I. Старый порядок

(Исторический очерк)

На очереди стоит вопрос о восстановлении патриаршества и упразднении Синода, как самостоятельного учреждения, с этой реформой тесно связывается полная реорганизация «ведомства православного исповедания», упразднение должности обер-прокурора, реставрация во всей неприкосновенности канонического устройства церкви, т.е. церкви свободной, выборной, самоуправляющей и независимой от государства.

Прогрессивная печать единодушно, конечно, будет приветствовать освобождение церкви от пут бюрократического гнета, от векового подчинения ее государственным целям. Отделение церкви от государства, полное разграничение их ведомств и регламентация их взаимных отношений по классической формуле, данной Евангелием: «Воздадите кесарево Кесареви, а Божье – Богови» – лозунг каждой передовой политической партии. Как сознали теперь и некоторые представители нашей официальной церкви, такая реформа, избавляющая господствующую церковь от пагубного влияния опеки светской власти, необходима, чтобы внести «дух жив» в учение «казенной» веры и возродить нравственный авторитет ее духовных представителей.

Неминуемо ли связывается, однако, идея восстановления патриаршества с идеей свободы церкви? На этот вопрос в печати появились разноречивые ответы. Приветствуя идеи замены бюрократического управления церкви соборно-представительным, некоторые готовы видеть, тем не менее, в предстоящей реформе церковного управления, зародившейся в бюрократических сферах, исключительно реакционную меру, которая неизбежно должна привести еще к большему единению церкви с государством: эта реформа создаст воинствующую церковь, которая гнет бюрократии заменить гнетом клерикализма, раз только будут осуществлены desiderata духовенства о предоставлении ему участия в государственной жизни; другие, напротив, считают патриархат почти синонимом отделения Церкви от государства или, во всяком случае, воплощением известной ее самостоятельности.

Чтобы разобраться в этих противоположных мнениях, обратимся к истории, которая в данном случае может, действительно, сыграть роль «учительницы жизни». История покажет нам, насколько восстановление патриаршества может обеспечить церковь от административного «усмотрения» и действительно освободить ее от порабощенности мирским интересам; она покажет, возможна ли вообще в настоящее время своего рода «археологическая» реставрация учреждения с отжившими уже формами, учреждения, быть может, соответствовавшего порядкам московской Руси и идеологии ее представителей, но не удовлетворяющего запросам времени. Если мы бросим ретроспективный взгляд на процесс вторжения государственной власти в церковную жизнь, попытаемся выяснить те результаты, к которым привело это полицейское поползновение в течение веков на свободу совести, мы наметим путь, по которому должны идти предстоящие церковные реформы.

***

Как создалась в России национальная государственная церковь?

Зародыши ее лежат еще в той отдаленной эпохе, когда впервые мелькнул свет истории для русского государства. Молодая русская жизнь, прикованная многообразными связями к Византии, откуда она получила свою цивилизацию, первые зачатки политических, гражданских и общественных отношений, естественно должна была подчиниться греческому авторитету. Духовная победа Византии ознаменовалась водворением византийских идей и в русской церкви, до XV в. подчиненной константинопольскому патриархату – идей цезаро-папизма.

Если на Западе религиозно-политические доктрины папства, пытавшиеся осуществить «Царство Божие» на земле путем создания гигантской всемирной монархии на теократических началах, при столкновении с жизнью терпели неудачи и сводились, в конце концов, к проповеди тесного союза между церковью и государством, принципа равноправия, выразившегося наиболее ярко в учении о двух мечах: духовном, принадлежащем папе, и светском – государю, то в Византии в силу особых условий церковно-политической жизни, не благоприятствовавших в общем развитию самостоятельного могущества церкви, идеи, ставящие «святительство» выше «царства», не могли привести к антагонизму с государством, и выливались в жизни скорее в форму подчинения церкви государству: византийский император, умело эксплуатируя в свою пользу авторитет духовной власти, являлся на деле не только пассивным блюстителем неприкосновенности веры, и защитником церковных интересов, но и активным ее устроителем, ее официальным представителем.

В такой форме византийская система государственной религии была воспринята и в России, где церковь с самого начала стала под непосредственное покровительство светской власти. Летописи свидетельствуют нам, что княжеская власть издревле вмешивалась в церковные дела: она распоряжается учреждением епископских кафедр и замещением вакантных, по ее приказанию совершаются такие церковные акты, как перенесение мощей и канонизация святых; она, наконец, изгоняет нередко неугодных ей представителей тогдашней церкви, митрополитов и т. д. Естественно, впрочем, что на первых порах при политической раздробленности Руси и слабости государственной власти, княжеская воля не могла фактически иметь слишком большого влияния на дела веры; поэтому нравственный авторитет представителя духовной власти, санкционированный еще высшим авторитетом византийского императора и патриарха, в глазах современного общества стоял высоко и независимо. Церковь, как наиболее яркое воплощение религиозно-морального единства, при раздробленности государства являлась представительницей «всея Руси^", носительницей идей национального объединения.

С поворотом русской политической жизни на новый путь эти отношения государства и церкви постепенно изменяются. Возвышение Москвы и объединение около нее удельных княжеств происходит при дружественном взаимодействии представителей светской и духовной власти, причем идея религиозного единства служит средством для оправдания завоевательной политики московского князя, для оправдания его не всегда благовидной политики «примыслов». По мере того, как под властью московского князя объединяется вся русская народность, и московское княжество превращается в российское царство, – представитель его возводится в ранг самодержцев, и теория московских книжников делает его законным преемником и наследником павшей под ударами «агарян» греческой монархии. С утерей как бы вассальной зависимости от византийской короны должна была эмансипироваться и русская церковь от духовно-иерархического подчинения константинопольскому патриарху. При всемирно-исторической роли, предписанной московскому государству теорией о «Москве – третьем Риме», естественно национальное возвеличение русской церкви являлось по преимуществу политическим актом. По византийской теории был «один царь во вселенной», этим царем делается московский князь, как единственный оставшийся независимым представитель греческой православной веры, и к нему переходят функции византийского императора – «браздодержателя святых Божиих престолов святой вселенской церкви». Успехи национального самовозвеличения в области религии завершились провозглашением автокефальности русской церкви (под управлением собственного патриарха с 1589 г.), но в то же время приписываемая московскому государю почетная роль блюстителя отеческого православия и охранителя национальной русской церкви с ростом политического самосознания и фактическим усилением власти московских самодержцев превращается постепенно в мелочную опеку государством церкви, и тесный, неразрывный союз «собирателей русской земли» с представителями духовной власти, дружно поддерживавшими в своих интересах их политические притязания, заменяются началом подчиненности.

Начиная с половины XV века, государство заметно берет перевес над церковью: князь Василий Темный, как столп и опора православия, играет уже первенствующую роль в охране чистоты догматов в эпоху флорентийской унии, принесенной в Россию митрополитом Исидором; духовный авторитет митрополита не является для него неприкосновенным, и вместо низложенного Исидора в 1444 г., «по повелению государя великого князя русского самодержца» избирается свой русский митрополит – Иона.

В XVI веке идеи национальной государственной церкви и проповедь союза алтаря и престола, в жизненных столкновениях неизбежно превращающегося в подчинение церкви государству, получают свое местное теоретическое обоснование в школе московских книжников – иосифлян, названных так по имени основателя этой школы знаменитого игумена Волоколамского монастыря. Отожествляя господство московских порядков с процветанием национальной церкви, школа волоколамских иноков санкционирует вмешательство государства в сферу религиозных вопросов и в своей практической программе объявляет авторитет светской власти главнейшим разрешителем всех церковных вопросов – государство не только в праве, но и обязано опекать церковь. С точки зрения иосифлян представитель светской власти мыслится, как «пастырь словесных овец Христовых», главнейшая задача которого заботиться о спасении душ своих подданных.

Естественно, что московские’ самодержцы, и не отличавшиеся, подобно Грозному, «смышлением быстроумным», весьма сочувственно отнеслись к таким выгодным для них, хотя и неканоническим, теориям и весьма скоро восприняли их во всей полноте. Грозный – этот публицист-государь, бывший, по словам современников, «в словесной премудрости ритор естествословен», столь любивший давать метафизические обоснования прерогативам царской власти, так формулирует в своей переписке с теоретиком боярской оппозиции – Курбским, задачи государственной власти: «Тщужеся со усердием люди на истину и на свет поставить, да познают единого истинного Бога, Троице славимого, и от Бога данного им государя».. Итак, представитель светской власти видит в себе прежде всего наместника Божьего и смотрит на свои правительственные обязанности с религиозной точки зрения. Божье дело отождествляется с государевым делом: нарушение царских приказов, всякое государственное преступление рассматривается, как нарушение Божественного закона.

Конечно, при таких условиях влияние царской власти простиралось на все стороны религиозной жизни, ни одно церковное дело принципиально не было изъято из компетенции царя, и мы видим полную неразграниченность двух ведомств, полное смешение религиозной и государственной точек зрения. Являясь устроительницей церковной дисциплины, гражданская власть организует церковные процессии, предписывает религиозные обряды, отдает распоряжения относительно внутреннего благочиния и благолепия храмов, «чтоб по святым церквам звонили и пели по божественному уставу», входит в рассуждение даже относительно обычая класть на престол родильную сорочку и т. д. В видах охранения неприкосновенности отеческого православия она следит за духовной жизнью, за движениями совести народной массы, регламентирует до мелочей ее верования, осуждает ереси и пр.

На знаменитом Стоглавом соборе, созванном по инициативе светской власти для пересмотра и установления «на веки» духовного содержания национальной церкви, идеалы волоколамских иноков получили полное свое осуществление, приняли, так сказать, реальную форму; духовные соборы в правление Грозного явились как бы венцом иосифлянской политики. С этих пор и теоретически и практически русский монарх «ярко христианский государь – как гласить современный светский закон, – есть хранитель догматов и благочиния православной церкви».

Естественно, союз церкви и государства, вызванный обоюдными интересами и отвечающий историческому моменту, до времени не мог быть слишком обременителен ни для верующих, ни для самой привилегированной церкви. В период формулировки и практического осуществления иосифлянских идей выставленная государством и церковью программа совместного сотрудничества могла скорее вызвать не протест, а одобрение: заботы царя о церковном устроении, его вмешательство в область веры являлось «добрым и похвальным делом», признаком благочестия и любви, преданности к национальной церкви представителя светской власти, тем более, что при религиозном отпечатке, который носила вся жизнь в Московской Руси, эта опека, в сущности, выливалась в довольно безобидную форм¹. Неизбежно, однако, теория государственного вмешательства с изменением уклада общественной жизни должна была со времени привести к тому, что можно назвать бюрократизацией веры и церкви, это и случилось.

Параллельно с процессом превращения князя-помещика в царя-самодержца, процессом закрепощения вольных людей на службе московского государя и превращения их в «государевых разных чинов людишек и холопишек», развивался и процесс введения церкви в рамки государственных учреждений. Как добровольный союз с московским князем, вызванный тяготением к Москве различных классов общества по экономическим причинам, превращался в принудительный союз, так и церковь приобретала подневольное положение: «нестроение», т.е. новые порядки, как характерно выражались наши предки, все больше и больше входило в московскую старину. С внешней стороны этот процесс проявляется в том, что церковь получает, в конце концов, устройство, скопированное с государственных учреждений.

Некоторые исследователи считают эпоху Грозного кульминационным пунктом развития теократического характера московского государства; с учреждением патриаршества, по их мнению, в отношениях государства и церкви установилось известное равновесие; мало того, церковь стремится к независимости и в XVII столетии при патриархах Филарете и Никоне получает даже непосредственное влияние на дела государственные, с падением же Никона нарушенное было равновесие вновь восстанавливается. Вряд ли с такой точкой зрения можно вполне согласиться: процесс подчинения церкви безостановочно шел усиленным темпов, шел все время crescendo, и реформы Петра лишь венчали собой политику московских государей.

Самодержавно-земская монархия сменялась самодержавно-бюрократической; общественная и государственная жизнь теряла свой первоначальный патриархальный характер и начинала регулироваться определенными правовыми нормами. Конечно, вместе с тем и подчинение церкви государству, принимая систематический характер, становилось обременительнее. Когда светская власть настолько уже окрепла, что не нуждалась для подтверждения своего авторитета в санкции духовной, когда теория сделала Москву «единственным христианским царством во всей подсолнечной», а ее царя – «высочайшим святым самодержцем», единым во всем мире царем православным и дала ему религиозное освящение «милостью Божией», тогда церковь, встав лицом к лицу со всемогуществом московского самодержавия, должна была потерять часть своей власти, и, действительно, светская власть, как видим мы, в течение XVI и всего XVII века систематически ограничивает в интересах фиска дарованные прежде церкви привилегии: она ограничивает имущественные права церкви, отнимает судебные привилегии, суживает вообще церковную юрисдикцию, передав все гражданские дела в ведение самостоятельного правительственного учреждения, особого отдела в Приказе Большого Дворца. По уложению 1649 г. эти функции исполняет бюрократическое учреждение, непосредственно зависящее от царя, – Монастырский Приказ. Только патриаршая область освобождается от вмешательства светского суда, но это уже не прежнее обычное право, это лишь вновь подтвержденная привилегия царя: царь ее дал, царь же может ее и отнять. Как до учреждения патриаршества, так и в XVII столетии царь является полным устроителем церковно-юридического порядка. Подобно Грозному, тишайший царь Алексей непосредственно вмешивается в сферу ведения патриарха. Помимо главы церкви, он предписывает своим чиновникам-воеводам следить за соблюдением постов, за тем, например, чтобы во время шествия священника к больному со св. Дарами церковный причетник нес перед ним свечу; царь непосредственно отдает распоряжения отпустить из Москвы в Курск животворящий крест; даже сан архимандрита, по свидетельству современников, никто не получает иначе, как по приказу царя. В обществе сознание, что царь является устроителем внутреннего быта Церкви, настолько уже укоренилось, что игумен Соловецкого монастыря, минуя главу Церкви, ходатайствует перед царем о запрещении монахам держать хмельное питие, и царь, помимо патриарха, издает указ о запрещении монахам предаваться «пьянственному питию». Мало того, в XVII столетии нередко низшее духовенство отказывается приводить в исполнение не утвержденные царем церковные распоряжения, хотя бы они исходили непосредственно от патриарха.

