Степан Васильевич Смоленский и судьба его архива

Буквально сразу после ухода из жизни Степана Васильевича Смоленского, в июле (по новому стилю – августе) 1909 года в «Русской музыкальной газете» появилась статья его памяти редактора-издателя газеты Николая Федоровича Финдейзена.¹ В ней впервые было упомянуто об огромном личном архиве Смоленского, которому Финдейзен придавал исключительно важное значение: по его мнению, «непонятая» и «неоцененная» до конца современниками фигура Смоленского должна была раскрыться будущим поколениям не только в опубликованных или оставшихся неизданными научных работах, «заключающих такую массу своеобразной мысли, остроумия и личного, глубоко продуманного опыта», но и в материалах архива ученого. Как писал Финдейзен, «в этих крупных документах скажется Смоленский как человек, и художественная, чисто русская натура его станет во весь рост, во всю ширину своего крупного, многостороннего и своеобразного дарования. И тогда только русское общество узнает, чем в действительности был Смоленский и в русской жизни, и в русской науке».

Вскоре, в январе 1910 года Финдейзен выступил с публикацией «К полу-годовщине дня кончины С.В. Смоленского»², где более подробно рассказал об архиве ученого. Большой поклонник Смоленского, Финдейзен в течение тринадцати лет (с 1897 года) печатал его работы в своей газете. Кроме того, Николай Федорович Финдейзен был страстным коллекционером, в личном собрании которого сосредоточивались разнообразнейшие материалы, касавшиеся истории русской музыки и современников-музыкантов. По приглашению вдовы Смоленского, Анны Ильиничны, он, вместе с другом и соратником Смоленского Антонином Викторовичем Преображенским, с огромным интересом занялся разборкой рукописей ученого. Результатом стала упомянутая «статья-отчет» к полу-годовщине со дня кончины Степана Васильевича.

Особо выделив в литературном наследии Смоленского Воспоминания, Дневники, а также большую переписку с С.А. Рачинским, Финдейзен отметил: «…если «Дневник» Смоленского – и по обширности своей, и по факторам в нем отмеченным – в настоящее время вряд ли может появиться в печати, то всячески нужно желать и способствовать скорейшему напечатанию Воспоминаний Степана Васильевича. (…) Издание этих Воспоминаний – дело первой и неотложной необходимости. Несомненно, что Дневник Смоленского представит еще более крупный интерес (мне приходилось с ним знакомиться еще при жизни Степана Васильевича), ибо эти семь [с афонским дневником восемь. – Н.К.] объемистых томов – своеобразная летопись, полная документальных исторических фактов. Но для опубликования их – не настала еще пора».

Второй раздел написанной по горячим следам статьи посвящался сугубо научным рукописям из архива ученого. Коснувшись вопроса готовности к изданию трех масштабных трудов – «Описания знаменных и нотных рукописей церковного пения, находящихся в Соловецкой библиотеке Казанской духовной академии» (1885, 1905), «Сравнительного текста догматиков воскресных в знаменных и нотных изложениях с XIV-XV по XIX век» (1904), «Каталога нот русского пения в XVII и XVIII веках» (1896), – Финдейзен охарактеризовал их как «совершенно завершенные» и ждущие публикации. Далее он указал и на ряд важных незавершенных работ, в частности на «Ритмические записи» – тетрадь заметок и материалов, а также на «Кондакари», «Годовые стихирари», «Стихирари постные», «Минеи», «Подобны малого распева» – сравнительные параллельные изложения песнопений соответствующих жанров по рукописям разных библиотек и частных собраний. Перечисленные работы, «путеводные нити для будущих исследователей церковного пения», тоже, по мнению Финдейзена, могли быть «пригодны для печати в той или иной форме».

Сообщив о своих планах опубликовать в ближайшее время в газете ряд материалов из архива Смоленского, Финдейзен приглашал к сотрудничеству другие учреждения. Он горячо приветствовал Общество любителей древней письменности, осуществившее на средства своего председателя графа С.Д. Шереметева посмертное издание последнего труда ученого – «Мусикийской грамматики Николая Дилецкого», и выразил убеждение, что лучшим памятником Смоленскому могло бы стать издание остальных его крупных научных трудов, поскольку их публикация «не под силу частным лицам».

Конечно, уважение к памяти Смоленского, выразившееся в первые дни после его кончины множеством номинальных звонов по всей Русской земле, не ослабевало в течение последующих лет, вплоть до 1917-го. На страницах «Русской музыкальной газеты», «Хорового и регентского дела», «Музыкального труженика», «Церковного пения» появился ряд интересных и ценных статей, заметок, воспоминаний учеников, последователей, почитателей Смоленского. Журнал «Хоровое и регентское дело», у истоков которого стоял сам Степан Васильевич, опубликовал такие его работы, как «О русской церковно-певческой литературе с половины XVI века до начала влияния приезжих итальянцев», «Вступительная лекция по истории церковного пения, читанная в Московской консерватории 5 октября 1889 года», «Вступительная лекция по истории церковного пения, читанная в Петербургском университете в октябре 1905 года», «Церковное пение, народная песня и школьные хоры (мысли С.В. Смоленского)». В «Русской музыкальной газете» вышли «Чтения из истории русского церковно-певческого искусства» (выступления Смоленского в Обществе любителей древней письменности), «Несколько новых данных о так называемом кондакарном знамени в кондакарях XII-XIII веков», «Клавесинная музыка в России второй половины XVIII века». Кроме того, в 1911 году Финдейзен опубликовал пятый выпуск своего сборника «Музыкальная старина», целиком посвященный памяти Смоленского: сюда вошла одна из последних работ ученого – «Значение XVII века и его кантов и псальмов в области современного церковного пения так называемого «простого напева«» с большим нотным приложением, а также составленные Финдейзеном «Биографический очерк» и два ценнейших указателя – «Указатель изданных литературно-музыкальных трудов С.В. Смоленского в хронологическом порядке» и, при содействии А.В. Преображенского, «Полный список докладов и лекций С.В. Смоленского за 1901–1908 гг., читанных главным образом в Обществе любителей древней письменности».

И все-таки в дореволюционные годы так и не появились публикации, связанные с Дневниками и Воспоминаниями, а также с эпистолярией из личного архива ученого. Такие публикации, как «Письмо Д.В. Разумовского к С.В. Смоленскому» («Хоровое и регентское дело», 1910, № 7), «Три открытки С.В. Смоленского А.Д. Кастальскому» («Музыка», 1916, № 248), «Письмо С.В. Смоленского редакции старообрядческого журнала «Церковное пение»» («Церковное пение», 1909, № 8), «Два письма священнику Уфимской епархии Михаилу Степанову» («Хоровое и регентское дело», 1915, № 12), основывались на материалах, находившихся вне личного архива ученого. Иначе говоря, оставались невостребованными те уникальные памятники, о которых столь взволнованно и убедительно говорил Финдейзен в статьях памяти Степана Васильевича.

Знакомство Николая Федоровича Финдейзена с архивом ученого привело к весьма важному результату – созданию «Биографического очерка». А.В. Преображенский дал ему очень высокую оценку: «Биографический очерк составлен подробно и прекрасно обрисовывает глубоко симпатичный облик незабвенного Степана Васильевича на протяжении всей его жизни, от школьной скамьи – до последних дней. Н.Ф. Финдейзен приводит в очерке целый ряд выдержек из «Воспоминаний» и переписки Степана Васильевича с разными лицами, чем очень оживляет известный всем сухой биографический перечень событий его жизни».³ Действительно, среди работ о Смоленском биографического плана⁴ очерк Финдейзена выделяется как масштабами, так и богатством материала. Из текста становится ясно, к каким источникам автор обращался в процессе работы. Это, конечно, научно-исторические труды Смоленского, фрагменты писем к нему С.А. Рачинского, письма Степана Васильевича к самому Финдейзену, а также и Воспоминания. Причем Финдейзен касается тех подробностей биографии Смоленского, которые содержались именно в полной двухтомной рукописи-автографе Воспоминаний, но, прибегая к прямому цитированию, использует лишь тексты известной, изданной еще в 1904 году статьи Смоленского «Из воспоминаний о Казани и Казанском университете в 60-х и 70-х годах».⁵ Материал статьи представлял собою стилистически переработанный и дополненный текст третьей главы Воспоминаний («Университет») и некоторых страниц других казанских глав. Таким образом, Финдейзен, зная основную событийную канву, наложенную в Воспоминаниях, по каким-то причинам пользовался только изданным материалом. Невольно возникает предположение, что в период работы над очерком Николай Федорович не имел в своем распоряжении полной рукописи Воспоминаний, которую читал раньше. Во всяком случае, в архиве Финдейзена не сохранилось следов какой-либо подготовительной работы с этим автографом, в то время как существуют выписки из писем С.А. Рачинского, использованные в очерке в виде цитат.⁶ Знакомство Финдейзена с двухтомным фолиантом происходило скорее всего торопливо, в спешке, о чем свидетельствуют и некоторые фактические неточности, допущенные в очерке. Так, отец Смоленского, Василий Герасимович, по словам Финдейзена, служил в Петербургском университете, хотя на первых же страницах Воспоминаний сказано, что Василий Герасимович служил у архиепископа Казанского Григория (Постникова) и с ним приезжал в Петербург для присутствия в Св. Синоде. Дед со стороны матери, Степан Дмитриевич Колеров, назван «бывшим профессором Санкт-Петербургской духовной академии», что тоже неверно: окончив Петербургскую духовную академию, Колеров преподавал в Киевской духовной академии с дальнейшими переводами в Тверь и Кашин.

Ошибочно указаны в очерке даты рождения и смерти Смоленского – 8 октября и 20 июля, каковая погрешность перешла во все позднейшие справочные издания, лишив тем самым Смоленского знаменательного покровительства казанских святителей Гурия и Варсонофия, под праздничные трезвоны которым 3 октября 1848 года появился на свет человек, которому было суждено продолжить завещанное этими святителями дело христианского просвещения народов Поволжья. Умер Смоленский 19 июля. Об этом свидетельствует А.В. Преображенский, записавший на документе передачи Дневников в Общество любителей древней письменности: «С.В. Смоленский скончался 19 июля 1909 года».⁷ Неточность даты смерти возникла, по всей видимости, случайно. Так, в своей статье «Памяти Степана Васильевича Смоленского» (М., 1909), написанной 21 июля, С.Д. Шереметев говорит: «Скончался Смоленский. Известие это дошло по телеграфу из Васильсурска 20 июля, в день «Илии – гремящего пророка"». Телеграмма была получена Шереметевым в его имении, селе Михайловском; вероятно, тогда же, 20 июля, известие дошло и до Петербурга, и этот день был принят за дату кончины Степана Васильевича.

На многие возникающие в связи с архивом Смоленского вопросы дает ответ документ первостепенного значения – завещание Степана Васильевича. Оно сохранилось в копии, выполненной рукою того же Н.Ф. Финдейзена и находящейся в его фонде в Российской национальной библиотеке.⁸ Составлялось завещание 12 января 1905 года в Петербурге. Само наименование документа – «Дополнительные мои распоряжения по духовному завещанию Анне Ильинишне Смоленской» – указывает на существование основного документа (или первого варианта) завещания. В конце «Дополнительных распоряжений» читаем: «Настоящим распоряжением подтверждаются все сделанные мною ранее (еще в Москве) распоряжения о моем погребении и отменяются те из прежних сделанных, которые, по истечении времени и по перемене обстоятельств, стали сами собою излишними». Московский вариант завещания, к сожалению, нам неизвестен. Однако «Дополнительные распоряжения» являются, по сути, полным завещанием, так как Смоленский в них подробно коснулся всех требовавших разрешения вопросов. Распоряжения же о погребении, не указанные здесь конкретно, были, очевидно, исполнены по московскому документу: Смоленского похоронили в его родной Казани.

Степана Васильевича не заботили денежные сбережения – их попросту не было. С.С. Волкова в своих воспоминаниях о Смоленском пишет: «Соблюдая порядок в собственных денежных делах, он и жена его всегда были готовы прийти на помощь ближним. После смерти их говорили, что они многих выручили из беды, помогая. Этим, вероятно, объясняется, что на черный день у них не оказалось сбережений».⁹ В завещании Смоленский приказывал: «Все долги, какие и чьи бы они ни были, я завещаю совершенно простить и отнюдь не взыскивать; если поступят уплаты долгов – обратить те уплаты на добрые дела бедным людям» (пункт 14-й); «Прислуге, прислуживающей мне при моей предсмертной болезни, отдать, двум женщинам, по сто рублей каждой, если то только будет возможно по твоему усмотрению» (пункт 15-й).

