Зарубки в пути

Когда Патриарх Давид (Девдариани) перед архиерейской хиротонией принял монашеский постриг, то сказал, что с этого дня уже никогда не переступит порога своего дома, и действительно, сдержал свое слово. Даже когда умерла его бывшая супруга, он не пришел попрощаться с ней, а передал, что для покойницы достаточно молитвы. Так он охранял свое монашество.

Келейник Католикоса-Патриарха Калистрата протоиерей П., овдовев, женился вторично. Патриарх запретил его к богослужению. Друг запрещенного священника протоиерей Мелхиседек Хелидзе стал ходатайствовать о нем перед Патриархом Калистратом, оправдывая П. тем, что у него дети, которых надо воспитывать. Тот ответил: «Если я допущу его, то должен буду допустить к священнодействию и других второженцев, и этим самым я разрешу моим священникам вступать во второй брак. Неужели он не мог найти родственников, которые бы смотрели за детьми, или взять старую женщину в прислуги?». Протоиерей Хелидзе продолжал: «Вы правы, ваше Святейшество, но грешных надо любить и жалеть больше, чем праведников». На это Патриарх Калистрат ответил: «Если грешников надо больше любить, как ты говоришь, то пусть он женится в третий раз, тогда я прощу его». После этого протоиерей Хелидзе замолчал и отошел от Патриарха.

Протоиерей Мелхиседек Хелидзе говорил о Католикосе-Патриархе Калистрате: «Это мой отец и вождь. Я слышал, как Болгарский Патриарх Стефан на Соборе в 48-м году сказал ему: “Вас следовало бы назвать Патриархом Патриархов”».

Он рассказывал, что Патриарх Калистрат в своей частной жизни был очень скромен, никогда не брал подарков от своих подчиненных, а наоборот, помогал многим из них и поэтому сохранял внутреннюю независимость и свободу в отношении к епископам и священникам.

Он говорил: «Я часто видел, как Патриарх разменивал деньги у свечницы для раздачи бедным и затем каждому нищему, стоявшему у дверей собора, собственноручно давал милостыню, а некоторых при этом целовал в голову».

Рассказывал старший певчий Сионского собора: «Однажды я стоял у дверей храма. Патриарх, приняв меня за нищего, дал мне рубль. Я хранил этот рубль при себе как благословение Патриарха. И, несмотря на трудные времена, никогда не оставался без денег; я сам не знаю, как и откуда они приходили ко мне. Я приписываю это благословению Патриарха».

Католикос-Патриарх Ефрем (Сидамонидзе) любил выращивать цветы. Когда его арестовывали, то при обыске, в поисках денег, разбили цветочные горшки, но, конечно, ничего не нашли. Патриарх Ефрем сказал: «У меня с цветами одна участь: их сломали и бросили на пол, а меня уводят в тюрьму».

Патриарх Ефрем рассказывал, что когда ночью его привели в тюрьму, то все места на нарах были заняты, и он лег на полу. Увидев это, татарин-магометанин уступил ему свои нары. Патриарх (тогда еще епископ) сказал: «Тут хватит места на двоих», но татарин ответил: «Я недостоин лежать рядом с Божиим человеком».

Около резиденции Патриарха Ефрема пилили дерево. Он вышел и стал указывать, как надо пилить, чтобы ствол дерева при падении ничего не повредил. «Вы откуда знаете, Святейший, наше дело?» – спросили рабочие. «Я шесть лет был на лесопилке, как мне не знать»,– ответил Патриарх.

Однажды Патриарх Ефрем увидел, что двор перед его резиденцией не убран, и, взяв метлу, начал сам подметать. Прибежала провинившаяся монахиня и стала отбирать у него метлу, но он не отдавал. Она громко заплакала и упала перед ним на колени, тогда он отдал метлу.

Прихожане одной церкви жаловались Патриарху Ефрему на священника. Он приехал к вечерней службе, стал у дверей, а когда служба кончилась, то взошел на амвон и сказал: «Я хочу носить шелковую рубаху, но денег нет, приходится носить простую из ситца. Вы хотите безгрешного священника, а у меня такого нет. У вас в храме поют “Господи, помилуй”, а этого вполне достаточно для вашего спасения» – и вышел из храма.

Послушав проповедь одного иеромонаха, Патриарх Ефрем сказал ему: «Говоришь ты складно, но на твоем месте я не говорил бы так много при архиерее».

Говорил он также этому иеромонаху: «Несколько слов игумении, сказанные от ее многолетнего опыта, имеют больше силы, чем твои проповеди».

Рассказывал архимандрит Парфений (Апциаури): «Когда я был отроком, то мать (мачеха) сама привела меня в Шио-Мгвимский монастырь. Там мне дали послушание пасти коров. Когда я громко молился, то коровы не уходили далеко, не разбегались в стороны, они паслись вблизи меня, как будто слушали молитву. В 20-е годы настоятелем Шио-Мгвимской обители назначили молодого иеромонаха Ефрема (Сидамонидзе), будущего Патриарха Грузии. Однажды он спросил у меня: “Ты знаешь, что значит открывать и закрывать монастырские ворота?”. Я ответил, что делаю это уже несколько лет. Он сказал: “Ложась спать, повторяй в уме какой-нибудь стих Псалтири и засыпай с ним, этим ты закроешь от диавола свое сердце. Утром, просыпаясь, прежде всего произнеси Иисусову молитву, а затем наизусть какие-нибудь стихи из псалма, этим ты посвятишь начаток своего дня Богу. С Его именем начинай день: открывай ворота монастыря”. Эти слова я принял как благословение игумена и, каким бы я ни был уставшим, перед сном читал Псалтирь, затем повторял один из прочитанных стихов и так погружался в сон. Я чувствовал, что и во сне читаю молитву».

На беседе с Патриархом Ефремом один молодой иеромонах признался, что его мучают плотские страсти. Патриарх Ефрем, выслушав его, слегка улыбнулся и сказал: «Что делать – романтически настроенный иеромонах». На другой день перед службой в Сионском соборе этот иеромонах подошел к нему, поклонился и попросил благословения. Вдруг Патриарх сказал: «Ты что мне, как товарищу, руку подаешь? Лучше прямо скажи: не благословите, а здравствуйте!». Иеромонах опешил, а Патриарх продолжал: «За несколько лет ты ничему не научился; большой грех сделали те, кто рукоположил тебя, но мы исправим их ошибку. Уходи отсюда». Иеромонах, так и не получив благословения, отошел в сторону со слезами на глазах. Прошло несколько дней. Иеромонах снова встретился с Патриархом. Он увидел его во дворе Сионского собора и стал поодаль, не зная, что ему делать. Патриарх поманил его пальцем к себе и спросил: «Ну как, швило (чадо), ты поживаешь, ты, кажется, на что-то жаловался мне». Тот ответил: «Ушли все плохие мысли; до них ли мне теперь». Патриарх сказал: «Так и продолжай дальше». Потом добавил: «У меня был диакон, который говорил: “Сегодня Патриарх со мной служит”; если бы ты знал, сколько времени надо было, чтобы он наконец догадался, что не Патриарх с ним, а он с Патриархом служит». Иеромонах понял, что одной из главных причин его искушений была гордость, и ушел обрадованным.

Один иеромонах попал в искушение и женился. Патриарх Ефрем, узнав об этом, написал ему письмо со следующими словами: «Если ты раскаешься и вернешься, то твой грех я беру на себя перед Богом, как будто сделал его не ты, а я». Люди, знавшие строгость Патриарха Ефрема, были удивлены, но Патриарх сказал: «Я могу наказать человека, когда тот стоит на ногах, а если он упал, то стараюсь поднять его».

Когда, будучи в Санкт-Петербурге (в ту пору – Ленинграде), Патриарх Ефрем совершал Литургию, то на Великом входе один из епископов помянул его как «Патриарха всех грузин и армян». Патриарх, как бы для ответного поминовения обернувшись в сторону этого епископа, тихо сказал: «Сам ты еретик» – и продолжал службу.

На одной из конференций Совета Мира Патриарха Ефрема попросили сказать речь. Он поднялся на трибуну и, обращаясь к американцу, сидящему в первом ряду, спросил: «Ты, американец, хочешь войны?». Тот ответил: «Конечно, не хочу». Патриарх сказал: «Я тоже не хочу» – и сошел с трибуны. Это было самое краткое из всех выступлений, но оно вызвало самые продолжительные аплодисменты.

Однажды Патриарх Ефрем в присутствии уполномоченного принимал какую-то иностранную делегацию. Эти люди были хорошо осведомлены о том, что творится в Советском Союзе, они выдавали себя за защитников прав человека и религиозной свободы, но, питая внутреннюю неприязнь к Православию, стали задавать Патриарху каверзные вопросы с целью, очевидно, поставить его в неловкое положение. Один из них спросил: «Какие отношения у вас с правительством?». Патриарх ответил: «У меня с уполномоченным по делам религии самые доброжелательные отношения: я забочусь о его душе, а он – о моем теле». Собеседник снова спросил: «А разве нет в Грузии фактов притеснения Церкви?». Патриарх ответил: «Антиохийский Патриарх имеет резиденцию не в Антиохии, а в Дамаске; Александрийский Патриарх – не в Александрии, а в Каире. Как видите, они оказались в роли изгнанников. А я нахожусь в родном Тбилиси, и нашу резиденцию никто не трогает». У гостя опять получилась осечка, он задает третий вопрос: «Свободны ли вы в своих действиях? Например, можете ли вы поехать на какой-нибудь завод и прочитать лекцию или произнести проповедь?». Патриарх ответил: «Если пригласят, то поеду. У нас традиция, в отличие от протестантов, не ходить в гости без приглашения». На этом беседа закончилась.