Такой характер отношений представителя светской власти к церковным вопросам в XVII веке объясняется, конечно, далеко не одними личными свойствами таких набожных русских царей, как царя Алексее – природного «уставщика церковного чина», с любовью исполнявшего обязанности церковного старосты и с неподражаемым усердием тушившего и снимавшего нагар со свечей во время богослужения, или слабоумного царя Феодора, чуть ли не всю свою жизнь проведшего за колокольным звоном. Опека царской власти над церковью вытекала, как мы указывали, из всей совокупности условий окружающей действительности, являлась результатом длительного векового процесса. Отсюда понятно, почему все крупнейшие церковные реформы XVII в. производятся или по инициативе светской власти или с ее непременного одобрения – «повелением благочестивого государя». Как раз при Никоне, при этом авторитетном и самовластном патриархе, проводится реформа, которая в корне изменяет московскую старину, изменяет прежде свободную жизнь приходов. До Никона желающий получить сан священника или дьякона должен был заручиться согласием со стороны прихода принять его, при Никоне выборное начало постепенно заменяется бюрократическим, для низшего духовенства не требуется уже одобрения прихода, – этот приход, по меткому замечанию историка, становится правительственным участком во главе с священником, не избранным общиной прихожан, а назначенным епархиальным начальством, т.е. до известной степени уже чиновником.

Естественно, что при таких условиях никогда в Московской Руси патриарх не был действительным главою свободной церкви, независимой от государства. Имея огромную власть в силу своего авторитета, как главы церкви, над духовенством и мирянами, сам патриарх являлся простой креатурой царской власти. Патриархами становятся любимцы царей или лица так или иначе им угодные в данный момент; возведенные на патриарший престол повелением светского владыки, они устраняются той же властью, раз только сделались почему-либо неугодными. История русской церкви дает нам не один такой пример, – только «потаковники» царской власти держались крепко на своих местах; «первосвятители – по выражению Карамзина – стали угодниками царей».

Если власть патриарха в XVII веке одно время приобретает исключительно высокое положение, то это объясняется лишь случайным стечением обстоятельств: тем, что на патриарший престол попадает лицо, находящееся в ближайших родственных отношениях к царю, – Филарет, который, пользуясь слабо одаренностью своего сына, становится у кормила правления государством, или тем, что патриарший престол занимает колоссальная фигура Никона, «собинного» друга царя и в то же время человека сильного ума и железной воли. Эти патриархи именуются наравне с царем «великими государями», берут на себя функции светской власти и таким образом создают государство в государстве – двоевластие. Но такое исключительное положение патриарх занимает не в силу своего сана, а в силу лишь своих личных качеств и доверия царской самодержавной власти, – он не более как всесильный временщик.

Чувствуя шаткость своего положения, Никон попытался дать теоретическое обоснование своего могущества и явился у нас проповедником теории папизма. Для Никона «священство» выше «царства»: светскую власть можно уподобить луне, а духовную – солнцу. Однако время было слишком неблагоприятно для развития ультрамонтанских учений. Царская политика была уже освящена вековой традицией, государственная власть распространила свою компетенцию на все стороны общественной жизни, и поэтому в области церковных притязаний все шансы успеха были на ее стороне. В момент превозглашения гордых теорий независимости церкви вопрос уже давно был решен, как верно замечал сам Никон: «Божие достояние и Божий суд были переписаны на царское имя».

Тесная дружба Алексея с Никоном отодвинула на некоторое время неизбежное столкновение светской и духовной власти, но когда произошел разрыв в личных отношениях царя и патриарха, борьба Церкви и государства приняла более интенсивную форму и закончилась полным торжеством светской власти, т.е. крушением всплывших идей папо-цезаризма. Духовный собор 1667 г., которому, в присутствии вселенских патриархов, был передан для теоретического разрешения вопрос о взаимных отношениях государства и Церкви, отверг идею второго государя «самодержцу равного и большого» и постановил, что в светских делах один царь владыко, и что патриарх всецело повинуется светской власти в политических решениях. Правда, согласно византийским идеалам, собор теоретически провозгласил принцип невмешательства светской власти в церковные дела; разграничивая сферу компетенции обоих ведомств, собор даже восстановил прежнюю гражданскую и уголовную юрисдикцию духовенства. Поместный собор 1675 г. упразднил и Монастырский Приказ. Но такое возвращение к старой практике было лишь временными уступками со стороны правительства, не имевшими большого фактического значения, и на очень короткое время отсрочивало окончательную развязку. Общий ход событий давно уже предрешил исход борьбы светской власти с духовной в пользу государственного вмешательства, и эта окончательная развязка произошла, когда государственные идеи получили преобладающее значение, и представителем светской власти сделался решительный Преобразователь, считавший себя первым слугою государства и требовавший такой же службы от церкви.

При ничтожестве последних патриархов Петру ничего не стоило собственной властью уничтожить сан патриарха.

Быть может, в своей церковной реформе Преобразователь, любивший иностранные образцы, и руководился примером протестантской церкви, но, как бы то ни было, учреждение Синода, санкционируя полное подчинение церкви под «самодержавного монарха», завершало собою вековой процесс. Индифферентный к вопросам религии, Петр не был склонен, подобно своим предшественникам, брать лично на себя религиозно-нравственное руководство своими подданными, его чрезвычайно мало интересовал вопрос: надо ли класть на престол родильную сорочку или нет, его государство носило уже полицейский характер и не считало себя, как прежде, лишь «светской стороной православноцерковного организма». «Полицейское государство, – по замечанию проф. Рейснера, – перенесло центр тяжести из вероисповедной сферы в область полицейского благочиния»... Однако и Петр, верный выгодным для светской власти традициям Московской Руси, мыслит себя «крайним судьей» в духовных делах. «Богу изволившу исправлять мне гражданство и духовенство, я им обое – государь и патриарх... в самой древности сие было совокупно», заявлял сам Петр: он хотел быть «единственным начальником» русской церкви, «булатным патриархом». Петр, как гласил Указ 25 января 1721, из страха ответственности перед Богом должен приступить к исправлению «чина церковного».

С учреждением в 1711 г. правительствующего Сената Петр в это учреждение передал и свои функции главы церкви; исполняя былую роль московских царей, Сенат наблюдает за совестью русских граждан и непосредственно вмешивается, помимо местоблюстителя патриаршего престола и освященного собора списков, в устройство церковного чина: Сенат заботится о посвящении монахов в архимандриты, о ежегодном говений населения и т. д. На практике такие функции для Сената, конечно, были слишком обременительны, почему Петр, недовольный многими нестроениями» предпочел учредить в 1721 г. специальную духовную коллегию, «сильное правительство», которая должна была действовать лишь именем монарха. Эта духовная коллегия и была вскоре переименована в Синод, причем монарха, в качестве «ока государева», заменил в 1722 г. «добрый человек из офицеров», – обер-прокурор.

В полицейском государстве Петра, однако, был проведен принцип коллегиальности, и каждое начальствующее лицо являлось у него «не яко владыко, но яко президент». Таким образом, Синод, заменивший «выборное» патриаршество и составленный, по выражению Духовного Регламента, из «лиц от высочайшей власти утвержденных, все же являлся первоначально самоуправляющимся учреждением. Но и этот оттенок самоуправления с развитием полицейско-бюрократического режима в России постепенно стушевывался. «Премудрая мать отечества», Екатерина II, окончательно уничтожила самостоятельность духовной власти и закабалила ее на службе полицейского государства. В знаменитой речи, обращенной к Синоду, после осуждения митрополита ростовского и ярославского, Арсения Мацеевича (одного из врагов церковных реформ Петра и секуляризации монастырских имуществ), Екатерина заявляет, что архиереи – не служители алтаря, не духовные сановники, но «государственные особы» – «вернейшие подданные»; для них, по мнению Екатерины, власть монарха должна быть выше законов евангельских.

Отныне русская церковь должна быть лишь орудием государственной власти, должна служить ее политическим видам; в акте наследия-престола Павел I открыто уже именуется «Главою Церкви»². Церковь должна превратиться в простое ведомство и сделаться лишь отраслью бюрократического управления. В этом ведомстве должны быть только чиновники, за свое усердие жалуемые орденами (начиная с Павла) и подчиненные высшему чиновнику. Таким начальствующим лицом «из стряпчего в делах государственных» сделался в 1824 г. обер-прокурор Св. Синода, получивший портфель самостоятельного министра. С тех пор все, что касается совести русских обывателей, вершится в канцеляриях обер-прокурора и Министерства Внутренних дел. Жандармский штаб-офицер в эпоху господства Николаевской солдатчины считается наиболее компетентным лицом при разрешении наиболее важных вопросов вероисповедания.

***

Закабаление «пастырей духовных» на службу государства имело, прежде всего, самые тяжелые и роковые последствия для православной церкви.

«Служители алтаря» – правительственная «команда», как характерно именовались они в официальных актах XVIII века, облеклись в мундир полицейского чиновника. Чрезвычайно метко и ярко охарактеризованы те этапы, которые проходила православная церковь в течение векового процесса подчинения светским интересам, Вл. Соловьевым: «Сначала, при Никоне, она (церковь) тянулась за государственной короной,³ потом крепко схватилась за меч государственный и «наконец» принуждена была надеть государственный мундир». Конечно, в полицейском государстве этот мундир был мундиром полицейского чиновника...

Превратившись в «колоссальную канцелярию» с неизбежной, по словам И. Аксакова, «канцелярской официальной ложью», церковь, по идее блюстительница законов высшей нравственности и совести, явилась горячей защитницей самодержавно-бюрократического порядка, бесправия и насилия в русской жизни; она сделалась врагом прогрессивной мысли и проповедницей приниженности человеческой мысли во имя охраны неприкосновенности устоев старого, отжившего общественного порядка. Она сделалась врагом свободы… Она предавала «анафеме» деятелей великого освободительного движения и своим духовным авторитетом пыталась санкционировать правительственные казни. Так поступала церковь еще недавно. Так поступала она всегда. Когда вожди первых глашатаев политической свободы в России, декабристов, погибли на плахе, и тела их ночью были выброшены в яму с растворенной известью, – «на следующий день церковь возблагодарила Бога за пролитую кровь». Петербургский же митрополит Серафим, «скача и пляша от избытка духовного веселия», объявил Николая I «истинным христианином», а декабристов – «извергами, исчадием ада, сынами дьявола»... Когда русская интеллигенция выступила против рабского крепостного права, церковь оставалась пассивной зрительницей и учила народ лишь подчиняться своему подневольному положению. И в наши дни большинство православного духовенства играло весьма печальную роль в истории освободительного движения; своими реакционными проповедями с церковных кафедр оно возбуждало ненависть одних слоев населения против других. С кафедр, откуда должны были исходить слова любви и братства, раздавались призывы произвести контрреволюцию, неслись кровавые речи – призывы к избиению «врагов отечества», т.е. всех борющихся в рядах освободительного движения. В период самого разгара страстей служители алтаря заботились не о примирении враждующих сторон, – они взывали лишь к самым низменным страстям темной народной массы⁴.

Церковь забыла Христа!., она слепо, по-рабски, исполняла веления власти. Такую переписку «Божьего царства» на государево имя православная церковь окончательно признала еще двести лет назад. Когда Петр решил казнить сына своего Алексея, он обратился к Синоду, и последний дал редко характерный ответ: «Сие дело не нашего суда, ибо кто нас поставил судьями над теми, кто нами обладает»...

Рабы должны повиноваться беспрекословно, и когда Указом 1716 года, дважды повторенным через 2 года и 1722 г., было повелено духовным пастырям доносить губернаторам о том антиправительственном, что будет им сказано на исповеди⁵, священнослужители, действительно, стали исправно отправлять полицейские функции; они сделались «сыщиками и дозорщиками Преображенского Приказа». Такими, в сущности, и впредь осталось большинство представителей господствующей церкви⁶ ...

