Новости русской литературы по религиозно-философским вопросам: [о книге:] Гирн Г. А. Анализ вселенной в ее элементах

Новости тем дороже, чем они реже. Это положение – справедливое в обыденной жизни – справедливо и в приложении к науке. Существуют отрасли знания, условия развития которых очень благоприятны, которые насчитывают у себя много даровитых и трудолюбивых работников, новые исследования и открытия в области которых следуют непрерывно одни за другими. Там новая книга, маленькое открытие не останавливают на себе внимания. Но есть и другие отрасли знания, литература по которым бедна, исследователи малочисленны, движение вперёд в которых трудноуловимо. Здесь дорога всякая новинка. Религиозная философия, понимаемая в смысле выяснения начал веры или апологии её положений, в России, без сомнения, не принадлежит к числу процветающих отраслей чистого знания. Не хотелось бы отнести её и к числу дисциплин второй категории. Во всяком случае, в последнее время в указанной области появились труды, которые нельзя пройти молчанием и не потому, что больше говорить не о чем, но потому, что они заслуживают, чтобы о них говорили. О них мы и будем говорить.

Начнём с книги г. Кожевникова. Его обширный труд (ХХVIII + 757 страниц, мелкий шрифт и очень большой формат) представляет только первую часть задуманного им исследования. По-видимому, это только как бы введение к трактату о философии Якоби. Но если это и введение, то вполне законченное. Автор говорит в напечатанной книге о двух философах исследуемого им направления – Гемстергюи и Гаманне. Но кроме этого он даёт подробную характеристику их эпохи, оценивает значение их трудов, делает обширную оценку значения философии чувства и веры для прошлого с точки зрения своих идеалов, относящихся к будущему, и в этом, так сказать, дважды забегает вперёд: предвосхищает результаты своих будущих исследований о Якоби и других и выставляет тезисы и pia desidеria, которые никак нельзя связать с философией конца ХVIII века, потому что они относятся им к XX столетию.

Устремляясь в даль гораздо более, чем сколько это требовалось намеченными им рамками 1-ой части его труда, он раздвигает их усердно и в ширь: не Гемстергюи и не Гаманн только выступают перед нами на страницах его книги, пред нами проходит целый ряд лучших мыслителей и поэтов восемнадцатого столетия. Очень много автор говорит о Руссо, отводит немало места Дидро, несчётное число раз вспоминает и цитирует Гёте, даёт характеристики и высказывает суждения о разнородных философских школах. С Лессингом, Гердером, Кантом мы встречаемся у него не реже, как через каждые десять страниц, и немалое число таковых отведено им Юму, деистам, Жану Полю и многим другим. Он любит приводить буквально характеристики и суждения о лицах и предметах тех мыслителей, о которых говорит, и он делает это нелёгкое дело с большим успехом. Пересаживать выписки из чужих творений на страницы своих собственных, вообще, дело лёгкое и с успехом практикуемое многими, но для того, чтобы делать много выписок кратких и много содержательных, нужно много читать и притом читать с уменьем.

Выдержки, приводимые г. Кожевниковым, обыкновенно кратки и сильны. По своему содержанию они подобны математическим формулам в немногом количестве знаков скрывающим работу целого ряда поколений, по своему изложению они – блестящие афоризмы.

Арматура тяжёлой книги г. Кожевникова тоже очень тяжёлая. Мы находим у него и обозрение литературы предмета и обильную цитацию. Нет оснований сомневаться в том, что автор хорошо ознакомился со всем тем, что было написано о Гемстергюи и Гаманне. Правда, это было не особенно трудно, по-русски, наприм., о них ничего не написано, да и на западе Гемстергюи посвящена лишь одна монография Grucker’a «Fr. Hemsterguis, la vie et les oeuvres». Paris. 1866. Но автор, помимо прямых пособий, усердно пользовался многими иными, стараясь найти в них указания и намёки на исследуемый им предмет.

Появление своей книги автор мотивирует желанием восполнить пробел в литературе по истории философии, доселе уделявшей лишь слабое внимание философии чувства и веры. Эта недостаточность внимания, по автору, есть результат неправильной оценки названной философии: ей не придавали значения. Это происходило потому, что при исследовании философских систем доселе упускали из внимания многие важные факторы, вызывавшие их к бытию, не хотели и не умели замечать, что, философские учения, не имевшие жизни сами по себе, иногда имели важное значение, потому что вызывали к жизни новые направления и полагали конец старым. Такую роль, по его мнению, сыграла и философия чувства и веры, она отвратила мыслителей от того ложного пути, брести по которому заставил их рационализм восемнадцатого века, и если она и не вывела философов на путь правый, то сделала некоторые ценные указания относительно того, где и как его искать.

Восемнадцатый век носит гордое имя века разума. По взгляду нашего автора, это название более указывает на пренебрежение века к прочим потребностям человеческого духа, чем к тому, чтобы он пользовался своим разумом особенно успешно. Разум игнорировал чувство. Стремясь всё объяснить и не умея понять таких явлений, как нравственность и религия, он должен был вести к неверию и материализму. В этом направлении он действительно и сделал достаточное число крупных шагов. Мыслители, не сочувствовавшие атеистическому движению, под влиянием эпохи пытались бороться с ним на той почве, которая была исходным его пунктом и тем оружием, которое оно употребляло само – оружием разума. Создавалась и развивалась теория безжизненной естественной религии, бытие Божие доказывалось, как и пифагорова теорема, т. е. теми же приёмами и тем же методом, но, разумеется, не с тем же успехом. Нравственность выводили из каких-то естественных начал человеческой природы. Всё это, не трогая сердца, в конце концов оказывалось неубедительным и для ума. Господство разума было господством теорий, в рамки которых никак не хотела, да и не могла уложиться жизнь, и вот, возник протест со стороны чувства.

Первым протестантом явился Руссо. Он первый противопоставил принципу разума авторитет совести и чувства. За ним следуют другие. Они вступают на путь возведения чувства в обще-познавательное «и вместе с тем существенно-религиозное начало». «В следовании по нему, – говорит г. Кожевников, – мы замечаем немалое разнообразие, начиная от попыток движения обратно, к прошлому, к вере в духе церковного учения (Штольберг, княгиня Голицына, отчасти Лафатер и Клаудиус), до опытов установления принципа веры на почве чисто светской, чисто гуманистической (Якоби), в одном случае, можно сказать, даже языческой (Гемстергюи). Особенности эти бесспорно интересны; они уясняют условия исторического роста и ход последовательного развития всего процесса. Существенно важны, однако, не различия их, а то, что в них есть общего; общее же в них, и вместе плодотворное, есть сознание необходимости возврата того положительного религиозного начала, которое было временно ослаблено или совсем утрачено в скептической волне стремительного потока одностороннего рационализма. Что бы ни делали отдельные представители изучаемого нами движения: сомневались ли они в силах светского гуманизма (учения о чистой человечности) и в отчаянии повергали мудрость века к подножью «безумия креста» (как Штольберг, Голицына, Лафатер и Гаманн) или же, проникнутые доверием к «чистой человечности», искали в ней вдохновения для восстановления религиозного идеала одними её средствами, как Якоби и Гемстергюи, – основной факт остаётся тот же: мы присутствуем здесь при переломе в секуляризационном движении, при моменте сознания, что приобретения, им достигнутые, не обошлись без слишком дорогих утрат и при энергичном решении, так или иначе, вернуть или же возместить утраченное. Достойно замечания, что момент этот (конечно, не в силу простой случайности) совпадает с не менее энергичным переворотом в области исторического понимания, где, в лице Лессинга и Гердера, пробуждается стремление конгениально постигнуть прошлое человечества как в его целом, так и в частных проявлениях его жизни, причём истолкование значения религиозного элемента, как особенно могучего двигателя цивилизации, выдвигается на первый план. Совпадение этих двух реформ в области историко-философского сознания спасло от упадка, или, по крайней мере, от временного застоя, начала светски-гуманистического просвещения и открыло последнему в минуту величайшего затруднения перспективу неограниченного усовершенствования в будущем. Таково на наш взгляд, говорит автор, общекультурное значение философской реакции в пользу чувства, значение, которое мы не колеблемся назвать громадным для судьбы последующей западно­европейской цивилизации, не смотря на несовершенство собственно философских достоинств этого движения, несовершенство, которое для большинства его представителей я не думаю отрицать»¹.

После такого предисловия автор начинает речь о Франциске Гемстергюи – мыслителе, которого никто и никогда не ставил особенно высоко и которого, и он не хочет поднять на пьедестал. Гемстергюи был голландец, писавший по-французски, родился в 1720, умер в 1790 году. Он занимал государственные должности, но главным образом служил философии. Он был эстетиком, идеалистом и личностью высоких нравственных качеств. Его философские взгляды – более прочувствованные, чем обдуманные и логически формулированные – сложились под влиянием античной философии, из представителей которой Гемстергюи наиболее ценил и почитал Сократа и наиболее следовал Платону («на наш взгляд»², пишет г. Кожевников, но относительно этого, кажется, и не было различия взглядов. См. Franck’a Dictionnaire des seien. philosoph. 1885. Hemsterguys. p. 695 et sq.). К этому влиянию древних присоединилось влияние современной эпохи. Сенсуализм века сильно сказался на Гемстергюи. Источником знания он поставляет опыт. Прежде всего его приобретают при помощи пяти внешних чувств, но главным образом его доставляют не они, а чувство внутреннее. Однако сущностей он познать не может, не может он познать и высших духовных истин (существования бестелесных субстанций); независимо от тела, своими органами доставляющего опыт, стремится душа и к своей высшей цели – единению с высшим Благом – Богом. «Основное стремление души – получать возможно большее количество идей в наименьшее количество времени». Прекрасное есть то, что заключает в себе наибольшее количество идей одновременно. Высшая красота – Бог. В единении с Богом, таким образом, душа находит удовлетворение своему стремлению. Так, сретаются истина, красота и благо.

Способности души Гемстергюи классифицирует таким образом: 1) воображение –приемник всех впечатлений, резервуар идей, приходящих к нам извне или составляемых разумом; 2) разум – способность высшая, чем воображение – соединяющий идеи, распределяющий их и управляющий ими; 3) решимость – способность желать и действовать – она принадлежит сущности самой души, в ней открывается деятельность души и проявляется в частных актах; 4) наконец, нравственный принцип – с одной стороны способный чувствовать и пассивный, с другой деятельный. – Как пассивная способность, нравственный принцип или нравственное начало проявляется во всех чувствах – любви, ненависти, жалости, гневе; как активная, эта способность так же управляет чувствами, как разум идеями; она определяет, согласны ли свободные действия души с требованиями справедливости и, как совесть, отвергает несправедливое. Люди, имея воображение, разум и способность решений, не имели бы между собой связи, если бы у них не было способности нравственной. Они жили бы в одиночку или в борьбе между собой. Их соединяет любовь, приучая их переживать чужие чувства, радоваться чужими радостями и скорбеть от чужого горя. Степень энергии и силы, который имеет каждая из этих способностей, их равновесие или преобладание одних над другими определяют духовную физиономию людей и их характер.

Заправляющее всем нравственное начало должно привести человека к высшему Благу – Богу. Отсюда у Гемстергюи отождествление нравственного начала с религиозным. Сам он был глубоко религиозен, он возмущался атеистическими сочинениями и боролся против них. Но его религиозность не имела своим источником и основанием верований отцов: он не считал откровение необходимым, не признавал греха, не находил нужды в искуплении. В этом он сходился с деистами своей эпохи, но он утверждал свою религиозность не на доводах рассудка, а на непосредственном чувстве. Он показал недостаточность деистических доказательств бытия Божия и, подчеркнув их слабые места, предупредил Канта. Источник познания о Боге он видел в самосознании. Однако это самосознание нарисовало ему образ Бога только в виде тянущегося по всем направлениям в бесконечность пространства, он не приписал ему более никаких атрибутов, отрицал у Бога личность; называя Его провидением, он не допускал Его до вмешательства в жизнь человечества. Это провидение предоставило людям самим развивать «чудный возвышенный нравственный орган». «Этот Бог, из опасения слишком приблизиться к миру, отделяется от него совершенно, из боязни скомпрометировать себя участием в волнениях и несчастиях земли, становится почти равнодушным к катастрофам природы, к страданиям всего человечества, к горестям отдельной человеческой личности и из страха превратиться в тирана не смеет быть даже судьёй»³.

В Гемстергюи автор видит первого застрельщика философии чувства. Но это был застрельщик робкий и нерешительный. Более смелым и сильным явился Жан-Жорж Гаманн. Он родился в Кёнигсберге в 1730 г., занимался изучением богословия, права, служил в торговом доме и наконец отдался занятиям философией. В его жизни был период, когда он усердно предавался удовольствиям и развлечениям, вследствие чего многие весьма неодобрительно отзываются о его нравственной личности. Автор находит эти отзывы несправедливыми. По своему образу жизни Гаманн был человеком эксцентричным, он представлял собой нечто таинственное, и его называли и чудаком, и загадкой. Язык его сочинений крайне тёмен и своеобразен. Его земляк Кант в шутку просил его объясняться с ним языком земли, а не неба. Гаманн умер в 1788 году.

Имя Гаманна связано с литературными движениями его эпохи, но оно также тесно соединено и с философией его века. Свои философские взгляды Гаманн утверждал на основательном изучении систем философии в прошедшем. Его оценка философских построений очень пессимистична: все философские системы – «произвольные выдумки воображения или же подражания чужим изобретениям». Но истинная философия должна не выдумывать, а объяснять жизнь. Жизнь объясняется из данных опыта, а опыт всецело дан в самосознании субъекта. Один разум не может объяснить всего существующего. Остаётся необъяснимое, его действительность «дана в непосредственном, личном восприятии (в познавательном начале чувства) и в непреодолимой склонности признавать эти восприятия за истину (познавательное начало веры)». Вера, по Гаманну, есть первичный источник знания. Её происхождение сверхъестественно.

Признавая философию недостаточной, Гаманн руководительным началом жизни провозглашает религию не самоизмышлённую, а историческую – христианскую. Истина находится не в философии, но в Библии. Гаманн признавал чудеса и пророчества Библии. В Боге он видел высшую совершеннейшую личность, пред промыслом склонял голову в глубоком смирении. Но питая великое благоговение к Библии, Гаманн, однако, не признал авторитета никакой церкви, преподающей учение Библии, и не считал нужным принадлежать к какой бы то ни было религиозной общине. Он говорил о защите евангельского лютеранства, но он расходился с ним в самых существенных пунктах. «Христианство, – говорил он, – не верит ни учениям философии, которые – не что иное, как азбучная запись человеческих умозрений, подверженных переменам времени и моды, – ни чувственным изображениям и служению им, ни культу животных и героев, ни символам и гаданиям, ни пифагорейским числам; оно не верит никаким мимоидущим теням не остающихся, не длящихся действий и обрядов; никаким законам, которые и без веры в них должны быть исполняемы...– нет! Христианство не знает никаких иных устоев веры, кроме твёрдого пророческого слова в наидревнейшей летописи человеческого рода и в своих книгах истинного еврейства». Ценя историческое значение христианства, Гаманн не придавал значения его догматам.

Это пренебрежение к догматам и проповедь религиозного индивидуализма являются, по мнению г. Кожевникова, больным местом в религиозных воззрениях Гаманна. «Прекрасно понимая в общих чертах психологические основы религии, он, – пишет г. Кожевников, – не сумел или не захотел проследить их более тщательно и подробно в их отдельных чертах, хотя бы только главных, вследствие чего и значение догмата, этого воплощения широких психологических запросов и нравственных истин в религиозной формуле, осталось непонятным и не оценённым им по достоинству – недостаток, которым и он отдал, быть может, невольную дань предубеждениям своего века против догматики. Характерно также, что на существование сект и ересей он смотрел, как на явление неизбежное и полезное и даже самое неверие считал фактом нормальным, входящим в план божественного распорядка. Черта эта стоит, видимо, в связи с другой стороной религиозного сознания Гаманна: индивидуалист во всём, он остаётся им и в религии, – черта понятная и полезная при особых, окружавших его условиях и целях его деятельности, но помешавшая ему проникнуться должным сознанием глубокого нравственного значения истинной христианской церковности, понимаемой в смысле необходимого объединения всех служителей, поклонников и сынов единой истины непременно в едином союзе общего познания этой истины, во всеобщем чувстве любви к ней и в столь же дружном, всеобщем стремлении к осуществлению её общечеловеческой задачи – установления мира в мире и царства Божия на земле. Живо проникнувшись сознанием субъективной стороны религии, Гаманн не мог возвыситься до такового же жизненного понимания её коллективной, объединяющей стороны, хотя подготовкой к тому могло бы служить его... сочувствие положительной форме религий, ведущей своё происхождение из той же потребности к объединению верующих»⁴.

«Гаманн, так резюмирует своё рассуждение г. Кожевников, не был учёным философом и систематическим мыслителем; он был только талантливым всесторонним наблюдателем свойств человеческой природы и современной ему общественной духовной жизни. Как наблюдатель и ценитель, он превосходил всех своих современников (значит, и Гёте, который был его младшим современником?) проницательностью и широтой критического взгляда, впечатлительностью и беспристрастием в суждениях. В области философии его заслуга состоит в том, что он обличил несостоятельность односторонних увлечений отвлечённым мышлением и чувством, одностороннему рационализму и сентиментализму противопоставив идеал объединения всех человеческих сил и способностей в цельной человеческой личности, но этому индивидуалистическому монизму он не умел придать научно-философского характера. Слабость Гаманна, как мыслителя, состояла в его равнодушии к естествознанию и во взгляде на природу, как на неразрешимую для человеческого ума тайну. Вследствие этого Гаманн не понял и конечного назначения науки, которое он полагал только в собирании разнородного, а не в объединении его в стройное целое и не в активном употреблении всех сил знания для разумного и общеполезного воздействия на природу. Точно так же и высшим назначением философии у него остаётся только объяснение жизни, а не регуляция её сообразно с высшими потребностями человеческого духа. Он сознаёт несовершенство человека, но мирится с ним и не считает нужным ему противодействовать. Он был слишком проникнут пассивным натуралистическим мировоззрением своего века: его собственный гуманизм был склонен оправдывать физическое и нравственное несовершенство в человечестве. Единственным регулятором человеческой природы Гаманн считал религию, но даже и религиозное начало в его учении носило характер пассивный. Его вера только укрепляет преобладание дарового элемента над трудовым в жизни человека; сверх того, его учение о вере принято догматически, без должного философского расследования. Крайний индивидуализм является последним словом этики Гаманна, к началу коллективному – в его материальном и нравственном значении – он глух и нем, как и большинство его современников»⁵.