Патриарх Ефрем всегда с чувством уважения вспоминал Патриарха Христофора (Цицкишвили)13, которого многие считали излишне уступчивым атеистическому правительству. Патриарх Ефрем говорил: «Я знаю его, он готов был бы отдать свою жизнь за Христа, если бы это нужно было для Церкви, но ему выпала тяжелая участь полководца, который должен отступить под натиском врага, чтобы не потерять своего войска. В своей личной жизни он был аскетом, а прагматики аскетами не бывают. Он очень уважал в душе Патриарха Амвросия14, но внешне, для вида, противостоял ему, однако они делали одно дело, только по-разному».

По вечерам Патриарх Ефрем выходил во двор Сионского собора, садился на скамейку и беседовал с соседями по двору, рассказывая им случаи из своей жизни. В нем была особая простота. Как жаль, что его рассказы никто не записал!

Когда умер схиархимандрит Иоанн ¹⁵¹, то Патриарх Ефрем сказал: «Умер великий старец. Он был отцом для всех нас».

Когда гроб с телом схиархимандрита Иоанна опускали в землю рядом с его духовным братом архимандритом Иоанном ¹⁵² , то Патриарх Ефрем со слезами сказал: «Подвиньтесь, отцы, чтобы и мне лечь рядом с вами».

Митрополит Романоз (Петриашвили) задолго до начала архиерейской службы в подряснике заходил в алтарь, надевал епитрахиль и, когда священник совершал проскомидию, он вынимал из просфор частицы, а потом через пономарку уходил к себе в дом, находившийся в церковном дворе. Затем к началу Литургии под колокольный звон он входил в храм с подобающей архиерею честью.

Митрополит Зиновий (Мажуга) в последние годы своей жизни служил раннюю Литургию, а затем шел в келию и ложился отдыхать – так ослабел от постоянных болезней. Он не мог долго стоять на ногах и старался, чтобы служба не затягивалась. Исключением была Херувимская песнь, во время которой он вынимал частицы за живых и усопших. Тогда он как будто забывал о времени и о своих немощах, а было ему около 90 лет.

Митрополит Зиновий говорил, что в заключении он особенно усердно молился Божией Матери и чувствовал Ее помощь.

Владыка Зиновий также говорил, что один из глинских монахов, которого заставляли доносить на своих собратьев, рассказывал ему, что после допросов и пыток, когда его, избитого, снова бросали на залитый водой пол камеры, он чувствовал не боль, а необыкновенную, ни с чем не сравнимую радость не только в душе, но и во всем своем теле и горячо благодарил Бога, что не стал из-за страха клеветником, не предал Христа в лице своих братьев.

Инок Виталий ¹⁵³ говорил: «Когда я в первый раз посетил владыку Зиновия, то увидел, что у него непрестанно течет Иисусова молитва в сердце».

Мне вспоминается один случай. Я служил утреню в Александро-Невском храме. Вдруг отец Зиновий (тогда еще архимандрит) быстро вошел в алтарь и сказал мне: «Открой Царские врата». Шла вседневная служба, читался канон; я подумал, что архимандрит Зиновий ошибся, и решил напомнить ему, что по уставу Царские врата не открываются. В это время через боковую дверь вошел митрополит Ефрем (будущий Патриарх). Отец Зиновий хотел встретить его, как положено встречать архиерея, с открытыми Царскими вратами, но я не мог догадаться об этом, а слушаться с первого слова – не привык. Теперь я понимаю, что послушание не медлит, а смирение не прекословит и не многословит.

Один иеромонах рассказывал: «Когда я был еще юношей, то попросил у владыки Зиновия дать мне молитвенное правило. Тот сказал: “Ежедневно читай канон Иисусу Сладчайшему и канон Божией Матери из чина Акафистного пения”. Я читал эти каноны, и они казались мне самыми лучшими на свете. После одного искушения, случившегося со мной, митрополит Зиновий переменил правило и сказал, чтобы я читал покаянный канон Господу Иисусу и молебный канон Божией Матери, “певаемый во всякой скорби”. После этого я боялся дотронуться до прежних канонов, как недостойный читать их. Когда через несколько лет меня рукоположили в иеромонахи, я рассказал об этом митрополиту Зиновию. Тот как бы удивился и сказал: “Я дал тебе на время другое молитвенное правило, но не запретил читать прежние каноны, когда ты захочешь”. Когда я снова прочел канон Иисусу Сладчайшему, то у меня была такая радость, как будто я открыл ящик и неожиданно нашел там драгоценную для меня вещь, которую считал утерянной. Когда я читал этот канон, то чувствовал себя как перенесенный в незабвенные годы юности, когда делал первые шаги. Я понял, что все, что происходит с нами, не исчезает, а хранится в памяти нашего сердца, хотя мы не знаем об этом».

Один иеромонах спросил митрополита Зиновия: «Некоторые подвижники вместо Иисусовой молитвы произносили только имя Иисуса…». Митрополит Зиновий посмотрел на него с укором и сказал: «На какую высоту ты лезешь? Они не могли оторвать сердца от имени Иисуса, а тебе в твоем состоянии более, чем Иисусова молитва, подходит молитва мытаря».

Во время хрущевских гонений молодой священник Александр приехал в Сухуми и коленопреклоненно просил епископа Леонида (Жвания) дать ему любое место, хотя бы пономаря или певчего. Епископ Леонид пожалел его и устроил священником в кафедральном соборе. В то время это было сопряжено с большими трудностями для архиерея. Он должен был специально ходатайствовать о разрешении у властей. Священник снял комнату у прихожанки собора и сблизился с ее дочерью. Как ни странно, сама мать явилась сводницей. Она с гордостью говорила: «Теперь я пристроила свою дочь». Узнав об этом, епископ Леонид тотчас отстранил священника от служения и запретил даже входить в алтарь. Он сказал священникам собора: «С этим человеком нельзя причащаться из одной Чаши; если я допущу его до священнодействия, то сделаюсь перед Богом соучастником его греха. Епископ – страж Церкви и не должен допустить осквернения алтаря». Вскоре этот человек выехал из Сухуми не то на Урал, не то в Сибирь, затем стало известно, что он снял сан, отрекся от Христа и занялся составлением атеистических статей для газет. Но, возможно, этот отступник совершил бы не меньший грех, если бы, оставшись в сане, совершал Литургию и продолжал блудить. Это был наглядный пример того, как нераскаянный грех убивает веру.

Сторож Сухумского кафедрального собора хотел прогнать нищего безногого калеку со ступеней храма, так как надо было постелить ковер для встречи архиерея, но тот, вместо того чтобы уйти, стал ругаться и поднял на него палку. Епископ Леонид, узнав, в чем дело, сам подошел к нищему, дал ему рубль и сказал: «Это русская душа: “Хлеб ешь – правду режь”».

Схиархимандрит Андроник (Лукаш) завещал своим чадам никогда не снимать с себя нательного креста, даже если человек моется в бане. Он рассказывал случай из своей молодости. Однажды юноши пошли на речку, и его сосед, лучший пловец среди них, перед тем как зайти в воду, снял с себя крест и положил на берегу. Отец Андроник почувствовал что-то неладное и спросил у него, зачем он это сделал. Тот ответил: «Дух мне сказал». Отец Андроник предупредил его: «Ты знаешь, какой дух боится креста?». Но тот уже по-другому стал оправдывать свой поступок: «Как я нагим буду носить крест? Когда поплаваю, тогда надену снова». Он, как будто влекомый какой-то силой, бросился в реку, нырнул и больше не выплыл. Домой принесли только его одежду и оставленный на камне крестик.

Старец говорил: «Христианин без креста подобен воину, оставившему свое оружие... Как охотник сторожит свою добычу, так диавол день и ночь следит за человеком. Когда увидит, что человек снял крест, то свободно действует в его душе, как входят в дом без ворот».

Один старый прихожанин рассказывал: «Во время Первой мировой войны я был контужен и несколько месяцев находился в лазарете. Я видел много смертей, но особенно поразила меня одна смерть. Недалеко от моей койки лежал тяжелораненый солдат, неподвижно, как труп; только стонал. Врачи много дней боролись за его жизнь. Вдруг он заговорил, вернее, прохрипел: “Мне тяжело, снимите с меня крест”. На его слова не обратили внимания как на бред; тогда он привстал, дернул тесьму с крестиком на груди так, что она разорвалась, отбросил крест в сторону, закричал не человеческим, а каким-то звериным голосом, и упал на койку мертвым».

Я вспоминаю, как после моего рукоположения старая монахиня-певчая подошла ко мне под благословение и хотела поцеловать мне руку. Я отдернул руку, сказав, что я грешный и недостойный. На это монахиня ответила: «Ваши грехи – это ваше личное дело, а я беру благословение у Господа через священника и целую руку Христа, а не человека». Я помню до сих пор, как после такого ответа краска стыда залила мое лицо за это неуместное «смирение», каким глупцом я почувствовал себя тогда.

Однажды меня позвали отслужить молебен о болящем. Это был калека с ампутированными из-за гангрены ступнями ног. После молитвы он спросил: «Почему я так мучаюсь, неужели я грешнее всех людей на свете, какое преступление я сделал?». И затем сам ответил: «Я думаю, что я не был верен ни Богу, ни диаволу, а служил то одному, то другому, и они ударили меня с двух сторон». Как ни странно, но это наивное рассуждение калеки помогло мне понять, почему часто в истории самые худшие силы берут верх над своими соперниками, в том числе откровенные бандиты – над теплохладными христианами.