Не имея собственных детей, Степан Васильевич уделял внимание своим племянникам, детям сестры Лидии Васильевны (в замужестве Колеровой, вдовы с 1896 года) и брата Василия Васильевича. В.В. Смоленский по настоянию Степана Васильевича переехал из Казани в Москву в 1892 году и служил смотрителем в Строгановском училище. «Горевой виолончелист», по выражению брата, он имел отличавшуюся музыкальностью дочь Екатерину Васильевну. Поэтому Смоленский завещал: «Все мои ноты для фортепьяно и пианино Дидерихса немедленно после моей смерти передать моей племяннице Екатерине Васильевне Смоленской» (пункт 4-й). А также: «Икону Владимирской Божьей Матери (без оклада), Евангелие моей матери и большие часы отца моего передать племяннику моему Николаю Васильевичу Смоленскому, сыну брата моего Василия Васильевича Смоленского. Ему же вместе с этими вещами передать для хранения и для передачи затем старшему в роде Смоленских: водочную чарку серебряную и серебряно-вызолоченный стакан моих предков» (пункт 18-й); «Энциклопедический словарь передается моему племяннику Борису Федоровичу Колерову, сыну сестры моей Лидии Васильевны» (пункт 8-й).

Остальное наследие, в частности Дневники и собранную им в Петербурге коллекцию певческих рукописей, Смоленский делил между двумя столицами: Москвой в лице Синодального училища церковного пения и Петербургом в лице Общества любителей древней письменности. Относительно Москвы Смоленский говорит: «Адресы, поднесенные мне в Синодальном училище, икону Божией Матери (с изображением кн. Владимира и кн. Ольги), поднесенную мне бывшими учениками, икону малую св. Стефана и св. Анны, поднесенную мне прислугою училища, чернильный прибор, поднесенный мне синодальными певчими, два альбома товарищей и учеников Синодального училища (1901 г.), – по твоему [то есть Анны Ильиничны Смоленской] усмотрению о времени передачи – передать в библиотеку рукописей Синодального училища, для помещения именно там» (пункт 11-й); «все остальные [то есть кроме завещанных Екатерине Васильевне] ноты (квартеты, партитуры и т.п.), большой львовский камертон¹⁰, все книги и рукописи, относящиеся к церковному пению, истории и теории музыки, передать в библиотеку рукописей Московского Синодального училища церковного пения, мною собранную… в память о моих трудах на пользу того училища и на пользу русского церковного искусства; туда же, по твоему завещанию, должен перейти и мой портрет, писанный художником Николаем Петровичем Богдановым-Бельским; туда же, но твоему усмотрению о времени передачи, должно передать все тома моих Дневников до 6 мая 1901 г., запечатанными для вскрытия их через 10 лет после моей смерти» (пункт 5-й).

Обществу любителей древней письменности завещались Дневники петербургского периода: «Дневники после 6 мая 1901 г. [дата назначения Смоленского управляющим Придворной певческой капеллой] должны быть переданы в императорское Общество любителей древней письменности, также в запечатанном виде, для вскрытия их также через 10 лет после моей смерти» (пункт 6-й). В этом Обществе Смоленский усердно сотрудничал все петербургские годы, на его заседаниях прочел впервые многие свои работы. С председателем Общества графом Сергеем Дмитриевичем Шереметевым Смоленского связывали доверительные отношения, глубокое взаимное уважение, и в числе прочего – живой интерес к старообрядчеству, а потому Сергею Дмитриевичу лично предназначалась особая реликвия: «Икону «Стефан Савваит, Роман – певец и Иоанн Дамаскин», поднесенную мне старообрядцами Москвы, передать в храм домовой церкви графа Сергея Дмитриевича Шереметева, в память моей благодарности и любви к нему» (пункт 12-й). Напомним, что в левом крыле уютного садового флигеля дома графа на Фонтанке, 54 Смоленский жил после увольнения из Капеллы вплоть до 1908 года, здесь составлялось и завещание.

В документе были названы еще два частных лица – Антонин Викторович Преображенский и София Сергеевна Волкова. Степан Васильевич завещал: «Два тома моих Воспоминаний, по праву собственности, передаются Софье Сергеевне Волковой с моею просьбою, по ее усмотрению, передать в Казанскую учительскую семинарию, для хранения ее в библиотеке» (пункт 7-й). К Преображенскому, преданному ученику и соратнику, переходила вся «переписка с разными лицами (…) с просьбою озаботиться о ее дальнейшем порядке и сохранении по его усмотрению. Ему же и все мои оригиналы статей, особо охраненные мною» (пункт 9-й). Специальным «дополнением к пункту 9-му» Преображенскому передавался также символический подсвечник, полученный Смоленским от Д.В. Разумовского: «Ему же, Антонину Викторовичу Преображенскому, признаваемому мною за лучшего будущего работника по истории церковного [пения] в России, передать подсвечник кабинетный, дабы Антонин Викторович заблаговременно и по своему усмотрению распорядился о последующей, после его смерти, передаче наиболее достойному ученому этого подсвечника, имеющего историческое значение. На подсвечнике вырезана надпись: «Дар и память князя Влад[имира] Фед[оровича] Одоевского Николаю Мих[айловичу] Потулову – 1864 г.; протоиерею Дмитрию Вас[ильевичу] Разумовскому – 1872 г.; Степану Вас[ильевичу] Смоленскому – 1888 г.; Ант[онину] Викт[оровичу] Преображенскому – 190…».

Наконец, в 10-м пункте завещания Смоленский категорически требовал уничтожить, надо полагать, весьма значительную часть своего архива: «Все мои рабочие тетради и отдельные записи, нотные и рукописные, должны быть сожжены непременно, кроме – «ритмические записи», до 40-го дня по моей смерти».

«Дополнительные распоряжения» наверняка были последним вариантом завещания, в который более не вносились поправки и дополнения. Причин сомневаться в точности финдейзеновской копии документа нет: действия главных душеприказчиков – Анны Ильиничны Смоленской и Антонина Викторовича Преображенского – соответствуют смыслу «Дополнительных распоряжений»; что же касается отступлений от них, то таковые диктовались произошедшими в России событиями.

Подытожим вышесказанное. Итак, С.С. Волковой предназначалась рукопись Воспоминаний, А.В. Преображенскому – переписка и оригиналы статей, Синодальному училищу – певческие и нотные рукописи, два альбома с фотографиями учащихся и педагогов училища, книжное собрание, Дневники 1889–1901 годов, Обществу древней письменности – Дневники от 1901 года. Возможно, Финдейзен не мог свободно пользоваться Воспоминаниями во время работы над «Биографическим очерком», потому что рукопись была уже передана Волковой.

И все же завещание не заменяет полной, подробной описи архива. Такой специальной описи Смоленский не оставил. В результате можно лишь догадываться, допустим, о реальном объеме и содержании материалов, обрекаемых на сожжение, или о количественной стороне эпистолярия и списке адресатов, отсутствует перечень автографов статей, описание книжного, нотного и рукописного собрания, завещанного Синодальному училищу. Правда, приступив к разбору архива Смоленского летом 1909 года, Финдейзен и Преображенский вряд ли встретились с большими трудностями: документы были аккуратно разобраны и систематизированы самим Степаном Васильевичем, который очень серьезно относился как к собственному архиву, так и к проблеме архива как таковой. Он всегда проявлял большой интерес к рукописному наследию музыкантов – своих предшественников и современников. Среди его бумаг хранились подлинные документы и копии с них из частных собраний В.Н. Пасхалова, М.А. Веневитинова, А.А. Эрарского, В.Ф. Комарова, Н.Д. Дмитриева, из архива Придворной капеллы и т.д. Работа с архивными материалами всегда приносила Смоленскому глубокое удовлетворение. Так, запись в Дневнике от 5 сентября 1903 года показывает, как Смоленский, только что тяжело переживший свое внезапное увольнение из Придворной капеллы, оживает, просматривая документы той же Капеллы: «Вечером – выписки из дел Капеллы, имеющих наибольший исторический интерес. Начал с курьезнейшего дела об обедне Чайковского – экая прелесть этот гофмейстер [Бахметев] с его глупым чванством и изворотливостью, недурен и деловой Юргенсон, ловко одурачивший его п[ревосходитель]ство на благо свободы от таких идиотов».¹¹ В письме к Финдейзену от 31 августа 1903 года содержится приглашение познакомиться с архивом известного ученого Ю.К. Арнольда: «У меня сейчас весьма интересные бумаги Юр[ия] К[арловича] Арнольда. Не зайдете ли посмотреть…».¹² Продолжение этой темы – в дневниковой записи: «Посещение Анжолеты Карловны Видеман-Арнольд, ныне больной злою чахоткою, было очень печально. Мы много говорили об устройстве книг и бумаг после Юр[ия] К [арловича] Арнольда».¹³

Из писем Михаила Алексеевича Веневитинова, директора Румянцевского музея, родного племянника поэта Д.В. Веневитинова и внука Мих.Ю. Виельгорского, узнаем, что Смоленский собирался познакомиться с музыкальными материалами его семейного архива, а о том, что обнаружилось там, читаем в письме Смоленского к Финдейзену: «Завтра-послезавтра вам будет отправлена для «Русской музыкальной газеты» моя статья, под названием «80 и 60 лет назад – заметки по документам семейного архива М.А. Веневитинова» (…) у меня в виду повытащить от Веневитинова еще кое-что. Намеки в начале и конце статьи есть (под большим секретом и с просьбою пока не говорить никому и отнюдь не печатать) – находка мною у Веневитинова автографической Skizzen-Buch не больше, не меньше, как самого Людвига ван Бетховена, и не больше, не меньше, как 174 страницы, на которых изложены мысли для вариаций ор. 35 и 34, для сонат от ор. 31 № 3, для «Christus am Oelberge» [оратории «Христос на Масличной горе"] и для некоторых других произведений (…)».¹⁴ Драгоценный манускрипт Бетховена, хранящийся ныне в Государственном центральном музее музыкальной культуры имени М.И. Глинки, частично был опубликован, но лишь в следующем веке.¹⁵

В связи со своим очерком памяти В.Н. Пасхалова, написанным по личным воспоминаниям и документам, Смоленский прибегал к помощи Финдейзена: «Автографы Пасхалова у меня, хотя и в незначительном числе. Статью (очень небольшую) я могу, однако, написать не иначе, как при содействии вашем и после интервьюирования Стасова. От последнего имеются три письма, горячо тормошащие Пасхалова и зовущие его в Питер для работы вместе с Мусоргским и К° (…) Нельзя ли немного копнуть Стасова? Нет ли у него писем Пасхалова? (…) а в бумагах я нашел «Kyrie» – сущей красоты, почему, в связи с личными воспоминаниями, решил помянуть человека, которого я очень любил и близко знал в последние его скорбные годы. Что скажете?».¹⁶

Собственно, именно собирательская страсть сдружила Смоленского с Финдейзеном. Не случайно в одном из первых писем к Николаю Федоровичу, от 7 апреля 1897 года, отвечая на любезное приглашение сотрудничать в «Русской музыкальной газете», Смоленский, в свою очередь, приглашает петербургского коллегу при случае посетить Синодальное училище, восторженно описывая свое сокровище – собрание певческих рукописей: «Мне удалось составить в Синодальном училище превосходнейшую библиотеку старых рукописей, в которых открылись необыкновенно интересные вещи из истории хорового церковного и кантового пения в России. Но этим делом надобно еще заняться, так как материалов-новостей сущая прорва. Теперь я успел лишь систематизировать все вновь найденное и только вникнуть в общий характер этих материалов».¹⁷ И несколько позже: «У нас сначала этого дела совсем не понимали; теперь понимают, но не хотят пошевелить пальцем и истратить гривенник; в будущем уступят требованиям, но посадят на хлеба кого-нибудь в том нуждающегося и ни на что не годного музикуса; когда сей испортит все дело, тогда подумают о деле серьезно, без высокопарной и передовой болтовни и для поправления возьмут дельного человека».¹⁸

Собирание Смоленским певческих рукописей было естественным откликом на насущные потребности музыкальной медиевистики, науки молодой, усиленно накапливавшей сведения о первоисточниках, которые часто бывали недоступны или труднодостижимы. Смоленский писал: «Всякие чердаки, подвалы, чуланы в церквах на колокольнях кормят мышей рукописями; в архивах консисторий, в башнях монастырских оград, в кладовых архиерейских домов, – вот где до сих пор бесцельно и беспризорно валяются, а часто и бесследно гибнут драгоценные для нас рукописи, утрата которых совершенно незаменима».¹⁹ И Степан Васильевич сохранил от гибели и безвестности множество рукописных памятников, объехав за свою жизнь массу монастырей и храмов, исследуя в них архивы и библиотеки, выбирая ценное для науки, часто собственноручно копируя рукописи.

