II. В переходное время

«Высочайше утвержденным 11 февраля 1905 г. Положением Комитета Министров о порядке выполнения п. 6 Именного Высочайшего Указа от 12 декабря 1904 г. постановлено о немедленном прекращении действия всех принятых по делам религиозного свойства в административном порядке мер взыскания» – так гласит официальный акт, долженствующий вселить надежду на лучшее будущее среди лиц, потерпевших за свои религиозные убеждения. Но для того, чтобы надежды сменились уверенностью, еще мало одного устранения неустановленных в законе стеснений: нужно установление такого порядка, при котором сделается невозможным в будущем такое ненормальное явление, как дополнение или даже отмена закона путем административного распоряжения.

Коснувшись в своих занятиях по разработке предстоящих правительственных реформ важного вопроса о свободе совести, Комитет Министров принципиально высказался за безусловную веротерпимость, за устранение в нашем законодательстве всякого рода принудительных мер со стороны светской власти в области веры по мнению Комитета, ограничение прав в зависимости от религиозных убеждений, не отвечая требованиям справедливости, не согласно с духом православной церкви и приводит лишь к отрицательным результатам. В особой комиссии, образованной при Комитете Министров для пересмотра узаконений о правах старообрядцев и сектантов, много говорилось о неуместности вмешательства администрации в дела веры, о вреде насильственного вероисповедного закрепощения последователей господствующей церкви, о необходимости освободить православных священников от возложенной на них законом полицейской обязанности доносить прокурорскому надзору на сектантов и отпавших от церкви и т.д.

Правильное и всестороннее решение вопроса о веротерпимости потребовало бы коренного пересмотра всего нашего архаического законодательства, стоящего в полном противоречии с принципами свободы совести, и этот пересмотр, конечно, прежде всего должен коснуться вопроса о взаимных отношениях государства и церкви. Здесь нельзя ограничиваться частными исправлениями; надо реформировать всю систему.

Но принципиальное решение Комитета Министров о безусловной веротерпимости, как и следовало ожидать, в действительности не проводится в его дальнейших работах. Уже в первом заседании, 25 января, Комитет Министров, единогласно высказавшись за отмену «стеснительных мер, принятых по религиозного свойства поводам», признал, однако, что «некоторые стеснительные в делах веры мероприятия имеют скорее политическое, чем религиозное значение, и в силу этого могут подлежать сохранению впредь». Те из действующих административных распоряжений, дальнейшее существование которых будет признано необходимых по государственным соображениям, должны будут получить силу закона.

Естественно возникает вопрос, какие же из этих административных распоряжений, стесняющих свободу вероисповедания, будут подлежать сохранению? В сущности, в основе всех распоряжений, изданных в последние 20 лет (после закона 3 мая 1883 г.), как мы имели случай отметить выше, лежат мотивы светского характера, что особенно наглядно видно на законе 4 июля 1894 г., запретившем общественные моления штундистам за якобы антигосударственный характер их вероучения. При тенденциозно-распространительном толковании термина «штундизм» и признании, что во всем нашем рационалистическом сектантстве скрываются социальные и политические элементы, т.е. элементы, с точки зрения современного бюрократического правительства, противогосударственные, почти всем сектантским учениям, как это неоднократно уже указывалось, приписывается признак особой вредности и стеснять свободу исповедания последователей этих сект признается необходимым «по соображениям государственного порядка».

Какими же признаками руководиться при классификации отдельных сект, если признать нужным сохранение в делах веры тех стеснительных мероприятий, которые вызваны мотивами политическими? С научной точки зрения русское сектантство можно рассматривать только в связи с социальными и экономическими факторами, и естественно поэтому, что в любой его фракции можно найти, хотя бы и в зачаточной форме, политико-общественный элемент. Если, таким образом, из высших «соображении государственного порядка», – соображений, надо заметить, весьма неопределенных и обыкновенно слишком широко понимаемых, – будет признано необходимым, не ограничиваясь выделением тех сект, которые, по мнению Комитета Министров, представляют «психически-ненормальные группы, подлежащие врачебному надзору», распространить религиозные стеснения на те сектантские учения, в которых найдется политический элемент, то, в сущности, вся работа по установлению в России веротерпимости сведется, в конце концов, лишь к узаконению того, что прежде установлялось по преимуществу административным произволом.

И Комитет Министров в период теоретического обсуждения вопроса, признавший необходимым установить «пределы» для всемогущего административного усмотрения, перейдя из области критики существующего строя в область разработки практического законодательства, вступил на прежний путь сохранения религиозно-полицейской опеки. Провозглашенные принципы остались в стороне. «Безусловная веротерпимость», являющаяся при современных общественно-политических условиях почти синонимом возможной полной свободы совести, потонула, в конце концов, в той массе оговорок, которыми постарался окружить и затуманить Комитет Министров провозглашенные им принципы. Иначе и не могло поступить то чиновничье по существу учреждение, которое наряду с провозглашением свободы совести русских граждан высказывало «решительное убеждение», что этим «не должно отнюдь быть поколеблено устанавливаемое Основными Законами государства положение, признающее первенствующею и господствующею в Российской империи веру христианскую, православную, католическую, восточного исповедания»... Комитет Министров, признавший недопустимость ограничения прав в зависимости от религиозных убеждений и отрицавший «всякое насильственное прикрепление верующих к определенной религии», одновременно постановляет, что при переходе из православия в нехристианскую религию должны остаться в силе все «невыгодные относительно актов гражданского состояния последствия, которые произойдут, вследствие непризнания государством подобного перехода состоявшимся». (Это вошло позже в закон 17 апреля).

Принимая во внимание направление, которое приняли работы Комитета Министров, не трудно предугадать, в какие формы выльется проектируемая веротерпимость. Можно с уверенностью сказать, что если и будут временно устранены, согласно пункту 6 Именного Указа 12 декабря, в религиозном быте «раскольников» и лиц иноверных и инославных исповеданий стеснения, прямо в законе не установленные, если и будет облегчено положение некоторых религиозных групп, признанных безопасными в государственном отношении, то при нынешнем порядке едва ли возможны какие-либо мероприятия, которые обеспечили бы невозможность возврата прежних религиозных стеснений. Пока будет господствовать у нас фальсифицированная теория органической связи религии и политики, пока будет существовать подчинение церкви государственным видам, до тех пор не будет места в России для свободы совести. Недавно опубликованная записка представителей официальной церкви требует устранения этого подчинения, установления свободной церкви, независимой от государственной власти. Но свободная церковь может быть лишь в свободном государстве. При существующем же режиме реформы в области вероисповедания неизбежно будут сводиться к временному устранению административных стеснений, прямо в законе не установленных, которые, однако, при возникновении вновь прежних взглядов на государственную безопасность будут возобновляться и вновь, ограничивать свободу совести русских граждан. И под знаменем «политики» воссоздастся прежняя полицейская система религиозного гнета.

13 апреля 1905 г.

***

Циркуляром министра внутренних дел 19 февраля 1905 г. предложено губернским начальством «без замедления» принять меры к устранению административных стеснений в области религии и к освобождению тех лиц, которые подверглись по такого рода делам ограничениям или взысканиям в административном порядке. Подобные же «спешные меры» приняты, по официальному извещению, и Министерством Юстиции.

Опубликование таких циркуляров, конечно, имеет, прежде всего, целью успокоить общественное мнение, убедить общество, что правительством приняты все надлежащие меры для устранения, по крайней мере, в будущем столь многочисленных прежде административных злоупотреблений, и внушить доверие к тем новым реформам, которые вырабатываются в бюрократических сферах и проводятся в жизнь теми же бюрократическими средствами. Если у кого, однако, и является уверенность, что проектируемые мероприятия выведут Россию с пути бесправия и произвола на путь законности и свободы, то эта временная иллюзия продолжает разбиваться о факты текущей действительности, – факты, свидетельствующие, что бюрократия по-прежнему продолжает свою рутинную работу и что бесполезно вливать в старые мехи новое вино. Так обстоит, по крайней мере, дело по отношению к столь широко вещаемой ныне веротерпимости. Чтобы не быть голословными, приведем несколько фактов, проникших в нашу периодическую печать.

В тот момент, когда уже официально была провозглашена в России веротерпимость, на театре военных действий раненые и умирающие старообрядцы, проливавшие свою кровь на полях далекой Маньчжурии, были лишены возможности услышать последнее напутственное слово перед смертью от своих духовников. Старообрядцы просили разрешить их священнику посещать места нахождения больных и раненых из среды их единоверцев, и в этой просьбе им было отказано. Такое распоряжение в середине января, т.е. по прошествии месяца со времени издания Именного Высочайшего Указа 12 декабря, было издано «по надлежащим с кем следует сношениям» главнокомандующим действующей армии и оповещено для исполнения по всем воинским частям. (Циркуляр начальника штаба за № 28).

Нужны ли комментарии к этому известию? Но, быть может, лишь в Маньчжурии «колеса административного механизма вертятся в прежнем направлении?»

В тот момент, когда Министерством Внутренних дел издается циркуляр, предписывающий губернским начальствам «не допускать впредь в пределах губернии применения к делам религиозного свойства положений о государственной охране и о полицейском надзоре, возбужденные же и находящиеся в производстве в означенном порядке дела прекратить, преподав надлежащие по сему предмету разъяснения подведомственным административным местам и лицам», по протоколу полиции в окрестностях Одессы привлекаются к уголовной ответственности 39 крестьян, молившихся по баптистскому обряду, и земский начальник, рассматривавший это дело, приговаривает всех обвиняемых за принадлежность якобы к секте штундистов к штрафу по 30 руб., с заменою арестом на две недели каждого (Русск. Вед., № 96). В то же время в г. Сумах окружный суд приговаривает 18 марта 5 мужчин и 7 женщин, также за принадлежность к секте штундистов, к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь на поселение (Русск. Вед., № 79). Между тем всем известно, с какими ненормальными уклонениями от общих начал правосудия происходят у нас сектантские процессы, как судебное разбирательство по этим делам, в сущности, сводится к административно-полицейской расправе, причем представители господствующей церкви, так называемые эксперты, являются на суде наиболее яркими выразителями начала полицейского сыска

Разве такая реальная действительность, представлявшая столь разительное противоречие с официальным признанием свободы вероисповедания, может внушить кому-либо уверенность, что будут устранены в русской жизни хотя бы даже те административные стеснения свободы совести, которые не установлены в законе?

В настоящее время Министерством Внутренних дел и Юстиции приводятся в известность все бывшие в производстве дела религиозного свойства, по которым наложены в административном порядке взыскания, и срочно составляются списки лиц, подвергшихся по этим делам надзору или ограничениям; в газетах появляются известия о возвращении из ссылки пострадавших за свои религиозные убеждения и освобождении ряда лиц из тюремных казематов монастырских крепостей. По этому поводу А. С Пругавин в Сыне Отечества приводит заслуживающую большого внимания справку:

«В «Правительственном Вестнике», – пишет он, – только что опубликовано известие, в котором сообщается, что в монастырских тюрьмах Суздальского и Соловецкого монастырей в последнее время содержались только семь лиц, которые по Высочайшему повелению 29 января и освобождены из монастырей. Затем тут же приводятся и фамилии этих лиц, уже ранее сообщенные газетами. Однако среди этих лиц нет ни Добролюбова, ни Рудакова, ни Синцорова, ни других заключенных, которые сидели в суздальской тюрьме еще прошлым летом, когда мы были в Спасо-Евфимиевском монастыре. Точно так же и об освобождении только что названных лиц в печати сообщений, сколько нам известно, не появлялось. Таким образом, невольно является вопрос, куда же делись эти заключенные? Освобождены ли они из монастырских казематов, или же, быть может, переведены в какие-нибудь новые тюрьмы? История монастырских заточений представляет множество примеров того, как о людях, заключенных в монастырские казематы «впредь до раскаяния», с течением времени начальство совершенно забывало, вследствие чего заключенные сидели в тюрьме до тех пор, пока смерть ее избавляла их от дальнейших мучений»...

После этой заметки никакого официального разъяснения не последовало, и в обществе, конечно, держатся прежние сомнения. В силу тех ненормальных условий, в которых находилась у нас периодическая печать, и той глубокой тайны, которую составляли всегда действия администрации, русский обыватель не имеет даже возможности подсчитать в настоящее время количество жертв, пострадавших за многолетнее господство бюрократии; не имея возможности установить общественного контроля за ее действиями, он должен полагаться исключительно на благожелательность и заявления той самой бюрократии, которую факты текущей действительности так дискредитируют.

15 апреля 1905 г.

***

(По поводу закона 17 апреля 1905 г.).

Мы готовы были бы приветствовать каждый правительственный акт, идущий навстречу вековым нуждам русского народа; мы готовы были бы высказывать горячие пожелания и надежды, что эти обещания поведут, наконец, к облегченно многострадальной доли нашей родины, изнывающей под гнетом полицейско-бюрократического режима, если бы у нас была хоть малейшая уверенность, что новые благие начинания правительственной власти получат реальное осуществление в жизни... В действительности же надо быть большим оптимистом, чтобы верить в возможность осуществления при старом порядке обещанных реформ.

История, говорят, лучший картограф будущего – и невольно при чтении нового закона 17 апреля, долженствующего отныне «укрепить начертанные в Основных Законах империи Российской начала веротерпимости», в нашей памяти воссоздается яркая картина еще недавнего прошлого, мрачные страницы двухвековой нетерпимости, двухвековых религиозных гонений, временами принимавших характер средневековых ужасов.