Если до Петра церковь, по выражению Мережковского, напоминала «сухую смоковницу», то впоследствии она впала в «паралич» (Достоевский); она потеряла последние остатки духовного авторитета. И, не имея творческой силы для борьбы с религиозными разномыслиями, она усиленно взывала к помощи той светской власти, которая привела ее к нравственному бессилию. Для еретиков она требовала «градского наказания, сиречь казни». За недостатком духовных средств она еще при Петре получила в свое распоряжение «гвардии сержанта и 26 солдат"…..Лютыми казнями, тюрьмами и ссылками веками обеспечивалось внешнее, видимое господство национальной государственной церкви и казенного вероисповедания.

1905 г.

***

Одною из крупных аномалий в русской общественной жизни является посягательство со стороны государства на свободу совести, вторжение его в интимную область религиозных убеждений и попытка установить крепостное состояние в вопросах вероисповедания.

Если вековая проблема о взаимных отношениях государства и церкви не везде еще нашла себе удовлетворительное разрешение, то идеи веротерпимости получили уже практическое применение во всех культурных государствах. И наука и жизнь после вековой кровавой борьбы давно уже выработали бесспорные принципы свободы совести и установили неотъемлемое право личности на свободное избрание религиозных воззрений и на переход из одного вероисповедания в другое, а также на свободную пропаганду своего вероучения; среди «естественных прав человека и гражданина», неотъемлемых прав политической свободы, личной неприкосновенности, свободы слова, печати, собраний и т. д., право свободы религиозного исповедания, затрагивая область, которая по своему существу не может быть регламентируема никакими административными предписаниями, несомненно, занимает первое место.

Но в русской государственной жизни еще живы средневековые крепостнические традиции и особенно сильно проявляются они именно в той области, которая и по учению христианской церкви не подлежит ведению кесаря и по своему внутреннему характеру должна быть свободна от всякого рода насилия, должна служить воплощением идеи любви, братства, смирения и свободы – в области веры. Здесь крепостное состояние держится твердо.

Действующее законодательство, признавая некоторую религиозную самостоятельность, под контролем Министерства Внутренних дел, за привилегированными иностранными и иноверческими исповеданиями, в сущности, совершенно отрицает эту самостоятельность за адептами господствующей церкви. По смыслу нашего законодательства прирожденный русский может быть только православным, а иноверец, перешедший в первенствующую, государственную веру, должен остаться в этой церковной организации навсегда со всем своим потомством, – выход из православия, признанного национальной верой, всем запрещен и – безусловно. Эта неприкосновенность государственной религии обставлена у нас целым рядом гарантий, среди которых первое место занимают внешние административно-полицейские меры надзора и судебное преследование за уклонение от форм признанного господствующим вероучения.

Жизнь, конечно, далеко не укладывается в такие рамки. Светская власть, так или иначе, должна считаться с тем несомненным фактом, что в государстве существует ряд духовных организаций и обществ, не подчиняющихся верховенству официальной церкви, авторизированному целым «арсеналом принудительных мер^".

Политика, устраняющая искренность и правдивость в церковно-государственной жизни, неминуемо создает сложную систему лжи, притворства и лицемерного, чисто внешнего послушания, к которому в силу необходимости прибегают люди, юридически числящиеся сынами господствующей церкви, фактически же принадлежащие к какой-либо секте. Неужели не пора сознать, что на души подданных государство не может влиять, что факты, касающиеся внутренней совести гражданина, недоступны по существу государственному воздействию и что власть, стремящаяся духовно-нравственную пропаганду вероучения заменить репрессивными мероприятиями, обрекает себя на непосильную борьбу!

Вторжение светской власти в чуждую ей область религиозных верований нарушает внутреннюю нравственную крепость церкви и лишает ее духовной силы, необходимой для господства пропагандируемых ею идей. Напомним известные слова, произнесенные несколько лет назад на орловском миссионерском съезде: «Где нет свободы для слова, свободы для мнения, свободы для сомнения, свободы для исповедания, – там нет места для веры».

Устанавливая право миссионерской пропаганды лишь за православием и возлагая на светскую власть обязанность оказывать этой проповеди возможное содействие, разве государство тем самым не лишает господствующую церковь возможности дать нравственный отпор энергичным проповедникам новых вероучений мощным силою духа и искренностью убеждения? Поддерживая веру путем полицейского воздействия, неужели само государство не раскрывает всей несостоятельности «казенной веры», которая не может уже удовлетворить с ростом самосознания естественные искания народной массы «правой веры»? Политика, делающая из воинствующего клира агентов светской власти, только обеспечивает успех за проповедью мощных самобытных философов народной среды, апостолов «правды, любви и братства».

С другой стороны, история дает нам немало хороших опытов и поучительных примеров того, на какие опасные осложнения обрекает себя государство, навязывая церкви посторонние ее задачам вопросы политические и вызывая тем самым на ряду с борьбой за свободу совести и общественный протест. Не показали ли, наконец, вековые гонения за веру, что они импонирующим ореолом мученичества лишь способствовали распространению преследуемого учения, – не лучшим ли примером служит само христианство, окрепшее и закалившееся в борьбе и преследованиях?

Двести с лишним лет назад невежественный старовер, проявивший редкую нравственную стойкость в борьбе за свои идеалы, протопоп Аввакум, в ответ на гонения, которым подвергались старообрядцы за свои убеждения со стороны государства и церкви, писал: «Чудо! Как-то в познание не хотят прийти, огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить. Которые-то апостолы научили так, не знаю! Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить"… И как оказался он прав по прошествии двух столетий!

Политика, господствовавшая вплоть до последнего времени по отношению к расколо-сектантству, не достигла, как это неоднократно было официально признано, никаких положительных результатов, – раскол не только не слабел, а, напротив, все глубже и все сильнее вкоренялся в жизнь русского народа. Какое влияние могли иметь репрессивные меры на людей, готовых идти на смерть за свои религиозные убеждения, готовых претерпеть, отстаивая свободу совести во имя спасения души, все те мучения и пытки, которые только мог выдумать административный гений палачей-инквизиторов средневековья. Казалось, сознание этого проникло, наконец, в высшие административные и законодательные сферы. В современное русское право были введены некоторые крупицы веротерпимости, выразившейся в предоставлении по закону 3-го мая 1883 года «раскольникам» права свободно отправлять свое богослужение. Издание этого закона в свое время Государственный Совет мотивировал заботою об охранении права «каждого верующего, хотя бы и заблуждающегося в своих религиозных верованиях, свободно молиться». Однако с течением времени закон 3-го мая, ограниченный первоначально же запрещением внешнего оказательства вероучения и его пропаганды, т.е. противоречащий понятию «свободы совести», все более и более стеснялся путем самых разнообразных административных предписаний, и в конце концов и эти крупицы веротерпимости потонули в общем бесправном положении «отщепенцев» господствующей церкви.

В отношениях государства и церкви к религиозным разномыслиям и ныне уцелела еще масса самых мрачных пережитков средневековых порядков. Не так далеко еще от нас то время, когда подвергались гонениям духоборы, и всем известно, до какого вопиющего произвола доходила в данном случае администрация; до самого последнего времени мрачные казематы монастырских тюрем служат орудием борьбы с сектантством.

Неужели еще в XX веке нужна борьба во имя идей веротерпимости, – борьба, стоившая уже стольких жертв, «обагрившая кровью столько плах и зажегшая столько костров»? Веками «царили религиозное принуждение и гнет», веками «приносились изобильные человеческие жертвы на алтарь религиозной нетерпимости», и неужели еще не получила окончательно признания истина, так просто выраженная соподвижником патриарха Никона, тишайшим царем Алексеем: «Никого силой не заставишь Богу веровати»?

13 ноября 1904 г.

***

Свобода совести есть основное нравственное требование каждого вероучения; свобода веры и безверия, безусловное право бесконтрольного отправления культа и мирной публичной пропаганды религиозных воззрений, – таковы неотъемлемые права человека и гражданина, провозглашенные еще накануне XIX столетия и получившие уже реальное осуществление везде на Западе. Только у нас устанавливается кабальное состояние в вопросах вероисповедания, так сказать, насильственное расписание граждан в административном порядке по определенным вероучениям: «вероисповедная принадлежность православных, по словам обер-прокурора Святейшего Синода, определяется посредством выписок из православных метрических книг о рождении» – и только.

Конечно, русский бюрократизм бессилен бороться в возрастающим деизмом интеллигентной среды; эта область, несмотря на все его поползновения, ему недоступна и здесь поневоле, считаясь с реальной действительностью, приходится или игнорировать существующие факты, считать их вопреки логике недействительными, несмотря на всю их реальную видимость, или довольствоваться признанием фиктивного послушания. Но зато какими тяжелыми последствиями, должны отзываться насильственные вторжения государства в сферу религиозной мысли той народной массы, которая в силу уже известного культурного состояния не может индифферентно относиться к вопросам веры, составляющим плоть и кровь ее векового миросозерцания!

Пробуждение самосознания этой массы, начало ее умственной жизни неминуемо связываются с коренной переоценкой всех утвердившихся в ней понятий и, конечно, прежде всего, с проверкой ранее бессознательно воспринятых религиозных тезисов; вопрос о «правой вере» в таком случае является коренным вопросом всего миросозерцания, и борцы за «истину», проявляя несокрушимую нравственную силу в отстаивании своих идеалов, менее всего способны идти на тот компромисс, к которому их принуждает русское законодательство, взявшее под свою защиту неприкосновенность господствующего вероучения и охраняющее его путем полицейских мероприятии. В такое-то ненормальное положение и попадают «религиозные отщепенцы», с точки зрения господствующей церкви, т.е. многомиллионная масса русских сектантов и раскольников-старообрядцев, из которых первые, отрицая всякую условность в делах веры и регламентацию в вопросах, касающихся совести, пытаются дать рационалистическое обоснование новым формам вероучения, более удовлетворяющим духовные интересы пробуждающегося самосознания народных масс, а вторые, догматически не расходясь с православием, не признают за государством права вмешательства в дела веры, отрицают национальное значение за православием и авторитет бюрократизированной господствующей церкви, служащей лишь выразительницей велений светской власти.

Раскол-старообрядчество и другие секты, возникшие на русской почве и отделившиеся от православия, в своем бесправии стоять несравненно ниже тех групп инославных и иноверческих вероучений, которым русское законодательство дарует некоторые привилегии, если не свободу совести, то, по крайней мере, свободу вероисповедания, вверяя охрану их неприкосновенности Министерству Внутренних дел, – главному наблюдательному органу за мыслями и совестью русских граждан. Старообрядчеству в сущности не предоставлено даже и тех ограниченных прав, которыми пользуются вероучения, возникшие на почве терпимых в России инославных христианских исповеданий.

На первый взгляд может показаться, что de jure раскольники «не преследуются за мнения их о вере», как говорят некоторые статьи действующего законодательства (ст. 45-я Уст. пред.); по букве закона, воспрещается лишь «публичное оказательство» ереси и раскола со стороны их последователей (ст. 59-я Уст. пр.) и совращение (стт. 189-я и 196-я Ул. о нак.), наконец, принадлежность к сектам, соединенным с изуверством (ст. 203-я Ул. о нак.). Однако уже один термин – запрещение «публичного оказательства» вероучения, когда последнее не грозит ничем общественной безопасности, стоит в полном противоречии с принципами веротерпимости и не может быть назван иначе, как преследованием «за мнения о вере».

В действительности же при существовании в государстве такого правопорядка, при котором административные распоряжения дополняют закон и даже идут наперекор ему, эта видимая терпимость делается окончательно мертвой буквой. Применение закона 3-го мая 1883 г. (стт. 45–64-я Уст. пред.), даровавшего некоторые вероисповедные льготы старообрядцам и сектантам, поставлено всецело в зависимость от «административного усмотрения». Этот закон, предоставив старообрядцам, как русским гражданам, свободу передвижения, торговли, право владения, право занятия по выборам общественных должностей (ст. 60-я Уст. пр.) и т. д., чего они были лишены прежде, в вопросах, касающихся вероисповедания старообрядцев, совершенно лишил их свободы действия, несмотря на то, что издание этого закона в свое время, как мы уже указывали, было мотивировано Государственным Советом заботой об охранении права «каждого верующего, хотя бы и заблуждающегося в своих религиозных верованиях, человека свободно молиться», т.е. гарантировать свободу вероисповедания всем сектам, за исключением тех, учение которых будет признано особо вредным. Между тем в действительности все без исключения старообрядцы, раз дело касается их веры, не могут сделать шага без разрешения администрации. Право давать или не давать разрешение на открытие моленных по закону предоставлено министру внутренних дел; но с каким трудом на практике даются эти разрешения, как часто все подобные ходатайства остаются без ответа! Не лучшим ли примером ненормальности положения служат факты, свидетельствующие, что на 75,000 населения старообрядцев в громадной нижегородской епархии приходится лишь 12 разрешенных правительством моленных, а в вятской – всего пять. Естественно, что при таких условиях помимо официально существующих в указанных епархиях имеется масса неразрешенных моленных: в нижегородской – 172, в вятской – 60⁷. Несмотря на многочисленные решения уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената, разъяснившие, что на устройство общественного богомоления в частном доме разрешения ни требуется, все эти моленные существуют под постоянной угрозой «полицейского разгрома и судебной волокиты». Закон 3-го мая запрещает раскольникам публичное «оказательство» вероучения, мотивируя это запрещение возможным «соблазном» для православных; к этим внешним оказательствам (ст. 59-я Уст пред) относятся употребление вне домов, часовен и молитвенных зданий церковного облачения или монашеского и священнослужительского одеяния, крестные ходы, публичное ношение икон, раскольничье пение на улицах, наружные колокола на молитвенных зданиях и т. д. – все это запрещается даже на кладбищах, где «раскольникам» отводятся отдельные места; администрация и духовенство даже этим не удовлетворяются и к внешним оказательствам подобного рода относят ношение шляп, походящих сколько-нибудь на шляпы у православного духовенства, предъявляют требования, чтобы старообрядческое духовенство не носило длинных волос, а стригло их по примеру мещан и крестьян, к сословию которых оно принадлежит, и т. д. Закон 3-го мая (ст. 46-я) предоставил право уставщикам, наставникам и другим лицам исполнять духовные требы у раскольников, не подвергаясь преследованиям, за исключением тех случаев, когда они окажутся виновными в распространении своих заблуждений между православными или в иных преступных деяниях, а между тем администрация сплошь да рядом требует от духовных старообрядческих пастырей отказа от священнического звания и совершения служб, а не желающие исполнять противозаконные требования администрации подвергаются высылке. Старообрядцам предоставлено право исправлять и возобновлять принадлежащие им часовни и молитвенные здания, приходящие в ветхость, с тем, однако, чтобы общий наружный вид исправленного или возобновленного здания не был изменяем (ст. 48-я). На производство этих работ должно быть испрошено каждый раз особое разрешение высшей администрации; и здесь снова встречаются бесконечные препятствия, о чем свидетельствуют бесчисленные судебные процессы, доходящие до Сената.