Староста Сухумского кафедрального собора Зинаида рассказывала: во время войны она была арестована по обвинению в антисоветской агитации; она знала, что от нее будут требовать ложных доносов, и поэтому решила покончить жизнь самоубийством. Кроме того, следователь грозил ей, что он поместит ее в камеру с мужчинами, самыми отъявленными преступниками,– так, как мясо бросают зверям. Обычно во время следствия заключенных сначала сажали в одиночную камеру. У них снимали даже пояса от одежды, чтобы они не могли повеситься. Она долго думала, как покончить жизнь самоубийством: голодной смертью? Но в таких случаях кормили насильно. Наконец она догадалась: разбила маленькое окошко и осколками стекла перерезала себе вены. Она уже истекала кровью, когда дежурный солдат случайно заглянул в глазок ее камеры. Привезли откуда-то врача; видимо, он был не тюремным врачом, потому что дрожал от страха. Он сделал ей перевязку, затем ее полуживой отправили в тюремную больницу. Приближалось время суда, ее больше не допрашивали. Она думала, что после приговора от нее могут снова требовать ложных показаний на близких ей людей, и поэтому решила вырвать у суда смертный приговор для себя. Когда обвинитель спросил ее: «Правда ли, что вы говорили, что поражение Советского Союза в войне неизбежно?», то она ответила: «Я говорила, что немецкие генералы и фельдмаршалы – потомки древних рыцарей, для которых война была родной стихией – делом жизни и чести, а Сталин способен воевать только против своего собственного безоружного народа. Он уничтожил старых офицеров, а сам ничего не понимает в военном деле». Судья побледнел, он испугался, что его обвинят в том, что он допустил такую речь при народе,– это был показательный суд. Присутствующие на суде стали кричать: «Смерть ей; такую надо расстрелять на месте». Зинаида говорила: «Я в душе ликовала, что добилась своего, как будто я выиграла этот судебный процесс; теперь меня убьют, и все будет кончено. На самом деле я не говорила о Сталине те слова, которые сказала нарочно на суде. Но почему-то меня не расстреляли, а дали 10 лет со строгой изоляцией, которую затем заменили ссылкой. После смерти Сталина мне разрешили вернуться в Сухуми. Я и раньше считала себя верующей, но не понимала, что это значит. Там, в ссылке, произошло мое обращение к Богу. У меня двоюродный брат – полковник авиации, который получил много наград. При встрече со мной он сказал: “Ты поступила правильно, по-боевому, хотя из-за тебя я лишился звания генерала”».

Однажды, когда я служил в Сухумском храме, в алтаре молился отец Савва (Остапенко). У него болели ноги, и часть службы он сидел в кресле. Когда начали читать Апостол, он встал и уступил мне место. Я отказывался, но он строго сказал: «В это время Литургии служащий священник представляет собой Христа, Который сидит одесную Бога Отца и посылает апостолов на всемирную проповедь. Поэтому не спорь, а садись».

Схиигумен Савва благословил своего духовного сына-иеромонаха по временам прибавлять к Иисусовой молитве обращение к святым, например: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами святителя Николая помилуй нас».

Этот иеромонах рассказывал: «Однажды, молясь в алтаре, я не мог сосредоточиться и преодолеть сухость сердца: оно как будто окаменело. Каждое слово я произносил с трудом, и мне хотелось поскорее закончить молитву и уйти из храма, как сбрасывают с плеч непосильную тяжесть. Я повторял Иисусову молитву то вслух, то про себя, но до моего сознания не доходили ее слова, как если бы я кричал, уткнувшись лицом в подушку, и мне казалось, что такая молитва может только прогневать Бога. Но все-таки я удерживал себя и сидел в алтаре, продолжая тянуть четки. В этот же день ко мне подошла старая монахиня, которая жила при храме, продавала свечи и убирала церковь. Она сказала: “Я легла отдохнуть и увидела в тонком сне, что у вас в руке драгоценные блестящие камни и вы перебираете их один за другим”. Я понял, что этот сон должен был укрепить меня в надежде, что Господь принимает молитву, творимую одним усилием воли, когда, по попущению Божию, сатана сковывает ум и сердце».

Один монах спросил схиигумена Савву: «Бывают случаи, когда я поневоле говорю неправду. Ко мне приходят люди с пустыми разговорами, и я передаю, что меня нет дома». Отец ответил: «А ты скажи: “Я дома, но не могу принять вас”».

Однажды отец Савва, сделав вид, что рассердился на духовного сына, сказал ему: «Паршивая овца все стадо портит». Тот опустился на колени и просил прощения. Авва слегка ударил его по лицу. Тот попросил: «Ударьте еще, чтобы бес убежал». Отец сказал: «Что, я должен исполнять твою волю?». После этого удара на душе у духовного чада стало необычайно легко.

Отец Савва мог смирить себя перед малым ребенком и в то же время мог быстро сбить спесь с самовлюбленного гордеца, этим он напоминал мне преподобного Льва Оптинского и блаженного Иоанна Корейшу. Однажды элегантно одетый господин пришел поговорить с ним, будучи уверен, что оказывает старцу большую честь, а через несколько минут вышел из келии пятясь, с растерянным видом ¹⁵⁴ . Но большинство из тех, кого обличал отец Савва, впоследствии признавали, что получили по заслугам, и не питали к нему обиды. Отец Савва мне казался врачом, который имел чудодейственный бальзам и мог делать глубокий разрез на теле, а затем заживлять его, так что не оставалось даже следа.

Иногда отец Савва слегка юродствовал. Однажды к нему пришли посетители, а он вышел им навстречу в трусах, обвернутый простыней, и сказал: «Вы ко мне? А я спешу: иду купаться в море».

Однажды отец Савва, находясь в своей келии, повесил на плечо холщовую суму, взял посох и, пройдя несколько раз по келии, сказал, обращаясь ко мне: «Я был странником, и ты не принял меня,– потом добавил: – Я был болен – и ты не посетил меня. Я был голоден, и ты не накормил меня, а зачем ты теперь пришел ко мне?».

Однажды схиигумен Савва встретил инока Виталия на Новом Афоне, когда тот вместе с богомольцами возвращался из часовни Иверской Божией Матери, расположенной на вершине горы. Инок Виталий подошел к игумену Савве, поклонился ему в ноги и сказал: «Благослови, святый отче, пустого пустынника». Отец Савва благословил его, пристально посмотрел и сказал: «Нет, ты уже не пустынник, а архимандрит». Окружающие подумали, что отец Савва говорит притчей, но его слова исполнились в буквальном смысле. Инок Виталий переехал в Тбилиси, здесь был рукоположен в иеромонаха и затем получил сан архимандрита.

Схиархимандрит Виталий (Сидоренко) любил повторять слова аввы Дорофея: «Христос приходит к нам в образе человека; что сделаешь для человека – сделаешь для Христа» ¹⁵⁵. Он старался не пройти мимо нищего, не подав ему милостыню. Это было его правилом, которое он завещал исполнять своим чадам. Случалось, что когда у него не было денег, он давал нищим что-нибудь из своей одежды, и не только нищим. Однажды в разговоре он узнал, что у его собрата старые, порванные брюки. Он тут же, в метро, быстро снял брюки и отдал ему, а так как он был одет в подрясник и длинный плащ, то это обнаружилось не сразу.

Он говорил: «Если ты несешь деньги, чтобы отдать долг, а по дороге встретится нищий и в твоей душе будут бороться помыслы: вернуть долг или дать милостыню нищему,– то подай милостыню; лучше остаться должником у человека, чем у Бога».

Те, кто общался с отцом Виталием, отмечали, что его поучения и советы запоминаются надолго, как будто врезаются в память.

Однажды его попросили сказать проповедь в праздник преподобного Серафима Саровского. Он вышел на амвон и медленно прочитал тропарь преподобному Серафиму, как бы влагая свою душу в эти слова, потом благословил народ, поздравил с праздником и вернулся в алтарь. Многие говорили, что им казалось, будто до этого дня они никогда не читали тропарь преподобному и только теперь раскрылся для них его смысл.

Схиархимандрит Виталий знал наизусть три акафиста: Спасителю, Божией Матери и святителю Николаю, и когда был в пути, читал их вслух по памяти.

Отец Виталий рассказывал: «Мою мать привел к вере схиархимандрит Андроник, и затем она приняла монашество с именем Андроника. Я всю жизнь молился, чтобы Господь дал ей хотя бы перед смертью покаяние. А Господь дал больше, чем я просил: она умерла в ангельском образе».

Схиархимандрит Виталий, будучи юным послушником у схиархимандрита Серафима, раздарил в отсутствие старца все его рясы и подрясники. Когда старец вернулся, то сказал: «Милостыня без послушания в монастыре считается воровством; пойди к тем, кому ты подарил, и скажи: “Отче, я украл, отдай назад, чтобы я вернул хозяину”».

Когда у отца Виталия украли присланные ему деньги, то братья стали возмущаться поступком вора. Отец Виталий сказал: «Он взял не мое, а свое». Братья сказали: «Мы на эти деньги собирались купить провизию на зиму, гвозди и инструменты». Виталий ответил: «Считайте, что это я у вас украл, и, если хотите, наложите на меня епитимию за воровство». Услышав это, братья простили вора и больше не вспоминали о пропаже.

Народ окружал отца Виталия днем и ночью, а он как будто не уставал от людей, наверно, любовь давала ему силы. Но те, кто ухаживал за ним, говорили, что после ухода гостей он в изнеможении падал на свой одр. Он отличался от других старцев тем, что не умел быть строгим к людям и обличать их. Он старался утешить всех приходящих к нему, а если надо было указать человеку на его грехи, то говорил притчами, часто как бы обличая себя самого.