Со времен Державной последовательницы французских энциклопедистов XVIII столетия принципы веротерпимости официально не раз уже провозглашалась незыблемыми основами русского государственного строя, и в то же самое время удушливая атмосфера полицейской опеки все более и более внедрялась в общественную жизнь и железным кольцом сковывала совесть русских граждан. Девятнадцатый век был у нас временем поистине «полицейской» веротерпимости, самого широкого, по признанию даже Комитета Министров, «применения административных распоряжений».

В какие бы чудовищно-уродливые формы не выливался в отдельных жизненных случаях полицейский произвол, нельзя, конечно, всю вину в этом отнести на счет агентов исполнительной власти. «Законы святы, да исполнители – лихие супостаты», гласит пословица. Но о «святости» русских законов можно говорить лишь в правительственных актах; только в правительственных актах, редко считающихся с жизненной практикой, можно говорить о началах исконной веротерпимости в России. И камни возопиют против этого. Современная административная практика – прямое последствие действующего права, о чем свидетельствует уже в достаточной мере все предшествующее изложение.

Правда, ст. 44 и 45 Основных Законов торжественно объявляют, что «все не принадлежащие к господствующей церкви подданные Российского государства, природные и в подданство принятые, также иностранцы, состоящие на Российской службе или временно в России пребывающие, пользуются каждый повсеместно свободным отправлением их веры и богослужения по обрядам оной»... «Свобода веры присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреем, магометанам и язычникам: да все народы, в России пребывающие, славят Бога всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцов, благословляя царствование российских монархов и моля Творца вселенной о умножении «благоденствия и укреплении силы империи». Но не лучшей ли характеристикой этой видимой «свободы веры, гарантированной Основными Законами, служит сам по себе тот факт, что правительственной власти приходится озабочиваться об устроении в законодательном порядке существующих «стеснений в области веры». Эти стеснения устанавливаются всем нашим обширным законодательством, которое до сих пор еще стоить на отжившей точке зрения полицейской опеки над религиозной жизнью русского народа и вопреки процитированным Основным Законам «о свободе веры» устанавливает полную религиозную закабаленность.

«Свобода веры в нашем полицейском государстве свелась к признанию некоторых вероучений «терпимыми» по «усмотрению Министерства Внутренних дел» и «по соглашению» последнего «с ведомством православного исповедания». По отношению же к нетерпимым вероучениям, проскрипционные списки которых постоянно увеличиваются, отечественное законодательство предписывает репрессивные меры.

Наше законодательство создавалось еще в период ХѴIII и начала XIX века, и с тех пор, по замечанию Комитета Министров, «творческая рука законодателя к ним почти не прикасалась». Новый правительственный акт, явившийся результатом работ Комитета Министров, не менее далек от действительного признания свободы совести. Он вовсе не затрагивает общих руководящих идей нашего законодательства и только несколько расширяет прежние рамки привилегированных вероисповеданий. Он уничтожает те бесчисленные стеснения, которым подвергались ранее русские сектанты и старообрядцы, и устраняет полицейское прикрепление личности к православию. В этом отношении Указ 17 апреля делает, конечно, огромный шаг вперед по сравнению с предшествовавшим законодательством. Последнее, хотя и «не устанавливает, действительно, карательных мер за отпадение от православия, – гласит журнал Комитета Министров, – но оно отказывается признать самый факт перехода в другое вероисповедание, если таковой совершился, и предписывает отпавшего отдать на увещание духовному начальству, впредь же до воссоединения его с православием, населенное имение его взять в опеку, а для охранения малолетних его детей от совращения принять меры. Ответ же о том, какие последствия наступают для совратившегося из православия в случае, если увещания не подействуют, закон не дает». Конечно, если даже законодательная норма не всегда может гарантировать безопасность русских граждан от самого грубого административного произвола, то отсутствие ее открывает еще больший простор для всемогущего административного усмотрения. Неужели, впрочем, конфискация имущества и отобрание детей сами по себе не являются карательными мерами? Закон 17 апреля определенно не признает вероотступничество преступлением. И это, хотя бы с формальной даже стороны, уже, несомненно, крупное приобретение; тем самым создаются известные рамки, которые будет ограничивать существующий произвол.

Однако русскому гражданину далеко еще не предоставляется возможность верить так, как повелевает ему его совесть: последователь господствующего вероучения не подлежит преследованию лишь в том случае, если переходит в другое христианское исповедание. Такое положение противоречит самому элементарному представлению о «безусловной свободе совести^", а, по компетентному мнению Комитета Министров, «разрешение в законе принятия православными нехристианских вероисповеданий не соответствовало бы глубокому сознанию истинности высоких начал, лежащих в основе веры Христовой»...

Итак, по-старому государство оставляет за собой контроль над совестью русских граждан; по-старому оно монополию религиозной пропаганды господствующей церкви охраняет полицейскими мерами и уголовными карами. Все, в сущности, осталось, как и было.

Немногочисленные новшества, вводимые законом 17 апреля, еще должны быть согласованы с остальным нашим законодательством, и о них придется детально говорить тогда, когда они будут разрабатываться в различных правительственных комиссиях. Мы увидим тогда, каким урезкам подвергнутся эти новшества и в каких миниатюрных размерах они будут осуществляться в жизни; что это будет действительно так – говорит все наше прошлое.

Недалекое будущее покажет, насколько мы правы в своей оценке нового закона о веротерпимости. Закон 17 апреля – «не акт веротерпимости или дарования свободы веры, – как метко заметил проф. Рейснер, – а только перевод расколо-сектантских обществ из одного разряда в другой, с подчинением их вместе с тем бдительному административному надзору». Комитет Министров признал, что сектантство ныне «не представляет опасности^«, и правительство в виде «милости^» дарует ему привилегии, признанные за другими инославными и иноверческими религиозными обществами. Совершается это под видом торжественного объявления свободы совести.

Итак, в России объявлена веротерпимость! Теперь она должна быть проведена в жизнь. Для детальной разработки в законодательном порядке предположенных изменений в действующих узаконениях Комитет Министров признал нужным учредить особое вневедомственное совещание. Это совещание ныне и приступило к занятиям под председательством ген.-адъют. гр. Игнатьева.

Ему предстоит выполнить по существу неисполнимую работу: привести в соответствие с господствующим полицейско-бюрократическим режимом принципы веротерпимости. Сколь удачно выполнит свою сложную миссию игнатьевское совещание, покажет недалекое будущее, пока же мы видим явные признаки господствующей в правящих сферах тенденции свести до возможного minimum’а объем указа 17 апреля.

Не прошло и полутора месяца со дня обнародования нового закона, повелевшего устранить все административные стеснения в области веры, как министром внутренних дел в ожидании, пока профильтруются в достаточной мере в петербургских бюрократических лабораториях новые узаконения, приведенные в соответствие с обветшалым, старым законодательством, разослан на имя губернаторов и градоначальников циркуляр, определяющий образ действия местной администрации и преподающий ей руководящие указания о применении на практике Высочайших повелений о веротерпимости. Устанавливая пределы вероисповедных прав, дарованных тем, кто верит не так, как повелевает господствующая церковь, указанный циркуляр вводит следующее весьма существенное ограничение указа 17 апреля: «Если по вверенной вашему превосходительству губернии были изданы какие-либо правила, ограничивающие старообрядцев и сектантов в правах на службу государственную и общественную, то, – гласить циркуляр, – в точное исполнение... Высочайших повелений, правила эти должны прекратить свое действие, если только вы, милостивый государь, в виду соображений особливой важности не признает необходимым сохранить их в силе и на будущее время».

Таким образом, попытка установить веротерпимость «путем твердого и определенного закона, вне зависимости от какого-либо усмотрения и от не основанных на законе административных распоряжений», на первых же порах потерпела фиаско. Все обстоит по-старому, чтоб и естественно, раз во всех сферах продолжает господствовать прежний полицейский режим, который накладывает свою тяжелую руку на каждое проявление общественной самодеятельности. Правда, административные стеснения, подлежащие сохранению в видах пресловутых соображений «особливой важности», простираются лишь на общественно-правовое положение сектантов, не ограничивая их духовной свободы, в жизни, однако, эти ограничения неизбежно будут выливаться в форму религиозного угнетения. И до указа о веротерпимости 17 апреля русское законодательство не преследовало за одно только мнение о вере, что и давало возможность в официальных сферах всегда утверждать, что терпимость в делах веры искони освящена была Основными Законами империи: все такого рода ограничения в последние годы мотивировались лишь соображениями политического свойства.

Циркуляр министра внутренних дел, единственный пока правительственный акт, опубликованный после обнародования указа 17 апреля, разъясняет далее, что свободное отправление общественных богомолений допускается лишь в том случае, если «эти последние не заключают в себе нарушения действующих и поныне постановлений, определяющих недозволенное публичное оказательство раскола». «Если в отдельных случаях, – говорится в циркуляре, – проявление верований будет сопряжено с опасностью для общественной нравственности и спокойствия... или же выразится в совращении православных», то необходимые мероприятия со стороны подлежащих административных властей должны заключаться «в пресечении и преследовании на основании уголовных законов, точно определенных, отдельных преступных деяний».

Чтобы новая веротерпимость, ограниченная по существу, дарующая не свободу совести, а лишь некоторые привилегии признанным государством инословным и иноверческим исповеданиям и отдельным религиозным общинам, не осталась лишь на бумаге, представляется существенно важным, чтобы Министерство Юстиции без замедления выполнило наложенную на него обязанность согласовать действующий уголовный закон с принципами веротерпимости, ибо лишь точно определенные юридические нормы в состоянии до известной степени гарантировать в будущем свободу вероисповедания и устранить в этой области «административное усмотрение», широкое применение которого может сделать мертвой буквой всякий указ. И, конечно, важно, чтобы эти нормы были выработаны не под углом узкой точки зрения исключительно полицейской охраны господствующей религии, а в целях дарования возможного равноправия всем религиозным обществам.

С этой точки зрения должен быть уничтожен в нашем законодательстве, прежде всего пресловутый «термин» публичное доказательство, несовместимый с понятием элементарной свободы совести. Столь же важным в данный момент является рациональное разрешение вопроса о так называемом совращении.

Этот вопрос, выдвинутый текущей действительностью, неизбежно вытекает из сознания каждого верующего, что исповедуемое им учение является непреложной истиной и что проповедь этой истины составляет нравственную обязанность верующего. Поэтому с понятием свободы совести неминуемо связывается право на религиозную пропаганду, и если государство, признавая истину лишь за господствующим вероучением, авторизует его своею властью пытается гарантировать его неприкосновенность полицейскими мерами, предоставляет только господствующему вероучению исключительное право на религиозную пропаганду, охраняя эту монополию такими средствами, как духовная цензура, полицейская поддержка миссионерской проповеди и пр., то в жизни конфликты неизбежны, и эти конфликты должны тяжело отзываться на последователях вероучений менее привилегированных, – учений терпимых, но неравноправных.

Хотя комитет Министров при обсуждении вопроса о веротерпимости принципиально и высказался против полицейской опеки со стороны государства господствующего вероучения, доказывая моральный вред, причиняемый этой опекой православию, тем не менее, принципы религиозной полиции сохранили всю свою силу в программе намеченных Комитетом преобразований в этой области. Последний же циркуляр министра внутренних дел очень определенно говорит, что всякое совращение должно быть причислено к деяниям, подлежащим уголовной каре; однако это административное предписание Министерства Внутренних дел требует разъяснения, которое, вероятно, и не замедлить последовать со стороны Министерства Юстиции, на которое возложены согласование уголовного закона с принципами веротерпимости и юридическая разработка нового вопроса о переходе из одного вероисповедания в другое.

Если отпадение от православия не включено в число преступных деяний, то невозможно признавать наказуемым совращение, если только оно не носило насильственного характера, так как, естественно, нельзя карать за подстрекательство к деянию, которое не считается преступлением. В сущности, с некоторыми ограничениями на такую именно точку зрения и становится новое, еще непереведенное в действие Уголовное Уложение. Провозглашенное им понятие о совращении устраняет преступность этого акта, так как совращение посредством убеждения, т.е. совращение без употребления преступных средств, как-то: злоупотребление властью, обольщение обещанием выгод, обман, насилие над личностью, угрозы, по смыслу закона (ст. 82–84), не является наказуемым, если только это совращение не было связано с публичным оказательством вероучения (ст. 90).

Если тенденция, которую явно обнаруживает бюрократия в нашем полицейском государстве, – тенденция признать всякое совращение преступным деянием, – будет осуществлена в жизни, важный по своему смыслу закон 17 апреля, допускающий свободный переход из православия в другое вероисповедание, не произведет, в сущности, коренных изменений по сравнению с предшествующей практикой и сведется лишь к юридической санкции того, что и прежде правительство, считаясь с реальными фактами, принуждено было так или иначе до известной степени признавать. Наше законодательство, запрещая категорически православным, рожденным или вступившим в православие, отступать в другую веру, не решалось, однако, такую вероисповедную закабаленность назвать юридической, так как самый акт отступничества не облагало наказанием: отступник подлежал лишь усмотрению духовного начальства до вразумления. Правительствующий же Сенат в последние годы в своих решениях по сектантским делам не делал никакого различия между сектантами коренными от рождения и сектантами некоренными, т.е. отпавшими от православия.

