Глава 21. Пастырь – служитель попечительной любви

В таинстве Хиротонии пастыри получают особый дар сострадательной любви, – чужие горести и падения она делает как бы их собственными. Они пекутся о душах, воздействуя на них как мерами терпеливого внушения и наставления, так и мерами прещения и карательной дисциплины (епитимии). Постепенно устанавливается на началах «икономии» Закон церковный, то есть каноническая практика применения церковных кар. В связи с этим возникает церковный суд, чьи постановления равно применимы к пастырям и пасомым, ибо и сами пастыри, в свою очередь, являются пасомыми через своих сопастырей.

Пастырство связано с особой ответственностью за паству, не существующей для мирян, которые платят пастырям за это особой любовью и почитанием. И таким образом паства, естественно, собирается около пастырей, и Церковь слагается из иерархически организованных общин. Иерархия служит как бы скелетом тела церковного. Разумеется, если в Церкви возникает явление духа и силы в лице какого-нибудь духовного мужа, к этому пророческому служению устремляется все церковное общество, и пастыри, и пасомые, без различия своего иерархического положения: личный духовный авторитет преподобного Серафима Саровского († 1833) или протоиерея Иоанна Сергиева, или епископа Феофана Затворника, или оптинских старцев был больше всех иерархических личных авторитетов. Однако эти духоносные мужи никогда не вторгались в область чисто иерархических полномочий, не нарушали и не разрушали их. Это лишний раз подтверждает полную совместимость профетизма и иерархизма.

Пастырство должно быть в первую очередь сораспятием Христу и воскресением в жизнь вечную. Тогда оно принесет плод и в чужой жизни, вернее, в жизни брата, сестры, потому что нет чужих для пастыря и за каждого из пасомых он даст ответ на Суде Божием как за самого себя.

Понятие «пастырство» родилось в Ветхом Завете из живых отношений пастыря с паствой, то есть пастуха с теми домашними животными, которые были вверены его заботам. Первое, что поражает в Евангелии, когда читаешь притчу Христову о заблудшей овце, – это нежность и озабоченность. Тот, кто вдумывался в быт людей древних времен, представляет себе постоянно перегоняемые стада мелкого и крупного домашнего скота. Люди не только употребляли их мясо в пищу, а шерсть для изготовления одежды, но жили с ними одной жизнью, были привязаны к ним.

Во второй книге Царств, в главе, где повествуется о том, как царь Давид, послав Урию на верную смерть, после его гибели овладел его женой, к которой он еще раньше воспылал греховной страстью, сказано, что это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа (2Цар. 11, 27).

И послал Господь Нафана (пророка) к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный; у богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь; и пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить (обед) для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему. Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это; и за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Нафан Давиду: ты – тот человек (который сделал это) (2Цар. 12, 1–7). Пожалуй, в этой притче ярче всего показана связь между пастухом и овцой, между хозяином и его малым стадом. Через это отношение пастуха-скотовода к своему стаду мы можем глубже понять смысл ветхозаветной жертвы. Человек заботится о своих овцах; среди овец рождается агнец, особенно прекрасный, чистый, без порока. Этого ягненка пастух будет беречь, обхаживать, кормить, пристально смотреть за ним – и вдруг веление ему Бога: выбрать из своего стада непорочного, совершенного, самого прекрасного агнца и принести его в жертву, убить, пролить его кровь пред жертвенником. Почему? Потому что он, человек, грешен... Для нашего сознания это кажется странным, жестоким но сознание древнего пастуха явно и ясно подсказывало ему что раз он согрешил, то невинное существо, самое прекрасное, самое чистое, беззащитное, кроткое, о котором он столько заботился, стараясь охранить, оградить его своей любовью и силой от всякой опасности, должно погибнуть. Ибо грех одного всегда является мукой и губительством для другого, невинного. самого прекрасного и дорогого его сердцу.

Вот почему нас так трогает притча о заблудшей овце, хотя мы далеки от этого образа жизни и этих времен. Овца просто отдалилась от стада, ушла на другое пастбище, ища лакомый пучок свежей травы, и забыла свое стадо, других овец и самого пастыря. Но пастырь ее забыть не может. Здесь речь идет не о страхе понести материальный убыток, недосчитавшись одной овцы, а о том, что каждая овца у пастыря учтена, каждая ему дорога, она родилась в его доме, вскормлена его трудами, защищена от волков.