Отец Виталий беседовал с верующими в доме одной прихожанки. Был вечер – зимой темнело рано. Девушка по имени Нина торопилась идти домой, так как она жила на окраине города и нужно было проходить в пустынном месте через мост. Отец Виталий сказал: «Не бойся, тебя проводят». Она подумала: «Из мужчин никого нет, может, он сам проводит меня?» – и с радостью осталась. По окончании беседы отец Виталий сказал: «Теперь пойдем», довел ее до двери дома и прочел молитву, в которой призвал на помощь многих угодников Божиих, и сказал: «Иди без страха, ты не одна, святые проводят и сохранят тебя».

Однажды больной инок Виталий остановился на несколько недель у иеромонаха, служившего в приходском деревенском храме. Узнав об этом, многие люди стали приезжать к отцу Виталию и засиживались допоздна, обременяя больного. Иеромонах сказал: «Ты приехал отдохнуть, а тебе и здесь не дают покоя. Может быть, мне не пускать народ?». Отец Виталий ответил: «Если тебя беспокоит этот помысл, то скажи себе: “Меня здесь нет” или: “Я давно умер, какое мне дело до народа и Виталия?” – и обретешь мир».

Отец Виталий, как и другие монахи, был против экуменизма и считал его искушением для Церкви. Но иерархов, вступивших в экуменическое движение, старался не осуждать, и когда об этом заходил разговор, то замолкал и закрывал глаза, как будто погружался в сон. Он говорил, что осуждать архиерея – это брать огонь себе за пазуху.

В пустыне монахи никогда не купались и не мыли голову. Они изредка протирали тело тряпкой, намоченной в воде, а волосы смазывали керосином, затем расчесывали и вытирали насухо платком.

Один монах говорил: «От керосина волосы блестят, как грива у коня».

В пустыне монахи спали не раздеваясь. Часто зимой не снимали даже валенок, хотя из-за обилия дров в келии в морозы все время топилась печь: так им было легче вставать на ночные молитвы.

Отцы заповедовали монахам (пустынникам) ложиться спать препоясанными с четками в руках.

У пустынницы была бутылка масла на зиму. Когда зашли к ней по пути монахи, то она дала им пищу без масла. Узнав об этом, схиархимандрит Виталий сказал ей: «К тебе приходил Христос, Которому ты день и ночь молишься, а ты пожалела дать Ему немного масла». Она заплакала и поклонилась ему в ноги со словами: «Помолись за меня». Тот сказал: «Христос приходит в образе человека, что сделаешь для человека, сделаешь для Христа».

Молодая пустынница призналась другой, что чувствует привязанность к одному духовному брату и, сидя в келии, все время беспокоится о его здоровье. А та сказала ей: «Если бы ты знала, какие он слухи распускает про тебя, как будто ты воруешь у сестер передачу, которую им посылают, и что ты имеешь в келии спрятанную бутыль вина, к которой часто прикладываешься». Пустынница возмутилась и перестала волноваться о здоровье духовного брата. При встрече с ним она даже не ответила на поклон и, опустив голову, быстро прошла мимо.

Я видел в местности, называемой Барганы, двух монахов-пустынников: иеродиакона Онисифора и монаха Пахомия. Отец Онисифор охотно беседовал с нами и подробно отвечал на наши вопросы. Казалось, что он был рад помочь нам своими советами и многолетним опытом. Разговор касался Иисусовой молитвы. Мы говорили о книгах Игнатия (Брянчанинова) и Феофана Затворника (эти святители тогда еще не были прославлены). Затем мы пришли к отцу Пахомию. Он вышел из келии и сел у дверей на каменную ступеньку. Я спросил его: «Где находится сердечное место, о котором пишут святые: выше или ниже левого сосца?». Он посмотрел на меня так, будто только что заметил, и ответил: «Не знаю». Наступило молчание. Его взор был устремлен куда-то мимо нас, в сторону леса. Мы сидели молча минут десять, затем старец встал и сказал: «Мне пора». И ушел в келию. То, что говорил мне отец Онисифор, я забыл, так как не был внутренне подготовлен к такой беседе, а молчание отца Пахомия помню до сих пор.

Отец Онисифор имел у себя в келии сухую засоленную рыбешку, которая висела у него на нитке, протянутой вдоль стены келии. Он сам ее не ел, а держал специально для гостей и путников.

Некоторые братья, живущие в пустыне, упрекали отца Меркурия в том, что он занимается пчеловодством – работой, которая требует много времени и забот. Отец Меркурий отвечал: «Если бы я был совершенным монахом, то занимался бы непрестанной молитвой у себя в келии. Но это не моя мера, и поэтому я по своей немощи держу пчел, имея помысел, что я исполняю монашеское послушание. Часть меда я раздаю пустынникам и странникам, а другую часть обмениваю на продукты». Братья спросили: «А если твои пчелы погибнут или ульи украдут, то ты примешь это как волю Божию, чтобы не заниматься больше пчеловодством?». Отец Меркурий ответил: «Я приму это как испытание, но пойду в город и куплю новые ульи».

Мать Зосима нашла пещерку около Сухуми на склоне крутой горы, под которой был овраг, представляющий собой высохшее русло, и поселилась там. Благословение на это она ни у кого не взяла. Однажды, спускаясь вниз, она увидела в овраге труп человека с разбитой головой. Она поняла, что этот человек хотел ночью взобраться на гору, может быть, проследив, где она находится, но сорвался и упал с высоты. Она сказала об этом одному из своих благодетелей, живших в Сухуми. Они решили никому не сообщать, вырыли в овраге могилу и закопали труп. После этого мать Зосима ушла с того места; вернее, само место выгнало ее как поселившуюся без благословения старцев.

Схимонахиня Зосима говорила: «Когда какая-нибудь вещь мне не нужна, я не думаю, что делать с ней и кому подарить ее, чтобы этими размышлениями не отрывать ум от молитвы. Я отдаю ее первому встречному или кладу у дороги».

Мать Зосима ходила зимой в жилете из плащевой парусины и в калошах, одетых прямо на носки. Увидев это, благодетели подарили ей пальто из хорошего материала и ботинки. Когда наступила весна и потеплело, то мать Зосима, не желая хранить пальто до осени, сняла его с себя и на улице отдала незнакомой женщине. Та сначала боялась: не заключается ли в этом какой-нибудь подвох, но затем взяла пальто и благодарила.

Отец Виталий рассказывал притчу. Некий старец в монастыре посетил монаха, у которого келия была чисто вымыта и убрана, все вещи находились на своих местах. Старец сказал: «Наверное, брат не может терпеть грязи – ни духовной, ни телесной – и так же очищает свое сердце». Затем старец вошел в келию другого монаха, которая долго не прибиралась: вещи валялись разбросанными где попало. Увидев сор и беспорядок, он сказал: «Наверное, брат настолько занят молитвой и духовной жизнью, что уже совсем забыл о земном». Так старец мудро избежал греха осуждения.

Один иеромонах рассказывал подробности личной жизни своего собрата, которые он наблюдал, живя у него в гостях, и осуждал его. Тогда монахиня Аркадия, с которой он беседовал, встала с места, поклонилась ему и сказала: «Теперь я вижу, что вы прозорливец и обличили меня во всех моих грехах, словно в воду смотрели». Иеромонах опешил и огорчился, но потом часто с благодарностью вспоминал мать Аркадию.

Иеромонах по дороге повстречался с игуменией и поклонился ей, сказав: «Матушка, благослови», но та посмотрела на него и молча прошла мимо, ничего не ответив. Послушник, сопровождавший иеромонаха, спросил: «Отче, как объяснить такой поступок игумении, правильно ли сделала она? Я не понимаю этого». Иеромонах ответил: «Правильно или нет – зависит от духовной степени, на которой она находится. Если она стяжала непрестанную молитву за мир и безмолвие и не хотела отвлечь ум от внутреннего пребывания в сердце, а молча молилась за нас, то правильно сделала, а если нет, то это дерзость, происходящая от гордости и духовного невежества; тогда ее постигнет от своих же сестер скорбь и искушение: то, что сделает человек другому, возвращается к нему; но я предпочитаю думать первое». Послушник спросил: «А как мне победить свой помысл, который говорит: «Ведь преподобный Арсений Великий сидел в своей келии, а не ходил по дорогам»?». Иеромонах ответил: «Предположи, что она идет пешком в Иерусалим и дала обет не разговаривать по пути».