Конечно, юридическое признание того, что и прежде до некоторой степени терпелось в силу необходимости, – само по себе огромный шаг вперед, но такое юридическое признание акта отступничества является, очевидно, плодом государственной тактики, сознания невозможности и опасности лишать сотни тысяч лиц гражданских прав, а не из признания принципов свободы совести, так как свобода совести, т.е. признание невозможности регулировать адмистративно-полицейскими предписаниями наивысший нравственный закон, которым руководствуется человек в своих поступках, конечно, требует свободы пропаганды, свободы доказывать словом и убеждением правоту и истинность данного вероучения.

Итак, для того, чтобы провозглашенная вновь веротерпимость не осталась на бумаге, как это бывало и прежде с аналогичными актами, неоднократно уже в течение двух последних веков русской истории провозглашавшими официально принципы свободы вероисповедания, необходимо произвести коренной пересмотр всего действующего в этой области законодательства, не ограничиваясь только какими-нибудь частичными исправлениями и изменениями. Пересмотр этот должен быть произведен в том смысле, что навеки должно быть стерто позорное существование религиозной полиции – этого мрачного пережитка инквизиции. Уголовные кары, не соответствующие христианскому учению, не должны применяться к религиозным преступлениям, и единственным способом борьбы с сектантскими «заблуждениями» и распространением новых вероучении, если с ними считают нужным только бороться, должно служить духовное орудие, заключающееся лишь в нравственных убеждениях, а не в «палочных ударах». Надо помнить, что полицейская поддержка только умаляет православие, подрывает в корень его нравственный авторитет и возбуждает к нему, как это признал Комитет Министров, «фанатическую враждебность», как в силе, мертвящей всякое живое, новое слово.

Высказывая подобные desiderata, можно быть уверенным, однако, что в настоящее время такого коренного пересмотра нашего законодательства не может быть совершено, так как это неразрывно связано с проверкой всех устоев современного государственного строя. Только с падением «старого порядка», когда на развалинах его воздвигнутся представительные учреждения и непосредственно раздастся авторитетный голос народа, тогда лишь в России будет провозглашена действительная свобода совести, как неотъемлемое право человека, а не в виде временной тактической уступки по соображениям государственной политики

14 июля 1905 г.

***

(Поездка к сектантам)

I

«Всуе законы писать,

ежели их не исполнять»

В мае 1905 г. мне пришлось совершить небольшую экскурсию на юг к местным сектантам-рационалистам. Я был среди штундистов Харьковской, Полтавской и Херсонской губерний, т.е. среди тех сектантов, которых огулом зачислили в среду «социалистов» и «революционеров» и так усиленно преследовали за последние годы под благовидным предлогом якобы антиправительственного характера их учения. Преследователи были наивно убеждены в том, что путем репрессий и неимоверных штрафов можно заставить этих людей отказаться от своих религиозных верований, идущих в разрез с учением господствующей церкви, заставить их думать не так, как повелевает им совесть и пробудившееся сознание, сумевшее критически отнестись к окружающим явлениям, а так, как этого хочется закоснелой и застывшей в своей мертвой неподвижности правящей бюрократии.

До указа 17-го апреля, когда с провозглашением принципов веротерпимости вероисповедные привилегии распространились и на лишенных прежде самых элементарных религиозных прав штундистов, какое-либо непосредственное знакомство с ними для беспристрастного, научного исследования их быта и мировоззрения было невозможно, всякий, кто являлся к этим сектантам, занесенным в проскрипционные списки политически неблагонадежных, неминуемо зачислялся администрацией в среду тех же «крамольников, и хорошо еще, если такому не в меру смелому исследователю приходилось лишь ограничиться более близким знакомством со всеми прелестями сельских холодных. Только патентованным миссионерам, явным и тайным провокаторам был открыт сюда свободный доступ.

Но вот «всколыхнулось болото стоячее, для России, казалось, наступила новая эра после официального объявления веротерпимости.

«Не должен царский глас на воздухе теряться по-пустому», наивно думал я, вспоминая слова поэта, когда через месяц по опубликовании Высочайшего Указа о веротерпимости отправлялся из Москвы в глубину России, за тысячи верст от того центра, где пишутся и публикуются указы, гласящие о наступлении обновленной жизни для нашей родины. Однако, многочисленные злоключения, которые я претерпел в течение своего путешествия, доказали мне обратное. Какие-то тайные пружины по-прежнему заставляют и высшие и низшие административные власти действовать совсем в ином направлении, чем им предписывается по тем правительственным актам, о которых доводится до сведения русского общества. Зардевшаяся было заря свободы совести еще не взошла, веротерпимость часто остается лишь на бумаге, а в жизни во многих случаях господствует классическая формула: все обстоит по-старому. Там, где администрацией руководствуют соображения «особливой важности», там по-прежнему царит религиозная нетерпимость, там по-прежнему сохраняют всю свою силу «административные стеснения, прямо в законе не установленные». Лучшим примером может служить знаменитое в судебных летописях село Павловки, Сумского уезда, Харьковской губернии.

Здесь в 1901 г. произошел, как известно, погром: сектанты, доведенные до «исступления и полного отчаяния» невозможными окружающими условиями, совершенно исключительными притеснениями местных властей, пытались разгромить православную церковь с целью освободить сокрытую там будто бы «правду». Эта вспышка религиозного фанатизма дорого обошлась сектантам, – десятки из них понесли суровые наказания и до сих пор еще находятся на каторжных работах в Сибири. Имеющийся в моем распоряжении материал дает возможность в настоящее время выяснить много интересных подробностей, относящихся к этому скорбному событию и не обнаруженных на суд, вероятно, лишь потому, что судебное разбирательство и предварительное следствие, как и во всех аналогичных процессах у нас, велись с вопиющими нарушениями принципов правосудия; документальные данные раскрывают факты, благодаря которым темная история павловского погрома получает совсем иное освещение, и, быть-может, в ближайшем будущем, выяснив некоторые обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие погром, ту роль, которую сыграла здесь администрация, удастся обнаружить истинных виновников всего этого происшествия, и окажется, что осужденные, понесшие суровые кары, являлись лишь слепым орудием тех, кому нужно было, как это ни странно сказать, устроить погром. Но об этом старом грехе правящей бюрократии после...¹⁹

Погром совершился, и это событие послужило удобным поводом разбить армию революционеров, каковыми считала павловцев и считает поныне администрация. Дабы преградить в Павловки доступ посторонним веяниям и оградить соседние села от вредного влияния сектантов, это село огораживается какой-то непроницаемой китайской стеной и в буквальном смысле отрезывается от всего окружающего мира. Без разрешения администрации никто не может приехать в Павловки, и никто не может оттуда выехать. На основании Положения об усиленной охране здесь вводится тот полицейский режим, который превращает обывателя в простую игрушку всевластной администрации, – гг. местных урядников, земских начальников, становых и т. д. В Павловках начинает твориться нечто колоссально-вопиющее: обыски, аресты, несоразмерные штрафы, разоряющие население, становятся здесь более чем обычными явлениями. Местный урядник, вдохновляемый предписаниями свыше, делается бесконтрольным царьком и вершителем судеб несчастных павловцев, вверенных его опеке, и, вероятно, никогда еще в другом месте нашей многострадальной родины злоупотребления администрации не доходили до таких гиперболических размеров. Нигде так грубо не попираются неприкосновенность личности и жилища, – во всякое время дня и ночи стражники имеют право врываться в дома сектантов и производить здесь обыски; из опасения какой-либо конспирации всякие сборища сектантов разгоняются, и такими недозволенными сборищами считается, когда 2–3 сектанта сойдутся для чтения Евангелия; мало того, сектант не может пойти даже к соседу по хозяйственной надобности, – взять нужный ему топор или лемех. Крестьянин нанимает работника себе в помощь для обработки сада – их обоих немедленно арестовывают, везут по начальству за десятки верст, к становому и исправнику; неделя, быть-может, проходит в таких мытарствах, и, в конце концов, земский начальник на основании протокола полиции приговаривает к 50 рублевому штрафу виновных в нарушении обязательных постановлений, действующих в Павловках.

До какого произвола могут доходить иногда «урядницкие законы» в Павловках, свидетельствует один характерный факт из жизни местных сектантов, опубликованный В.Г. Короленко на страницах Русского Богатства. В № 4-м (1905 г.) этого журнала, в небольшой заметке, посвященной павловцам, под заглавием «О веротерпимости, об уряднике Заичке и о крестьянине Ольховике». В. Г. рассказывает такой случай.

Среди павловцев, оправданных по суду, находится сектант по имени Николай Черняк, на дочери которого женат живущий в 7-ми верстах от Павловок, в с. Речках, крестьянин Иван Ольховик. И вот когда у этого Ольховика является вполне «естественное и законное желание повидаться с тестем, он наталкивается совершенно неожиданно на непреодолимые препятствия, так как оказывается, что и на этот предмет существуют в Павловках установленные местной администрацией особые «временные правила», регулирующие свидания родственников. Чтобы осуществить свое желание, Ольховику надо совершить продолжительное путешествие к уряднику, он должен пройти 14 с лишним верст (само село Павловки, расположенное в одну линию, тянется на протяжении 7-ми верст), рискуя часто не получить разрешении на свидание с тестем. Если урядник Заичка в хорошем расположении духа, то, обыскав Ольховика, ощупав его жену и ребенка, он разрешает зятю посетить тестя. «Но большей частью урядник Заичка – пишет В.Г., – на Ивана Ольховика сердит за его религиозные заблуждения», и в таком случае разрешение получить не совсем легко. Заставит Заичка просителя несколько часов подождать (зимой бывает, что и на морозе), затем произведет обычный обыск и, смилостивившись, разрешит жене просителя с ребенком отправиться к ее отцу, но строго накажет десятскому: «Ни в коем разе не пускать к Черняку самого Ольховика, дабы он с тестем не составил немедленно тайного религиозного сообщества и не произвел бунта».

Кажется, дальше этого идти некуда. Если мы обратим внимание на то, что таким неимоверным стеснениям подвергаются лица, реабилитированные по суду и не ограниченные по закону в своих правах, то мы легко себе представим, какое жалкое существование приходится влачить павловским сектантам, как невыносимо им жить при таком возмутительном полицейском надзоре за их политической благонадежностью. И нам, русским гражданам, столь уже привыкшим к самым различным проявлениям административного произвола в жизни, все же приходится удивляться той нравственной стойкости, с которой павловские сектанты переносили все эти гонения. Невольно преклоняешься пред мужеством и героизмом тех людей, которые сумели сохранить свои убеждения и нравственную чистоту в этой удушливой развращающей атмосфере полицейского сыска и доноса.

В заметке о павловцах В.Г Короленко интересовал вопрос, как отразится на павловцах новый правительственный акт, провозглашающий облегчения в деле веры и совести русского народа, как совместятся принципы веротерпимости с принципами полицейского надзора. Лучшим ответом на поставленный вопрос, пожалуй, будет бесхитростное описание моих приключений при посещении Павловок.

Мне пришлось быть там два раза, в начале и середине мая, и оказалось, что веротерпимость еще не коснулась павловских сектантов и что по-прежнему там царит административный произвол.

В Павловки, очерченные как бы заколдованным кругом полицейской опеки, с 1901 г. не проникал никто из посторонних лиц. Не только местные церберы в виде полицейских стражников, в особенном обилии сосредоточенные в этом якобы «революционном» гнезде, но и каждый обыватель Павловок получил исключительное право арестовывать без объяснения причин вновь прибывшее неизвестное в деревне лицо и доставлять на усмотрение бесконтрольного вершителя местных дел – урядника Заички. Понятно, что при таких условиях всякие попытки проникнуть в Павловки, миновав эти полицейские заставы, оканчивались крайне неудачно. Нам известны две такие неудачные попытки за истекшие четыре года, и обе они окончились весьма печально для смельчаков. Так, пытался однажды посетить Павловки один американец, не знакомый с нашими отечественными порядками; если его миссия к сектантам и не удалась, то он вознаградил себя за то сторицей, ознакомившись с павловскими порядками и лично на себе испытав всю тяжесть этого режима: при въезде в Павловки любопытный американец был немедленно арестован и без дальних разговоров отправлен этапным порядком к харьковскому губернатору. Пытались сюда в другой раз проникнуть и двое из наших наивных соотечественников, недостаточно еще освоившихся с «самобытными устоями» русской жизни, но их судьба была еще более печальна...

Итак, впервые пришлось проникнуть в Павловки мне после официального провозглашения в России веротерпимости. Я явился туда, имея, конечно, в порядке паспортную книжку, помимо этого – удостоверение своей личности и цели поездки в виде корреспондентского билета от редакции Русских Ведомостей и, наконец, другие документы, свидетельствующие о моих занятиях по истории раскола и сектантства. Приехал в Павловки я открыто, – можно сказать, с бубенцами, – и ясно было, что прибыл я не в целях какой-либо антиправительственной агитации и что я, конечно, не «забастовщик», каким пытались меня выставить впоследствии некоторые из представителей местного буржуазного крестьянства, из тех, что близко стоят к властям. Моя поездка носила исключительно научный характер, я хотел познакомиться ближе с миросозерцанием и бытом местных сектантов, а потому для меня крайне важно было внушить на первых же порах к себе доверие со стороны этих забитых и угнетенных людей, привыкших, что к ним приезжают лишь со злым умыслом – выпытать и уличить. Вот почему, имея непосредственно рекомендации к местным сектантам, я не заехал предварительно к сельским властям, что неминуемо вызвало бы подозрение к моей личности со стороны сектантов, и отправился прямо на так называемый князевский хутор (хутор Д.А. Хилкова, подаренный владельцем своим крестьянам, бывшим крепостным), являющийся средоточием местного сектантства. Не считая нужным представиться и отрекомендоваться всесильному г. Заичке. чего, конечно, не должен был делать по закону, я не мог даже предполагать, что такое легкомысленное игнорирование сельских властей может вызвать после объявления веротерпимости какие-нибудь осложнения. Однако такое поведение с моей стороны оказалось для меня роковым.