В Евангелии от Иоанна мы находим слова Иисуса Христа: Я есмь Пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит, и волк расхищает овец, и разгоняет их... Я есмь добрый: и знаю Моих, и Мои знают Меня (Ин. 10:11–14). Пастырь идет впереди своего стада, чтобы первым встретить опасность: вора, разбойника, хищного зверя, разлившуюся реку – что бы ни пришлось им встретить в пути, он встречает первый, становясь лицом к лицу с надвигающейся бедой. И здесь выявляются две основные черты пастырского душепопечительства. Первая – это ласка, нежность, сознание того, что нет для него ничего дороже этой овцы, и пропажа ее – это непоправимая утрата и горе для пастыря. Вторая черта – это деятельная мужественная любовь, защита, заступление, то, что в старину называли «печалование». Долг пастыря – встать перед угнетателем человеческой личности, перед неправедным властителем, перед тем, кто может погубить жизнь, честь, душу человека и, заслонив собою паству, сказать: нет, нельзя, у тебя тоже есть душа, совесть, и ты тоже после смерти предстанешь перед Судиею.

Пастырство не ремесло, не техника, не руководство, не властвование, но ласковое, жертвенное служение. Пастырство не знает дня и ночи; нет такого момента, когда человек не имеет права страдать, не имеет права быть в нужде, потому что пастырь утомлен и хочет отдохнуть или заняться своими личными делами. Такого времени у пастыря нет. Паства – его семья, верующие – его дети. Как можно сказать самому близкому: подожди, мне не до тебя, перестрадай, а когда у меня будет время, я займусь тобой. Нет такого времени, когда может прерваться пастырская молитва. Нельзя сказать человеку: ты стар и давно болеешь, я устал от твоих страданий и все меньше поминаю тебя в молитве, ибо ты все равно умрешь. Подлинная мера пастырства в нежном, глубоком, вдумчивом, кровном отношении. Это отношение воистину кровное, ибо все мы, действительно, – одна семья и одно Тело. Это должно быть так, если пастырь не только разумом усвоил богословские утверждения, а и сердцем верит, что в Крещении каждый делается живым членом живого тела Христова.

Из этой веры надо делать прямые, беспощадные к себе выводы: стоящий передо мною человек – мои брат или моя сестра. Он так дорог Богу, что Бог отдал за него Сына Своего Единородного. Сын Божий за него добровольно принял крестную смерть для того, чтобы этот человек, погрязший в грехах, самоутверждающийся в своей гордыне или несчастный и потерянный, жил, воскрес, вошел в Царство Небесное, был усыновлен Господом. Такое чувство – признак истинного пастырства. Однако в сердцевине пастырства есть нечто еще большее. Есть Один Пастырь, Пастырь овцам, великий Господь Иисус Христос. Он – Пастырь по преимуществу. Он – Пастырь всей твари, и мы веруем, что к концу времен Он всех упасет в Царство Небесное.

Каждый священнослужитель пастырствует Его благодатью, стоя на том месте, где никакая тварь, никакой человек, даже самый святой, не смеет стоять: там может стоять только Господь Бог, приносить бескровную жертву может только Тот, Кто принес кровавую жертву в Своем Теле и отдал дух Свой Богу о нашем Спасении.

Как легко подчас мы входим в алтарь, забывая, что это место лично принадлежит Богу, что туда можно войти нс иначе как с сознанием ужаса, какой бывает при вступлении в удел Божий, что на этом месте никто стоять не смеет, там веет Дух Святой, там место, где может ходить лишь Сын Божий. Входить в алтарь можно лишь для того, чтобы совершать здесь служение, в страхе и трепете, сознавая, что только Божественная благодать может оградить от всесожигающего Божественного огня, того самого, что сошел с небес на жертву Илии. Благодать ограждает его, как рука Божия покрыла Моисея на Синае, когда Слава Господня проходила перед ним (Исх. 33:22). С памятью об этих событиях священной истории должен входить священнослужитель в алтарь.

