II. Педагоги и воспитатели

Александр Константинович Смирнов был младшим братом моего отца, Петра Константиновича, и моим крестным отцом.

Семья Смирновых родом из Владимира, где мой дед Константин Петрович обосновался еще в 30-х годах прошлого столетия. До этого Смирновы жили в Суздале, там мой прадед имел свое дело, достаточно обеспечивавшее семью.

Мой дед состоял в Московском университете, который должен был покинуть из-за студенческих волнений. Вернувшись во Владимир, он работал в разных городских учреждениях, причем ввиду неуживчивого характера часто менял места службы. Семья обнищала, что отразилось на младшем поколении: оба брата, отец и дядя, должны были с раннего возраста зарабатывать на жизнь семьи (состоявшей, кроме них, из отца, матери Анны Васильевны, урожденной Косткиной, и сестры Ольги) пением в церковных хорах. Петр был на шесть лет старше Александра и успел закончить уездное училище; Саша, родившийся в 1869 году, совсем ребенком попал в певчие. Он полюбил пение и пристрастился слушать архиерейский хор в Рождественском монастыре. Он всегда стоял около правого клироса и обратил на себя внимание другого постоянного посетителя монастыря – Андрея Николаевича Шишкова, будущего управляющего Синодальным хором и училищем, который в ту пору заведовал во Владимире акцизным ведомством. Шишков каждый раз одарял конфетами малолетних певчих с клироса и однажды стал расспрашивать Сашу о его жизни. Тот сказал, что хочет петь в архиерейском хоре. Вскоре он с помощью Шишкова и попал туда. Владимирским архиерейским хором руководил известный регент Ставровский³⁰⁵.

Пение помогло Саше поступить в духовное училище, что принесло большую радость его родителям, особенно матери. Духовное училище имело интернат, и посещать родительский дом можно было только по праздничным дням. Дальнейшая дорога Александра вела в духовную семинарию. Там дядя подружился с одним из семинаристов постарше, который предложил ему вступить в кружок для изучения запрещенной литературы. Тут у Александра родилось решение посвятить себя не духовному поприщу, а светскому – ехать в Москву и поступать на филологическое отделение Московского университета. К сожалению, этой мечте не суждено было осуществиться: Александр рассчитывал жить у старшего брата Петра, но тот к данному времени уже был отягощен семьей – детей было много (большинство умерло в младенчестве), и все жили на одно жалованье отца, а также на приданое моей матери Екатерины Ивановны, урожденной Шантаровой. Отец служил тогда в Синодальной типографии, а потом в Синодальной конторе в Кремле. Жалованье его было пятьдесят рублей, из них двадцать он платил за очень скромную квартиру в Кудринском переулке, в деревянном двухэтажном домике на четыре семьи. Поневоле пришлось моим родителям отказать Александру.

Я, конечно, хорошо помню нашу квартиру на Кудринской, и особенно ясно вспоминается, как в 1906 году, во время революционных событий на Пресне, за водой на площадь посылали старшего брата Николая и меня: взрослые, видимо, боялись выходить и рассчитывали, что детей не тронут.

В дальнейшем отношения отца и дяди складывались не совсем гладко. Александр поступил с помощью брата на службу в Синодальное училище и вскоре женился на Любови Аляевой, столбовой дворянке. Мои дед и отец отнеслись к этому браку неодобрительно. В частности, когда дядя с семьей переехал в Петербург на службу в Придворную капеллу, моих родителей он туда ни разу не пригласил. В доме дяди тон задавала его жена, а она держалась больше своей родни. Так шло дело до двадцатых годов. Сам я впервые попал в Питер в 1922 году. Я подошел к Капелле и вдруг увидел у ворот дядю, сопровождавшего малолетних воспитанников Капеллы. Он узнал меня, окликнул по фамилии, потом отправил мальчиков с дядькой, а меня пригласил к себе. Тут я впервые познакомился со своей тетей, и мы долго разговаривали. Через несколько дней я зашел снова, и с тех пор отношения наладились. Каждый раз, приезжая в командировку, я бывал у дяди, и он, приезжая в Москву, останавливался у меня. Особенно я подружился со своими двоюродными братьями, Юрием и Борисом.

Дядя имел право на бесплатное обучение детей в гимназии или реальном училище, но он предпочел знаменитую Петершуле. По окончании старший, Юрий, поступил в Институт путей сообщения, а младший, Борис – в Академию художеств. Один стал профессором, заведующим кафедрой в Военно-механическом институте, другой – известным художником по стеклу.

Судьба московских Смирновых сложилась иначе. Мой брат Николай был после школы определен в ремесленное училище, где обучали кузнечному делу (это заведение содержал знаменитый мануфактурщик Шелапутин). Потом брата отправили на постройку большого дома по Романову переулку, и там он, работая на высоте, едва не погиб. На всю жизнь у него осталось чувство страха. Меня же отдали в Синодальное училище, за что я очень признателен своему дяде Александру Константиновичу: ведь это благодаря ему я попал в училище. Думаю, что по этому поводу он обращался к Кастальскому.

После революции дяде пришлось нелегко. Как «педагог царского времени» он был вынужден уйти из Капеллы и с трудом устроился в какую-то городскую школу. Во время блокады дядя с женой и младший его сын с семьей оставались в Ленинграде. Любовь Александровна очень ослабела, карточки отоваривать ходил дядя, и однажды какие-то прохожие выхватили у него из рук эти драгоценные карточки. Семья осталась без пропитания, и в одно утро тетя Люба, погрузив своего совершенно обессилевшего супруга на санки, повезла его с Мойки, где они жили, к Борису на Исаакиевскую площадь. Везла целый день. У Бориса их старались поддержать, но вскоре все Смирновы дошли до крайней степени истощения и попали в больницу. Дядя там и скончался. Борис лежал на соседней с отцом койке, все видел и не мог ничем помочь. Надо сказать, что все блокадное время дядя писал свои воспоминания и рукопись, восемь тетрадей, взял с собой в больницу. Когда санитары унесли тело отца, Борис забрал тетради себе.

Похоронили дядю в общей могиле на Пискаревском кладбище. Воспоминания Александра Константиновича посвящены главным образом семье, детству, юности и обрываются на переезде в Петербург – больше дядя не успел записать, и мне о петербургском периоде своей жизни он мало рассказывал.

На Новый 1893 год Петя прислал поздравительное письмо, где сообщал, что освободилась было вакансия воспитателя Синодального училища, но она уже занята окончившим Нежинский лицей неким Флериным и не удается провести меня. Петя страшно об этом жалел. И вдруг через два-три дня получилась телеграмма, чтобы я немедленно ехал в Москву. Нечего говорить, что в ту же ночь я был в вагоне и наутро в Москве. Оказалось, что А. Н. Шишков обиделся, что директор Синодального училища без его ведома назначил Флерина, вызвал Петю и велел выписать меня. Пошли мы с Петей на его службу в Синодальную типографию, а поскольку Шишков жил там же, он сразу позвал меня, стал расспрашивать о Владимире, о Ставровском, о моей службе и поручил своему секретарю В. П. Дорофееву отвести меня к директору училища с приказом о назначении на вакантное место.

Шли мы мимо Иверской часовни, Александровского сада и Манежа, потом по Большой Никитской, между двумя университетскими зданиями. Помню, на углу висели большущие часы. Никитская шла в гору, и мимо нас промчалась конка, запряженная четверкой лошадей. Синодальное училище находилось посередине этой улицы, а напротив – малюсенькая церковка Малое Вознесение, такая крохотная, что даже ее колокольня была ниже соседних домов. Вошли мы в подъезд желтовато-красного здания. Швейцар в кафтане со светлыми пуговицами отправился докладывать о нас директору – его квартира была прямо напротив входа, а рядом широкая, покрытая ковром лестница, которая вела в училище. И вот навстречу нам вышел сам Степан Васильевич Смоленский – крепкого телосложения, лысый, с крупным мясистым носом, в очках, вообще, что называется, неладно скроенный, но крепко сшитый человек с твердой поступью. Дорофеев представил меня, и сейчас же у них начался крупный разговор. Смоленский говорил авторитетно, уверенно, а Дорофеев вилял, как лиса. Оба двинулись дальше, а мне предложили остаться. Вот, думаю, попал в историю. Через некоторое время оба вышли, и Смоленский спросил меня, какое имею образование, откуда приехал и почему меня знает Шишков. На обратном пути я спросил Дорофеева, не опасно ли мне поступать на службу при таких обстоятельствах, что я не могу быть люб директору. Дорофеев ответил, что беспокоиться не о чем, что Смоленский – хороший мужик, и все образуется. Я рассказал Пете о происшедшем, и мы стали ждать решения. Через некоторое время Дорофеев вернулся от Шишкова и принес мне распоряжение: сейчас же написать прошение о приеме на должность штатного воспитателя. Флерина как имеющего высшее образование оставили преподавателем географии. Я написал прошение, Шишков наложил резолюцию, и дело было покончено. Понятно, я прежде всего пошел к Иверской Божией Матери. За обедом мы с братом выпили несколько рюмочек, вечером опять меня поздравляли, а ночью я уехал в Ковров за имуществом и документами.

Я сошел с поезда во Владимире, чтобы повидать родителей. Мой приезд был для них неожиданностью. Жили папаша с мамашей на горе Годовой, в том месте, где проходит Подсоборная улица. Домик стоял на небольшом горбыльке, с лавочки у домика открывался прекраснейший вид на Заклязьменские места и лес. Под горой – дорога к мосту, еще ниже – железнодорожное полотно, и потом отец, бывало, с лавочки высматривал меня, когда знал день моего приезда из Москвы, а я махал ему из окна вагона. Я ошеломил родителей сообщением, что буду служить в Москве. Мать, конечно, беспокоилась, как я буду жить один в таком большом городе, и жалела, что я лишаюсь теплого семейного очага у сестры в Коврове, но и радовалась моей радости. Отец был доволен: в Ковров он ездил редко, а Москва ему многое напоминала из прошлого. Простившись с родителями, я отправился в Ковров, забрал документы, устроил небольшие денежные дела, попрощался со знакомыми, – мыслями я уже весь был в Москве.

Прибывши утром в столицу, я сразу же направился в училище, побеседовал со Смоленским, познакомился с воспитателями К. А. Никольским и И. И. Серебреницким, прошелся по зданию.

Синодальное училище к моменту моего поступления туда воспитателем заканчивало свое переформирование из простого четырехклассного духовного училища в девятиклассное училище церковного пения. Раньше оно лишь готовило мальчиков-певцов для хора кремлевских соборов, с этого же, 1893 года должно было выпускать специалистов хорового дела – регентов и учителей пения для всей России. Уже при мне, в 1893 году, был в торжественной обстановке, в присутствии профессоров консерватории, произведен первый выпуск окончивших новый курс. Кончали трое: Лепехин, Петров и Михаил Чесноков. Лепехин получил место учителя пения в Харькове, Чесноков – в Туркестане, а Петров как наилучший был занесен на «Золотую доску» и с разрешения обер-прокурора Св. Синода назначен учителем пения в Петербургскую духовную семинарию³⁰⁶. О Лепехине я потом ничего не слышал, Чесноков вскоре умер от чахотки (она была в этой семье наследственной), а Петров – этот тот Алексей Петров, который впоследствии стал злым гением не только для директора Смоленского, но даже и для меня.

Синодальное училище занимало три этажа. В первом этаже несколько музыкальных классов, квартиры директора и эконома, музей и кухня. Во втором – большой концертный зал, классные комнаты, столовая. В третьем – ученическая спальная и бельевая. Во дворе находились флигели, где проживали некоторые из семейных хористов, воспитатели, регенты и разные служители. Я тоже получил квартиру в одном из флигелей – две комнатки без кухни – и начал устраиваться: купил кровать, комод с выдвижными ящиками, дали мне несколько стульев и столик. Одним словом – зажил.

Дежурство воспитателей заключалось в наблюдении за дисциплиной, за выполнением расписания учащимися и учителями. Оно начиналось в 9 утра и продолжалось до 9.30 следующего дня. Я дежурил два дня в неделю – понедельник и четверг, так же два других воспитателя; в воскресенье работали по очереди.