Знаменательно, что начало этим занятиям было положено в Казани, давшей России не одного видного коллекционера. Авторитетнейшие фигуры ученых-собирателей родного города Смоленского обрисованы им в первых главах Воспоминаний. Это А.Ф. Лихачев, подаривший городу уникальное собрание монет и книг, фамильных портретов, гравюр, икон, фарфора, оружия; В.И. Григорович, совершивший легендарное путешествие по славянским «землям под турками», собравший и доставивший в Казань коллекцию редчайших рукописей; И.Ф. Готвальд, профессор арабского и персидского языков, завещавший Казанскому университету свою библиотеку и редкое собрание рукописей; профессор анатомии Е.Ф. Аристов, приложивший немало усилий к составлению анатомической коллекции университета; ориенталист X.Д. Френ – коллекционер-нумизмат. Но все же начало планомерного и целенаправленного коллекционирования связано у Смоленского с Москвой: «Приехав в Москву в год самого разгара моих занятий, сейчас же по напечатании мною «Азбуки Мезенца», – объясняет он в Воспоминаниях, – я невольно почувствовал себя сиротою и как без рук, не имея возможности работать по памятникам. Это лишение и было причиною того, что вскоре после приведения Синодального училища в порядок я начал понемногу собирать рукописи для Синодального училища. Мои лекции в консерватории понуждали меня в надобности иметь под рукою полный подбор подлинных памятников».

Деятельность Смоленского не ограничивалась Россией. Так, в его письме к Финдейзену 1897 года читаем: «Я вернулся из-за границы 28 августа, сделав тур от Берлина до Парижа и обратно – Женева, Вена, Константинополь. Конечно, я привез с собой кучу всякого добра по моей специальности…».²⁰ В письме к К.П. Победоносцеву от 11 августа 1897 года Смоленский излагает впечатления от того же путешествия: «Сопоставляя виденное только что с воспоминаниями о моих наблюдениях от Загреба до Герцеговины, через Львов, до Черновцов и Белой Криницы, ныне дивлюсь стойкости обрядового православия во многом, прекрасным частностям в некоторых обрядах и утверждаюсь в мысли о вреде вводимого здесь, как и в Сербии, Славонии, Крайне, Угорщине и Буковине, нового хорового пения, повторяющего, по-видимому, все даже и подробности нашего, страждущего тою же бездарностью и отсутствием дисциплины, в смысле сдержанности, которая до сих пор господствует в наших хорах и в местностях, удаленных от столиц. (…) Надобно будет побывать здесь еще раз, не в летнее время и с гораздо большею подготовкой. Конечно, последнее относится к поездкам внутрь старой Сербии и менее разоренных частей Болгарии, особенно же в сторону Северной Македонии. Надо будет и подготовить здесь почву для приобретений, так как материалов бездна; кроме того, к приобретателям вроде меня относятся совершенно недоверчиво, и даже вполне не сочувственно (…)».²¹

Смоленского можно назвать первопроходцем среди русских музыкантов-медиевистов на Востоке. Венцом его деятельности в этом направлении стала экспедиция на Афон в 1906 году, имевшая целью поиск ответов на вопросы о древних истоках русского церковного пения. Что же касается московской рукописной библиотеки, то Смоленский оставил ее в Синодальном училище, проделав перед этим грандиозный труд по каталогизации и описанию основной части собрания. После переезда в Петербург Степан Васильевич лишался плодов своего долголетнего труда. В Дневник занесены подробности его письменной тяжбы с прокурором Московской Синодальной конторы А.А. Ширинским-Шихматовым по поводу пересылки отдельных рукописей и каталогов в Петербург для продолжения научной работы. Тяжба эта оставила в душе Смоленского горький осадок. Но, сохраняя верность собственной идее Синодального училища как центра изучения отечественного певческого искусства, Смоленский и последнее свое, петербургское собрание рукописей, как видим, завещал Синодальному училищу. С.С. Волкова писала, что в первые годы после революции древнепевческая библиотека Синодального училища была «заброшена и не ограждена даже от тления».²² И все же этим с такой любовью собранным рукописям суждена была долгая жизнь: в 1922 году рукописная библиотека Синодального училища попала в Государственный Исторический музей, где находится и поныне.²³

Что же касается певческих рукописей и книг, собранных ученым в последний, петербургский период его жизни, то из дневниковых записей выясняется, что Смоленский приобретал их во время своих поездок в Новгород, Псков, получал в дар от старообрядцев Петербурга и Москвы. Документальных подтверждений передачи этой коллекции в библиотеку Синодального училища (в соответствии с завещанием) не найдено. Между тем рукописи, прошедшие через руки ученого как в петербургский, так и в московский периоды жизни, встречаются сегодня в различных государственных хранилищах. Например, в библиотеке Петербургской духовной академии есть рукопись «Последование Божественной литургии» (№ 198) с пометой Смоленского черными чернилами на первом листе: «1909 года января 2», то есть приобретенная за полгода до смерти ученого. В собрании Научно-музыкальной библиотеки Петербургской консерватории хранится принадлежавший Смоленскому Октоих, изобилующий его пометами (он уже стал объектом исследовательской работы современных ученых-медиевистов). В Отделе редких изданий и рукописей Научно-музыкальной библиотеки имени С.И. Танеева в Московской консерватории имеются печатные церковно-певческие книги, поступившие сюда как дубликаты из библиотеки Синодального училища. Среди них есть экземпляры с пометами Смоленского, в том числе свидетельствами его собственности на эти книги; дарственные надписи и пометы Смоленского имеют два певческих сборника XVII века (№ 8, 21) и «Граматика мусикийского пения Николая Дилецкого. Список 1748 г.» (№ 19), поступившие из личного собрания Н.Ф. Финдейзена.²⁴

К личным рукописным коллекциям ученого примыкало и составленное им собрание фотографических снимков с «образцов всякого рода и времени певческих рукописей». Эту коллекцию Смоленский экспонировал не раз, в частности зимой 1899/1900 года в Археологическом институте в Петербурге. Она была подспорьем в его лекторской работе, постоянно пополнялась и в общем сохранилась. Но до сих пор неясна судьба большой коллекции снимков (2.000 единиц), привезенных Смоленским и его спутниками А.Н. Николовым, П.А. Лавровым и А.В. Преображенским с Афона и из библиотек Вены в 1906 году. Отдельные фотоснимки с афонских рукописей в личном архиве Смоленского – это лишь малые частички собрания. Местонахождение всей афонской коллекции было неизвестно уже к 1924 году, о чем свидетельствовал В.М. Металлов в статье «Очередные задачи изучения древнерусской музыки».²⁵ Думается, следы ее могут обнаружиться в фондах Общества любителей древней письменности, финансировавшего афонскую экспедицию. Архив Общества был в послереволюционные годы передан в Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки (ныне – РНБ), где пребывает до сих нор в неразобранном виде.

Из завещания Смоленского следует, что Синодальному училищу ученый передавал не только рукописи, но и свою личную нотную и книжную библиотеку по церковному пению, истории и теории музыки. Об этой домашней библиотеке упоминает Финдейзен в «Биографическом очерке», описывая рабочий кабинет Смоленского в его последней петербургской квартире на Рождественской улице: «Милый, небольшой, уютный кабинет Степана Васильевича (…) с широкими книжными шкафами, наполненными собранной им довольно обширной библиотекой (нотной и книжной), с подвесными полками на стенах со старыми, любимыми рукописями, с портретами старых усопших друзей и учителей его (Ильминского, Львова, Рачинского, Чайковского и др.), с обращенным к окну простым письменным столом, всегда тщательно прибранным, несмотря на не прекращавшуюся за ним работу (…)». «Обширная библиотека», конечно, состояла лишь из самого необходимого для работы, так как в жизни семьи Смоленских было много переездов: из Казани в Москву, из Москвы в Петербург; в Петербурге за восемь лет они трижды меняли квартиру – Придворная певческая капелла, флигель дворца С.Д. Шереметева на Фонтанке, 8-я Рождественская улица, 25.

Подборка книг и нот составилась в результате многолетних посещений книжных лавок Петербурга и Москвы, поездок по городам и монастырям России, заграничных путешествий. Страсть к собиранию книг была у Смоленского не чистым библиофильством, а проявлением неиссякаемого интереса к окружающему миру. И эту любовь к книге он неизменно пытался привить своим ученикам. Так, вспоминая момент своего знакомства с Синодальным училищем в 1889 году, Смоленский среди потрясших его нестроений училищного быта сразу же называет и библиотеку: «Во всем училище был только один экземпляр школы Берио, и он составлял собою всю библиотеку скрипичного класса; по фортепиано вся библиотека состояла в двух «школах» и в одном экземпляре сонáтин Клементи и затем нескольких «собственных нот» более цыганской литературы. Библиотеки фундаментальные и ученические заключались в шкапике аршина два с половиной-три вышины и аршина четыре длины, причем большая часть этого помещения была из благочестивых журналов… Детских книг было штук тридцать-сорок». На посту директора Смоленский, как правило, лично «вылавливал» в магазинах и у букинистов не только ноты и литературу по музыке, но и книги по археологии, философии, истории, географии, биологии, литературе, постоянно пополняя ими ученическую библиотеку. Эта библиотека в 1918 году была передана Московской консерватории, влилась в ее фонды, а, по свидетельству, очевидцев в первые дни после объявления о закрытии училища свободно разбиралась в частные руки.

Доживи Синодальное училище до наших времен, мы имели бы возможность ознакомиться с составом общей и музыкальной библиотек училища, в значительной степени собранных Смоленским за двенадцать лет его службы, имели бы возможность ознакомиться и с завещанным им училищу личным книжным и нотным собранием, если оно действительно было передано в Москву после кончины ученого. К сожалению, из всего этого осталось немногое. Так, один из двух упомянутых в завещании фотоальбомов Смоленского – великолепный, с золотым обрезом и золотым тиснением альбом «Московское Синодальное училище 1900–1901» – оказался в фондах Мемориальной квартиры Николая Семеновича Голованова, знаменитого дирижера, в прошлом выпускника Синодального училища. На обороте первого листа альбома имеется надпись нового владельца: «Альбом этот в 1901 году принадлежал Степану Васильевичу Смоленскому, бывшему директором Синодального училища, и поднесен ему после его назначения на пост директора Придворной Капеллы в Петербурге. Случайно найден мною в магазине антикварном в Ленинграде. 17.IX.1932. Николай Голованов».

Рукописные, нотные, книжные коллекции – громадная часть наследия Смоленского, которая, к сожалению, не поддается сегодня точному учету. Книги, принадлежавшие Смоленскому, с его надписями и пометами, вероятно, могут встретиться в разных библиотеках и архивах России. Например, не так давно смотрителем библиотеки Петербургской духовной академии о. Стефаном (Садо) было сделано нечаянное открытие: в сборнике духовных песнопений «Лепта» (Бийск, 1890) обнаружилась дарственная надпись Смоленскому о. Макария (Невского), впоследствии митрополита Московского, а также вклеенные в книгу два письма о. Макария к Степану Васильевичу (они публикуются в комментариях к четвертой главе Воспоминаний).

***

Завещание, в котором ученый, казалось бы, исчерпывающе распорядился своим архивом, не решило, однако, всех проблем. Перешедшие к А.В. Преображенскому письма и рукописи опубликованных работ, естественно, не могли бесконечно пребывать в частных руках. После смерти Анны Ильиничны Смоленской в 1912 году Преображенский стал владельцем и всех Дневников. Кроме того, можно утверждать, что 10-й пункт завещания, требовавший сожжения той части архива, которую Смоленский считал черновой, несущественной, не был исполнен. Поэтому до нашего времени дошло множество фрагментов статей, заметок, черновых тетрадей, планов и конспектов по вопросам церковного пения, музыкальной культуры, нотописания, методики преподавания пения; сохранились и нотные рукописи, целые и разрозненные; сохранилась масса тщательно подобранных Смоленским официальных документов; сохранились даже тетради, стихи, переводы гимназической поры.