Что же можно сказать о самой Жертве, самом служении? Единственный Первосвященник Церкви Христовой – Господь Иисус Христос; единственная сила, являющая себя в Таинствах и священнодействиях – сила Духа Святого. В начале Литургии, когда все готово к совершению Таинства, когда народ собрался, священнослужители в облачении, хлеб и вино заготовлены на жертвеннике, диакон произносит слова, которым мало кто придает глубокое значение: «Время сотворити Господеви, владыко, благослови». Обычно эти слова воспринимаются просто как напоминание священнику, что теперь пора начинать службу. Однако старые афонские монахи иначе понимают смысл этих слов, читая их в греческом подлиннике. Они понимают этот призыв не в смысле: «Теперь пора совершать службу Господу», но делая логическое ударение на слове «Господу»: «теперь Господу пора совершать службу». Люди, священнослужители и миряне, сделали по человечеству своему все, что было им доступно: пришли, составили живой церковный собор, облачились, принесли Богу личную молитву, очистили себя в Покаянии, стали со страхом и трепетом перед лицом Божиим, приготовили хлеб и вино. И что большее могут сделать люди? Никакой человеческой (священнической или архиерейской) силой невозможно превратить этот хлеб – в Тело Христово, это вино – в Кровь Христову. Это может совершить только Господь. Теперь священник и диакон начнут произносить слова священных молитв, которые превосходят их самих, которые превосходят самую человеческую, зримую Церковь; слова, которые могут быть произнесены в Церкви и Церковью только потому, что она не является всего лишь человеческим обществом, пусть верующим, пусть преданным Богу, пусть послушным Ему – но еще и Богочеловеческим Телом, равно Божественным и человеческим, где во всей полноте обитает Сам Господь, в единстве с примирившейся с Творцом тварью, где во Христе плотью обитает Божество во всей полноте в каждом члене Церкви. Духом Святым полна и жива жизнь верующих со Христом и сокровенна в Боге. Поэтому и могут священнослужители произносить эти священные слова, превосходящие все, что человек может помыслить и совершить. И хотя без этих слов и без этих священнодействий Таинство не совершится, совершителем Таинства остается Иисус Христос, единственный и Единый Первосвященник и Пастырь Церкви, и сила Духа Святого, исполняющего Церковь.

Не напрасно в Символе веры сказано: «Верую... во едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь...» По видимости – все прихожане верные: незримо они состоят в глубоком, тесном родстве с Богом, они братья и сестры Христа по плоти; братья и сестры Христа по таинственному приобщению Его человеческой воскресшей природе через таинства Крещения и Причащения; они исполнены Духом Святым. Верующие составляют эсхатологическое общество, где чувственно неощутимо, но духовно постижимо присутствует уже будущий век в пределах этого века. Времена исполнились, потому что конец – это не какое-то мгновение во времени, это Полнота, которая пришла через Воплощение Сына Божия и дар Святого Духа. Времена исполнились, однако верные еще ожидают конца; в пределах времени уже действует тайна вечной жизни. И когда-нибудь эта тайна разверзнется и захватит все и вся.

Халкидонский догмат относится не только к Воплощению, к соединению во Христе Божественной и человеческой природ, но и ко времени после Воплощения и дара Святого Духа. Это время соединяет вечное, уже пришедший будущий век и наше пребывание и становление в веке сем. В этом заключена тайна Церкви. И когда священнослужитель в эпиклезисе взывает: «Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отъими от нас, но обнови нас, молящих Ти ся». Он просит Духа Святого, являющего Себя в вечности, которая уже пришла и уже внедрилась в наше время, прийти на мгновение и совершить Таннство Пресуществления, совершить чудо для того, чтобы эта малая община расширилась до пределов бесконечности, стала на мгновение вечностью и чтобы то, что будет истиной в вечности, стало реальностью во времени: хлеб и вино стали бы Телом и Кровью Христа. Этого не бывает в историческом времени и ограниченном пространстве, но это совершается в тот момент, когда вечность врывается во время и поглощает его здесь и теперь.

