Бог тихо постучал в мое сердце

Можно ли встретить Господа?

Все верующие на этот вопрос отвечают только положительно. Но не все могут ответить на другой вопрос: как это возможно? Менее всего стоило бы думать, что в какой-то момент вдруг само по себе произойдет чудо – и Бог явится. Нет, встреча должна состояться. Но она возможна, если и Бог, и человек идут навстречу друг другу.

Бог идет всегда. О человеке так не скажешь – человек чаще всего и не идет к Богу, и не ищет Его, и даже не стремится к тому, чтобы прийти к Богу...

Но почти у каждого в жизни наступают такие моменты или происходит что-то такое, что заставляет человека задуматься, что он такое, как живет, и тогда он спрашивает себя: могу ли я дальше жить без Бога? хочу ли я встречи с Богом? как же мне встретить Бога?

И тут на помощь приходит опыт других людей, друзей и знакомых, проделавших свой путь к Богу. Такой помощью были и радиобеседы митрополита Антония Сурожского, и «самиздат», и книги со свидетельствами таких встреч, евангельские откровения, молитвы, за которыми последовало приобщение к церковной жизни.

И открывается, что Господь и Отец Небесный не оставляет каждого, хочет всем нам спастись, какими бы путями мы ни шли к Нему. «Мы встречаем Христа, – говорил митрополит Антоний Сурожский, – не только на путях недоумений, как ученики (Лука и Клеопа на пути в Эммаус), не только на путях надежды и ожидания, как одиннадцать ушедших в Галилею, но и на путях противления, на путях борения, на путях восстания нашего... Куда бы мы ни пошли – мы можем встретить Христа. Куда бы ни вел нас путь – будем смотреть зорко и внимательно на того, кто идет рядом с нами: это может быть Христос в тайном образе, готовый нам в братстве и простоте любви открыть величие нашего человеческого призвания» (из проповеди в Лондоне в 1966 году).

До, надо решиться. Решиться – дело трудное, однако еще труднее – не ошибиться. Неопытному легко принять волка в овечьей шкуре за Пастыря. Но Господь ведает сердца и является тем, кто призывает Его и уповает но Него.

Мальчик в четырнадцать лет после долгих мытарств в эмиграции получил возможность узнать почти безоблачное счастье: у его семьи вдруг появилась квартира, и теперь он, мама и бабушка жили вместе.

Два-три месяца все было хорошо, а потом мальчик «испугался своего счастья». Жизнь стала терять смысл. Даже любовь матери и бабушки оказалась бессильной. Бесцельность благополучия так его всколыхнула, что он решил: если за год не найдет смысл жизни, то лучше покончит самоубийством, чем будет влачить бессмысленную жизнь, пусть и вполне счастливую внешне.

Этим мальчиком был будущий митрополит Антоний Сурожский.

Вот как он рассказывает о том, кто и при каких обстоятельствах помог ему найти ответ на его искание смысла жизни (Новый мир, 1991, № 1).

Случилось так, что Великим постом 30-го, кажется, года, нас, мальчиков, стали водить наши руководители на волейбольное поле. Раз мы собрались, и оказалось, что пригласили священника провести духовную беседу с нами, дикарями. Ну, конечно, все от этого отлынивали, как могли: кто успел сбежать, сбежал, у кого хватило мужества воспротивиться вконец, воспротивился, но меня мой руководитель уломал. Он меня не уговаривал, что надо пойти, потому что это полезно для моей души или что-нибудь такое... Он сказал: «Послушай, мы пригласили отца Сергия Булгакова; ты можешь себе представить, что он разнесет по городу о нас, если никто не придет на беседу?» Я подумал: да, лояльность к моей группе требует этого. А еще он прибавил замечательную фразу: «Я же тебя не прошу слушать! Ты сиди и думай свою думу, только будь там». Я подумал, что, пожалуй, и можно, и отправился. И все было действительно хорошо, только, к сожалению, отец Сергий говорил слишком громко и мне мешал думать свои думы; и я начал прислушиваться. И то, что он говорил, привело меня в такое состояние ярости, что я уже не мог оторваться от его слов; помню, он говорил о Христе, о Евангелии, о христианстве. Он был замечательный богослов, и он был замечательный человек для взрослых, но у него не было никакого опыта с детьми, и он говорил, как говорят с маленькими зверятами, доводя до нашего сознания все сладкое, что можно найти в Евангелии, от чего как раз мы шарахнулись бы, и я шарахнулся: кротость, смирение, тихость – все рабские свойства, в которых нас упрекают, начиная с Ницше и дальше. Он привел меня в такое состояние, что я решил не возвращаться на волейбольное поле, а ехать домой, попробовать обнаружить, есть ли у нас дома Евангелие, проверить и покончить с этим; мне даже на ум не приходило, что я не покончу с этим, потому что было совершенно очевидно, что он знает свое дело и, значит, это так...

И вот я у мамы попросил Евангелие, которое у нас оказалось, заперся в своем углу, посмотрел на книжку и обнаружил, что Евангелий – четыре, а раз четыре, то одно из них, конечно, должно быть короче других. И так как я ничего хорошего не ожидал ни от одного из четырех, я решил прочесть самое короткое.

И тут я попался; я много раз после этого обнаруживал, до чего же Бог хитер бывает, когда Он располагает Свои сети, чтобы поймать рыбу; потому что прочти я другое Евангелие, у меня были бы трудности; за каждым Евангелием есть какая-то культурная база; Марк же писал именно для таких молодых дикарей, как я, – для римского молодняка. Этого я не знал, но Бог – знал. И Марк знал, может быть, когда написал короче других.

И вот я сел читать; и тут вы, может быть, поверите мне на слово, потому что этого не докажешь. Со мною случилось то, что бывает иногда на улице, знаете, когда идешь – и вдруг повернешься, потому что чувствуешь, что кто-то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал и между началом первой и началом третьей главы Евангелия от Марка, которое я читал медленно, потому что язык был непривычный, я вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, тут, стоит Христос... И это было настолько разительное чувство, что мне пришлось остановиться, перестать читать и посмотреть.