День в училище располагался так. Дежурный служитель в 7 часов утра звонил в звонок – будил учеников. Умывание, общая молитва с пением (читали молитвы ученики по очереди), затем парами в столовую в сопровождении воспитателя. На завтрак кружка чая с белой булкой. Далее некоторые ученики должны были полчаса играть на рояле и полчаса на скрипке, другие в это время доучивали уроки по научным предметам. В 10 часов все поющие, то есть состоящие на данный момент в хоре, мальчики шли в концертный зал на общую спевку Синодального хора, а старшие, уже спавшие с голоса, либо продолжали заниматься на инструментах с приходящими учителями, либо готовились к научным урокам, либо отправлялись на уроки теории и контрапункта. Приготовительный класс, еще не участвовавший в хоре, ежедневно в это время занимался сольфеджио и постановкой голоса с Василием Саввичем Тютюнником (артистом-басом Большого театра). Спевка оканчивалась полпервого, и в час дня подавался обед из трех блюд: мясное первое, на второе котлеты с макаронами или картофелем, или что-нибудь подобное, на сладкое хруст (засушенная легкая белая палочка на масле), мусс, кисель. После обеда до двух отдых, и с двух до пяти уроки по научным предметам. Потом чай, отдых и занятия музыкой по расписанию. С полседьмого до восьми подготовка к завтрашним научным урокам по курсу средней школы с изучением латыни и греческого³⁰⁷. Пол девятого ужин, вечерняя молитва и сон. Некоторым старшим разрешалось бодрствовать и после молитвы, но не позже десяти часов. Всех учащихся было до ста человек, в возрасте от 8 до 20 лет.

Каждый воспитатель имел определенную нагрузку: Никольский ведал одеждой и обувью, а также библиотекой, я – журналами научных и музыкальных предметов, канцелярскими принадлежностями. У воспитателей были также научные уроки: у Никольского – Закон Божий, у Серебреницкого – русский и церковнославянский языки. У меня уроки начались с сентября, когда Флерин уволился из училища. Я получил географию – предмет мне приятный, от двух до пяти часов в день, но не ежедневно. Жалование мое за воспитательство было 29 рублей, из которых я посылал во Владимир родителям 15 рублей. Зато я был обеспечен всем казенным: обедом, чаем, ужином; все это приносил воспитателям специальный служитель, он же топил нам печи.

Итак, в январе 1893 года я стал воспитателем в Синодальном училище церковного пения³⁰⁸. Я был молод, здоров, силен, все хорошее было впереди, да и позади не оставалось ничего плохого. Имея много свободного времени, я сразу бросился изучать Москву. Начал с Кремля. В воскресенье шел сначала в Чудов монастырь, где в особом окошечке покупал большую, мягкую, вкусную просфору, съедал и шел в Успенский или в Архангельский соборы. Гулял вокруг Царь-колокола, Царь-пушки, в Новых торговых рядах на Красной площади, где играл оркестр. Летом в воскресенье я обычно ездил к брату Пете на дачу в Сокольники. Сначала утром шел в Успенский собор к обедне, становился на клиросе или в алтаре. Служил тогда митрополит Сергий – старый, седой, строгий. Хор пел на двух клиросах, причем по нотам пелись Херувимская, «Милость мира» и кое-что еще – вместе обоими клиросами. Поражал меня дьякон Шеховцов: этот знаменитый бас умел так взять конец Евангелия, что, кажется, уже звук кончается, а он в это время еще сильнее понаддает верхнюю ноту. Зато, рассказывали, придя домой, он садился со взрослыми сыновьями за стол и они выпивали четверть водки зараз³⁰⁹.

Первое лето я провел наполовину в Москве, так как детей на каникулы не распускали и хор продолжал петь в Успенском соборе. Ученики-москвичи приходили из дома на спевки и на службы, а приезжие и те москвичи, кто не хотел все время жить у родных, оставались в училище. Мы, воспитатели, дежурили и ездили с детьми на прогулки, обыкновенно на Воробьевы горы: на конке до Новодевичьего монастыря, потом на лодке через реку и вверх на гору. Дети там играли в мяч, бегали; мы брали с собой самовар, булки и другую еду; домой возвращались к вечеру.

На вторую половину лета я уехал в Ковров и в Москву вернулся к середине августа. Приближалось 30 августа – день моего ангела, и я решил в этот день позвать к себе в гости всю администрацию Синодального училища, то есть Смоленского, Орлова, Кастальского, эконома Постникова и воспитателей. Назначили время тотчас же после воскресной литургии в Успенском соборе. Училищный повар сделал мне отличный слоеный пирог с мясом и яйцами, селедочку, салатик, я купил закусок – икры, балычка, колбас, а также водочку: предполагалась чисто мужская компания. В Успенский собор я пошел вместе с хором к самому началу службы. Ради меня Орлов исполнил мои любимые пьесы: Херувимскую № 2 Львова, «Милость мира» Соколова, а также тропарь св. Александру Невскому. Служил митрополит Сергий. В конце обедни я вышел за клирос, и – о чудо! – рядом, у столба стояла Любочка Аляева. Сердце мое вздрогнуло, я сначала растерялся, но потом решил не упускать ее из виду, зная, что до конца службы она наверняка не уйдет из собора. Вскоре я узнал, что она приехала в Москву с матерью по делам, что долго гостила у старшей сестры в городе Юрьеве, где пела в церковном хоре под управлением ветеринарного врача Н. И. Любимова, сына моего преподавателя во Владимирской семинарии, что она любит пение и ее прочат в консерваторию. Проводил я свою найденную любовь до меблированных комнат неподалеку от Василия Блаженного и тут только вспомнил, что назвал гостей и они уже собрались у меня. Вся надежда оставалась на брата Петю, который действительно выручил – он пришел рано и без меня устроил стол. Побеседовали очень мило и оживленно, и я понял, что мое сближение с товарищами произошло, что в училище меня полюбили. Степан Васильевич, шутя, посоветовал мне не покупать пока дивана, сказал, что есть примета: как только холостяк купит диван, так сразу и женится.

На следующий день начался учебный сезон. У меня теплилась надежда, что Любочка приедет в Москву учиться пению и я буду встречаться с ней уже не как семинарист, а как служащий солидного учреждения. В первый же учебный день, утром Степан Васильевич совершенно неожиданно предложил мне взять уроки географии во всех классах вместо уходившего Флерина. Географию я проходил только в духовном училище и теперь не знал, как быть. Степан Васильевич понял мое смущение, сказал, что не боги горшки обжигают, что придется мне потрудиться, что он сам преподавал географию в Казанской инородческой семинарии, что ученики меня полюбили и, в общем, это дело решено.

* * *

И вот я стал учителем и воспитателем одновременно. Я крепко взялся за работу: накупил по указаниям Смоленского книг, кое-что нашел в нашей библиотеке, пошел к известному в Москве географу Мечу, пользовался его советами и слушал его интереснейшие публичные лекции в Политехническом музее³¹⁰. Пришлось заняться и естествознанием, каковое не проходили в духовном училище, видимо, из-за возможных кривотолков по поводу происхождения мира и человека. Я никогда не читал свои уроки по книжке, а старался интересно рассказывать ученикам о прочитанном мною, многое добавлял, даже фантазировал. Через несколько уроков Степан Васильевич высказал мне одобрение, заметив, что ученикам нравится моя география.

Я был счастлив. Трудности в дежурстве, конечно, встречались, но в общем все шло хорошо, хотя я и выглядел моложаво, даже моложе некоторых учеников. А все потому, что всегда с нами был Смоленский. Он еще в халате приходил утром в спальню учеников на молитву, присутствовал на спевках и так далее, до самого вечера. Он любил детей, часто ходил с ними обнявшись и от них знал все и про уроки, и про нас.

Главным начальником Синодального училища был Андрей Николаевич Шишков, управляющий недвижимыми имуществами Св. Синода в Москве: ставропигиальными монастырями, Кремлевскими соборами, громадной типографией на Никольской улице. Контора управления в мое время была в Кремле, рядом с Мироваренной палатой. Кстати, эта палата представляла собой большую залу, посреди которой стоял металлический с ценными украшениями чан, в котором каждый год варилось миро. Варение происходило так: после молебна священники, избираемые по очереди из московского духовенства, читали Евангелие, а дьяконы мешали особыми лопатками настой из разных ароматов в чане; затем сакелларий – пресвитер Успенского собора решал, когда оканчивать варение. Отсюда миро рассылалось по всей России, в каждую церковь³¹¹. Шишков при мне ни разу не посетил наше училище, да и вообще, он был уже стар, стал забывать свои распоряжения, вскоре вышел в отставку и уехал в Петербург. Там он ежедневно утром отправлялся к ранней обедне в Богоявленский монастырь на Никольской улице и имел обыкновение распекать за что-либо первого попавшегося ему навстречу. Когда газеты сообщили о его смерти (это было, когда мы уже жили в Петербурге), я пошел на отпевание в Морском соборе и выразил сочувствие детям покойного, его старшим сыновьям. А раньше, после ухода Андрея Николаевича со службы, я послал ему из Москвы благодарственное письмо, получил милый ответ и фотографическую карточку с надписью.

После его отставки управление типографией было передано в Петербург, а в остальном Шишкова заменил аристократ – князь Алексей Александрович Ширинский-Шихматов. Его должность называлась прокурор Синодальной конторы. Князь был высокого роста, худощавый, с русыми прямыми волосами и небольшой бородкой, носил пенсне. Очень стройный, князь держался прямо и имел гордый вид, хотя в общении мог быть и прост, даже симпатичен. Синодальный хор ко времени появления в Москве князя уже завоевал отличное положение, о нем много говорили в консерватории и вообще в музыкальных кругах. Князь учел это и решил сделать на хоре свою карьеру: черновая работа по реформированию училища и хора была завершена Смоленским, оставалось устранить его и слизать самому пенки. И князь ловко слизал их. Ему было тогда около сорока, а через несколько лет он стал обер-прокурором Св. Синода.

Прежде всего, Ширинский-Шихматов приголубливал особенно нужных ему лиц. Так, он был необыкновенно ласков к регенту Орлову и его помощнику Кастальскому, нам к каждому празднику (на Рождество, на Пасху) давал наградные. Он часто приглашал приезжавшую из Петербурга знать; часто бывал у нас московский генерал-губернатор великий князь Сергий Александрович с супругой Елизаветой Федоровной³¹², сестрой царицы. Для них давали концерты днем, в присутствии высшего общества. Смоленский для князя был лишний, и он всячески изводил Степана Васильевича. Князю хотелось, чтобы все говорили, что такую красоту – Синодальный хор создал он, а не Смоленский. Князь нарочно дал урок в научных классах своему блюдолизу Н. П. Попову, и тот доносил про все распоряжения Смоленского по училищу. Кончилось дело ревизией из Петербурга и уходом Смоленского, но об этом потом.

Кое-что, однако, князю можно простить за сделанное им для училища, а именно: он достал в Синоде средства, срыл все старые флигели во дворе и построил там великолепный каменный дом в четыре этажа для наших казенных квартир³¹³. Мало того, он, назначив величину площади для каждого, дал нам право самим указать расположение и количество комнат в квартире. Опишу мою квартиру. Главный ход в дом был с Кисловки (со швейцаром), но можно было пройти и со двора, а из училища в дом вел теплый ход (так что я по несколько раз заходил домой во время дежурства). Войдя в квартиру, попадали сначала в небольшую прихожую, затем в большую комнату в три окна, выходящих на Кисловку, рядом столовая и спальня, напротив темная комната в роде спальни (потом она была у нас детской) и, наконец, кухня, откуда вел особый выход на двор. В эту квартиру я вошел первый раз уже не холостяком, а вместе с молодой женой Любочкой, здесь мы прожили счастливо с 1898 по 1902 год, здесь наша семья увеличилась чудным сыном Юрочкой.