Все это, казалось бы, – мелочи, но жизнь при таких условиях делается невыносимой. Мыслима ли такая регламентация, такое мелочное вмешательство в частную жизнь, когда нельзя исправить развалившееся окно без разрешения высшей администрации.

Старообрядцам запрещается заводить скиты и обители (ст. 47); в сущности же их многочисленные богадельни играют роль таких обителей, куда люди уходят от мирской суеты, – и сюда проникает око всевластной администрации; в виде начальников над этими монастырями поставлены светские лица, принадлежащие к господствующему вероисповеданию, – чиновники Министерства Внутренних дел...

Нарушение всех этих постановлений в огромном большинстве случаев влечет за собой кару в виде ссылки и тюремного заключения.

Предоставленные всецело «усмотрению» администрации, старообрядцы в жизни часто подвергаются таким преследованиям, которые можно назвать лишь гонениями за веру. Таковы, напр., известные факты уничтожения старообрядческих мощей, возбуждения народных страстей путем пресловутых уличных изданий, возведения на старообрядцев необычайных небылиц, что так часто практикуется на страницах нашей охранительной печати, и т. д. и т. д.

Для борьбы с «расколом» практикуются в настоящее время различные миссии, собеседования о вере и проч., «дабы словом, путем убеждений» содействовать возвращению «раскольников» на лоно господствующей церкви, но на практике эти мирные противораскольничьи миссии и собеседования о вере, нередко даже в присутствии представителей жандармерии, выливаются в уродливую форму и служат лишь орудием провокаторства; потому лучшие представители старообрядческого мира, не раз уже пострадавшие за попытки высказать открыто и свободно свои религиозные убеждения, старательно избегают подобного рода собеседований, зная по горькому опыту, как рискованно искренно говорить о том, что думаешь, даже тогда, когда на это вызывает само начальство.

Для урегулирования семейного положения старообрядцев еще по закону 19-го апреля 1874 г заведены метрические книги, ведение которых возложено на полицию. И здесь снова целый ряд самых вопиющих злоупотреблений, на почве которых развиваются потрясающие драмы, когда законные жены и законные дети старообрядцев признаются администрацией незаконными, когда старообрядцы, по недоразумению или произволу, вопреки многочисленным разъяснениям высшей в империи судебной инстанции – Сената, попадают в ранг отпавших и должны нести все последствия, так называемого отпадения от православия.

Если бы сгруппировать все эти данные, несомненно, получилась бы такая яркая картина злоупотреблений, что сделалось бы понятным ходатайство, с которым в 1901 г. обратились старообрядцы Поволжья за подписью 49,713 лиц: они просили избавить их от «преследования за мнения о вере», просили о сохранении им, по крайней мере, той условной свободы, тех ограниченных прав, которые им были предоставлены законом 3-го мая 1883 года и которыми в настоящее время они почти не пользуются.

Если, таким образом, юридическое положение раскольников-старообрядцев по справедливости можно назвать бесправным, то какими словами охарактеризовать положение тех русских сектантов, учение которых идет в разрез с догматами господствующей церкви? Эти сектанты de facto находятся «вне закона»; мероприятия по отношению к ним носят характер таких репрессий, которые немыслимы ни в одном культурном европейском государстве, не мыслимы ни в одном правовом государстве, где обеспечивается какими-либо гарантиями неприкосновенность личности от бюрократического произвола и насилия администрации.

Русское законодательство по существу не делает различия между ересью и расколом, отождествляя до известной степени оба понятия и различая их только по степени вредности ересей и раскольничьих толков. Закон 3-го мая предоставил право на общественные молитвенные собрания не только раскольникам-старообрядцам, но и всем вообще русским сектантам, а Правительствующий Сенат в своих решениях за последнее время неуклонно проводит ту точку зрения, что при толковании закона 3-го мая нельзя устанавливать никакой разницы между коренными раскольниками, т.е. раскольниками от рождения, и некоренными, т.е. отпавшими от православия. Этим самым как бы санкционируется возможность отпадения от православия, что так категорически отрицают две статьи нашего законодательства (ст. З6-я Уст. пред. и 21-я дух. кон). Казалось бы, что логика требовала устранения этих противоречий и, конечно, в смысле уничтожения упомянутых двух статей, стоящих в полном несоответствии с требованиями современной жизни.

Выделяя из состава сект «особо вредные», в период создания закона 3-го мая Государственный Совет признал нужным устранить прежнюю форму перечисления в ст. 197-й Улож. о нак. этих особо вредных сект, к которым были отнесены, между прочим, духоборы, молокане и др., предоставив Министерству Внутренних дел издавать соответственные распоряжения о вредности той или другой секты, соображаясь в каждом отдельном случае с компетентным мнением Св. Синода. Таким образом в нашем законодательстве самый термин «особо-вредная секта» был устранен, и, следовательно, все сектанты, за исключением последователей вероучений, соединенных с изуверными и противонравственными действиями (ст. 203-я Ул о нак.), получили право воспользоваться льготами закона 3 мая 1883 г.

В течение истекших с тех пор 20 лет к разряду сект «особо-вредных в церковном и государственном отношении» были отнесены штундисты, которым, согласно Положению Комитета Министров 4 июля 1894 г., воспрещены общественные молитвенные собрания. Хотя Правительствующий Сенат и разъяснил, что формула закона 1894 г. может быть применена к сектантам исключительно в тех случаях, когда фактами доказана наличность признаков, характеризующих штундизм, т.е. ясно выраженный антигосударственный характер секты, тем не менее, мы видим, что с каждым годом растет число ничем необоснованных судебных процессов по обвинению сектантов в устройстве недозволенных молитвенных собраний, – процессов, возникших исключительно на почве произвола, полицейской власти, которая, вторгаясь в чуждую ее непосредственным задачам область религиозных верований, привлекает сектантов к уголовной ответственности по ст 29-й Уст. о нак., т.е. за неисполнение распоряжении полицейских властей. Полицейские власти, насильственно вторгаясь в частные жилища в целях преследования незаконных сборищ, не могут, конечно, входить на месте в детальное обсуждение сложного научного вопроса о принадлежности к штундизму привлекаемых к уголовной ответственности сектантов – это выясняется лишь впоследствии на суде. Уже после того, как исполнительная власть разгромит молитвенные собрания сектантов, отнесенных по усмотрению администрации к штундистам, начинается расследование признаков, на основании которых вероучение виновных может быть отнесено к учению, именуемому штундой, и только тогда поднимается вопрос о том, насколько правы были сектанты, собравшиеся для отправления общественного молитвенного богослужения. Реабилитировать распоряжения полицейской власти, доказать их правильность и добиться осуждения привлеченных к уголовной ответственности сектантов, – таковы задачи, которые возложены на сведущих в вопросах сектоведения экспертов на суде, – всевозможных миссионеров в кокардах, чиновников Министерства Внутренних дел. Эти эксперты произносят на суде обвинительные речи против сектантов и не имея часто никаких аргументов для обвинения их в принадлежности к гонимому штундизму (согласно разъяснениям Сената, нахождение одного признака еще недостаточно для обвинения в штундизме, недостаточно даже признание самих сектантов, что они – штундисты, раз это не согласуется с обстоятельствами дела), в перечисление признаков штундизма они вводят такие пункты, как нахождение в доме в большом количестве книг св. Евангелия, фарисейское воздержание от худых дел, сокрытие в глубине духа социально-политических тенденций, повиновение правительству и законам не за совесть, а страха ради, и т. д.

И на основании таких юмористических доводов, сектанты, причисленные к последователям штунды, подвергаются не только судебному преследованию, но в жизни испытывают нередко такого рода гонения, которые воскрешают перед нами средневековые инквизиторские порядки. В глубине России, там, где не шумят «столичные витии» и где царит вековая тишина, – там, по старинным традициям, действуют «огнем и железом». И такие факты были засвидетельствованы в самое последнее время русской печатью, несмотря на те тиски, в которых она находилась. Ссылки в Сибирь и Закавказье, монастырские тюрьмы, расправа нагайками, военные экзекуции в 1895 г над духоборами, произвол, доходящий до отобрания молоканских детей в 1897 г, столь часто повторяющиеся избиения сектантов народными толпами (в Херсонской и Киевской губерниях в 1901 г.), возбужденными агитацией и подстрекательством низших агентов местной администрации, приходского духовенства или миссионера – «волка в овечьей шкуре».

Вот те многочисленные факты, характеризующие правовое или, справедливее сказать, бесправное положение «религиозных отщепенцев», поставленных в России «вне закона» и предоставленных у нас всецело «административному усмотрению».

Проблески терпимости, проникшие было в русское право, являлись отзвуком веяний 60-х годов, они были как бы результатом сознания всей бесплодности вековой борьбы с религиозными разномыслиями, – бесплодности именно в тот момент, когда сектантство пышно расцвело в период всеобщего пробуждения русского общества, когда вместе со сменой всех крепостных отношений рушилось и религиозное миросозерцание народной массы, несоответствующее настроению освободившихся от своего прежнего подневольного положения... Ослабевали преследования, ослабевал естественный н боевой характер сектантских вероучений, и с каждым годом, с каждым днем все более и более ограничиваются прежние льготы, все туже и туже затягивается петля, пытающаяся задушить всякое проявление свободной мысли, закабалить совесть и путем насилия задержать столь ненавистный для некоторых рост народного самосознания, подавить все проблески критического отношения к окружающей среде и уничтожить попытки анализировать прежние общественные отношения и перестроить жизнь на новых началах.

В отчетах обер-прокурора Святейшего Синода мы каждый год читаем сообщения о противораскольничьих миссиях, о собеседованиях, о привлечении детей раскольников в общие народные школы; мы читаем хорошие «слова» о необходимости «действовать на заблуждающихся с мягкостью и кротостью», «духом терпимости, христианской любви и снисхождения к заблуждающимся», «через раскрытие и уяснение их неправоты», путем просвещения и т.д., и в то же время в тех же отчетах раздаются постоянные жалобы на «снисходительность гражданской власти», на «бездействие администрации и суда», содействующих и даже иногда потворствующих распространению сектантских лжеучений…

При современной постановке дела все эти миссии, учрежденные якобы с благими намерениями под влиянием растущего сознания бесплодности борьбы путем репрессивных мер с идеями, не только не достигают своих целей, а приводят скорее к противоположным результатам. Низшие агенты, вторя, весьма понятно, словам о воздействии на сектантов в духе «мира, любви и сожаления к врагам церкви», с каждым годом все властнее и властнее требуют содействия гражданской власти, чтобы обеспечить свой «нравственный авторитет», требуют ограничительных административных мер. Наши миссионерские съезды требуют по отношению к сектантам восстановления порядка, господствовавшего до издания закона 3 мая 1883 г.; требуют отмены всех дарованных льгот и возвращения к испытанной уже вековой «истребительной политике»; требуют ограничения свободы передвижения сектантов, права избрания на общественные должности, права владения; требуют восстановления практики отобрания детей, административной высылки, – одним словом, находят возможным бороться с расколо-сектантством путем лишь уголовных кар и административных стеснений. Выставляя раскол и сектантство грозной силой, могущей, по словам небезызвестного, редактора Миссионерского Обозрения, г. Скворцова, сокрушить даже «русский колосс, мощный православной верой» (т.е. самодержавие), эти добровольные агенты светской власти, завербовавшие церковь на службу государству, требуют запретить для охранения общественной безопасности свободу богомолений почти всем русским сектантам и старообрядцам, за исключением разве только последователей поповщинского толка.