То, что верно о Христе по отношению к твари, по отношению к человеку, должно быть истиной и реальностью в жизни, в опыте, в действии пастыря. Христос явился во славе Отчей; по любви жертвенной, крестной любви к падшему человеку, Он Сам стал человеком, приняв на Себя жизнь в сузившемся до ужаса вследствие греха тварном мире. Он понес на Себе все последствия падения, но не только в жажде, в голоде, в утомлении, в смятении духа, в слезах над Лазарем, не только смертью телесной, физической на Кресте. Он для того так соединился с человеком, настолько захотел быть тем, что он есть, чтобы человек стал тем, что Он; для того Он принял на Себя трагически, крестно, убийственно богооставленность, которая убивает человека. Человек потерял Бога грехом, Христос потерял Бога в момент Своей крестной смерти, чтобы ничем не быть отделенным от судьбы человека. Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27:46), – это самый страшный возглас, который когда-нибудь прозвучал в человеческой истории, потому что Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, захотел быть настолько единым с сынами противления, что согласился вместе с ними лишиться Бога. И от этой страшной Богооставленности Он умер, как всякий сын человеческий, и сошел в ад.

Церковь свидетельствует святыми иконами, Преданием, что по смерти Иисус Христос сошел в ад. Мы представляем себе ад по ветхозаветным и средневековым преданиям, образам, фольклору как место страшных мучений. Но самое страшное в аду Ветхого Завета, в школе, о котором говорит Псалмопевец и другие боговдохновенные авторы Священного Писания, не мучения, а то, что это такое место, где Бога нет и не будет никогда; это место последнего, безнадежного отсутствия Божия, место предельной богооставленности. И в этот ад грехом Адама сходили все умершие, включая ветхозаветных правсдников. Страдания их различны, ибо различны их посмертные судьбы, но богооставленность почти одинакова: между Богом и этим местом нег пути. Когда Христос сошел в ад в ужасе боголишенности, Он как человек, потерявший Бога, спустился в те глубины, из которых как будто нет возврата, где нет надежды на встречу с Богом. Ад широко раскрыл свое жерло, чтобы поглотить Того, Кто на земле побеждал его во всем и везде. Но здесь обнаруживается, что с этой человеческой душой вошла в ад полнота Божественного присутствия, которая побеждает и связывает силу ада. И новый Адам востает к жизни и возводит к Богу падшее человечество. Таков путь Христов.

Пастырь, священник во Христе должен пройти весь путь Христов, быть готовым настолько соединиться с каждой заблудшей овцой своего словесного стада, с каждым боголишенным грешником, со всяким человеком, что, если нужно, самому пойти на испытание ужасом Гефсиманской ночи, страданием и телесной смертью, сопереживая с ним трагедию богооставленности, веруя в Воскресение с предельной надеждой на то, что еще смерть и предсмертные страдания откроют ему путь к Богу. Пастырь должен быть готов сойти в человеческий ад, никого не оставив без своей милости и любви, где бы он ни оказался. Когда Христос говорит: Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца, и жизнь Мою полагаю за овец (Ин. 10:15), Он осознает крестную, жертвенную, Божественную любовь так глубоко, что отдает всего себя: вечность Свою – на погубление, Славу Свою – на поругание, Тело Свое – на мучение, Душу Свою – на терзание. Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять се. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее (Ин. 10:17, 18).

По учебнику можно научиться тому, как быть священником, пастырем, но нельзя научиться тому, каким священником быть. Образ священства и пастырства только один, в нем все существо христианского Священства – Господь наш Иисус Христос: Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас (Ин. 20, 21). Если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу: Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам (Ин. 13, 14–15). Как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга (Ин. 13, 34). Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам. Сие заповедую вам, да любите друг друга. Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел (Ин. 16:15–18).

Нет власти у священника; нет прав у священника; есть только страшная и дивная, подлинно Божественная привилегия – любить до смерти и смерти крестной. Священник – это распятый человек. Он отрекся и отрекается каждый час заново от себя, от каких бы то ни было прав: не только от ложного права творить зло и быть грешником, но даже от прав человеческого естества. Он – образ Христов, он – Его икона, он – Христова забота, он – Христова любовь, он – Христово тело, которое может быть распято, он Христова кровь, которая может быть излита.