Князь бывал в училище запросто: неожиданно вбегал и тотчас убегал. Постоянное наше начальство представлял Смоленский. Степан Васильевич был человек великолепный по всем статьям. Отличнейший педагог, он изумительно понимал детей: они боялись его огорчить и очень уважали. Он знал каждого ученика во всех подробностях его натуры и способностей, знал родителей всех учащихся. Ценил способных учеников и не давал исключать даже особенно дерзких мальчиков и умел постепенно смягчать их характеры. Это касается, например, Николая Данилина, ныне профессора Московской консерватории, или Павла Чеснокова (Павел в последний год учебы даже жил в квартире Смоленского, в биллиардной комнате).

Степан Васильевич целый день проводил в училище – с утра в халате на молитве, с десяти часов в черном сюртучке-визитке на спевке и т. д. В научные классы он обычно не заходил – не хотел стеснять собой учителей, но через учеников отлично знал качество преподавания каждого предмета. Музыкальные же классы он посещал часто. Степана Васильевича можно было застать в училище в любой момент, кроме тех часов, когда его вызывали в Синодальную контору в Кремль. Он очень не любил туда ездить – всегда обнаруживался какой-нибудь подвох. Но Смоленский писал обо всем в Петербург Победоносцеву, и не всегда князю сходили с рук его наскоки на Степана Васильевича. Тогда Смоленский приходил к нам в учительскую, похлопывал по портсигару карельской березы, вынимал папироску и говорил: «Люблю начальство по мордам бить».

Если Степана Васильевича не было в училище, значит, он сидел в своем кабинете и писал. Квартира Смоленского была внизу, прямо за швейцарской. Направо – кабинет без дверей, с большим окном на двор. Здесь он ежедневно писал свои удивительные дневники, в которых описывал текущий день: работу училища, свидания с разными лицами, впечатления, планы и прочее. Степан Васильевич не был оратор, но писал ясно, содержательно и стильно, непременно гусиным пером, жирным черным почерком: его подпись издалека выделялась между другими, а если уж он ставил ученику единицу, это была не цифра, а толстенная палка.

Степан Васильевич знал все научные предметы, которые проходили в училище, знал способы игры на разных инструментах и всегда мог показать их ученикам. Он писал и печатал книги и статьи по русскому церковному пению, сам сочинял (известностью пользовались его пасхальные стихиры, ектении и другие композиции). В консерватории он читал историю церковного пения и воспитал ученых, которые продолжали его дело: о. В. М. Металлов и А. В. Никольский в Московской консерватории, А. В. Преображенский в Петербургской. В Синодальном училище он создал единственный в своем роде музей древних церковно-певческих рукописей. Я тоже принял участие в его работе: меня с бумагой от Св. Синода командировали во Владимир, где при епархиальной библиотеке был основан свой музей старинных рукописей, – там, между прочим, служил мой отец, большой любитель старины, как и я сам. Я привез Смоленскому из Владимира кучу рукописей в тяжелых переплетах; говорили, что они представляют большую ценность³¹⁴.

Степан Васильевич умел быстро, «по-смоленски», выставить лентяя или портящего дело. Так, композитор Н. И. Соколов, написавший известную «Милость мира», был уволен сразу, как только стал не подчиняться правилам распорядка в училище (тогда вместо него помощником регента назначили Кастальского). Так же и со взрослыми певцами: того, кто не хотел учиться сольфеджио, тут же увольнял³¹⁵. Но были и другие случаи: например, известного потом певца Павла Захаровича Андреева Смоленский принял в Синодальный хор, дал 30 рублей жалованья, дал комнату, выхлопотал право учиться в консерватории и не тревожил его особенно пением в хоре, оставляя возможность учиться. Для развития музыкальности учеников он частенько устраивал в нашем зале концерты хороших ансамблей, а потом стал составлять квартеты из старших учеников³¹⁶.

В том виде, в каком я застал Синодальное училище, оно просуществовало до 1917 года. Директор Кастальский не сумел отстоять после революции училище, и оно исчезло, – не то что Петербургская капелла, которую Климов крепко держал в руках³¹⁷.

К нам, преподавателям и воспитателям, Смоленский относился одинаково доброжелательно, не допускал не только ссор между нами, но и простых недоразумений: сразу все выяснял и мирил ссорившихся. Каждый мог в любой момент без доклада войти в его квартиру. Если он был занят, вас просили пройти к его супруге Анне Ильиничне. Она обыкновенно сидела в столовой, самовар не сходил у них со стола, и тут же вы бывали ею обласканы и напоены чаем. У них была большая для двоих квартира: столовая, буфетная, гостиная, биллиардная, комната для приезжих, спальня, кухня и комната для прислуги. Смоленский держался не как директор, а как милейший товарищ и очень любил собирать нас у себя по праздникам – на Новый Год, на Пасху, в дни именин его и Анны Ильиничны все приходили к Смоленским: кто музицировал, кто в карты играл, кто просто беседовал. Был ужин с небольшой выпивкой. Всегда все проходило оживленно и хорошо.

Жена Степана Васильевича, достойной памяти Анна Ильинична, для моей семьи была как родная. Она любила и жену мою и деток наших, часто их приглашала к обеду и наперед спрашивала, чего они хотят.

Анна Ильинична, худощавая блондинка лет около сорока, с коротко подстриженными прямыми волосами, длинным носиком, большим ртом и изжелта-светлым цветом лица, некрасивая, но с умными, выразительными глазами, одевалась очень просто: длинное платье светлого оттенка и поверх шерстяная вязанка. Она напоминала скорее классную даму, чем жену директора, «генеральшу». Она и была классной дамой в Казани до выхода замуж. Анна Ильинична охраняла своего мужа от всяких нареканий и следила за его – иногда нетактичными – выражениями: в таких случаях слышалось ее покашливание, и Степан Васильевич сразу останавливался, понимая, что сказал неладное. Он звал ее Анюта, а за глаза Ильинична, как и все мы. С утра она поила чайком мужа и брата, распоряжалась насчет обеда, затем сама стирала пыль со стульев и кресел и на весь день садилась в столовой у самовара. Всякий приходящий – а приходили и сослуживцы, и посторонние – отсылался к Анне Ильиничне, и там происходили длинные семейственные разговоры: она знала подробности жизни всех сослуживцев мужа; бывало, и то, чего Степан Васильевич не хотел ей сообщать, она узнавала от других. Анна Ильинична в театры и концерты не стремилась, выезжала редко. Главной ее заботой были муж и братец Васенька – Василий Ильич Альсон: он жил со Смоленскими и служил в Государственном банке. С Василием Ильичом я дружил. Он был в полном смысле джентльмен: не любил сплетен, не вмешивался в чужую жизнь, исполнял данное слово, держался скромно, разговаривал мало, больше слушал, но любил выпить с приятелем и, выпивая, скоро слабел. Если мы с ним когда задерживались в ресторанчике, то я доводил его до дверей квартиры, и уже непременно его там встречала сестрица.

Еще у Анны Ильиничны была в Казани сестра Александра Ильинична, замужем за кожевенным торговцем: она ежегодно приезжала в Москву погостить и проведать братца. Степан Васильевич в шутку звал Васю «сироткой», видя, как о нем заботятся сестрицы. У Смоленского был в Казани брат Александр Васильевич, ученый-метеоролог: он потом преподавал в Москве, но рано умер. Муж сестры Степана Васильевича, ветеринарный врач, тоже ежегодно приезжал на несколько дней. Однажды мы с ним и Степаном Васильевичем пошли в Большой театр, во время антракта сели за столик в буфете. Мимо проходил Шаляпин, взглянул на нас, и давай обниматься с ветеринаром: оказывается, они были друзья детства, отец ветеринара служил секретарем казначейства в Казани, а Шаляпин там был писцом.

Вторым после Смоленского лицом в училище был главный регент хора Василий Сергеевич Орлов: не регент – регентище, непревзойденный хормейстер, создатель славы Синодального хора. Я сожалею, что слава эта исчезла, как метеор, и все кануло в вечность с революцией. Орлов окончил консерваторию по классу теории у Чайковского, который особым письмом рекомендовал Орлова в регенты Синодального хора. Кстати сказать, я видел один раз Чайковского: это было незадолго до его смерти у нас в зале, куда он пришел послушать исполнение хором его знаменитой Литургии³¹⁸.

Василий Сергеевич появлялся в училище ежедневно к восьми часам утра. Он был среднего роста, довольно плотного сложения, голова коротко острижена и волосы не лежали, а стояли стойком «в кружок», усы густые с проседью, бороды не было. Заглянув в учительскую, он начинал ровными шагами мерить коридор между учительской и концертным залом – он вообще редко сидел, больше ходил с папиросой в зубах. В восемь начинались его уроки в старших классах по предметам, кажется, свободного сочинения и музыкальных форм. Затем приходил певчий баритон А. В. Шульгин – библиотекарь хора – и спрашивал, какие ноты приготовить для спевки. В десять Орлов проходил через зал к хору, здоровался, и все замирали. Он брал на рояле аккорд, и спевка начиналась. Тут Орлов был полный хозяин, все неотрывно глядели на его руку. Во время исполнения он сам потихоньку пел и очень гримасничал, что происходило от чрезвычайной нервности. Были такие «любители» из публики, которые во время концерта забирались на галерею зала, чтобы видеть лицо Василия Сергеевича. Вообще же он был очень скромный человек, не вмешивался ни в какие дела с хористами. Всю административную работу вел один Смоленский, а Орлов держался в стороне.

На клиросе в Успенском соборе регент стоял в середине хора: сзади басы, вдоль иконостаса тенора первые и вторые, дисканты впереди, и альты между ними и тенорами. Орлов всегда держал около себя солиста-дисканта и все время то пощипывал его, то гладил по плечу – нервничал. В антрактах публичных концертов многие желали поприветствовать регента, но Орлов всегда ускользал из зала училища к себе на квартиру (ходом через зал) и там менял мокрую от пота рубаху и выпивал валерьянки, а может, и водочки. Пил Василий Сергеевич один, знакомств у него не было, только шурин его иногда заходил после концерта³¹⁹. Живя в квартире под регентской, я знал, каков Василий Сергеевич во хмелю: в иные дни сверху слышались крики, скрежетание, рычанье, стук стульев и тяжелых предметов об пол. Иногда так продолжалось несколько дней, и никто не мог Орлова угомонить – только Смоленский умел привести его в норму. Потому и жалованья Орлову не хватало: он брал авансы, иногда приходил к нам занять два-три рубля из детских денег, которые хранились у воспитателей на всякий случай. Но это случалось не особенно часто, а так Орлов держался очень скромно. Были у него два сына – студент Василий и гимназист Коля, а также две дочки, которые и сейчас живут в том же доме³²⁰.

Теперь мне ясно, что Орлову не всегда нравились советы Степана Васильевича, не нравилось, что славу училища приписывают директору, а не только регенту. Он таил в себе это до тех пор, пока его настроением не воспользовался князь при ревизии. Смоленский ушел из училища, Орлов был назначен директором, сохранив главное регентство, так как все видели, что Кастальский в главные регенты не годится.

Лучшего хормейстера, чем Орлов, я за всю свою долгую жизнь нигде не встречал. Это был регент непревзойденный. Слава ему и вечная память.

Третье лицо – Александр Дмитриевич Кастальский. Когда он начал преподавать в училище игру на фортепиано, Смоленский, по своему обыкновению, тотчас же заприметил в нем художественное дарование, и когда за худое поведение был удален помощник регента Н. И. Соколов, Смоленский назначил Кастальского на это место. Настоящей регентской руки у Кастальского не было, и главную работу он вел по организации музея рукописей, а потом Кастальский стал брать из старинных рукописей материал для своих композиций. Официально Александр Дмитриевич значился помощником регента и в Успенском соборе управлял хором на левом клиросе, но основное его дело было – музей и преподавание сольфеджио³²¹. Благодаря настояниям Смоленского Кастальский успешно сдал в консерватории экзамен на звание «свободного художника». Александр Дмитриевич был человек хороший – прямой, открытый, компанейский; обыкновенно все нам рассказывал, что говорилось на совещаниях у Ширинского-Шихматова. У него была очень милая жена Наталья Лаврентьевна – высокая, в пенсне, хлопотливая, и дети – сын Сашка, большой шалун, и дочка Наталья.