И что же? Устраненный было из нашего Уголовного Уложения термин «особо-вредные секты» грозит воскреснуть, как на это указывал еще несколько лет назад А. М. Бобрищев-Пушкин, путем зачисления всех фракций русского сектантства в секту гонимых штундистов. Но как не дальновидны наши охранители! Вековой опыт привел к крушению политики репрессалий и показал, что при смешении религии и государственного принципа государство создает себе громадную опасность и осуждает себя на политические осложнения. «Каждый еретик, – говорит проф. Рейснер в своих статьях «Мораль, право и религия по действующему русскому закону» (Вестник Права 1900 г), – отрицая истину государственной церкви и, невольно будет отрицать и само государство; где церковь и государство слиты, там невольно и неизбежно рождается мысль, что не церковь, а государство проповедует и защищает данную истину, а следовательно, отрицая данную истину, нужно отвергнуть и то государство, которое ее проповедует...»

Хотя провозглашение принципов свободы совести, установление веротерпимости само по себе вовсе не является синонимом отделения церкви от государства, как верно отметил в своей прекрасной книге «Суд и раскольники-сектанты», Бобрищев–Пушкин, чего так боятся наши охранители, несомненно, однако, что только при полном разграничении двух этих ведомств, возможно, установить неприкосновенные гарантии свободы совести. Ведь сама по себе религиозная нетерпимость, быть может, свойственная отчасти даже каждому вероисповеданию, при отсутствии реальной грубой силы вращается в области одних «жалких слов», она не может воздвигнуть пылающих инквизиторских костров и мрачных неприступных стен монастырских крепостей.

3 декабря 1904 г.

***

(По поводу распечатания алтарей).

Сороковые годы, время казарменного режима Николая I, были одними из самых тяжелых для старообрядцев. В период пышного расцвета программы официальной народности с ее трехчленной формулой, «православие, самодержавие и народность», старообрядчество было признано антигосударственным элементом, и в правительственных сферах была разработана особая программа репрессии.

При царившем беззаконии и произволе правительство не останавливалось ни перед какими мерами. Помимо обычных для повседневной русской жизни того времени тюрем и ссылок, в правительственную программу борьбы с сектантством 40-х годов входили такие меры, как конфискация имуществ заподозренных лиц, отобрание детей и т д. и т. д. В 1841 году была даже совершена попытка законодательным путем лишить старообрядцев возможности иметь правильные семьи. По Высочайшему Указу было повелено составить для беспоповцев «однажды и навсегда» семейные списки и никакой уже «прибыли» по ним не допускать; новорожденные должны были подвергаться крещению согласно обрядам и законам государственной церкви. Правда, такое вопиющее нарушение элементарных гражданских прав населения недолго оставалось в виде законодательной нормы; 28 ноября 1846 года было Высочайше повелено: «Не разлучать членов одного семейства за разномыслие о вере, но в жизни еще долго практиковался возмутительный способ увоза «тайком» детей во время повальных ночных обысков, которые производили административно-полицейские власти совместно с представителями духовного ведомства в старообрядческих селениях. Перелюстрация писем, организованные соглядатайства над целыми местностями, периодические обыски и пр. – таковы были меры борьбы с распространением сектантских учений. Дело доходило до того, что некоторые правительственные агенты, предлагали раз навсегда установить даже типичный образец внутреннего устройства крестьянских изб, дабы преградить возможность устройства различных тайников...

В царствование Николая, конечно, подверглись полному разгрому все старообрядческие храмы, монастыри и моленные. И одним из многочисленных звеньев в этой политике репрессий явилось запечатание алтарей в храмах Рогожского кладбища по Высочайшему повелению 7 июля 1856 г., т.е. уже в новое либеральное царствование Александра II.

За что же лишены были рогожские старообрядцы самых элементарных религиозных прав, дозволенных, казалось бы, даже при строгом архи полицейском Николаевском режиме? Мотивы, вызвавшие эту меру, очень не сложны.

В 1854 г. умер старообрядческий священник Ястребов, последний из числа тех беглых попов господствующей церкви, которых дозволено было старообрядцам принимать по указу 1822 г. Так как в начале царствования Николая I брать из господствующей церкви новых священников было запрещено, то московские старообрядцы, так называемые поповцы, лишены были возможности совершать богослужения на Рогожском кладбище, сделавшемся центром старообрядчества, приемлющего новую австрийскую иерархию, тогда стали служить священники белокриницкого поставления. Эти священники, негласно отправлявшие на Рогожском кладбище столь необходимые для старообрядцев церковные службы, как венчание, похороны и пр., не были признаны правительством, и им, как недозволенным лжепопам, было запрещено служить литургию. Так продолжалось почти два года, и старообрядцы не нарушили наложенного запрещения. И, тем не менее, 7 июля 1856 г., «в видах пресечения» для священников австрийского рукоположения «возможности явиться на смену беглых попов», были опечатаны алтари Рогожского кладбища, и старообрядческие храмы обращены в молитвенные дома. Чтобы придать благовидный характер такой антирелигиозной в сущности мере, как опечатание святынь Рогожского кладбища, правительство воспользовалось заведомо ложным доносом.

В 1856 г. некоторые представители Рогожского кладбища, купцы Сопелкин, Кабанов и др. приняли единоверие. Для огромного большинства искренних старообрядцев, не согласившихся отступить от своих религиозных убеждений, несмотря на все правительственные стеснения, эти лица, конечно, были отступниками, в отношении к которым невольно должен был сказываться оттенок презрения. В глубине души, вероятно, чувствовали справедливость такого отношения и принявшие единоверие. Отсюда становится понятным их враждебное отношение к прежним единомышленникам, всегдашняя готовность и желание повредить тем, кто, не прельщаясь мирскими интересами и даруемыми привилегиями, оставался верным своей вере и традициям. Эти-то лица и донесли митрополиту Филарету, будто бы священник, отправлявший в то время церковные службы на Рогожском кладбище, Д. Д. Крынин, несмотря на запрещение, служит открыто в алтарях рогожских храмов литургию. Нетрудно было, конечно, при желании, разобраться в психологии людей, от отступничества перешедших к ложным доносам, но митрополиту Филарету и его приспешникам этот донос был на руку.

Еще «в январе 1856 г., – гласит официальный акт, – московским военным генерал-губернатором было доведено до сведения (Министерства Внутренних дел), что смотритель рогожского богадельного дома, статский советник Мосжаков, самопроизвольно воспретил рогожским раскольникам совершать в часовнях их богомоления. Министр внутренних дел, действительный тайный советник Ланской, принимая во внимание, что рогожские раскольники издавна (со времен царствования Екатерины II) отправляли богомоления в своих часовнях, по их обрядам, и, имея в виду, что Высочайшим повелением 21 декабря 1853 г. раскольникам беспоповщинской секты дозволено собираться в часовнях на Преображенском кладбище для молитвы, отпевания умерших и совершения панихид, причем разрешено им церковное пение, и что Высочайшим же повелением 9 августа 1854 г. предписано принять по рогожскому богадельному дому те же меры, кои были установлены для Преображенского кладбища, признал распоряжения смотрителя Мосжакова о воспрещении богомоления в рогожских часовнях неправильным и вместе с тем сообщил генерал-адъютанту графу Закревскому о том, чтобы на будущее время не было делаемо препятствия рогожским раскольникам отправлять богослужение по их обрядам в упомянутых часовнях, строго, однако, наблюдай за недопущением ими при сем публичного оказательства раскола».

Воспользовавшись последними строками министерского предписания и поступившим доносом, московский иерарх немедленно сообщил Синоду, к каким результатам ведет «либеральничье» Министерства Внутренних дел. После отмены распоряжения смотрителя Мосжакова, сообщал Филарет, со стороны рогожских старообрядцев немедленно стало появляться во время богомолений запрещенное «оказательство раскола», что вызвало, между прочим, столкновение между раскольниками и православными. В виду «важности предмета» Высочайше повелено было протест митрополита внести на рассмотрение «секретного комитета». При обсуждении этого вопроса в комитете произошло разногласие, и некоторые члены комитета «в виду отсутствия формального по сему предмету дознания» находили «справедливым ограничиться строгим внушением раскольникам, дабы они при совершении своих богомолений отнюдь не дозволяли себе таких действий к соблазну православных, кои противны существующим на сей предмет законоположениям»... Но тем не менее по докладу об этом Государю, Высочайше повелено было положить, во избежание соблазна, на алтари Рогожского кладбища печати, что и было исполнено 7 июля полицейскими чиновниками совместно с представителями православного духовенства.

С этих пор начались долгие, безрезультатные, но, тем не менее, настойчивые ходатайства старообрядцев перед правительственною властью о снятии печатей с алтарей, – ходатайства, которые подавались при каждом удобном случае и вызывали со стороны правительства лишь категорические запрещения беспокоить впредь такими тщетными заявлениями правительственные сферы.

В эпоху либеральных веяний при Лорисе-Меликове, – эпоху, которую столь поразительно напоминает момент, переживаемый вновь Россией в наши дни, прогрессивная печать, единодушно бичуя развращающее влияние бюрократического строя и провозглашая неотъемлемые права каждого гражданина на свободу совести, подняла и вопрос о признании религиозных и гражданских прав за «расколом». Тогда же было возбуждено ходатайство и самими московскими старообрядцами о распечатании алтарей в храмах Рогожского кладбища. Это ходатайство увенчалось, некоторым успехом.

По поводу означенного ходатайства 23 представителей рогожской общины старообрядцев министр внутренних дел Маков, прежде всего, вошел в сношение с обер-прокурором Святейшего Синода. Последний, как и следовало ожидать, остался верен той политике репрессий, которая постоянно руководила деятельностью этого «святейшего» учреждения Маков получил ответ, что Святейший Синод нашел, «что так как в рогожских часовнях опечатаны только алтари, самые же часовни оставлены открытыми, так что раскольники и в настоящее время могут возносить в них свои молитвы ко Всевышнему Богу, только лжесвященники их лишены возможности совершать богослужение в тех алтарях, то посему распечатание означенных алтарей не может быть допущено по духу постановлений православной церкви, отвергающих законное существование раскольничьей лжеиерархии, а между тем распечатание наименованных алтарей с дозволением рогожцам совершать в них богослужение равнялось бы фактическому признанию раскольнической лжеиерархии, без представителей которой не может быть совершаемо богослужение. Сверх сего, по мнению Святейшего Синода, нельзя упустить из вида и того, что в настоящее время разрешается общий вопрос о предоставлении раскольникам разных прав, между прочим, и относительно удовлетворения их религиозных потребностей и отправления богослужения. До разрешения этого общего вопроса частное распоряжение по сему предмету может оказаться в противоречии с ожидаемым решением. По сему Святейший Синод не находит с своей стороны оснований к удовлетворении настоящего ходатайства московских раскольников».

Итак, Синод под благовидным предлогом предстоящих реформ желал отложить разрешение дела в далекий ящик. Министр Маков в данном случае держался другого взгляда⁸. 2 апреля 1880 г им был внесен в Комитет Министров доклад, в котором он высказывался за распечатание алтарей с «тем непременным условием, чтоб распечатание это было произведено без всякой торжественности и оглашения». Мотивировал Маков свое предложение тем, что уже «Высочайше утвержденными предначертаниями Комитета 1864 г.» принципиально решено было допустить «не только распечатание старых, но и устройство вновь раскольнических молитвенных зданий»; приведение же в исполнение законодательным порядком этих предположений замедлилось лишь потому, что правительство намеревалось «постепенно» вводить новые видоизменения, касающиеся прав раскольников. И, конечно, эта постепенность в проведении реформ, сопряженная с обычной канцелярской волокитой, затянулась на целых 16 лет. В своем докладе Маков указывал, что московский генерал-губернатор, с которым министр входил в сношение по этому поводу, тоже высказывается за удовлетворение ходатайства рогожских старообрядцев. Дело в том, что по расследованию, произведенному командированным московским военным генерал-губернатором чиновником, оказалось, что мера запечатания алтарей в храмах Рогожского кладбища 7 июля 1856 г. была принята без достаточных оснований. По опросе свидетелей обнаружено было, что «самоличного оказательства раскола на Рогожском кладбище, а также столкновения с православными никакого не было»...

Таким образом даже официальное расследование доказало лживость донесений московского иерарха; оно обнаружило те неблаговидные приемы обманов и доносов, к которым прибегали представители духовного ведомства, чтобы облечь в более или менее приличную форму свою «политику репрессий».

После доклада министра Макова, ходатайство рогожских старообрядцев комитетом министров было удовлетворено.

Алтари, правда, распечатать не было дозволено, но в 1881 г. было разрешено на амвонах поставить временные алтари и в них совершать богослужения священникам белокриницкой иерархии.