Первейшая обязанность пастыря – молиться, предстоять перед Богом за свою паству, за народ. Но предстоять перед Богом – не значит чувствовать себя отдаленным, привилегированным человеком, который имеет доступ в алтарь, возносит молитвы, совершает Таинства. Предстоять перед Богом за народ – это значит чувствовать себя настолько единым с этими людьми, что любая нужда каждого из них, всякий стон, мольба, возглас покаяния или радости проходит через сердце священника, как вода течет по желобу. Это порой бывает очень страшно, ибо иногда нужно преодолевать чувство естественной неприязни, даже отвращения к порокам, страстям, житейской грязи, поднимающимся со дна человеческой души. Священник может ненавидеть лишь грехи и пороки, но всем сердцем любить человека, стоящего перед ним. Если пастырь не может вместить в себя этого человека, со всеми его страстями, не может пропустить через себя его молитву и покаяние, если он не может внутренне сказать перед Богом: «Он и я одно», то как может он, вознося чашу со Святыми Дарами, возгласить: «О всех и за вся»?

Рано или поздно каждому священнику придется поставить перед собой вопрос: «Могу ли я сказать об этом человеке: он – плоть от плоти моей, он – кровь от крови моей, и мы перед Тобой, Господи, как одно: или вместе нас спаси, или вместе отвергни».

В древнем чине исповеди на Руси был момент в конце, когда уже была дана разрешительная молитва: кающийся клал свою руку на шею священника и тот говорил ему: «Грехи твои – на мне, иди с миром». И он по праву мог произнести эти слова, ибо через него действует Христос, Который один только может взять чужие грехи, но также и в другом смысле: если исповедник так поверил духовнику, что открылся ему, исповедал свою душу, то судьбы их обоих уже переплетены навечно, навсегда. То борение, которое происходит в человеке, – это не борьба против плоти и крови, не борьба против его человечества, материи, это борьба с силами злобы поднебесной. И если человек открыл свой грех, свое борение, свою пораженность, священник должен в себе, ради него, для него, вместе с ним побеждать то зло, сопричастником которого он стал вольно, и, приняв его исповедь, признать его человеком, единым с собой по плоти и крови. Исповедующий священник это такой человек которому кающийся верит так, что может открыться до конца и уверен, что не будет отвергнут, не будет обманут что тот никогда не отступит от него ни в этом веке, ни в будущем

Каждая исповедь может быть последней для человека и он должен исповедоваться каждый раз перед Богом так словно это его предсмертный час. Потому священник должен принимать каждую исповедь с таким же благоговением, с таким же сознанием ответственности, с трепетным ужасом и любовью, с которыми он препровождал бы на Суд, шел бы на Суд Божий вместе с человеком, стоящим перед ним.

Надо представить: вот человек стоит на Страшном Суде. Уйдет ли он оправдан или ты увидишь воочию вечную гибель брата или сестры твоей? Если священник понимает это, то он не будет с нетерпением ожидать конца долгой исповеди, даст человеку выговориться, когда тот, быть может, в первый и последний раз делает рывок к Спасению, устрашившись вечного осуждения. Если пастырь научится ежедневно принимать каждую исповедь с таким чувством, то он сумеет научить этому и свою паству. Грех совершает тот священник, который нетерпеливо прерывает излияния исповедника и в великий соблазн вводит паству, невольно прививая ей формальное, поверхностное отношение к этому великому Таинству. Если он не сумел проявить любовь, заботливость, терпение по отношению к этому человеку, имеющему предстать вместе с ним пред Престолом Божиим, то что он сам может ожидать от Господа? Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить (Мф. 7:2). Ибо суд без милости не оказавшему милости (Иак. 2:13).