«Нашему веку, – говорит г. Кожевников, заканчивая оценку воззрении Гаманна, – принадлежит великая заслуга начинающегося сознания необходимости солидарности между людьми, а, следовательно, и коллективного труда, и совершенствования. Но сознание это мы не можем назвать ни полным, ни достаточно глубоким. Если XVIII век окончился под звуки хвалебных гимном в честь солидарности идеалистической, выражающейся в признании отвлечённых понятий свободы, равенства и братства, то XIX век доживает свои последние дни под звуки хвалебных гимнов в честь солидарности материальной, мечтая в коллективизме экономическом найти путь ко всеобщему братству и счастью, но забывая великую истину: «не о хлебе едином будет жив человек! «Первоначальные причины не – братского состояния мира... коренятся... в неравномерности распределения даров природы самой природой и во всеобщей рабской зависимости всех людей от неразумно, стихийно действующих сил природы»⁶. Должно освободиться от этой зависимости и, наоборот, поставить природу в зависимость от себя – подчинить её силы и заставить их работать на человека». «Наука будущего (и мы твёрдо верим!), недалёкого будущего, – так заканчивает свою книгу г. Кожевников, – поставит своей высшей, конечной задачей регуляцию сил природы для обеспечения, укрепления и восстановления жизни. Воспитание, общественная нравственность, искусство и религия сплотятся в могучий союз для того, чтобы в области чувств и страстей возжечь святую любовь к тому, в чём разум познает свою конечную цель, и чтобы сообщить воле должную энергию и выправку для воплощения стремлений мысли и чувств в общем деле. Разъяснение же этого последнего, выработка проекта его и средств к его осуществлению, установление правильного взгляда на природу и человека и определение их существующих и долженствующих быть отношений составит верховную задачу философии будущего, той, которая после стольких фантастических блужданий философии отвлечённого мышления и всех непроизводительных порывов философии чувства, должна стать наконец реальной общеполезной философией дела⁷.

Таково содержание книги г. Кожевникова и таковы его взгляды и надежды. Он мог бы изложить их на гораздо меньшем количестве листов и страниц и в этом первый и существенный недостаток его книги. К чувству утомления, которое естественно и неизбежно является после того, как дочитана последняя строка этого тяжёлого труда, немедленно присоединяется сознание, что потраченные на чтение часы не окупаются тем, что можно извлечь из книги. Маколэй в одной своей рецензии на очень толстую книгу высказал, что может быть до потопа, когда жизнь человека измерялась столетиями, подобные книги считались и лёгким чтением, но что теперь, когда жизнь человека заключает в себе лишь несколько десятилетий, неудобно так злоупотреблять временем читателей. Этот упрёк всецело применим к труду нашего автора. Растянутость и повторение одного и того же характеризуют его изложение. Содержанию книги он предпослал «обзор содержания» – нечто вроде конспекта – и в этом обзоре он повторился бесчисленное количество раз (наприм., об индивидуализме Гаманна и о нужде в коллективизме). Но понятно, что, кто повторяется в обзоре изложенного, тот несравненно больше должен допускать повторений в самом изложении. Употребляя в таком обилии краткие и сильные изречения великих мыслителей (изречения эти им часто повторяются), автор сам не обнаруживает уменья выражаться ни кратко, ни сильно. Нельзя сказать, чтобы он был мастер и в деле развития своих положений, он предпочитает повторять их, не доказывая. Можно подумать, что он руководился соображением, что если постоянно повторять кому-либо что-нибудь, то в конце концов этот кто-либо непрестанно поверит в это что-нибудь. В этом соображении есть некоторая правда, но она не имеет отношения к данному случаю. Иногда голословные повторения скорее могут вызвать сомнения, чем убедить. Про одну даму рассказывают, что она десять лет кряду постоянно говорила всем, что ей двадцать лет, и, однако, сомнения в правдивости её слов росли тем более, чем далее она их повторяла. Свои тезисы наш автор формулирует в предпосланном им книге конспекте. Читатель, прочитав их там и найдя соответствующие страницы в изложении, во многих случаях не без удивления увидит, что здесь вслед за повторением этих тезисов идёт речь о вещах к ним близких и интересных, но вовсе не содействующих их раскрытию и обоснованию.

Если в книге автора, с одной стороны, есть избыток, то, с другой, в ней есть большой недостаток. Правда, избежать его было нелегко, но дело в том, что автор в предисловии к своему труду упрекал других за этот недостаток и давал ясно понять, что он употребит все усилия, чтобы его избежать. «Только тогда, – пишет автор, – когда сама история философии поставлена будет в теснейшую связь с общей историей культуры в самом широком смысле этого слова, только тогда, когда философские учения будут рассматриваться не как продукт одной личной гениальности, ни даже как результат строго обособленного, исключительно философского течения мысли, а как отражение всей общественной и духовной жизни своего времени – только тогда станет возможной беспристрастная оценка исторического значения отдельных философских учений, и в особенности тех из них, которые, подобно философии чувства и веры, не были системами, замкнутыми в пределах среды, доступной только одним учёным специалистам, а, наоборот, выросли непосредственно из практических запросов самой жизни, как ответ на широкую потребность общественного сознания»⁸. Мысль эта, если заменить выражение «беспристрастная оценка» выражением «правильное понимание», – совершенно верная и не новая. Верно и не ново и то положение автора, что для осуществления этой мысли сделано доселе очень немногое. Немного и он сделал в этом направлении. Философская мысль находит себе материал для пищи в разнообразных источниках и получает толчки, сообщающие ей направление, из самых различных сфер бытия. В ряду факторов, имеющих на неё влияние, важное значение имеют политические, экономические и социальные. Автор прекрасно знал это, но он не взял на себя труда рассмотреть эти факторы. Политические события XVIII столетия, социальные перемены и экономические условия игнорируются в его книге. Между тем они создали настроения эпохи, а эти настроения в значительной мере определили течения философской мысли. Настроения века отражаются в литературе и философии и в литературе, конечно, более, чем в философии. Но литература отражает их в себе по большей части пассивно. В произведениях поэтов обыкновенно изображаются недостатки эпохи и её идеалы. Отрицательные типы и формы берутся из жизни, положительные создаются верованиями и надеждами. В философии действительность эпохи – с её светлыми и тёмными сторонами – истолковывается из её идеалов. Познакомиться с этой действительностью, чтобы понять философию, можно только из истории. Но наш автор не обращается к ней. Довольно глухо он говорит о религиозных брожениях века и очень много о литературе и философии. Литературе он придаёт неумеренно преувеличенное значение. Литература создаётся жизнью и философией, но не создаёт их. Когда-то и где-то, помним, мы читали, что «записки охотника» Тургенева содействовали освобождению крестьян, что «хижина дяди Тома» Бичер-Стоу дала толчок делу освобождения негров. Все это – сущие пустяки. Вопиющую ненормальность крепостнического института и института рабства сознавали все честные люди не только второй половины XIX, но и XVIII века. Тургенев и Бичер-Стоу написали лишь то, о чём все говорили. Но бороться с этой ненормальностью могли лишь люди дела: Тургенев не был человеком дела, потому что был мужем покоя, Бичер-Стоу не могла им быть, потому что была женщиной. Конечно, влияет иногда на жизнь и поэзия; но что это за влияние? Говорят, что «страдания молодого Вертера» способствовали умножению самоубийств в Германии среди неудачников вроде Вертера, и что некоторые кончали с собой с гётевским романом в руках. Без сомнения, не из кадра этих самоубийц – в лучшем случае заслуживающих лишь сожаления – могла составиться дружина, ведущая вперёд человечество. Сам Гёте – он же и Вертер (ибо страдания Вертера – страдания Гёте вследствие его несчастной любви к Лотте Буфф) – иронизировал над ними. До нас дошли сказания о песнях Тиртея, возбуждавших в походах спартанцев, о песне Солона, побудившей афинян взять Саламин, о песнях разных бардов, бродивших по родной стране и призывавших соотечественников к защите против врагов или к восстанию на притеснителей. Но, говорит нам наука о духе, песня может влиять на дух, лишь когда содержание её родственно ему, и не может влиять долго. Как тело не может питаться ароматом розы, так душу не может напитать песня. Она возбуждает подъём духа, жажду славы, любовь к независимости, к родине, самоотверженность, но она замолкает, забывается, и дух приходит в обычное состояние. Если же тем не менее приносятся великие жертвы и совершаются геройские подвиги и великие дела, то причину этого нужно искать во всём том, что было пережито, перечувствовано и передумано целыми поколениями людей, потомки которых оказываются способными проявлять и великий героизм, и великое самоотречение.

Придавая преувеличенное значение литературе, наш автор сверх того придаёт преувеличенное значение тому влиянию в литературе, которое имели описываемые им мыслители. Он связывает Гаманна с литературным движением XVIII века, известным под именем «поры бурных стремлений» (Sturm und Drang), говорит, что Гаманн имел сильное влияние на Шиллера и Гёте. Автор ошибается. Штюрмерство (бурные стремления) зародилось гораздо западнее Кёнигсберга. На границе Германии и Франции у молодых людей, вспоминавших о прошлом той и другой стороны и сравнивавших это прошлое, со многими моментами которого связывались представления о величии и славе, с бесцветным настоящим, поднялись вопросы об искусстве, нации, творчестве, свободе личности, свободе морали. В этом кружке был Гёте, и этот кружок нашёл себе вождя в Гердере. Нельзя отрицать черт сходства у Гаманна с штюрмерами, но эти черты, надо полагать, возникли под влиянием одних и тех же условий, а не явились в штюрмерах, благодаря Гаманну, или в Гаманне, благодаря штюрмерам. Не можем мы согласиться с автором и в вопросе о влиянии Гаманна на Шиллера и Гёте. Великие люди тем и отличаются от малых, что не на них влияют другие, а они влияют на других. А, конечно, маленький Гаманн не может выдерживать никакого сравнения с великим олимпийцем. Мысль о влиянии Гаманна на Гёте может быть подана выражениями самого Гёте. Но не нужно впадать в обман, истолковывая их буквально. Для своих созданий Гёте, конечно, пользовался тем, что было сделано до него и другими, и в этом отношении и Гаманн, бывший на 19 лет старше Гёте, мог быть ему полезным. Но отношения Гёте к Гаманну не были отношениями ученика к руководителю. Это можно видеть из книги самого г. Кожевникова (см. 153–154 стр.). Похвалы, с которыми Гёте отзывался о Гаманне пред его почитателями и друзьями, заставляют чувствовать в них тон олимпийца, принимающего как должное, что каждое его слово принимается, как изречение оракула. Характеристика, которую Гёте даёт Гаманну, сводится к тому, что Гаманн был живым комментарием своей неустойчивой эпохи. Его произведения Гёте назвал «сивиллиными» (тёмными и однако способными наставить и возбудить дух, как изречения оракула); не трудно видеть, что это название содержит в себе похвалу только наполовину.

Вопросу об отношениях философии чувства и веры к литературе XVIII столетия автор уделяет много внимания, много он сообщает интересного и верного, но, думаем, с точки зрения им же самим установленных принципов (3–8 стр.) ему следует многое переработать и изменить в этом отделе.

В настоящей книге главное место отведено Гаманну. Гемстергюи автор уделяет, сравнительно, значительно меньше внимания. Едва ли он и заслуживает большего.

Однако, раз автор нашёл нужным познакомить нас с Гемстергюи, мы имеем право ожидать, что его отзывы и суждения о мыслителе будут ясны и не будут заключать в себе противоречий. Статья о Гемстергюи не вполне оправдывает наши ожидания. В обзоре литературы о Гемстергюи автор говорит: «в энциклопедическом словаре Брокгауза-Эфрона Гемстергюи ошибочно назван одним из талантливых популяризаторов философии Локка» (46 стр.). Слово «ошибочно» наводит на мысль о прямом и бесспорном заблуждении, но на странице 65 автор показывает, что в теории познания Гемстергюи было много сходного с воззрениями Локка или даже заимствованного у последнего и что, слушая Гемстергюи, иногда «можно бы подумать, что мы слышим ученика Локка или даже Гартлея». Ещё в одном месте (55–56 стр.) приводится взгляд на Гемстергюи, как на популяризатора философии Локка, как взгляд, имеющий равное право на существование с другими. Таким образом, первоначальное «ошибочно» значительно смягчается. В рассуждении автора о Локке есть ещё одно место, вызывающее недоумение. На 29 стр. автор называет Локка законодателем философской мысли ХVIII века. Что это значит? Локк умер в 1704 г. и только для Кондильяка и его школы он был вполне законодателем. Ни Пристли, ни Берклей, ни Юм, ни Рид, ни Дюгальд Стюарт, конечно, не могут быть названы его последователями. Это в Великобритании. На материке тень Локка имела большое значение, но далеко не такое, чтобы, говоря о нём, употреблять пущенный в оборот другими термин «законодатель» (Лейбнице-вольфианская философия и др.).

На основании данных, представленных самим автором, мы не можем принять его взгляда, что религиозность Гемстергюи имела антично-языческий характер. Любовь к классической мифологии, отмечаемая у Гемстергюи, не есть ещё любовь к классической религии. Сущность религии Гемстергюи сводил к религиозности, к душевной настроенности – мысль совершенно чуждая античному миру. Автор справедливо видит у Гемстергюи зародыш учения Шлейермахера – догматическая неопределённость и внутреннее переживание религии. Гемстергюи ещё настаивал на потребности в единении души с Богом. Об этом единении, как цели человеческой деятельности, учили неоплатоники. Но рекомендуемый ими метод для достижения единения с «Единым», их мистицизм, их взгляд на положительные религии, всё это несогласимо с взглядами Гемстергюи.

Гораздо выше Гемстергюи автор ставит Гаманна. Оценивая воззрения этого мыслителя XVIII века, он высказывает свои desideria, относящиеся к XX столетию. Не думая ставить Гаманна выше, чем ставит его автор, мы, однако, думаем, что он не всегда прав к нему. Г. Кожевников сурово порицает Гаманна за его равнодушие к естествознанию и за его взгляд на природу, как на неразрешимую тайну. Но Гаманн не отвёртывался от естествознания. Вот его собственные слова: «естествоведение и история суть два столба, на которых покоится истинная религия. Неверие и суеверие основываются на поверхностной физике и поверхностной истории»⁹. Нельзя никак упрекать Гаманна за то, что он не пользовался данными естествознания для своих философских выводов. Что ему могло дать это естествознание? Математика, механика, астрономия тогда развивались уже быстро, но другие отрасли точного знания находились в совершенном младенчестве. Уже после смерти Гаманна, в конце века, было высказано несколько блестящих идей о законах органической жизни (наприм., Гёте), но и они были высказаны ещё обще и долго не останавливали на себе внимания ни философов, ни натуралистов. Автору не нравится мысль Гаманна, что природа – неразрешимая тайна. Но неужели автор серьёзно думает, что человек, оставаясь человеком и пребывая на земле, когда-нибудь разрешит её? Неужели эта мысль теперь может быть поддерживаема? Если бы автор изучил физико-математические и естественные науки в связи с философскими течениями последнего полстолетия, то он бы увидел, что блестящие победы естествознания, о которых так шумят естествоиспытатели minores, склоняют лучшие умы гораздо более к скептицизму, чем к оптимистическим надеждам на всеведение в будущем. В XIX столетии узнали много фактов и явлений, о которых не подозревали предшествовавшие века, во многих случаях точно определили связь между явлениями. Это последнее дало возможность сделать широкие применения научных открытий к потребностям практической жизни, чем так гордится техника. Но в деле познания философии природы естествознание со времени Гаманна двинулось очень немного вперёд. Пытаются придать философское значение закону сохранения энергии (вещества и движения) и теории происхождения видов. Но первый закон есть лишь формула, которою определяется связь между явлениями (механический эквивалент теплоты, термический эквивалент работы), но им нисколько не определяется того, что скрывается за явлениями, в чём заключается их сущность. Вторая теория, несколько расходящаяся с первым законом, до сих пор не объяснила нам, почему в потомках может оказаться то, чего не было у предков (физические органы, психические силы), она не знает этого, как и предки не знали, отчего в плоде заключается более, чем в зерне. Самые стремления современной науки ясно показывают, что она нисколько не добивается овладеть тайнами бытия. Она хочет всё объяснить механическим образом. То же количество движения, те же атомы, которые существовали всегда, существуют и теперь, переменяется картина мира, но не мир. Представим себе пространство, наполненное атомами, двигающимися прямолинейно, но по всевозможным направлениям с вечно неизменными скоростями. Если мы будем фотографировать это пространство через каждую минуту, оно будет являться нам всё в новых и новых видах, потому что взаимоотношения атомов, из которых одни расходятся, а другие сближаются, будут постоянно изменяться. Показать, что все перемены мира суть только перемены фотографических видов в наших духовных или чувственных очах есть задача современной науки о физическом бытии. На первый, напрашивающийся вопрос о физическом мире: что такое пространство? она не даёт ответа, как его не давала философия индусов и греков. На вопрос: что такое вещество? она даёт ответ не более глубокий, чем какой давали индиец Канада (Каnаbhaksha – пожиратель атомов) и греки Левкипп и Демокрит. Вещество, это – совокупность атомов, атом, это геометрическая форма+бытие, но бытие без качеств и свойств, так как все известные нам физические и химические свойства вещества суть результат различных комбинаций атомов. Что же такое бытие? на это мы не получаем никакого ответа. Движение для современного физика, который пытается всё объяснить движением, есть нечто столь же мистическое и непонятное, каким оно было для элейца Зенона (род., вероятно в LXVII олимпиаде – или около 490 г. до Р. X.). Его парадокс: «летящая стрела неподвижна» для того естествознания, к которому апеллирует наш автор, так же неразрешим, как он был неразрешим для Зенона. Когда стрела занимает какое-либо место, она неподвижна, ибо движение состоит в удалении из какого либо пункта, но в каждый данный момент времени летящая стрела занимает какое-нибудь место, следовательно, в каждый данный момент она неподвижна, а так как из этих моментов слагается всё время её пути, то, следовательно, она неподвижна во всё время своего движения. Древнюю стрелу заменим современным атомом и приложим к нему рассуждение Зенона. Результат получится тот же. Кроме того, современный атом вызывает два недоумения: как в нём может сохраняться движение и как оно может передаваться другим атомам. Атом перешёл из А в В и поэтому он должен идти из В в С; как могло явиться это «поэтому»? Атом ab в своём движении точкой b коснулся точки с атома cb и передал ему некоторую долю своего движения. Как могла совершиться эта передача? Для простоты предположим удар центральным (т. е. что точка столкновения с лежит на прямой линии, соединяющей центры атомов). В атоме ab не может происходить никаких молекулярных движений, в атоме cd их тоже не происходит. Движение атома cd после толчка должно начаться с точки d (диаметрально противоположной точке с), но b действует не на d, а на с. Но с не имеет возможности двигаться под действием этого толчка, ибо всё пространство на пути движения перед с наполнено массой атома cd, для с может быть освобождено место только движением, начавшимся с d. Но мы не видим причины этого движения, и если древний анализ привёл к выводу, что движущиеся предметы неподвижны, то современный анализ прибавляет к этому, что движение возникает не там, где есть причина движения, а там, где её нет. Распутаться в этих парадоксах может только выяснение того, что такое пространство, материя и движение. Но современное естествознание скорее убеждает нас в том, что мы никогда не поймём этого, чем в том, что мы находимся на пути к этому пониманию. Г. Кожевников, обращая внимание на новейшие завоевания науки, думает, что они будут неизмеримо больше в будущем. Бесспорно, должно надеяться на это. Но дело в том, что эти завоевания не касаются тайн природы. Задача науки направляется к тому, чтобы непривычное и непонятное представить как необходимый результат привычного и понятного. Лучи Рентгена, хроматическую поляризацию, индукционные токи пытаются объяснять из привычных и потому представляющихся понятными столкновений и расхождений частиц. Но уже от самого этого принципа объяснения веет философской безнадёжностью. Привычное, при размышлении о нём, оказывается безусловно непонятным и потому само нуждается в объяснении, а не является ключом для понимания всех тайн вселенной.