Но либеральные веяния, как известно, в то время не реализовались в нечто осязательное, система административно-полицейского произвола восторжествовала, и провозглашенная было веротерпимость скоро сменилась прежней религиозной нетерпимостью. Злостная судьба вновь постигла и Рогожское кладбище, на которое обрушилась со своими ударами реакционная печать, во главе с известным расколоведом г Субботиным, выступившая на защиту святой православной церкви и требовавшая в видах государственной безопасности положить предел домогательствам старообрядцев и «либеральной прессы». В 1884 г. временные алтари на Рогожском кладбище по приказанию министра внутренних дел были снова сняты, и только теперь московские старообрядцы добились, по прошествии 49-ти лет, распечатания алтарей! 16 апреля 1905 года, когда сняты были печати с алтарей в храмах Рогожского кладбища, может быть названо историческим днем в жизни московских старообрядцев: впервые по истечении полувека эти глубоко религиозные люди получили возможность торжественно отслужить настоящую пасхальную заутреню в церкви с алтарем.

Любопытную картину представляют эти алтари, пробывшие полвека с наглухо забитыми окнами, под заржавленными замками и полицейскими печатями в момент снятия печатей.

Алтари Рогожского кладбища являются богатейшею сокровищницей церковных редкостей; здесь собраны древнейшая иконопись новгородской и строгановской школы, иконы, принадлежащие кисти самого знаменитого Андрея Рублева, и время, конечно, не пощадило этой сокровищницы, наложив на нее печать разрушения. Пятьдесят лет к алтарям не прикасалась человеческая рука, и много редчайших археологических ценностей погибло безвозвратно здесь от пыли и сырости. Алтарь летней церкви, которая не отапливается, сохранил свой прежний вид, и его оказалось возможным реставрировать довольно скоро, – здесь попорчена лишь стенная живопись. Но зато полную картину разрушения представлял алтарь зимней церкви. При осмотре его очевидец выносил жуткое впечатление, как будто бы он находился в каком-то мрачном подземелье. При мерцании свечей видны были под толстым слоем пыли провалившийся пол, обломки рухнувших иконостасов с остатками сгнивших икон, заплесневелые стены и, безвозвратно погибшею живописью, обвалившейся штукатурной, обрывки истлевшей материи и т.д. В хаосе разрушения на первых порах невозможно было ориентироваться, и много пришлось потратить трудов для восстановления прежнего величия и роскоши.

Если даже на постороннего человека осмотр алтарей Рогожского кладбища производил такое гнетущее впечатление, вызывая в памяти все былые ужасы религиозных гонений, то еще более горькое чувство должно было вызывать это у самих старообрядцев, для которых состояние их святынь являлось поруганием религиозного самосознании.

Рис. 8. В алтаре зимнего храма слева, в моменте распечатания

3 мая 1905 г.

(По поводу судебного преследования сектантов по 29 ст. Уст. о нак.).

Следя за практикой судебных, установлений за последние годы, мы наблюдаем преимущественно в южной половине России значительное увеличение числа процессов по обвинению сектантов в устройстве недозволенных молитвенных собраний. В громадном большинстве случаев полиция составляет протоколы и привлекает по ст. 29-й Уст. о наказ. (за неисполнение законных распоряжений, требований или постановлении правительственных или полицейских властей) к уголовной ответственности лиц, признаваемых ею за последователей секты, именуемой штундой и отнесенной к разряду «особо вредных в церковном и государственном отношении», последователям этой секты, на основании Высочайше утвержденного 4 июля 1894 г. Положения Комитета Министров, воспрещаются общественные молитвенные собрания, дозволенные прочим расколо-сектантам законом 3 мая 1883 года.

При анализе данных этих процессов мы замечаем одно характерное явление: привлеченные к уголовной ответственности сектанты на вопрос судей, какого вероучения являются они последователями, большею частью отвечают, что они не штундисты, а баптисты, последователи евангельской секты, или христиане евангельского вероисповедания; напротив, приглашенные на суд в качестве экспертов специалисты по сектоведению, – преимущественно миссионеры, или духовные лица, – настаивают, что обвиняемые штундисты и именуют себя баптистами с целью воспользоваться правами и льготами, дарованными баптистам-лютеранам законом 27 марта 1879 г. (1106 ст. Уст. иностр. испов. XI т, ч. I), гарантировавшим последователям этой секты свободу в отправлении их богослужения. Такая же точка зрения проводится и во всеподданнейших отчетах обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания (отчет 1897 года) и в циркулярах министра внутренних дел, на которые и ссылается экспертиза. Так, циркуляр министра внутренних дел от 3 апреля 1900 г., на № 10682, предлагает судебным учреждениям «обратить внимание на то, что последователи русской секты штунды, ранее уже неправильно присвоившие себе название баптистов, в последнее время, по издании Высочайше утвержденного 4 июля 1894 года Положения Комитета Министров, особенно настойчиво стали именовать себя баптистами, не подходящими под действия вышеуказанного закона, и, вводя этим путем в заблуждение судебные власти, избегают иногда судебной ответственности за устройство общественных молитвенных собраний.

Если такие случаи, как желание обойти закон о штундистах 1894 г., на которое указывается в приведенном циркуляре, на практике и могут встретиться, то во всяком случае это не означает, что все русские, именующие себя баптистами, принадлежат действительно к преследуемой секте штундистов. Судебная экспертиза на процессах указывает, что современная наука сектоведения не знает русских баптистов и что учение немецких баптистов, воспринятое русскими уроженцами, получает в применении к этим последним название штунды, согласно неоднократным разъяснениям Министерства Внутренних дел, т.е. именно той секты, о которой говорит закон 4 июля 1894 г.

Если наша наука сектоведения, по справедливому замечанию покойного исследователя юридического положения русского сектантства, Бобрищева-Пушкина⁹, представляющая из себя «нагроможденный в хаотическом беспорядке необработанный исторический и современный материал», не знает о существовании секты русских баптистов, то, конечно, из этого еще не вытекает, что такой секты нет в действительности, ибо не наука «сектоведения» создает секты, возникающие под влиянием существующих в народе умственных и нравственных запросов, а обратно.

Мы рассмотрим догматическую сторону вероучения русских баптистов или, выражаясь точнее, последователей евангельской секты, а пока заметим, что самостоятельное существование русского баптизма признано Правительствующим Сенатом, который, отвергнув распространительное толкование закона 4 июля 1894 г. о воспрещении штундистских богомолении, указал, что закон этот преследует штунду, а не «баптизм, составляющий сектантство, возникшее на почве терпимого в империи Российской инославного христианского исповедания» (Дело Редичкиных – 20 октября 1897 г.), и что русский баптизм не может быть отожествлен со штундизмом (Дело Пурена, Загера и Вогуля – 12 ноября 1896 г., и дело Александрова и Крючкова – 27 сентября 1897 г.). Неоднократные циркуляры министра внутренних дел по этому поводу, на которые ссылается, как мы уже указывали, судебная экспертиза (циркуляры 10 октября 1894 г., за № 606, 17 мая 1900 г, за № 3), разъясняют, что русских баптистов не должно смешивать с немецкими баптистами, и что на первых не простираются нрава по отправлению духовных треб, какими пользуются по закону 27 марта 1879 года баптисты-лютеране. Очевидно, что подобные разъяснения надо понимать в том именно смысле, что упомянутый закон был издан специально для немцев-колонистов, когда среди них распространился баптизм, и не простирается на тех штундистов, которые именуют себя баптистами в целях обойти закон 4 июля 1894 г. Между тем те из последователей евангельской секты, которые в последнее время стали обращаться к министру внутренних дел с ходатайствами об ограждении их от преследований за совершение общественных богомолений, не упоминая даже о законе 27 марта 1879 г, касающегося баптистов, просят о применении к ним прав, предоставленных всем расколосектантам по закону 3 мая 1883 г.

Закон 3 мая, издание которого Государственный Совет мотивировал заботой об охранении права «каждого верующего, хотя бы и заблуждающегося в своих религиозных верованиях, человека свободно молиться^", гарантировал свободу вероисповедания всем сектам, за исключением тех, учение которых признано особо вредным. Эти «особо вредные секты» были перечислены в ст. 197 Улож. о нак.: «Последователи сект, именуемые духоборцами, иконоборцами, молоканами, иудействующими, а равно и другие, принадлежащие к ересям, которые установленным для сего порядком признаны или впоследствии будут признаны особенно вредными. Однако, уже в новой редакции закона 1 мая 1884 г. эта старая формула деления сект на особо вредные и менее вредные была устранена, и Государственный Совет признал более осторожным не вводить в закон признаков такого деления, определяя в отдельности вредность той или другой секты. Поэтому ст. 197 была заменена ст. о скопцах. В течение истекших с тех пор двадцати лет к числу особо вредных сект с воспрещением последователям их общественных молитвенных собраний был отнесен только штундизм. Так как наше законодательство одну принадлежность к ересям и расколам не карает (запрещается совращение, ст. 189 Улож. о нак., ст. 45 Уст пред. и пресеч., и публичное оказательство, ст. 48 и 59 Уст. о пред. и пресеч, а также распространение новых сект, ст. 196 Улож. о нак.), то, следовательно, все сектанты, за исключением штундистов и последователей сект, соединенных с изуверными и противонравственными действиями (ст. 203 Ул. о нак), имеют право воспользоваться льготами закона 3 мая 1883 г., что и было разъяснено неоднократно Правительствующим Сенатом, который истолковал закон 3 мая 1883 г. «в смысле предоставления дарованных этим законом прав по отправлению богомолений всем вообще расколо-сектантам, независимо от того, принадлежат ли они к расколу от рождения или совратились в таковой впоследствии»¹⁰.

Что же касается штундизма, то в циркуляре министра внутренних дел от 3 сентября 1894 г , за № 29, разъясняющем смысл закона 4 июля 1894 г., эта секта характеризуется в следующих словах: «Последователи секты штунды, отвергая все церковные обряды и таинства, не только не признают власти и восстают против присяги и военной службы, уподобляя верных защитников престола и отечества разбойникам, но и проповедуют социалистические принципы: так, например, общее равенство раздал имущества и т. п.». Учения их подрывают в корне основные начала православной веры и русской народности. Затем в циркуляре разъясняется, что льготы, дарованные законом 3 мая 1883 г. раскольникам менее вредных сект не могут быть применяемы к штундистам.

Вот те фактические признаки, на основании которых та или другая секта может быть отнесена к штунде: она должна носить ясно выраженный антицерковный и антигосударственный характер, и только тогда сектанты подлежат судебной ответственности за нарушение ст. 29 Уст. о нак., причем точно должно быть определено, подходят ли обстоятельства в каждом отдельном случае под определение штундизма, изложенное в законе 4 июля 1894 года. Между тем на практике это далеко не всегда соблюдается, таковы многочисленные случаи, когда подвергаются судебному преследованию под видом штундистов последователи евангельской секты.

Богатейший материал, собранный по этому поводу А.М. Бобрищевым-Пушкиным, показывает, что «заинтересованная сторона» в судебных процессах о сектантах – экспертиза – очень часто, несмотря на установление путем свидетельских показаний и прочих судебных доказательств того факта, что в учении обвиняемых нет тех существенных признаков, которым закон 4 июля 1894 г. характеризует штунду, тем не менее, признает, как было уже указано выше, баптизм и штундизм тожественными, давая этой секте название «штундо-баптизм», и даже, основываясь на мнениях миссионерских съездов (2 миссионерский съезд в Москве 1891 г и 3-й в Казани 1897 г.), духовных консисторий, считающих что в основе русского сектантства лежат социалистические и коммунистические принципы, путем «тенденциозно-распространительного толкования» штундизма подводит под этот термин все другие современные фракции нашего рационалистического и мистического сектантства. Однако это не всегда справедливо.

Если мы рассмотрим религиозное учение так называемой евангельской секты, возникшей на почве развития самосознания и творчества в народе, – секты, которая совершенно отвлеклась от забот мирских во имя принципа самосовершенствования и забот о душе, то видим, что в вероучении этих чистых евангеликов совершенно нет признаков, характеризующих штундизм, а между тем они-то и привлекаются преимущественно к уголовной ответственности, как последователи запрещенной секты. Вот основы учения последователей евангельской секты «истинных христиан», как они себя называют, изложенное в их «Исповедании вере»¹¹.