Я долго смотрел, я ничего не видел, не слышал, чувствами ничего не ощущал. Но даже когда я смотрел прямо перед собой на то место, где никого не было, у меня было то же самое яркое сознание, что тут стоит Христос. Несомненно. Помню, что я тогда откинулся и подумал: если Христос живой тут стоит – значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят, – правда. Это того же рода логика, как у ранних христиан, которые обнаруживали Христа и приобретали веру не через рассказ о том, что было от начала, а через встречу с Христом живым, из чего следовало, что распятый Христос был тем, что говорится о Нем и что весь предшествующий рассказ тоже имеет смысл.

Ну, дальше я читал, но это уже было нечто совсем другое. Первые мои открытия в этой области я сейчас очень ярко помню; первое было: если это правда, значит, все Евангелие – правда, значит, в жизни есть смысл, значит, можно жить и нельзя жить ни для чего другого, как для того, чтобы поделиться с другими тем чудом, которое я обнаружил; что есть, наверное, тысячи людей, которые об этом не знают, и что надо им скорее сказать. Второе: что если это правда, то все, что я думал о людях, было неправда, что Бог сотворил всех, что Он возлюбил всех до смерти включительно.

Помню, я на следующее утро вышел и шел как в преображенном мире; на всякого человека, который мне попадался, я смотрел и думал: тебя Бог создал по любви! Он тебя любит! Ты мне брат, ты мне сестра, ты меня можешь уничтожить, потому что ты этого не понимаешь, но я это знаю, и этого довольно... Это было самое разительное открытие.

Сегодня уже широко известно стихотворение солдата Александра Зацепы, написанное им в первые месяцы Великой Отечественной войны, перед самой атакой, ставшей для него последней.

Послушай, Бог... Еще ни разу в жизни

С Тобой не говорил я, но сегодня

Мне хочется приветствовать Тебя.

Ты знаешь, с детских лет мне говорили,

Что нет Тебя.

И я, дурак, поверил.

Твоих я никогда не созерцал творений.

И вот сегодня ночью я смотрел

Из кратера, что выбила граната,

На небо звездное, что было надо мною.

Я понял вдруг, любуясь мирозданьем,

Каким жестоким может быть обман.

Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку,

Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь:

Не странно ль, что средь ужасающего ада

Мне вдруг открылся свет, и я узнал Тебя?

А кроме этого мне нечего сказать,

Вот только, что я рад, что я Тебя узнал.

На полночь мы назначены в атаку,

Но мне не страшно: Ты на нас глядишь...

Сигнал. Ну что ж? Я должен отправляться.

Мне было хорошо с Тобой.

Еще хочу сказать,

Что, как Ты знаешь, битва будет злая,

И, может, ночью же к Тебе я постучусь.

И вот, хоть до сих пор Тебе я не был другом,

Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?

Но, кажется, я плачу. Боже мой, Ты видишь,

Со мной случилось то, что нынче я прозрел.

Прощай, мой Бог, иду. И вряд ли уж вернусь.

Как странно, но теперь я смерти не боюсь...

Бывают такие жизненные обстоятельства, когда человек, кажется, и не думает о Боге, но Господь всегда готов встретить каждого. И тогда человек может сказать: «Свет сый, Христе, просвети мя Тобою!»

Митрополит Антоний Сурожский рассказал о двух таких случаях.

Молодой человек во время немецкой оккупации ночью шел по мосту в Париже (это в такое время запрещалось). И вдруг его охватило такое чувство присутствия и величия Бога, что на этом пустом мосту он стал на колени и поклонился до земли. Вот это было нечто реальное, потому что он не был ни в храме, ни на молитве, ничем благочестивым в таком специальном смысле не занимался, – вдруг он стал перед Богом, вернее, Бог предстал перед ним.

Другой случай – тоже с молодым человеком, который уверовал во Христа, молился и искал правды Божией. И он мне рассказывал, как он ехал в автобусе и молился, прося Господа дать ему понять, что значит «вселение Святого Духа». И вдруг его охватило нечто: свет, тишина и любовь вдруг раскрыли его сердце любовью ко всему, ко всем обстоятельствам, ко всем людям – любовью, которая в течение последующих пятидесяти лет в нем не умирала.

В раннехристианской иконографии, – отмечал отец Павел Флоренский (Иконостас. Богословские труды. Вып. 17), – лицо Господа как бы заменялось крестом. Блаженному Андрею, Христа ради юродивому, было явление Господа, но видел он крест. Так было и с Прокопием, о котором повествует «Палестинский патерик»: дано было ему увидеть крест кристалловидный, из середины которого был голос: «Я – Иисус распятый, Сын Божий». По-разному являет Себя Господь людям, но крест чаще всего является как бы печатью Его присутствия, благословения и благоволения.

Встреча с Богом желанна каждому верующему как начало жизни с Богом. Но жить с Богом, памятью о Боге, любовью к Нему нельзя, не борясь и с врагом нашего спасения. Борьба даже в форме посильного сопротивления всегда показатель выбора. И тому, кто выбирает Бога, Господь всегда помогает. Даже если борец остается на поле брани, умирает физически, он побеждает, ибо в нем побеждает Бог. Такое самоощущение помогало многим и многим людям в годы лихолетья. Об одном из таких людей, священнике, пострадавшем за веру и закончившем земной путь в лагере, рассказала (в возрасте 96 лет) его духовная дочь.

Отец Александр рассказывал, что видел во сне, как к нему подкрадывается сатана. Вокруг тьма, и из нее – зловещая фигура: глаза горят ненавистью, руки тянутся к жертве... Очень страшно! Батюшка сложил крестом руки на груди и взмолился: «Господи, пусть терзает он мое тело, рвет его на куски, но я ему душу свою не отдам, она принадлежит только Тебе!» И сразу же словно молния пронизала мрак, и тьма расступилась.

Митрополит Вениамин Федченков в своих записках упоминает, как однажды в Париже (в 1928–1930 годах, в бытность инспектором Свято-Сергиевского богословского института) он исповедовал молодую девушку. После исповеди мучившие девушку сомнения на время отступили, но через несколько дней она опять пришла на исповедь и сказала, что в душе у нее снова все замутилось, что ей не дает покоя мысль, что христианство, хоть оно и очень привлекательно, но все же выдумка людей для самоутешения, что ничего такого в жизни не было.

Продолжим словами митрополита Вениамина.