Без сомнения, наука в будущем даст много средств для улучшения человеческого общежития, для утоления скорбей и умножения радостей. Но сколько бы она не представила ему средств для благополучной жизни, она никогда не разъяснит ему, для чего ему дана эта земная жизнь. Г. Кожевников возлагает на разум задачу определить, в чём должна состоять конечная цель бытия, и философия, по его взгляду, определит средства и метод для достижения этой цели. Так расширяет он задачи философии. Но уже с давних пор наука постоянно и непрерывно ограничивает права и задачи царицы наук. Мы можем доказать, что при помощи только циркуля и линейки невозможна трисекция угла или построение квадрата, равновеликого кругу. Если эту невозможность открыл математический анализ, то неужели невозможность постигнуть цель бытия доселе не выяснила философия? Кто обещал г. Кожевникову показать, откуда мы вышли и куда мы идём? Некоторые научные теории берутся объяснить нам, откуда мы вышли и провести нашу родословную вплоть до амёбы и от неё до неорганического мира. Но эта родословная ничего не объясняет человечеству. Всё равно, как осёл, не знающий своих отдалённых водяных и сухопутных предков, не знает, куда и к чему ведёт его природа, так и дарвинист, производящий себя от какой-нибудь яванской обезьяны и её от лемуров, совершенно не знает, что будет с родом homo. Никакой луч света не освещает нам будущего человечества. Но философия, полагаем, с достаточной ясностью показывает нам, что, если это будущее имеет цель, то таковая должна быть в инобытии, в ином мире, томление по которому прирождено нам, но который для нас в настоящих условиях непредставим и недостижим. Дело нашей совести и нашей свободы верить или не верить в существование этого мира? Но чему верить? не собственным грёзам о желаемом мире, не грёзам других, а голосу откровения. Мы приходим, таким образом, к вере, без которой невозможно угождение Богу и дело спасения, к вере, к которой стремились и Гемстергюи, и Гаманн и Якоби, но приобрести которую можно, не благодаря завоеваниям науки и успехам философии, а лишь через смиренное принятие христианских истин.

Философия стремится стать исключительно гносеологией; не лучше ли нам и с г. Кожевниковым пожелать ей успехов на этом пути, чем возлагать на неё непосильные задачи? К несчастью, эти задачи возлагают на неё многие из самих философов. Подобно средневековым алхимикам, бросавшим в тигель серу и ртуть в надежде получить из них золото, они думают, что из изучения животного мира и из химических опытов они могут получить разрешение мировых вопросов. Быть этого не может. Шопенгауэр назвал религию суррогатом философии, желая этим выразить, что религия даёт воображаемое решение тех вопросов, которые философия решает действительно. К счастью для человечества, истина в обратном. Философия, т. е. собственно метафизика, для людей, отвергших Бога, является суррогатом религии, но так как никто не боится суда богов, созданных собственным воображением, то поэтому и философия доселе всегда была плохой заменой религиозных верований. Нет, хороша только та философия, которая, не разрешая сама вековечных вопросов, показывает, что разрешение их даётся религией. Г. Кожевников в своём исследовании о философии чувства и веры и направляет мысль читателя к опытам этой здравой философии.

За это мы считаем своим долгом высказать ему благодарность. В изданной им книге он отмечает первые крайне неустойчивые шаги философов этого направления. Далее он будет говорить о Якоби. Но ещё и доселе в философии не сформировалось и не окрепло направление, которое имело бы мужество твёрдо сказать, что истина не у неё, а в Библии и охраняющей Библию церкви. Книга г. Кожевникова напоминает об этом направлении. Это напоминание, как всегда и всякое доброе напоминание, является весьма кстати. В последнее время о философии веры у нас стали позабывать. Мы не совсем согласны с г. Кожевниковым, что у нас её совсем не знали и прежде и что на Якоби у нас «было обращено слишком мало внимания» (стр. 7). Нет, профессора наших духовных академий обильно и усердно черпали в старое время философско-апологетические рассуждения из сочинений Якоби. Правда, они не писали о нём монографий, не подвергали подробному критическому анализу его взглядов (небольшие критические трактаты ему были посвящаемы, в московской дух. академии, наприм., Голубинским и Кудрявцевым), но они извлекали у него то, что было у него наиболее ценного, что направляло к Евангелию и Христу и сообщали это своим слушателям, а те разносили это по России. Теперь Якоби стал забываться. Вместе с этим и вообще мысль как бы стала забывать о чувстве. Г. Кожевников своей книгой протестует против этого забвения.

Но он не только хочет напомнить о проблесках хорошего в прошедшем, он хочет умножить это хорошее в будущем, и его некоторые ценные критические замечания должны способствовать этому. В наш век, когда знание всё более и более замыкается в строгие формулы, не любят формул, точно определяющих мировоззрение и нравственные обязанности, не любят догматов. Г. Кожевников в своей критике философии Гаманна обращает внимание на то, что догматы необходимы. Людям, видящим в церкви стесняющее начало, готовым её назвать бастилией человеческого духа, он показывает, что церковь не стесняет, а содействует осуществлению лучших и благороднейших стремлений человечества. Он не раскрывает полного учения о догматах и о церкви, не высказывает вполне своих взглядов на них, но он показывает те их стороны, разумность и несомненная полезность которых понятны и для неверующего, для чуждого веры профана. Может быть, это и есть лучший способ обращения к вере. Припомним, что миссионеры первых веков начинали свою проповедь не с того, что возвещали disciplinam arcanam, а с раскрытия истин, к разумению которых уже был близок дух обращаемых. Касается г. Кожевников и вопроса о положительной религии и в этом вопросе он высказывает ценные замечания и о несостоятельности философского суррогата религии, и о несостоятельности неоплатонической теории равенства и равноправности всех существующих религий.

Таковы качества книги г. Кожевникова, которые мы приветствуем. Прибавим к сказанному несколько слов. Выручка с книги, как значится на её обложке, «поступает в пользу воронежского губернского музея». Мы не совсем понимаем, какую непосредственную связь можно установить между любовью к Платону и мифологии голландца Гемстергюи, сивиллиными книгами кенигсбергца Гаманна и музеем г. Воронежа, но если взглянуть на предмет с философской высоты, то такая связь существует: воронежский музей имеет научные цели, имеет, значит, задачей умножение истины, той же цели служили и те философы, о которых говорит г. Кожевников. Сам г. Кожевников служит этой цели вдвойне: и своим трудом, и пожертвованием своего труда. Мы сказали, что его книга велика, но цена за неё, принимая во внимание её объём, высокое качество бумаги и опрятность издания, назначена незначительная (2 руб.).

Причисление книги Гирна к новостям русской религиозно-философской литературы, полагаем, очень легко может вызвать недоумения. На французском языке книга появилась 30 лет назад, её прочитали и забыли. Много воды утекло с тех пор. Много было сделано замечательных открытий в области физики и химии, представляющих новые и богатые данные для анализа вселенной в её элементах. Возникла и была разработана периодическая система химических элементов. Много было сделано по исследованию явлений в крайне разреженных газах. Это – в науках о материи. Науки об организмах пережили целую революцию. В них были установлены новые принципы и введены новые методы исследования. Генетическое объяснение свойств и особенностей организмов – завоевание последних тридцати лет. Но если так, то что же можно найти нового в старом анализе Гирна?

С другой стороны, книга Гирна, как показывает её заглавие, имеет своим предметом философию природы, автор её – по специальности физик. Что же в ней может быть религиозно-философского? На некоторых страницах её встречаются дифференциалы, которые автор интегрирует, её полное французское заглавие таково: «Consequences philosopliiqucs et metaphysique de la thermodynamique; Analyse elementaire de l'univers». Термодинамика, имеющая своим предметом чисто техническую задачу определения силы тепла, и религия, имеющая своим высочайшим предметом Бога, по-видимому, никаким образом не могут быть соединены непосредственно логической связью. Вопрос о том, какое количество тепла нужно употребить (какое количество жечь угля или дров) для того, чтобы поднять пуд на две сажени вверх, по-видимому, имеет не более отношения к религиозно философской области, чем трактаты по мыловарению и салотопенному производству.

Но если так, то к чему же «огород городить?» Поставленный нами вопрос, кажется, был вопросом и для издавшего книгу Московского психологического общества. Обществу, как это видно из предисловия к книге, были предложены перевод и средства для издания перевода трактата Гирна. Общество, по-видимому, решило, что «даровому коню в зубы посмотрят,» и согласилось на издание перевода. Конечно, общество нисколько не усомнилось в философском характере книги, но не видно, чтобы издатели серьёзно верили в её философское значение для наших дней. Такого значения они не указывают. Председатель психологического общества Н. Я. Грот, снабдивший книгу предисловием, даже признаёт, что некоторые воззрения Гирна могут показаться устаревшими, но в утешение прибавляет, что бывают повороты и к устаревшим воззрениям и указывает на «возвращение современных физиков от некоторых воззрений Ньютона к предположениям декартовской физики».

Очень может быть, что о Декарте и Ньютоне г. Грот обмолвился совершенно случайно, но нужно признать, обмолвился очень кстати. Конечно, никто и никогда не поставит рядом с великими философами природы скромного Гирна, но, однако из сравнения его воззрений с принципами Декарта и Ньютона лучше всего можно уяснить значение его книги. Никакого поворота от Ньютона к Декарту теперь не происходит. Уже до выхода в свет книги Гирна в физике прочно установились (вовсе не революционным путём) принципы Декарта. В сущности, все эти принципы сводились к одному – стремлению механистически истолковать всю природу, представить все её явления, как результат движения. Лучшим трудом, написанным в этом направлении, является книга Секки «Единство физических сил». Но вот, что происходит теперь. Некоторые мыслители стали высказывать мнения, что теория «единства», пожалуй, и неверна, что физический мир, может быть, нужно мыслить не по-декартовски, и голос одного из таковых мыслителей (Оствальда) зазвучал так громко, что привлёк к себе внимание многих. Но если находят благовременным слушать Оствальда, то благовременно послушать и Гирна, который в своей критике механистических принципов предварил Оствальда и критики которого, по-видимому, совсем не слушали на западе и доселе не знали в России. Поэтому воззрения и суждения Гирна, не замеченные и пропущенные назад тому 30 лет, являются новостью теперь.

Но они, говорим мы, являются религиозно-философскою новостью. Почему так? Потому что всякая хорошая книга по философии природы является вместе с тем книгой и по философии религии. Философия природы всегда должна ответить на вопрос: должно ли мыслить мир самодовлеющим космосом, или для него должно признать Высшую премирную причину? Гирн принадлежит к тем исследователям природы, которые давали второй ответ на этот вопрос. Этим он всегда будет дорог верующим в Бога. Но его труд должен быть дорог и всем, верящим в науку и красоту мира. В последнее время нас слишком усердно наставляли в том, что в мире существует лишь движение атомов, что в мире царствует мрак, холод и тишина (свет, звук, тепло, всё это наши субъективные истолкования движения частиц эфира, воздуха, и т. д.), что в мире нет никакой красоты, а царствуют лишь железные законы механики; так твёрдо внушали нам эти безотрадные положения, что с истинным утешением приходится встречать на страницах книги Гирна веру, что прекрасное имеет для себя реальную основу, что мир в своей сущности одарён разнообразием, и что не может быть, чтобы представления существа скупо одарённого слепого, глухого, бесчувственного были ближе к истине, чем существа владеющего всеми органами чувств. В последнее время нам постоянно внушали, что союз религии с наукой есть нелепость, что, кто хочет верить, тот должен закрыть глаза, чтобы не видеть истин, открытых наукой, и кто хочет знать, тот должен порвать с религией. После этих безотрадных речей отрадно прочитать последние слова книга Гирна. «Факты приводят нас к признанию, что союз космогонической науки с религией необходим и должен быть непрерывен, так как та и другая составляют в сущности объяснение одной и той же мысли с двух разных точек зрения. В религии понятие о Боге идёт изнутри наружу; в науке оно приходит извне внутрь. Эти два понятия взаимно дополняют друг друга. Первое, со всеми своими следствиями, может постоянно совершенствоваться, точно так же, как и второе. Довольствуясь одним непосредственным усмотрением, человек, созданный по образу Божию, слишком склонен представлять себе Бога по своему образу; довольствуясь одной наукой, человек слишком подвергается опасности самоуничтожения в бесконечном. Только союз этих двух понятий может породить нравственность, согласную с совестью и разумом» (стр. 493). Поучительно, конечно, прочитать не только эти выводы книги, но и всю книгу, приходящую к таким выводам. Поучительно и обсудить её положения.

Книга Гирна в русском переводе, прекрасно сделанном г. Старынкевичем, который и предложил средства на издание книги и снабдил её предисловием, содержит XXXVIII страниц предисловия и 517 стран. текста: из последних 493 отведены анализу вселенной, остальные заняты двумя прибавлениями. Первое из этих прибавлений отвечает положительным образом на вопрос: согласимы ли с гипотезой истечения факт скорости света, сохранение солнцем своей температуры, устойчивость солнечной системы? Гипотеза истечения теперь никем не разделяется, и таким образом всё первое прибавление оказывается посвящённым решению упразднённой задачи. Второе прибавление доказывает, что скорость нервного тока несравненно больше предполагавшихся 30 метров в секунду. Это – попутная экскурсия автора в область физиологической психологии. Нам нет нужды останавливаться на ней. Мы займёмся исключительно книгой.

Книга Гирна распадается на две части: 1) предварительные очерки и 2) анализ вселенной в её элементах. Вторая часть, в сущности, только пространно повторяет первую. Представляя повторение первой, она, кроме того, и сама содержит многие повторения. Было бы гораздо лучше, если бы вместо этого повторения своих мыслей, Гирн приводил бы новые основания или доказательства этих мыслей. Правда, его нельзя упрекнуть в голословности, но его доводы не всегда являются убедительными. Часто читая его рассуждение о каком-либо предмете, желаешь, чтобы он высказался полнее и определённее, но он обыкновенно, блеснув каким-нибудь парадоксальным утверждением, переходит к другому предмету, тогда у читателя является желание с ним спорить, ему возражать, высказывать ему свои недоумения. Но спорить с ним поздно: он умер в начале 1890 года. Остаётся развивать, изменять или оспаривать его утверждения.

Гирн начинает свою книгу с парадоксального утверждения, что именно теперь, когда он – Гирн – взялся за перо, настало время делать философские и метафизические выводы из данных наук о природе. Данные для таких выводов, по его мнению, дал только что открытый и формулированный закон сохранения энергии. Сущность этого закона, как известно, заключается в следующем. «Каждый раз, когда действие теплоты на тело производит механическою работу, исчезает количество теплоты, строго пропорциональное произведённой работе. Обратно, каждый раз, когда механическая работа затрачена на изменение внутреннего равновесия тела, развивается количество теплоты строго пропорциональное затраченной работе. Между работой, произведённой или затраченной, и теплотой, таким образом затраченной или произведённой, существует неизменное отношение, которое и составляет то, что называют механическим эквивалентом теплоты» (стр. 20–21). Соотношение это таково: количество теплоты (единица или калория), нагревающее один килограмм (около 2 ½ фунтов) воды с 0° на 1° по С, поднимает, как рабочий двигатель, один килограмм на высоту 424 метров. 424 килограммометра и представляют собой механический эквивалент теплоты; наоборот, килограмм, упавший с высоты 1 метра, развивает часть того количества теплоты, которое нужно для того, чтобы нагреть килограмм воды на 1 градус. калории – термический эквивалент работы. Из этих отношений и цифр термодинамики Гирн делает обширные философские выводы. Прежде всего закон объясняет существование животной теплоты. Эта теплота – термический эквивалент работы, производимой организмом. Её возникновение, высоту, происходящие в ней изменения так же удобно объяснять из механического эквивалента, как из закона тяготения Ньютона удобно объяснять падение тел на землю. Но это далеко не самое важное, что даёт нам факт сохранения энергии. Неправильно истолкованный он даёт могучую опору материализму, но правильно понятый он приводит к выводам совсем иною рода. На законе сохранения энергии пытались утвердить, что все силы природы суть только движение весомой материи; теплота, это – движение невидимых молекул, работа – движение видимых масс. По этой теории человеческие действия должно истолковывать таким образом: положим, человек всходит на гору, он поднимает вес своего тела на некоторую высоту и теряет количество теплоты, пропорциональное произведённой работе. «Теория объясняет, или очень ясно обрисовывает то, что происходит в данном случае: часть атомических колебаний, составляющих с нашей точки зрения теплоту, прекратилась, сообщившись всей массе нашего тела, которое таким образом поднялось на известную высоту. Но одушевлённый двигатель не есть тепловой двигатель; сокращение мышц, а следовательно и работа одушевлённого двигателя, производятся электричеством, проводимым нервами: это электричество само, как предполагают, есть не что иное, как некоторое движение нервной материи, строго эквивалентное, следовательно, тому, которое исполняют наши мышцы. Итак, в течение известного времени, исчезает количество электричества, эквивалентное произведённой внешней работе; затем движение тепловое заменяет движение электрическое и, в свою очередь, исчезает, причём замещается всем тем количеством электричества, которое сначала было уничтожено. В мозговом центре, откуда исходит приток электричества под влиянием воли, совершается, следовательно, сначала расход действия, равный произведённой внешней работе, потом восстановление действия равное этому расходу. Но наша душа, какова бы ни была её природа, не может создать что-нибудь из ничего; мысль, переведённая в действие воли, под влиянием которой электрический ток произвёл сокращение мышц, сама наша мысль не может быть ничем иным, как своеобразным движением материи мозга» (стр. 52–53)!

Но этот странный вывод следует только потому, что допущено неверное основание. Сила не есть движение весомой материи. Гирн приводит доказательства этого, взятые из области весьма малых и весьма больших величин. Гирн претендует на то, что он в других своих работах доказал, что атомы действительно существуют, что объёмы их безусловно неизменяемы и что, следовательно, они не упруги. Но если так, то почему же они отталкиваются и отскакивают друг от друга? Очевидно, под воздействием силы, находящейся не в атоме, но в пространстве, разделяющем атомы друг от друга. Небесные тела находятся между собой во взаимных и непрерывных отношениях света, тепла, электричества; каким образом передаются эти начала от одного тела к другому? Между ними нельзя предположить посредства материи. Если бы мировое пространство было наполнено материей, то эта материя оказывала бы сопротивление движению небесных тел и, как бы ни была она разрежена, на движение комет она несомненно повлияла бы замедляющим образом. Но этого замедления не происходит; следовательно, мировое пространство не наполнено материей.