Схиархимандрит Виталий рассказывал, что рядом с ним в пустыне жил иеромонах, изгнанный властями из монастыря. Этот иеромонах старался заменить монастырское правило, которое исполняли пустынники из Глинской обители, Иисусовой молитвой. Он читал ее по слогам, несколько протяжно, притом конец каждого слова произносил резко, как бы отчеканивая, и между словами делал небольшие паузы. Когда он молился, стоя с четками в руках, то на каждом десятом узелке клал поясной поклон, а после каждой четки – несколько земных поклонов. Чаще он молился молча, сидя в углу на низкой скамеечке лицом к стене. Он так погружался в молитву, что со стороны могло показаться, что он спит, если бы не четки, которые двигались в его руке. В обители этот монах руководил иконописной мастерской, пел в хоре и нес послушание в библиотеке, он отличался начитанностью. Таким людям трудно дается молитва; воображение и рассудок через помыслы и образы входят в борьбу с духом и как бы подавляют и заглушают его. Это понимал и сам иеромонах, придя в пустыню, и все время старался остановить этот поток мыслей и картин, как запущенную в ход машину. Он говорил, что завидует тем, кто мало читал, у кого нет музыкального слуха: у тех, кто не обладает никакими талантами, скорее открывается молитва. Отец Серафим любил этого иеромонаха, но предупреждал, что у него будет много искушений в духовной жизни, потому что таким людям трудно не только обнажить ум для молитвы, но и смирить свое сердце. «Для того, чтобы научиться держать ум в словах молитвы, – говорил отец Серафим, – надо сердце свое держать в послушании. Старец советовал тем, кто приступает к Иисусовой молитве, вначале читать ее медленно и неторопливо, не обращая особого внимания на количество прочитанных молитв. Однако он предупреждал, что здесь есть своя опасность, а именно: замена молитвы как беседы с Богом размышлением о молитве, то есть при слишком медленном и раздельном произношении слов может потеряться предстояние перед Богом, и человек начинает разбирать каждое слово молитвы: какой смысл заключается в нем. Это тоже по-своему полезное дело, но лишь как приготовление к молитве: здесь нет обращенности к Богу, предстояния перед Ним. Молитва, исполняемая правильно и внимательно, – это действие духа, а рассуждение о молитве – действие души. Когда ум навыкнет заключаться в словах молитвы, уходить в них, сливаться с ними, тогда молитву следует читать в темпе неспешной речи. Мне кажется, что старец Серафим говорил здесь о различии между молитвой и медитацией, когда избирают какое-нибудь библейское изречение и начинают размышлять о нем, стараясь выявить семантическое значение и смысл каждого слова. Молитва исчезает, и слова превращаются в анализируемый объект, вместо того чтобы быть звеньями между душой и Богом.

Когда об этом спрашивали названного иеромонаха-пустынника, то он говорил, что во время молитвы он старается отгонять все помыслы и заключить ум в словах молитвы, а не занимается рассуждением о свойствах и значениях каждого слова. Он говорил, что находится в общении с отцом Серафимом и советуется с ним. Отец Серафим на наш вопрос не выразил какого-либо суждения о таком способе молитвы. Но мне показалось, что он считал преждевременным для этого иеромонаха оставлять чтение Псалтири и братское правило и заменять их Иисусовой молитвой. Это могут делать только старые пустынники.

Впоследствии этот иеромонах решил, что он должен литургисать, ушел из пустыни и приобрел домик в городе. Он служил как нештатный священник в храме, где официально исполнял должность регента. А потом он потерял Иисусову молитву, как признавался сам, и у него начался период тяжелых искушений. Но Господь дал ему искреннее покаяние.

Из некоторых слов схиархимандрита Серафима у меня сложилось мнение, что причиной искушения этого монаха было отделение от общей молитвы с братией, отсутствие послушания и некоторое пренебрежение к молитвам, благословенным Церковью (канонам, акафистам и так далее). Своей самочинной молитвой он как бы раздразнил и вывел змею из норы, но без послушания уже не мог победить ее.

Послушник Виталий в монастыре после ранней Литургии оставался еще на позднюю Литургию, превозмогая все болезни и немощи (в молодости у него была чахотка, от которой он излечился в пустыне). Узнав о таком усердии, схиархимандрит Серафим сказал пономарям: «Гоните его в шею из храма сразу же после первой Литургии».

Один иеромонах жаловался отцу Серафиму, что послушница, которая готовит обед и помогает ему по дому, имеет «неотесанный характер» и постоянно грубит; это его оскорбляет, и он часто гневается, выходит из себя и ругает ее. Отец Серафим, выслушав его, сказал: «Я рад за тебя. Хуже было бы иметь ласковую и услужливую послушницу».

Тому же иеромонаху говорил отец Серафим: «Ты то гневаешься на своих чад, то просишь у них прощения, не понимая, что этим духовно вредишь им. Они не знают, что им делать: кто прав и кто виноват – они или ты, – и постепенно перестают слушаться тебя. Если ты даже был несправедлив к ним, то попроси прощения у Бога за себя и за них, а им не показывай своего раскаяния. Духовный отец имеет право наказать или подвергнуть испытанию свое чадо, а своими извинениями ты только портишь их. Я видел духовника, который на коленях просил прощения у своих чад, и строго запретил ему делать это».

У схиархимандрита Иоанна (Мхеидзе) ¹⁵⁶ брат занимал какую-то высокую должность в системе внутренней безопасности. Может быть, зная это, власти не трогали двух бетанских монахов, но брат сам стал гонителем для своего брата. Он приезжал в монастырь и требовал, чтобы схиархимандрит Иоанн, тогда игумен Георгий, снял с себя рясу и жил в миру. Он обещал обеспечить его всем, дать ему отдельную комнату, где он мог бы проводить время, как ему угодно, хотя бы и молиться целый день. Он говорил, что надо пережить это время, а не подставлять свой лоб под пулю палача. Затем он стал требовать от брата ухода из монастыря, говоря откровенно, что из-за него он не получает следующего звания и вообще брат является темным пятном в его биографии и преграждает путь к его блестящей карьере. Это повторялось несколько раз; брат грозил, что сам напишет, чтобы монахов судили как врагов народа. На это игумен Георгий ответил: «Ты все угрожаешь мне расстрелом и говоришь, что из-за меня тебя лишают новых званий и орденов, а может быть, из-за наших молитв не расстреливают тебя самого, ведь сколько твоих сослуживцев погибло». Тогда брат бросился на него и стал избивать. Позже схиархимандрит Иоанн говорил: «Монах по своим обетам должен отречься от мира и от родственников. Но я глубоко почувствовал, как сам этот мир отрекается от нас, когда получал удары от руки брата. Мне было жаль его. Уезжая, он продолжал кричать и браниться, но в последнюю минуту неожиданно тихо сказал: «Прости меня"».

Иеромонах Василий (Пирцхалава), подвизавшийся в Бетания ¹⁵⁷, рассказывал: «Я уже с детских лет хотел пойти в монастырь, хотя не был ни в одном монастыре и только на картинках видел монахов. Мои родители сначала думали, что это детские фантазии, однако прошли годы, я повзрослел, но не оставил своего намерения. Тогда они сказали: «Сначала окончи институт, получи диплом, а затем делай как знаешь». Наверное, они думали, что в институте у меня начнется другая жизнь и я забуду о монашестве.

Когда я закончил педагогический институт в Гори, то приехал в село к родителям, отдал им свой диплом на память и сказал, что теперь я иду в монастырь. Они словно окаменели: не уговаривали меня, не плакали и даже не попрощались; только недавно мать приехала посмотреть, как я живу, и в тот же день уехала назад».

Я спросил: «Чтобы исполнить просьбу родителей, вы потеряли четыре года?».– «Нет, больше: надо было еще время, чтобы забыть то, чему меня учили в институте», – ответил он.

Однажды во дворе Бетанского монастыря я беседовал с отцом Василием о трудностях приходской жизни для монаха и говорил, что счастливы те, кто живет в монастыре. В это время мимо нас прошел схиархимандрит Иоанн ¹⁵⁸; лицо у него было сосредоточенно, он смотрел не на нас, а куда-то вдаль, вид его мог бы показаться грозным для тех, кто не знал его. Казалось, он внутренне спорил с кем-то или кого-то прогонял. Отец Василий тихо сказал: «Он все знает, о чем мы говорим». Возможно, отец Иоанн показал, какая в монастыре борьба с бесами, а может быть, видя мои искушения и немощь, отгонял от меня демонов, как пастух посохом – собак. Я ушел из монастыря, испытывая облегчение, с радостью в сердце.

Иеромонах Василий говорил: «Мне предлагают архиерейство, но я дал слово не покидать Бетанского монастыря и служить старцам ¹⁵⁹ до смерти их или моей. За что мне такая милость Божия: я живу около двух Ангелов! Сколько раз я хотел вымыть ноги старцам, но они, даже будучи больны, не разрешали мне этого делать!».

Однажды иеромонах Василий возвращался в обитель по дороге, проходившей через лес. На него напали разбойники, которым он ранее помешал увезти монастырскую корову, и жестоко избили. Отец Василий едва дополз до монастыря. После этого он заболел чахоткой и вскоре умер. Его нашли мертвым в келии перед аналоем, на нем были епитрахиль, мантия и клобук, точно он оделся во все монашеские одежды, чтобы отправиться в далекий путь. Смерть застала его на молитве.

В день, когда над иеромонахом Василием совершали отпевание, в монастырь прибыло много народа. Приехала также его мать и другие родственники. Они сказали, что должны взять тело отца Василия, увезти его в деревню и похоронить на своем кладбище. Народ возмутился: люди не хотели отдавать тело монаха тому миру, от которого он ушел, и требовали похоронить его в монастыре. Но схиархимандрит Иоанн сказал: «Я знаю этих людей: если вы помешаете им, то может быть кровопролитие, или же они вернутся, когда здесь никого не будет, выкопают гроб из земли и все равно сделают то, что задумали». Когда закончилось отпевание, то родные по плоти и односельчане увезли тело отца Василия. Затем прошел слух, что они сбрили у него бороду, сняли с него монашескую рясу, надели пиджак и галстук и похоронили по своим обычаям. Узнав об этом, схиархимандрит Иоанн прослезился: «Он дважды мученик: один раз – при жизни от разбойников, а второй раз – по смерти от своих родных; за это он примет двойную награду. Где бы ни лежало его тело, а душа его с нами». И уже обращаясь к почившему, отец Иоанн сказал: «Сын мой, Василий, я думал, что ты похоронишь меня, но вот я, старец, стою над твоим гробом».