Видя ее смятение, я спокойно сказал ей: «Хорошо, хорошо! Всякое сомнение, особенно у интеллигентного человека нашего времени, потерявшего простоту веры, совершенно естественно. Но сомнение еще не грех и даже не большая беда: уму человеческому не только трудно, но даже невозможно понять сверхъестественное. Вот мы с вами откроем Евангелие, где попадется, и увидим открывшуюся истину. Вот, я раскрою любую страницу, и прочитаем, что будет под моим пальцем». Она молча согласилась. Мне открылось Евангелие от Марка. Под пальцем ниже левой колонки текста были такие слова: И девица тотчас встала и начала ходить, ибо была лет двенадцати (глава 6, стих 42). Я прочитал их вслух. «Вот, смотрите сами: девочка, дочь Иаира, после воскрешения ее Христом, встала и начала ходить. Подумайте, зачем нужно было писателю Евангелия заносить этот факт? Не все ли равно: ходила ли, села ли, продолжала лежать? Важно, что она воскрешена была, а прочие подробности не важны ведь, не правда ли?» Она соглашалась. «Но автор Евангелия, точнее, писавший со слов апостола Петра его ученик и слушатель Марк, занес эту подробность. Почему? И почему ее нет ни у евангелиста Матфея, ни у евангелиста Луки, которые упоминают о самом чуде воскрешения девочки? Просто. Ни Матфей, ни Лука не были очевидцами этого чуда, а лишь апостол Петр вместе с Иаковом и Иоанном были свидетелями чуда и всех подробностей его. И его удивило не только само воскресение девочки, но и то, что она начала ходить по комнате. Почему удивило? Вполне понятно: то девочка лежала мертвой, неподвижно, а то вдруг стала ходить. Разве одно это не могло удивить? Ей было двенадцать лет, еще маленькая девочка. А дети, как известно, вообще любят двигаться. Особенно, когда здоровы, а в болезни – лежат уныло. А здесь девочка ожила и вполне выздоровела. Если бы она была в обмороке и потом очнулась, то не стала бы ходить по комнате, а продолжала бы лежать. Петр все это видел. Ему, простому душой рыбаку, бросилась в глаза эта подробность. Марк занес ее в Евангелие. Скажите, разве не ясно, что это записано очевидцем или со слов очевидца?» «Да», – с радостью подтвердила девушка. «А если так, то все несомненно: и то, что написано выше, и что потом. Верно все Евангелие!» Она спешно получила благословение и радостно убежала.

На литургии в субботу она причащалась.

Мне шел двадцать четвертый год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и после бурных кризисов и сомнений в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу, погасла самая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять.

О, как страшен этот сон души, ведь от него можно не пробудиться за целую жизнь!

Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения и пошлости. В ней воцарялись какие-то серые сумерки по мере того, как все более потухал свет детства.

И тогда неожиданно пришло то... Зазвучали в душе таинственные зовы, и ринулась она к ним навстречу.

Вечерело. Ехали южной степью, овеянной благоуханием медовых трав и сена, позолоченной багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние кавказские горы. Впервые видел я их. И, вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы.

Душа давно привыкла с тупой, молчаливой болью видеть в природе лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания она не мирилась с природой без Бога.

И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть... если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь.

Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам. И я снова старался поймать мелькнувшую мысль, задержать сверкнувшую радость... А если... если мои детские, святые чувства, когда я жил с Ним, ходил пред лицом Его, любил и трепетал от своего бессилия к Нему приблизиться, чистота моя детская, много осмеянная, оплеванная, если все это правда, а то, мертвящее и пустое, слепота и ложь?

Но разве это возможно? Разве не знал я еще с семинарии, что Бога нет, разве вообще об этом может быть разговор? Могу ли я в этих мыслях признаться даже себе самому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая панического страха перед «научностью» и ее синедрионом?

О, я был, как в тисках, в плену у «научности», этого вороньего пугала, поставленного для интеллигентской черни, полуобразованной толпы, для дураков! Как ненавижу я тебя, духовная чума наших дней, заражающая юношей и детей! И сам я был тогда зараженный и вокруг себя распространял ту же заразу...

Закат догорал. Стемнело. И то погасло в душе моей вместе с последним его лучом, так и не родившись, – от мертвости, от лени, от запуганности. Бог тихо постучал в мое сердце, и оно расслышало этот стук, дрогнуло, но не раскрылось... И Бог отошел.

Я скоро забыл о прихотливом настроении степного вечера. И после этого опять стал мелок, гадок, пошл, как редко бывало в жизни.

Но вскоре опять то заговорило, но уже громко, победно, властно. И снова вы, горы Кавказа!

Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаевала от восторга. И то, что на миг блеснуло, чтобы тотчас же погаснуть в тот степной вечер, теперь звучало и пело, сплетаясь в торжественном, дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно, все стало примиренным, исполненным звенящей радости. Сердце готово было разорваться от блаженства. Нет жизни и смерти, есть одно вечное, неподвижное днесь. Нежданное чувство ширилось и крепло в душе: победы над смертью...

Булгаков Сергий. Зовы и встречи. – В книге: Автобиографические заметки. Париж, 1991.

Сестра архимандрита Иеремии (Лебедева) (его мирское имя – Владимир Алексеевич) нашла в бумагах брата после его кончины (1 марта 1953 года) запись:

«18 июня 1921 г. я был на грани между жизнью и смертью и чуть было не отошел ко Господу (был возвратный тиф с высокой температурой). Я так физически чувствовал себя плохо, да и доктор не отрицал тяжелого моего положения, что я совершенно примирился с мыслью о смерти, позвал близких и простился с ними. А дух мой в то время необыкновенно пламенел: никакого страха, смятения, полная примиренность и даже какая-то высшая радость меня охватила, и было желание, как у апостола Павла, скорее разрешиться и быть со Христом (Флп. 1:23). Особенно это настроение подогревалось бывшими мне видениями.

Когда для меня почему-то стало ясно, что я умру, и я в священном восторге стал молиться (подчеркиваю, в то время я был в полном сознании), вдруг небо предо мной вспыхнуло каким-то красным цветом с крупными звездами и появилось трое злых духов на фоне неба. Хорошо помню злобно-насмешливый, пристально устремленный на меня взгляд («мол, попался – сейчас будешь у нас»), какую-то дымящуюся кочергу... Но я нисколько не испугался, а, наоборот, почувствовал себя победителем. Я посмотрел на них строго и сказал: «Не боюсь я вас. Прочь, я – христианин! Слава Тебе, Боже!» Эти «исчадия ада» моментально скрылись, а вместо них появились три мужа апостольского вида, присели за стол, сочувственно, приветливо один из них на меня посмотрел, как бы говоря: «Не бойся, мы твои защитники!» – и видение исчезло.