В статье «К полу-годовщине дня кончины С.В. Смоленского» Финдейзен писал: «Насколько мне известно, главная часть рукописей (Дневники, письма, научные труды) будет распределена между Обществом любителей древней письменности, Императорской публичной библиотекой, библиотекой Санкт-Петербургской консерватории и др.». Однако это были лишь предположения. В сентябре 1909 года Финдейзен начал хлопотать о передаче части рукописей в отдел Публичной библиотеки, которым заведовал Иван Афанасьевич Бычков: «Подивился неохоте, с какой Б[ычков] принял мое заявление о возможной передаче части рукописей Смоленского в его отдел! Вилял, хитрил, советовал передать их Общ[еству] Люб[ителей] Древн[ей] письменности или в Синод[альное] училище в Москве, точно принятием их он оказал бы большое одолжение. Наполняет отделение незначительными (но крупными по размеру) бумагами (…) а от бумаг серьезного русского ученого отказывается! Глупость это или что иное?». 30 сентября 1910 года Финдейзен заносит в свой дневник окончательное решение Бычкова: «…от рукописей Смоленского почтеннейший Иван Афанасьевич отказался».²⁶

Публикацией отдельных работ Смоленского, а также созданием «Биографического очерка» объясняется тот факт, что у самого Финдейзена задержались отдельные материалы Смоленского. В огромном архиве Николая Федоровича, впоследствии переданном в Публичную библиотеку (ОР РНБ, ф. 816), они составляют относительно небольшое, но ценное собрание, которое включает: письма Смоленского к Финдейзену (136 писем за 1897–1909 годы), скопившиеся за время сотрудничества Смоленского в газете автографы статей, черновых их вариантов, гранки с авторскими правками. Последние из документов Смоленского, вместе с материалами Ю.К. Арнольда, В.В. Бесселя, П.М. Воротникова, А.К. Глазунова, А.Ф. Львова, Н.Ф. Соловьева и других, поступили в этот фонд от родственников Финдейзена в 1940–1943 годах. Здесь находятся сейчас неизданные «Ритмические записи. Таблицы, чертежи, фотографии, нотные примеры, тексты»; автограф не издававшейся «Вступительной лекции в курс истории русского церковного пения», предназначавшейся для чтения в Петербургской консерватории в сентябре 1903 года; черновые автографы нескольких докладов, читанных Смоленским в Обществе любителей древней письменности, в частности неизданного доклада «Инок Евфросин и его сказания о различных ересях и хулениях на Господа Бога и на Пречистую Богородицу, содержимых от неведения в знаменных книгах, 1651 г.». В фонде Финдейзена имеются и нотные рукописи ученого, автографы его музыкальных сочинений, официальные бумаги (письма, прошения, докладные записки), афиши концертов и несколько ценных фотопортретов Смоленского.

Остальной, то есть, по сути, весь домашний архив Смоленского был передан в Общество любителей древней письменности, располагавшееся в петербургском дворце С.Д. Шереметева. Однако Общество не стало последним пристанищем наследия Степана Васильевича. В 1924 году, в числе многих других, его материалы без описи поступили в Центральный государственный архив внутренней политики, культуры и быта, помещавшийся в здании нынешнего Российского государственного исторического архива на Английской набережной в Петербурге. Документы значились к тому времени уже не за Обществом, а за «Музеем быта», устроенным в том же доме С.Д. Шереметева. В 1940 году, в период бесконечных перетасовок отделов и подотделов, фонд Смоленского под номером 180, по-прежнему не описанный, перешел под крышей того же здания в ведение Центрального государственного архива народного хозяйства, впоследствии переименованного в Центральный государственный исторический архив (нынешний РГИЛ). Фонд получил номер 1119-й. Скупые записи в так называемом «Деле фонда 1119» свидетельствуют, что 15 сентября 1949 года «экспертная комиссия в составе председателя научного отдела Л.И. Полянской и членов научного отдела Г.М. Горфейна и старшего научного сотрудника И.Ф. Ковалева» отобрала «для уничтожения как не имеющие научной и практической ценности (…) 5 кг. писем, 1 кг. разрозненных заметок, отрывков, листов, цифровых выкладок, 2 кг. дублетов программ, уставов различных организаций, нот и гравюр монастырей». Какие конкретно документы вошли в эти «килограммы», нам никогда не узнать…

С 1949 по 1960 год в фонд было передано 23 единицы хранения из фонда 1109 (А.В. Преображенского). На 1983 год по первой описи фонд включал 228 дел и более не пополнялся. Первую опись никак нельзя назвать подробной и выверенной: фонд Смоленского проходил по третьей категории, что на архивном языке означало «не очень ценный». Но времена менялись, и в 1992 году по поручению руководства архива молодая сотрудница И.Л. Хайновская, выполнив работу колоссального объема, сделала аннотацию фонда и его первую подробную каталогизацию, позволяющую ориентироваться в море документов.

***

Существенную часть архива Смоленского составляют автографы научных трудов, публицистических статей и заметок, беллетристики, а также разного рода документы «вокруг них». В фонде РГИЛ и в финдейзеновском фонде Отдела рукописей РНБ сосредоточены, по сути, все (или почти все) известные материалы такого плана, однако в совокупности они отражают лишь часть проделанного ученым труда. В приложении к этой книге приведен Каталог опубликованных работ, выполненный на основе составленных Финдейзеном и Преображенским Указателя литературно-музыкальных трудов С.В. Смоленского и Полного списка докладов и лекций С.В. Смоленского за время 1901–1908 годов и дополненный не учтенными ими публикациями, с указанием местонахождения автографов. Каталог ясно показывает, как велико количество рукописей, местонахождение которых неизвестно. Ближайшее будущее наверняка потребует переиздания трудов Смоленского, публиковавшихся – все без исключения – только в дореволюционное время, и во многих случаях сверка печатного варианта с рукописным окажется невозможной. А это очень жаль, так как Смоленский имел обыкновение неоднократно изменять и дорабатывать свои рукописи.

Безмерна ценность той части наследия, которая представляет собой подготовленные Смоленским к печати, но до сих пор не изданные труды. Таковы упомянутые Финдейзеном капитальные научные рукописи, хранящиеся в РГИЛ: «Каталог нот русского пения в XVII и XVIII веках» (каталог текстов и напевов, алфавитный каталог авторов) – рукопись датирована 1896 годом (ед. хр. 66, 233 л.); «Сравнительный текст догматиков воскресных в знаменных и нотных изложениях с XIV-XV веков по XIX век» (нотная рукопись и фрагменты вступительной статьи к ней) – рукопись датирована 1904 годом (ед. хр. 42, 102 л.). Сюда же примыкает целая серия менее крупных научных статей.

Сохранились рукописи незавершенных научных работ, упомянутых Финдейзеном в качестве «пригодных для печати в той или иной форме»: «Сравнительное изложение кондаков» – рукопись датирована 1906 годом (ед. хр. 44, 102 л.), «Сравнительные таблицы и указатели стихирарей и певчих миней XII-XIII вв. по рукописям Синодальной библиотеки в Москве за сентябрь месяц, а также миней за октябрь-февраль, апрель-июнь и август» – рукопись не датирована (ед. хр. 38, 142 л.), «Сравнительные таблицы годовых стихирарей по сборникам библиотек: Публичной, Московской, Синодальной, Академии наук, Софийской, Петербургской духовной академии» – рукопись не датирована (ед. хр. 39, 80 л.), «Указатель текстов триодей и стихирарей, хранящихся в синодальных библиотеках (Московской Синодальной, Типографской Софийской, Новоиерусалимской библиотеке, библиотеке Санкт-Петербургской Духовной академии)» – рукопись не датирована (ед. хр. 40, 61 л.), «Подобницы и подобны малого распева, сопоставленные в разновековых редакциях, знаменных и нотных. Сравнительные таблицы» – рукопись не датирована (ед. хр. 65, 89 л.), «Сравнительное наложение певческих текстов в знаменных и нотных рукописях с XII по XIX век» – рукопись не датирована (ед. хр. 41, 18 л.). Кстати, материалы такого рода имеются не только в РГИЛ, но и в Отделе письменных источников Государственного Исторического музея, куда попала часть архива Синодального училища.

Обозревая наследие Смоленского в целом, можно констатировать, что неизвестных, исчезнувших работ ученого нет. Они либо изданы, либо сохранились в авторском рукописном изложении. Единственной печальной потерей является, по сути, первый масштабный научный труд Степана Васильевича – «Описание знаменных и крюковых певческих рукописей Соловецкой библиотеки, принадлежащих Казанской духовной академии». Местонахождение полного автографа этой работы неизвестно; сохранились лишь автографы фрагментов и план вступительной статьи (РГИЛ, ф. 1119, оп. 1, ед. хр. 35, 36). Предисловие к «Описанию» в полном виде дошло в машинописном варианте, находящемся в ОР РНБ среди документов М.В. Бражникова (ф. 1147, ед. хр. 838, 70 л.) и снабженном записью: «Рукопись этого описания (писанная самим Смоленским) принадлежала мне. На время войны была отдана мною на сохранение (на время моей эвакуации) Ал[ександру] Се[меновичу] Рабиновичу, вдова которого (Даттель) не могла ничего сообщить мне о ее судьбе (в 1945 и 46 году). 27/VΙ 1957 г. М. Бражников».

***

Исключительно важный раздел фонда Смоленского в РГИА составляют биографические материалы: восемь томов Дневников (ед. хр. 3, 5, 7, 8, 9, 10, 11, 12) и небольшие фрагменты Воспоминаний. Как уже говорилось, Дневники оставались у Анны Ильиничны Смоленской, а с ее кончиной в 1912 году перешли к А.В. Преображенскому. В записке, приложенной Антонином Викторовичем к первому тому Дневников, говорится: «Исполняя волю А.И. Смоленской, выраженную ею в завещании, я передаю в Общество Любителей Древней Письменности восемь книг Дневников С.В. Смоленского. Согласно воле С.В. Смоленского – по истечении десяти лет со дня его смерти Дневники могут быть доступны всем. С.В. Смоленский скончался 19 июля 1909 года (…)».²⁷ Далее Преображенский указал начальную и конечную дату каждого Дневника и количество страниц в каждом томе. Записка датирована днем передачи Дневников – 19 октября 1919 года, то есть через десять лет после кончины Смоленского, в соответствии с его завещанием.

Заметим, что Преображенский передач Обществу все восемь томов Дневников. О Синодальном училище, как наследующем по завещанию первые два тома, уже не шло речи: годом ранее оно прекратило свое существование, и это, может быть, спасло Дневники от печальной участи ряда документов Синодального училища и хора.

В фонде А.В. Преображенского в РГИА хранится адресованное ему письмо без даты известного деятеля П.П. Сувчинского, который вместе с Б.В. Асафьевым основал в 1917 году альманах «Мелос». Сувчинский пишет:

«Если бы вы нашли время и возможность поработать над Дневниками С.В. Смоленского – то не откажитесь, пожалуйста, воспользоваться прилагаемой суммой денег.

Мне бы очень хотелось, чтобы вы и только вы имели бы возможность работать над этими материалами (…)».²⁸

Последняя фраза указывает, что письмо относится к периоду до передачи Дневников в государственный архив, то есть до июля 1919 года. В 1919 году «Мелос» прекратил свое существование, а Сувчинский покинул Россию. Впрочем, издательские интересы Сувчинского и Асафьева не ограничивались Дневниками и, как увидим далее, распространялись также на Воспоминания Смоленского. Но прежде чем говорить о Воспоминаниях, скажем несколько слов о Дневниках, ибо эти два документа находятся в теснейшей взаимосвязи.

Следует в полной мере согласиться с Финдейзеном: Дневники Смоленского – это «прекраснейший памятник» его жизни, а также незаменимый источник как для исследователей биографии ученого, так и для исследователей русской культуры и русской истории вообще.

С первого взгляда рукописи поражают своим объемом и внешним видом. Это хорошо сохранившиеся толстые тома единого формата (25*18 см.) и однотипного оформления: в крепких картонных переплетах темно-зеленого, темно-коричневого цветов, с уголками и корешками из кожи, с плотной линованной бумагой. Объем первых двух московских Дневников – 144 и 133 листа; пяти петербургских Дневников (с 3-го но 7-й) – 192, 284, 288, 288, 380 листов, афонского дневника – 147 листов. Записи делались обычно черными, иногда синими чернилами, любимым Смоленским гусиным пером. Аккуратный, некрупный, но ясный почерк позволяет легко читать текст, который, заметим, редко редактировался автором, писавшим обычно начисто. Подлежавшие вычеркиванию фразы или отдельные слова, как правило, густо заштрихованы. Смоленский заполнял правые страницы листов, их же пронумеровывал без учета левой, оборотной стороны. На левой стороне листов он делал дополнения, иногда значительно более поздние по времени, а также наклеивал вырезки из газет, программы концертов и другие документы. В общей сложности Дневники содержат 1.799 правых и более сотни заполненных записями левых страниц.

Восемь Дневников охватывают двадцать лет жизни ученого. Начинаясь 22 июля 1889 года, с фразы: «Я сел в Казани на пароход, чтобы ехать на новую службу в Москву директором Синодального хора и училища церковного пения», они обрываются короткой записью, сделанной за двенадцать дней до смерти, 7 июля 1909 года: «Хорошо проведенный день, без приступа малярии, но слабость большая». Дневники велись почти изо дня в день и плотно примыкали друг к другу. Перерывы, встречающиеся в последовательности записей внутри Дневников, Смоленский чаще всего восполнял позже подробными описаниями самых существенных событий данного периода.