Оно наполнено силой. Сила независима от материи по своему происхождению и существенно отличается от неё по своей природе: сила трансцендентна. Материя всегда заключена в геометрическую форму и, следовательно, ограничена в пространстве, сила наполняет всё пространство вселенной, она бесконечна. Так, сила притяжения, сближающая тела в пространстве, существует везде, «но напряжение устанавливаемого ею между телами стремления взаимно сближаться есть функция расстояния и обращается в ноль только тогда, когда само расстояние становится бесконечным» (60 стр.). Гирн полагает, что слово сила должно быть употребляемо во множественном числе и что в настоящее время должно признать особыми силами: силу притяжения, силу электричества, силу тепла и света.

Не признавая единства силы, он не признаёт и единства материи. 1-е. Невозможно утверждать, говорит Гирн, что существует один только род атомов, равных по весу и по объёму и одинаковых по своим свойствам. 2-е. Хотя и не вполне достоверно, но очень вероятно, что тела, считаемые в настоящее время в химии элементами, суть действительно простые тела. 3-е. Во всяком случае, если это тела не простые, то они, по крайней мере, составлены из равного числа образующих их действительных элементов» (стр. 309). Гирн утверждает эти выводы на многих основаниях; приведём из них то, которое не потеряло силы до ныне. Житейский опыт, как и физика, постоянно показывают нам, что теплоёмкость различных тел различна: железо нагреть легко, воду нагреть очень трудно. Для того, чтобы нагреть один килограмм ртути с 0° на 1° по Цельсию, нужно только 1/30 часть той теплоты, которая требуется для такого же нагревания такого же количества воды. Новейшая химия установила, что произведение атомного веса на удельную теплоту есть величина постоянная. Атомный вес золота равен 197, удельная теплота – 0,0324, произведение 6,38; атомный вес железа – 6,37 (колебания, надо полагать, зависят от различия в физическом состоянии элементарных веществ, по устранении различия условий, произведение у всех тел вероятно будет равно 6,34)¹⁰. Этот факт очень удобно объясняют тем, что атомы всех простых тел обладают одинаковой теплоёмкостью, но они качественно различны между собой. Атом железа весит в два раза менее, чем атом кадмия. Для нагревания атома кадмия и атома железа нужно одно и тоже количество теплоты, но очевидно для нагревания фунта железа нужно вдвое больше тепла, чем для нагревания фунта кадмия, потому что в фунте железа атомов вдвое больше, чем в фунте кадмия. Если бы была справедлива теория единства материи, то тогда равные по весу количества различных веществ требовали бы для своего нагревания равного количества теплоты. Представляющееся возражение, что различие теплоёмкости может быть обусловливается различием характера соединений, а не качественным различием атомов, устраняется тем, что опыт показывает, что в телах сложных теплоёмкость нисколько не зависит от характера соединений, а есть прямая функция теплоёмкости элементов.

Как теория единства материи ведёт ad absurdum, так ad absurdum ведёт и теория единства силы. Сила тяготения проявляется в том, что привлекает материальные атомы друг к другу всюду в необъятном пространстве. Сила тепла обнаруживается в том, что она сдерживает на переменных расстояниях те части, которые сила тяготения стремится сблизить. Электричество проявляется в том, что оно группирует молекулы согласно принципу сродства. Напряжение силы тяготения остаётся неизменным, – электрические и тепловые напряжения постоянно изменяются. Если бы теплота и электричество были особыми состояниями силы тяготения, то напряжённость последней изменялась бы при превращении её части в другие силы, но этого нет; следовательно, тяготение – особый динамический деятель, а не модификация того же начала, которое в других случаях проявляется, как электричество и тепло. К тому же выводу приводят и другие факты. Сила тяготения действует на век массу материи, на материальный атом в его целом, электричество и тепло действуют только на периферию атомов, имеют дело лишь с их числом. Указанное выше различие между атомным весом и теплоёмкостью тел объясняет это различие.

Так, Гирн приходит к признанию существования двух родов элементов во вселенной – материального и динамического, но ими не исчерпывается всё существующее. Даже более. Они представляют собой лишь нечто служебное по отношению к высшему роду бытия – анимическому.

Материя и силы достаточны для истолкования явлений, происходящих в мёртвой природе. Но кроме природы мёртвой есть ещё природа живая – растения, животные, люди. Гирн предполагает, что в живых существах действует ещё новый третий элемент – анимический. Жизненные явления, по Гирну, нельзя истолковывать из свойств материи, так как материя у него мыслится как нечто недействующее, а отличительный признак живого есть самодеятельность. Нельзя явления жизни представлять и как результат действия физических сил. «Существенное отличие начал, способных проявляться как силы, как посредники взаимодействия между телами, начал посредствующих, одним словом, состоит в том, что они разлиты во всей природе и неопределённы по своей форме. Сила вследствие своих отношений к материи может там, где она своей деятельностью сосредоточила и локализировала материю, быть расположенной к проявлениям количественно и качественно более напряжённым, если можно так выразиться, нежели там, где она не встречает никакой материи; но это трансцендентное начало не может быть изъято из всеобъемлющего пространства, потому что в таком случае отношения одних отдельных существ к другим сделались бы невозможными. Сила, которая была бы только в живом существе, но не вне его, не была бы уже силой; если же она везде вокруг него, то и должна проявляться везде, а не только в нём. Такие выражения, как – силы органические, силы жизненные, бессмысленны. Если обыкновенные силы физического мира и материя недостаточны для объяснения явлений жизни, то логическое и разумное толкование может прибегать только к своеобразному и совершенно отличному началу» (стр. 71–72).

Это начало Гирн характеризует многими признаками. Оно трансцендентно, но в этом мире оно является связанными, с материей. Подобно тому как материя распадается на атомы, так анимическое начало распадается на анимические единицы. Каждый организм скрывает за собой особую анимическую единицу. Эти единицы, подобно тому, как и материальные атомы, различаются по роду, но кроме того, должно заметить, принадлежа и к одному роду, они никогда не могут быть тождественны между собой, тогда как атомы простого тела абсолютно тождественны. Будучи заключено в теле, анимическое начало не может действовать на него непосредственно. «Анимическое начало, говорит Гирн, не может оказывать непосредственного действия на материю. Оно производит на неё влияние, состоит под её влиянием или находится во взаимных отношениях с ней через посредствующее начало» (стр. 90). Анимическое «начало находится в постоянном отношении к началам физического мира; тело, которое служит ему местопребыванием, организуется, принимает форму только с помощью этих последних начал. Анимическое начало и начала посредствующие одарены, следовательно, обоюдными и соответствующими друг другу свойствами, которые делают возможными эти сношения; оно может быть рассматриваемо и изучаемо так же, как мы изучаем все другие составные элементы вселенной, оно одарено физическими свойствами, которых нельзя отнять у него, не лишая его реальности. Однако, оно стоит настолько же выше начал посредствующих, насколько эти последние выше материи, потому что оно не только действует, но и знает, что действует, и в известных границах, определяемых потребностями его органического существования, свободно по произволу действовать или не действовать» (стр. 90). Анимическому началу принадлежат гармоническое единство, произвольность, свобода, сознательность действий, чувствительность. Коротко, анимическое начало есть нечто действующее и чувствующее. Но если оно действует, то оно, по-видимому, есть род силы, и если оно чувствует, то, значит, его нет в растениях. Гирн отрицает оба эти вывода.

Деятельность души, по Гирну, заключается не в том, что она производит работу, а в том, что она управляет силами, производящими таковую. «Когда наше тело, под влиянием воли, исполняет роль механического двигателя, то душа совершает простой акт, не заключающий в себе никакого усилия, она не выполняет никакой работы; этот акт состоит в нарушении равновесия силы электричества в нервном аппарате, в повышении её напряжённости в одном пункте и понижении в такой же степени в другом; этот акт сам по себе не требует никакого усилия и потому наша воля никогда не утомляется. Затрата действия силы электричества или соответственного количества действия силы тепла начинается только тогда, когда виртуальная работа, представляемая нарушением равновесия, которое определяется актом воли, реализуется в процессе сокращения мышц под влиянием электрического тока, стремящегося восстановить нарушенное равновесие. По исполнении известной внешней работы двигатель утомляется, иначе говоря, истощается, так что необходимо питание, дыхание и покой для полного восстановления ранее бывшей напряжённости силы. Nihil ex nihilo, nihil in nihilum¹¹. Итак, заключает Гирн, наша душа (как и душа всякого другого существа) не выполняет сама никакой работы; она действует с полной активностью» (стр. 141–142)¹². Так действует и душа растений. Растению присуще единство, в некоторых границах оно способно к передвижению, оно ищет пищи, света. Иногда о растении можно сказать, что оно знает, что делает. «Мимоза при сотрясениях повозки, в которой её везут, сначала закрывает свои листки, затем мало по малу открывает их; если тряска прекращается и затем опять вдруг начинается, то она опять закрывает их и опять понемногу открывает » (стр. 471). Гирн полагает, что мимоза в этих случаях поступает, как насекомые, притворяющиеся мёртвыми при приближении опасности и начинающие двигаться, когда им покажется, что опасность миновала. Чувствительность растений доказывается, по Гирну, действием на них ядов: стрихнин, синеродистый водород, действующие на нервную систему животных, убивают растения. Анестезирующие средства: эфир и хлороформ – лишают чувствительности мимозу. Присуще ли растениям чувство симпатии? Да, отвечает Гирн, это доказывается фактом цветения. Цель цветения – сохранение рода, но забота о сохранении рода во всяком живом существе должна быть связана с психическими стремлениями.

Так, вся природа, по Гирну, распадается на два царства: живое и не живое, вселенную одушевлённую и неодушевлённую. Последняя, в сущности, остаётся неизменной (закон сохранения вещества и сил), но живые существа размножаются, анимический элемент увеличивается. Как происходит это умножение психики? Гирн не оставляет этот вопрос без ответа. Анимический элемент, душа, не может создать другой души, это противоречит принципу nihil ex nihilo, не может душа произвести другой души и путём самоделения, её нельзя представлять как что-то геометрически делимое. Остаётся одно предположение, что анимическое начало при известных условиях входит в материю откуда-то извне. «На оплодотворённое яйцо, говорит Гирн, отнюдь нельзя смотреть, как на акт творения, совершаемый двумя существами, это есть только акт призыва, обращаемого к особому анемическому элементу со стороны элементов неодушевлённой вселенной, соединённых известным тоже особым образом» (479). «Обращается ли призыв к анимическим единицам, уже предсуществующим и созданным в тоже время, или к самой творческой мощи, так что каждая анимическая единица начинает своё существование с момента своего появления в этом мире, – об этих тайнах мы не можем составить себе никакого понятия» (482).

Из теории Гирна следует, что души детей не происходят от душ родителей и что вообще между ними нет генетической связи. За всем тем отцы ответственны за детей и своими качествами обусловливают качества их потомства. Они приготовляют зачаток жилища для своих потомков, и этот зачаток – конечно, так или иначе влияет на потомство. Затем и в создаваемый зародыш они привлекают анимическое начало, которое в известных пределах соответствует им. Но за всем тем, всегда ли необходимы родители и всегда ли дети должны быть повторением своих родителей по виду и роду их, т. е. другими словами: возможны ли самозарождение и изменчивость видов? Гирн не видит оснований отрицать ни того ни другого учения. Он признаёт, что учение о самозарождении не имеет за собой никаких, а теория изменчивости видов лишь очень слабые доводы, но с другой стороны он не видит в этих учениях ничего противного религии и морали и не считает их более непонятными, чем учения о происхождении подобных организмов от подобных. Только с происхождением подобного от подобного мы постоянно имеем дело в опыте, противоположного нам не приходится наблюдать. Но отсюда только следует, что если самозарождение и существует, то оно происходит в ограниченной сфере и в особых случаях, и если изменчивость и имеет место в истории мира, то она совершается с крайней медленностью и постепенностью. Таким образом, мы можем только ограничивать самозарождение и изменчивость, но не отрицать их. Это Гирн и находит самым разумным. По такому взгляду вселенная преобразуется постепенно и непрерывно, в сущности, значит, происходит постоянное творение, и Гирн заметно склоняется к мысли, что «каждая анимическая единица начинает своё существование с момента своего появления в этом мире».

Значит, она начинает своё бытие вместе с возникновением своего тела. С ним она живёт в течение своей земной жизни. Не уничтожается ли она вместе с разрушением тела? Нет, она только отделяется от тела. Факт смерти, по Гирну, есть одно из лучших доказательств существования особого жизненного или анимического элемента. «Нет такой силы, которая обращалась бы моментально из конечной и определённой величины в ноль. Жизнь, в этом высшем её значении, обращается напротив моментально в ноль на этом свете; следовательно, она не есть ни обыкновенная, ни усовершенствованная сила. Поэтому и смерть есть явление совершенно особое, не имеющее себе никакой аналогии в физическом мире. Причина этого очень проста: смерть есть отделение одного элемента от других, а не угасание деятельности вездесущего элемента» (стр. 382–383).

Анимическая единица, отделившись от тела, не может уничтожиться. Nihil in nihilum. Следовательно, существо, которое может утверждать своё существование в настоящем и сказать: «я мыслю, следовательно, существую», может тем с большим правом утверждать своё существование в будущем и сказать: «я есть, следовательно, буду». Образ этой будущей жизни не может нарисовать наука, но она с несомненностью утверждает, что эта жизнь ждёт нас. «При чистой совести, при воспоминании о честно проведённой жизни и об исполненном долге, наука устраняет нравственный страх перед смертью, будит в нас даже, в минуты возвышенного экстаза, радостное ожидание будущего и оставляет в нас только физический, инстинктивный страх, свойственный каждому живому существу при виде приближения рокового конца, спасительный страх, внушённый нам, без сомнения, для того, чтобы мы не покушались слишком рано покидать свою земную оболочку» (стр. 186).

Таковы чаяния Гирна. Он верит, что в нём находится живая бессмертная душа и что эту душу создал живой Творец. Гирн противник материализма и пантеизма. Материализм в его глазах сокрушён его доказательствами существования динамического и анимического элементов. Факт существования неделимого, обособленного атома, по его взгляду, достаточен, чтобы сокрушить пантеизм. Пантеизм признает одно великое живое целое и безусловно отрицает существование обособленных индивидуумов, но атом есть индивидуум, вечно пребывающий отличным от великого целого и не поддающийся никакому превращению ни в своей сущности, ни в форме. Так, множественность обособленных существ отрицает пантеизм, как множественность мировых начал (материального, динамического, анимического) доказывает несостоятельность материализма. Нужно, однако заметить, что это множество начал и существ не только не исключает, но предполагает собой единство. Гирн поставил эпиграфом своей книги следующие слова: «единство, как в конечных произведениях нашего искусства, так и в том бесконечном и чудесном художественном произведении, которое называется вселенной, зависит от гармонии в разнообразии, а не от тожества частей». Достаточную причину этого гармоничного единства Гирн находит только в Создателе.

Книга Гирна представляет собой изложение целого миросозерцания. Гирн излагает его в общем не как credo, но как scio. Мыслители, стоящие на строго христианской почве, не могут так оценивать свои воззрения. Наставленные св. Павлом, мы знаем, что «мы ходим верою, а не видением» (2Кор. 5:7) и «видим, как бы сквозь тусклое стекло» (1Кор. 13:12). Две причины имеются для этого: ограниченность наших познаний и наша свобода. Ни одной истины мы не можем доказать с абсолютной несомненностью и к принятию никакой высшей истины мы не обязываемся с абсолютной логической необходимостью. Мы знаем только нравственную необходимость, но она ведёт к вере, а не к знанию.

Гирн, как бы подавленный и восхищённый открытиями термодинамики (открытием закона сохранения энергии), которые представились ему открывающими такие наружные перспективы, по-видимому, забыл об этом. Это – неудивительно, но удивительно, что он в тоже время забыл о других великих открытиях первой половины нашего века и второй восемнадцатого столетия. Он забыл всё, чему учил Кант о познании, что вслед за Кантом говорили о пространстве Лобачевский. Бельтрами, Гаусс и другие. В своих рассуждениях Гирн выходит из безусловного доверия к нашим познавательным способностям и из признания пространства такой реальностью, какой оно представляется непосредственно нашим органам чувств. Ну, а если пространство есть совсем не то, чем оно нам кажется, чем тогда станет вся вселенная Гирна, построенная в этом пространстве? В течение тридцати лет, прошедших со времени выхода книги Гирна, появилось много работ, рассуждающих о пространстве с философской и геометрической точки зрения, но все эти работы не прибавили ничего к тому, что имеет отношение к книге Гирна, и что было установлено до её выхода. Мы не будем повторять Канта, но, стоя на той почве, которая была родной для Гирна – на почве геометрии и опытных данных, постараемся показать, что во имя этих данных такие настроения, как то, которое даёт Гирн и которые доселе даются другими, нуждаются в существенной перестройке.

Геометрические исследования первой половины века установили, что основные положения геометрии имеют опытное происхождение. Одно из таких положений, уже давно останавливавшее на себе внимание геометров, было подвергнуто исследованию с новой точки зрения. Приведём это положение в форме удобнейшей для нашего рассуждения. В геометрии Эвклида принималось, что через точку, данную вне прямой, можно провести только одну параллельную линию к последней. Геометры пытались, но безуспешно, доказать истинность этого положения (сравнительно лучшее доказательство Бертрана из Женевы), но Лобачевский первый попытался рассмотреть, что выйдет из отрицания этого положения, и оказалось, что и при таком отрицании возможно построение геометрии, вполне отвечающей практическим и научным интересам человечества и заключающей в себе геометрию Эвклида, как частный случай. Отрицание положения Эвклида может быть сделано в двух формах: или допущением, что через точку вне прямой можно провести множество параллельных к последней, или предположением, что нельзя таковых провести ни одной, т. е. что параллельных линий не существует. Из этих двух форм отрицания возникли теперь две новые геометрии: Лобачевского и Римана. Их никто не считает теперь парадоксальными и не приравнивает к алгебраическим софизмам в роде тех, что дважды два равно пяти, или что все числа равны между собою. Им отводится место уже и в учебниках¹³. Между тем они чреваты выводами для оценки наших концепций о пространстве.

Наши геометрические представления опытного происхождения, но в таком случае, значит, пространство не таково, каким нам кажется. Маленькая часть какого-либо очень большого протяжения всегда представляется не такой, какова она на самом деле. Поверхность пруда нам представляется плоской, но на самом деле она сферическая. Треугольник, начерченный на земле, мы называем прямолинейным, но он в действительности криволинейный. Прямая линия, которую мы начертим на земле, кажется нам тянущеюся в бесконечность, между тем она встретит самую себя при продолжении менее, чем на 37000 вёрст. Геометры всегда знали это, но они находили возможным пренебрегать незначительностью уклонения, незначительностью кривизны. Это пренебрежение значительно облегчало труд и не оказывало заметного влияния на результаты. Так, в астрономии часто вычисляли путь комет по параболе (кривой тянущейся в бесконечность), хотя на самом деле эти кометы двигались по эллипсисам (кривым замкнутым), но так как кривизна параболы в областях близких к её вершине очень близка к кривизне эллипсиса, то ошибка в предсказаниях пути комет заключала десятитысячные или стотысячные доли секунды, совершенно ускользающие от астрономических инструментов. За всем тем, думаем, этот пример лучше всего показывает, к чему в конце концов ведёт пренебрежение малой кривизной и ничтожными величинами. Совершенно к ложным выводам. Предположение, что комета движется по параболе, ведёт к заключению, что, раз удалившись от солнца, она никогда не вернётся к нему, уйдёт от него в бесконечность, но на самом деле двигающаяся по эллипсису комета через определённое число лет снова вернётся к солнцу, чтобы затем снова на время уйти от него. Этот пример наводит на глубокие размышления. Мы знаем только бесконечно малую часть бесконечно большой вселенной. При своих расчётах и вычислениях мы можем пренебрегать в этой знакомой нам части некоторыми кривизнами, уклонениями, ускользающими от нашего наблюдения. Но очевидно, если мы, пользуясь известными нам формами протяжения, вздумаем начертить образ всей вселенной, то этот образ может оказаться так же мало соответствующим правде, как наше предположение о комете, путь которой мы отнесли к параболе, что она уйдёт в бесконечность от солнца, когда на самом деле она движется по эллипсису.