Готовясь к проповеди, недостаточно сесть за письменный стол и окружить себя святоотеческими толкованиями Слова Божия. Когда отцы говорили и писали, это шло из их сердца, они кричали из глубины своего опыта. Если просто повторять то, что говорили они, их крик, может быть, никого не достигнет. Преподобный Иоанн Лествичник (VII в.) говорит, что «Слово Божие подобно стреле, способной ударить в цель и пробить щит. Но стрела остается бездейственна, если нет лука, тетивы, крепкой руки и верного глаза». Это сказано о пастырской проповеди. Слово Божие способно пробить любую толщь греховной брони, любую окаменелость, но стрела не полетит, если лучник не возложит ее на лук, не напряжет силы, не натянет тетиву, не прицелится метко. Этим лучником, воином Христовым в брани с грехом и является пастырь.

О чем говорить? Проповедь не надо говорить никому кроме как самому себе. Надо стать перед судом Евангелия, читаемого за сегодняшним богослужением, и задать себе вопрос о том, как это Слово Божие, живое, личное, тебя судит, что оно говорит тебе, что ты можешь ответить Богу Живому, Который требует ответа, действия, покаяния и новой жизни. Ответом на этот вопрос и будут слова проповеди. Если слово проповеди глубоко затрагивает душу самого проповедника, если вонзается, как стрела, глубоко в его сердце, оно достигнет и чужой души, вонзится и в сердца слушающих. Но если проповедник идет говорить людям лишь то, что, по его мнению, им полезно знать, то большей частью это будет бесполезно, потому что в лучшем случае это коснется лишь ума некоторых, если священник достаточно образован и красноречив, но ничью жизнь такая проповедь не изменит и не перевернет. Конечно, надо многое знать, надо глубоко понимать отрывок из Священного Писания, о котором предстоит говорить. Но этого мало! Если проповедь не ранит самого проповедника до глубины души, если он в страхе и трепете не предстоит перед Богом и не говорит во Имя Его, то никакая самая богословски глубокая проповедь ничью жизнь не переменит. Не от знания Священного Писания, не от мудрости возвещал Иоанн Креститель о явившемся Спасителе. Он говорил из глубины возгоревшегося сердца, покаявшейся совести, как человек, который так возлюбил Бога, так возлюбил людей, что жизнь свою принес в жертву лишь для того, чтобы произнести живое слово Истины. Это голос Божий, который звучал из уст человека.

Любовь – основа христианской жизни, основа Спасения. Апостол любви Иоанн Богослов, обращаясь к верным, пишет: Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга. Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас. Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаём из того, что Он дал нам от Духа Своего. И мы видели и свидетельствуем, что Отец послал Сына Спасителем миру. Кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем. Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас. Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего (1Ин. 4:7– 21).

Любовь душа мировой жизни. Без любви и ум мертвит и даже праведность устрашает. Настоящая христианская праведность в единении любви и истины по слову Псалмопевца: Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются (Пс. 84:11). В этом единении любовь направляется истиной, а истина раскрывается в любви. Любовь к падшему творению подвигла Бога Отца спасти мир, во зле лежащий: Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него (Ин. 3:16–17). Сострадательностью, милосердием и любовью проникнуты все земные деяния Сына Божия от Воплощения до Крестной смерти, послужившие избавлению людей от греха, проклятия и смерти. Естественно, что и все служение пастыря, продолжателя дела Христова, должно быть непрекращающимся подвигом любви. Об этом пишет апостол Павел: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос (Гал. 4:19). Кто изнемогает, с кем бы я не изнемогал (2 Кор. 11:29). Любовь-сострадание должна предварять все действия пастырского служения и сопутствовать им. Поучает ли пастырь с амвона, беседует ли с прихожанином во дворе церковном, сидит ли за столом в семейном кругу, стоит ли у постели умирающего или присутствует на брачном пиру; наставляет ли он или обличает, совершает ли он Таинства для освящения своих пасомых, – везде и всегда он должен сраспинаться своим ближним: плакать с плачущими, радоваться с радующимися, каяться с кающимися, быть всем для всех, чтобы содействовать спасению каждого.