Приезд мой вызвал сенсацию среди павловцев. Так как ни у кого не могла даже явиться мысль, что какое-нибудь частное лицо осмелится приехать в их зачумленное село, то порешили все-таки, что я – правительственный чиновник. Павловцы не знали о веротерпимости, так как газеты к сектантам не доходят (одно лицо вздумало было присылать знакомым павловцам Русские Ведомости, но они были конфискованы, как конфискуются после должной перлюстрации и все те письма, которые покажутся почему-либо подозрительными местному начальству). Администрация и духовенство, конечно, знали о новом правительственном акте, но не считали нужным доводить об этом до сведения сектантов, не имея на то соответствующего распоряжения свыше.

Если в деревне меня приняли за правительственного чиновника, то с другой совсем точки зрения посмотрела на меня местная администрация, у которой приезд незнакомого лица вызвал большое подозрение.

II

Едва появился я в той части Павловок, которая носит название князева, или хилковского хутора, как местный староста дал уже знать полиции о прибытии постороннего лица. Во двор крестьянина, у которого я остановился, немедленно прибежать стражник и потребовал мои документы. Исполнив требование, я был убежден, что после этого буду вполне свободен в своих действиях и, во всяком случае, не буду подлежать гласному полицейскому надзору. Не так оказалось на деле.

Рассмотрев тщательно мои бумаги, списав кое-что из них, детально разузнав о цели моего странного посещения Павловок, местный блюститель порядка сел рядом со мной. На вопрос, что ему еще нужно от меня, получился довольно лаконичный ответ, что он здесь «по своей надобности». Раздраженный докучливым присутствием полицейского чина, при котором я не мог чувствовать себя свободным, зная, что этот аргус полицейского режима, воплощая собой, «очи и уши государевы», следит за каждым моим словом, за каждым движением и жестом, чтобы в точности обо всем виденном и слышанном донести по начальству, – я предпочел оставить стражника с его «надобностью» в доме и пойти гулять, в надежде, что по возвращении я уже не застану его там. Каково же было мое разочарование, когда молчаливая фигура стражника последовала за мной и стала преследовать, как тень, по пятам. Мое негодование по поводу такого насилия над личной свободой и настоятельные требования, чтобы меня оставили в покое, конечно, не привели ни к каким результатам. Стражник стерег меня, ожидая распоряжения от высшего начальства, которое должно было вскоре прибыть.

Так провел я два часа и стал уже приходить в отчаяние, как увидел другого человека в полицейской форме. Я встретил его, как спасителя, но – увы! это оказался лишь простой стражник, почему-то вновь потребовавший, чтобы я предъявил ему свои документы.

– Но ведь я уже показывал их и вовсе не желаю удовлетворять простое любопытство. Я покажу лишь в том случае, если потом буду свободен от вашей непрошенной полицейской опеки и шпионства.

– Покажите документ, а там посмотрим, как быть, – ответил авторитетно мне стражник.

Поняв по тону, что это «начальство» более высокого разбора, чем первое, в надежде на более благоприятное разрешение возникшего конфликта, я удовлетворил его желание. И вот снова повторилась та же комедия с осмотром моих бумаг. Тщательно рассмотрев их, что-то записав, стражник № 2-й занял такую же наблюдательную позицию, как и первый. Таким образом, мое положение изменилось лишь в том, что у меня вместо одного явилось два земных ангела хранителя.

– Что вам от меня нужно?

– Сейчас сам урядник приедет, – получал я все тот же лаконический ответ.

Никогда я так не жаждал увидеть полицейского чина, как в данную минуту, так как приезд павловского царька должен был, по моим соображениям, вернуть мне неожиданно утерянные права свободы.

Время шло, проходили часы, а избавителя моего все не было. Потеряв всякую надежду увидеть его, я решил лично посетить его резиденцию за несколько верст от хилковского хутора. Но здесь меня ждало жестокое разочарование: урядника не было дома, – он был в отъезде, и никто не знал, когда он вернется.

Дело приближалось к вечеру, и мне так или иначе необходимо было выяснить свое положение: арестант ли я, или свободный человек. В конце концов, я получил разрешение переночевать в Павловках у того домохозяина, к которому я приехал, и утром уже предстать пред светлые или, быть-может, грозные очи павловского властителя. Итак, мне не угрожал сельский клоповник, я мог переночевать в простой крестьянской избе, при одном, впрочем, условии, что здесь же будут присутствовать и стражники. Другими словами. я был арестован, но как лицу, принадлежащему к привилегированному сословию, мне были предоставлены некоторые преимущества. Такая перспектива мне мало улыбалась, почему я предпочел немедленно же ехать для выяснения обстоятельств дела к местному становому приставу, обитающему за 20 верст от Павловок, в заштатном городке Белополье. После долгих пререканий и по этому поводу мне удалось, наконец, добиться разрешения ехать к становому и выхлопотать за приличествующее вознаграждение земских лошадей, которых мне не хотели давать в виду того, что я еду не по казенной надобности. Надо ли говорить, что и к становому приставу я был препровожден с соответствующей стражей.

Уже ночью под проливным дождем прибыли мы в город.

– Чем могу служить? – любезно спросил меня становой пристав г. Лебов и, выслушав мою жалобу, объяснил, что мой арест совершился лишь по недоразумению, единственно благодаря невежеству низшей полицейской власти, которая переусердствовала в исполнении своих обязанностей и которой при всем желании невозможно внушить разумное поведение.

– Имея в порядке документы, вы, конечно, могли пребывать в Павловках, сколько вам было угодно, – закончил становой. – Зачем ты их привез сам? – обратился он резко к охранявшему меня стражнику. Но последний, вытянувшись во фронт перед начальством и виновно моргая глазами, упорно молчал, понимая, очевидно, что он сделал именно так, как надо было сделать, и что окрик начальства дан лишь для вида.

– Если те злоключения, которые я претерпел, произошли лишь по недоразумению, то завтра я еду обратно, а вы со своей стороны не откажите, пожалуйста, сделать соответствующие распоряжения, дабы мне больше не чинили препятствии в Павловках.

– А позвольте узнать о цели вашей поездки? – спросил становой, пристально глядя на меня прокурорским взором, и, узнав, что еду к сектантам, решительно заявил, что в таком случае он не может позволить мне ехать в Павловки.

– Но вы только что сами сказали, что я могу беспрепятственно проживать в Павловках, раз у меня все документы в порядке, а теперь вдруг запрещаете знакомиться с сектантами, с которых 17-го апреля Высочайшей волей снят прежний запрет.

– Не имея никаких еще предписаний по поводу применения нового закона, я не могу вам своею властью разрешить посещения Павловок, которые находятся у нас в исключительном положении усиленной охраны после погрома 1901 г., и таким образом брать на себя ответственность за могущие произойти последствия. Впрочем, если вы интересуетесь воззрениями павловцев, то позвольте вам предложить свои услуги. Поедемте вместе и в Павловки, и в соседнее село Искрисковщину, где появился штундизм. Местные сектанты меня очень любят, зная мое хорошее и участливое отношение к ним. И поверьте, они так же охотно будут беседовать, нисколько не скрывая своих убеждений, в моем присутствии.

Однако для моих целей становой находил эти посещения совершенно бесполезными, так как, по его мнению, я ничего не могу вынести из знакомства с местными сектантами, которые, в сущности, вовсе не сектанты, а чистой воды революционеры.

Поблагодарив за любезность, я тем не менее должен был, конечно, отказаться от услуг г. Лебова, так как вряд ли представляли бы большую ценность мои научные изыскания, прошедшие чрез полицейский фильтр. Однако я не сомневался, что сектанты действительно были бы искренни в своих беседах и в присутствии станового пристава, не столько, пожалуй, из любви к этому представителю местной администрации, сколько из убеждения, что они не имеют права скрывать своих мыслей и веры, что они должны проповедовать истину и правду и открывать таким путем глаза темным, погрязшим в своих предрассудках людям. Но в таком случае, очевидно, моя беседа носила бы характер прямого провокаторства.

После долгих и настойчивых с моей стороны требований и доказательств, что я имею законное право быть в Павловках, в конце концов становой пристав разрешил мне поехать туда на несколько часов и посетить дом того сектанта, у которого я уже был. Если же мне вздумалось бы побеседовать еще с кем-либо из местных сектантов, то в этом случае разрешалось вызвать намеченное лицо на квартиру урядника или местного священника. Желая, во что бы то ни стало, проникнуть в Павловки, я решил поехать туда, хотя на несколько часов и просил станового дать мне на это письменное разрешение. В этом почему-то мне было отказано и было дано лишь устное приказание сопровождавшему меня стражнику.

Итак, я вновь в Павловках и снова не застаю урядника.

Я непроизводительно принужден был ждать его приезда у ворот дома, так как стражники по-прежнему не отпускали меня ни на шаг и не разрешали отправиться к тому Андрею Павленко, посетить которого мне разрешил становой. Но вот, наконец, приехал бравый хозяин Павловок. Любезно приняв меня, он сказал, что готов оказать мне всякое содействие для успеха моих научных исследований. Он познакомил меня со своей точкой зрения на сектантство, с плодотворной миссионеро-полицейской деятельностью местной администрации и т. д. и, наконец, обязался вызвать для личных собеседований любого сектанта. Я попросил лишь привести в исполнение распоряжения станового пристава и допустить меня в дом Андрея Павленко.

– Этого я не могу разрешить, так как никаких подобных предписаний от станового пристава не получал, – к моему удивлению ответил урядник.

Я потребовал тогда очной ставки с тем стражником, при котором становой давал свое разрешение, и, когда последний подтвердил мои слова, г. Заичка, сильно колеблясь и недоумевая по поводу такого странного разрешения, принужден был все же дать свое согласие, заявив, что в таком случае, и он меня будет сопровождать. Тут уже я возмутился до глубины души и категорически запротестовал: зачем я был введен в обман, зачем меня заставили еще раз понапрасну прокатиться в Павловки, тратить зря и время и деньги..

– За кого, однако, вас примут, что подумают в деревне, если вы приедете без сопровождения стражи?

– Вероятно, ничего особенного не произойдет; из моих объяснений сектанты поймут, что с объявлением веротерпимости в России устраняется прежний ненормальный порядок, устраняются все существовавшие ранее административные стеснения в области веры, и не только в Павловки может ныне открыто приезжать каждый русский гражданин, но и они сами могут собираться для чтения Евангелия и для обсуждения своих дел, не спрашивая на то разрешения начальства.

Я успокоил, впрочем, бдительность местного администратора клятвенным обещанием не заниматься какой-либо агитацией, да, впрочем, ему не зачем было особенно беспокоиться: ведь становой пристав разрешил мне посетить лишь один сектантский дом, в котором я был уже накануне и, следовательно, успел, нисколько, конечно, не стесняясь присутствием стражников, рассказать о новых веяниях и о провозглашенной ныне веротерпимости. Я нарочно даже говорил об этом в присутствии низшей администрации, дабы и она знала, что все поползновения ее на свободу совести местных обывателей даже по приказанию высшего начальства будут прямым нарушением закона, искажением Высочайших предначертаний.

Предъявлять maximum требований иногда, оказывается, бывает полезно, – есть всегда в таком случае надежда получить, по крайней мере, minimum. Заичка уступил.

– Если вы настаиваете, чтобы непременно ехать одному, так поезжайте, но, во всяком случае, стражник вас проводит до околицы двора Павленко, чтобы в деревне не подумали, что вы приехали без разрешения администрации и имеете право посещать сектантов. Стражник будет ждать окончания вашей беседы и проводит вас обратно. Потрудитесь также оставить здесь вашу корзинку (это был погребец). У вас нет там нелегальной литературы?

Я предложил уряднику осмотреть мой погребец, но тот сказал, что в этом нет никакой надобности, а, во всяком случае, лучше во избежание недоразумений не брать с собой корзинки. Я был послушен и отправился на разрешенную двухчасовую беседу.

Итак, мне пришлось сделать несколько сот верст, претерпеть массу треволнений для того, чтобы с трудом добиться разрешения повидать бывшего сектанта, который ныне числится уже верным сыном господствующей церкви, побеседовать с ним в течение двух часов, видеть его жену и двух малолетних детей.

Таково было первое мое знакомство с новой веротерпимостью, но приключения мои в поисках за этой бумажной веротерпимостью далеко еще не окончились описанным инцидентом.

III

После неудачной поездки в Павловки я отправился из Сумского уезда в более спокойные места и посетил уезд Волчанский. Но и здесь меня преследовал рок.