После того раза четыре-пять небо вспыхивало необычайно ярким, белым, неземным и непередаваемым Светом, что приводило мою душу в неописуемый восторг. Я непрерывно молился и благодарил Бога, горел, как свеча. Иногда появлялись отвратительно-гнусного вида страшилища – животные, устремляли на меня злобный и чуть ли не шипящий взгляд, но при одном слове молитвы эти гадины бесследно исчезали. Вот что я пережил. Бог посетил меня. Я как бы принял Самого Господа Бога. Я настолько ждал смерти и был подготовлен к ней, что когда доктор сказал мне, что все закончилось благополучно и я буду жить, то я серьезно задумался над вопросом, стоит ли возвращаться к жизни, но после некоторых размышлений меня охватила радость, и я стал со всеми целоваться, говоря: „Христос Воскресе!"»

Я служил в армии комиссаром (в 1921 году), был членом партии, и вопросы, связанные с религиозным мировоззрением, в ту пору никогда у меня не возникали.

В ночь на 1 марта я увидел отчетливый сон. Полутемное обширное подземелье с земляными стенами и сводами. С левой стороны вижу в стене вход в коридор, ведущий куда-то вниз. Кругом полутьма. Я стою в стороне от этого входа, а сзади меня стоят две мои сестры – Вера и Зина. Вижу, в самом конце коридора появляется свет, который все увеличивается, и в подземелье делается светлее. Кто-то поднимается вверх по коридору. Еще не видя, кто идет, я почувствовал душевный трепет и, не отдавая отчета самому себе, говорю: «Это Он», – уже зная, что сейчас увижу Его.

И вот у входа появляется светящаяся фигура Христа. Он не идет, а, скорее, как бы плывет по воздуху. Он высокого роста, в длинной белой одежде. Лицо Его как бы светится от какого-то внутреннего света. Оно было прекрасно, такого никогда в жизни я не видел на земле. Оно походило на иконы: строгие черты, немного с горбинкой нос, длинные волосы и борода.

Проходя мимо меня, Он обернулся и посмотрел на меня. Во взоре были необычайная серьезность, глубина, проникновенность и строгость; не только всепокоряющая Сила и Величие, но Огонь могущества, святости и бесконечно снисходящая любовь. Я падаю на колени и кланяюсь Ему до земли.

Я проснулся мгновенно. Полное ощущение явственности виденного сна. Все мое существо было потрясено до основания. Ум не может вместить, что же произошло со мной? Я комиссар, и вдруг – Христос? Полное смятение всех чувств... И сжигающая сознание огненная мысль: «Ведь я грешник, нераскаянный грешник, и кругом меня – грязь, порок и кровь...» И взгляд Христа...

В ту ночь Господь вошел в мое сердце, и с тех пор, что бы я ни делал, ни чувствовал, я знаю, что Христос всегда рядом со мной, всегда пребывает рядом со мной и никогда не покидал меня».

Пестов Н. Е. Рукописная книга. – Москва, 1992, № 11–12.

Юношей (было ему тогда пятнадцать лет) Арсений, ставший после службы в армии афонским монахом Паисием, любил молиться в лесу в полном одиночестве. Родители, заметив это, стали беспокоиться, что их сына тянет в лес, да еще одного, старались помешать этому, но не успели в своих намерениях. Старался не только помешать желанию молиться, но и отвратить от веры один из старших юношей, уже учившийся в университете. Семена этой отравы поколебали было мир души юного Арсения, но вскоре он еще ревностнее стал молиться. Однажды в лесу, молясь в тишине и одиночестве, юноша увидел рядом с собой Христа, Он держал в руках раскрытое Евангелие. Все, что говорил Христос, тут же появлялось написанным на страницах раскрытой книги. Особенное впечатление произвели на юношу слова: «Арсений, Я – Воскресение и Жизнь. Всякий, кто верит в Меня, даже если и умрет, будет жив» (см. Ин. 11, 25:26).

Священник Дионисий Тацис в книге «Когда чужая боль становится своей» (Москва, 1999), посвященной жизнеописанию схимонаха Паисия Афонского, пишет: «Этот опыт встречи со Христом был для маленького Арсения первым соприкосновением с миром сверхъестественных откровений и определяющим знамением его последующего пути к монашеству».

В записках настоятельницы Леушинского монастыря игумении Таисии, опубликованных с благословения отца Иоанна Кронштадтского «в общее назидание» (он сам написал так на полях ее рукописи 21 августа 1882 года), меня поразило бывшее ей видение Спасителя. Вот как она рассказывает об этом.

Стою в поле на коленях и молюсь Богу. Передо мной лес, а позади речка. На противоположном берегу большой шумный город. Оттуда доносится стук, шум, крик, говор. Я была довольна, что ушла на этот тихий берег.

Вдруг я стала подниматься от земли, не меняя своего положения. Выше и выше и, наконец, остановилась в ином мире, как мне думалось, – на небе.

Неизъяснимо сладкое чувство наполнило мою душу. Я увидела бесчисленное множество людей, стоящих длинными рядами. Все были по форме тел одинаковые, но не такие, как на земле. Тонкие, прозрачные, как бы из облака вылитые. Только цвет или оттенок был неодинаков: иные желтоватые, иные краснее, голубее, белее и т. д.

Взглянув на себя (не стала ли и я, как они, но нет), я невольно взглянула вниз и там увидела землю, далеко-далеко черневшую в пространстве. Оттуда доносились звуки рыданий, крики, смех. Я поспешила оторвать взор от земли и вернуться к небесному зрелищу. Все святые пели. Когда они пели, то как бы выдыхали струю аромата. Она не останавливалась и не разливалась, а поднималась выше. Что они пели, не знаю, только так хорошо, что не могу и высказать.

Мне было хорошо видно пространство между рядами. Оно казалось мне светлее, и я подумала, что там может быть Престол Божий. В эту же минуту ко мне подходит один из святых и говорит: «Ты хочешь видеть Господа? Для этого не требуется никуда идти. Он здесь везде, Он всегда с нами и подле тебя». Я подумала: «Кто он и как узнал мои мысли?» В ответ на мои мысли он сказал: «Я – евангелист Матфей!»