Архимандрит Гавриил (Ургебадзе) ¹⁶⁰ рассказывал: «Как Господь испытывает человека! Когда я был странником, то пришел в Самтаврский монастырь и попросил игумению пустить меня на ночлег. Она ответила: «У нас мужчины не ночуют». Тогда я вышел во двор и сел у ворот. Монахиня пришла закрывать ворота и закричала: «Что ты здесь делаешь?! Сейчас мы будем спускать собаку на ночь, она может покусать тебя!». Я вышел и лег за воротами. И вдруг слышу какой-то шорох. Смотрю: около меня змея. Я вскочил на ноги и, сказав: «Здесь нет для меня места!», пошел пешком назад в Тбилиси».

Архимандрит Гавриил вспоминал: «Когда я стоял на молитве, то вдруг услышал голос: «Скорей иди в Бетания». Этот голос повторился трижды. Я оставил молитвенное правило, оделся, взял посох и сумку и отправился в Бетания. По дороге купил несколько хлебов. Попутной машины не было, и я пошел пешком. Я шел по лесу, и какая-то сила торопила меня: «Не останавливайся, иди скорее».

Уже к вечеру я пришел в монастырь. Меня встретил схиархимандрит Иоанн ¹⁶¹ – последний оставшийся в живых монах. Он сказал: «Я молился, чадо, чтобы ты пришел ко мне и прочел надо мной отходную молитву». Несмотря на то что схиархимандрит Иоанн долго болел, ничто не предвещало его скорую смерть: он встретил меня на ногах, а не в постели; вид его был даже более бодрым, чем когда я видел его в последний раз. Я положил хлеба на стол. Он благословил их и сказал: «Ты устал от пути, подкрепись». И сам разломив хлеб, взял себе небольшую часть: «Это моя последняя трапеза».– «Бог милостив, ради нас продлит вашу жизнь, – сказал я.– Не будет вас, не будет монашества».– «Не мною оно началось и не мною кончится, – возразил отец Иоанн.– Мне пора идти вслед за моим духовным братом ¹⁶². Передай мою волю, чтобы меня похоронили рядом с ним: мы вместе переносили труды и гонения. Сегодня он сказал мне, что закончил пролагать для меня путь и мы будем вместе».

Наступил вечер. Схиархимандрит благословил меня зажечь свечи. Он дал мне книгу «Куртхевани» ¹⁶³ , раскрытую в том месте, где был канон на исход души, и сказал, чтобы я прочитал его. Я заплакал и стал просить: «Отче, пусть я умру раньше тебя и вместо тебя». Он ответил: «Ты не знаешь, о чем говоришь и чего просишь». Я продолжал плакать, припав к его ногам. Тогда он встал и сказал первый возглас торжественно, как епископ во время богослужения. Я не мог ослушаться и стал продолжать молитву. Я прочитал канон на исход души до конца. Он ласково сказал мне: «Я за этим звал тебя, чадо. Ты примешь мой последний вздох и последнее благословение, – и затем добавил: – Садись рядом и читай по четкам молитву». Мы оба молча читали молитву. Он спросил: «Ты видишь, сколько монахов стоят в келии? Они пришли за мной». Я понял, что это те монахи, которые жили и похоронены в Бетания… «Я тебе скажу о своем видении, но это тайна, никому не говори о ней». Он рассказал мне о бывшем ему откровении, и сердце мое исполнилось страхом. «Скрой это в своем сердце», – повторил он. Уже догорели свечи, я заменил их другими. Увидев, что четки выпали из рук отца Иоанна, я взял их с пола и надел на его руку. Он сказал: «Молись вслух, я буду слушать». Я громко читал Иисусову молитву, и вдруг отец Иоанн как бы встрепенулся, радость отразилась на его лице. «Мой брат и отец Иоанн пришел за мной, – сказал он, – а вместе с ним…» – и он замолк, его голова опустилась на грудь. Прошли минуты молчания. Я подошел к нему. Он был уже мертв…

Я молился всю ночь. Утром в монастырь пришли люди, точно узнав о смерти настоятеля. Мы сообщили Патриарху Ефрему о кончине великого старца. Он сам служил погребение, плакал и говорил: «Отец Иоанн, когда ты предстанешь Престолу Божию, помолись обо мне!».

Я остался на некоторое время в Бетания вместе с другими богомольцами и каждый день служил панихиду на могиле новопреставленного старца, – вернее, служил панихиду о двух подвижниках, могилы которых находятся рядом в знак того, что они и по смерти неразлучны друг с другом. Когда умер отец Иоанн, я взял его четки и с ними как его благословением вернулся домой».

В 60-х годах отец Гавриил построил у себя во дворе церковь. Об этом узнал уполномоченный по делам религии и, вызвав одного высокопоставленного иерарха, сказал, чтобы тот принял меры и велел отцу Гавриилу тихо, без шума разобрать эту церковь. Видимо, уполномоченный не хотел скандала и слухов о себе как о поджигателе церквей. Иерарх предложил ему вместе поехать к отцу Гавриилу и поговорить с ним.

Они приехали в дом отца Гавриила, который находился недалеко от Варваринской церкви; уполномоченный остался во дворе, а иерарх зашел в храм, где молился отец Гавриил. Он сказал: «Сын мой, Гавриил, какой хороший храм ты построил своими руками! Но знаешь, какое теперь время: иногда более мудро отступить, чем идти вперед. Послушай меня, разбери его; положение переменится, и тогда ты снова построишь эту церковь, и я приду помолиться с тобой. Скажи об этом уполномоченному». Отец Гавриил вышел во двор и сказал: «Я разрушу».

Прошло несколько дней. Отец Гавриил разобрал переднюю стену, отодвинул на два метра и построил снова. Он сказал: «Я послушал и разрушил, а теперь настало хорошее время – и построил». Больше отца Гавриила не трогали.

Однажды отец Гавриил, измазавшись где-то мазутом, танцевал на паперти церкви. Детвора, окружив его, хлопала в ладоши и кричала: «Таши-туши». На шум из храма вышел священник и, обращаясь к отцу Гавриилу, закричал: «Ты понимаешь, дурак, что делаешь?». Отец Гавриил ответил: «Не я дурак, а тот, кто дает молодым монашество. Это он не понимает, что делает». И, сказав это, отправился домой.

Однажды отец Гавриил молился в алтаре Сионского собора. К нему подошел один известный архимандрит, пользовавшийся среди монашествующих авторитетом, и приветствовал его. Отец Гавриил пристально посмотрел на него и неожиданно сказал: «Несчастный, сейчас же становись на колени и кайся в своих грехах!». Архимандрит, оскорбившись, ответил: «Какое тебе дело до моих грехов? Я сам знаю, когда каяться!». Тогда отец Гавриил подошел к престолу и закричал: «Тебе говорю, ты проклят Богом!». Такой поступок удивил и возмутил присутствовавших в алтаре. Через несколько лет этот архимандрит ушел в раскол…

Однажды отец Гавриил на праздник 1 Мая поджег огромный портрет Ленина, который висел на Доме правительства. Когда на допросе его спросили, почему он это сделал – ведь христиане должны уважать власть, – то отец Гавриил ответил: «Потому что на портрете было написано: «Слава великому Ленину!». Вся слава принадлежит Богу, а какая слава может быть у мертвой головы! Я сжег его портрет не как правителя, а как идола!».

Когда отца Гавриила посадили в тюрьму за то, что он сжег портрет Ленина, он начал рассказывать заключенным о Боге; когда же он читал вслух молитвы, то многие из них опускались на колени и молились вместе с ним. Даже бандиты просили, чтобы отец Гавриил рассказал им о христианской вере и помолился за них.

Оказавшись снова на воле, отец Гавриил решил: «Если преступники послушали меня, то я должен напомнить народу о Боге». Взял он иконы, пошел на главную площадь, называемую теперь площадью Свободы, поставил их там, достал книгу и стал громко читать молитвы. Он рассказывал нам: «Некоторые останавливались, чтобы посмотреть, что я делаю, но, назвав меня сумасшедшим, проходили дальше, другие не обращали никакого внимания. Затем приехала милиция. Мои иконы разбросали, а когда я хотел собрать их с земли, выкрутили руки за спину; меня потащили, как преступника, хотя я не сопротивлялся, посадили в машину и повезли в участок. Там меня побили и сорвали крест. Нигде никто не заступился за меня ни одним словом. Раньше я думал: «Зачем Господь посылает скорби на землю?». А теперь я понял: камень разбивают молотом. Многих людей только горе и скорби могут привести к Богу».

Однажды ночью на авву Гавриила напал грабитель и потребовал денег. Авва дал ему все, что имел, но тот схватился за иерейский крест на его груди и стал тянуть. «Зачем тебе мой крест?» – спросил авва. «Я продам его», – ответил бандит. Авва сказал: «Брат мой, я соберу денег и дам тебе, в каком месте ты назначишь, но этот крест не принесет тебе пользы». Тот в ответ ударил авву в лицо и сорвал крест, так что порвалась цепочка. Через три дня незнакомый человек принес крест с порванной цепочкой отцу Гавриилу, предлагая купить его. «Откуда ты взял этот крест?» – спросил архимандрит. «Мой товарищ попал в аварию и разбился насмерть, – ответил этот человек, – и мы решили продать крест, который был в его кармане, для похорон». Авва рассказал, что произошло, тогда тот человек сказал: «Возьми свой крест назад, нам не надо никаких денег». Они начали спорить. Наконец авва сказал: «Где лежит мертвый? Я приду и отслужу ему погребение за то, что он после смерти возвратил мне крест». Но человек, словно боясь чего-то, не согласился и на это. Он положил крест на стол и быстро ушел.