Преподавательский состав в Синодальном училище был большой. Сначала – про музыкантов.

Игру на фортепиано преподавали несколько человек.

Эрарский – милый, но невероятно нервный; он устроил детский оркестр из гимназистов и для него сделал несколько маленьких фисгармоний, из которых каждая давала разные звуки: ударишь по клавише одну – слышен гобой, другую – фагот. Этот детский оркестрик обыкновенно по воскресеньям репетировал у нас в зале, бывали и концерты с публикой³²².

Сергей Андреевич Комаров – из дворян. У него с братом, прокурором, был собственный дом на Арбате – стильный, со львами. Сергей Андреевич оставался холостяком, и с ним вместе жил его воспитанник, сын крепостного Григорий Иванович Шаборкин – он тоже преподавал у нас фортепиано. Сергей Андреевич работал без жалованья и имел не более шести-восьми учеников, которым с таким преподавателем была просто лафа: он часто приглашал ребят на уроки к себе домой и там угощал всякими сладостями. Этот чудак-человек был у нас душой общества: когда педагогическая корпорация собиралась у Смоленских, Сергей Андреевич всех развлекал своими рассказами.

В старших классах преподавал игру на рояле Алексей Михайлович Ладухин, брат профессора консерватории (он потом уехал в Оренбург и был там инспектором музыкальных классов кадетского корпуса). И еще был учитель Дубинин, довольно бесцветный как педагог и как человек.

Теперь – педагоги-теоретики.

Семен Николаевич Кругликов преподавал в старших классах. Он был профессором Филармонического училища, а потом директором там, а главное – известным серьезным рецензентом оперы и концертов. Преподавал Кругликов мало, получал гроши и взялся за это дело только по просьбе Смоленского. Теоретиками были также Орлов и Кастальский.

В приготовительном классе с новичками занимался Василий Саввич Тютюнник, бас-комик – в «Князе Игоре» гудошник, в «Руслане» Фарлаф. Он ставил детям голос, учил их дыханию и подаче звука. Очень интеллигентный человек, он был соседом по имению с сестрой моей жены, и потому мы часто бывали в гостях друг у друга. Помнится, он обыкновенно после лета привозил Смоленскому разные травы для настоек. Василия Саввича, серьезного и тактичного, все уважали.

Скрипку преподавали Григорьев, Сараджев, Крейн и Лазарев.

Дмитрий Григорьевич Григорьев был милейший человек, всегда с улыбкой на лице, со всеми добросердечный. Он играл на альте в оркестре Большого театра и в училище имел много учеников по скрипке. На уроках он никогда сам не играл, а стоя около ученика поправлял ему пальцы, смычок и т. д. Приходил он ежедневно к восьми утра и занимался до десяти, а потом шел в театр на репетицию.

С Константином Соломоновичем Сараджевым, первоклассным артистом, я был мало знаком. Давид Сергеевич Крейн пользовался известностью в Москве как участник трио, которое по воскресеньям играло в нашем зале и привлекало массу публики. Сделавшись газетным работником, я писал два раза рецензии об этом трио. Преподаватель Крейн был очень требовательный, но ученики любили с ним заниматься³²³.

Юрий Артемьевич Лазарев служил в оркестре Малого театра. Помню, у нас с ним вышла история. Однажды, окончив дежурство, выхожу я из училища вместе с Лазаревым. «Куда идете?» – спрашивает. – «Так, погулять». – «Давайте зайдем куда-нибудь закусить, у нас сегодня репетиций нет». Пошли мы в ресторан «Сан-Стефано» у Тверского бульвара. Там за 35 копеек давали малый графинчик с закуской на нескольких тарелочках: селедочка, сосиска, котлетка, грибки, кильки и тому подобное. Посидели немного, Лазарев и говорит: «А ведь мне нечем платить». Я полез в карман – кошелек забыл. Я встал, попросил Лазарева подождать за бутылочкой пива, а сам отправился в училище. Только отворил дверь, выходит из своей квартиры Степан Васильевич: «А, вас-то мне и нужно. Пожалуйте сюда». Привел меня в кабинет, а тут кто-то пришел по срочному делу, и Степан Васильевич послал меня по обыкновению к Анне Ильиничне. Я сижу ни жив ни мертв. Прошло немало времени, пока Смоленский освободился. Когда я вернулся в ресторан, бедняга Юрий Артемьевич сидел бледный и растерянный.

Дальше – воспитатели.

Старший воспитатель Константин Андреевич Никольский, немногим меня постарше, окончил Московскую духовную семинарию. Невысокий блондин, нервный, хлопотливый, он мечтал стать священником, но в Москве не окончившему Духовную академию это было невозможно. В конце концов ему помог князь Ширинский-Шихматов, и он получил место в Екатерининской церкви³²⁴. Тогда на его место Смоленский определил по моей протекции моего однокашника по Владимирской духовной семинарии Н. Н. Сокольского, честного и знающего человека. Он также преподавал русский язык. После революции, когда училище ликвидировали, он остался жить в здании как домоуправ.

Другой воспитатель, Иван Иванович Серебреницкий, был вполне джентльмен. Холостяк, старше меня, он закончил Московскую духовную семинарию. Сначала наши отношения складывались довольно официально. У нас были разные подходы к ученикам: он – строг, требователен, пунктуален, ученики его боялись; я же старался брать лаской, уступками, иногда нарушением всяких формальностей. Но Иван Иванович был по-настоящему хороший, сердечный человек. У него сестра была замужем за дьяконом-пьяницей, жилось ей плохо, и вскоре она умерла от чахотки. Иван Иванович поклялся ей, что воспитает двух ее дочерей, что и исполнил: определил их в духовное училище, платил за них, покупал им одежду и обувь, по праздникам забирал к себе – потому и не женился.

Эконом училища или, как теперь говорят, завхоз – Дмитрий Васильевич Постников. Непомерно толстый, хоть и было ему тогда не более 35 лет. Ранее он служил управляющим имением какого-то графа или князя. Дмитрий Васильевич отлично знал хозяйство и прекрасно его вел. Большой был любитель покушать, отличный винтер, и когда играл, все остальное в мире забывал – только смотрел на партнера. Однажды он мне открыл, что есть у него любовь. Мы заезжали на квартиру к Екатерине Васильевне – маленькой брюнеточке, скромной, тихой, работящей; она служила закройщицей в модном магазине белья. Екатерина Васильевна была такая худенькая, а когда мы с Дмитрием Васильевичем подходили к извозчикам, те шарахались в стороны и не хотели нас, толстых, везти. Но любовь оказалась крепкая, и года через два они поженились, а меня пригласили шафером к невесте.

Затем – преподаватели научных классов.

Церковную историю преподавал священник Иван Дмитриевич Арбеков, настоятель церкви Большое Вознесение у Никитских ворот – громадного храма, куда мы ежегодно 25 октября, в день смерти Петра Ильича Чайковского, ходили всем училищем на заупокойную литургию. Арбеков был человек очень компанейский, любил сам поговорить, других послушать, весело смеялся остротам и анекдотам Комарова. Но в церкви он был прекрасным священником: мягкий голос, спокойные жесты, прочувствованные возгласы. Вообще он умел молиться и других учил. Особенно хорошо служил акафисты и молебны. Народ его любил, и мы с женой почти всегда ходили к нему на службы в великие дни Страстной недели. В Большом Вознесении пел свой недурной хор.

Отец Николай Васильевич Цветков, преподаватель Закона Божиего, был настоятелем Никольской церкви на Садовой улице. Очень энергичный, с виду суровый, но такой же милый человек, как Арбеков. Как и Арбеков, он входил в нашу «поповскую» компанию по игре в винт, и играл смело и хорошо. Иван Иванович Миловидов, дьякон церкви Успения на Могильцах, преподавал священную историю. Бывало, что компания собиралась и у него, причем присутствовал и настоятель отец Ловцов.

Физику у нас вел Иван Константинович Богоявленский, доцент университета, сын настоятеля Покровского собора (Василия Блаженного): он знал свой предмет, но преподавал лекционно и глубоких знаний не давал. Геометрии и алгебре учил старый педагог Ваникин, очень честный, знающий, но непомерно строгий – ученики его недолюбливали. В мое пребывание в училище он скончался в бедности, и наши ученики отпевали его и несли гроб на кладбище.

Арифметику преподавал Сергей Иванович Покровский, сорокалетний толстяк в золотых очках, чрезвычайно добродушный и милый. Он был «академик» и приходил к нам к двум часам дня из Заиконоспасского духовного училища на Никольской улице (там его предметом была латынь). Сильной волей не обладал, и ученики арифметику знали не слишком хорошо. У него была премилая жена Екатерина Ивановна, дочь настоятеля церкви Ильи Обыденного на Остоженке. Сергей Иванович любил выпить и пил большой рюмкой, от этой причины к концу сезона так разбухал, что еле дышал и уезжал на кавказские воды. Возвращался худым – жакеты, брюки и визитка с него спадали – и не пил до 24 ноября, именин жены. В этот день он «разрешал» и начинал толстеть не по дням, а по часам. Компаньон он был великолепный и человек культурный.

Русский язык в старших классах вел Константин Иванович Соловьев, товарищ Покровского по академии и по Заиконоспасскому училищу. Друзья ежедневно шли пешком под руку с Никольской улицы на Большую Никитскую, а так как у них имелся небольшой промежуток между занятиями, то поневоле они заходили у Манежа в кабачок – выпить по рюмочке и наскоро закусить. После этого они являлись в училище и рассаживались в учительской: Сергей Иванович один занимал весь диван, а Константин Иванович, худой и высокий, садился на стул и начинал разговоры на разные темы: он много читал, как никто знал церковнославянский язык и отлично объяснял трудные места из церковных книг. Он был интересный преподаватель словесности и стилистики. В день ангела Константина Ивановича (19 сентября) в его холостяцкой большой квартире собирался весь «бомонд» Заиконоспасского и Синодального училищ, до сорока человек. Так как некоторые приходили с женами, то устраивались и танцы. Помню, как вновь назначенный смотритель Заиконоспасского училища монах Исидор так развеселился, что начал ухаживать за дамами, плясал, вспоминал свое бурсачество – вышло немножко неладно, но, конечно, сошло с рук. В другой раз какой-то опьяневший гость налил вина в дорогую фисгармонию: Константин Иванович знал музыку и играл на фисгармонии, главным образом, «божественное». Слабый был человек по части выпивки, но умен. Степан Васильевич долго его терпел, однако в конце концов должен был с ним расстаться.

Антонин Викторович Преображенский приехал из Казанской духовной академии по вызову Смоленского, узнавшего, что Преображенский интересуется историей церковного пения и печатает на эту тему. Рыжий блондин, среднего роста, Антонин Викторович был человек очень толковый, с удивительной памятью. Он преподавал русский язык и участвовал вместе с Кастальским в разработке музея певческих рукописей. Он мог работать без передышки многие часы, но если его звали играть в винт, тотчас шел. Потом мы вместе за Смоленским уехали в Петербург, на службу в Капеллу, там он и умер.

Дмитрий Иванович Кокорин, педагог чистописания, окончил художественное училище. Я бывал в его доме: он жил на одной из Тверских- Ямских улиц и по роду принадлежал к цеху ямщиков, которых в Москве были тысячи. Дмитрий Иванович знал всю Москву и имел много уроков; у нас он преподавал желающим также рисование и черчение.

При Синодальном училище был лазарет для детей, помещавшийся во дворе, у ворот на Большую Никитскую, с ежедневным приемом врача. Врачом служил сначала Митрофан Лаврентьевич, брат жены Кастальского, ординатор Басманной больницы. После него – его товарищ по той же больнице Александр Дмитриевич Тутолмин; он жил неподалеку, на Арбате, и всегда готов был явиться по вызову. При лазарете жила сестра – Анна Андреевна, которая вела уход за больными и ведала бельем всех учеников. Опытная сестра, вникавшая в жизнь детей, она всегда была на месте.