Не успел он окончить свои слова, как я увидела подле себя по правую сторону Господа Спасителя. Величественно-чудно стоял Он, как бы само солнце в форме человеческого тела. Через левое плечо назад перекидывалась пурпуровая мантия как бы из зари огненной. Левой рукой Он держал большой крест – единственное, что было из земного вещества – дерева. Черты лика я не разглядела. Помню только Его очи – чудно-голубые, так милостиво, с такой любовью они были устремлены на меня. О чувстве страха не было и речи. Одна любовь, бесконечная любовь объяла все мое существо! Я хотела обнять Его стопы, но Он не допустил. Он коснулся моей головы, сказав: «Еще не время». От этого я проснулась вся в слезах.

Один совершенно прежде не верующий человек обратился к вере в годы своего учения. Он был студентом-медиком. Среди его товарищей был молодой человек, уже оканчивающий курс. Он был одарен всем, чему только можно позавидовать: был здоров, обеспечен, способный и успевающий...

Неожиданно простудился и, как никогда не болевший, не придал этому значения. Через какое-то время он почувствовал, что ему хуже. Когда же обратился к доктору, тот посоветовал оставить занятия, серьезно лечиться.

Ему становилось хуже и хуже. Наконец доктор сказал близким, что у него скоротечная чахотка и остается только ждать конца его жизни. Товарищи постоянно дежурили у него днем и ночью. Все они были или совершенно неверующими, или совершенно безразличными к вере. Только один особенно переживал за больного и не знал, как бы ему предложить исповедаться и причаститься.

Однажды ночью, когда он дежурил у больного, тот заговорил сам о том, что уже больше не встанет. Верующий друг молился в душе, чтобы Господь помог ему предложить позвать священника. Решился. Сначала больной воспринял такое предложение за сделку с совестью, потом сказал, помолчав, что ради дружбы готов исповедаться, а причащаться не будет.

Позвали священника. Он пришел и попросил всех выйти в другую комнату. Долго беседовал с больным. Наконец открыл дверь и радостно сказал: «Больной принял Святые Дары, идите поздравьте его». Друзья удивились выражению его лица: оно сияло. Больной, глядя на друга, сказал: «Только теперь я понял, Кто есть свет мира и наш...» – и, не окончив фразы, скончался. Один из присутствующих, особенно непримиримо относящийся к вопросам веры и смеявшийся над религией, был так потрясен, что даже заболел. Выздоровел... пришел к глубокой вере и позже, получив диплом врача, жизнь проводил строго христианскую. В каждом своем пациенте он старался пробудить христианское настроение духа.

Кормчий, 1910, № 49.

Митрополит Антоний Сурожский рассказывал, как пришел к нему один человек и в слезах просил показать ему Бога, ибо, не видав Его, говорил он, верить не может, и без Него жить не может, больше двадцати лет Его ищет и не может встретить. Продолжим словами владыки (Школа молитвы. Клин, 2000).

Я тогда ему сказал: «А задумывались ли вы над тем, как милостив Бог, что до сих пор Он никогда не встал перед вами во весь рост и не потребовал отчета о том, чем полна ваша жизнь и чем полна ваша душа?» И он мне ответил: «Душа моя полна только жаждой встречи с Ним». Я тогда помолился и говорю: «Если даже я мог бы вам показать Бога, вы не могли бы Его видеть». Он возразил: «А докажите! Что между мной и Им, какая преграда?» Я ему тогда поставил вопрос, который с тех пор часто-часто ставлю людям: «Есть ли в Священном Писании какой-нибудь рассказ, или место, или изречение, которое волнует вас больше всего?» И без колебаний он мне сказал: «Да, в восьмой главе Евангелия от Иоанна рассказ про женщину, взятую в прелюбодеянии. Это меня трогает и волнует, как ничто...»

И тогда я ему предложил несколько минут подумать и себе представить: я, я вернулся в этот день, описанный в Евангелии, присутствую при том, что совершается. Кто я? Всепрощающий, все понимающий, способный спасти всякого Христос? Или эта женщина, которая вдруг видит, что такое грех, видит, что действительно грех есть смерть и ужас, и стыд, и страх? Или один из апостолов, который с надеждой ждет, что невозможное случится, что Спаситель скажет такое слово, от которого пройдет ужас и начнется весна вечная? Или один из тех, которые уже стоят с камнями, – кто я такой?

Он подумал несколько мгновений и ответил: «Я вижу себя единственным иудеем, который не ушел бы по слову Христову и побил камнями эту женщину...»

Я тогда ему сказал: «Благодарите Бога, что Он не дает вам с Собою встретиться. Вы Его не только видеть не можете, у вас ничего с Ним общего нет; если бы вы Его увидели, это был бы последний над вами суд, потому что суд без милости не оказавшему милости (Иак. 2, 13).

Он ушел. С тех пор прошло восемнадцать лет. Я его крестил два года тому назад. Но шестнадцать лет он боролся и искал, и наконец стал на место женщины, той, которая знала, что она согрешила, что нет ей прощения, нет ей оправдания, и которая приняла оправдание кровью Христовой и прощение как чудо.

Вот почему так часто мы не можем встретить Господа... И еще... разве мы не приходим к Богу часто как ряженые (то есть стараясь казаться такими, какими мы не бываем, попросту притворяясь). Притворство же нам пути к Богу не дает.

Так называлась заметка Людмилы Кодзаевой, опубликованная в № 1 журнала «Работница» за 1994 год. Вот ее полный текст.

В начале века многие медицинские издания описывали случай исцеления тяжело больной женщины Анны Коробовой. Долгие годы страдала она сильнейшими приступами астмы. В больнице, куда в очередной раз поступила Анна, врачи прилагали все усилия, чтобы облегчить страдания пациентки. Однако результаты были самыми плачевными. Однажды поздним вечером медсестра зашла проведать больную, только что перенесшую очередной приступ удушья. Вскоре врач и сиделки услышали дикий крик медсестры. Из тела Анны, точнее говоря, оттуда, где располагаются бронхи и легкие, исходил рассеивающийся голубоватый свет, устремляющийся к потолку. Одна из сиделок прикоснулась к Анне, но тут же упала, словно ее сразила неведомая сила. В потоках света присутствующие ясно различили лицо Христа.