Издавна привыкли говорить, что мы представляем пространство бесконечным. Но не есть ли это представление лишь следствие того, что мы не знаем истинного уравнения прямой линии. Мы представляем, что прямая тянется в бесконечность. Но так ли это на самом деле? Не замыкается ли она сама в себе где-либо в ускользающей от наших взоров дали и не есть ли вселенная самозамкнутое целое? Начертим на поверхности земли две параллельные прямые. Нам кажется, что они никогда не пересекутся и при продолжении уйдут в бесконечность, оставаясь на неизменном расстоянии одна от другой. Но на самом деле при продолжении они пересекутся два раза (у полюсов) и замкнутся сами в себе. То, что справедливо относительно прямых (в сущности, дуг больших кругов) на земле, Риман утверждает относительно всех прямых: все они суть самозамыкающиеся протяжения.

Если мы будем рассматривать линию, как сумму точек, то нам придётся иметь дело с совершенно непостижимой бесконечностью. Но если мы взглянем на неё, как на предел поверхности или как на результат пересечения двух поверхностей, то она явится для нас очень определённой конечной величиной. Может быть тоже справедливо и о всём пространстве, в котором заключена наша вселенная. Пока мы его рассматриваем, как нечто слагающееся из трёх измерений, оно представляется нам тянущимся по всем направлениям в бесконечность. Но может быть она только сторона, граница или предел какого-то нам недоведомого четырёхмерного пространства. Мы не можем его представить, но не можем и отрицать его существования. Мало этого. Мы можем составить и написать геометрию четырёх измерений, можем предлагать формулы для вычисления там расстояния между точками (оно будет выражаться квадратным корнем из суммы квадратов четырёх координат, как в нашем пространстве оно есть квадратный корень суммы квадратов трёх координат). Для нас составленные нами формулы навсегда будут бесполезными, но, может быть, существа четырёх измерений могли бы их утилизировать. Так, слепой от рождения может решать задачи по геометрической оптике, и его решения могут быть очень полезны зрячим, между тем как ему самому результаты его вычислений не скажут никогда ничего.

Но слепые знают, что есть свет, хотя и не понимают, что он такое, и неверно оценивают его значение. Имеются ли у нас основания утверждать, что имеется четвёртое измерение? Такие основания указывают. О симметрии тел утверждают, что её трудно объяснить без допущения четвёртого измерения. Сторонники спиритизма в некоторых медиумических явлениях видят фактическое доказательство существования четвёртого измерения¹⁴. Представим себе сплошное золотое кольцо, на котором помещается другое меньшее кольцо тоже сплошное. Очевидно, для того чтобы снять маленькое кольцо нужно распилить большое. Но на медиумических сеансах происходили такие явления. Маленькое кольцо на некоторый – очень незначительный – промежуток времени становилось невидимым, и затем являлось, как снятое, причём ни большое, ни малое кольцо не носили никаких следов того, что они были перепилены, распаяны где-либо. Объясняют это так, что маленькое кольцо вышло из большого через посредство четвёртого измерения. Если дадут задачу, чтобы какой-нибудь предмет, находящийся внутри окружности, вывести за окружность, не касаясь её, то эта задача может быть решена так: мы поднимем предмет и перенесём его над окружностью, т. е. значит решаем вопрос при помощи третьего измерения. Так, говорят, задача о кольце решается при помощи четвёртого измерения. Справедливость требует признать, что везде, где дело исследовалось тщательным образом, решение задачи о кольце оказывалось грубым фокусом. Полагаем, что попытки эмпирически доказать существование сверх эмпирического мира всегда и должны быть таковыми. Но если здесь и не оказывается фактов, то являются имеющие руководственное значение аналогии. Эти аналогии имеют для нас решающее значение, потому что у нас есть несомненные факты, доказывающие, что пространство нельзя представлять так, как его мы представляем обыкновенно. Дело в том, что у нас нет объективной единицы для измерения пространственных отношений, и теория евклидового пространства приводит нас к выводу, что пространство, будучи бесконечно малым, может казаться бесконечно большим, потому что всё дело в отношениях между измерениями, а не в измерениях. Во сколько бы раз ни уменьшалась вселенная, она всё продолжала бы нам казаться такой же, лишь бы земля во столько же раз оставалась меньше солнца, больше луны и т. д.¹⁵ Дифференциальное исчисление постоянно показывает нам, что отношение двух бесконечно-малых величин может быть конечным и даже очень большим, ноль, разделённый на ноль, может равняться и пяти и шести и миллиону. Прилагая эти данные анализа к евклидовому пространству, мы получаем, что его можно мыслить равным нулю. Этот вывод, содержащий в себе в некотором смысле отрицание бытия вселенной (здесь нет ничего общего с кантовским учением о пространстве), заставляет нас отрицать те основания, из которых он сделан. А он следует из предположения, что евклидовы представления о пространстве истинны. Приходится отрицать это предположение.

Отсюда, однако, не вытекают роковые выводы для всех наших представлений о мире. Отсюда только следует, что наши познания имеют лишь относительную истинность, что это – познания под некоторым условным углом зрения, и что они могут превратиться в абсолютно истинные только по устранении этого угла. Пример может пояснить смысл наших слов. Если мы станем в конце очень длинной аллеи деревьев, то нам покажется, что деревья впереди нас сближаются между собой, мы отлично знаем, что это – неправда, что расстояние между деревьями везде одинаковое, но наш глаз настойчиво утверждает противное. Угол зрения вводит нас в обман. Однако заметим, что, зная это свойство нашего зрения, мы можем делать правильные выводы и в незнакомых местах, и о новых предметах, даже о небесных пространствах. Исследования показывают, что звёзды в области созвездий Лиры и Геркулеса как бы расходятся между собой, а звезды в диаметрально противоположной области неба сходятся взаимно. Имея в виду свойства нашего глаза, мы заключаем, что солнечная система движется по направлению к созвездию Геркулеса, и что с звёздами здесь происходит тоже самое, что бывает с деревьями, когда мы идём по аллее: они расступаются перед нами и сходятся сзади нас. Так, когда мы определим истинные свойства наших познавательных способностей, нам легко будет сделанное нами умственное миропостроение заменить другим более истинным и ни один из прежних трудов в области познания мира не пропадёт даром, как не пропали даром астрономические вычисления, сделанные в эпоху господства птолемеевской системы, когда её сменило коперниково учение.

За всем тем мы имеем несомненные основания утверждать, что представляемый нами временно-пространственный мир менее похож на действительный, чем сколько отвечает действительности (в обычном смысле), представляющаяся нашим взорам аллея с сходящимися и расходящимися деревьями. Смотря по различию познающих средств, мир познающим существам должен казаться очень различным. Гельмгольц пояснял это следующим рассуждением. «Вообразим себе некоторое существо, которое живёт и мыслит в некоторой плоскости и которое не имеет способности представить себе что-либо существующее вне упомянутой плоскости. Пусть, однако, это существо может координировать во времени явления, происходящие в его плоском мире. Вообразим себе затем некоторую группу конусов, которые наша плоскость пересекает, перемещаясь постепенно по перпендикулярному к себе направлению. Группа конусов будет оставлять на движущейся плоскости следы в виде кругов или иных конических сечений, то расширяющихся, то суживающихся, то приближающихся друг к другу, то друг от друга удаляющихся сообразно с распределением и взаимным положением упомянутых конусов и движущейся плоскости. Мы, имеющие способность мыслить в трёх пространственных измерениях, скажем, что существует определенная группа конусов, неизменная со временем, причём, конечно, мы можем мысленно перенестись в то или другое сечение этих конусов, не теряя из виду всей группы. Не так представится тоже обстоятельство для нашего фиктивного существа, живущего и мыслящего только в плоскости. Группа конусов скажется ему движением сходящихся и расходящихся кругов или иных конических сечений, которые, может быть, ему покажутся притягивающими или отталкивающими друг друга, причём, может быть, он усмотрит также с своей точки зрения силы, действующие между частями одного и того же конического сечения, и откроет законы, управляющие будто тем, что он называет по своему миром. Конечно, для нас обладающих более разнообразными формами мышления, нежели воображаемое плоскостное существо, его мировые законы представятся совсем в ином виде. Пользуясь подобной же иллюстрацией, мы могли бы до некоторой степени представить себе возможность разницы между нашим человеческим мировоззрением и мировоззрением существа одарённого может быть способностью мыслить более чем в трёх пространственных измерениях»¹⁶.

Гирн в своих рассуждениях о вселенной совсем упустил из вида геометрические учения о протяжении, между тем именно в ту пору, когда он писал свою книгу, в геометрии получали распространение новые принципы, и одновременно с тем как печатался «Analyse élémentaire de l'Univers», Бельтрами опубликовал опыт истолкования неэвклидовой геометрии (в Giornale di mathematiche, publ. per G. Battaglini). Ещё более удивительным представляется нам, что и в настоящее время оказывается возможным появление трактатов, написанных в духе Гирна. Так, соотечественник Гирна Фрейсинэ недавно издал «Очерки по философии математики» (русск. перевод Обреимова 1897 г.), в которых настаивает на реальности пространства и времени, не подвергая анализу этих понятий, причём заметно он следует сочинению Гирна «Constitution del espace celeste 1889 (стр. 143–147). Возможность появления таких взглядов (у нас защитником евклидовой геометрии является ещё Цингер) обязывает, полагаем, показать, к каким затруднениям приводит принимаемая ими точка зрения. Затруднения в понимании пространства нами уже показаны, теперь мы покажем, что некритическое отношение к обычному представлению пространства способствовало тому, что Гирн принял совершенно несостоятельный в философском отношении взгляд на материю.

Гирн-атомист. Он признаёт, что материя в конце концов сводится к весьма малым, абсолютно твёрдым и качественно различным атомам. Силы действуют между атомами и в атомах. Учение Гирна об атомах в значительной части принимают учёные и наших дней, но они принимают его с такими ограничениями, которые уничтожают его философское значение и безусловно не оставляют места для тех широких выводов, которые делает из этого учения Гирн.

Учение об атомах в физике и химии называется плодотворной гипотезой, но не действительным фактом¹⁷. Никаких расчётов относительно действительных размеров атомов, расчётов, которые заслуживали бы доверие и имели ценность в науке, нет. Существуют или не существуют атомы в действительности, они во всяком случае не существуют отдельно. Как простые, так и сложные тела в природе состоят из частиц, а не из атомов. Частицы эти или молекулы представляют собой своеобразные суммы атомов. Графит и алмаз суть одно и тоже химически простое тело – углерод. Атомы их тождественны, и однако сколько бы мы ни делили механическими средствами графит и алмаз, результаты нашего деления будут резко различаться между собой. Это объясняется тем, что в графите и алмазе атомы различным образом сгруппированы в механически неделимые частицы. Современная физика располагает некоторыми методами и средствами для определения размеров этих частиц. При помощи этих методов вычислили¹⁸, что диаметр молекулы кислорода приблизительно равен одной миллионной миллиметра, что в среднем диаметр молекулы вещества равен приблизительно трём или четырём миллионным миллиметра. Но во 1) эти вычисления не касаются атомов, во 2) они только приблизительны и вероятны и в 3) – и это самое важное – и вероятны то они только при признании истинными некоторых теорий, которые завтра могут оказаться ложными.

Гирну для получения его выводов нужно действительное и всегдашнее существование атома. Но для физика и химика наших дней атом есть только абстракция. Они отрицают его действительное и независимое существование. В химии имеется учение о простых телах и элементах. Обыденная речь и даже учебники химии часто не различают этих выражений. Но оно существует, и философ обязан на него обратить внимание. Химических элементов не существует в природе, в природе существуют только простые тела. Есть уголь и графит, но нет углерода¹⁹. Другими словами, в природе имеются молекулы, но нет атомов. Химия и не может мыслить атом, как некоторую самостоятельную реальность. Так точно астроном не может мыслить о планете, как самостоятельной единице, оставляя в стороне солнце, потому что притяжением последнего определяются физические свойства первой.

Гирн утверждает далее качественное различие атомов. Большее число учёных склоняется к гипотезе единства материи. Но должно сознаться, что ими руководит предвзятое и чисто философское стремление к монизму, но никак не научные факты. В течение тридцати лет, прошедших со времени выхода книги Гирна, было открыто много новых простых тел, и не было разложено ни одно тело, считавшееся простым. Многие учёные говорили и говорят, что факт периодичности химических элементов, раскрытый Менделеевым, ведёт к признанию единства материи, но сам Менделеев решительно отказывается от такого вывода. Некоторые пытаются видеть основания для признания единства материи в том обстоятельстве, что сила тяготения сообщает одинаковое ускорение всем телам²⁰ (ускорение, сообщаемое землёй падающим телам, немного менее 10 метров), и что отсюда следует, что все тела состоят из тождественных атомов. Но это соображение не имеет никакого значения, пока не выяснена причина притяжения. Теория множественности материальных начал – разуметь ли под ними атомы или что иное – имеет для себя прочные основания. Мы привели выше соображения Гирна, вытекающие из данных теплоёмкости. Теперь укажем на другой факт. Спектральный анализ показывает, что на солнце и звёздах находятся те же простые тела, как и на земле. Температура этих небесных светил, несомненно, должна быть измеряема тысячами градусов. Сложные тела разлагаются под действием высоких температур, но, оказывается, при самых высоких температурах неба некоторые вещества являются как простые. Они оказываются простыми при всех условиях опыта и наблюдения. К чему же положительная наука будет делать предположения об их сложности? В опыте и наблюдении они – предел простоты; бесполезно рассуждение о возможности разложения этого предела. Философия известного направления, не считающая для себя затруднительным от тысяч градусов тепла шагать к миллионам, может утверждать, что при температуре в 10 миллионов градусов все тела, которые мы называем простыми, разложатся, но во – 1) она не может представить никаких доказательств своего утверждения, во 2) это её утверждение совершенно бесполезно для науки. Проходя амплитуду немного более 100 градусов, вода три раза изменяет своё состояние: из твёрдого переходит в жидкое и из жидкого в газообразное. До температуры в 273° холода не спустились ни опыт, ни наблюдение, и эта цифра носит название температуры абсолютного нуля. При температуре выше 1000 градусов вода разлагается на водород и кислород. Что будет с кислородом и водородом при миллионе градусов? Возможно ли даже существование такой температуры? Мы безусловно ничего не можем сказать о том, живут ли какие-нибудь существа на спутниках Сириуса? Наука должна признать множественность начал, не увлекаясь гипотезами, затрудняющими понимание действительности, и Гирн обнаружил такт и проницательность строгого учёного, когда примкнул к этой гипотезе.

В вопросе о взаимоотношении сил и материи Гирн склонился к представлению, что силы действуют между атомов и в атомах. Но в атомах он предположил только действие притягивающей силы, местом действия для прочих сил он назначил периферию материи. Когда он высказал это, его речь могла звучать и новизной, и странностью. Физики говорили о количестве электричества, содержащемся в наэлектризованном медном шаре, об электричестве сургуча и стеклянной палочки, о токе, идущем по проволоке. Этот способ выражения употребляется и поныне во всех курсах физики. Но хотя физики употребляют и прежние слова, смысл их речей стал иным, и предположения Гирна в их исследованиях получили блестящее подтверждение. Основные факты, на которых построена новая теория, были известны уже тогда, но они не находили себе надлежащего истолкования. Если наэлектризовать медный шар пустой внутри и имеющий отверстие, и затем бузиновый шарик, насаженный на конце стеклянной палочки, приставить к внешней стороне шара, то шарик зарядится и отведённый от шара при испытании обнаружит присутствие электричества (будем притягивать маленькие бумажки и т. п.), но если палочку с шариком ввести внутрь шара и шариком прикоснуться к внутренней стороне медного шара, шарик останется нейтральным. Это доказывает, что электрическая энергия сосредоточена на внешней поверхности шара. Герц опытами доказал, что так называемый электрический ток распространяется не по проволоке, а по диэлектрической среде, окружающей проволоку²¹. Проволока остаётся нейтральной. В сущности, это должно было предполагать, исходя из факта, что заряд всегда лежит только на поверхности проводника. Правда, иногда говорят о некотором проникновении энергии во внутрь проволоки. Но здесь слова употребляются не в точном значении. Факт состоит в том, что часть электрической энергии исчезает, а проволока нагревается. Сторонники единства силы назовут это превращением энергии. С точки зрения Гирна, как, наприм., и Оствальда, здесь исчезновение одного рода энергии повлекло за собой появление эквивалентного количества энергии другого рода. На первый взгляд только может показаться, что здесь энергия уже, несомненно, проникает внутрь материи. Но размышление и анализ показывают, что справедливее здесь смотреть на дело так, как смотрит Гирн. В электрических явлениях дело заключается в том, что те тела, которые физика и доселе называет хорошими проводниками, на самом деле не пропускают электрической энергии. Металлическая поверхность, это – компактный барьер, который не пропускает сквозь себя электричества, и поэтому действие электричества сосредоточивается на его поверхности. Отношение так называемых «хороших » проводников к электричеству весьма удобно сравнить с отношением непрозрачных середин к свету. От последних свет отражается, он ими рассеивается, поглощённый превращается в теплоту, точно также отражаются от металлов электрические лучи, точно также они поглощаются ими. Что же представляет собой это поглощение? проникновение внутрь или возникновение тепла внутри тела? Нет. Как электричество действует между телами, так теплота действует между молекулами тел. Теплота стремится разъединять молекулы тела и ослабляет крепость тел, от этого вследствие теплоты тела расширяются и становятся более способными к разрыву, разлому и т. д. Теплота может действовать даже на самые молекулы, она может разлагать тела, приводить их в новые соединения. Однако здесь уже открывается несомненность того факта, что, в сущности, она не может проникнуть далее периферии материи. Теплота не только не может проникнуть в атом, она не может охватить его, овладеть им в его особенности. Разлагая сложные тела, она, однако, имеет дело не с атомами, а молекулами простых тел. Поэтому действия теплоты в газах и может исследовать и предугадывать кинетическая теория газов.