Был праздничный день, когда я прибыл в с. Хотомлю, лежащее в 25-ти верстах от заштатного города Чугуева – знаменитого центра аракчеевских военных поселений. Tempora mutantur: там, где некогда господствовала все нивелирующая военная субординация, ныне пышно расцвело сектантство с его критическим отношением к окружающим явлениям жизни; там, где деды должны были верить и мыслить по капральской указке, самостоятельно создаются теперь новые формы народного миросозерцания, разлагающие атмосферу прежних предрассудков и отживших понятий. К одним из таких новаторов в крестьянской среде я и направился.

Случилось так, что в виду праздничного времени мне удалось проскользнуть незамеченным чрез полицейские заставы. Я пробыл целый день среди сектантов, и только к ночи полиция узнала о моем присутствии в селе. Начался переполох. Отыскивая меня, полиция, как говорят, произвела повальный ночной обыск сектантских домов. Она искала меня в жилых и нежилых помещениях, в сараях, погребах и т. д. Но так ей и не удалось в эту ночь меня найти, – я отправился ночевать к местному землевладельцу А. М. Бодянскому, пользующемуся большой известностью среди местных сектантов и живущему в с. Гремячах, верстах в семи от злополучной Хотомли.

Вероятно, и здесь я не встретил бы затруднений, если бы на мое несчастие по дороге не натолкнулся на местного полицейского стражника, совершавшего приятное partie de plaisir. Из Хотомли я возвращался вместе с А.М. Бодянским, и везла нас, конечно, известная всей администрации жена одного сектанта. При таких условиях моя личность показалась стражнику слишком подозрительной, и он немедленно последовал за нами. Явившись в усадьбу и исполнив все формальности по осмотру моих бумаг, причем кабалистическая надпись на моей визитной карточке: Кудрино, 1,30, вызвала еще большее подозрение у мудрого охранителя общественной безопасности, стражник отправился с донесением по начальству, т.е. в ту самую Хотомлю, откуда я только что вернулся.

Ночь прошла спокойно, очевидно, власти совещались о мерах, которые надо предпринять по отношению ко мне. Рано утром, чуть свет, в усадьбе вновь появился стражник, бывший накануне, и потребовал мои документы: снова они рассматривались самым тщательным образом, снова что-то записывалось, снова я должен был излагать мотивы, руководившие мною в желании посетить местных сектантов, снова я должен был давать бесконечные объяснения, втолковывать и разъяснять насколько возможно полицейскому начальству о цели моей поездки. И вот это полицейское начальство, от благоусмотрения которого до известной степени зависит оценка политической благонадежности и нравственных качеств местных обывателей и приезжих лиц, при всем желании не могло переварить в своем уме термин: корреспондент Русских Ведомостей. Все, что я говорил, казалось ему, очевидно, непонятной и чрезвычайно подозрительной тарабарщиной. Ясно было, что мне не доверяли и приписывали какие-то особые побуждения.

К счастью моему, я должен был, не дожидаясь, пока разъяснятся недоумения стражника, немедленно ехать в Чугуев. Не прошло и полчаса после моего отъезда, как дом был окружен многочисленной бандой полицейских: сам урядник с 10-ю стражниками явился, чтобы уловить меня на месте. Говорят даже, что полиция намеревалась проникнуть в запертый дом, предполагая, что я там скрылся. Теперь стало понятно, почему мне удалось спокойно провести ночь: власти стягивали свои силы для поимки такого важного «преступника», каким, по всей видимости, я представлялся в их глазах. Зачем понадобились, однако, такие экстраординарные меры, зачем надо было производить эту облаву на человека, который и не думал скрывать ни своей личности, ни цели своей поездки, – конечно, объяснить трудно: очевидно, и здесь власть переусердствовала в слишком рьяном исполнении своих обязанностей.

Во всяком случае, узнав о происшедшем, я не рискнул возвращаться в столь негостеприимные места; не без основания я мог предполагать, что там меня ожидает арест, быть может, с угрозой даже быть обвиненным в сопротивлении властям. Очевидно, было, что находящиеся у меня бумаги не могли гарантировать личной безопасности; зная, как рискованно иногда бывает знакомство с сельскими холодными, я решил обратиться непосредственно к высшей административной инстанции за специальным разрешением посещать сектантов. Я отправился к харьковскому губернатору.

Генерал-майором Старынкевичем я был принят весьма любезно. Рассказав о своих мытарствах и объяснив цель своей экскурсии, я просил губернатора оказать мне возможное содействие, гарантировав, по крайней мере, впредь личную неприкосновенность и оградив от дальнейших эксцессов административного произвола, от которого я претерпел уже в достаточной мере. С этой целью я ходатайствовал о выдаче мне на руки бумаги, удостоверяющей за подписью высших административных властей мою личность и обеспечивающей мне, таким образом, беспрепятственное посещение сел и деревень Харьковской губернии для ознакомления с местными сектантами и невмешательство со стороны низшей администрации. Именно в такой бумаге естественно я видел для себя единственную гарантию, так как, судя уже по бывшим инцидентам, я легко где-нибудь мог натолкнуться еще на большие осложнения вплоть до избиения включительно, и, конечно, было бы слишком мало утешительным получить извинения и соболезнования от высшего начальства post factum и уверения, что все неприятности, происшедшие со мной, произошли лишь по недоразумению, благодаря некультурности низшей администрации.

Губернатор – homo novus в здешних местах, по всей видимости, был в некотором сомнении и не знал, как поступить со мной: по закону, конечно, нельзя было наложить veto на мою поездку, неудобно было сделать это и по тактическим соображениям после объявления веротерпимости, неудобно, тем более, что я являлся представителем печати и моя поездка носила характер научного исследования.

Тем не менее, после продолжительных переговоров, тянувшихся в течение трех дней, я получил, наконец, разрешение посетить намеченные мною села. Выдать мне на руки просимую бумагу, впрочем, не сочли возможным, найдя, что это придало бы слишком официальный характер моей поездке и могло бы создать нежелательный прецедент, пользуясь которым различные агитаторы стали бы ездить по деревням с подложными губернаторскими бумагами. Меня попросили в канцелярии губернатора определить точно те уезды и села, которые я намереваюсь посетить, и затем за мой счет дали соответствующие телеграммы местным исправникам с предложением не чинить мне препятствий при посещении сектантов в поименованных селах. Когда я вздумал переменить несколько маршрут, это вновь вызвало осложнения, вновь пришлось ходить по канцеляриям, вновь объясняться и доказывать.

По губернаторской бумаге я обязывался предварительно являться к местному исправнику, уже от исправника получать удостоверения к становому, от станового к уряднику и т. д. Легко себе представить, какую массу времени я должен был тратить совершенно непроизводительно, сколько напрасных осложнений должно было встречаться у меня на пути.

Но как бы то ни было благодаря губернаторскому предписанию я получил, в конце концов, возможность более или менее беспрепятственно обследовать быт сектантов Харьковской губернии.

IV

Заручившись санкцией высшей администрации, я решил еще раз поехать в Павловки.

Чтобы попасть туда, я должен был предварительно заехать в г. Сумы к исправнику, представиться ему и получить удостоверение в Белополье к становому приставу. В Сумах я попытался было проникнуть в тюрьму к сектантам, осужденным незадолго перед тем на поселение в Сибирь, но в этом мне было отказано, как было в той же просьбе отказано одному из местных адвокатов. Непонятная жестокость бюрократической канцелярщины! Эти люди нуждались, несомненно, в юридической помощи со стороны компетентного лица, так как на суде, надеясь на помощь от Бога, они отказались от помощи людской. И свергнутые с небес на землю, быть может, они пошли бы теперь на компромисс и могли бы вовремя подать кассационную жалобу...

Потерпев эту неудачу, я отправился в Павловки. Сумский исправник, не посвященный в тайны канцелярии харьковского губернатора и, не зная, очевидно, о возникших там опасениях по поводу моей просьбы выдать мне на руки удостоверение о моей личности, нисколько не затруднился на основании губернаторской бумаги выдать мне письменное разрешение на посещение с. Павловок и Искрисковщины.

С этой бумагой я явился к становому приставу. Казалось бы, что после санкции со стороны высшей местной администрации не могло уже возникнуть никакого затруднения; казалось бы, все подозрения и все сомнения относительно меня были сняты и уничтожены. Но – увы! – это только казалось, и снова я должен был вступать в бесконечные разговоры, объяснения и пререкания.

– Вам позволено посетить Павловки и Искрисковщину, – сказал становой, тщательно рассмотрев бумагу исправника, – но в бумаге нигде не сказано, что вам разрешается посещать дома сектантов и вступать с ними в беседы. Относительно посещения означенных селений и ранее не делали вам никаких препятствий. Я предлагал вам ехать со мной лишь потому, что не мог брать на себя ответственность за вашу безопасность: сектанты такой народ, что они легко могли бы вас убить, раз вы явились бы к ним без сопровождения полиции. Если стражники в Павловках по отношению к вам несколько узурпировали свою власть то их надо извинить, принимая во внимание, что в настоящее тревожное время приезд незнакомого лица, вступающего в сношения с сектантами, неминуемо должен вызывать большие подозрения. Я с большой охотой разрешаю вам проехать еще раз в Павловки и пробыть там несколько дней, но не могу вам разрешить посещение сектантских домов.

– Согласитесь, однако, что если бы у меня не было разрешения вступать в личные беседы с сектантами, я не стал бы трепаться за несколько сот верст из простого удовольствия приехать в Павловки и в третий раз иметь счастье разговаривать с одной лишь местной полицией. Телеграфируйте губернатору, который разрешил мне обращаться непосредственно к нему, в случае если я встречу какие-либо препятствия со стороны администрации.

Долго мы так беседовали со становым приставом, и, наконец, я получил рекомендательные карточки к местным урядникам, с предупреждением, однако, чтобы я не вздумал для бесед собирать сектантов в большом количестве.

Выйдя, таким образом, из всех этих конфликтов победителем, на другое утро я отправился в Павловки.

На мое счастье со мной вместе поехал в Павловки бывший в то время в Белополье председатель сумской уездной земской управы П.М. Линтварев, который также полюбопытствовал взглянуть на «разбитую армию». Это обстоятельство значительно облегчило условия моей поездки и, придав ей некоторую авторитетность, избавило от многих еще бесплодных и лишних разговоров, которые иначе мне предстояло бы вести, вероятно, не раз в пути с местными начальствами.

Прибыв в Павловки, мы, конечно, прямо проехали к сектантам. Немедленно прибежал стражник и, справившись о личности моего спутника (я для него был уже старый знакомый) молчаливо занял свой наблюдательный пост. Я показал ему разрешительную бумагу исправника, он прочитать ее и остался наблюдать. Как долго продолжалось бы это, не знаю, но мы, наконец, настойчиво и решительно потребовали, чтобы он с данной мне визитной карточкой станового пристава отправился к уряднику. Стражник повиновался.

Вскоре приехал и сам Заичка. Еще более любезен был со мною местный администратор, выказывая полную готовность оказать всякое содействие. Пожелав мне успеха, он отправился в деревню, а вместе с ним оставили свои открытые наблюдательные позиции и стражники.

Облегченно вздохнул я, получив после стольких мытарств возможность провести целый день глаз на глаз с сектантами и беседовать с ними в отсутствии полиции. Дух полицейский, конечно, продолжал витать повсюду кругом: с меня снят был лишь гласный надзор, но стоило выглянуть в окно, чтобы увидать подслушивающего стражника, стоило отойти несколько шагов от дома, чтобы снова увидать того же стражника, скрывающегося в траве в лежачем положении. И особенно это шпионство усилилось, когда стало темнеть, и в избу, где я остановился, собралось несколько сектантов.

На такие действия полиции я не мог, конечно, претендовать: несмотря на губернаторское разрешение, она видела во мне все же человека не своего лагеря и чутьем угадывала, что я на стороне бесправного, т.е. сектантов. Докучливый негласный полицейский надзор, раздражая несколько, не мог, впрочем, особенно мешать моим беседам, и потому я против него ничего даже не имел: по крайней мере администрация, предприняв с своей стороны все возможные меры предосторожности, могла более не беспокоить меня своим назойливым присутствием. Любопытная деталь: случайно или нет, но в тот же вечер в Павловки прибыл и становой пристав по своим служебным обязанностям; с ним же я встретился на другой день в соседнем селе Искрисковщине.

***

Итак, троекратная попытка проникнут в заколдованные Павловки в конце концов увенчалась успехом, но я получил возможность приехать в это русское село не потому, что имел на это неоспоримое право, принадлежащее каждому русскому гражданину, и не потому, что объявленная правительственным актом веротерпимость уничтожила все существовавшие ранее ограничения, нет, – я был допущен туда лишь в силу исключительных условии, в силу тех уполномочий, которые я имел от известных общественных учреждений. Надо ли говорить, что если бы какое-нибудь постороннее лицо вздумало явиться в Павловки только на основании объявленной веротерпимости, не заручившись предварительно санкцией высших административных властей, которая, в свою очередь, была бы дана лишь в том случае, если бы это лицо было облечено авторитетными уполномочиями, то его постигла бы столь печальная участь, как некогда любопытного Американского корреспондента.

Вот ответ на вопрос, которым интересовался В.Г. Короленко, – как отразится новый правительственный акт о веротерпимости на положении павловских сектантов.