Каждодневное обращение к дневниковым записям было для Смоленского, по всей видимости, давним навыком. Известные нам как первые, Дневники московского периода наверняка предварялись казанскими тетрадями, о которых, к сожалению, ничего не известно. Но известно, что Смоленский всегда побуждал учеников делать подневные записи, считая это полезным средством самосовершенствования, побуждал также друзей и знакомых к писанию автобиографий, и мемуарных записок. В Воспоминаниях Степан Васильевич говорит о своих Дневниках 1880–1903 годов: «Оправдательным документом ко всему последующему (…) будут служить четыре тома моих записок, веденных изо дня в день, иногда же под впечатлением только что случившегося, записанного для памяти и точности относительно времени и мелких подробностей всякого рода. Понятно, что эти записки мною велись с возможным беспристрастием, так как в них не было бы никакой достоверности и никакой ни для кого ценности. Я вел их нарочно в некоторых случаях с достаточной подробностью, так как понимал и состояние дела, попавшего в мои руки, и всего моего труда, моей доходившей до самозабвения работы».

Щепетильная аккуратность ведения Дневников, подробность описаний в них всех событий в жизни Синодального училища и хора, и Придворной капеллы сделали Дневники прекрасной основой для Воспоминаний. Трудно определить, какой из этих двух источников ценнее. Дневники привлекательны сиюминутностью впечатлений, множеством подробностей, которые не мог вместить в себя мемуарный жанр, которые либо уходили из целенаправленного повествования, либо сознательно опускались автором мемуаров. В Воспоминания никак не могли войти и многочисленные дополнительные материалы Дневников: программы, афиши концертов и музыкальных вечеров Синодального хора, Придворной капеллы; копии писем и официальных документов; многочисленные вырезки статей из газет и журналов и т.д. Очень важно и то обстоятельство, что период работы Степана Васильевича в Капелле остается в Воспоминаниях незавершенным: его служба в этом учреждении прервалась в августе 1903 года, а последние строки девятой главы Воспоминаний датированы 31 января 1903 года. Таким образом, вторая половина Дневника № 4 и последующие Дневники являются (вместе с эпистолярией) главным материалом, освещающим период с января 1903 года и до кончины ученого. Расскажем поэтому о них несколько подробнее.

Пятьдесят заключительных страниц Дневника № 4 посвящены последнему полугоду службы в Капелле, а также объяснениям причин отставки, походившей на изгнание. Степан Васильевич вглядывался в еще один пройденный этап своей жизни и пытался обобщить его: «Считаю за собою заслугой в Капелле хоть то, что я значительно улучшил в ней классное ученье, воспитательную часть и инвентарную. Художественная часть – хоровая при мне сделала только один шаг вперед, в смысле выучки всего хора петь с листа довольно бегло. Теперь, по моем уходе, конечно возвратится в Капеллу прежнее ее глубочайшее невежество в музыке, так как мое направление еще не успело утвердиться (…) Затем художественный успех хора Капеллы отменно тормозила как бездарность и рутина старого служаки, покойного Смирнова, так и малоопытность моих учеников Толстякова и Чеснокова, из которых последний к тому же начал лениться. Но в общем репертуар Капеллы чрезвычайно расширился, а отделение, певшее у Государя, иногда пело отлично и вполне изящно» (л. 232–233).

Уход из Капеллы перечеркивал планы Смоленского относительно широкой профессиональной постановки церковно-певческого дела в Петербурге: «То, что составляло затаенные мои мечтания относительно будущего печатного органа, будущих съездов, будущего продолжения здесь московского художественного движения, – все отходит вновь в туман, заменяется пошлою повседневностью» (л. 258).

Дневник № 5 открывается записью от 8 октября 1903 года о переезде Смоленских из директорской квартиры в Капелле «в нижний этаж левого (от Фонтанки) крыла в саду дома графа Сергия Дмитриевича Шереметева»: «…на меня эта жизнь, лучше сказать – отсутствие волнений, принадлежность себе, производит влияние хорошее, уравновешивающее, спокойное. Особенно мне по душе неожиданная свобода и отсутствие обязательств в моем времени, принадлежащем мне сполна и не отнятом служебными отношениями и не отравляемом всякими тревогами и суетными мел[очами]» (л. 3).

Научные занятия – «покрытие крыши на находки и додумки в рукописно-певческой части», по выражению Степана Васильевича – становятся основным делом последнего периода жизни ученого и одной из доминирующих тем последних Дневников. Собственно, эта тема никогда и не сходила с их страниц. В Дневниках Смоленский часто высказывал и оттачивал научные гипотезы, перераставшие подчас в развернутые доказательные изложения, которые затем включались в те или иные труды. Так, во время работы над статьей «О ближайших задачах и научных разысканиях в области русской церковно-певческой археологии» в Дневнике (№ 4) появляются целые страницы с наложением ее идей. Трудно удержаться, чтобы не привести здесь хотя бы один, очень яркий фрагмент. Смоленский пишет:

«Двоякий характер пения унисонного или хорового сближаю я в иконописи с иконою святого лица или многоличного события (обстановка и действующие лица). (…) В одноголосном пении огромная художественная сила в самом напеве, соединенном со смыслом слов и оттого делающем из певца лишь носильного, но все-таки не досягающего до высоты исполнителя данного содержания. Подобно этому святость лика в иконе одноличной (святого, преподобного, мученика, Богоматери, Спасителя) слишком преобладает над всем остальным в той же иконе, и богомольцу надобна только сила впечатления от самой главнейшей части иконы, то есть выразительность лица, обставляемая в остальном лишь для усиления того же лика.

В хоровом пении, содержание которого находится в зависимости от массы исполнителей (в частности же, от вдохновения главного регента), дается слушателю гораздо меньшее внутреннее содержание, обставляемое, однако гораздо большим внешним кругом средств для произведения того же молитвенного впечатления, но уже путем более объективным, внешне более эффектным (скажем – грубым), чем теплое, лишь субъективное изложение унисонного, одноголосного изложения. Подобно средствам картины, вводящей, вместо, например, одинокого чистейшего лика Божией Матери и ее Младенца, средства посторонние для усиления впечатления (перспектива, многопредметность, здания церкви, река, лес, воины, отдельные движения действующих лиц – например, Страшный Суд, Въезд в Иерусалим, Нагорная проповедь, Вселенский собор, страдания или деяния какого-либо святого и т.п.), – и в хоровом пении оставляется на долю хоровых исполнителей слишком много средств, привносимых ими в исполняемое сочинение, являющееся в том или другом свете в каждом отдельном случае, [зависящем] прямо от качества данного исполнения. Я хочу здесь особенно подкрепить следующие подробности этих двух родов искусства и их методик.

Одноголосное пение стоит на почве народной только и строго уставной в такой степени, что отступления от данных образцов нетерпимы в содержании данных уже, так сказать, неизменяемых напевов. В иконописи та же уставная незыблемость сути удерживается лицевыми сборниками, как у певцов их книгами, певчими их обиходами. Свобода приложения таланта – допустима лишь в той шли другой степени вдохновенного толкования данного и обязательного содержания. Творец здесь – народ, художник – лишь дисциплинированный извне, но свободный внутри исполнитель.

В хоровом пении, как и в иконно-картинной живописи все в обратном отношении (…)» (Дневник № 4, л. 247–249).

Ценность подобных записей ученого, конечно, непреходяща.

В Дневниках Смоленский указывал даты чтений его научных докладов в Обществе любителей древней письменности, в отдельных случаях описывал реакцию аудитории, порою критично анализировал собственные выступления. Дневники позволяют уточнить время многих важных событий последнего, не попавшего на страницы Воспоминаний периода жизни ученого: избрание его 31 октября 1903 года в члены комитета Общества любителей древней письменности с поручением заведовать отделом по разысканию древних певческих рукописей; избрание 4 декабря 1904 года в действительные члены Императорского Русского Археологического общества, присуждение премии митрополита Макария за работу «О древнерусских певческих нотациях. Историко-палеографический очерк» (вторая в жизни Смоленского Макариевская премия; первая была получена им за издание «Азбуки Александра Мезенца»).

Однако кабинетная работа, конечно, не могла вполне удовлетворять Степана Васильевича: его кипучая натура искала выхода в различных сферах деятельности. Уже в августе 1903 года, едва освободившись от службы, он обсуждает с С.Д. Шереметевым возможность издания церковно-певческого журнала (либо газеты): «Вопрос давний (…) для чего есть и люди, а могут быть и деньги через того же графа». Запись от 9 сентября говорит о привлечении к делу Преображенского: «Продолжение переговоров с А.В. Преображенским об издании певческой газеты (…) Ш⁴ [С.Д. Шереметев] предлагает [название] «Доместик», подобно тому как существует «Изограф"» (Дневник № 4, л. 252, 266). Вскоре Смоленский помещает на страницах Дневника и разработку программы «двухнедельного журнала, посвященного вопросам древнего и нового русского богослужебного церковного пения, а также и школьного пения (…) с иллюстрациями, крюковыми или нотными приложениями» (Дневник № 5, л. 4). Подобная идея осуществилась, как известно, лишь в 1909 году, незадолго до смерти Смоленского, когда начал выходить журнал «Хоровое и регентское дело».

Неиссякавшая потребность в разнообразной деятельности, и особенно в любимой педагогической, заставляла Смоленского искать возможности общения со студенческой аудиторией. Но его предложение прочесть курс истории церковного пения в Петербургской консерватории было отклонено директором А.Р. Бернгардтом. В сентябре 1903 года с тем же предложением Смоленский обращается в Духовную академию и вновь получает отказ: в Академии имеются «более существенные для богословия пробелы», чем пение (Дневник № 4, л. 266). С конца 1904 года Смоленский в качестве приват-доцента читает курс истории церковного пения в России с обозрением певческих рукописных памятников и палеографии певческих рукописей на филологическом факультете Петербургского университета (Дневник № 5, л. 175).

Наконец, упразднение регентских классов Придворной капеллы, имевшее место летом 1907 года, позволяет Степану Васильевичу учредить, с разрешения Св. Синода, частное Регентское училище, где основной курс для регентов-практиков дополнялся курсом для желающих впоследствии преподавать церковное пение или заниматься научной работой. В Регентское училище Смоленского могли поступать и женщины – впервые в истории подобных учебных заведений. Педагогический состав включал учеников Смоленского по Синодальному училищу и сотрудников по Капелле; они были его опорой и в организации издательской деятельности при училище, в учреждении Всероссийских регентских съездов.

Кроме центральных тем, в Дневниках развивается целый ряд, так сказать, побочных линий. Конечно, мимо внимания Смоленского не проходили многие важные события музыкальной жизни Москвы и Петербурга, он испытывал самый живой интерес как к инструментальной музыке, так и к музыкально-театральным жанрам. Часто заметки об увиденном и услышанном перерастают в замечательные размышления-выводы. Вот что пишет, например, Смоленский после спектакля «Севильский цирюльник» Россини в исполнении приезжей итальянской труппы 28 февраля 1901 года в Москве:

«Вечером был «Севильский цирюльник» у итальянцев: хорошо, много лучше наших русаков, живо, весело, без пересола, но уже не то, что слыхал я лет 30–40 назад; вероятно, лет через 20–30 и этого не услышишь, – так падает это искусство! Развитие инструментовки, нервность нашего века и торопливость выучки отразились и на качестве сочинений, и на сумме нынешних требований от певца, обращенного теперь в оркестровую дудку, перекрикивающую многое и поющую все, кроме прелестных старых мелодий. Гуно и Верди – едва ли не последние соловьи бывшего искусства, столь избитого Вагнером. Конечно, и у последнего есть очень многое хорошее, чего и не снилось даже и Глюку, и Моцарту, но то «пение», которое так умиротворяет душу, так восхищает, так полно высокого мастерства, – то пение решительно исчезает, а об этом можно только пожалеть. Придание оркестру большей содержательности, большей колоритности в сравнении с бывшим только подтыкивающим аккомпанементом, конечно, есть несоменный и хороший шаг вперед, но сведение на нет всего пения в угоду симфонизма нынешнего оперного оркестра и музыкальных иллюстраций данного драматического положения, неизбежно бьет певца. Оттого теперь певец не на первом плане, как прежде, и оттого теперь в нашей оперной русской труппе ноют синодальные и чудовские тенора и басы, не знающие что такое f moll, A dur, 6/8, триоль, не знающие нот, не умеющие хоть сколько-нибудь петь, но зато умеющие уподоблять себя Иерихонским трубам. Оттого великие старые произведения, например, «Дон-Жуан», «Сев[ильский] цирюльник» и т.п., не даются на этих сценах, а вместо того мы слушаем «Валькирии» и всякую русскую дребедень, оттого и Глинка, Даргомыжский заменяются Корещенкой, Симоном и т.п. «Опрощение», за которое так накинулись на Римского-Корсакова (все-таки слишком бедного в смысле мелодическом), не есть ли на самом деле «отрезвление», которое надо только приветствовать?» (Дневник № 2, л. 87–88).