Однажды архимандрит Ксиропотамского монастыря ¹⁶⁴ в сопровождении некоторых других лиц приехал в Грузию, посетил монастыри и захотел увидеть отца Гавриила. Отец Гавриил узнал об этом, и когда они пришли к нему в келию, то увидели его совершенно «пьяным». Отец архимандрит сказал тогда: «Теперь я вижу, что это настоящий саллос (юродивый): он не хотел говорить с нами и не хотел огорчить нас отказом». Помолившись, они вышли из его келии.

Как-то ночью во дворе монастыря, где жил отец Гавриил, раздался страшный крик. Это кричал отец Гавриил голосом, похожим на львиный рев. Потом он взял палку и стал колотить о железный лист. Монахини выглянули из окон, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказывается, он ругал старшую из них, которая без благословения спилила дерево. Монахини закрыли окно и потушили свет. Отец Гавриил продолжал ходить по двору и кричать, что это не монахини, а лесорубы. Когда наутро его спросили, зачем он это делал, то он ответил: «Монахинь нужно смирять, это им полезно: тогда они лучше каются; кто хвалит их, тот их первый враг».

Отец Гавриил рассказывал, что к нему приходили исповедоваться архиереи; это смущало его. Тогда он начал давать им епитимии, и они перестали исповедоваться у него и нашли других духовников.

Рассказывала духовная дочь архимандрита Гавриила: «Однажды мне сильно захотелось увидеть своего духовного отца, хотя особых вопросов к нему не было. Я думаю: «Что бы понести ему?», а денег у меня только двадцать копеек: как раз на дорогу. Тогда я решила купить буханку хлеба и пойти пешком. Когда я пришла к нему, он сказал: «Я сварил суп, а хлеба у меня не было; садись, пообедаем вместе». Потом он сказал мне, что не хотел выходить из келии и молился, чтобы Господь послал ему хлеб».

Когда отец Гавриил умирал, то сказал: «Через три года откройте мою могилу, и я встречу вас».

Очевидцы рассказывают, что на месте погребения ¹⁶⁵ архимандрита Гавриила происходят исцеления, и многие больные приходят, чтобы взять елей из лампады, горящей на его могиле. Поток этих людей настолько увеличился за последние годы, что одна из монахинь несет послушание у могилы отца Гавриила: наливает в лампаду елей и затем раздает его богомольцам.

Игумения Ольгинского монастыря Ангелина (Кудимова) рассказывала: «Когда я была послушницей, то задумывалась о том, что значит бесконечность, как может Божество быть в Трех Лицах, и пыталась представить себе это – и вдруг почувствовала сильную головную боль. Я стала просить у Бога прощения за свои дерзкие вопросы. Боль прошла, но у меня началась бессонница. Много недель я не могла спать и лежала с открытыми глазами. Игумения послала меня по святым местам. Через год моя болезнь постепенно прошла. С тех пор я не дерзаю ни говорить, ни думать о том, что выше моего разумения, а прошу у Господа даровать мне плач о моих грехах».

Игумению Ангелину спросили: «Что особенно запомнилось тебе во время этого странничества?». Она ответила: «В Ново-Афонском монастыре я видела монаха, который шел в церковь, устремив глаза в землю, словно он не видел никого и ничего вокруг себя. Мне захотелось заговорить с ним, и я попросила у него книгу об Афоне. Он молча зашел в свою келию, вынес книгу и дал мне, даже не посмотрев на меня, – и, не сказав ни слова, возвратился к себе».

Одна инокиня вышла замуж, но затем посещала Ольгинский монастырь, и матушка Ангелина принимала ее в своей келии. Эта женщина как-то сказала: «Матушка, я все время каюсь в том, что согрешила». Игумения ответила: «Если бы ты каялась, то вернулась бы в монастырь, даже если бы тебе надо было бежать по дороге, усеянной осколками стекол, босыми ногами».

В другой раз эта женщина сказала: «Матушка, вы презираете меня». Игумения ответила: «Я не презираю создание Божие, но диавол, который искусил тебя, теперь презирает тебя и смеется над тобой».

В Ольгинском монастыре был праздник. После службы какие-то гости подошли к клиросу, где вместе с певчими стояла и игумения Ангелина, и стали благодарить ее за прекрасное пение хора. Особенно им понравился голос монахини, которая пела низким контральто (то есть, как называли это в монастыре, басом), и они просили показать им ее. Игумения Ангелина, выслушав их, сказала: «У нас бас свиней пас», а когда сконфуженные таким ответом гости отошли, то добавила: «Где голосок, там и бесок». Так она учила монахинь смирению.

Игумения Ангелина рассказывала случай, о котором она слышала в молодости. Из одного монастыря исчез монах, как будто в воду канул. Прошло несколько месяцев. Настала зима. Из склада стали брать дрова для топки и обнаружили труп монаха вместе с мертвой женщиной. Их раздавили упавшие бревна. Уже разложившиеся тела завернули в брезент, вынесли из монастыря и закопали в яме без христианского погребения. Игумен сказал братии: «Собачья свадьба – собачья смерть».

Глинские старцы епископ Зиновий ¹⁶⁶, схиигумен Серафим ¹⁶⁷ и схиигумен Андроник ¹⁶⁸, собравшись вместе, со скорбью говорили о том, что один из иноков, резчик по дереву, отличавшийся тихим и кротким нравом, связался с женщиной, которую долгое время выдавал за родную сестру, и пал с ней. Это несчастье, по их словам, произошло из-за непослушания и утаивания грехов на исповеди. Иеромонах, случайно присутствовавший при разговоре старцев, спросил епископа Зиновия: «А я, Владыко, тоже, как этот инок, не имею послушания?». Епископ Зиновий пристально посмотрел на него и сказал: «Нет, ты иногда вдруг возьмешь да и послушаешься». Иеромонах понял нелепость своего вопроса и цену своего «послушания».

Через некоторое время оказалось, что игумен Ф. повенчал этого инока с его сожительницей. Глинские старцы не одобрили такого поступка игумена и считали, что он должен был посоветоваться с ними. Они говорили, что такой брак не по Богу и не намного лучше содеянного блуда, что он не принесет ничего, кроме скорбей и несчастья, а игумен Ф. своим самовольным решением отрезал иноку путь к покаянию и возвращению к монашеству.

Я был свидетелем того, как нарушение церковных правил, запрещающих поминовение усопших еретиков и самоубийц, приносило людям тяжелые искушения, а иногда и трагическую смерть.

В Сочи жила монахиня, которая отличалась кротким нравом, немногословием, любовью к молитве. Она часто приезжала в Гудаута и Сухуми. Матушка умела шить и всегда старалась что-нибудь сделать для храма. Духовным отцом ее был архимандрит Константин (Кварая). Но у этой монахини была одна тайна, которую она скрывала от всех, даже от духовного отца. Только немногие из ее родственников знали об этом.

Ее отец, которого она очень любила, по неизвестным причинам покончил жизнь самоубийством – его нашли висящим в петле в собственном доме. Монахиня совершила заочное погребение, не сказав, какой смертью умер ее отец. Кроме того, она решила читать по нему Псалтирь. Прошло много лет. Как будто ничего не предвещало несчастья. Но вдруг до нас доходит страшная весть: ее нашли повешенной на веревке в своем доме. Рядом на столе лежал ее нательный крест, который она сняла с себя. Экспертиза установила самоубийство. Было определено, что она сделала две попытки. Во время первой веревка оборвалась, Господь сохранил ее, но она сняла с себя крест и повесилась снова. Какое страшное диавольское искушение, граничащее с одержимостью, должна была испытать эта монахиня, чтобы наложить на себя руки и после того, как веревка оборвалась, не раскаяться перед Господом, а исполнить волю диавола до конца!

Особенно горевал о ней ее духовный отец архимандрит Константин. Он говорил: «Если бы я знал, что ее отец самоубийца, то именем Божиим запретил бы ей молиться о нем, но она скрыла это от меня». Непокорность воле Божией привела ее к непослушанию Церкви, и тогда исполнились слова псалмопевца: Молитва его да будет в грех ¹⁶⁹. Я никогда не слышал, чтобы эта монахиня при жизни осуждала кого-либо, но она в душе своей осудила Церковь как немилостивую к самоубийцам и, решив спасти отца путем обмана, сама кончила жизнь тем же роковым грехом.

После революции игуменией Бодбийского монастыря была назначена Нино Вачнадзе. В этом монастыре находились русские монахини, и они вначале отнеслись к новой игумении с недоверием, как будто ее назначили для того, чтобы их выселить из монастыря. Игумения Нино вспоминала: «Мне было больно чувствовать такое отношение сестер ко мне, но я решила победить все любовью. Я заботилась о вверенном мне монастыре как могла, и вскоре у сестер тревога и подозрения сменились доверием и искренней любовью. Они говорили, что не хотят другой игумении, кроме меня, и что в моем лице видят игумению Ювеналию (Фамарь [Марджанишвили]) ¹⁷⁰, которая как будто снова пришла в обитель. Когда власть захватили большевики, то, несмотря на все мои старания и борьбу, монастырь был закрыт. Меня выгнали из игуменских покоев чуть ли не с побоями, а комиссар, приехавший закрывать монастырь, со смехом лег отдыхать на мою постель в сапогах. После закрытия монастыря те сестры, которые остались в Грузии, продолжали считать меня своей игуменией и обращались за советом и благословением, приходили как изгнанники к изгнаннице».

После закрытия Бодбийского монастыря родственники игумении Нино предлагали ей поселиться в их доме и обещали предоставить одну из комнат в ее распоряжение, ничем не беспокоить и не заходить к ней без спроса, чтобы она чувствовала себя там как в монашеской келии. Но она отказалась жить рядом с мирскими людьми и попросила Католикоса-Патриарха, чтобы он благословил дать ей приют в маленьком помещении на колокольне Анчисхатского храма. Эта каморка не отапливалась; там было полутемно, но игумения провела в ней много лет, как в затворе, до своей смерти.