Когда я был в Харькове и беседовал с губернатором, я поинтересовался, между прочим, узнать: на каком, в сущности, основании по прошествии более месяца после издания закона 17-го апреля с павловских сектантов все еще не сняты административные стеснения, наложенные еще в тот период, когда правительство и в теории считало возможным бороться с распространением религиозных вольномыслии единственно только путем полицейских мероприятий.

Довольно характерный ответ услышал я от представителя местной власти: на практике новый закон приходится применять с большой осторожностью; если объявить по губернии циркулярным предписанием о снятии с сектантов административного надзора, то урядники и вся остальная низшая администрация, пожалуй, поймут эту свободу в том смысле, что теперь должна оставаться ненаказуемой и кража (?). «В моих словах, продолжал губернатор, нет преувеличений. Что сделаешь, раз эта администрация так невежественна и некультурна и часто вместо охранения прав обывателей позволяет себе прямое их нарушение. При нашем же безденежье мы не имеем возможности обзавестись более интеллигентной полицией.

Итак, по мнению губернатора, все дело лишь за сменой личного состава полиции. Так ли это в действительности? Одна ли низшая администрация виновата в том беззаконии и произволе, которые сделались характерной чертой современного государственного строя? Не лежит ли центр тяжести в том именно режиме, который питает и вдохновляет администрацию, и раз всю вину не пытаются свалить на невежество низшей полиции, не подписывается ли тем самым приговор и тому порядку, при котором допустимо столь ненормальное явление, когда какой-нибудь заведомо некультурный полицейский чин становится почти бесконтрольным вершителем местных дел? Мало того, от этого лица зависит оценка политической благонадежности местных обывателей, и кто не знает, какие тяжелые нередко последствия может повлечь за собой неблагоприятный отзыв местного цензора нравов, компетентность которого совершенно дискредитируется отзывами самого начальства?

Как ни совершенствуется отдельными представителями местной администрации – от урядника до губернатора включительно – русское законодательство, источником этих усовершенствованных мероприятии являются те министерские предписания, в которых постоянно встречаются одни и те же роковые мотивы «особой важности» – государственная безопасность. И если таких мотивов в наличности нет, то их надо «сфабриковать», как цинично советовал еще полвека назад один из «приказчиков» Луи-Наполеона, парижский префект полиции Мопа...

Крайне интересно узнать, как все-таки отразится правительственный акт 17-го апреля на положении местных сектантов, какие, например, изменения произойдут во взаимных отношениях урядника Заички, крестьян Ивана Ольховика и Николая Черняка? Неужели и теперь свидания зятя с тестем будут встречать затруднения? Об этом, вероятно, мы скоро узнаем. Харьковский губернатор предполагал лично посетить Павловки, чтобы установить более или менее правильное взаимодействие принципов веротерпимости с полицейским надзором.

Быть может, харьковскому губернатору, не разделяющему общий всей полиции взгляд на сектантов, как на революционеров, и удастся эта сложная миссия, но постороннему наблюдателю, испытавшему лично на себе всю тяжесть местных порядков, это представляется невозможным. Меня, по крайней мере, эти порядки привели совершенно в угнетенное состояние.

Когда, окончив свои странствования в Павловки, я направился к другим сектантам в Полтавской и смежной Херсонской губерниях, мне всюду стали мерещиться полицейские стражники и всюду казалось, что за мной следят, как за подозрительным лицом; когда же полицейский чин появлялся наяву для снятия с меня допроса, я сам начинал в себе видеть важного преступника, и мне уже грезились различные преследования и гонения. Недурное самочувствие для научного исследования! Впрочем, такие опасения имели всегда под собой реальную почву: в перспективе у меня всегда были осложнения с полицией, даже там, где, казалось бы, мой приезд не мог вызывать уже никаких сомнений.

Я ездил преимущественно по селам, где сосредоточивались сектанты-баптисты, т.е. находился среди чистых евангеликов, которых при самых больших натяжках совершенно уже нельзя заподозрить в революционизме, так как все их помыслы обращены на отыскание Царствия Божия; все мирские заботы, все земные дела они игнорируют; все это – суета. И когда, однако, я приезжал к этим сектантам «не от мира сего», мне приходилось наталкиваться на обычные полицейские препятствия: администрация стерегла «самое мое дыхание», как выражался еще Сперанский в ссылке. У меня не хватало больше энергии бороться с этими препятствиями, и я изощрялся лишь в том, чтобы правдой или неправдой как-нибудь избежать сношении с полицией, увернуть от ее бдительного ока и избавиться, таким образом, по возможности от бесконечно скучных разговоров и объяснений. Нигде в деревнях я не ночевал, предпочитая хотя бы ночью и за десятки верст ехать в город или на станцию.

Вот какие затруднения приходилось мне преодолеть для достижения своей цели, и мне невольно вспомнилось, что в 80-х годах, в этот период расцвета полицейско-бюрократического режима, А.С. Пругавин, как значится в его биографии, помещенной в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза, должен был прекратить свои исследования быта сектантов вследствие преград со стороны администрации²⁰.

Прошло почти четверть века, Россия накануне обещанных широких реформ, и, тем не менее, атмосфера для научного исследования не изменилась. Когда же будет конец этому мертвящему гнету? Когда исчезнет кошмар, тяготеющий над совестью и мыслями русского народа?

Июнь 1905 г.

***

Описанные выше мои странствования «в поисках веротерпимости» и посещения с. Павловок служат, кажется, довольно наглядной иллюстрацией того, как хорошо совместились у нас принципы официально провозглашенной веротерпимости с практикой неослабевающего полицейского надзора.

Такое странное на вид совместительство не может, конечно, удивить русского гражданина, уже достаточно привыкшего к самым причудливым и своеобразным комбинациям, которые легко культивируются, по мнению правящих сфер, в стране с самобытными устоями государственной и общественной жизни. Тем не менее, интересно было бы выяснить те мотивы «особливой важности», которые побуждают держать в прежнем угнетенном состоянии павловских сектантов и выделять их из той среды, на которую простерлись вероисповедные привилегии указа 17 апреля.

Стоит обратить внимание лишь на то, что павловцы с момента зарождения в их среде религиозного вольномыслия принадлежали к секте «толстовцев», чтобы понять, как далеки были всегда их мысли и чувства, блуждающие в сфере немирских потребностей духа, от идеологии активных борцов за политическую и общественно-экономическую свободу в России, как далеки были они своею проповедью принципа «непротивления злу» от программы и тактики революционно-прогрессивных партий. Не ясно ли, что здесь нечего было страшиться, нечего страшиться и теперь того красного призрака революции, которая мерещится нашей правящей бюрократии, растерявшейся перед грозным натиском объединившихся общественных сил и всплывающих на поверхность жизни так долго сокрытых в недрах народа требований прав и свободы, там, где ее не заметило бы и самое недремлющее око прокурора.

Является ли, наконец, самый факт погрома 1901 г. достаточным оправданием для тех исключительных полицейских мероприятии, которые были предприняты по отношению к павловским сектантам? Но как раз эти-то исключительные меры и создали в свое время благоприятную обстановку для погрома; сохранять их – это значит обострять лишь положение и поддерживать прежнее брожение. Если сектанты-рационалисты могли некогда поддаться временному мистическому экстазу, если их искания новых путей и неудовлетворенность отжившими, старыми понятиями вылились в уродливую форму религиозного фанатизма, то этому скорбному явлению, главным образом, надо искать объяснения именно в том ненормальном правовом положении, в которое попали сектанты с неустановившимся еще миросозерцанием, когда они были заключены в удушливое кольцо полицейской опеки и не могли услышать живого, правдивого слова, естественный процесс развития и выработки системы нового вероучения был насильственно прерван административно-полицейским вмешательством, и, таким образом, работа рвущейся вперед мысли, стесненная невозможными политическими условиями общежития, не могла найти себе выхода, – отсюда погром.

Религиозное возбуждение, проявившееся в столь резкой форме четыре года назад в Павловках, давно уже потеряло свой острый характер. Прежние руководители сектантов давно уже томятся «в глубине сибирских руд» и зловещих тюрем. Какие же мотивы можно теперь привести для сохранения в прежней силе мер жестокости и притеснения? Таких мотивов нет! И каждое новое ограничение явится вопиющим нарушением неотъемлемых прав каждого человека на внутреннее самоопределение. Быть может, наше правительство боится снять оковы прежнего запрета из опасения, что разбитая армия сектантов вновь пополнится свежими силами, лишь только свобода совести, мысли и учения не будет наталкиваться на подводные камни в виде полицейских репрессалий, и что тогда господствующая церковь, давно уже надевшая чиновничий мундир полицейского государства и потерявшего силу нравственного авторитета, и официальное вероисповедание, которое, по мнению наших охранителей, лишь одно «может нести истинный свет христианства», не будут в состоянии противодействовать живым силам новых вероучений? Но где же тогда религиозная свобода, провозглашенная правительственным актом 17 апреля?

Неужели еще в наши административные и законодательные сферы не проникло сознание, что истину нельзя внушать кулачными мероприятиями? Какое жалкое неведение! Чего же ждать, однако, от той недальновидной и близорукой в своей оппортунистической политике правящей бюрократии, которая под напором общественных требований сочла нужным пойти на временные уступки и согласиться на словах на раскрепощение от прежней религиозной кабалы в убеждении, что с успокоением умов удастся вернуться к испытанным уже порядкам полицейского государства.

14 июля 1905 г.

***

Из всех реформ, обещанных русскому обществу, доныне, казалось бы, осуществлена лишь одна: провозглашена веротерпимость.

Но едва эта реформа, совершенно не затрагивающая прерогатив верховной власти, столкнулась с жизнью, как к ней применены были обычные приемы еще всесильной бюрократии: на первых же порах указ 17 апреля подвергся существенным урезкам. Выше был уже отмечен циркуляр министра внутренних дел, предписывавший местным административным властям сохранять в прежней силе стеснения по отношению к сектантам, раз только налицо будут мотивы «особливой важности». Прошел еще месяц, и появилось новое административное распоряжение.

Указ 17 апреля предоставил адептам господствующего вероисповедания менять по желанию веру; в виду этого Министерством Внутренних дел ныне выработаны особые временные правила, регулирующие отступления от православия. По министерским правилам, православные, желающие перейти в одно из инославных христианских исповедании, должны предварительно подать об этом заявление местному губернатору, на которого возлагается обязанность выяснить чрез православное духовное начальство, какими причинами вызывается предполагаемый переход и приняты ли были меры увещания по отношению к отпадающему; затем уже, в случае безуспешности увещания, заявлению дается дальнейшее движение. Для лиц, только номинально числящихся в православии, в действительности же издавна исповедующих другое исповедание, вопрос разрешается несколько проще: губернатор, удостоверившись теми средствами, которые он находит наиболее целесообразными, что означенные лица действительно в данное время принадлежат к уклонившимся от православия и что сами они или предки их исповедовали инославную христианскую религию или то нехристианское вероучение, к которому они желают быть причислены, передает заявление на усмотрение подлежащей инославной или иноверной духовной власти.

Ясно, что применение этих правил в жизни означает, что в подавляющем большинстве случаев разрешение на переход из православия в другое вероисповедание будет всецело зависеть от усмотрения административных властей, и здесь, следовательно, будет открываться широкое поле для административного произвола. Вместо свободы перехода по указу 17 апреля получается нечто совершенно несообразное, почти прежняя закабаленность. Настоящее министерское предписание, отличающееся своей обычной неясностью, не устанавливает ни срока, в течение которого отпадающий подлежит увещанию со стороны духовного начальства, т.е., проще сказать, особого рода сыску (по действовавшему до 17 апреля законодательству такое увещание продолжалось до вразумления!), ни в сущности тех мер, к которым может прибегать в каждом отдельном случае губернатор, так как весьма растяжимое понятие «целесообразности» допускает часто слишком уже широкое толкование, способное в конце концов оправдать всякие меры до преследования за веру включительно.

Министерские правила, идущие таким образом вразрез с понятием свободы совести и, несомненно, отнимающие почти всякое реальное значение у закона 17 апреля, вызваны якобы необходимостью оградить интересы православия в виду возникшей пропаганды со стороны представителей инославных исповеданий и нередко насильственного совращения ими членов господствующей церкви. Не является ли, однако, такая мотивировка одним из тех благовидных предлогов, которыми пользуются правящие сферы для проведения своих контрреформ?

Неужели наша господствующая церковь, столь властно поставленная в жизни, действительно нуждается еще в каких-то исключительных мерах охраны? Не чрезмерно ли и так страдает православие от административно-полицейской опеки? Вероятно, это кажется лишь публицистам Страстного бульвара, взявшим на себя неблагодарную обязанность охранять неприкосновенность господствующей веры и так горячо доказывающих на страницах Московских Ведомостей, что закон 17 апрели нанес ущерб православию.

Как свидетельствуют многообразные факты текущей действительности, в поддержке нуждаются именно те «религиозные отщепенцы» господствующей церкви, которые остались все в том же бесправном положении, как и прежде, несмотря на объявленную веротерпимость.

Скажут, быть может, что новые министерские правила и циркуляры имеют характер лишь временной меры, действующей до тех пор, пока особые совещания, на которые возложена задача привести принципы веротерпимости в соответствие с существующим законодательством, не закончат своих работ в этой области; но можно ли ждать каких-либо благоприятных результатов от тех мытарств и фильтрации, которым подвергается закон 17 апреля в петербургских канцеляриях и особых совещаниях? Не с большими ли основаниями, судя по составу образованных совещаний, можно предполагать, что по завершении работ объем указа 17 апреля еще более сузится?