Страницы Дневников Смоленского насыщены массой имен как «малых», так и крупных деятелей искусства, культуры, науки, церкви, государства. С одними из упомянутых лиц Смоленскому доводилось общаться в течение достаточно продолжительного времени, с другими он соприкасался лишь бегло. Замечательное перо мемуариста нарисовало яркие портреты П.И. Чайковского, В.М. Васнецова, Н.А. Римского-Корсакова, А.С. Аренского, А.К. Лядова, К.П. Победоносцева и многих, многих других. В период службы Смоленского в Капелле в Дневнике появляются также интересные записи о царской семье.

Например, 7 июля 1902 года: «Обедню пели очень хорошо, стройно и просто. Г[осударь] сказал: «Сегодня пели отлично». В[еликий] князь В[ладими]р А[лександрови]ч оказался большим шутником, довольно прямолинейным и весьма вооруженным против «крюков, слышанных им на Валааме, похожих на волчий вой» и т.п.: «Нельзя, по неимению средств художественных, и незачем, по анахронизму в наше время мелодий какого-нибудь Логгина или царя Ивана Грозного, восстановлять древние напевы, достоинство которых, конечно, было достаточно для своего времени, и затем самим возрождением своим [они] потеряют всякую цену для нашего времени, имеющего и другие вкусы и другие требования от церковной службы. Волчий вой, может быть, и сейчас умилителен для мужичья на Валааме и для любителей крючков (государь засмеялся и сказал мне: «Это по вашему адресу»), но в Петербурге этакое пение странно и бесцельно, так оно игнорирует прогресс целых столетий"» (Дневник № 4, л. 18).

15 июня 1903 года: «Сегодня пели обедню, в программу которой вошли Херувимская Львова (с древнего роспева), киевское «Достойно» и «Хвалите» № 2 Бортнянского. Как третьего дня, вчера, так и сегодня, я особенно подтянул отделение для Александрии, оживил темны в некоторых частях, уточнил оттенки. Обедня вышла очень удачно исполненною, несмотря на ее умышленно составленную бедную программу. Государь поздоровался со мною, как [и] г[осудары]ня, у церкви, а после завтрака г[осуда]рь чрезвычайно милостиво беседовал со мною примерно так: «Сегодня пели обедню отлично, и я с удовольствием, как и и[мператри]ца, прослушал все песнопения, в которых заметны новые нюансы и улучшение пения Капеллы. (…) Мне особенно нравится тихое пение и древние русские напевы; я не люблю концертов, в которых есть что-то купеческое; особенно я не желал бы, чтобы при службе пели что-либо из иностранных композиторов (…) Я считаю, что наши великолепные церковные песни удивительны в наложении Бортнянского; они привычны и мне; я уже говорил, чтобы их не заменяли никакими другими композициями. От старых вещей у меня иногда льются слезы – так особенно мне нравятся «Вечери Твоея тайныя» и «Благообразный Иосиф», – и я не желал бы слышать эти молитвы с другой музыкой, как Львова и Бортнянского». В заключение г[осуда]рь, вновь похвалив исполнение литургии, сказал: «Очень хорошо, очень благодарен"» (Дневник № 4, л. 192–193).

Наконец, после увольнения из Капеллы 7 октября 1903 года Смоленский записал: «Сохраню и благодарную память о добром государе, которого часто видел, с которым часто беседовал, о котором часто и сожалел, как о стоящем вполне одиноко, хотя и окруженном непроницаемо сомкнувшеюся стеною флигель-адъютантов и свитских генерал-майоров, не подпускающих к царю никого, занимающих его время, его мысли, предупреждающих его добрые желания посильным угадыванием их содержания и исполнением. Так как эта стена все-таки состоит из малообразованных людей, порою же и из грубых, хотя и породистых невежд и ничтожностей, то нетрудно и представить, как порою мне было скучно и тяжело в их обществе, для меня – совершенно пустом и пошлом, совершенно необразованном, хотя внешне блестящем и жалко-мишурном. В глазах государя мне часто случалось замечать искание людей, с которыми бы он мог поговорить серьезно о чем-либо [важном] для него и в которых он мог бы найти не угодливо-гнущиеся спины и деланно-восторженные лица. Встречал я, конечно, при дворе и людей умных, порядочных и благожелательных, но как-то недовинченных в своем уме, порядочности и желании добра вообще, как-то опасливо смотрящих на своих соседей, совершенно недоверия им ни в чем и оберегая прежде всего себя собою и ими. Но и таких людей очень мало (…)» (Дневник № 4, л. 282).

Если в первых Дневниках редко встречаются отклики на общественно-политические события (что объясняется не безразличием к ним Смоленского, а его поглощенностью служебными обязанностями и любимым певческим делом), то с 1904 года эти вопросы все чаще и настойчивее вторгаются в ежедневные записи. Например, очень характерные для Степана Васильевича рассуждения о засилье бюрократии, о коррупции и бессилии власти порождают проект «Всероссийского общества преследования чиновничьего воровства и своеволия». Смоленский призывает бороться против этого зла – новым законом, «дающим возможность для всех привлечь к суду любого чиновника без согласия его начальства (…) бороться общими силами, взаимною помощью, более же всего – самою полною гласностью».²⁹

Особого разговора заслуживает, конечно, богатейшая эпистолярия Смоленского, находящаяся в разных архивах разных городов. Здесь мы можем затронуть этот вопрос лишь в самых общих чертах, имея в виду, что фрагменты писем нередко привлекаются нами при комментировании Воспоминаний.

Материалы Смоленского сосредоточены главным образом в архивохранилищах Москвы, Петербурга и, в меньшей степени, Казани. Но вполне возможно, что они имеются и в провинциальных городах России, где работали многочисленные ученики и соратники ученого. Письма Смоленского могут найтись и за рубежом – в Румынии, Югославии, Болгарии, Греции, Австрии, поскольку в фонде Смоленского в РГИА имеются письма палеографа из Вены П.Г. Преображенского, румынского композитора Г. Музыческу, российского консула в Черновцах С.М. Горяинова, английского церковного деятеля И.В. Биркбека, митрополита Буковины Сильвестра; в Дневниках имеются упоминания о сотрудничестве с греческим исследователем А.Т. Папандопуло-Керамевсом, протопсалтом Миссаелем Миссаелидесом из Смирны и т.д.

В самом крупном собрании материалов Смоленского – в его фонде в РГИА имеются письма к Смоленскому М.М. Ипполитова-Иванова, Л.А. Сак-кетти, Е.Э. Линевой, С.Н. Василенко, А.С. Аренского, В.И. Сафонова, С.И. Танеева, письма Смоленского к К.П. Победоносцеву, его переписка с композиторами-любителями, издателями, учеными, церковнослужителями и другими лицами. Весьма содержательны коллекции писем Д.В. Аллеманова, А.Д. Кастальского, П.Г. Чеснокова, А.В. Преображенского. Сохранены Степаном Васильевичем и письма родственников, переписка с учениками по Синодальному училищу и Капелле.

В Отделе рукописей Российской национальной библиотеки существует небольшой фонд Смоленского (ф. 1050), сложившийся из материалов, приобретенных у Л.М. Петровой-Бояриновой и М.В. Бражникова. Среди материалов этого фонда можно выделить фрагменты переписки Смоленского с С.С. Волковой за 1904–1905 годы, а также три письма М.С. Волковой к М.В. Бражникову, касающиеся судьбы некоторых работ Смоленского. Единичные письма Смоленского в ОР РНБ имеются в фондах Д.Н. Соловьева, С.К. Булича, А.Ф. и И.А. Бычковых, С.М. Ляпунова, Г.Н. Тимофеева, А.Н. Лбовского и т.д. Главное же сокровище ОР РНБ – крупные собрания писем С.Д. Шереметева к Смоленскому и Смоленского к С.А. Рачинскому. Многолетний письменный диалог таких выдающихся деятелей истории русской культуры значителен по всем параметрам, тем более что в данном случае сохранилась двусторонняя переписка (письма Смоленского к С. Д. Шереметеву – в РГАДА, письма С.А. Рачинского к Смоленскому – в ОР РГБ). Очень интересна также переписка Смоленского с Д.В. Разумовским, относящаяся к казанскому периоду и тоже сохранившаяся полностью: письма Смоленского – в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки, письма Разумовского – в Отделе письменных источников Государственного Исторического музея.

Небольшой фонд Смоленского имеется в Государственном центральном музее музыкальной культуры имени М.И. Глинки; много документов рассыпано по разным фондам РГАЛИ, в том числе большое собрание писем Смоленского к С.И. Танееву. Дополнением к нему служит подборка открыток и писем Смоленского в танеевском фонде Дома-музея П.И. Чайковского в Клину; там же находится переписка Смоленского с П.И. Чайковским и его письма к М.И. Чайковскому.

На родине Смоленского, в Казани, в Центральном государственном архиве Татарии собраны официальные документы ученого казанского периода. Помимо этого, в библиотеке Казанского университета имеется большое собрание публикаций Смоленского и первое литографированное издание его «Курса хорового церковного пения» 1876 года.

***

Обратимся теперь к основной из интересующих нас рукописей – к Воспоминаниям.

Прослеживая историю бытования этого автографа, нельзя не отметить, что на пути к его публикации вставало множество трудностей и неудач. Призыв Н.Ф. Финдейзена к скорейшему изданию мемуаров в упомянутой выше статье «К полу-годовщине дня кончины С.В. Смоленского» остался без ответа. Казалось, С.С. Волкова, хранительница рукописи, его просто не услышала. Финдейзен с обидой записал в дневнике: «Смоленский свои интересные «записки» при жизни подарил какой-то Волковой (всего-то напечатавшей одну брошюрку о рус[ском] церк[овном] пении!)… Не перечислить всего, что на моих глазах пропадало, но что я не мог добыть на сохранение, несмотря на все хлопоты».³⁰ Сетования ученого и коллекционера, сберегшего для будущего множество материалов, касавшихся жизни и творчества выдающихся современников, вполне понятны. Но относительно Волковой Финдейзен оказался неправ. София Сергеевна не забыла о Воспоминаниях. Она не воспользовалась также указанной в завещании возможностью передать Воспоминания в Казанскую учительскую семинарию, сняв с себя бремя хлопот о дальнейшем устройстве рукописи.

Дело в том, что, подобно Дневникам, Воспоминания были запрещены для издания на ближайшие годы самим Степаном Васильевичем. В конце последней главы в рукописи значится: «Если этим воспоминаниям придется увидеть свет в печатном издании, то, конечно, это может быть допущено не ранее, как лет через десять после моей смерти, и не иначе, как по кончине князя Алексея Александровича Ширинского-Шихматова, о котором невольно, несмотря на всю искреннюю мою о нем сдержанность, пришлось написать немало далеко не лестных для его самолюбия страниц». Такое условие отодвигало публикацию на неопределенный срок. (Между прочим, А.А. Ширинский-Шихматов скончался в эмиграции только в 1930 году.) Если же Финдейзен знал об авторском запрете и хотел обойти его, опубликовав, например, фрагменты рукописи, то София Сергеевна, без всякого сомнения, должна была этому воспротивиться. Впоследствии она, столкнувшись с подобным предложением, ответила: «С.В. Смоленский завещал мне эти два тома, именно их поручая моей… осторожности. Я не желала бы обмануть его доверия».³¹

Финдейзен слишком мало знал Софию Сергеевну, чтобы оценить ее человеческие и деловые качества. Между тем именно незаурядность натуры Волковой побудила Смоленского доверить ей свой труд. О своем знакомстве и сближении со Степаном Васильевичем София Сергеевна рассказала в заметках, которые писала для предисловия к Воспоминаниям.