«Священнику, – пишет протоиерей Иоанн Сергиев, – прежде всего и более всего нужно стяжать благодатию Божиею необходимый духовный элемент – любовь евангельскую: она нужна ему каждую минуту, каждое мгновение; нужна, когда он молится за торжественной службой в храме, когда молится дома или в домах прихожан, совершая требу, когда совершает Таинство веры, когда находится в обычных ежедневных сношениях житейских, семейных, товарищеских или в сношениях с прихожанами, с начальниками и подчиненными, с воспитанниками или кончившими время воспитания, с детьми и взрослыми, со старыми и малыми. Но особенно нужна ему любовь при совершении Божественной литургии, которая вся есть Таинство бесконечной Божественной любви к роду человеческому; в этом Таинстве – таинстве Причащения Тела и Крови Христовых – Божественная любовь явилась во всей своей безмерности, ибо Господь Иисус Христос всего Себя истощил для нашего спасения, Сам Себя дав в пищу и питие, Свое ломимое за нас Тело и изливаемую за нас и за многих Кровь Свою. Во время Божественной литургии священник весь должен быть объят любовью к Богу и ближним, искупленным и соискупленным Кровью Христовой, и в нем никогда не должно быть гнева и огорчения на кого-либо или пристрастия к чему-либо земному – к пище ли, одежде ли, украшению ли, отличию ли служебному, к лицу ли какому – он всегда должен быть горний, Божий, святой... Священник, служитель Бога Любви и Церкви Его, проникнутый духом любви, должен непременно стяжать в сердце своем истинную, глубокую любовь к Богу и людям, Кровью Христовой искупленным, по образу и по подобию Божию сотворенным. Иначе служение его будет лицемерием».

Любовь необходима пастырю не только как высокий долг сердца, обязательный для исполнения высокого служения, но и как самое действенное средство для влияния на человеческие души. Любовь оказывает большее влняние, чем самые серьезные доводы разума и самые благотворные примеры. Любовь способна незримо влиять на души человеческие, уподоблять их во Хрнсте, воскрешать падший человеческий образ, очищать и возвышать человеческие души.

Откуда же взять пастырю такую всеобъемлющую и в то же премя возвышенную и могущественную любовь? Она дается свыше как благодатный дар в таинстве Хиротонии. Святой Иоанн Златоуст говорит: «Духовную любовь не рождает что-либо земное: она исходит свыше, с неба, и дается в таинстве Священства, но усвоение и поддержание благодатного дара зависит и от стремления человеческого духа».

Любовь в христианском понимании – это дар Святого Духа, по слову апостола Павла: Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим. 5:5). Это тот необходимый дар Святого Духа, без которого христианская вера и жизнь вообще невозможны. В своем «Гимне любви» апостол Павел неопровержимо свидетельствует о превосходстве любви над всеми прочими добродетелями, дарованными нам Духом Святым, ибо без любви они не имеют никакой цены и не приводят человека к Спасению: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, о любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1Кор. 13:1–3).

Таким образом, и вера наша, и уставное благочестие, и богословские познания, и даже дары чудотворения и пророчества – все это теряет всякое значение, обесценивается, превращается в ничто, если у нас нет дара любви, этого определяющего признака «ученика Христова», ибо Сам Господь дал новую заповедь апостолам в прощальной беседе: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13:34– 35).

Именно дар Божественной любви создает Церковь как единосущие человеческих душ по образу Единосущной и Нераздельной Троицы. «Церковь, – говорит Β. Н. Лосский († 1958), – есть образ Пресвятой Троицы. Отцы это постоянно повторяют, канонические правила подтверждают». Дар Божественной любви создает внутреннюю, невидимую, онтологическую сторону Церкви как мистического Тела Христова. Потому без этого дара нет Церкви в указанном смысле слова и нет Спасения. С другой стороны, в Послании апостола Иоанна сказано: Бог есть любовь (1Ин. 4:8, 16), то есть любовь есть содержание Божественной Жизни и поэтому стяжавший любовь Божественную в силу одного этого становится бессмертным, ибо Божественная Жизнь не подлежит смерти: Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев ; не любящий брата пребывает в смерти (1Ин. 3:14).