Он улыбался. Это чудо видели многие, потому что оно повторялось целую неделю. Вскоре больная была совершенно здорова и никогда уже этой болезнью не страдала. Объяснения этому чудесному исцелению никто не смог дать.

Как мы тоскуем порой о том, чтобы к нам, под наш кров пришел Христос, чтобы Его присутствие было ощутимо, чтобы Он был близок к нам! Это бывает, когда нас удручает телесная болезнь, бывает, когда горе нас удручает, когда охватит отчаяние, когда жизнь пуста, когда не видать будущего... Мы говорим: Господи... войди в нашу скорбь, войди в наше горе, войди в нашу временную жизнь и исцели; сделай, чтобы она была не такой мучительной, не такой горькой, не такой страшной! Исцели мое тело, сделай цельной мою душу, выправь мою жизнь... И Христос то приходит ощутимым образом, а то мы ждем и думаем: неужели не придет Господь? И из глубины времени нам говорит сотник, язычник: «Господи, Тебе ли прийти в мой дом? Нет, Господи! Не надо! Я недостоин этого! Но скажи только одно слово – и все будет хорошо!» (См. Мф. 8, 8; Лк. 7, 6:7).

А это слово у нас есть; это слово звучит, поет, гремит на каждой службе, когда мы читаем Евангелие; это слово мы можем читать у себя дома: слово Христа, слово исцеляющее, преображающее, слово силы и света, слово жизни и духа, такое слово, которое никто на земле произнести не может, потому что Божие слово проникает до самых глубин человека и все преображает. У нас есть это слово...

Когда сгустилась тьма, когда охватил страх, когда гнетет болезнь, когда душа охвачена тоской, когда надежда колеблется, обернемся ко Господу и скажем: «Господи! Я недостоин, чтобы ощутимо, чудесно Ты сейчас мне явился! Но у меня есть Твое слово, живое и животворящее, дивное, преображающее слово!» И обратимся к этому евангельскому слову, возьмем в руки святую и Божественную книгу и прочтем, что говорит Господь, и представим себе, что сейчас Он нам эти слова говорит. И тогда преобразится все вокруг нас; душа вострепещет, Жизнь войдет в нашу жизнь, Христос Своим державным и живоносным словом будет под нашим кровом, под кровом нашей души, среди нас, в нашей семье, в нашем горе или в нашей радости... Научимся этой вере и этому смирению сотника, язычника: «Я недостоин, Господи, чтобы Ты вошел под мой кров, но скажи одно слово – и все будет хорошо!»

Из проповеди митрополита Антония Сурожского 16 июня 1978 года.

Моя семья – глубоко атеистически настроенные люди. Даже бабушка и дед были неверующими. Я с детства твердо усвоил, что Бог – сказка, придуманная невежественными людьми. Чем больше я задумывался над окружающим, тем яснее видел и понимал, что все бред и что гроша ломаного не стоит. Такие понятия, как совесть, правда и мораль, для меня были пустыми. Теперь я понимаю, что без Бога по-другому и не могло быть. Мне все было или безразлично, или вызывало раздражение. Ничто не радовало по-настоящему, ничто не было мило. Стал выпивать. Чем дальше, тем больше.

Раз выпил, подрался, очутился в тюрьме по статье 206–2 за хулиганство. В камере со мной сидел парень – баптист, как его называли. Он часто молился и крестился перед едой. Может, парень тот и не был никаким баптистом, просто в то время было общее представление. если верующий, значит, сектант, а про баптистов и писали больше, чем о православных. Многие над ним насмехались, и я тоже.

Как-то со скуки я втянул его в разговор о религии. Сначала я болтал разное, сыпал прибаутками насчет того, что Бога выдумали старые бабки. «Баптист» на каждый мой шутливый довод отвечал серьезно. Меня стала злить его непоколебимая уверенность в своей правоте. И я, почувствовав скоро спортивный интерес, взялся всерьез отстаивать атеизм, всячески доказывая, что Бога быть не может. Для меня дело было не в Боге и не в атеизме, просто я хотел сломить его уверенность, гордыня меня толкала.

Я добился своего. Собеседник замолчал. Потом заплакал. Стал молиться об укреплении в вере. Я не почувствовал удовлетворения от победы. На меня навалилась какая-то страшная тяжесть, тошно было, как будто сделал подлость. А парень все молился, уже спокойнее. Вдруг он посмотрел на меня, улыбнулся. Меня удивило его лицо, какое-то просветленное, будто омытое. Тяжесть на душе враз пропала. Я понял, он меня простил.

А потом, как светом меня каким пронзило, я понял: Бог есть! И забыл, что я в тюрьме. Я чувствовал радость великую и благодарность Господу, Который мне, недостойному, открыл Себя.

Из письма священнику отцу Дмитрию Дудко, 1974.

Вхожу в большой зал (будто в катакомбах, где скрывались первые христиане) и вижу на темной стене в круге яркого голубоватого сияния лицо Христа. Я думаю, что это картина, и подхожу поближе, чтобы рассмотреть, но останавливаюсь, пораженная, потому что это не картина, а лицо живого Господа. Мне делается очень страшно, только страх быстро проходит, и вместо него – такая радость, что мне хочется позвать тебя (девочка рассказывает сон отцу), маму, всех наших, чтобы все радовались, но я быстро забываю про вас и все смотрю и смотрю на Господа. Не могу рассказать, какой Он, лицо Его было таким светлым, что я с трудом смотрела, хорошо видны были только Его глаза, синие-синие, но не такие, как васильки или небо и не как море. По-особенному синие, и такие добрые и печальные, что мне захотелось плакать.

Вдруг Господь сказал: «Проси у Меня, чего хочешь». Я упала на колени и попросила: «Господи, сделай так, чтобы папа с мамой никогда не ссорились» (руки отца, крепко обнимавшие меня, дрогнули).

Господь ничего не ответил, только продолжал смотреть на меня Своими необыкновенными печальными глазами. Потом лицо Его стало таять как облако, а я проснулась и скорее побежала к тебе.

После этого случая ссоры между родителями возникали реже и быстро кончались примирением, – так завершается один из «Непридуманных рассказов» Лидии Запариной (Москва, 1995).

В «Автобиографических записках» (Париж, 1981) отец Сергий Булгаков вспоминает, как тяжело ему было после операции на горле: мучительное удушье, полная беспомощность, тяжело переносимая боль. Но страдания открыли ему мир, в котором ощутимо присутствовал Господь. Раньше это были мгновенные ощущения от встречи с Ним, а теперь – пребывание Господа совсем рядом, сочувственное, дающее радость.