Старшего дядьку Егора Елистратовича – крепкого, довольно уже пожилого – любили все: и начальство, и дети, и мы, педагоги. Он был очень работящий: с утра звонил вставанье, потом выметал классы, стирал пыль, делал уборку. Днем звонил к обеду, потом к чаю, к ужину, ко сну. Целый день находился при деле и отлично помогал воспитателям. Вторым дядькой служил Данила, но тот был рыхлее и слабее. Кроме службы в здании, дядьки поочередно водили детский хор, человек шестьдесят, в Успенский собор, водили также в баню, помогали ученикам примерять новую одежду, менять сапоги, галоши.

Все окончившие ученики помнят дядю Егора. Помнится, и повар Петр, который так хорошо делал котлетки и заправлял селедочку. У него был сынок Петька, которого отец вздумал сделать музыкантом и отдал в училище, но способностей у Петьки не оказалось.

Служитель воспитателей Василий – парень глуповатый, но хитрый, а главное, донельзя ленивый. Он топил нам печи, носил чай и обед, ходил в лавочку, но поручения или путал, или долго тянул. Главным образом он служил воспитателю Никольскому, которым был определен в училище. На свадьбе Никольского Василий обрядился в манишку и напился «в лепешку», а потом всегда говорил: «на нашей свадьбе». После ухода Никольского мы расстались с Василием и приняли молодого парня Федора, который прекрасно все делал.

Еще отмечу швейцара Якова, который жил в швейцарской под лестницей, Одетый в длинный синий кафтан, он был очень расторопен и ловок. Ему покровительствовала Анна Ильинична Смоленская; очевидно, он ей докладывал обо всем, что ей хотелось знать. Иногда Яков запивал «горькую» и по несколько дней бывал невменяем. Кончалось тем, что его непосредственное начальство – эконом Постников прибегал к рукоприкладству, и Яков протрезвлялся³²⁵.

Из учеников в моей памяти остались братья Чесноковы – Михаил, Павел и Александр. С последним мне довелось потом вместе служить с Капелле, после революции он уехал и умер в Париже.

Михаил умер молодым на юге. Павел стал композитором, сейчас он – профессор Московской консерватории³²⁶. Помню Николая Данилина, ныне тоже профессора: он – лучший хормейстер после В. С. Орлова. Мальчиком он был очень дерзким, но за свои способности уволен не был, Смоленский его сохранил. Вообще же Данилин – простой и душевный человек. Его мать торговала яблоками на Девичьем поле, когда он учился. Голос у него был красивый – первый дискант.

Павел Толстяков, тоже солист-дискант, хорошо учился, а потом стал композитором и регентом в Капелле. Николая Толстякова по окончании училища оставили регентом-помощником в Синодальном хоре, но он не сочинял. Эти братья – из семьи московского дворника³²⁷.

Сергей Потоцкий – очень хороший первый дискант, долго бывший солистом. Худенький, черненький, обидчивый мальчик, он стал советским композитором. Михаил Крылов чрезвычайно любил музыку, на рояле играл чуть не по десять часов в сутки. Михаил Климов – по всем предметам отличник, голос – альт, не из лучших. По окончании Синодального училища был учителем пения и регентом в Тамбове, откуда по моему совету Смоленский вызвал его в Капеллу³²⁸. Мой любимец – Вася Толоконников, очаровательный мальчик, такого чудного первого дисканта больше в жизни не слышал, даже лучше капелльских «шушликов». Вася еще играл на виолончели и теперь служит где-то в оркестре.

Комментарии

Вступление к воспоминаниям Александра Константиновича Смирнова написано его племянником Александром Петровичем в последний год его жизни по просьбе составителей сборника. Текст печатается по авторской рукописи с минимальной редактурой.

Как явствует из вступления А. П. Смирнова, воспоминания Александра Константиновича были написаны в блокадном Ленинграде. Это подтверждается и датой, обозначенной в начале тетради, посвященной Синодальному училищу: 12 января 1942 года. Текст печатается по рукописи из семейного архива Смирновых с необходимой редактурой и сокращениями, касающимися чисто личных обстоятельств мемуариста; несколько сокращены и описания Москвы в конце прошлого столетия.

Первого апреля мы приехали в Вену и на вокзале были встречены настоятелем посольской церкви о. Николаевским и некоторыми членами русской миссии, во главе с П. П. Асеевым, старостой новой церкви и одним из русских старожилов в Вене. После первых приветствий на чужой стороне мы сразу были изумлены неожиданностью новых впечатлений, навеянных великолепием города, и множеством характерных особенностей, которые отличают нашу жизнь от заграничной. Занявши помещение в отеле «Бельведер», находящемся в конце города, недалеко от дома русского посольства, мы вскоре должны были отправиться в нашу новую церковь, чтобы основательно ознакомиться с ее резонансом и удобнее вглядеться в свое размещение на клиросах. Церковь оказалась удивительной как по внешнему своему виду, так и по внутреннему убранству: русскому чувству говорило многое, очевидно заимствованное из очертаний и украшений храма Василия Блаженного в Москве. Мы сразу освоились с резонансом, и не было надобности в чем-либо изменять существующие у нас те или другие оттенки исполнения. Вскоре на нашу спевку в церковь прибыли товарищ обер-прокурора Св. Синода В. К. Саблер и висбаденский протоиерей, столь известный своими духовными музыкальными сочинениями, о. С. В. Протопопов.

Второй день нашего пребывания в Вене был посвящен подробному ознакомлению с достопримечательностями города под руководством столь внимательного к нам В. К. Саблера. Построившись парами и во главе имея В. К. Саблера и директора хора С. В. Смоленского, шедших в первой паре, мы направились сперва в церковь св. Стефана, обращая на себя общее внимание и давши повод на другой день газетным репортерам подробно описать прогулку такой оригинальной для Вены группы туристов. <...>

Вечером этого же дня мы слушали в зале консерватории ораторию аббата Перози «Воскресение Иисуса Христа» и были поражены чудным залом консерватории, его красотой, великолепной акустикой и удобствами для публики. Концерт начался в 7 часов вечера и окончился в четверть десятого. Красивый 26-летний аббат Лоренцо Перози, уже второй год занимающий пост директора знаменитой Сикстинской капеллы, в четвертый раз исполнял свою ораторию в Вене. Не касаясь содержания этой оратории как сочинения вполне своеобразного и несомненно указывающего на совершенно новое течение в современной католической духовной музыке, мы однако были очень удивлены дурным качеством итальянского хора, участвовавшего в этой оратории. В России без оркестра и органа такой хор был бы, наверное, освистан. Но концерт Перози представлял высокий интерес еще и в смысле возможности понять тонкости акустики зала консерватории, чтобы принять их к сведению для собственного концерта.

Третьего апреля утром состоялась репетиция нашего хора в присутствии рецензентов и профессоров консерватории, удивлявшихся нашему ансамблю. Так как главная цель венского концерта Синодального хора заключалась в том, чтобы показать разные стили русской церковной музыки, как древнего, так и современного напева, и меру хорового ансамбля, свойственного большей части церковных хоров в России, то, понятно, нас интересовала всего более такая публика, которая была бы сколь возможно развита в музыкальном отношении: всем известным художникам и музыкантам в Вене были посланы приглашения на наш концерт. Вечером этого дня пред иконостасом нового храма была отслужена всенощная служба при большом стечении разноплеменной публики, несколько раз сменявшейся за время трехчасовой службы, от непривычки на Западе к продолжительным службам. Нами, однако, были замечены и богомольцы, выстоявшие всю службу от начала до конца: это были бедные чехи и словенцы, а большею частью угрорусские и бедные галичане, все хотя православные, но знающие лишь немецкий язык. В таком же положении оказался один профессор консерватории, тоже православный, но не разумевший по-славянски ни слова.

На четвертое апреля было назначено освящение храма. Рано утром вся местность близ церкви была запружена народом, собравшимся на такое невиданное зрелище, как церемония шествия в посольский дом за владыкой или крестный ход вокруг русской церкви. Служба продолжалась с девяти утра до часа с половиной дня. Не одна тысяча посетителей перебывала в церкви, и наше духовное пение, видимо, производило сильное впечатление. Обед, устроенный хору нашим послом в отеле, напомнил нам русское гостеприимство и скоро восстановил наши силы.

Пятого апреля мы пели первую в новом храме литургию Преждеосвященных Даров, после которой была отслужена панихида по Царе- Миротворце. Затем мы стали готовиться к предстоящему вечером концерту. Вид наших певческих кафтанов, когда мы ехали в каретах в консерваторию, производил в проходящей мимо публике полную сенсацию. Толпа с любопытством встречала и провожала нас до самой консерватории. Около восьми часов мы вышли на эстраду и поразились множеством слушателей. Зал был совершенно полон, и даже места кругом эстрады были заняты публикой. Владыка Иероним благословил хор, и в зале раздалось «исполла эти деспота».

После первого же номера дружные аплодисменты показали нам, что пение наше венцам понравилось, и дальше удовольствие слушателей по мере нашего исполнения все возрастало, особенно сильно выразившись после Херувимской Глинки.

Пение «Господи, помилуй» на Воздвижение Креста вызвало такую непривычную для венской публики бурю рукоплесканий, которая заставила хор повторить этот номер программы. По окончании первого отделения регент хора В. С. Орлов удостоился получить лавровый венок с превосходною национальною австрийскою лентой, и овации усилились еще больше. В комнату для артистов к нам явилась большая толпа слушателей с выражениями благодарности за наше пение. Второе и затем третье отделение концерта прошли при непрерывных рукоплесканиях публики. По окончании концерта восторг публики не знал границ: нас обнимали, целовали, говорили речи и т. д. Затем в наш отель являлись славянские студенты, распевая национальный гимн, мы в свою очередь пели «Спаси, Господи, люди Твоя» и пр. и пр. Наше ликование кончилось составлением телеграмм в Петербург и Москву.

Шестого апреля, собираясь ехать домой, мы сделали некоторые закупки себе и своим друзьям в Москве. Затем занялись чтением газетных рецензий о нашем концерте. Эти рецензии были очень лестного характера, но без улыбки мы не могли читать, например, утверждения рецензента, что мы «все глядели в рот нашему дирижеру и только дружно повторяли за ним сказанные им впервые слова песнопения», или что наш «дирижер может дирижировать только при сабле (регент был в мундире) и имея карандаш (вероятно, камертон) в руке», или что наш «ансамбль может быть достигнут только в России» и притом, вероятно, «русским (?) способом»; не менее забавно было сопоставление национального красного цвета с нашими красными костюмами, красными переплетами нотных тетрадей и даже с красными толстыми щеками (?) наших мальчиков. Отсюда критик выводил, что любовь к красному цвету – характерная русская национальная черта.

Седьмого апреля мы исполнили прощальный концерт у нашего посла графа П. А. Капниста, где присутствовало самое избранное общество Вены. Графиня во время антракта угощала нас чаем, а ее малолетняя дочь раздавала нам на память бронзовые медали, вычеканенные по случаю освящения русской церкви. Граф сказал директору хора С. В. Смоленскому, что в память превосходного пения Синодального хора в Вене он просит принять золотую медаль для помещения ее в зале нашего училища. Растроганные, мы громко пропели «многолетие» любезным хозяевам и, получив напутственное благословение владыки, отправились в путь в родную Москву.

На границе, по убедительной просьбе многочисленной толпы служащих, мы должны были пропеть часть концертной программы в Вене. И вот в ревизионной зале таможни на станции Граница, при великолепном резонансе и при полном собрании всех служащих, в 6 часов утра

состоялся этот импровизированный оригинальный концерт, под звуки которого мы и вступили в родную землю.

Комментарии

Статья была опубликована в газете «Московский листок» 3 апреля 1899 года.

Вообще московские газеты уделяли внимание первой поездке главного московского хора за границу. Так, «Московские ведомости» дали два очерка за подписью «Лашин» о готовящихся торжествах освящения венской посольской церкви (номера от 6 и 9 апреля), а специальный корреспондент газеты Н. Д. Кашкин (за подписью Н. Дмитриев) опубликовал два очерка о своих венских впечатлениях. В первом из них (номер от 9 апреля) описываются репетиция хора в храме и общая прогулка по Вене, завершившаяся посещением концерта аббата Перози. Второй (номер от 11 апреля) посвящен, в числе прочего, концерту Синодального хора. Еще через два дня, 3 апреля, газета в рубрике «Театр и музыка» напечатала подборку зарубежных отзывов о выступлении хора.