Такова уже судьба всех правительствующих реформ в России. Примером может служить еще недавнее прошлое. 16 августа 1864 года был издан указ, предоставлявший последователям менее вредных сект полную свободу в делах веры, за исключением публичного оказательства вероучения, т.е. даровавший почти те же вероисповедные привилегии, что и недавний указ 17 апреля. Но чтобы указ 1864 г. вошел в силу, потребовалось целых 19 лет беспрерывной работы различных законодательных комиссий: только 3 мая 1883 г. был окончательно обработан и опубликован закон 1864 года. Издание закона 3 мая, как нам уже неоднократно приходилось говорить, Государственный Совет мотивировал заботой об охране права каждого верующего свободно молиться по законам своей совести. Прошло немного лет, и этот закон, благодаря административным предписаниям, оказался мертворожденным.

Не повторяется ли ныне буквально то же самое с указом 17 апреля? Предварительно согласовать с ним действующее законодательство было поручено отдельным министерствам, которые должны были внести свои законопроекты непосредственно в Государственный Совет. Вскоре эти функции были перенесены на особое вневедомственное совещание под председательством гр. Игнатьева, наконец, было образовано еще новое совещание под председательством гофмейстера Штюрмера. Пока же эти совещания с обычной канцелярской волокитой обсуждают законопроекты, долженствующие твердо установить веротерпимость в России, Министерством Внутренних дел издаются отдельные циркуляры и предписания, по существу уже урезывающие в значительной степени то, что даровал указ 17 апреля, и пытающиеся вернуться к старым порядкам.

Слишком понятным и ясным при таких условиях становится смысл и значение всех вновь образованных совещаний. И невольно вспоминается мудрое изречение короля Лира, из ничего и выйдет ничего.

8 июля 1905 г.

***

Согласно Высочайше утвержденным 17 апреля положениям Комитета Министров об укреплении начал веротерпимости, министру юстиции поручено было «озаботиться принятием мер к облегчению участи тех осужденных, для которых в виду перемен в уголовных о посягательствах на веру законах наложенное на них наказание может быть смягчено или совсем отменено».

Представленный министром юстиции проект амнистии по религиозным «преступлениям» 25 июня, по рассмотрении его в Комитете Министров, получил Высочайшую санкцию, и указом Правительствующему Сенату одним из осужденных и отбывающих наказание за проступки, совершенные против веры, дарована ныне амнистия, другим – облегчения; полное помилование простерлось лишь на виновных в тех преступных деяниях, которые нашим уголовным кодексом не отнесены к числу тяжких. Какое же значение имеет настоящий правительственный акт?

Наше законодательство в области веры доныне налагало неимоверно жестокие и суровые кары за малейшие проступки против религии, т.е., вернее, за нарушение принципов того официального вероисповедания, которое было признано господствующим в государстве; налагало кару за такие проступки, которые при сколько-нибудь нормальных условиях, конечно, не могли бы считаться наказуемыми. Естественно, что с переменой правительственных взглядов на свободу совести должно было неминуемо последовать освобождение тех, кто годами и десятилетиями томились в тюрьмах, ссылке и на каторжных работах за деяния, не только теперь не наказуемые и молчаливо признанные законом, но и непосредственно им дозволенные.

С провозглашением веротерпимости должны были потерять силу прежние судебные приговоры по целому ряду дел. На таких-то, ныне реабилитированных преступников, невиновных, в сущности, ни в каком преступлении, и распространилась, прежде всего, полная амнистия: получили помилование виновные в публичном оказательстве раскола и совершении духовных треб, изобличенные в издании старопечатных книг, в устройстве раскольничьих скитов и пр., в отступлении от православия в другое исповедание, знавшие о готовящемся отступлении и не постаравшиеся воспрепятствовать этому. Полная амнистия коснулась и тех преступников, которые были виноваты лишь в том, что, будучи свидетелями порицания христианского закона и в особенности церкви православной, не дали знать об этом подлежащему начальству для прекращения соблазна (за это закон карает арестом или тюрьмой до 8 месяцев); в том, что отвлекали в веру магометанскую, еврейскую или иную нехристианскую, не употребляя насилия (это преступление карается лишением всех прав состояния и каторжными работами от 8 до 10 лет); в том, что отступили в нехристианскую веру или совратили в оную из православия; в том, что препятствовали присоединиться добровольно к православной церкви, не употребляя при этом насильственных действий; в том, что распространяли существовавшие уже между отпавшими от православия ереси и расколы и заводили новые. Получили прощение те из последователей ереси и раскола (кроме скопцов), которые по возвращении из ссылки, вследствие обращения в православие, снова отступили; те магометане, евреи и язычники, которые, пользуясь невежеством инородцев, перевели их из одной нехристианской в другую нехристианскую веру; те духовные лица инославных христианских исповеданий, которые делали малолетним внушения, противные православию, хотя бы даже без намерения совратить их, и принимали в свое вероисповедание без разрешения иноверца из числа русских подданных; наконец, родители, обязанные по закону воспитывать детей в православии, но воспитывавшие их по обрядам другого христианского вероисповедания.

Виновные в перечисленных выше деяниях получают амнистию, – как те, которые осуждены и отбывают наказание, так и те, против которых время издания указа не было возбуждено уголовного преследования или не последовало судебного приговора: по отношению же к тем, которые окажутся виновными впредь в подобных преступлениях, возбуждение уголовного преследования приостанавливается до введения в действие нового Уголовного Уложения, при чем однако, теряют силу установленные уголовным законом сроки давности.

Такова сущность той части Высочайшего указа Правительствующему Сенату, которая дарует амнистию по религиозным преступлениям. Ясно, что огромное большинство приведенных статей касается деяний, по существу уже ныне ненаказуемых, или таких, которые не могут считаться преступными при последовательном проведении в жизнь принципов, провозглашенных правительственным актом 17 апреля.

По отношению к лицам, осужденным за более тяжкие по классификации закона преступления против веры, как-то: богохульство и порицание веры, оскорбление священнослужителей и нарушение церковного благочиния, насильственные действия при совращении из православия и пр. (гл. 1, 2, 3 разд. II Улож. ст. 176–211) преступления, наказуемые заключением в исправительные отделения, крепость и тюрьму или ссылкою на каторжные работы от 12 до 15 лет и бессрочные, указ 25 июня уменьшает срок наказания – в первом случае, т.е. за преступления, наказуемые тюремным заключением, на одну треть, во втором – на половину, причем для сосланных на поселение или перешедших уже в разряд ссыльно-поселенцев предоставляется право по истечении 8 лет пребывания в ссылке свободного избрания местожительства с некоторыми, впрочем, весьма существенными ограничениями: воспрещается в течение пяти лет жить в столицах и столичных губерниях, вернувшиеся из ссылки подлежат на такой же срок надзору местной административно-полицейской власти и не восстанавливаются в своих правах на имущество. Равным образом указ сокращает срок наказания для несовершеннолетних и облегчает участь лиц, воспользовавшихся льготами по предшествовавшим манифестам. Наконец, на обвиняемых по стт. 197,200–3 Ул. о нак., т.е. на скопцов и лиц, принадлежащих к сектам, признанным соединенными с свирепым изуверством, либо с противонравственными, гнусными действиями, распространяются льготы, дарованные преступникам вообще, за исключением виновных в религиозных преступлениях, манифестом 11 августа 1904 года, т.е. сокращается пребывание на каторге от 4 до 6 лет. Льготы последней рубрики даруются в порядке, предусмотренном в пункте 26 ст. XIX манифеста, т.е. по удостоверении со стороны надлежащих властей в добром поведении осужденных.

Таким образом, в положении тяжких преступников против веры объявленная веротерпимость не произвела существенных изменений: сокращен лишь срок наказания. Не вводя никаких новшеств, указ 25 июня предусматривает возможность, что и впредь будут повторяться религиозные преступления и что впредь они с такой же непомерной строгостью после провозглашения веротерпимости будут преследоваться, и таких, однако, лиц до введения в действие правил нового Уголовного Уложения о посягательствах на ограждающие веру постановления указ 25 июня не оставляет без «милостей»: на них распространяются на будущее время те именно льготы, которые дарованы ныне осужденным в прежнее время за тяжкие религиозные преступления, т.е. будут сокращаться сроки наказания на одну треть или наполовину.

Приведенная фактическая справка не нуждается в дальнейших комментариях. Миниатюрные формы, в которые вылилась «правительственная амнистия», амнистия уже отживающего режима, никого не может удовлетворить.

27 июня 1905 г.

***

В добавление к бесчисленным уже правительственным комиссиям по разработке реформы, касающейся веротерпимости, добавлено еще новое «особое совещание». На основании опубликованной программы предстоящих занятий этого совещания можно судить о плодотворности результатов, к которым приведет, по всей видимости, работа, вероятно, уже последнего бюрократического начинания.

Совещанием намечены 14 пунктов, разрешение которых, по его мнению, представляется необходимым для выполнения предначертаний Указа 17 апреля. Как и следовало ожидать, программа эта не отличается широтой постановки и сводится преимущественно к разработке некоторых юридических деталей нового закона. Не говоря уже о том, что совещание не поднимает никаких новых принципиальных вопросов, выдвинутых в последнее время общественной мыслею, оно не затрагивает даже такого основного вопроса, каким является ныне столь принижающая православие полицейская опека. И таким образом теоретические суждения по этому поводу Комитета Министров, не имея никаких реальных последствии затерялись в лабиринтах обычной канцелярской работы.. Точно так же в программе совещания отсутствует выдвинутый современной практикой вопрос о совращении или, вернее сказать, вопрос о предоставлении адептам всех вероучений свободы пропаганды исповедуемой ими истины.

В этой области наше законодательство требовало бы, казалось, после издания правительственного акта, провозгласившего религиозную свободу, наибольшей обработки, тем более, что недостаточно точная классификация в данном случае особенно тяжело и болезненно отзывается на положении тех, кто и при старых порядках позволял себе не соглашаться с регламентированными правительственной властью доктринами православия. А между тем монополия на право религиозной пропаганды, которая предоставлена государственной церкви, дозволяет и ныне всех мыслящих по религиозным вопросам несогласно с официальной указкой подвергать сохраненным во всей своей неприкосновенности драконовским уголовным карам.

Только два вопроса, непосредственно вытекающие из указа 17 апреля, – о свободном переходе из одного христианского вероисповедания в другое, т.е. о безнаказанном и беспрепятственном отпадении от православия и о публичном оказательстве вероучения, несогласного с принципами официального вероисповедания, могут представить общий интерес в программе занятии, намеченных особым совещанием.

Нет надобности, конечно, еще раз распространяться на тему о том, что при последовательном приведении в жизнь принципов Указа 17 апреля оба поставленные вопроса могут быть разрешены только в смысле предоставления полной свободы выхода из кабальной зависимости от какого-либо религиозного учения, без всех тех ограничений, которые поставлены временными правилами, выработанными в канцелярии Министерства Внутренних дел и введенными уже в действие. К какой фикции веротерпимости приведут все эти циркулярные разъяснения, ставящие по-прежнему религиозную свободу под контроль местной администрации, в зависимость от ее усмотрения, другими словами, произвола, можно было видеть из предшествующих статей.

Приступающее ныне к занятиям особое совещание о веротерпимости, по-видимому, с такой точкой зрения несогласно, так как, игнорируя все основные вопросы, связанные с понятием свободы совести, по газетным известиям, оно предполагает обратить особое внимание на ущерб, который причинил якобы православии указ 17 апреля, и на какую-то проблематическую необходимость охранить неприкосновенность господствующей веры, и так уже не в меру охраняемой полицейскими силами. Стоит лишь вглядеться в окружающую реальную действительность, чтобы воочию убедиться, что не только свобода совести, как абсолютное право, но и простая веротерпимость, заключающаяся лишь в допущении беспрепятственного выполнения религиозных обрядов, далеко еще не осуществлена в России, а между тем правительственная власть начинает уже задумываться о мерах к ограничению и этой «избыточной», по ее мнению, веротерпимости, или «необузданной свободы», как выразился один из столпов православия, чиновник особых поручений при синодском обер-прокуроре и редактор миссионерского журнала, г. Скворцов, на петербургских религиозно-философских собраниях 1902 года. Да иначе и не может быть, раз только стоять на точке зрения архаической программы официальной народности, провозгласившей нераздельной трехчленную формулу русской государственной идеи. Тот же Скворцов в своем Миссионерском Обозрении, доказывает, что, требование свободы и непринуждения в вере является подкопом под русскую государственность: «Спаянность государственная и церковная слишком велика в православно-самодержавной России, чтобы отвергать одно, не трогать другого».

Поэтому новое петербургское совещание о веротерпимости, как и все другие аналогичные бюрократические начинания, заранее обречены на бесплодие.

В сущности, в настоящее время потеряли всякий интерес эти канцелярские работы, равно как и мнения, которых придерживаются представители ведомства православного исповедания, мертвенность которого еще так недавно была признана представителями самой церкви. Мнения эти слишком знакомы русскому обществу, и они могут представлять лишь исторический интерес. Но мы накануне созыва народных представителей, которые должны сказать свое слово. Они должны провозгласить те неотъемлемые права человека и гражданина, которых так долго произвольно было лишено наше отечество и которых так властно ныне требует вся мыслящая Россия.