И уже становилось неважно – жить или умереть, лишь бы со Христом быть.

Архимандрит Софроний в своей широко известной книге рассказывал о старце Силуане:

Проходил месяц за месяцем, а мучительность демонических нападений все возрастала. Душевные силы молодого послушника стали падать, и мужество его изнемогало; страх гибели и отчаяние росли; ужас безнадежности все чаще и чаще овладевал всем его существом. Кто переживал что-либо подобное, тот знает, что никакое человеческое мужество, никакая человеческая сила не могут устоять в этой духовной борьбе. Надорвался и брат Симеон (мирское имя старца Силуана); он дошел до последнего отчаяния и, сидя у себя в келье в предвечернее время, подумал: «Бога умолить невозможно». С этой мыслью он почувствовал полную оставленность, и душа его погрузилась во мрак адского томления и тоски. В таком состоянии он пребывал около часа.

В тот же день во время вечерни в церкви Святого пророка Илии направо от Царских врат, где находится икона Спасителя, он увидел живого Христа. Господь непостижимо явился молодому послушнику, и все существо, и самое тело его исполнилось огнем благодати Святого Духа, тем огнем, который Господь низвел на землю Своим пришествием.

От видения Симеон пришел в изнеможение, и Господь скрылся.

Невозможно описывать то состояние, в котором находился он в тот час. Мы знаем из уст и писаний блаженного старца, что его осиял тогда великий Божественный свет, что он был изъят из этого мира и духом возведен на небо, где слышал неизрекаемые глаголы, что в тот момент он получил как бы новое рождение свыше. Кроткий взор всепрощающего, безмерно любящего, радостного Христа привлек к Себе всего человека и затем, скрывшись, сладостью любви Божией восхитил дух его в созерцание Божества уже вне образов мира.

Этот рассказ, напечатанный в книге «Три встречи» (Москва, 1997), О. Н. Вышеславцева записала в 1952 году, сразу же после кончины мужа, известного в Москве художника и преподавателя.

Николай Николаевич в поисках истины долго и упорно колесил по стране, изучая народы, их историю, религию, культуру. Уже пожилым, прикованным к одру, стал читать после Софокла, Шекспира и Гете об Оптинских старцах. Причастился. За два дня до кончины его навестил знакомый инженер, тоже искатель истины. Я была на кухне и слышала только конец фразы: «А это Вы у Николавны спросите». Мне повторили вопрос: «В конце концов, наука подтверждает историческое существование Христа или нет? Был Христос или нет?» Я только сказала: «До гробовой доски дожили, и все это для Вас вопрос», – и ушла на кухню.

Ночью Николай Николаевич вдруг позвал меня. Подошла, смотрю: он дрожит, лицо светится, подушка тоже.

Н. Н., глядя вперед, говорит:

– Он не только был, Он есть, я Его вижу! Со сна от неожиданности не могу ничего понять.

– Кто – Он?

– Иисус Христос!

Свет стал гаснуть.

По просьбе Н. Н. я пробыла с ним всю ночь. Он пытался объяснить, как он воспринимает это явление, но слишком трудно это передать словами. Более других слов он говорил «свет!» Потом спокойно, радостно, как бы подытоживая прожитое, сказал:

– Все!

Утром приходил вчерашний гость прощаться, он работал в области и в Москве бывал не часто, по делам. Н. Н. повторил ему ту же фразу:

– Он не только был, Он есть, я Его видел! И тот так же спросил удивленно:

– Кто?

– Иисус Христос.

Это были его последние слова.

Как-то схиархимандрит Гавриил (Зырянов) после некоторых колебаний все же отпустил кающемуся тяжкий грех. Однако после не находил себе покоя. Пришло время служить литургию, а он боялся, как войдет в алтарь, чувствуя себя виноватым перед Богом. И духовнику сказать не решался. Когда читал входные молитвы, а затем «Слава в вышних Богу», почувствовал страх, потом его охватил трепет, старец весь в слезах возгласил: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час...» Что было дальше, он рассказал сам.

В то самое время горнее место в алтаре как отступило, и вот я вижу Спасителя, окруженного множеством святых, все «небо небесе» заполнено святыми и весь воздух. И все они стояли с главами преклоненными и обращенными ко Спасителю и как бы насыщались от эфирно-розового света, исходящего от Спасителя и Его язв. Этот же свет лучом падал и на Святые Тайны. И Спаситель как бы Себя приносил в жертву Отцу Своему... Меня поразило и удивило все это, и я невольно воскликнул внутренне: «Да молчит всяка плоть человеча...» И в это время мне пояснили как бы: «За эту исповедь ты причислен здесь». И спала с меня эта тяжесть, которая тяготила душу после той исповеди. Человек тот стал болеть, болел долго и все каялся. Наконец, пособоровался, причастился и в мирной кончине предал дух свой Богу. А мне стало еще легче и даже радостно за него.

АрхиманДрит Симеон. Схиархимандрит Гавриил, старец Спасо-Елеазаровой пустыни. Нью-Иорк, 1964.

В храме священномученика Иоанна Воина на Якиманке служил в 50-х годах священник, отец Александр Воскресенский, к которому все, не говоря этого вслух, относились как к живому святому. Служил он так, что казалось, Небо сходит на землю и касается души через слова богослужения...

И однажды у праздничной иконы подошедший к помазанию человек остановился как вкопанный. Отец Александр взял его за руку и отвел в сторону. Остолбеневший человек так и простоял до конца службы, не шелохнувшись. Позже кто-то из знавших его сказал, что произошло это от того, что он увидел рядом с батюшкой Христа.

Из воспоминаний Е. Крашенинниковой. Альфа и Омега, 1999, № З.

Один известный ученый, теперь весьма преклонных лет, всю жизнь искал Бога. Искал в тайне ото всех, как сам говорил, ощупью. Основная его деятельность проходила в советские годы, когда открыто искать путь к Богу было особенно трудно, но тяга к Богу жила в душе у него всегда.

В 90-е годы уже можно было не таясь прийти в храм, постоять на службе. Ученый ходил в разные храмы на литургию и наблюдал, что происходило во время службы. Он почувствовал, что в каждом храме, когда шло причащение, верующие и священник находились в единении, объяснить которое он тогда не мог.