«(…) Моя первая встреча со Смоленским [1891 год] относится ко времени начала расцвета Синодального хора. Но еще до этой встречи имя его было для меня связано с дорогими впечатлениями по церковному пению, однако, не столичными, а самыми скромными и захолустными. Имя Смоленского стало мне известно через его цифирную методу. М.А. Веневитинов, директор Румянцевского музея, троюродный брат мой (его дед, граф М.Ю. Виельгорский, и моя бабушка по отцу были брат с сестрой), всячески поощрял мои занятия музыкой и присоветовал мне познакомиться с цифирным изданием Смоленского. Я приобрела эту книгу, содержащую и всенощную, и литургию, и вскоре имела случай убедиться на собственном опыте, на деле в ее полезности. В 1890 и 1891 годах у нас в имении проводили лето детские колонии, то есть мальчиков шестнадцать из московских городских училищ, с двумя учителями. Почти у всех были голоса и слух, и большая охота петь, и мы затеяли составить хор для пения в церкви. Мальчики были из русских школ и не только никогда раньше вместе не пели, но и вообще не все певали в хоре, и лишь немногие из них имели понятие о нотах. (…) Только благодаря цифирной методе (нотации) оказалось возможным быстро научить детей нотной грамоте и разучить такие сложные песнопения, как, например, задостойник Турчанинова на Преображение. (…) Я была признательна Смоленскому за его цифирное издание; имя его осталось для меня связанным с этими первыми попытками составить хор».

И далее, о встрече и последующем сближении со Степаном Васильевичем:

«В эти годы мы зимовали в Петрограде и лишь проездом бывали в Москве. Вспомнив восторженные отзывы одной приятельницы о всенощных, бывших в зале Синодального училища, я воспользовалась одним таким проездом, чтобы зайти в училище и справиться, дозволяют ли присутствие посторонних на этих всенощных. Смоленский вышел в переднюю, и достаточно было назвать любимого им С.А. Рачинского (Рачинский был товарищем по университету брата моей матери, князя В.В. Львова; последний рано умер, но Рачинский сохранил приятельские отношения с родными своего друга), чтобы при этой первой встрече сразу завязалась живая беседа. Оказалось, что всенощных в ту осень не было, но Смоленский пожелал продолжить краткую беседу, коснувшуюся общих добрых знакомых и общих музыкальных интересов. Он побывал у нас в гостинице, где познакомился с моей матерью и сестрой. Велика была моя радость, когда он допустил меня на спевку хора. (…) В ту осень, хотя я несколько раз видала Смоленского, но обстоятельства мало благоприятствовали обмену музыкальных мнений, как и позже зачастую случалось при встречах с ним. Я гостила у родных, у М.А. Веневитинова, незадолго пред тем передавшего Смоленскому некоторые сведения для статьи о графе М.Ю. Виельгорском, помещенной в Русской музыкальной газете. Теперь, когда М.А. Веневитинов был тяжело болен и окружающие в семье его родные несли тяжкие утраты и испытания, Смоленский выказал неподдельное доброе сочувствие. За год перед этим он проявил сердечную отзывчивость и живую инициативу по отношению к одному мальчику, которого мне пришлось просить перевести из Чудовского хора в Синодальное училище. Смоленский нашел голос мальчика неподходящим для хора, но вместе с Войденовым, наблюдателем певческих хоров в Москве, он вник в его печальную участь и быстро принял относительно его те энергичные меры, какие признал надобными. Благодаря всему этому, сношения мои со Смоленским перешли из чисто музыкальной области на более личные. В конце 1900 года он сам переживал много трудного. Он был удачен от должности и принужден покинуть любимое им дело, притом не только Синодальное училище и Синодальный хор, но и находящуюся при училище драгоценнейшую для него библиотеку церковно-певческих рукописей, единственную в России. Об этой грозящей беде он сообщил мне, весь потрясенный, сидя в этой самой библиотеке».³²

Волкова обладала живым умом, она была образованна, владела языками, увлекалась музыкой и хорошо играла на фортепиано. Знакомство со Смоленским подвигло ее заняться изучением древнерусского пения. Из их сохранившейся переписки следует, что София Сергеевна принимала участие в подготовке планировавшегося Смоленским, но не осуществленного издания «Хрестоматия образцов древнерусского церковного пения». В 1906 году появляется ее публикация «О древнерусских церковных напевах и значении их для будущности музыкального искусства». Прочтенная как доклад в Обществе любителей древней письменности, эта работа находилась в русле идей Смоленского. Не исключено, что у Волковой были и другие публикации. В Дневниках Смоленского, например, есть следующая запись: «Она [Волкова] написала статью в чрезвычайно приподнятом тоне о значении в России митрополита Петра, возвеличивая его между прочим и как художника-певца. Часть статьи касается и меня – по библиографии, составленной ею вместе с Е[лизаветой] Л[еонидовной] Верещагиной [дочерью Л.Ф. Львова]» (Дневник № 5, л. 107 об.). София Сергеевна составила сборник детских песен, к участию в котором привлекла и Смоленского: «Мне захотелось добавить к сборнику польку, – пишет Волкова в своем предисловии, – связанную для меня с воспоминаниями раннего детства, о которой упоминает Смоленский в своих воспоминаниях. Встретив Смоленского у Е.В. Сабуровой, я попросила его записать эту польку для сборника. Нашлась нотная бумага, и тут же, за столом среди беседы окружающих, в несколько минут была записана полька в том точном виде, в каком она помещена Девриеном на обложке «Серенького Козлика». Кажется, и переписывать ее не пришлось – она словно гравирована. Не всякий выученик консерватории оказывался способным выполнить подобные несложные задачи».³³

Объясняя причины, заставившие Смоленского взяться за перо и начать работу над Воспоминаниями, София Сергеевна писала:

«В мае 1902 года умер С.А. Рачинский, принимавший ближайшее участие в служебной деятельности Смоленского и письмами своими поддерживавший его в минуты уныния. Смоленский, лишившись возможности делиться своими служебными скорбями с Рачинским, стал излагать их не только в своем Дневнике, но и в своих Воспоминаниях, и в своих, в том числе и в обращенных ко мне, письмах. Смоленский имел потребность делиться своими страданиями и, вероятно, ни с кем из окружающих не мог этого делать. Жену он щадил, зная, что она слишком принимает к сердцу, еще более болезненно нежели он. По смерти С.В. Смоленского вдова его передала его Дневники в Публичную библиотеку, а Воспоминания его мне, согласно письменному его распоряжению. Воспоминания эти были написаны по просьбе как моей, так и некоторых старейших знакомых Смоленского. По окончании первой тетради, то есть приблизительно половины, он прислал их мне в деревню».

Действительно, смерть С.А. Рачинского очень тяжело переживалась Смоленским. 11 июня, на сороковой день, Смоленский писал сестре покойного: «До сих пор не могу еще в точности определить меру осиротелости и не могу понять меру моего чувства незаменимой душевной утраты – чувствую лишь большой недостаток во многом, чувствую утрату поддержки, потерю совета, потерю общения с человеком далеко незаурядным по уму, по прочности своих суждений и совершенно безукоризненной чистоте своего склада, совершенно безупречной честности».³⁴ 19 июня Смоленский записывает в Дневнике: «Но чего стоит мне утрата Рачинского! О, как я любил и высоко чтил этого чудного человека! Как поучителен был контраст этой чистоты и этого светлого ума в сравнении с этой окружавшей меня мерзостью, невежеством и предательством! (…) Помяну здесь с глубокой признательностью и чистый дамский кружок, столь поддержавший мой падавший дух, то есть Нарышкину, Чичерину, Сабурову и Оленину с Коссиковской. Все они сделали много добра чужаку в Санкт-Петербургском свете. Из этого кружка, конечно, я должен с особою признательностью отметить семью Волковых, а из них особо близкую мне с Москвы Софию Сергеевну и ее сестру Марию Сергеевну, вместе с матерью их Мариею Владимировною. Это чистая и умная семья всего более успокоила меня» (Дневник № 4, л. 2–3).

В июле 1902 года Волковы уехали в свое подмосковное имение, а Смоленский – в Старый Петергоф с учащимися Придворной капеллы и здесь, оставшись без дружеской поддержки, взялся за перо. Под 28 июля в Дневнике записано: «Начало писания моих «Воспоминаний» – для первого раза 10 страниц» (Там же, л. 34 а).

Работа шла с удивительной быстротой и легкостью. Во второй половине августа, когда были завершены главы о Казани и начата московская глава, посвященная консерватории и Синодальному училищу, Смоленский написал Софии Сергеевне, объяснив план построения мемуаров и распределение содержания по главам. Волкова откликнулась, проявив самое живое сочувствие. «Не могу себе представить, – писала она, – как сложатся у вас две или даже три последние главы воспоминаний, близких по времени, еще не успевших отступить на то расстояние, где образ очертаний становится яснее. Как справитесь вы с ними? (…) как избегнете вы слишком частых повторений слов «я», «меня», «мои мысли» и т.д.? Интересен мне чрезвычайно: краткий обзор прошлого Синодального хора и Певческой капеллы с вашей точки зрения, но далее – в пору вашего во всей их жизни участия, как удастся вам описывать развитие их беспристрастно, не впадая в искушение самохваления, разбираясь в массе еще не остывших впечатлений? Мне кажется, полугодовой просушки тут недостаточно. «Рига и веялка» для глав до-московских готовятся охотные и усердные, но для последних глав является у меня даже такой вопрос: не лучше ли вам будет, ранее чем прочесть их кому-либо, отложить их на год на полочку и затем самому перечесть их? (…) Радуюсь, что в главе о консерватории вы, вероятно, поговорите об отце Разумовском. Не слишком ли коротки у вас главы об инородцах, старообрядцах и об учительской деятельности, ведь на них легло всего страниц 50–60? Они мне представляются наиболее интересными, по крупной величине вопросов, которых касаются».³⁵

10 сентября Смоленский завершил первый том Воспоминаний с шестью казанскими главами и половиной седьмой главы о Синодальном училище и хоре. В тот же день он отправил с оказией рукопись Волковой. 14 сентября София Сергеевна отвечала: «Дорогой Степан Васильевич, чтение тетради окончено еще вчера. Сколько в ней живого, драгоценного, искреннего, цельного, но сколько и совсем еще сырого материала! Как доваряжская Русь, тетрадь эта велика и обильна, но порядка в ней нет. Есть и мелкая мякина, строчки нескладные, неладные, которые отделятся в «веялке» (надеюсь, безвозвратно!) – Спасибо, спасибо».

Следующее ее письмо, от 1 октября содержало обещанные «ригу и веялку» – взыскательную критику, которая, как верно чувствовала София Сергеевна, ей дозволялась и воспринималась по-дружески, без обид. Она восторгалась отдельными эпизодами Воспоминаний: «Вот вам примеры того, про что скажу – побольше бы такого: танцующие матери семейств среди спокойной утренней обстановки, под звуки записанных вами танцев. Кабы вы знали, как мне любы эти странички среди вашей тетради…» Она предлагала расширить московскую главу: «Насчет двух Ш. [прокуроры Синодальной конторы Шишков и Ширинский-Шихматов] добавлю, что на мой взгляд, если все московские впечатления сгруппируются не только вокруг них, но даже если и вокруг одной Синодальной школы, то это будет жаль. Соприкасаясь, хотя бы через ту же деятельность вашу, со многим характерным для Москвы вне школы, со многим отживающим или изменяющимся, – неужели вы о том не запишете? О старых букинистах, о язвах в строе жизни и самой постановке дела в архиерейских хорах, о московском купечестве, о том, как отражалась на принимаемых вами мальчиках домашнее их воспитание, заметны ли были оттенки по сословиям, условиям деревенской или городской жизни и проч., и проч., и проч.

Postscriptum к этому письму, сделанный в связи с получением нового послания от Смоленского, гласил: «Письмо ваше от 24 [сентября] порадовало меня предоставлением тетради в полное мое распоряжение: это напомнило мне детскую радость при позволении делать с куклой все, чего захочется… И в ящик отложить можно на время, и по-другому причесать, и назвать как угодно… Я и прежде поняла, по одному письму вашему, что присылка тетради имеет отношение к 17-му [день ангела Софии Сергеевны], но когда я ее затем уже к 13-му всю прочла, впечатление это утратилось, и таким образом 24-го удался отличный сюрприз».³⁶ Таким образом, первая тетрадь Воспоминаний, завещанных Смоленским Софии Сергеевне, была подарена ей еще в 1902 году, сразу по завершении.

Вскоре Смоленский забрал рукопись для доработки и, прислушиваясь к критике, стал вносить поправки. Следов подобной работы в автографе не много. Пожелания Софии Сергеевны «не замыкаться в стенах школы» побудили его расширить сюжетную канву московской главы: в продолжение этой главы вошли «старые букинисты», «московское купечество», потянулось невольно и многое другое, виденное, передуманное и перечувствованное Смоленским в Москве. Завершенный 31 января 1903 года, второй том также был отправлен на прочтение Волковой.