В свою очередь, петербургская «Русская музыкальная газета» тоже опубликовала подборку венской прессы (в номере 18), а также, несколько ранее, рецензию И. Липаева на концерт, данный хором в Москве, в зале Синодального училища, накануне отъезда в Вену по программе, аналогичной венской. По отзыву Липаева, все звучало великолепно.

Николай Николаевич Сокольский, родившийся в селе Устье Владимирской губернии в 1870 году, получил образование во Владимирской духовной семинарии (выпуск 1891 года). По окончании семинарии работал надзирателем во Владимирском духовном училище. Осенью 1898 года он пришел на службу в Синодальное училище, вступавшее в новую полосу своей истории. С тех пор в течение двадцати лет Сокольский преданно и честно служил делу воспитания молодых музыкантов на посту младшего воспитателя и преподавателя русского и церковнославянского языков в младших классах. Первые три года работы со Смоленским стали памятными для него благодаря общению и дружбе с этим замечательным человеком. Сокольский, пользуясь уважением коллег-преподавателей, занял в училище определенное место. Человек крутого нрава и старого закала, он отличался строгостью и даже суровостью в отношениях с воспитанниками, был безжалостен на уроках русского языка и в то же время как воспитатель неустанно изо дня в день следил за внешним обликом учеников и их одеждой, поддерживал порядок и дисциплину. Бывший «синодал» С. А. Шумский заметил однажды, что такие воспитатели, как Сокольский и Серебреницкий, имевшие семинарское образование, были честными и добросовестными в работе и службе, но в общении жесткими, порой жестокими и грубыми. Сокольский не был близок ученикам, но все они впоследствии вспоминали его добрым словом. Его коньком был церковнославянский язык, и малейшее проявление интереса к предмету вызывало в нем горячий отклик. В училище Сокольский ведал книжной библиотекой и гардеробом учащихся. В течение многих лет он входил в правление училища, и когда настали трудные времена, Сокольский как член коллегии по управлению училищем (Исполнительный комитет) пытался решить его судьбу. После закрытия Синодального училища он преподавал в Народной хоровой академии, затем работал управляющим делами в Астрофизическом институте. Одно печальное событие в начале 1980-х годов – выселение семьи Сокольского из дома бывшего Синодального училища в Среднем Кисловском переулке – сильно подействовало на него. Он скончался в 1933 году.

[25 апреля]

Дорогие Катя и Нюра!

Пишу по выезде из Ченстохова. Через три часа – заграница. Это последнее письмо из России. Следующие будут из-за границы. Пока все идет благополучно. Как-то будем ночевать? <...>

[25 апреля]

Дорогая Катя!

Пишу с Границы³²⁹, где ужинали. Встречала нас депутация из здешней русской колонии, для которой в вокзале спели несколько номеров. Все идет пока хорошо. Целую.

Ник. Сокольский

26 апреля, 11/2 утра, после Вены

Дорогая Катя!

Приехали в Вену сегодня в 7 1/2 утра. Остановки не было. Переехали с вокзала на вокзал в омнибусе. Порядки царят прежние. <...> Сегодня в 10 вечера итальянская граница. В Риме будем 27-го в 10 вечера. Вагоны меньше и хуже наших. Все-таки удалось поспать. Едем курьерским. Трясет.

Николай.

27 апреля, 11/2 часов по-европейски, по-московски 3 часа

Дорогая Катя. В 7 утра приехали в Венецию. Через час поедем далее. В Риме будем сегодня (27-го) в 10–11 вечера. Позавтракавши, отправились на пароходе в Лидо – место (лучшее) купания Николая Андреевича. Оттуда пешком обратно на вокзал. По дороге осмотрели собор св. Марка, общественный сад и прочее. <...>

Рим. 30 апреля (13 мая), 8 1/2 вечера

<...> Сегодня осматривали Колизей, а потом я самостоятельно с Иваном Порфирьевичем осматривал город. Мало-мальски в общих чертах уже познакомился, так что не заплутаюсь. Через 1/2 часа – к послу². Короля не будет. <...>

Рим. 1 (14) мая. Воскресенье. 12 1/2 часов утра

Дорогая Катя! Сегодня я дежурный. Через 1/2 часа пойдем осматривать Форум – древнюю народную площадь. До обеда ходили на один холм в 15-ти минутах ходьбы от нас, с которого виден почти весь Рим. На этом холме раскинулся роскошнейший парк-сад «Пинчио», который доходит почти до нашей улицы. Оказывается, что мы живем в самом лучшем месте: местность самая здоровая, расстояние до всего небольшое. «Пинчио» – лучшее место во всем Риме.

Вчера были у посла³³⁰. Короля не было, но зато был весь цвет аристократии: были все послы с женами, не исключая даже японского и китайского. Была и великая княгиня Мария Павловна с сыном Борисом. Можно без преувеличения сказать, что мы созерцали миллионы. Все дамы были, можно сказать, усыпаны бриллиантами, почти у каждой на голове были бриллиантовые диадемы-венки. Все были в бальных белых платьях. Понравилось ли им пение? В высшем кругу, говорят, не принято обнаруживать своих чувств, и все они, конечно, не вели себя так, как на галереях наших театров, но все-таки, очевидно, пение понравилось, так как после некоторых номеров даже хлопали, а некоторые дамы так не скрывали своих чувств, что было видно по их восторженным лицам. После концерта нам предложено было угощение в апартаментах посла для приезжих особ высокого ранга. Угощали чаем с конфетами, печеньем, лимоном, сливками, куличом, апельсинами, бананами (многим, и мне в том числе, не понравились), мороженым и.… земляникой (!!) со сливками, марсалой (вино). Земляника в настоящее время и для Италии еще ранняя ягода, и поданная, очевидно, была оранжерейная. Для взрослых были вино, пиво и всякого рода прохладительные напитки. Для гостей посла было приготовлено в другом месте угощенье, которого мы не видали; но Филипп Петрович, бывший там, стащил четыре шоколадные плитки с портретом Марии Павловны и дал нам с Константином Павловичем на память по плитке. Привезу ее в Москву. Кастальскому и Данилину Мария Павловна презентовала по эмалевому небольшому (типа дамского), кажется, золотому, портсигарчику. Хлопочут о том, чтобы петь у короля, но, кажется, этот номер не пройдет. Спевки устраиваются каждый день по два раза в столовой гостиницы. С сегодняшнего вечера спевки будут в квартире князя Оболенского³³¹. В антракте угощали водкой с вином, конфетами, печеньем. <...> В Риме осталось жить еще неделю, то есть до 9 (22), в Вене будем 25–27 по новому стилю, а по нам – 12–14. В Дрездене 29–31 (новый стиль).

Рим. 2 (15) мая. Понедельник

Дорогая Катя!

Сегодня я был свободен, поэтому утром, напившись кофе (кстати о кофе: приготавливают его очень вкусно; к нему неограниченное количество розанчиков с маслом сливочным тоже очень хорошим, вообще, повторяю, кормят совсем недурно), вместе с Иваном Порфирьевичем отправились просто побродить по городу. Сначала зашли в посольство (ambassade) справиться, нет ли с родины писем. Оказалось, что нет. Только была прислана из Варшавы газета (одна) с рецензией о концерте. Так как рецензию писал устроитель концерта, то она, без сомнения, оказалась восторженной похвалой композиторам (особенно Кастальскому), исполнителям (даже упомянул особо о Шорине – лучшем дисканте и о Толкачеве, певшим «Ныне отпущаеши») и регенту. Таких прекрасных рецензий еще не приходилось читать никогда³³². <...>

Опасаются, что, пожалуй, не заплатят обещанных восьми тысяч рублей. За судьбу концертов тоже опасаются. Завтра 3 (16) – первый концерт, и есть основания думать, не пришлось бы петь при пустом зале. Рекламировали концерты плохо. Говорят, что нужно обязательно подкупить корреспондентов, чтобы они писали о концерте, иначе провал. По сему случаю настроение у нас тревожное. А тут еще с Флоренцией дело не ладится, вернее, разладилось. Прежний предприниматель отказался почему-то устраивать концерт; теперь взялся другой, наш русский, чем кончится – неизвестно³³³. А жаль будет, если не удастся повидать Флоренции. <...>

Рим. 3 (16) мая. 11 часов 3/4 ночи

Дорогая Катя! Сейчас вернулись с первого концерта. Против ожидания, народу все-таки набралось, хоть и не особенно много, но все же приличное количество. Зал (типа наших цирков) вмещает до четырех тысяч человек, так что наполнить его возможно только было в том случае, если бы была предпринята широкая реклама, чего совсем не было. Вообще здешние порядки по этой части производят очень странное впечатление. Устроителей концерта мы до сих пор не видели; явились сегодня на концерт – никого нет, кто бы мог рассказать, какие порядки, когда начинать, сколько времени антракт. Одним словом, спели и ушли. Какое впечатление у итальянцев от концерта? Хлопали, вызывали, требовали повторений, но насколько велико впечатление получилось у них – сказать трудно. Ясно только то, что понравились вещи, написанные на итальянский манер. Следующим концертом почему-то будет управлять Кастальский, – кажется потому, что завтра Данилин, Рождественский, жена Гладкого, Гладкий и еще кто-то отправляются осматривать Неаполь; этот осмотр займет не менее двух дней. Константин Павлович тоже хорохорился и собирался ехать, но я его облил холодной водицей, напомнивши, что у нас ведь есть некоторые обязанности. Ох, не складен же он!! Главное – ехать в Неаполь?! Да мы еще и Рима-то путем не видали. До сих пор не были еще в Ватикане. В самый Ватикан, где живет папа, доступа нет³³⁴, но при Ватикане масса музеев, галерей, где собраны все шедевры и чудеса искусства. Получим ли настоящее должное удовольствие, получаемое умными людьми, – не знаю, но побывать все-таки нужно стыда ради. Мальчишек водить туда не стоит, так как все предыдущие осмотры показали, что они ровным счетом ничем не интересуются, кроме вопроса о том, когда и сколько будут выдавать денег, чтобы накупить всякой дряни. Ведут себя в общем ничего, но с ними слишком уж много нянчатся, да притом никто на их поведение не обращает внимание, особенно тогда, когда это крайне необходимо. Каждый, например, при осмотрах занят сам собой; мальчишкам же не потрудятся ни выяснить, ни внушить, что осматривается и какой смысл. В катакомбах они прямо безобразничали, хотя для безобразий катакомбы – место погребение первых мучеников-христиан – совсем не место³³⁵. Константин Павлович особенно возмутительно занят всегда сам собой; безобразия происходили потому, что я, как не дежурный, не считал нужным делать то, что должен был делать он³³⁶. <...>

Рим, 5 (18) мая, 10–11 1/2 часа вечера

<...> Нелады идут в верхах. Кастальскому почему-то вздумалось непременно продирижировать одним концертом. Данилин, по каким-то ему одному видимым задним мыслям, согласился на это с полной готовностью (хитрая бестия!). Филипп Петрович и все певчие были страшно недовольны этим, и Филипп Петрович во что бы то ни стало решил не давать Кастальскому управлять концертом. Много было по этому случаю неприятных между ними разговоров. Дело все-таки кончилось тем, что Кастальского «отставили», о чем он сам и заявил мне между прочим: «Да, дела!» А первый концерт в газетах расхвалили и, выражая неудовольствие на малое количество публики, бывшей на концерте, советовали всем послушать пение нашего хора. Второй концерт завтра, вместо 5го, как было назначено ранее. 10 тысяч франков уже получены, вторые 10 тысяч – после второго концерта. В Варшаве будет второй концерт на обратном пути, так что приедем в Москву, если не будет каких-либо еще осложнений, 23-го утром. Постараюсь слезть на Немчиновке, как ты пишешь³³⁷.