Конечно, не без побуждений Гирн сделал исключение для силы тяготения, допустив, что она действует в самых телах, в самых атомах. Основной факт, которым характеризуется всё материальное, привёл Гирна к этому выводу. Материя характеризуется инертностью, тем, что она противодействует силам, стремящимся перемещать её. Сила тяготения должна действовать на всю массу материи, чтобы перемещать её по направлению к источнику притяжения. Затем, и сила притяжения представляется всегда исходящей изнутри материальной массы. Всё, находящееся на земле, притягивается не к поверхности земли, но к её центру. Однако, думаем, что и здесь должно признать, что сила действует вне материи. Механика и физика учат нас, что сила притяжения в центре земли равна нулю. Центр, это только – точка, к которой направляются тела и, конечно, сила, направляющая их, действует не там, куда они направляются, а там, откуда им сообщается направление. Сила, приводящая пулю в сердце убиваемого животного, конечно, находится не в сердце этого животного, а воздействовала на пулю в ружье, когда там был произведён взрыв пороха. Согласно этому взгляду, сила, толкающая землю по направлению к солнцу, находится около земли, а не в центре солнечной массы. В центре солнца, как и в центре земли, притяжение равно нулю. Если принять, что сила тяготения помещается в центре солнца, то должно будет вывести, что эта сила действует не там, где она есть, а там, где её нет. Но проще предположить иное. Проведём прямую линию от центра земли к центру солнца и продолжим её за солнце, представим, что за солнцем на этой прямой действует сила, отталкивающая от себя тела, она должна бы была отталкивать землю от себя и от солнца, но стоящее между ней и землёй солнце защищает землю от её влияния, между тем как непосредственно на землю действует сила, толкающая её по направлению к солнцу, эта сила и проявляется, как солнечное притяжение. Если бы солнце исчезло, то действие этой силы парализовалось бы той, от влияния которой землю теперь защищает солнце, и земля оказалась бы в равновесии. Так, вообще равновесие тела можно мыслить как результат того, что на диаметрально противоположные точки тела действуют равные и диаметрально противоположные силы. Но когда между силой и телом вводится другое тело, то действие одной силы на первое тело прекращается, и она под исключительным воздействием другой силы начинает двигаться по направлению к нововведённому телу. Так, все явления притяжения тел можно изъяснить действием отталкивающих сил, наполняющих пространство между телами. Отталкивая тела от себя, они сближают тела между собой.

В мировоззрении Гирна ничто не колеблется, если допустить, что и сила тяготения, как и прочие силы, действуют лишь на поверхности тел, напротив, это мировоззрение приобретает при таковом допущении только большую стройность и законченность. Может быть Гирн и сам сознавал это, но думаем, что он уклонился от этого допущения, потому что оно делалось в его время, как делается и теперь другими, во имя материалистических принципов. Тогда, как и теперь, признавали два рода материи: материю доступную чувству осязания и эфир, ускользающий от этого чувства. Эфиром наполнено всё мировое пространство, он – посредствующее начало между небесными телами, как и между телами земли, передаёт от одних к другим свет, тепло, обусловливает своим движением и притяжение так, как, по нашему рассуждению, обусловливает это притяжение некая наполняющая мировое пространство энергия. Физики, стремящиеся объяснить все явления мира из свойств материи, понятно, стараются представить различие между обыкновенною материей и эфиром, как можно меньшим, склоняются к мысли, что обыкновенная материя есть только модификация эфира. Этой материалистической тенденции Гирн не мог сочувствовать, поэтому он и не принял того представления о явлениях тяготения, какое предлагалось сторонниками этой тенденции. Но мы думаем, что он был бы более прав, если бы, приняв их способ представления явлений, показал, что их объяснения несовместимы с их представлениями. Полагаем, что ни на чём лучше нельзя утвердить динамическую теорию, как на критике, теории эфира.

Эфир есть совокупность атомов²². Атомы его весьма малы, однако протяжённы, обладают весьма малой плотностью и необычайно большой упругостью. Последние два обстоятельства обусловливают то, что эфир обладает страшной энергией движения, движение распространяется в нём со скоростью трёхсот тысяч километров или двухсот восьмидесяти тысяч вёрст в секунду (такова скорость света). Вес эфира, по вычислениям Томсона, таков, что «масса одного куб. метра эфира должна быть не меньше 1/44.2.10¹⁷ фунта. Глэн полагает, что это число можно ещё увеличить примерно в 7400 раз»²³. Таковы основные предположения о эфире. Достоинство всякой гипотезы, конечно, обусловливается тем, насколько она упрощает для нас понимание явлений, насколько уменьшает число начал, вызывающих явления, и насколько сильно устанавливает связь необходимости между этими началами и предполагаемыми их следствиями. В истолковании световых явлений гипотеза эфира оказалась очень плодотворной; вот почему и в процитированных нами курсах физики и в других, она излагается перед трактатом о свете. Но уже это обстоятельство внушает и некоторые сомнения. Если бы гипотеза эфира была действительно всеобъемлющей, то её не нужно бы было связывать непременно с светом, она должна бы была предпосылаться рассуждению о всех физических явлениях. Этого не делают, потому что она не только не помогает уразумению этих явлений, но содержит в себе отрицание возможности объяснять их. Эфир имеет объём, вес, упругость, это – его изначальные свойства. Из этих свойств хотят объяснить возникновение веса и упругости в осязаемых делах вселенной; значит, сами по себе упругость и вес объявляются неподлежащими объяснению началами. Это неутешительно, но, к счастью, это неверно. Упругость тел очень удобно истолковывать из начал притяжения и отталкивания. На малых расстояниях между частицами тел преобладает отталкивание, на больших притяжение. Поэтому, чем сильнее мы сдавливаем тело, тем сильнее оно давит на нас. Это противодавление и называется упругостью. Спрашивается – зачем это вторичное свойство действительных тел считать первичным свойством тела, существование которого предполагают для объяснения явлений, а не для того, чтобы кроме действительных явлений признавать ещё какие-то воображаемые? Ещё затруднительнее представляется предположение о существовании в атомах эфира веса. Со времени Ньютона мы привыкли мыслить, что вес в атоме не есть что-либо первоначальное, а есть выражение его некоторого отношения к другому телу. Значит, нет другого тела, нет и веса. Объясняющие явление притяжения в видимых телах действием эфира и предполагают, что эти тела собственно и не имеют веса; их вес есть следствие нарушения равновесия в движениях окружающего тела эфира. Для объяснения существования веса в эфире им лучше всего прибегнуть к предположению посредствующего динамического деятеля в духе Гирна, охватывающего атомы эфира со всех сторон. Но этот деятель сделал бы ненужным и самый эфир для объяснения явлений притяжения. Наконец, вопрос об объёме атомов гипотеза эфира считает не могущим подлежать исследованию, но уже с прошлого столетия начали возникать попытки представить объём тела, как некоторую функцию взаимодействия сил.

Гипотеза эфира только удваивает количество материи во вселенной. Мы знаем материю протяжённую, видимую, упругую, весомую. Гипотеза эфира говорит нам, что эта материя, в сущности, невидима, не упруга, невесома, но что существует другая материя действительно упругая и весомая, которая, оставаясь невидимой сама, проявляет свои свойства в известных нам телах. Но это удвоение материального мира нисколько не спасает, как мы видели, материалистического мировоззрения. Гипотеза невидимых тел оказывается недостаточной для объяснения явлений видимого мира. Оказывается, для этого объяснения с ними нужно ещё соединить энергию. Но энергию нужно не только приурочить к ним, её необходимо предположить и вне их. Эфир имеет вес, значит, атомы эфира притягиваются, притяжение не может действовать через пустоту. Между тем созидание всех этих посредствующих начал предпринимается во имя того, что силу нельзя мыслить существующей вне материи. Но размышление и опыт с необходимостью должны нам раскрыть, что силу непременно нужно мыслить существующею вне материи, только она открывается нам в своих действиях на материю.

Что же такое материя? Гирн отвечает, что она есть совокупность протяжённых и качественно различных атомов. Если бы Гирн критически исследовал вопрос о протяжении, то, полагаем, он не дал бы такого ответа. Диаметр каждого атома, по Гирну, имеет некоторую хотя и весьма малую длину. Обозначим её через µ. Это число показывает отношение величины диаметра атома к диаметрам других тел, но оно не представляет объективной меры величины. Представим, что диаметры всех других тел уменьшатся в миллион раз, и что во столько же раз уменьшится наше µ. Величина µ не покажется изменившейся и, в сущности, никаких изменений во вселенной не произойдёт. Какое значение на самом деле имеет протяжённость атомов? Что обусловливают собой те или другие линейные, квадратные или кубические единицы? Гирн не устанавливает и не может, конечно, установить связи между единицами протяжения и действием сил. Такой связи не существует, как не существует связи между геометрическими фигурами и весом тела. Гирн пытается установить эту связь, превращая свои геометрические атомы в физические и наделяя их различными качествами. Это различие качеств нужно ему для объяснения существования различных простых тел. Но Гирн не хочет видеть, что различие тел выражается в различии действия сил, которые мы приурочиваем к этим телам (вернее: к поверхности этих тел.). Золото блестит, а уголь не имеет блеска. Но блеск есть вид проявления силы света. Различие в проявлениях действия той или другой силы, конечно, нужно ставить в зависимость от отношения её к другим силам. Но нужно ли полагать, что качественные особенности различных видов материи могут определять это различие? Самонедеятельному и мёртвому началу приходится, по теории Гирна, приписать способность действовать на силы. Можно ли это попять и правильно ли так представлять механизм мира, что в нём для управления не многими силами введено множество регуляторов. Гирн – сторонник теории единства физического мира, но своей теорией атомизма он, не замечая, совершенно отрицает учение об единстве. Эпиграф его книги говорит, что единство мира заключается не в единообразии, а в гармонии частей. Смысл слова «часть» в его изложении ускользает от его внимания. Часть в гармоничном целом предполагает неотделимость от целого. Между тем его атомы абсолютно несоединимы ни с чем, они существуют – каждый – абсолютно обособленно, и Гирн полагает, что одного его атома достаточно для того, чтобы сокрушить все системы пантеизма. За сто лет перед Гирном Дидро крылышком бабочки, будто бы свидетельствующим с несомненностью о существовании премудрого и всемогущего Творца, думал побить всех пантеистов. Дидро кончил тем, что сам стал атеистом, Гирн умер тем, чем жил – верующим в личного Бога. Но мы думаем, что в указанной аргументации Дидро был более прав, чем Гирн. В основе рассуждения Дидро лежала (лейбницевская) мысль, что в самом незначительном факте проницательный взор должен увидать Божественную десницу; в рассуждении Гирна была бы таже самая мысль, если бы существовал факт: атом. Но этого факта нет, и мысль ведёт к заключению, что если бы он существовал, то давал бы очень плохой материал для доказательства Божественной премудрости. Он был бы фактом доказывающим, что мир состоит из несоединимых элементов, что в нём, следовательно, нет и не может быть истинной гармонии, но наша мысль, как и сердце, ищут гармонии и единства.

Мы думаем, что Гирн в своём миропредставлении вышел бы из тех затруднений и противоречий, в которых оказался, если бы он вместо двух родов элементов – материального и динамического признал существование только одного второго – динамического. Этот взгляд не нов; за него стояли Боскович, Кант, Фехнер. Они приводили много оснований в защиту динамического миропонимания и в ряду этих оснований уже одно то, что материю легко представить как функцию взаимодействия сил²⁴, было, по-видимому, сокрушающим материализм. Тем не менее динамическое миропонимание встречало себе дружный отпор со стороны учёных. Кант не догадался о причинах этого отпора, но гносеология Канта подсказывает объяснение этого факта. Идея материи так же присуща нашему духу, как и идея пространства и времени, она априорна. Раскрываясь в нас непрерывно в течение всей нашей жизни под воздействием опыта, она приобретает в нас необыкновенную ясность и устойчивость Динамическое миропонимание как будто призывает нас отказаться от этой идеи, поставить на ней крест, но материя отовсюду глядит на нас, как протяжённое и непроницаемое начало, она видится, осязается, чувствуется нами; всё непосредственно заверяет нас в её существовании и мы склоняемся к мысли, что в доводах динамизма есть какие то софизмы, ускользающие от нашего внимания и сообщающие ему вид правдоподобия.

Но едва ли это опасение будет законным, когда мы, не поступаясь принципами динамизма, истолкуем материю соответственно с нашей идеей о ней. Некоторые определяют материю, как «содержимое того места пространства, в котором мы объективируем причину воспринятого нами ощущения»²⁵. Другие находят это определение неудовлетворительным. «Мы не можем опереться, пишет проф. Шиллер, на определение, будто это (физическое тело) такой отнесённый к пространству объект, который действует на наши чувства, ибо тогда за тело мы должны бы были принять и любое оптическое изображение, любой фантом, а также и тепло и электричество, и пожалуй – и явления звука или света. Телом мы можем назвать только то…, что мы можем сдвигать с места с определённым усилием.... Телом может быть названо только то, на что может действовать сила в смысле изменения движения»²⁶. Основной признак тела есть непроницаемость. Проникнуть в пространство занятое телом можно лишь путём удаления тела из этого пространства. Это удаление требует всегда того или другого усилия. В тело не может проникнуть никакая сила. Отсюда наш вывод, что внешняя поверхность тел есть граница для действия сил, и что материальные тела, в сущности, ничто иное, как пустые места пространства, в которые не может проникнуть действие сил. Новая физика пришла к заключению, что электричество находится не в наэлектризованных телах, а в диэлектрической среде, окружающей эти тела. Так, нам кажется, должно прийти к заключению, что бытие находится не в телах, а вне тел. «Поверхность наэлектризованного проводника представляет ничто иное, читаем мы в курсах физики, как геометрическое место концов линий сил, упирающихся в эту поверхность»²⁷. Но, ведь, тоже самое представляет собой и поверхность нагретого атома; тепловые лучи как бы упираются своими концами в его поверхность и, испытывая со стороны этой поверхности контр давление, рассеиваются в пространстве. Внутренность тел представляет собой абсолютную пустоту. Нет никакой нужды мыслить, что эта пустота имеет какую способность сопротивляться проникновению внутрь её сил. Гораздо проще и естественнее допустить, что эти пустые места или атомы образуются путём взаимодействия сил. Если геометрическая поверхность точек, где силы притяжения и отталкивания равны между собой, представит собой замкнутую поверхность, то эта поверхность и явится как физическое тело. Отсюда понятным представляется и то, почему физические тела представляют сопротивление двигающей силе. Требуется усилие, чтобы нарушить равновесие сил, и так как в природе ничего не уничтожается, то происходит, собственно, не уничтожение, а перемещение точки или системы точек равновесия, Количество материи в мире остаётся неизменным. Может быть, природа физических сил такова, что они своим взаимодействием образуют несколько систем границ – перемещаемых в пространстве, но не подвергающихся иным изменениям. Может быть взаимодействие сил создало только несколько типов границ различной, – но не безусловно неизменной степени устойчивости. Это может открыть только будущее физики и химии. Химия настоящих дней знает около 70 простых тел. В каких геометрических формах нужно мыслить эти границы? На это тоже нельзя дать ответа в настоящее время. Может быть близко к истине стоит вихревая гипотеза²⁸.

Материя является в ограниченных и непроницаемых формах. Силы неограниченны и взаимно проницаемы. Силы наполняют собой пространство, они не проникают только в материю, но между собой они существуют вполне совместно. Уже элементарная механика признает это, когда рассматривает действие нескольких сил, приложенных к одной точке. Постоянный опыт утверждает нас в той же истине. Комната одновременно бывает освещена, натоплена и может находиться в состоянии некоторого электрического напряжения. Сколько существует в природе сил? Мы не знаем этого, но во всяком случае мы решительно отрицаем теорию единства силы и признаём, что кроме сил нам известных могут существовать ещё иные, которые доселе ускользали от нашего наблюдения или восприятие которых может быть недоступно нашей настоящей природе. Соображения Гирна, направляемые против теории единства сил, мы привели. О рассуждениях Оствальда по этому предмету мы говорили назад тому около двух лет²⁹. Теперь скажем ещё несколько слов в защиту нашего тезиса. Мы думаем, что принцип сохранения энергии может быть понят и принят лишь при признании существования нескольких видов энергии. Представим себе два равных неупругих шара движущихся с равной скоростью один навстречу другому. Они встречаются и останавливаются. Куда исчезла сила движения? Она, говорят, перешла в теплоту, температура шаров повысилась. Сущность этого явления по теории единства сил состояла в том, что видимое движение шаров превратилось в невидимое движение их частиц. Но если эти шары – атомы и у них нет частиц? Тогда они, говорят, непременно должны владеть упругостью, и колебаниями упругих атомов, собственно, и объясняются явления теплоты. Мы уже говорили выше, что упругость естественнее представить вторичным, чем первичным свойством материи. Прибавим, что упругость есть функция температуры: с повышением температуры упругость тел повышается. Каким же образом то, что является следствием теплоты, представлять его причиной. Приводят ещё довод в защиту теории единства физических сил. Указывают, что явления световые, звуковые суть субъективные наши создания, что различного рода движения различным образом воспринимаются нашими органами чувств: глаз всякое движение воспринимает, как свет; ухо, – как звук. Удар по глазу – даёт искры, удар по уху – шум. Рассуждающие так упускают из вида, что сложное явление удара может заключать в себе, как составные элементы, и звук, и свет, и ухо и глаз сообразно своей природе и воспринимают эти специфические стороны явления. Поэтому сильный удар может быть познан, как слабый звук. С другой стороны, если от удара произойдут патологические изменения в оконечностях нервов, то, конечно, они будут реагировать неправильно, но сущность этой неправильности ещё нуждается в истолковании (ощущение шума в ушах, происходящее при болезненном состоянии органа слуха, может быть следствием усилившейся восприимчивости органа слуха к местным проявлениям звуковой энергии). Мы склонны думать, что энергий в природе не только не меньше, чем сколько знает их наша душа, но, напротив, пожалуй, значительно больше. Что такое электричество? мы говорим о нём, как о какой-то особой силе, но, ведь, оно является нам, как движение, как свет, теплота, звук, как химические соединения; мы ощущаем его как укол (извлечение искры статического электричества), как сотрясение (в цепи), как серный запах (носящийся в воздухе после разряда). Отчего бы нам не отвести все эти явления под соответствующие группы – тепловых, световых, химических соединений и перестать говорить об электричестве? Но мы не делаем этого, потому что руководимся мыслью, что во всех приводимых случаях свет, звук суть только замещение электрической энергии, отличной и от света, и от звука. Электричество вызывает в нас какое-то состояние напряжения, как бы ощущение присутствия чего-то невидимого, неслышимого, неосязаемого. Не есть ли оно обнаружение какого-то начала, для восприятия которого у нас нет соответствующего органа чувства. Не испытывают ли слепые, переходя из области мрака в область света, чувства подобного тому, какое испытываем мы, когда переходим из нейтрального в наэлектризованное пространство?