И, конечно, среди различных свобод одно из первых мест займет свобода совести. Свобода совести без всяких ограничений, и можно быть почти уверенным, что эта элементарная свобода, при которой, согласно духу христианства, не должно быть ни иудея, ни эллина, будет провозглашена независимо от первоначального состава народных представителей. В бюрократическом государстве религиозная свобода была подавлена, в правовом государстве веротерпимость не будет простых бумажным актом, без всяких почти реальных последствий в жизни.

Не являясь синонимом отделения церкви от государства, религиозная терпимость, конечно, может быть осуществлена и при сохранении принципа господствующей церкви. Но при такой уверенности должны ли мы, однако, снять с очереди вопрос об освобождении церкви от подчинения светской власти, т.е. о полном разграничении ведомств церкви и государства, о чем так много говорилось за последнее время?

Это подчинение при современном государственном строе дошло до крайних пределов. Получив бюрократическую организацию, церковь под тяжелым бременем полицейской опеки лишилась своего жизненного значения. Проповедуя столь чуждую христианству идею приниженности человеческой личности и подчинения своему подневольному положению, она явилась врагом всех прогрессивных начинаний и неуклонной защитницей господствующего общественного строя. Своим высшим «нравственным» авторитетом она освящала для масс реакционные действия правительства. Вся русская история об этом свидетельствует, и никогда церковь православная не была «с народом среди всех его унижений», как смело заявлял один из ораторов на религиозно-философских собраниях в Петербурге, М.А. Тернавцев; никогда русская церковь не была с «беднейшими подневольными классами»...

Чтобы ныне не напоминать собою «сухой смоковницы» и не быть выразительницей лишь «канцелярского богословия», церкви нужно освобождение от пут бюрократического гнета. Но свобода православной церкви тесно и неразрывно связана с осуществлением в России, полной свободы религии. Она получит это освобождение с падением старого режима и водворением конституционного строя. Будет ли в состоянии, однако, господствующая церковь, веками, находившаяся в «параличе», сделаться прогрессивным учреждением, способным отстаивать дело свободы и социальных преобразований, сможет ли она восстановить в чистом виде демократическое христианское учение, сумеет ли она приспособиться к новым государственным началам, как приспособилась к старому режиму, или она разделит участь почти общую всем «государственным» церквам и, получив в лице своих представителей возможность участвовать в политической жизни страны, сделается охранительницей старых устоев, готовой на почве эксплуатации предрассудочности масс поднять знамя контрреволюции, – это покажет недалекое будущее.

Реальные условия русской жизни, по-видимому, мало содействуют образованию воинствующей церкви и нам, кажется, нечего бояться столь могущественного на Западе влияния клерикализма. Но, несомненно, однако, что и у нас при общем реакционном характере господствующей церкви, осложнения в политической жизни будут неизбежны. Дабы избегнуть их, есть одно только средство, одновременно с политическим освобождением России должен быть уничтожен и другой оплот современного государственного строя – государственная церковь. Религия есть частное дело – дело совести каждого отдельного лица.

Таковы великие принципы, выработанные долгим историческим процессом развития человеческой мысли. Требование об отделении церкви от государства должно быть начерчено на знамени каждой прогрессивной политической партии – никакой государственной, национальной и привилегированной религии, никакого господствующего вероисповедания. Церковь есть частное общество, не пользующееся никакими преимуществами, отсюда должно неминуемо вытекать признание всех церквей равноправными, отмена государственной поддержки исключительно лишь господствующей ныне церкви и обязательного преподавания догматов, какого бы то ни было религиозного культа на общественный счет.

История дает нам примеры, когда в государстве с свободными учреждениями господствующая церковь подвергалась стеснениям и даже преследованиям, как вредная реакционная сила. В ней видели синоним общественной и умственной отсталости. Но раз религия будет объявлена частным делом, общественная роль церкви будет сыграна, и для ее реакционных течений найдется отпор в свободном обмене мыслей, – это единственное и действительно целесообразное средство для борьбы с нежелательными сектантскими доктринами. Там, где свобода осуществляется в таком виде, всюду стремятся оградить как церковь от вмешательства государства, так и государство от вмешательства церкви, стремятся разграничить эти столь различные по природе факторы. Так должна быть понимаема знаменитая формула Кавура: Libera Chiesa in libero stato, готовая осуществиться ныне во Франции.

И мы, перестраивая заново у себя государственный строй, должны также добиваться «свободной церкви в свободном государстве».

1905 г.

***

«Кто из нас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, видевшие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начать строить и не мог окончить».

(Лк. 14).

Год назад торжественно провозглашена была у нас веротерпимость. Уничтожена была видимо та административная кабала, в которой находились последователи государственной церкви, дана была свобода исповедания многомиллионным «отщепенцам» православия. Вся печать приветствовала правительственный акт, несмотря на его несовершенства; приветствовала его, как начало той законодательной работы, которая должна была окончательно устранить из русской жизни печальные остатки религиозной нетерпимости.

Прошел год, в течение которого самые различные правительственные комиссии усиленно разрабатывали вопрос об укреплении начал веротерпимости и о согласовании действующего Уголовного Уложения с указом 17 апреля. Общественное мнение и реальные требования жизни определенно указывали, в каком направлении должны были идти законодательные работы по осуществлению в России начал веротерпимости. Общество требовало провозглашения полной свободы совести, т.е. свободы веры и неверия, свободы пропаганды исповедуемого вероучения и полного разграничения ведомств церкви и государства; оно требовало устранения всяких уголовных кар за религиозные преступления, уничтожения самого термина – «преступление» в делах веры, столь несоответствующего истинному учению христианства.

Накануне великого праздника православной церкви вновь опубликован закон, долженствующий укрепить начала веротерпимости.

Новый закон не вносит никаких принципиальных изменений в существующее законодательство. Мы ждали, что с церкви будет снята государственная опека, а вместо этого узнаем, что отныне всякая попытка совращения православного в какое-либо вероисповедание, учение и секту будет подвергаться уголовной каре, хотя бы это совращение выразилось лишь в публичном произнесении речи или распространении соответствующего сочинения. Между тем, по разъяснениям Правительствующего Сената, даже по старому кодексу подлежало наказанию лишь совращение, соединенное с каким-нибудь насильственным действием. Теперь же за всякую попытку проповедовать учение, несогласное с государственной религией, виновный будет подвергаться заключению в крепости до одного года. Вместо ожидаемой свободы совести мы добились лишь существенной урезки, провозглашенной год назад веротерпимости; голос общества и печати, как и следовало ожидать, остался втуне.

На практике получается нечто совершенно несообразное. Новый правительственный акт представляет самое широкое поприще для вмешательства администрации и полицейских властей в вероисповедные права русских граждан. На любом собеседовании миссионеры и другие деятели господствующей церкви могут узреть попытку «совращения» и возбудить уголовное преследование против виновника в произнесении публичной речи, направленной на совращение. Такая уродливая «свобода совести», такая призрачная веротерпимость могла явиться продуктом лишь бюрократического творчества. Только в полицейском государстве может быть провозглашаема такая свобода совести, на деле лишенная самых элементарных требований, связанных с этим понятием.

Но в каком разительном противоречии, однако, стоят реальные результаты годовой правительственной работы с теми принципами, которые провозглашал Комитет Министров, приступая к разработке проекта вероисповедных реформ? Вспомним речь «высокопреосвященного» Антония, митрополита с.-петербургского и ладожского, доказывавшего «нравственную тягость» применения ст. 1006 уст. уг. суд., возлагающей на духовное начальство обязанность требовать от подлежащих властей производства предварительного следствия по делам о совращении из православия; митрополит Антоний такую обязанность «требовать преследования в уголовном порядке преступлений и проступков против веры» считал противоречащей «положенным в основу православной церкви началам мира и христианской любви» и полагал необходимым отменить или изменить указанную статью закона; вспомним, что Комитет Министров, соглашаясь с высказанным мнением, также полагал необходимым изменить действующее в этой области законодательство: раз «церковь сама отказывается идти путем насилия над религиозными убеждениями», не в интересах государства применение репрессивных мер. Религиозная нетерпимость, по верному признанию Комитета Министров, возбуждает «фантастически-враждебное отношение к православной церкви»; «постоянное обращение церкви к светской власти за содействием в той или другой форме» лишь обостряло еще более положение вещей. «Опираясь не на содействие светских властей, а на кроткое учительство своих пастырей, церковь достигнет более благих, чем когда-либо, результатов». Это «послужит к вящему возвеличению православной церкви и явится могущественным орудием в руках ее для борьбы с религиозными заблуждениями».

То, что «не подлежало сомнению» в теории, вылилось совсем в иные формы в действительности. Классической формулой «все осталось по-старому» можно наилучшим образом характеризовать эту действительность.

Правда, теоретическое признание в правительственных сферах невозможности и бесполезности «насильственного охранения православия» за счет несогласных с ним религиозных убеждений являлось бы само по себе огромным шагом вперед по сравнению с господствовавшей ранее правительственной идеологией. Но кто поверит в искренность этих признаний? Не является ли это простым «приспособлением», приспособлением, вынужденным лишь необходимостью, к новым властным требованиям русской общественной жизни? Не то же самое ли это двоедушие и неискренность, к которым принуждало русское правительство прежде несогласных с официальным вероисповеданием и казенным богословием? Мы вправе сделать именно такое заключение.

«Принцип сам по себе, а жизнь сама по себе» – откровенно заявлял на религиозно-философских собраниях в Петербурге прот. Соллертинский. Но и «принцип» официальных деятелей господствующей церкви, с которыми без тенденциозной натяжки мы можем отождествлять представителей высшей бюрократии, руководивших разработкой и осуществлением в жизни правительственных вероисповедных реформ, в действительности далеко не соответствуют выводам, которые делались в период, когда у нас разыгрывались «весенние мелодии».

Не лучшим ли доказательством служат речи тех же деятелей в петербургских религиозно-философских собраниях. Кто другой, как не В. М. Скворцов, производил мудрые «богословские» изыскания, доказывавшие, что евангельский текст указывает «на меры, переходящие из слов убеждения в область действия», по отношению «к проповедникам лжеверия и отступникам от христианской веры». Вот она искренняя апология насилия, апология путем богословской казуистики чисто акробатического характера, которой, в свою очередь, еще так недавно занимался проф. Буткевич в Государственном Совете при обсуждении вопроса о смертной казни.

Но еще более картинно и образно изобразил нам настоящее мнение господствующей церкви, как таковой, на свободу совести арх. Антонин в своих возражениях на доклад кн. С. М. Волконского: «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести». Возражая «либералам совести», которые на собрании доказывали, «что идее протекционизма должна быть чужда религии», что «все религии в государстве должны пользоваться правом гражданства», арх. Антонин говорил, что «фактическое сожительство нескольких религий» не отвечает «духу Христову, духу вселенской церкви»... «Нет, Христос не может сжиматься... Здесь приложим всею своею субстанциональною мощью закон упругости. С ним никто не может воссесть рядом. Вы домогаетесь свободы верования, как кому верится, как кому взбрело; извольте, это ваше эгоистическое стремление, но не санкционируйте его именем Евангелия, духа Христа. Идея солидарности в глубине своей не христианская, и в одних и тех же пространственных границах созидание алтарей истинному Богу и рядом какому-нибудь Ваалу недопустимо». В «напускном великодушии, «все веры пред Богом равны» лежат, – доказывал дальше оратор, – принцип, убивающий идею церкви». Впрочем, в вопросе о насилии, санкционируемом будто бы христианством, арх. Антонин разошелся со своим коллегой г.Скворцовым: «Христианство, – говорил он, – налагает на чужую совесть не кулаком исправника, не тесаком городового, оно давит ее своею внутреннею абсолютною мощью»... «Причина зла не в том, что за одним стоит городовой, а за другим его нет, а в том, что безусловная, абсолютная истина не допускает никакого взвешивания себя с ложью». Архиепископ Антонин отождествляет православие с христианством, но, тем не менее, должен признать, что в России «допускаются внешние насилия над религиозною совестью; это, по его мнению, «прикладная сторона» дела..

В сущности, эта прикладная сторона и является центром миросозерцания деятелей господствующей церкви. «Мы благословляем государственную власть в России, – пишет священник Потехин на страницах Миссионерского Обозрения, – которая, начиная от помазанника Божия, благочестивого царя нашего, и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками, так ненавистными «свободной совести» пропагандистов, идет на помощь церкви, препятствует свободе отпадания и совращения».

Вот она истинная «свобода совести», вот она веротерпимость под непосредственной опекой полицейского урядника, являющаяся идеалом наших правительственных реформаторов! И конечно, пока все церковные преобразования будут проводиться под углом зрения необходимой полицейской поддержки господствующей церкви; пока будет не нарушена солидарность самодержавно-полицейского режима и православия – никакой свободы совести в России не может быть. Не может быть уже потому, что представители нашей государственной жизни считают «свободу совести одним из главных принципов революции».

Старый порядок сказал уже свое окончательное слово. На истощенной почве нет больше творчества. Молодая, уже свободная Россия может дать лишь новые силы, необходимые для обновления ненормальных церковно-общественных отношений. Все это служит еще раз ярким доказательством, что церковная реформа может быть осуществлена в духе свободы совести лишь при деятельном участии народных представителей.

17 апреля 1906 г.

***