Относительно вчерашних осмотров музеев, галерей и прочего к тому, что писал в открытке, нечего прибавлять: исполнил обязанность и больше ничего. Пришлось вместе с Константином Павловичем осматривать музей, потому что мальчикам было выдано вчера по пять лир с тем, чтобы они, разбившись на несколько партий, могли самостоятельно ходить по Риму и покупать все, что им вздумается. Это, конечно, дело рук Филиппа Петровича. В данном случае мы не возражали, так как нам это было на руку. Это уже вторая раздача денег: в первый раз вскоре по приезде им выдали по две лиры, да теперь. Взрослым певчим и дядькам было выдано в оба раза по пятнадцать лир. Нам, конечно, ничего. Надеемся, что в будущем не забудут и нас, если, конечно, только не протранжирят всех денег. А денег идет масса; каждый день расходуется около восьмисот франков. Во Флоренцию поедем не просто, а с курьерским, во втором классе все. <...>

Рим. 7 (20) мая. Суббота. 9 1/2 часа вечера

Дорогая Катя! А видно справедлива пословица «на чужой сторонушке рад своей воронушке». Сейчас мы вернулись со спевки, которая происходила в палаццо князя Барятинского, русского генерального консула в Риме³³⁸. Что может быть общего у князя с синодальными певчими, у орла (князь) с воронами (певчими)? Тем не менее, мы встретили там самый радушный прием; нас князь и княгиня просили сделать им честь устроить спевку у них в квартире. Хотя расстояние от нашей гостиницы до их квартиры небольшое, тем не менее прислали за нами извозчиков. Во время антракта устроили чай с обычными добавлениями, а мальчишкам по окончании спевки были розданы мешочки с конфетами. Правда, князь и княгиня – оба любители пения, причем княгиня больна ногами и не выходит, тем не менее... приглашать к себе такую ораву... Я бы не согласился. От пения князья Барятинские, равно как и их гости, нарочно по сему случаю приглашенные, были в восторге. Итальянцам, бывшим на концерте, пение понравилось в высшей степени; они, как заявляют сами, ничего подобного еще не слыхали и во время концерта, как передают Барятинские, заявляли, что аплодировать такому пению грешно, нужно благоговейно внимать и только. Все газеты полны восторженных похвал по адресу хора, как после первого, так и после второго концерта. Да, господина Данилина теперь голыми руками не возьмешь: всемирная известность. Чувствует себя скверно после концерта Кастальский. Его произведения здесь пришлись не по вкусу. Конечно, это только плохо рекомендует легкомысленных итальянцев, тем не менее Кастальскому от этого не легче: лавров не пришлось собрать в Риме, а за ними-то он только и поехал за границу. И честолюбивы же все они, господа свободные художники, честолюбивы до жалости, до смешного. Вчера, например, Кастальский, с которым мы сидели рядом, не мог прямо-таки сдержать себя и явно обнаруживал свое неудовольствие по тому поводу, что его не вызывают и даже мало аплодируют после исполнения его произведений. В заключение сказал: «Кажется, на галерке кричали Кастальского?!» – хотя ничего подобного я не слышал. Ясно, что человек дошел до галлюцинаций. Хотел дирижировать концертом – отставили... Вообще не повезло ему здесь.

Вчера после концерта устроили наши власти ужин. Я там не присутствовал, так как концерт кончился поздно, а днем много было ходьбы, поэтому, уложивши мальчишек, лег спать. Константин Павлович и Гладкий уехали в Неаполь. Вернутся сегодня ночью или завтра утром. Поехать и мне было соблазнительно, но я сегодня дежурный, да и денег, пожалуй, много истратишь. Всего не пересмотришь. Хорошо и то, что пришлось увидать. Некоторые певчие (большие) после концерта тоже устроили пьянство и страшно всю ночь безобразничали, так что прокурор, как он сам заявил, всю ночь не спал. Сегодня, бывши у князя Барятинского, Данилин хлопотал о том, чтобы иметь счастье петь в присутствии папы в его апартаментах. Хлопоты не увенчались успехом: папа отказал, мотивируя свой отказ тем, что хор приехал на выставку, которую папа игнорирует, так как эта выставка есть праздник по случаю освобождения итальянцев из-под власти пап. <...>

Флоренция. 9 (22) мая. 6 часов вечера

Дорогая Катя! В 2 1/2 часа приехали во Флоренцию; остановились в гостинице «Rome». На этот раз разместились не так удобно. Пришлось мальчиков разместить в двух этажах: в одном тридцать человек, а в другом остальные двенадцать, я с первыми, Константин Павлович со вторыми. <...>

Флоренция. 10 (23) мая. 2 1/2 часа дня

Дорогая Катя! Вчера концерт кончился в 12 часов ночи. По приходе в гостиницу стали ужинать и кончили во втором часу, так что писать тебе было некогда. На концерте (прошел с блестящим успехом) была старая итальянская королева, которая почему-то приехала из Рима во Флоренцию, чтобы слушать пение Синодального хора, хотя это сделать она могла не выезжая из Рима, где Синодальный хор был целые десять дней. Кроме нее были великая княгиня Мария Павловна и дочь ее Елена Владимировна. Концерт был в присутствии самой отборной публики в довольно небольшом зале. Туалеты дам поражали своей красочной пестротой, режущей глаза. Королева с княгиней сидели на хорах, так что их не удалось рассмотреть. Сегодня с утра отправились рассматривать город. Погода второй день стоит не итальянская – дождливая, сумрачная. На улице нас застал дождик, и мы от дождя спрятались под навесом одной гостиницы. Во время нашего пережидания дождя около гостиницы и внутри ее вдруг произошло движение и суматоха. Оказалось, что в этой гостинице остановилась великая княгиня, которая вышла из гостиницы садиться в автомобиль. Она узнала нас, милостиво раскланялась с нами и удивилась, зачем мы отправились гулять в дождь. Данилин, который вел с ней беседу, объяснил, что мы вышли в предположении хорошей погоды, теперь же только пережидаем дождь. Но дождь все-таки не переставал, так что мы принуждены были послать за накидками для мальчиков и пальто для себя. Таким образом осмотр нам не удался, и мы принуждены были идти домой к обеду. Сейчас кончили обед и собираемся на вторичный осмотр, надеясь попасть в галереи (Флоренция – средоточие античного искусства и скульптуры и в этом отношении считается выше Рима). <...>

Гостиница, занятая нами, тоже похуже римской, хотя это неважно, так как сегодня (10-го) выезжаем в 10 часов вечера в Вену. Приедем завтра (11 мая) в 9 часов вечера. Что-то ожидает нас там? Пока все идет хорошо, по крайней мере у нас. У певчих не все благополучно: одного восьмого мая отправили в Москву за пьянство и безобразие, учиненное в гостинице³³⁹. Наши руководители ко всему относятся халатно и легкомысленно. <...>

Вена. 12 (25) мая. 7 часов вечера

Дорогая Катя! Итак, вчера около девяти часов вечера приехали в Вену. Из Рима во Флоренцию ехали со скорым поездом во втором классе. От Флоренции же – в третьем, конечно, и с большими неудобствами, чем ехали туда. Нужно сказать, что итальянские железные дороги по справедливости считаются худшими чуть ли не во всем мире. Вопреки обещанию министра дать нам отдельных два вагона третьего класса вплоть до Вены без пересадки, нам дали только один вагон, в котором мы и разместились (не без скандала с певчими). Благодаря этому пришлось на маленькой скамеечке (вдвое меньше наших спальных) размещаться по двое. О том, чтобы спать лежа, не могло быть и речи; поэтому между сидящими положили по дорожной сумке, на которой и прикорнули. Константин Павлович все настаивал на том, чтобы лечь на полу, но я воспротивился этому, так как пол страшно грязный, пыльный, к тому же ночью было очень холодно, местами по дороге виден был снег (это в Италии-то!). Жары никакой не было. Судя по твоим письмам, и у нас в Москве была такая же теплая погода, именно теплая, но никак не жаркая. Временами же становилось даже довольно прохладно, так что приходилось надевать черный пиджак, а иногда даже и пальто. Одним словом, старого белого пиджака не износил. В последнее же время погода прямо-таки испортилась, а во Флоренции во время нашего пребывания почти все время шел дождь. <...>

Половину пути ехали с обыкновенным поездом, а вторую – со скорым. В скором был вагон-ресторан, в котором и заказан был для всех обед. Обед был двояким: для нас из пяти-шести блюд, а для мальчиков и певчих из двух – бульон и кусок мяса с рисом. Наши обедают ловко, по-аристократически, со всяким возлиянием. И деньжищ же сколько эта сволочь проела и пропила! Они решительно ни в чем себе не отказывали, и это все, конечно, за казенный счет. И за что про что, спрашивается? Ведь кроме вреда от Гладкого с компанией ничего не было. Смело можно сказать, что паразиты проглотили очень значительную сумму денег. Мадам Гладкая, без сомнения, едет на казенный счет. Господин доктор, чтобы оправдать законность своей поездки, все время ходил и искал больных, которых, к его огорчению, не находилось. Если же случался насморк, какая-нибудь царапина и прочая пустяковина, он хлопотал без конца. Теперь к его счастью-несчастью оказались двое больных с повышенной температурой, хлопот для него полон рот. К сим нужно прибавить солиста-баса Толкачева, который оказался не особенно важным певцом и выступает только в двух вещах и то не во всех концертах. А ведь везут его во втором классе! Кастальский все время производит какое-то жалкое впечатление. Один прокурор у нас всюду и везде: он у нас и за воспитателя, и за дядьку, и за переводчика, и за заведующего хором частно. Мальчишек балует немилосердно и сам заявил, что наше дело сторожить, порядки наводить, а его, как «дедушки», баловать ребят. Мы так теперь и зовем его «дедушка». Ну, да об этом всего не напишешь, – расскажу подробнее при личном свидании.

На австрийской границе пересадка в австрийский вагон. Хорошо еще, что пересадка была днем, а то нас пугали пересадкой в четыре часа утра. Таможенного осмотра не было у нас никакого, ни тогда, когда ехали в Рим, ни когда возвращались. Строгостей относительно багажа тоже никаких не было, так что мы везем массу всевозможных корзин, ящиков, мешков. Вообще, наговорили на этот счет много лишнего. Правда, мы состоим на особом положении, так как занимаем отдельный вагон, но приходилось видеть много господ, в руках которых были чемоданы довольно внушительного свойства. Вся суть в том, чтобы вещь укладывалась на полке, которая, правда, уже наших. Австрийский вагон лучше итальянского: чище, основательнее, в уборной есть вода, но для каждого [пассажира] и в них место известного размера. В Австрии нам уже дали два вагона третьего класса – для певчих и мальчиков отдельно. <...>

Итак, в Вену приехали в 9 часов вечера. Нас встретил на вокзале дьякон посольской церкви, который подыскал нам помещение и место для кормежки. Старался сделать он хорошо, но у него вышло не совсем ладно. Прежде всего потащил нас в какой-то довольно грязный трактир чай пить. С какой стати – шут его знает. Все русские, живущие за границей, почему-то считают первым и главным своим долгом напоить своих заезжих соотечественников чаем, что выходит у них всегда глупо. Так поступали с нами и в римском посольстве. Угощали чаем и все время подчеркивали, что нас поят чаем. А в трактире, куда нас привел дьякон, вышло в высшей степени глупо и смешно. Сначала, чин чином, подали металлические чайники для заварки чая, а потом кипяток подали... в мисках, откуда наливали его не в чашки, а в высокие пивные стаканчики... наливали половником. Прибавь к этому тесноту, духоту и любопытство публики, которая смотрела на нас, как на особей из зоологического сада. Недаром у иностранцев и существует представление о русских как о каких-то ископаемых, и это происходит благодаря вот такому усердию не по разуму, как посольский дьякон! Ну, кто у нас пьет так чай, как нам предложили?! Дурачье!