Физический мир есть гармоническое сочетание различных сил, часть которых – должно прибавить: только отчасти – открывается нам. Наш познавательный аппарат не может сразу воспринять всего, действие сил оно воспринимает по частям; различные силы, это, – различные стороны единого бытия. Если вращать многогранник, то он будет обращаться к нам то плоскостью, то двугранным, то телесным углом. Так и бытие является нам, то, как тепло, как звук; то, как свет. Это последовательное восприятие различных элементов бытия познаётся нами, как эквивалентное замещение одних сил другими. Есть свет; исчезает свет, является электричество (если в проволоку, соединяющую два гальванических элемента, вставить селен; то в присутствии света, тока не явится; исчезнет свет и гальванометр покажет присутствие электричества). Исчезает электричество, является движение (хотя бы в электрических трамваях). Исчезает движение, является теплота (тело, упавшее на землю, нагревается). Исчезает теплота, является притяжение (шар с нагретым воздухом держится в атмосфере, не подвергаясь действию земного притяжения; охладевает находящийся в нём воздух, он сжимается, тяжелеет – т. е. сохраняет тот же вес в меньшем объёме – и под действием земного притяжения падает на землю). Можно найти математические формулы, выражающие законы замещения сил, но эти формулы ничего не будут говорить в пользу теории их единства.

Наше сравнение взаимного сочетания сил с сочетанием элементов в многограннике направляет мысль к двум выводам, 1) что силы соединены между собой также нерасторжимо, как элементы в многограннике (нельзя отделить рёбра от плоскостей и телесного угла от рёбер) и 2) что чем совершеннее орудия познания, тем в большей мере силы могут быть воспринимаемы сразу (как бы ни был велик шар, человек может поместиться на таком пункте, что ему сразу будет видно всё полушарие). Мы уже говорили выше о возможности разных точек и углов зрения в деле познания мира, и что наши представления о пространстве могут иметь только относительную истинность, быть верными только с некоторой точки зрения. Теория материи, предложенная Гирном, падает, лишь только отвергнуть теорию евклидового пространства. Предлагаемый нами взгляд на материю может сохранить всё своё значение даже, если совсем отвергнуть существование пространства и признать, что меры протяжения символизируют лишь взаимоотношение элементов существующего. И тогда наша теория тел, как пустых пространств, будет заключать в себе ту мысль, что хотя силы действуют на всё существующее, однако для существующего представляются средства и даётся возможность таких условий, воспользовавшись которыми можно уклониться – вполне или отчасти – от принятия на себя воздействия сил.

В мире физическом существует элемент духовный. Гирн говорит, что этот элемент не может непосредственно действовать на материю, для этого ему требуется сила, при помощи силы и материя действует на этот элемент. Здесь есть два крайне неясных пункта: 1) по отношению к духу – зачем ему нужно воздействовать на материю и 2) по отношению к материи – как она (абсолютно твёрдые, имеющие неизменный объём – атомы) может распоряжаться силами? Изложенная нами теория материи не вызывает этих недоумений. Материя нужна для духа, чтобы – более или менее – пользоваться силами сообразно с своей природой или согласно с решениями своей свободной воли ослаблять одни силы, давать более простора другим и в общем всё более и более овладевать ими. По отношению к силам материя есть необходимый результат их взаимодействия.

Так, в общих чертах, представляется нам взаимоотношение материального, динамического и анимического элементов. Но, чтобы вести рассуждение далее, нужно ещё установить и определить точнее природу и среду деятельности последнего из этих элементов. Гирн говорит, что вся органическая природа есть в тоже время и одушевлённая, что всякий физиологический процесс предполагает в себе психическую основу. Можно ли принять этот взгляд? После выхода в свет книги Гирна он подвергался многочисленным и разносторонним обсуждениям. В начале семидесятых годов материалы для его решения представили в своих работах Дарвины – отец с сыном (Чарльз и Френсис; The power of movement in plants and Insectivorous plants). Во второй половине восьмидесятых в физиологии стало развиваться направление (его ревностный сторонник Бунге), отрицающее возможность физического истолкования физиологических процессов. И вот, в конце девяностых годов мы встречаемся с заявлением ботаника, что он не стесняется признать жизненную силу, как начало управляющее растительными процессами, и не колеблется признать у растений инстинкт и впечатлительность³⁰. В тоже время ботаник совсем другого направления в нерешимости останавливается над вопросом: владеют ли растения сознанием или нет³¹? Ряды фактов, по-видимому, вели к тому, чтобы отвергнуть различие между растениями и животными; оказалось, что трудно провести границу между растительным и животным царством. Присутствие психического начала всегда связывали с существованием нервной системы, но оказалось, что нервной системы не имеет весь тип protozoa (простейших животных) и целый подтип coelenterata (кишечно­полостных) – губки (spongiaria). Граница, разделяющая царства, исчезает, и, по-видимому, существование всего того, что есть в животных, придётся признать и у растений. Так ли это на самом деле? Нашему духу присуще убеждение в неодушевлённости растений и одушевлённости животных. Но справедливо ли это убеждение? Были философы, отрицавшие одушевлённость животных, и были философы и являются учёные, предполагающие дремлющую душу у растений. Чтобы оценить сравнительное достоинство этих воззрений, обратим внимание прежде всего на то, что непосредственно сознаваемое нами различие между растениями и животными имеет нравственно практическое значение. Мучить животных безнравственно, и того, кто мучает их, мы считаем виноватым перед ними; ломать и портить растения тоже безнравственно, но того, кто делает это, мы считаем виноватым не перед растениями, а перед их владельцами и перед требованиями пользы и красоты (идущими от людей, а не от растений). То, что психическое начало и в животных иногда представляется весьма скудным, трудно уловимым и даже совсем неуловимым для нас, ничего не доказывает: у нас нет органов для наблюдения весьма малых величин, но за всем тем эти малые величины отличаются от нуля целой бесконечностью.

Гирн берёт названия из психологии (искание растениями света, чувствительность мимозы) и не хочет замечать, что этими названиями он обозначает физические факты движения. Одни из них теперь объяснены, для других высказаны предположительные объяснения, наконец в исследовании всех их исходят из твёрдого убеждения, что они суть чисто физические акты. В царстве низших растений многочисленны факты передвижения. Растение, двигающееся от одного пункта по направлению к другому, по-видимому, поразительное явление, разбивающее все наши представления о растительном царстве! Но дело в том, что этими движениями регулируют или свет (фототаксис) или химическое воздействие среды (хемотаксис). Если в каплю, наполненную микробами направить капиллярную трубочку, насыщенную, положим, хлористым калием, то микробы устремятся в эту трубочку. Если трубочку насытить щёлочью, микробы устремятся от неё. Здесь мы имеем притяжение и отталкивание по выбору (нечто аналогичное с химическим сродством, а вовсе не произвольное движение). Допускающие здесь участие психического начала впадают в то затруднение, что им приходится признавать, что психический элемент преобладает в низших, а не в высших растениях. Высшие растения не передвигаются. У них существует только движение некоторых органов, особенно листьев. Сюда относится знаменитое опускание листьев у мимозы. Вот, как оно объясняется. «Спокойное положение листа у мимозы обусловливается тем, что обе половины коровой паренхимы³² сочленения (верхняя и нижняя) напряжены одинаково, но действуют прямо противоположно: верхняя стремится нагнуть лист вниз, нижняя – поднять вверх. Вследствие раздражения (вызываемого, наприм., прикосновением) напряжение нижней половины ослабевает, она выделяет часть воды в межклетники, уменьшается в объёме, делается дряблой, как бы вянет: лист опускается. Во время покоя, следующего за раздражением, клетки нижней половины снова насасываются водой, напряжение ткани достигает прежней величины – лист поднимается»³³. Эфир, хлороформ анестезируют мимозу. Надо полагать, что их испарения препятствуют выделению воды из нижней корковой паренхимы и тем делают безрезультатными раздражения листа. Понятно, что влияние этих испарений может быть только временным. Гирн отличает, что яды, действующие на нервную систему, убивают также и некоторые растения. Можно предположить, что эти яды действуют на протоплазму растений. Ведь, нервное вещество есть известным образом видоизменённая протоплазма. У животных, не имеющих нервной системы, последняя функционирует, как нервы. Должно предположить, что у животных она служит аппаратом для передачи раздражений ощущающему началу, в растениях же изменения и движения протоплазмы представляют собой только физический акт.

Но можно ли в самом деле физиологические акты представить, как исключительно физические. Пока первые не истолкованы из последних, остаётся возможность оспаривать такое истолкование и утверждать, что необъяснённая часть явлений есть вместе с тем и необъясняемая. Во всяком случае вопрос этот в настоящее время не решён. Имеется ли особая физиологическая энергия или нет? Мы не знаем этого, но во всяком случае, полагаем, позволительно утверждать, что, если она существует, то 1) она не заключает в себе ничего психического (ногти и бороды растут у покойников, неужели это доказывает, что в их телах сохранился некоторый психический остаток?) и 2) находится в полной гармонии и нерасторжимом сочетании с другими физическими энергиями. Если она не существует, то, конечно, существует самозарождение. Если она существует, вопрос о самозарождении остаётся открытым. Нужно ли необходимо, чтобы всякое физиологическое явление обусловливалось непрерывным существованием физиологических явлений в прошедшем (происхождение организмов от организмов), или при известных условиях может произойти замещение физических энергий физиологическою, как происходит замещение тепла электричеством. Можно предполагать и «да» и «нет». Но странно, как Гирн допускает с своей точки зрения возможность самозарождения. Акт образования зародыша организма для него есть акт вступления в вещество анимического начала. Но, ведь, анимическое начало, по его теории, уже было в этом веществе, ибо это вещество организованное и живое. Таким образом, если здесь что и происходит, то вступление нового анимического начала. Немножко представляется странным, как эти начала могут размежеваться между собой и, по-видимому, ясно, что живое здесь может происходить только от живого, т. е. что самозарождения не существует.

Говоря о появлении анимического начала в веществе, Гирн касается старого и глубоко важного вопроса о связи душ по происхождению. Он обнаруживает намерение слишком далеко распространить эту связь, но вместе с тем, она представляется у него крайне слабой. Гирн писал свою книгу десять лет спустя после выхода в свет трактата Дарвина о происхождении видов, когда по поводу новой теории и по вопросу о связи человека с животными велись оживлённые споры и рассуждения, и сам творец теории дописывал последние главы исследования «о происхождении человека». Гирн – хотя ни в чём не видно, чтобы он увлекался биологией – был в курсе новых течений и заметно склонился в их сторону. Он допустил правдоподобие теории изменения видов. Он принял, что обезьяна может произвести зародышевое яйцо, в которое сойдёт более совершенное анимическое начало, чем какое было у этой обезьяны. Сообразно с этим из данного зародыша выйдет существо с более совершенным организмом и с высшей духовной природой, от этого существа произойдёт ещё высшее существо и так путём незаметных переходов дело дойдёт до человека. Таким образом устанавливается связь человека со всей одушевлённой вселенной, т. е. по Гирну, со всем животным и растительным миром. Но при рассмотрении эта связь оказывается совершенно внешней и, в сущности, мнимой. Анимическое начало попадает в тот или другой зародыш только, потому что оно создано подобным началу, произведшему этот зародыш. Художник нарисовал картину, потом с некоторыми отступлениями нарисовал её копию. Души так же не связаны по своему происхождению между собой, как и эти картины. Связующее начало между ними – художник. Но нашему духу присуща идея нерасторжимой связи между людьми – духовной связи между душами, устанавливаемой не при помощи электричества или теплоты, но происхождением, верой и любовью. Никогда бы не был понят и усвоен догмат, что в Адаме «все согрешили» (Рим. 5:12), если бы не было идеи единства всех. Теория Гирна не может удовлетворить ни сторонников материалистической эволюции, ни сторонников религиозных начал. Первых она должна оттолкнуть теорией множества подобных, но не тождественных анимических начал, поступающих произвольно и, следовательно, лишающих возможности дать механическое миропостроение. Вторых она отталкивает теорией обособленности психических начал. Религия ищет единения в любви. Я хочу чувствовать чувства моего брата, но теория Гирна дозволяет мне только догадываться о них при помощи магнетизма или электричества. Гирн – сторонник физического и психического атомизма. Но как теория физических атомов для того, чтобы быть принята в философии, должна получить некоторые дополнения и истолкование, так и теория психических индивидуумов нуждается в некоторых разъяснениях и дополнениях, чтобы стать в согласии с фактами психической жизни и с требованиями религиозной совести.

Душа непространственна и однако ограничена в пространстве. Она непространственна: нельзя указать такой точки, к которой бы относились мои психические процессы, как к своему началу. Она ограничена в пространстве: сфера её влияния определяется поверхностью принадлежащего ей тела и даже некоторые свои состояния она локализирует в определенных пунктах пространства («боль распространилась по ноге» и т. д.). Эти факты привели некоторых к тому, что они говорили о себе: «я – тело и я мыслю». Но если они действительно мыслили, они, конечно, никогда не могли бы показать тела, которое производило их мысли. Нет: их «я» не было их телом: им могли оторвать руки, ноги, лишить их глаз, и всё-таки их «я» бы осталось на земле, но, наоборот, достаточно было бы задержать их дыхание на 15 минут, не нанося ущерба никакой части их организма, и их «я» исчезло бы навсегда. Тело для души, это – пункт её соприкосновения с миром, тело определяет границы воздействия души на мир и пределы влияния мира на душу. Тело, это – сложный узел, которым душа привязывается к миру, при помощи его мир содействует развитию духа, дух воздействует на мир. Он обладает такими свойствами. В начале в нём много скрыто потенциальной энергии (зародыш уже заключает в себе способность стать взрослым и крепким организмом), эта энергия постепенно переходит в кинетическую, тело растёт и крепчает. Затем, когда энергия вся проявится во вне, она начинает рассеиваться, узел слабеет и ветшает. В конце концов происходит разрыв: смерть. Это – конец при настоящем порядке вещей нормальный. Но разрыв может произойти всегда при нарушении условий, определяющих законы связи духа с телом. Можно представить себе иной порядок вещей, при котором связь души с миром станет неразрывной, и взаимоотношение мира и души будет иным: мир будет в большем подчинении у души. Этот порядок может возникнуть по воскресении тел. Гирн совершенно напрасно иронизирует над этой мыслью в своей книге.

Рассматриваемая сама в себе, душа не есть ни сумма целых, ни часть целого. Нельзя представлять себе, что наша душа слагается из каких-то низших психических единиц меньшего размера и меньшей интенсивности. Сумма таких слагаемых могла бы только казаться целым для постороннего наблюдателя, но не быть целой сама в себе. Наше «я» не могло бы находиться ни в одном из образующих его элементов, ни вне их всех. Но наше «я» существует; следовательно, оно само есть образующий себя и достаточный для своего существования элемент. Нельзя этот элемент мыслить и как часть какого-то высшего бытия неотделимую от этого бытия. Чем крепче связь части с целым в организме, тем меньше самостоятельна часть. В низших организмах эта связь слабее, и там части относительно самостоятельнее. Будучи оторваны, они могут продолжать далее самостоятельное существование. В организмах высших части строго координированы с целым: ни они не могут существовать отдельно от целого, ни целое не может возмещать их (у рака вместо оторванной вырастет новая клешня, но у человека взамен оторванной руки не вырастет новая). При абсолютно неразрывной связи часть поглощается целым, она безусловно не может действовать самостоятельно и не может относить к себе внешние воздействия, как к некоторому самостоятельному началу (в ощущениях), но наша душа чувствует себя самостоятельной и сознаёт, как несомненный факт, что свою самостоятельность она может развивать и укреплять. Наша самостоятельность выражается в том, что мы называем себя «я». Развитие в себе своей индивидуальности есть развитие полноты своего бытия. Чем яснее сознает себя «я», как определённую и обособленную единицу, тем оно самостоятельнее и выше.

Если душа не есть ни часть и ни сумма, то она – целое, единица. Однако должно признать, что и такое определение можно дать ей не как вполне отвечающее истине, а только как более верное, чем два других. Всякую величину мы мыслим или частью, или суммой, или единицей, но при рассуждении о душе мы сознаём, что наши количественные теории могут быть в весьма скудной мере прилагаемы к духовному миру. Вот, почему представление души, как единого и самостоятельного целого, должно быть дополнено некоторыми новыми чертами. Эти новые черты может быть трудно связать с тем, что установлено прежде, но, ведь, мы не в силах действительность заключить в рамки нашей ограниченной логики и наших ограниченных познавательных средств. Мы сказали, что душа представляется нам, как некоторый сам себя образующий элемент. Но для самообразования требуется прежде всего существование самообразующего. Процесс развития души начинается с некоторого определённого момента. Этим моментом могут считать момент зачатия, могут отодвигать его в трансцендентную даль (теория предсуществования) или приближать к моменту рождения, но при самых различных предположениях его не могут отодвигать в бесконечность. Есть некоторый пункт, на котором приходится остановиться – пункт, на котором душа начинает своё развитие (сначала бессознательное и бесконечно малое, по рождении сознательное и быстрее прогрессирующее), начинает свою деятельность. Но размышление приводит к выводу, что бытие не может и существовать без действования. Отсюда получается вывод, что душа не вечна, что она начинает своё существование с некоторого определенного момента и, так как не существуя, она не может призвать себя к существованию, то мы заключаем, что она производится некоей внешней и высшей силой Богом. В этом – уже самом по себе непостижимом – акте есть ещё сторона, объяснение которой, предложенное Гирном, представляется совершенно неудовлетворительным. Факты утверждают нас в убеждении, что души по своему происхождению стоят в зависимости от родителей. Гирн говорит, что в зародыши, создаваемые родителями, привлекается анимическое начало подобное тому, какое было у родителей. Гирн признаёт, что люди делают свои души по своей воле такими или иными. У него таким образом выходит, что Бог творит новые души по тем образцам, которые ему предлагают собою души уже существующие. Это представляется странным. Конечно, трудно осветить этот тёмный вопрос. Может быть там в трансцендентном мире существует закон (первый человек не мог подлежать ему), по которому анимическая субстанция не может начать бытия и деятельности, не получивши к этому импульса от существовавшей уже души. Вызванному Богом к бытью анимическому началу сообщается толчок к деятельности и развитию прежде существовавшими душами. Сообщается направление развитию всех душевных сил, при этом конечно это направление бывает тем же (или точнее равнодействующим из тех), которого держались по отношению к себе сообщающие его души (Быт. 5:3). Можно образнее представить дело так. Они – эти ранее существовавшие души – влекут за собой новую анимическую единицу по лестнице духовного развития. Она привязана к ним, как они привязаны к тем, кто родил их, и вступить на эту лестницу нельзя, не будучи привлечённой теми, кто уже находился на ней. Затем, по мере своего развития душа может действовать самостоятельно и избирать пути иные, но порвать своей связи с своим родом она не может, ибо вне этой связи немыслимо даже представить её существование. А если так, то представление души, как обособленного целого уже оказывается не отвечающим действительности. Душа существует в связи с своим родом, но этот род, происшедший от абсолютного начала, не может и продолжать своего существования без этого начала. То, что не самобытно, не может быть абсолютно самостоятельным. С исчезновением причины исчезает и действие. Возражение против этого, что причины исчезают, а следствие остаётся, основано на двусмысленном употреблении слова «причина». Толчок сообщил шару движение, и при отсутствии препятствий шар, говорят, будет двигаться вечно. Причина (толчок) исчезла, но следствие осталось. Но причина здесь не толчок, а – говоря языком механики – известное количество энергии движения, сообщённое шару и непрерывно его двигающее. Исчезнет эта энергия, перейдёт она в другие тела, и шар остановится. Но самой этой энергии для продолжения существования требуется опора в произведшей её первопричине. Эта опора требуется и душе (Деян. 17:28).