Когда был открыт Бодбийский храм, Патриарх Ефрем благословил перенести туда ее тело с городского кладбища и предать земле недалеко от гробницы святой равноапостольной Нины – ее небесной покровительницы. Игумения Нино возвратилась в свой дом.

Один священник рассказывал, что уполномоченный по делам религии уговаривал его подтвердить письменно некоторые неблаговидные факты, касающиеся епископа, которого уже перевели из епархии. Священник отказался сделать это и ожидал неприятностей. Но, отпуская его, уполномоченный неожиданно сказал: «Я хочу поблагодарить вас за ваш ответ».

Глинский монах Илиодор после закрытия монастыря приобрел комнатку на окраине Сухуми. Соседкой его оказалась женщина сварливая и склочная. Она постоянно клеветала на отца Илиодора и однажды пожаловалась уполномоченному Лагвилава, будто бы монах Илиодор грозился убить ее. Уполномоченный, выслушав, сказал ей: «Вы расстроены? Я тоже расстроен. Сегодня утром меня так довела соседка, что я пошел за топором, чтобы зарубить ее; хорошо, что меня вовремя удержали». На этом разговор закончился.

Один престарелый протоиерей, который некоторое время работал в церковном издательстве, говорил: «В наше время стало модным составлять воспоминания в виде мифов. Хотя миф – красивая вещь, но далеко не безобидная. Многие усопшие, которые сами нуждаются в молитвах, из-за безответственности таких мифотворцев превратились в глазах наших современников в чудотворцев и святых. Еще до канонизации им составляются акафисты и пишутся иконы. Я читал такую биографию, вернее, агиографию, А. И., которого лично знал. Это был человек иезуитского склада мышления, жесткий и несправедливый к подчиненным; я боюсь, что дифирамбы в его честь преждевременны. Для грешного человека молитвы Церкви и близких – единственная надежда на спасение, а здесь у него самого просят молитв. Лишить человека духовной помощи более жестоко, чем отнять у голодного хлеб. Часто такие житийные апокрифы составляют родственники покойника, чтобы обратить внимание на самих себя, истеричные женщины, которые не считаются ни с чем, только бы увековечить память своего кумира, наемные писаки, готовые выполнять заказы на любую тему, лишь бы им заплатили. Разумеется, надо знать и помнить о современных нам подвижниках, и у нас есть книги о них, написанные на хорошем литературном и духовном уровне. Но необходимо навести в этом отношении порядок; такие материалы должны быть тщательно проверены и подтверждены, как бы отфильтрованы, а то может возникнуть опасность девальвации самой святости».

Он говорил: «Что испытывает душа человека, находящегося в аду, когда его прославляют как святого? Я думаю, жгучий стыд за свою жизнь. Такие поклонники только прибавляют мучений к мучениям души усопшего». И продолжал: «В одной из таких биографий я встретил выражение «адамант веры» и удивился, так как это именование дала Церковь только нескольким подвижникам. Где здесь чувство меры и христианская скромность?».

Он также сказал: «Жизнь святых разнообразна, но есть общий духовный облик святого как носителя благодати, при различных формах внешнего служения и многообразия подвигов. Это исполнение евангельских заповедей, самоотверженность и постоянная обращенность духа к Богу. А теперь этот образ святости может подвергнуться коррозии, стать чем-то обыденным и банальным».

Один неверующий человек рассказывал сыну случай из своей жизни. В 1917 году он учился в Тифлисском военном летном училище. Настал день, когда он должен был подняться на аэроплане в первый раз без инструктора. Вдруг в воздухе заглох мотор. Хотя в то время самолеты имели высокую планировочную способность и иногда удавалось посадить такой самолет прямо на поле, но все равно шансов спастись было мало. Этот человек начал читать молитву Божией Матери «Богородице Дево, радуйся», и вдруг мотор заработал снова. Летчик сделал несколько кругов над аэродромом и благополучно приземлился. Инструктор, наблюдавший за полетом с земли, даже не понял, что случилось. Сын спросил: «Если ты неверующий, то как тебе пришла мысль о том, чтобы обратиться к Божией Матери?». Отец ответил: «Я не думал ни о чем, это было какое-то инстинктивное действие». Сын опять сказал: «В трудную минуту у человека срабатывают инстинкты; почему тебе не представить, что это был как раз инстинкт жизни, который ты раньше подавлял? Ведь живые существа под действием инстинкта как раз совершают необходимые и целесообразные поступки в экстремальных ситуациях; значит, мысль о Боге жила в глубине твоей души, а твое неверие было поверхностным. На грани жизни и смерти проявляется самое глубокое, что заложено в самом человеке. Неужели этот случай прошел для тебя бесследно?». Отец ответил: «Признаться, я вскоре забыл о нем и вспомнил теперь в беседе с тобой. Может быть, это было самовнушение?». Сын сказал: «Ты просил и получил то, что просил, значит, здесь существует связь причины и следствия, к тому же самовнушением нельзя завести мотор». Отец ответил: «Я думаю, что это была случайность». Сын сказал: «Чтобы отделаться от Бога, вы выдумали какое-то учение, где все определяет случай; случай занял для вас место Творца и Управителя вселенной. То вы, апеллируя к науке, говорите, что все закономерно, то, когда видите чудо, о котором просили сами, скрываетесь от Бога за словом «случай». Неверие может быть непроницаемо не только для доводов, но и для очевидности. Если бы неверующий увидел Христа, то мог бы сказать: «Это иллюзия моего сознания» или: «Это голография – пространственное изображение». Вера или неверие – прежде всего состояние человеческого сердца, в котором суммируется вся прожитая жизнь». Отец возмутился таким оборотом дела и сказал: «Общаться с Богом, Который допускает столько зла в мире, я не хочу, и если даже мне сейчас откроют рай, я туда не пойду». Сын ответил: «Что-то незаметно, чтобы ты болел о страданиях мира. Я видел тебя огорченным, когда у тебя украли любимую трубку. Чем ты пожертвовал, чтобы страданий в мире было меньше, чем ты побеспокоил себя? Но ты нечаянно сказал правду, что ты не хочешь быть с Богом, а вернее, не хочешь, чтобы был Бог: в этом причина твоего неверия». Отец сказал: «Это говорит мой сын? Виноваты те, кто оставил двенадцать действующих церквей в Тбилиси вместо того, чтобы давно закрыть их». На этом диалог закончился.

Тот, кто хулит святых, хулит Духа Святого, пребывающего в них, поэтому нередко такие кощунники бывают наказаны, так сказать, на глазах у народа. После канонизации императора Николая II один из священников с насмешкой сказал: «Как будут писать икону царя Николая, с папиросой во рту?». Кара вскоре постигла его. В пути с ним случился инсульт, и он умер, не приходя в сознание.

Одиночество и келия – радость монаха. Если келия гонит его из себя и монаху скучно одному, то это значит, что он искушаем унынием, прилипчивой и мучительной страстью, которую можно побороть только «выбивая клин клином» – терпеливым пребыванием в келии, хотя бы это было так трудно, как лежать живым в гробу; и тогда уныние отступит и томление души сменится чувством покоя, а в следующий раз страсть уныния будет мучить меньше.

Один пустынник любил медленно читать Иисусову молитву. Он говорил, что в молодости спешил скорее окончить правило, а его старец, увидев, что он быстро перебирает узелки на четках, благословил его выделить для правила определенные часы и читать Иисусову молитву в течение этого времени, не обращая внимания на количество прочитанных молитв. Монах послушался его совета и стал молиться более углубленно.

Некий человек скорбел, что он потерял четки, которыми благословил его покойный духовный отец. Узнав об этом, инок Виталий сказал: «Ты потерял четки, а не благословение старца». Тот спросил: «Как мне понять эти слова?». Монах ответил: «Ты потерял четки, сделанные из шерсти, а духовные четки – это благословение старца на непрестанную молитву. Оно не берется назад. Возьми любые четки, и благословение старца будет на них».

Некий монах сказал: «Я видел, как брат, читая Иисусову молитву по четкам, спешил и пропускал узелки, и я посчитал его вором молитвы».

Старец, стяжавший благодать Духа Святого, может сделать людей в какой-то мере подобными себе, а мы, немощные иноки, общаясь с мирскими людьми, делаемся подобными им.

Старцев рядом с нами нет, потому что мы бы все равно не слушались их и тем самым приняли большее осуждение.

Однажды в храме во время богослужения я видел двух монахов: казалось, что лучи из невидимого источника падали на их лица. Прежние подвижники источали свет; теперешние монахи любят рассуждать о духовном свете: их слышно, но света не видно.

Если сравнить жизнь древних отцов по описанию их современников с жизнью старцев последнего столетия, то мне кажется, что подвижники нашего времени особенно нуждаются в помощи Пресвятой Богородицы и все чаще вручают своих чад покрову и молитвам Божией Матери. Мне представляется, что древние святые были возмужавшими в боях воинами, которые идут на сражение по примеру своего отца, а современные подвижники подобны малым детям, которые ищут защиты от врагов у своей матери. Но это не значит, что перед Богом первые выше последних. В наше время монахи испытывают огромный натиск богоборческой силы как непосредственно от сатаны, так и от мира, окружающего их. Поэтому Господь будет судить их по произволению их сердец. Те шли по проложенной дороге, держа друг друга за руки: кто падал, того поднимали, кто изнемогал, того несли на руках. А эти идут по топкому болоту почти в одиночку. Можно ли сказать, что выше тот, кто прошел дальше? И они особенно чувствуют Материнскую любовь, полную сострадания.