Устроились мы не совсем удобно в том отношении, что живем в одном месте, а едим в другом, которое, правда, отстоит недалеко от гостиницы. Немцы кормят гораздо лучше и вкуснее итальянцев; вообще немцы, судя по всему, народ обстоятельный. После обеда у посла был концерт в 3 часа дня опять-таки в присутствии такой же публики, как и в Риме; только здесь было не особенно торжественно и парадно, а скорее слишком просто и обыкновенно. Была, между прочим, жена наследника, особа непривлекательная. Пение хора, по-видимому, не произвело никакого впечатления. После концерта нам предложен был чай, но с угощением гораздо худшим итальянского: к чаю были поданы бутерброды и бисквитные пирожные. Мальчикам были розданы леденчики в небольших круглых целлулоидных коробках. Концерт будет завтра, 13-го, еще концерта в Вене не будет, как мы почему-то думали. Есть слух и предположение, что в Дрезден, может быть, и не поедем, и хорошо бы! Признаться, уже надоело все время трепаться! Вена, которую мы после посла осматривали, ничего особенного не представляет. Таким образом, если в Дрезден не поедем, 15-го выедем прямо домой, не заезжая в Варшаву, хотя это только предположение. Однако до свидания. Крепко целую обеих. Всем кланяюсь. Твой Николай.

Вена, 14 (27) мая, 9 часов вечера

<...> Я сегодня свободен, поэтому с утра отправился вместе с Иваном Порфирьевичем в город. Бродили мы с ним до обеда и возвратились ни с чем. После обеда, около 3-х часов, мы опять отправились с ним, и к нам еще присоединился Константин Павлович, который отпустил мальчишек самостоятельно бродить по городу, чему они, конечно, очень рады, тем более, что получили по кроне (около 40 копеек). Дежурствами утруждать себя Константин Павлович не любит: в свои дежурства, и в Риме, и во Флоренции, он тоже так отпускал мальчишек, а сам отправлялся по своим делам. <...>

Прочитал я вырезку из «Русского слова» относительно концерта. Все написанное там совершенно верно: концерты действительно имеют громадный успех³⁴⁰. В сегодняшних газетах даны о концерте самые блестящие отзывы. Публика, насколько можно было заметить, тоже слушала с удовольствием. В Риме действительно публика требовала повторений по окончании программы, а в конце неистово аплодировала. «Счастливого пути» тоже желали, только это нужно принять с оговоркой: энтузиазм проявляла главным образом русская колония. Здесь в Вене на концерте было много славян (чехов, словаков, русин и пр.), которые смотрели на русских, как на родных братьев, и все время оказывали и оказывают нам всевозможные услуги. Я этим не хочу сказать, что успех концерта создали русские (в Италии) и славяне (в Вене); нет, они только более экспансивно проявляли свои чувства, чем немцы и итальянцы. Вообще успех концертов несомненный, и Данилин теперь «всемирная известность», как высказалась жена наследника австрийского у посла. Она сама пожелала, чтобы Данилин был ей представлен, и высказала ему (через Филиппа Петровича, так как Данилин ни по-французски, ни по-немецки ни бе, ни ме) свое удовольствие по поводу пения. Народу в Вене на концерте было масса, полон зал. Самое же любопытное было после концерта. Хозяин нашей гостиницы «Бельведер» – страстный любитель пения, равно как и три его сестры (?). Человек он из простых, совсем не интеллигентный. Сестры его состоят при гостинице вроде горничных. Прослушавши спевку, наш хозяин пришел в умиление и купил для концерта 2 бутылки вина (вино пьется с водой во время антрактов) и 100 апельсин. А после концерта, на котором хозяин был вместе с сестрами-горничными, он пригласил к себе всю нашу аристократию (Константин Павлович и тем более я – не аристократы), где был пир горой. Что там было – уму непостижимо! Все напились вдребезги и, напившись, орали, плясали, пели песни под аккомпанемент на рояле Данилина и Гладкого. Девицы-горничные были за дам и визжали немилосердно. И что всего хуже, что во всей этой оргии принимал участие наш «дедушка», камергер, действительный статский советник, прокурор, «святая душа», который был даже запевалой шансонетных куплетов из «Дамы от Максима» (оперетка из Омона)³⁴¹. Кастальского, доктора что-то не было слышно, хотя они и были там. Нечего сказать, отличились! <...>

Вена. 14 (27) мая

<...> В Дрезден поездка не откладывается. В Варшаве концерт тоже будет, так что приедем 23-го утром. В Барвиху по пути заеду, на сколько времени – сейчас не знаю. <...>

Дрезден. 16 (29) мая, 11 часов утра

Дорогая Катя!

Приехали вчера сюда около 7 вечера. Устроились в разных местах. Мальчишки и мы с Константином Павловичем и часть (шесть человек) певчих в одной гостинице, остальные – в другой. Сегодня я свободен, поэтому пошел бродить по городу. Дрезден – довольно хороший чистый городок и производит очень милое впечатление. <...>

Дрезден. 16 (29) мая, 111/2 вечера

Дорогая Катя!

Прошел первый день нашего пребывания в Дрездене. Сейчас, возвратившись с концерта, закусили. Мальчишки легли спать. Концерт сошел не вполне благополучно. Небольшой концертный зал был далеко не полон, народу было прямо-таки мало. Это бы еще ничего: и в Риме на первом концерте было немного народу, но там немногочисленная публика чрезвычайно тепло принимала наших артистов, здесь же, хотя и аплодировали, но крайне вяло и скудно, как бы из приличия. Бисировали только одну вещь: «Господи, помилуй» (дурачье). Одним словом, не повезло. Что-то завтра напишут в газетах?! Если плохо или если совсем умолчат о концерте – беда что будет! Господин Данилин разозлился страшно и, наверное, завтра будет срывать свое зло на всех. <...> Гостиница, занятая нами, поплоше римской и Флоренской, что вызвало неудовольствие со стороны наших аристократов-певчих. Скоты! Я же нахожу, что лучшей нам и не нужно, так как эта, хотя и простая (полы крашеные, электричества нет и прочего), но тихая, опрятная. Стол здесь больше нам по вкусу, хотя и не отличается обилием кушаний. Готовят и подают проще, но как-то сытнее, основательнее и сроднее для нас. Плата гораздо меньше (чуть ли не вдвое), чем в Риме. Вообще немцы – народ более основательный, чем итальянцы. <...>

Дрезден, 17 (30) мая, 111/2 часов вечера

Дорогая Катя!

Сегодня получил от тебя второе письмо в Дрезден. Большое тебе спасибо за все письма, которые получить было очень приятно. По возможности стараюсь тебе платить тем же и пишу тебе каждый день (вчера послал утром открытку, а ныне закрытое; это пойдет завтра). Сейчас, как и вчера, придя с концерта, закусили и напились чаю. На втором концерте публики хоть было немного больше, чем на первом, но, как и вчера, публика отнеслась к пению как-то холодно. Бурных венских и итальянских оваций и помина нет. В утренних газетах о концерте ни слова, только в одной вечерней помещена довольно порядочная (по размерам) заметка, в которой отзываются о концерте очень хорошо, приглашая любящих пение доставить себе удовольствие прослушать пение беспримерного хора. После этой заметки Данилин немного повеселел, но после концерта опять разозлился, не получив должного удовлетворения от публики. Да и трудно ожидать другого отношения к церковному пению выставочной публики, которой нужны ресторан, кафешантан и прочие увеселительные места. В Дрездене тоже выставка (гигиеническая). Для нее отведено особое выставочное место (не то, что в Риме, где павильоны разбросаны по разным частям города) с массой специальных (временных) выставочных павильонов. Хор приглашен выставочным комитетом, как и в Риме, и поет в одном выставочном здании. Публики кругом на улицах (сквер, бульвар) масса, но вся она сидит за столиками, где пьет, ест, слушает музыку и прочее. Одним словом, кейфует. К этому располагают и хорошая погода, и хорошее местечко, выбранное для выставки, где масса зелени, света, веселья. Между прочим, хороша одна аллея длиною немного разве поменьше Тверского бульвара. Мы вчера прошлись по ней и были прямо-таки поражены фантастической картиной, представившейся нашим глазам. Представь себе, что вся эта аллея была буквально залита электрическим светом. Кроме лампочек на деревьях, деревья вдоль и поперек соединены гирляндами лампочек, так что если посмотреть вдоль аллеи, невольно залюбуешься и ахнешь от очарования, что мы и сделали.

Сегодня утром я ходил с мальчишками в Цвингер – картинная галерея, где находятся редкостные экземпляры знаменитейших художников и, между прочим, самая знаменитая картина Рафаэля «Сикстинская мадонна». Эта «Мадонна», как Венера Милосская (в Париже) и Аполлон Бельведерский (статуя в Риме, виденная нами), считаются шедеврами искусства. Если бы на мое место Марию Андреевну, то она захлебывалась бы от удивления, но этого со мной не случилось. Константин Павлович тоже счел своим долгом сказать наравне с другими: «А все-таки хороша «Мадонна"», – хотя на нее посмотрел всего несколько секунд, прямо-таки только для того, чтобы потом не прослыть отсталым человеком и сказать, что и он видел «Мадонну» Рафаэля. Так он осматривал все не только здесь, но и во Флоренции, и в Риме. Тоже публика, с которой пришлось осматривать «Мадонну» в одно время, прямо-таки смешна до противности тем своим благоговейным поведением, которое она проявляла при осмотре. «Мадонна» помещена в отдельной комнате, где около противоположной картинной стены стоит скамейка. Представь себе, что публика, взойдя на цыпочках в эту комнату, садится на эту скамейку и молча, стараясь не проронить ни малейшего звука, сдерживая даже дыхание, благоговейно наподобие мумий омертвелых сидит и не сводит глаз с картины. Даже делается жутко смотря на этих маньяков, тем более, что все эти мумии при нашем входе (орава наша, конечно, вела себя как и везде, так, как подобает певчим), все эти мумии устремились на нас своим злобным взглядом, словно мертвецы, поднявшиеся из своих гробов. После обеда мальчикам были розданы по три кроны, и они были распущены свободно гулять по городу и тратить свои кроны на все, что вздумается. <...>

С нашим «дедушкой» мы сегодня (Константин Павлович и я) поспорили. Он по жалобе мальчишек стал упрекать нас в чрезмерной строгости по отношению к ним. Когда же мы поставили вопрос ребром: «Как же прикажете делать?» – он, не желая брать на себя ответственности, сказал: «Делайте, впрочем, как находите нужным». И мы при раздаче крон самых лучших его друзей, а по-нашему негодяев, оштрафовали, лишив некоторых совсем крон, другим же уменьшив выдачу. Завтра, наверно, опять пожалуются на нас, но мы решили не уступать, заявивши, что иначе если что скверно выйдет, мы не отвечаем. В таких случаях он всегда сдается и пасует. Однако до свидания. До завтра. Крепко целую. Твой Николай.

Берлин. 19 мая, 2 1/2 часа дня

Дорогая Катя! 11/2 часа тому назад приехали в Берлин. Отправляемся далее через 1 час. Пишу в ресторане во время обеда. Утром сегодня и вчера вечером не пришлось написать. Туфлей купить не успел. Заеду в Барвиху 23-го утром. Сколько времени можно будет быть – не знаю. Сообщу из Варшавы. До свидания. Крепко целую обеих. Николай.

Комментарии

Письма Н. Н. Сокольского к жене Екатерине Васильевне – живой и яркий документ, отражающий бытовую сторону гастролей Синодального хора 1911 года. Они естественным образом дополняют «Заграничные письма» А. Д. Кастальского. Для того, чтобы легче было ориентироваться в тексте, напомним, что в этой поездке приняли участие: прокурор Московской Синодальной конторы Ф. П. Степанов, директор А. Д. Кастальский, регент Н. М. Данилин, воспитатели К. П. Успенский и Н. Н. Сокольский, врач И. П. Рождественский и ответственный распорядитель А. Н. Гладкий. Поскольку в письмах Сокольского и Кастальского речь идет об одних и тех же событиях, мы отсылаем читателей к комментариям предыдущего раздела, в которых, в частности, имеется информация о программах концертов Синодального хора, а также дополнения и разъяснения к отдельным событиям. Помимо этого источника назовем два других: официальный отчет, составленный А. Н. Гладким, под названием «Поездка Синодального хора заграницу в 1911 году» (М., 1911) и сборник «Памяти Н. М. Данилина» (М., 1987) с рецензиями на выступления Синодального хора.

Письма Н. Н. Сокольского находятся у его внучки Елены Михайловны Сокольской в семейном архиве.