Если представление о душе, как обособленной единице, ограничивается её зависимостью по происхождению и существованию от Бога прежде всего, а затем и от других душ, то, с другой стороны, это представление ограничивают факты множественности душевных способностей и изменчивости душевного содержания. Знания, чувствования и желания, и изменение их по количеству, качеству и напряжённости, всё это, относящееся к одному и тому же «я», склоняет к представлению этого «я», как чего-то сложного и неустойчивого. Без сомнения, здесь нет простоты в смысле однообразия, и трудно представить и истолковать такое бытие. Анализ открывает нам в нём единство сил, способность их к беспредельному развитию и свободу. Гирн отметил все эти качества анимического начала. Признание единства сил следует у него из его общего признания единства бытия в гармонии. В приложении к душе это, может быть, даже легче понять, чем в приложении к физическому миру. Всякое чувствование предполагает собой, с одной стороны, знание этого чувствования, с другой, желание или нежелание сохранять его (смотря по характеру чувствования: приятное оно или неприятное). Таким образом, способности души оказываются неразделимыми. Способность к беспредельному развитью открывается из беспредельности душевных стремлений. Гирн говорит, что человек способен воспринять и понять бесконечное, ибо иначе у него не было бы идеи о бесконечном. Но способности души не развиваются по закону необходимости. Она свободна. Наделяя душой даже и растения, Гирн ищет свободы и в растительном царстве. Но не обращаясь к ботанике, он сделал бы лучше, если бы постарался раскрыть и обосновать понятие свободы духа на родной ему почве физических знаний. Он близко подходит к этому, утверждая, что душа в своей деятельности не производит работ, не затрачивает энергии. Но как может происходить это? Его способ выражений некоторых читателей поверг в недоумение. Как механик и физик, он мог бы дать объяснение по этому вопросу.

Свобода воли заключается в способности выбора между решениями. Воля может желать многого, должного, приятного, одного она желает сильнее, другого слабее. Свобода решает, к осуществлению какого желания должно стремиться. Это решение даётся независимо от силы мотивов, оно не имеет своего prius и его нельзя рассматривать, как следствие каких бы то ни было причин. Результатом свободных решений души являются физические действия, движение. Но если свобода есть причина некоторых движений, то тогда, по-видимому, законы причинности и сохранения энергии не имеют всеобщего значения в физическом мире. Но они признаются имеющими всеобщее значение; следовательно, нельзя признавать существования свободной воли. Этот аргумент детерминистов сокрушает наука меньше всего терпящая в своей области произвол – механика. Для того, чтобы нарушить существующее равновесие, достаточно какого-угодно бесконечно малого количества силы. Между тем малейшее нарушение равновесия иногда может сопровождаться страшными последствиями: падениям страшной тяжести, взрывом и т. п. Но здесь всё-таки требуется хотя и бесконечно малое, однако некоторое количество силы – большее нуля. Душа не может располагать и таким количеством. Но механика знакомит нас с случаями, когда для проявления свободной деятельности не требуется никакого усилия для сообщения направления явлению. У Пуанкаре, одного из лучших современных математиков (бывшего не так давно министром народного просвещения во Франции) есть поучительная работа о дифференциальных уравнениях. Результаты интегрирования этих уравнений с геометрической точки зрения выражаются непрерывными кривыми линиями, имеющими ту особенность, что они разветвляются в некоторых точках. Движение явления, протекающее по этим линиям, можно определить вполне дотоле, пока оно не вступит в точку, откуда начинается разветвление. Здесь нельзя определить и наперёд предсказать, по какому из направлений найдёт явление дальше. Буссинэ, имея ввиду подобные задачи динамики, предположил, что нечто совершенно аналогичное происходит и в области психической деятельности. Анализ показывает, что движение предмета в некоторые моменты может совершаться безразлично по многим направлениям. Тоже самое должно предположить и в течении психической жизни. Уравнения, решающие вопрос о направлении этого течения, в некоторые моменты, может быть и часто, может быть даже непрерывно, дают несколько решений, указывают несколько направлений пути. Следовательно, избрание того или другого пути не требует никакого усилия, свободный акт, совершаемый душой, не производит никакой работы и ничего не прибавляет к сумме мировой энергии³⁴. Эти механико-математические факты должно привести в соотношение с состоянием вещества и энергии в организме. Состояние это крайне неустойчивое. В организме постоянно происходит бесчисленное множество физических и химических процессов. Его состояние есть как бы состояние особенных точек. Поэтому с физической точки зрения признание свободной воли может быть вполне соглашено с принятием принципа сохранения энергии.

В полном согласии находится это признание и с данными физиологии. Свобода человеческой воли предполагает существование в человеке таких физиологических процессов, возникновение которых нельзя представить, как необходимое следствие предшествовавших физиологических состояний или внешних воздействий. Физиология знает такие процессы. Они носят имя волевых импульсов. Исходной точкой их, по-видимому, служат нервные центры серой коры мозговых полушарий, в особенности в их передних долях. Это доказывается тем, что «область произвольных движений у животных по мере удаления серой коры мозговых полушарий всё более и более ограничивается и по вырезывании обоих полушарий головного мозга животные превращаются, по-видимому, в бессознательных автоматов, способных к жизни, благодаря продолжающимся сердцебиению и дыханию, но лишённых возможности сделать какое-либо волевое движение и отвечающих только на внешние раздражения отражёнными актами». Механизм возникновения волевых импульсов в первых центрах полушарий большого мозга неизвестен. Всякому волевому импульсу, по-видимому, предшествует молекулярное изменение нервного клеточного вещества, выражающееся в том, что в части мозга, где предполагается начало импульса, возникает отрицательное электрическое напряжение, что обнаруживается гальванометром (один электрод приставляется к переднему, другой к заднему полушарию мозга лягушки). Оказывается, что ток предшествует движению. Волевые импульсы центробежны, распространяются они перекрёстными путями (через продолговатый мозг переходят в противоположную сторону спинного мозга)³⁵. Нервные центры, из которых отправляются волевые импульсы, представляют собой особенные точки в организме. При тождестве анатомо-физиологического и электрического состояния они обусловливают возможность движения по различным направлениям.

Так, механика, физика и физиология не только не идут против свободы воли, напротив, ими признаётся нужда в ней. Эти науки указывают особенные места и состояния, когда вмешательство свободы воли требуется, чтобы в дальнейшем сообщить явлениям определённое направление. Остаётся ещё услышать слово от психологии. Здесь нас ожидает нечто странное. В то время, как вера физика в свою свободу в течение последних тридцати лет находила себе разъяснение и основания в науках о природе, в психологии неоднократно делались утверждения, что вопросы о том, что такое душа и есть ли свобода воли, не имеют значения и, собственно, не входят в область психологии. Психологи обнаружили великодушную готовность уступить их богословам и метафизикам. Но как ни называть тех, кто будет решать эти вопросы, они во всяком случае будут решать их на основании данных психологии. Один из таких психологов сам и устанавливает вопрос о свободе воли в своём учебнике психологии и представляет психологические данные, подсказывающие положительное решение вопроса. Психолог этот – Джемс. Человека к деятельности побуждают разнообразные мотивы. Джемс делит их на идеальные (мотивы долга) и чувственные (мотивы склонности). В области физической тело всегда двигается по линии наибольшего давления или наименьшего сопротивления. В области духовной человек может подчиниться мотиву, который представляется слабейшим. Для того, чтобы подчиниться таковому мотиву, человек должен употребить некоторое нравственное усилие. Это усилие нами самими сознаётся, как первичный, ни от чего не зависящий фактор. Прилагая к психологии математический язык, Джемс называет это усилие «независимой переменной» (величиной). Эта «независимая переменная», прибавляемая к слабейшему мотиву, делает его сильнейшим. Если эта переменная (это усилие) действительно ни от чего независима, то, значит, существует свобода воли; если на самом деле она есть функция всех элементов душевного состояния (если наприм., интенсивность этого усилия возрастает прямо пропорционально встречаемому сопротивлению: усилие, побуждающее, противостать искушению, возрастает вместе с силой искушения), то тогда свободы не существует. Проверку этой дилеммы научно-психологическим путём Джемс признает невозможной³⁶. Это заключение Джемса нам представляется неверным; мы считаем, что Джемса привели к нему те неверные пути, которые выбрали для своих исследований современные психологи. У Авенариуса в его трактате «О философии, как мышлении о мире сообразно с принципом наименьшей затраты сил» указывается, что успеху опыта много вредят субъективные примеси, привносимые в опыт наблюдателем. Авенариус перечислят различные роды таких примесей и называет в ряду их мифологические (источник их – стремление человека объяснять вещь по аналогии с собой), но он не заметил, что современные психологи и философы и он, Авенариус, постоянно привносят в свои рассуждения противоположные примеси, источник которых – стремление истолковывать свою душевную жизнь по аналогии с механическими явлениями. В эту ошибку впадает и Джемс. Мотивы представляются ему чем-то в роде составляющих сил в механике и свободное усилие каким-то контрдавлением (действием упругости) встреченному сопротивлению. Но язык механики совсем не приложим к душевным явлениям. В механике, когда на тело действует несколько сил, оно обыкновенно не двигается по направлению ни одной из этих сил, но по некоторой равнодействующей; в душевной жизни человек обыкновенно подчиняется одному из мотивов, устраняя другие. В механике направление движения тела более всего приближается к направлению наибольшей из действующих на него сил (теория контрдавления со стороны тела здесь даёт выводы совсем не те, которые хочет установить Джемс), в душевной жизни решение далеко не всегда совпадает с сильнейшим из мотивов. Бесспорно, в душевной жизни между предыдущим и последующим есть связь, и эта связь называется причинной. Но эта связь совсем иная, чем в мире физическом, и причинность здесь должна мыслиться иначе. Душевные явления происходят, так сказать, в особенных точках и в их последующем бывает больше, чем в предыдущем. В мире физическом последующее отличается от предыдущего только иным размещением элементов, в психической жизни последующее богаче содержанием, чем предыдущее. Моя душа представляет собой сейчас нечто гораздо большее, чем она была при рождении, и это большее не заимствовано ею от внешнего мира или от других душ (развитие моей души не обусловливалось какою-либо физической или психической убылью в других местах), как заимствована из внешнего мира материя моего тела. Так, в душевной жизни действует принцип не сохранения, а возрастания энергии, и связь между предыдущим и последующим является не однообразной, а многообразной. Анализ душевной жизни показывает, что в ней происходит свободный прогресс, и потому мы считаем несправедливым утверждение Джемса, что факт свободы на психологической почве недоказуем.

Свободный прогресс! Процесс свободного развития духа совершается в двух направлениях: дух всё более и более подчиняет себе физические силы, физическую природу, и всё теснее и теснее соединяется с другими подобными ему душами. Это – акты расширения могущества и любви. Они дадут блаженство, когда достигнут своей полноты; по воскресении. Они предполагают бессмертие. Бессмертие, как наш конец, указывает нам и Гирн в своей книге. Многие её выражения показывают, что предполагаемый им образ бессмертия не совсем согласуется с учением Христа и, следовательно, с истиной. Это заблуждение теоретическое. Но есть в книге Гирна на одной из её страниц выражение, которое нам представляется опасным по своим практическим следствиям. Мы привели его, излагая содержание книги. Гирн высказывает догадку, что страх пред смертью внушён нам «для того, чтобы мы не покушались слишком рано покинуть свою земную оболочку». Не заключает ли в себе это выражение мысли, что страх смерти имеет своим источником обман, заблуждение? Не подсказывает ли оно отрицательного ответа вопросу Гамлета и всех неудачников и несчастных: «to be or not to bе»? «Один удар, и ты свободен», мечтал Гамлет; «один удар, и ты блажен», как бы подсказывает Гирн. Без сомнения, он не хотел высказать мысли, что убийство и самоубийство – кратчайшие пути ведущие к небу, но его выражение подсказывает всем страждущим эту несчастную мысль.

Но не в этом неудачном выражении, не в промахах, ошибках и неполноте заключается значение книги Гирна. Она ценна своим положительным содержанием. В ней утверждаются лучшие верования и чаяния человечества: Бог, свобода, бессмертие. И в своих утверждениях автор исходит из таких начал, которые считают для себя обязательными (данные положительной науки) все культурные люди, и в раскрытии этих начал он высказывает догадки (о существовании нескольких видов энергии, их непревратимости), которые только теперь стали предметом проверки и обсуждения так, что тридцатилетнее расстояние между книгой Гирна и настоящими днями как будто исчезает.

Сам Гирн совершенно связывает свою книгу с определённым историческим моментом – началом второй половины XIX века и открытием закона сохранения энергии. Его доводы в пользу защищаемых им идей стоят в гораздо меньшей зависимости от эпохи, чем он думает (они только формулированы в выражениях эпохи), и для этих идей всем желающим видеть действительность всегда представляла непоколебимые основания. Гирн думает, что термодинамика, открыв механический эквивалент теплоты, открыла с тем вместе Бога. Но раньше этого за 18 веков св. Павел сказал, что «вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы» (Рим. 1:20). От создания мира Бог возвещал человеку о Себе через мир. Мир ограничен, несамобытен и вместе с тем мир есть нечто гармоничное. Эти истины человек всегда сознавал непосредственно, и отсюда у него слагалось два ряда умозаключений – с одной стороны, о проходимости и тленности, с другой, о красоте и величии мира. Оба эти рода приводили к одному выводу, что мир по происхождению и бытию зависит от Бога. Гирн думает, что новые теоремы термо­динамики приводят к Его признанию, но разве философия природы у древних, не утверждала того же самого. «Все тела стремятся к покою», говорили древние. Если это так и если для мира ещё не наступил покой, то значит есть Нечто Высшее, своим всемогуществом препятствующее погрузиться существующему в покой небытия. Но это не так, говорят нам, это наивно – детская и притом близорукая (никакое движение не ослабевает) персонификация явлений. Так ли? спросим мы. А тот открытый закон, что в природе всё стремится прийти в равновесие, и что неизвестно никакой энергии, которая бы противодействовала этому стремлению, разве это не тоже, что открытие стремления к покою? Движение познаётся только тогда, когда движущийся предмет перемещается по отношению к другим предметам, но такое движение стремится уничтожиться в природе. Всякий предмет стремится отдать имеющийся у него избыток энергии другим предметам. Движения всех тел в природе должны стать равными. Природа – великая уравнительница, но это уравнение есть смерть, и эта смерть не царствует, потому что Высшая Сила подаёт жизнь. Много иронизировали над изречением древних: «природа боится пустоты», и выкачав (конечно, не вполне) воздух из воздушного колокола, думали, что поэтическое положение древних сокрушено и должно забыться на веки. Но так ли это? Не стремится ли всё живое распространяться, как можно более, и все роды физической энергии не стремятся ли к равномерному распространению во всём пространстве? И это стремление к равномерности есть опять-таки стремление к смерти, и ему встречается противодействие только свыше.

В положениях nihil е nihilo, nihil ad nihilum, направляющих мысль к признанию бессмертия души, Гирн видит завоевание нового времени. Но, ведь, самый язык, на котором они изречены, перестал быть живым уже полторы тысячи лет. Напрасно думают, что мысль о возникновении из ничего или превращении в ничто представлялась древним легко допустимой. Когда на их глазах исчезал или появлялся вновь неожиданно и, по-видимому, беспричинно предмет, они думали тоже, что все думают и теперь: «это – фокус или чудо». Дикари твёрже, чем культурные люди, верят в то, что душа не умирает вместе с телом (большая часть дикарей почитает умерших предков). Это происходит оттого, что их ум, незатемнённый по данному вопросу софизмами материализма, не может остановиться на признании превращения сущего в несущее. Смерть есть отделение одного элемента (души) от других (тела), умозаключали древние; Гирн заключает буквально таким же образом.

Во все времена от создания мира мир говорил человеку о Боге, и не только размышление об общем строе вселенной или о её физических законах направляло мысль к Богу. Нет; каждая группа явлений, каждая группа предметов при исследовании для незатемнённого ума была достаточной, чтобы поднять его к небу, потому что в каждом отдельном предмете и явлении есть присутствие или участие Божества. У Лейбница, в его монадологии высказывается мысль, что в каждой – хотя бы малейшей монаде (всякая монада в сущности есть микрокосм) наивысший разум может узреть всю вселенную с её настоящим, прошедшим и будущим, потому что прошедшее оставляет за собою след, а будущее не даёт ничего, что уже не было бы дано в настоящем. Монада есть следствие всего прошедшего и потенциально заключает в себе всё будущее. Но, для наивысшего Разума, думаем, не нужно даже помощи и от монады, чтобы знать всё. А для человеческого разума достаточно монады, чтобы прийти к мысли о наивысшем Разуме. У Ксенофонта в его Ἀπομνεμονεύματα Σωκpτους приводится разговор Сократа с Аристотелем. Размышления о глазе или ухе оказываются поэтому разговору достаточными, чтобы прийти к мысли о Боге. Напрасно иронизируют над математическими или иными доказательствами бытия Божия. Данные геометрии, как и жизнь народов, как и течение небесных светил, равно возвещают о Боге. Бог открывается во всём, и Его можно не видеть, лишь намеренно закрывши глаза.

Но не имеет ли права человек сомневаться в том, что открывает ему вселенная или его собственное сердце? Не должен ли он усомниться в достоверности своего познания? Науку о познании считают достоянием нового времени и на её выводах хотят утвердить отрицание бытия Абсолютного или по крайней мере удаление Его в область непознаваемого. Мы думаем, что как мир во все времена с равной силой свидетельствовал о Боге, так и размышление человека о своих собственных познавательных способностях во все времена должно было его утверждать в истинности этого свидетельства. Три факта всегда – от времён Протогора и Пиррона и до наших дней – открывали нашему сознанию : 1) что наши представления о вещах не соответствуют вещам, 2) что наши представления о вещах достаточны для того, чтобы мы могли обращаться с вещами, 3) что наши представления о вещах могут более и более улучшаться в том смысле, что мы можем более и более становиться господами вещей. Эти факты одинаково отрицают, как веру в абсолютное знание, так и абсолютный скептицизм. Но вместе с тем все ни ведут к предположению и мысли о Существе абсолютно знающем. В предположении бытия такового Существа находят себе объяснение и факт существования относительного познания, и факт сохранения бытия существ, обладающих несовершенным познанием. Так в мысли об абсолютном существе человеческий ум находит своё последнее успокоение и утверждение.

Всё, полагаем, должно убеждать человека в бытии Божием и утверждать его в вере в собственную свободу и бессмертие. Но для жизни недостаточно ни этого убеждения, ни этой веры. Они одни не приведут его к небу и не дадут ему полного и благотворного познания о Боге и о самих себе. Книга, которой посвящено настоящее рассуждение, и все подобные книги, как бы они ни были хорошо написаны, не дадут нам ключей от царства небесного. Они только устраняют сомнения и обосновывают веру в существование этого царства. Но к самому царству ведёт иной путь. Это – путь через Христа. Идти по нему можно лишь через усвоение сверхъестественного откровения и через исполнение Божественных заповедей при помощи Божественной благодати.

С. Глаголев

1 июля 1898 г.