поступков не учинилось какого возмущения, которое может обхватить и весь север, не возмутить бы этим и всю Малую Россию».

Прошел год, и у Мазепы старые песни.

8 января 1705 года гетман писал Головину: «Запорожцы ни послушания, ни чести мне не отдают, что имею с теми собаками чинити? А все то приходит от проклятого пса кошевого, который такую в себе хитрость имеет, что всегда, собрав к себе сначала атаманов, приватно переговорит, потом раду сбирает, в которой, будучи наполнены его духом, то кричат и говорят, что им велит; для отмщения ему разных уже искал я способов, чтоб не только в Сечи, но и на свете не был, но не могу найти, а все от дальнего расстояния и некому поверить». Не об одних запорожцах писал Мазепа тревожные донесения. В 1703 году он говорил наедине присланному к нему переводчику Посольского приказа Белецкому: «Полтавский полковник Иван Искра имел тайную корреспонденцию и согласие с ханом крымским и беем перекопским, и уже было полк свой, кроме старшины, к тому наклонил, чтоб быть в согласии с Крымом, а великому государю противными. Узнавши об этом, я тотчас его от полку отлучил тайным способом, не оскорбляя его ничем, как будто на время, не давая знать никому, за какое преступление; явным способом и в скорости взять его и карать невозможно для козаков того полка, имеющих с ним одно намерение, дабы не учинилось от того полка меж народом малороссийским какого замешания при нынешнем опасном времени, потому что теперь у всей малороссийской Украйны зело отпало сердце к великому государю».