Священное писание Ветхого и Нового завета, вдохновленное Святым Духом должно служить единственным источником богопознания и руководством для поведения Бог учредил следующие средства благодати для привлечения к себе грешников: 1) слово Божие; 2) крещение; 3) святую вечерю. Молитва есть душа всех этих средств. Соединение истинных учеников Христовых есть, церковь, в которую верующие принимаются посредством крещения, причем совершается оно только над взрослыми, сознательно уверовавшими. Святость, без которой никто не увидит Господа, есть следствие оправдания через веру во Христа и состоит в умирании для греха и исполнении закона Бога. Следует строго соблюдать все десять заповедей. Бог от вечности предопределил, кто из людей будет искуплен жертвой умилостивления Единородного Сына Иисуса Христа (учение о предопределении, впрочем, принимают далеко не все последователи этой секты). После смерти настанет воскресение и суд, причем веровавшие получат вечное блаженство, а нечестивые будут осуждены к вечным мучениям... Далее этими сектантами признается таинство св. крещения, приобщения тела и крови, брань (последний совершается только между верующими, согласно постановлениям гражданского закона). Наконец правительство признается Божиим установлением. Четырнадцатый член исповедания веры «о гражданском порядке» гласит «Мы веруем, что власти от Бога установлены, и что Он облекает их властью для защиты добрых и для наказания злодеев. Мы считаем себя обязанными оказывать безусловное повиновение их законам, если эти законы не ограничивают свободного исполнения обязанностей нашей христианской веры, и тихою и безмятежною жизнью во всяком благочестии облегчает им их тяжелую задачу. Мы считаем себя также обязанными по Божию поведению молиться за правительство, чтобы оно по Его воле и под Его милостивой защитой так употребляло вверенную ему власть, чтобы ею могли быть сохранены мир и правосудие. Мы признаем, что злоупотребление клятвы воспрещено христианам, но что клятва (присяга), – именно, благоговейное, торжественное призывание нашего Бога во свидетели истины, – законно требуемая и даваемая есть только молитва в необыкновенной форме. Мы веруем, что правительство, которое и при Новом завете не напрасно носит меч, имеет право и обязанность по Божьему закону наказывать смертью и употреблять меч против врагов страны, в защиту вверенных ему подданных, а посему мы считаем себя обязанными нести военную службу когда требует от нас правительство.

Все эти данные, изложенные в вероучениях последователей евангельской секты, рассеянные по судебным делам о штундистах, подтверждаются также и теми ходатайствами, с которыми сектанты, «исповедатели христианской религии», обращаются к министру внутренних дел: они протестуют «против произвольного навязывания» им несуществующих у них убеждений, проповеди социалистических принципов и заявляют, что желают «служить Богу, Государю и отечеству^", исправно платят налоги, идут на военную службу, повинуются «властям и всем законам, если только они не ограничивают свободного исполнения и обязанности христианской веры», исповедуемой ими¹². Одним словом, они «не угрожают общественной безопасности» и не носят того политического оттенка, который имеет в виду закон о штундистах.

Просматривая многочисленные примеры, собранные в книге Бобрищева-Пушкина – «Суд и раскольники-сектанты», о характере показаний экспертизы на судебных процессах, мы видим, что нередко обвинение носит такой проблематичный характер, что представители правосудия, которые должны руководиться фактами, обнаружившимися при разбирательстве дела, а не какими- либо соображениями «высшего порядка», не могут ими удовлетворяться^– эксперты, как указывает Бобрищев-Пушкин, большею частью не стремятся «восстановить признака преступного деяния in conereto», а говорят вообще о штундизме, не применяясь к данному случаю (наприм., экспертиза по делу Шарикова и др., рассмотренному Сенатом 9 февраля 1899 г).

В подобных процессах, несомненно, судебные учреждения должны исключительно руководиться решениями кассационного департамента Правительствующего Сената по сектантским делам, доходившим до этой верховной судебной инстанции в Империи (решения по делам: 1) Редичкиных – 20 октября 1897 года; 2) Головко – 20 марта 1900 г.; 3) Бедренко – 27 октября 1900 г.; 4) Нехуты – 10 апреля 1901 г.; 5) Терещенко и Донца – 2 ноября 1901 г и т.д.). Мы приведем здесь наиболее характерное решение Сената по поводу протеста товарища прокурора владикавказского окружного суда на оправдательный приговор владикавказского мирового съезда по обвинению Матвея Головко и других по 29-й ст. Уст. о нак.

Сенат, оставив без последствия протест товарища прокурора, между прочим, разъяснил, что «различные наименования, которые придают себе последователи описанной ереси (штунды), не имеют значения для установления, в каждом отдельном случае, путем исследования указанными в законе способами принадлежности их именно к штундизму, точно так же, как название себя штундистами со стороны последователей учений, не заключающих в себе указанных Министерством Внутренних дел несомненных и коренных признаков штундизма, само по себе не дает основания к привлечению их к ответственности за деяния, воспрещенные исключительно штундистам». Поэтому Правительствующий Сенат находит, что «в каждом случае привлечения тех или других сектантов к ответственности за нарушение существующего относительно штундистов воспрещения сходиться для общественных богомолений на суде, прежде всего, лежит обязанность выяснить и установить на основании точно проверенных обстоятельств дела – принадлежат ли обвиняемые по существу основных положений исповедуемой ими ереси или расколоучения именно к штундизму и соответствуют ли сии основные положения приведенным выше указаниям Министерства Внутренних дел, в силу коих штундизм выражается: «в отрицании всех таинств и обрядов, в непризнании никаких властей и отрицании присяги и военной службы, направляется на подрыв основных начал православной веры и государственного строя».

По тому же делу Сенат разъяснил, что на основа ст. 119 и 766 Уст. угол. суд. отзывы духовных консисторий не могут быть отнесены «к числу предустановленных доказательств, правильность коих не подлежит проверке суда» (владикавказская консистория отзывом своим от 10 февраля 1896 г. за № 807 признала баптизм и штундизм совершенно тождественными; наприм., II миссионерский съезд, бывший в Москве в 1891 г., т.е. до издания закона 4 июля 1894 г. о штундистах, перечисляя признаки штунды, вводит пункты, совершенно не поддающиеся наблюдению: «фарисейское воздержание от худых дел, повиновение правительству и закону не за совесть, а страха ради»¹³ и проч... Конечно, при судебных разбирательствах подобные признаки виновности не могут быть принимаемы во внимание).

Уничтожая неоднократно все производство по делам, в коих сектанты голословно были обвиняемы в принадлежности к штунде, и кассируя недостаточно обоснованные решения судов, Правительствующий Сенат, не задаваясь вопросом, существует ли в действительности штундизм или нет, нашел, что формула закона 1894 г. может быть применена исключительно в тех случаях, когда фактом доказана наличность признаков, в ней упомянутых, и что нахождение одного признака еще недостаточно для обвинения в штундизме; даже признание самих сектантов, что они штундисты, раз это не согласуется с обстоятельствами дела, из коих не устанавливается наличность признаков, не может, согласно разъяснениям Сената, служить основанием к обвинению по закону 4 июля 1894 г.

Многочисленные решения Правительствующего Сената, в сущности, показывают, что в судебной практике должны быть вообще устранены дела о привлечении к уголовной ответственности сектантов-штундистов по 29 ст. Уст. о нак., так как сами даже представители обвинения, например, редактор Миссионерского Обозрения, небезызвестный эксперт по этим делам В. М. Скворцов, признает, что «точное определение догмы положительного учения штундовой секты представляется и ныне еще крайне затруднительным, так как штундизм в том виде, в каком содержится он в массе последователей, не представляет собой какой-либо определенной богословской системы или вероисповедной доктрины"¹⁴. Если эти процессы будут продолжаться, то, с одной стороны, грозит опасность, что при систематическом изложении экспертизой (часто мало осведомленной даже в сектантских делах) вероучения штундизма, когда в силу изменяемости воззрении и догматической неустойчивости секты придется смешивать все догматические признаки в одно, подсудимые будут обвиняться в принадлежности к секте, которой в жизни не существует, а с другой, – что будут наказуемы те сектанты, которые ничего общего со штундизмом не имеют (еще недавно херсонское губернское присутствие уничтожило «за отсутствием преступления» производство по 27-ми делам о штундистах, по которым обвинялось до 300 человек), или те, которые были привлечены к ответственности низшими агентами администрации по 29 ст. Уст. о нак. не за недозволенные молитвенные собрания, а за нарушение обязательных постановлений, воспрещающих всякого рода сходбища, что на практике и на самом деле замечается за последнее время.

Несомненно, наконец, и то, что вопросы о свободе совести личности и свободы исповедания веры, сами по себе трудно регламентируемые какими-либо административными предписаниями, не могут подлежать ведению исполнительной полицейской власти, которой в таких делах приходится вторгаться в чуждую ее непосредственным задачам область религиозных верований и входить в обсуждение сложного научного вопроса о принадлежности привлекаемых к уголовной ответственности сектантов к той или иной секте.

Надо ли добавлять, что вообще все подобные преследования могут существовать лишь в полицейском государстве.

«Русская Мысль», октябрь 1904 г.

***

(По поводу выселения штундистов).

Шесть лет назад часть духоборов, доведенных до отчаянного положения в печальную для них эпоху гонений 1887 – 98 гг., вынуждена была выселиться из России: люди, пытавшиеся осуществить в своей жизни «закон всеобъемлющей любви, должны были оставить родину, идти искать счастья на новые места и приспособляться к чуждым незнакомым условиям жизни, – все это единственно для того, чтобы гарантировать себе неприкосновенность религиозных убеждений.

Духоборческая эпопея представляет собою одну из самых мрачных страниц в истории религиозных гонений в России, преисполненных глубоко-драматическими эпизодами.

После жестоких гонений при Павле наступил «золотой век для сектантства – время Александра I, когда духоборам было разрешено из Воронежской, Тамбовской губ., и Донской области, где преимущественно получило распространение духоборческое учение, переселиться в Мелитопольский уезд, Таврической губернии. Таким образом, здесь, на Молочных водах, духоборы могли впервые собраться все вместе и образовать единую общину; здесь они впервые почувствовали некоторую свободу. Вот почему столь важное разрешение для духоборов собраться всем на Молочные воды, важное для разработки и систематизации их учения, они назвали «манифестом широких ворот». С прекращением жестоких преследований со стороны правительства духоборы, благодаря своей «братской» сплоченности и удивительному трудолюбию, в короткое время достигли значительного материального благосостояния. Их было до 8000 человек. Они создали обширное общественное хозяйство, прекрасное организованное самоуправление, центром которого было село Терпение с резиденцией духоборческих руководителей в так называемом «Сиротском доме».

Спокойная жизнь мелитопольских поселенцев, которая, впрочем, и в период «золотого века» нередко нарушалась правительственным вмешательством, при чем немало духоборов попадало в ссылку на Кавказ и на каторгу в Сибирь, особенно за отказ от несения военной службы, несовместимой, по мнению духоборов, с долгом истинного христианина, – резко прервалась со вступлением на престол Николая.

В 1839 году духоборы в количестве 12.000 с Молочных вод были высланы в глухие и дикие места Закавказья. Новый правительственный акт являлся вопиющим фактом беззакония и произвола, самым грубым попранием гражданских прав... но русское правительство никогда не считало себя обязанным охранять интересы населения. Плодородные земли на Молочных водах, в которые духоборы вложили столько труда и забот, которые их собственноручной работой были доведены до образцового состояния, отошли в казну; имущество было продано за бесценок, а дома брошены на произвол судьбы... Одним распоряжением правительства было уничтожено с таким трудом добытое материальное благосостояние. Духоборы сделались нищими. И этих несчастных под конвоем казаков погнали за 2000 верст за Кавказский хребет.

Только духоборы, которые смотрели на все правительственные гонения с точки зрения необходимых для истинных христиан «испытаний» и «очищений», могли выдержать все эти преследования и не упасть духом. В высших заветах религии они находили утешения и поддержку в тяжелые минуты жизни.

В суровом климате, на горных высотах, не пригодных для земледелия, духоборы вновь принялись за труд. Тяжело им было приспособляться к новым, непривычным условиям труда и жизни. Но настойчивость взяла верх. И здесь, в Закавказье, разоренные духоборы вновь построили Сиротский дом в с. Горелом и завели общественное хозяйство. Вновь они достигли значительного благосостояния. Правительство до времени не вмешивалось во внутренние распорядки духоборческой общины, и благодаря этому никаких столкновений не происходило. Так прожили духоборы полстолетия. В 80-х годах, однако, на них обрушились новые правительственные репрессии.

Спокойная жизнь повлияла на ослабление основ духоборческого учения; они «стали утеривать сознание своих предков», что особенно заметно сказалось в активном участии духоборов в период русско-турецкой войны. Это вызвало разлад в общине. В ней образовались две партии: «большая», стремившаяся к восстановлению прежней чистоты, и «малая», являвшаяся противницей этого возрождения. К сожалению, и здесь дело не обошлось без доносов. Представители «малой» партии жаловались губернатору. 26 февраля 1887 г руководитель «большой» партии Петр Веригин был арестован, и его враги, с помощью администрации, подкупленной громадными взятками, захватили Сиротский дом и все имущество духоборческой общины. Впоследствии после долгих тяжб Сиротский дом и остальное имущество возвращено было обществу, но... оно уже оказалось расхищенным, и в расхищении крупное участие принимали местные власти: около полмиллиона пошли на один подкуп правительственных лиц в Ахалкалаках и в Тифлисе.

Все эти события имели огромное влияние на возрождение духоборов; они показали, к каким неимоверным хищениям кавказской администрации повлекла внутренняя борьба в духоборческой общине. Среди сторонников «большой» партии выделилась особая партия «постников», которая и взяла на себя задачу возрождения духоборческого учения.

«В течение зимы 1893–94 гг., – рассказывает в своих воспоминаниях Н.И. Дудченко¹⁵, имевший возможность наблюдать духоборов в этот период брожения, – духоборы-постники обсуждали и вырабатывали свое отношение к государству и свое общественно-экономическое устройство. Духоборы знали наперед, что их поступки непременно навлекут на них жестокие гонения... Прошел 1894 год, который для духоборов-постников был самым интенсивным в их умственной жизни. К этому времени они уже пришли к разрешению всех вопросов: решительно отказались каким бы то ни было образом принимать участие в поддержании насильнической государственной организации или подчиняться ей».