Но он нашел его в Евангелии: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18, 20).

Когда ученый заболел, он позвал священника, которому исповедовался полтора часа, за всю жизнь, чтобы ничего не осталось нераскаянного.

После принятия Святых Таин больной сиял, будто только что вышел из купели крещения.

Священник потом говорил нам: «Я видел глаза святого. Вот так будет у Бога сиять Его светом всякая душа, очистившаяся покаянием».

Позже ученый и сам рассказал о том, что его особенно удивляло в храмах, и о том, чего он побаивался: вдруг в его комнате этого не произойдет?

И с облегчением добавил: «Было, слава Богу, и здесь!»

Записано составителем.

Молодой человек заинтересовался святоотеческой литературой, захотел поехать на Афон, найти там старцев, подобных тем, о которых пишут отцы. Побывал на Афоне, захотел там остаться. Не в благоустроенной обители, а в пустыни, где очень трудные условия пребывания. С трудом умолил разрешить ему остаться в маленьком пустынном братстве, которое имело возможность руководствоваться советами опытного старца, любящего, но нетребовательного.

Стал молодой человек монахом. Читая святоотеческую литературу, очень хотел испытать действие благодати, которая, как говорят отцы, совершает чудо преображения немощной неопытной души, открывая ей богатство благости Божией. И вот однажды после бдения он зашел к старцу, который, благословляя его, улыбаясь, сказал: «Я пошлю тебе посылочку, смотри, не потеряй ее». Ничего не понял брат и вскоре забыл о словах старца. Пошел в келью, стал молиться и... Далее он сам рассказывает.

Стоило мне приступить к молитве и произнести несколько раз имя Христово, как сердце мое исполнилось любви к Богу. Внезапно она умножилась настолько, что я уже не молился, но изумлялся и поражался преизбытку этой любви. Я хотел обнять и расцеловать всех людей и всю тварь, но в то же время испытывал такое смирение, что чувствовал себя низшим из всех созданий. Однако полнота моей любви и ее пламя были устремлены ко Христу, Который, как я чувствовал, находился рядом, я только не мог увидеть Его, чтобы припасть к Его пречистым стопам и спросить, каким образом Он настолько опаляет сердца, оставаясь незримым и скрытым. И в эту минуту я ясно почувствовал, что это благодать Святого Духа и это Царство Небесное, о котором Господь наш говорит, что оно находится внутри нас (Царство Божие внутрь вас есть – Лк. 17, 21), и повторял: «Пусть так будет всегда, Господи, и ничего больше мне не надо». Это продолжалось достаточно долго, а потом я мало-помалу вернулся к прежнему состоянию.

Естественно, удостоенный такого дара поспешил к старцу, чтобы все ему рассказать. Тот сказал: «Видишь, как сладок Христос? Теперь ты узнал на деле, каково то, о чем ты настойчиво просил? Так трудись, чтобы сделать эту благодать своею и чтобы ее не похитило у тебя небрежение».

Старец Иосиф Исихаст. Троице-Сергиева Лавра, 2000.

Владыка Серафим (Звездинский) писал З (16) июля 1924 года в письме матушке Фамари, устроительнице и игумении Серафимо-Знаменского скита, к которой относился как к духовной матери, о «сонном бдении», какое у него было однажды на Лубянке, на нарах, когда он «валялся как скот в грязи и табачном дыму».

Вхожу в какой-то глубокий темный подвал, подземелье, сыро, жутко, овладевает уныние, отчаяние невыносимое, чувство брошенности. Вдруг светлая полоска... Вглядываюсь – все светлее... светлее. Вижу изумленными очами седалище, а на нем восседает Христос... в белом-белом одеянии... Увидав это, я остановился, и обрадованный, и пораженный, и изумленный, и устрашенный. Дух захватило мой: хотел говорить, молиться Ему – не мог. Не отверзая уст своих, яко нем, стоял. Господь, тако узренный мною, посмотрел на меня всепрощающим взором. «Если, – подумал я, – сейчас такой взор Его проницательный, каков же будет Он на Страшном Суде?» Так я и не вымолвил ни слова, в изумлении будучи. Посмотревши на меня, Господь простирает руку Свою, указывая ею горе, и быстро встает, идет из этого подземелья решительной, быстрой походкой. Я стою в страхе и трепете. Он, продолжая идти, рукой зовет меня за Собой. Исполненный уже не только страха, но и неизреченной радости, я пошел за Ним, удивляясь необыкновенной белизне Его ризы и как бы ослепленный блеском ее. Господь подходит к высокой винтовой лестнице, поднимается быстро-быстро вверх – лестница крутая, узкая. Я опять остановился. Тогда Господь обернулся в мою сторону, воззрел на меня, окаянного, а так как я стоял внизу и не входил еще ни на одну ступеньку, то Господь дал мне знак рукою Своею, решительно-властно сделавши сие мановение. Сам остановился, ожидая, когда взойду к Нему. И так мне было сладко, когда я стал подниматься. Вывел Он меня на широкую площадку и светлую. Здесь от избытка сердца я, упавши ниц, воскликнул: «Господь, Господь, Господь!!!» Но Господь скрылся от взоров моих. Очнувшись, я почувствовал великое умиление. Это было в четыре часа утра. Смотрю... кругом все сияет, вверху меня (на нарах) дремлет человек. Встал в углу, прочитал молитву наизусть, причастился. Потом все встали, начался шум, гам, песни, ругань, всякие неистовства. У меня «тишина велия», будто один, хожу, тяну четки – радость неизреченная. Дивно. Сознание, что на груди Святые Дары, ободряет и всякий страх отгоняет. И понял я тогда, что написано в книге псалмов: расширил еси сердце мое – в тесноте Ты дал мне простор (цитировано по памяти, не совсем точно). Слава Тебе, Господи! И сейчас, когда припоминаю, согревает, и особенно до слез умилительно, что стоял и ожидал Господь. Так всегда Он ждет нас, маловерных и нерешительных...

Заканчивает владыка Серафим свое письмо так:

Сынок смотрит на настоящее свое пребывание здесь, яко на отдых (это на Лубянке, в камере!), пред грядущими для него мытарствами. Буди воля Божия.

Из жизнеописания священномученика Серафима, епископа Дмитровского, «Все вы в сердце моем». – Москва, Свято-Тихоновский богословский институт, 2001.