Думая о возможном издании мемуаров, Степан Васильевич не раз возвращался к тексту первых глав. Впоследствии фрагмент из первой главы – о старом звонаре Семене Семеныче, значительно расширенный, вошел в очерк Смоленского «О колокольном звоне в России» (СПб., 1907). Летом 1904 года на основании текста казанских глав (главным образом, третьей, «университетской») Смоленский составил очерк «Из воспоминаний о Казани и Казанском университете в шестидесятых-семидесятых годах» для «Литературного сборника к 100-летию Казанского университета», вышедшего в том же году. Перед отправлением в печать Степан Васильевич послал очерк Волковой и, получив на сей раз похвальный отзыв, поблагодарил ее: «Я очень рад тому, что вы отозвались об отрывке из моих воспоминаний как о легко и скоро читающемся (…) Мне именно хотелось иметь в виду впечатление читательниц, так как я имею в виду их всегда беспристрастный и строгий суд, не опирающийся на самоуверенный мужской суд и всегда более изящный, и искренний».³⁷

Смоленский предполагал продолжить работу над Воспоминаниями, но всякий раз, пересматривая последние их главы – о Синодальном училище и Придворной капелле, останавливался. В 1904 году, очередной раз просмотрев второй том, он оставил запись на последних страницах: «Мне бросился в глаза также неспокойный, даже резкий, желчный оттенок описаний окружающего меня сверху. Поэтому я заключаю, что продолжение моих описаний преждевременно, так как может еще мною руководить в них чувство досады и трудность быть вполне беспристрастным. (…) Я охотно разбавил бы на многих страницах невольно сгустившиеся краски, как вредящие точному значению событий и их последствий». Но седьмая глава так и осталась «неразбавленной». В 1906 году Смоленский сделал последнюю запись в рукописи Воспоминаний: «Быв недавно в Москве, я не нашел, однако в себе силы побывать в Синодальном училище. Переданные мне сведения о нем были очень больны моему сердцу».

Н.Ф. Финдейзен, один из первых читателей Воспоминаний, справедливо обратил внимание на их литературный язык, причислив Смоленского к «первоклассным русским стилистам». «Во всяком случае, – писал он, – такого музыкального писателя, каким был Смоленский, у нас нет, не было, да, Бог весть, и будет ли когда-либо».³⁸ Действительно, Степан Васильевич владел редкостным даром слова, прекрасно чувствовал живую стихию современной ему русской речи; его собственная лексика оригинальна и характерна. Временами, правда, синтаксические построения могут показаться несколько витиеватыми. Однажды он записал в Дневнике: «Мои долговязые периоды иногда разделяются трудно. Я сам не в силах расчленить их по мелочам, тесно связанным между собою. Ясность речи затрудняется у меня постоянными определительными предложениями. Но что же делать, если эти добавления всегда мне нужны?» (Дневник № 5, с. 37).

Получив рукопись после смерти Степана Васильевича, С.С. Волкова прежде всего позаботилась о снятии с нее копии. Ей помогла Екатерина Амандовна Смоленская, жена брата Смоленского, Александра Васильевича. Копии казанских глав были отосланы в Казань Екатерине Степановне Ильминской; остальной текст копии сохранялся у Волковой и ныне находится в ее фонде в РГАЛИ.

В 1914 году София Сергеевна передала рукопись Воспоминаний на хранение Алексею Ивановичу Яковлеву, историку, близко знавшему Смоленского и служившему тогда старшим помощником библиотекаря Румянцевского музея. Имеется расписка Яковлева от 6 марта 1914 года: «От Софии Сергеевны Волковой принял на хранение 2 тома «Воспоминаний» С.В. Смоленского; оба тома находятся в моем столе, зал № XIII». II здесь же, на этой расписке, рукой Волковой сделано дополнение: «В этом же марте месяце оба тома Воспоминаний переданы Андрею Николаевичу Римскому-Корсакову…».

А.Н. Римский-Корсаков вместе с П.П. Сувчинским готовил тогда к изданию в Петрограде новый журнал «Музыкальный современник», и рукопись передавалась ему с надеждой на публикацию. Однако до 1917 года издание не было осуществлено, и Волкова, по совету А.Д. Кастальского, направила Римскому-Корсакову ряд депеш с требованием срочно вернуть рукопись в Москву. В ответ Андрей Николаевич предложил издать для начала фрагменты седьмой главы. Ответ Софии Сергеевны от 1 июля 1917 сохранился в черновом варианте, на двух оборванных клочках бумаги:

«М[илостивый] г[осударь] Андрей Ник[олаевич],

благодарю вас за ваше письмо относительно Воспоминаний С.В. Смоленского. К сожалению, я не могу считать возможным отдельное печатание серединной их части, разъединенное с остальным. К тому же выборка именно всего, относящегося к Синоду, имела бы сейчас значение сенсационное. В такой приманке для читателей, мне кажется, будущее издание Воспоминаний не нуждается, а сами по себе эти главы, обособленные от казанских предыдущих ярких глав, представили бы писавшего нам в неверном свете. Postscriptum к Воспоминаниям наводит на мысль, что покойный С.В. Смол[енский] завещал мне эти два тома, именно поручая их моей… осторожности. Я не желала бы обмануть его доверия. Сейчас я не считаю своевременным их издание, но имея в настоящее время возможность заняться редактированием Воспоминаний, прошу вас вернуть мне оба тома, так как имеющаяся у меня копия оказалась с пробелами. Теперь я первым делом желала бы пополнить копию до точного и полного снимка, – а затем видно будет. Я вам очень благодарна за сообщение ваших желаний и условий и, конечно, буду иметь их в виду. Как раз на этих днях, еще до получения вашего письма, уже потеряв надежду на ответ с вашей стороны на мои три письма (первое из них послано еще в январе), я написала… одному видному музыкальному деятелю в Петроград, часто имеющему сношения с Москвой, с просьбой побывать в редакции «Музык[альный] сов[ременник]», и, получив по моей доверенности и под расписку оба тома Воспоминаний – доставить их мне.(…) Не скрою, что последние грозные слухи также дают желать – хранить всякие документы скорее в Москве, нежели в Петрограде».³⁹

В результате переговоров рукопись была передана Б.В. Асафьеву и П.П. Сувчинскому, которые предложили издать мемуары Смоленского полностью (выше уже говорилось об их интересе к Дневникам ученого). Однако и этот план не был реализован.

Вопрос о публикации Воспоминаний вновь возник в 1927 году, когда им занялась комиссия по изучению русской музыки при музыкальной секции Государственной академии художественных наук (ГАХН). Судя по выписке из протокола заседания этой комиссии 6 июня 1927 года, В.В. Яковлев получил предложение готовить к печати театральные и музыкальные мемуары для издательства «Академия» и собирался начать с Воспоминаний Смоленского.⁴⁰ Рукопись должна была издаваться с сокращениями, а работа распределялась между несколькими сотрудниками: казанский период – Ю.С. Никольский, московский – С.С. Попов, петербургский – С.С. Волкова под общей редакцией Яковлева. Но и этот проект оказался нежизнеспособным, так как уже в мае следующего года Волкова обращается к Н.Ф. Финдейзену:

«…При виде писем, воспоминаний и заметок С.В. Смоленского мне совестно думать, что могу умереть, не подготовив к печати всего того, что в них содержится ценного, по палеографии, по певческим формам и по многим высказанным живым и оригинальным суждениям и мыслям.

До сих пор попытки заняться этим только приводили меня к сознанию, как трудно вести такую трудную работу одновременно с добыванием средств к жизни уроками и переводами. Однако летом это все-таки представляется легче, нежели зимой. Хотелось бы обо всем переговорить с вами – не собираетесь ли вы в Москву? За последние 13 лет я не была в Ленинграде и не предвижу возможности съездить туда (…) Известно ли вам, что оригинал Воспоминаний Смоленского, завещанных мне и доставленных мне Анною Ильиничною, находится в настоящее время у Б.В. Асафьева? Прочитали ли вы их? Некоторые из московских музыкантов уже просматривали их и обсуждали желательность напечатать выдержки из них. Мне кажется, что следовало бы, в таком случае, присоединить к ним выдержки из писем, представляющие более научный интерес. Мне бы очень хотелось привлечь вас к участию в этом, и, может быть, к осени поднять вопрос об этом».⁴¹

Финдейзен немедленно откликнулся: «Многоуважаемая Софья Сергеевна! Я давно знал о судьбе Воспоминаний (и дневников) С.В. Смоленского и о том, что они находятся у Асафьева, но не понимаю, как они к нему попали, и не читал их. В июле мне придется, вероятно, побывать в Москве, в Муз-секторе, где мы и могли бы с вами свидеться и переговорить».⁴² 9 июля Волкова коротеньким письмом напомнила Николаю Федоровичу о том, что ждет его приезда и встречи. Состоялась ли она? 20 сентября Николай Федорович скончался. Через четыре года, в 1932-м, умерла София Сергеевна, а рукопись Воспоминаний неизвестным нам путем попала к новому владельцу – выпускнику Синодального училища, знаменитому дирижеру Николаю Семеновичу Голованову. В московской Мемориальной квартире Голованова (филиале Государственного центрального музея музыкальной культуры имени М.И. Глинки) она хранится и поныне. По неподтвержденным рассказам сотрудников клинского Дома-музея Чайковского, Волкова, жившая неподалеку от Клина, сама передала рукопись в Дом-музей, которым тогда заведовал Н.Т. Жегин. Он был хорошим знакомым Голованова, который входил в общество друзей Дома-музея Чайковского. Возможно, что именно этим путем Воспоминания директора Синодального училища попали к одному из самых блестящих выпускников этого учебного заведения. По другой версии, рукопись могла попасть к Голованову непосредственно от Б.В. Асафьева или В.В. Яковлева.

Следствием длительного пребывания рукописи в Петербурге стало появление второй, теперь уже машинописной, копии мемуаров (далеко не полной). Она поступила в Рукописный отдел РНБ (Публичной библиотеки) вместе с личным архивом многолетней сотрудницы этого отдела А.С. Ляпуновой в 1973 году. Копия имеет штамп с указанием предшествующего места хранения – Центрального государственного литературного архива. Неизвестно, кто стал инициатором изготовления этой копии, но понятно внимание, проявленное Анастасией Сергеевной Ляпуновой к Воспоминаниям Смоленского, в последней главе которых подвергается жесткой (заметим: иногда чрезмерно жесткой) критике административная деятельность в Придворной капелле ее отца Сергея Михайловича Ляпунова – прекрасного русского композитора, в том числе автора духовных сочинений.

Судьба мемуаров Смоленского точно отражает судьбу архива ученого в целом. Рукописное наследие его в послереволюционные годы практически не издавалось, хотя на уникальную его ценность не раз указывали исследователи. В частности, в 1959 году Л.З. Корабельникова в опубликованной журналом «Советская музыка» статье «Смоленский – энтузиаст русской хоровой культуры» (1959, № 5) попыталась сдвинуть дело с мертвой точки, напомнив о Дневниках и Воспоминаниях. Но только в конце 1990-х годов появился на свет первый том «Русской духовной музыки в документах и материалах», в который составители включили и материалы о Смоленском, и часть седьмой, московской, главы его Воспоминаний. Отдельные фрагменты мемуаров печатались также в тверском журнале «Домовой» (1995, № 9, восьмая глава), в «Российской музыкальной газете» (1996, № 5–6), в журнале «Наше наследие» (1998, № 45), в журнале «Музыкальная академия» (1998, № 2). И не случайно, а вполне логично, что возрождение наследия Смоленского начинается ныне именно с Воспоминаний, то есть с той рукописи, без которой, употребляя выражение Финдейзена, невозможно «узнать, чем в действительности был Смоленский».

Рукопись Воспоминаний С.В. Смоленского, хранящаяся в Мемориальном музее-квартире Н.С. Голованова (№ 538), представляет собой два толстых тома (275 и 279 листов) в твердых переплетах (25*18 см.). Хотя основной текст помещался автором на лицевых сторонах листов, большая часть оборотов также заполнена разного рода вставками и примечаниями, вклеенными печатными текстами, о которых упоминалось выше, и фотографиями, часть которых воспроизводится в настоящем издании.

Выражаю глубокую признательность за содействие в подготовке к печати текста Воспоминаний С.В. Смоленского – работникам Российского государственного исторического архива, Рукописного отдела Российской Национальной библиотеки, сотрудникам Мемориального музея-квартиры Н.С. Голованова, а также докторам искусствоведения Е.М. Левашеву и Л.З. Корабельниковой. Благодарю за постоянную поддержку и ценную помощь кандидата искусствоведения С.Г. Звереву, А.А. Наумова, А.Н. Солтанова. Считаю своим долгом отметить большой вклад А.А. Наумова в подготовку именного указателя к Воспоминаниям.

Надежда Кабанова