Духоборы не ошиблись, ожидая со стороны правительства самых жестоких гонений. Эти гонения открылись эрой неимоверных хищений кавказской администрации, происходивших на фоне нового духоборческого движения. Богатейшие материалы, опубликованные лондонским «Свободным Словом», дают ужасающую картину насилий, которым подвергались духоборы. Эти материалы заслуживают большого внимания, так как они все подтверждены документальными данными.

Среди духоборов начались массовые аресты, и затем арестованные после получения соответствующего выкупа (в несколько сот рублей) освобождались. К духоборам под видом усмирения «бунта» посылалась экзекуция, и за освобождение от «экзекуции» вновь брался выкуп. Иногда, однако, эти экзекуции заканчивались и кровавыми сценами... Когда родственники ссылаемых в Сибирь, пытаясь проведать своих, обращались за паспортами, местные власти отказывали в их выдаче, и паспорт мог получить лишь тот, кто уплачивала, вместо 1 руб. 45 к. 200–300 и более рублей.. По доносам недоброжелателей в духоборческие села посылались солдатские команды, которые самым беззастенчивым образом грабили население и т.д. Целые страницы духоборческих повествований испещрены подобными фактами...

Духоборы посылали своих ходоков к наместнику, в Петербург, но безрезультатно. Петербургские ходатаи в Тифлисе были посажены в тюрьмы, а затем сосланы в Архангельскую губернию.

Преследования власти еще более обостряло поднявшееся движение в духоборческом обществе. Они решили в категорической форме объявить правительству о нежелании своем отбывать военную службу. И вот 29 июня 1895 года произошла грандиозная демонстрация – сожжение оружия. Одновременно в трех губерниях, по которым были расселены духоборы (Елисаветпольской, Тифлисской и Карской области) в день Петра и Павла на площадях было сожжено оружие. Одновременно с этим ополченцы и запасные стали отдавать свои билеты местному начальству. Отказались от службы и несколько солдат духоборов.

Круто расправилось правительство с ослушниками его воли. Началось усмирение. В духоборческие села были отправлены казацкие отряды, которые в своих зверствах доходили до невозможных неистовств: били мужчин до смерти, насиловали женщин, грабили имущество. Мы не будем здесь воспроизводить эти леденящие душу картины. От них веет кровавым ужасом. В результате до 300 человек, заключенных в тюрьмы за сожжение оружия, были сосланы на бессрочную каторгу в Якутскую область; солдат, состоявших на действительной службе и отказавшихся нести службу, отдали в дисциплинарные батальоны. И здесь их морили голодом, истязали, вплоть до сечения колючими розгами. Четыре тысячи с лишним духоборов были расселены по грузинским и осетинским аулам, в знойных и лихорадочных долинах Тифлисской губернии. Лишенные земли и права передвижения, не имея заработков, они были обречены здесь почти на голодную смерть. Только небывалая выносливость и твердость спасли духоборов. Однако под влиянием невозможно тяжелых условий жизни за три года из 4300 человек умерло здесь почти 1000 человек. Так отомстили духоборам.

Под влиянием всех этих условий духоборы решили переселиться. Им нечего было более делать на родине-мачехе. Правительство, конечно, не сразу согласилось на переселение. Русская печать, задавленная бюрократическим гнетом, молчала. Но положение духоборов привлекло внимание всего культурного мира; явилась и денежная помощь извне. Особенно живое участие в положении духоборов приняли английские и американские квакеры. Несомненно, под влиянием требований заграничной печати в начале 1898 г. духоборы получили, наконец, разрешение переселиться в чужие земли, с тем, однако, условием, что они теряли право на возвращение в Россию... В том же году совершилось и переселение духоборов в Канаду при помощи некоторых представителей русской интеллигенции. Так переселилось около 8000. Там за морем они добились религиозной свободы и материального благосостояния.

Тяжелое и безотрадное впечатление произвело на русское общество выселение духоборов – поистине лучших сынов нашего отечества.

Не изгладилось еще тяжелое впечатление от этого глубокого прискорбного факта, как на наших глазах вновь готовится его повторение: в газетах проскользнуло известие, что в Нью-Йорк прибыла разведочная партия (около 100 человек) русских штундистов, направляющихся к Калифорнии, где они предполагают образовать поселок; если эти ходоки найдут условия жизни благоприятными, говорилось в сообщении, то в Калифорнию прибудут еще 200.000 штундистов, чтобы основать колонию. В возможности такого факта в виду бывших прецедентов нельзя сомневаться.

Мы знаем, что за последние годы последователи секты, именуемой штундой, постоянно подвергаются целому ряду административных и судебных кар, так как учение их, согласно положению Комитета Министров 4 июля 1894 гола и циркулярным разъяснениям Министерства Внутренних дел, отнесено к разряду «особо вредных в церковном и государственном отношении»: отвергая существующий порядок социально-политической жизни России, штундисты, говоря словами официальных исследователей, мечтают о наступлении новых форм жизни. Среда бесправного положения «религиозных отщепенцев» штундисты таким образом занимают самое бесправное положение; они окончательно лишены тех незначительных вероисповедных льгот, которые закон 3 мая 1883 г., сделавшийся под влиянием административных распоряжений последнего времени почти мертвою буквой, предоставляет прочим сектантам.

В русской печати неоднократно уже выяснялась полная необоснованность тех многочисленных судебных процессов, которые возникают на почве обвинения так называемых штундистов в устройстве недозволенных молитвенных собрании, выяснилась на основании толкований Правительствующего Сената невозможность применения в огромном большинстве случаев к привлекаемым к уголовной ответственности сектантам формулы закона 4 июля 1894 г., выяснилась роль в этих процессах миссионеров-экспертов, являющихся на суд в качестве вовсе не сведущих в вопросах сектоведения людей, а преднамеренных обвинителей, и т. д. и т. д., и, конечно, голос печати оставался втуне беззаконие и произвол торжествовали¹⁶. Много раз сами сектанты ходатайствовали об ограждении их от незаконных, все чаще и чаще повторяющихся судебных преследований¹⁷ и произвольного навязывания им несуществующих убеждении, и подобные ходатайства приводили лишь к отрицательным результатам.

Остается сделать один лишь вывод, что при современном полицейско-бюрократическом режиме в России нет места для тех, кто признает лишь свободу совести и по искренности своих убеждений, не может идти на компромиссы, – для тех, кто, как говорили штундисты в последнем своем ходатайстве министру внутренних дет, признает «полную свободу применения учения Христа каждым в своей жизни по его мощи и разумению».

И вот теперь, быть может, мы накануне выселения из России огромной массы наших сограждан, не смогших примениться к тяжелым условиям окружающего нас бесправия и невыносимо удушливой атмосферы сыска и доноса. Невольно хочется спросить, – да кто же эти люди? И больно сделается за нашу страну, когда придется ответить, что это, несомненно, наиболее сознательные и передовые элементы нашей народной среды. Темна и невежественна, твердят нам, эта народная масса! И что же? По мере того, как растет народное самосознание, и под влиянием социальных и экономических факторов развивается рационалистическое сектантство, являющееся, конечно, по преимуществу, продуктом прогрессирующей народной мысли, первой ступенью ее развития и попыткой философского обоснования вопросов веры; по мере того, как нарождается способность к критике и анализу общественных отношений и в новой идеологии пробуждающегося народного самосознания постепенно на ряду с религиозными вопросами выдвигается и общественный элемент (в рационалистическом сектантстве эта эволюция является неминуемой стадией развития, особенно при том несоответствие, которое представляет в сознании сектантов евангельский идеал с окружающими явлениями), русская действительность ставит носителям этих новых идей, хотя бы и в зачаточной их форме, такие, видимо, непреодолимые тормозы и преграды, что остается одно средство – эмигрировать.

У каждого при таких условиях должен возникнуть вопрос: что же будет дальше? Неужели остается только бежать?

8 января 1905 г.

***

Русскому читателю хорошо, конечно, известна книжка Л. С. Пругавина о монастырских тюрьмах, приподнявшая, наконец, темную завесу административной тайны, которая покрывала до последнего времени имена монастырских узников. Недавно эти интересные очерки появились в Берлине на немецком языке с предисловием проф. Рейснера и под характерным заголовком «Die Inquisition der russisch-orthodoxen Kirche».

Инквизиция в России! Как, действительно, иначе назвать мрачные казематы монастырских тюрем, служащих средством для борьбы с религиозными разномыслиями; те вековые эшафоты мысли, на которых гибли лучшие идейные стремления русского народа? По иронии судьбы тихие обители, долженствующие служить прибежищем от мирских сует, полицейским государством превращены в тюремные замки. Русская действительность XX века воссоздает перед нами тяжелые картины давно прошедших времен, когда в застенках Преображенского Приказа и Тайной Розыскных Дел Канцелярии русских граждан, отрицавших авторитет казенной веры, предавали мучительным казням и жестоким пыткам; когда вольнодумцам вырезывали ноздри, клеймили раскаленным железом, ломали бедра, когда еретиков жгли на медленном огне... В сущности практика наших дней недалеко ушла от варварской действительности средневековья, и монастырские заключения именно на рубеже XX века применяются особенно усиленно, как то свидетельствуют неопровержимые факты.

Понятен тот живой интерес, с которым западноевропейский читатель, гражданин культурного государства, где твердый правопорядок обеспечивает неприкосновенность личности, свободу совести и мысли и где кровавые призраки религиозных гонений не висят Дамокловым мечом над совестью обывателя, узнает о существовании еще в XX веке в России инквизиции.

Если даже бесправный русский обыватель, столь привыкший уже к самым беззаконным, вопиющим вторжениям в свою частную и общественную жизнь административного произвола, с трудом мог бы поверить тем чудовищным фактам, которые сообщаются автором книги, если бы только они не сообщались на основании документальных данных из «подлинных архивных дел», то иностранцу, вероятно, до появления книги Пругавина и не представлялась возможность существования где-либо в Европе «свинцовых тюрем Венеции» и застенков средневековья. Книжка о монастырских тюрьмах, по мнению заграничной печати, служит ярким обвинительным актом существующему порядку в России.

Тень самых мрачных средних веков восстает перед нами, пишет Die Nation, когда читаешь потрясающие факты из деятельности русской «инквизиции», как, на протяжении всего XIX века, русских граждан по административному приказу бросали в монастырские тюрьмы не только за самые минимальные проступки против православной веры, но даже за «праведную жизнь», за гуманное отношение к бедным (прибавим за подачу докладных записок обер-прокурору Синода) и т.д.; как эти «еретики», подвергнутые без суда и следствия одиночному заключению в течение десятков лет в монастырских тюрьмах, гибли в заточении от холода, голода и грязи и, приговоренные к смертной казни «учителями любви» так называемой православной церкви, умирали медленной смертью.

Neue Freie Presse, в преследованиях сектантов готова видеть одну из причин современного освободительного движения в России. И газета права до известной степени в своем утверждении. Преследования правительственной власти действительно влекли сектантов в оппозиционный лагерь и заставляли их анализировать существующий гражданский порядок. И эта критика неминуемо приводила их к отрицанию самодержавной бюрократии. Примером могут служить те же духоборы. «Самые кроткие верноподданные» во время русско-турецкой войны – через двадцать пять лет они принуждены были «отказаться от правительства». К этому привела их, как они сами свидетельствуют, деятельность правительственной власти «вместо защиты они получили «от русского правительства настоящее разорение, потому что за истинную правду сделали (их) преступниками, отняли собственность и выгнали из собственных домов», «они не видели от правительства ни одного правого, законного поступка, а, напротив того, переносили от правительства всякого рода насилия, беззакония и притеснения»... «Эти случаи заставили нас отказаться от правительства», заканчивает цитированная раньше духоборческая рукопись – «Разъяснение жизни христиан».

Единственно возможный вывод был тот, что «закон русского государства не годен для истинных христиан». Правительственные гонения, несомненно, вводили оппозиционный, общественный элемент в сектантскую идеологию, но они не могли придать сектантству боевую форму. «Непротивленцы злу» всегда были далеки от активного выступления в рядах борцов за русскую политическую и социальную свободу...

Но ряды эти могущественны и сильны теперь, сильны сознанием своего права и долга перед родиной, томившейся столькие годы в оковах бюрократического гнета. Старые цепи ныне готовы уже пасть, и на горизонте гнилого тумана русской действительности взошла давно желанная заря пленительного счастья – «заря свободы золотой». «Покорное и апатичное» русское общество вышло из лени «мертвой и позорной» и перестало мириться с окружающим бесправием. Казавшееся еще так недавно «бессмысленными мечтаниями», готово осуществиться на деле. Вскоре уже падут вековые рабские цепи, и будут провозглашены неотъемлемые права человека и гражданина. Мы видим, что близко то время, когда в России будет, наконец, осуществлена свобода совести, а вместе с тем устранена и та «печальная аномалия», которая в виде монастырских тюрем уцелела от времен средневековой религиозной нетерпимости в нашей церковно-государственной жизни.

1905 г.

***