Итак, если христианская любовь по своему происхождению есть дар Божий, то по своей природе она есть единосущие человеческих душ, создающее Церковь как живой организм любви, как мистическое Тело Христово, или иначе – как невидимую онтологическую сторону Церкви. В Своей Первосвященнической молитве Спаситель молился о таком единстве Своих учеников и всех последователей, которое существует в Божественной жизни Пресвятой Троицы: Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Hac едино (Ин. 17:20–21). В этих словах ясно выражена сущность христианства: оно не является каким-то отвлеченным учением, которое принимается разумом. Христианство – это жизнь, в которой отдельные личности силою Божественной Любви объединяются нераздельно и неслиянно в одно многоипостасное Существо, представляющее собой Церковь с ее внутренней, незримой стороны. Спасает и вводит в жизнь вечную только приятие в себя, внутрь своей души, Божественной Жизни Триипостасного Бога, которая состоит во взаимной самоотдаче каждой Ипостаси (Отца, Сына и Святого Духа) друг другу, когда каждое ипостасное «Я» существует в другом «Я». Это есть предвечное самоотвержение и смирение, дающее бесконечное блаженство любви, и тому, кто причастился Божественной Любви, открывается тайна Триединства в меру его причастности. Протоиерей Георгии Флоровский (1893–1979) писал: «Заповедь любви Господь возводит к тайне Троичного единства, ибо эта тайна есть Любовь... Можно сказать, Церковь есть в твари Образ Пресвятой Троицы, потому и связано откровение Троичности с основанием Церкви».

Все изложенное можно резюмировать словами священника Павла Флоренского: «Любить невидимого Бога – это значит пассивно перед Ним открывать свое сердце и ждать Его активного откровения так, чтобы в сердце нисходила энергия Божественной Любви. «Причина любви к Богу есть Бог» (святой Бернард Клервоский; 1090–1153). «Напротив, любить видимую тварь это значит давать воспринятой Божественной энергии открываться через воспринявшего, во вне и окрест воспринявшего – так же, как она действует в самом Триипостасном Божестве, – давать ей переходить на другого, на брата. Для собственных человеческих усилий любовь к брату абсолютно невозможна. Это дело силы Божией. Любя, мы любим Бога и в Боге».

Только познавший Триединого Бога может любить истинною любовью. Если я не познал Бога, не приобщился Его Существу, то я не люблю. И еще обратное: если я люблю, то я приобщился Богу, знаю Его. Тут прямая зависимость знания и любви к твари. Центром исхождения их является пребывание себя в Боге и Бога в себе.

А что мы познали Его, узнаем из того, что соблюдаем Его заповеди. Кто говорит: «я познал Его», но заповедей Его не соблюдает, тот лжец, и нет в нем истины; а кто соблюдает слово Его, в том истинно любовь Божия совершилась: из сего узнаем, что мы в Нем. Кто говорит, что пребывает в Нем, тот должен поступать так, как Он поступал (1Ин. 2:3–6). Но пока еще это взаимосопребывание Бога и человека есть положение свободной веры, а не факт принудительно-властного опыта. Почти исключительно этой зависимости посвящены Иоанновы Послания.

Всякий любящий рожден от Бога (1Ин. 4:7). Это не только изменение или улучшение, или усовершенствование, нет, – это есть именно исхождение от Бога, приобщение Святому. Любящий возродился или родился во второй раз – в новую жизнь, он соделался «чадом Божиим», приобрел новое бытие и новую природу, был «мертв и ожил» для перехода в новое царство действительности (это-то и говорит притча о блудном сыне; см. Лк. 15:32). Пусть другим – людям с «окаменевшим сердцем» – он продолжает казаться тем же, просто человеком. Но на деле в невидимых недрах его «блудной» души произошло таинственное пресуществление. Прекращение и агония абсолютного скепсиса были лишь муками рождения из тесной и темной утробы плотской жизни в необъятную ширь жизни бесконечной и всесветлой. Любящий перешел от смерти к жизни, из царства века сего в Царство Божие. Он соделался причастником Божественного естества (2Пет. 1:4). Он явился в новый мир Истины в котором может расти и развиваться; в нем пребывает семя Божие семя Божественной Жизни (1Ин. 3:9), семя самой Истины и подлинного ведения. Зная Истину, он понимает теперь, почему произошло с ним такое изменение: Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти. Всякий, ненавидящий брата своего... не имеет жизни вечной, в нем пребывающей (1Ин. 3:14–15). Не имеющий жизни вечной – то есть не вошедший в жизнь Пресвятой Троицы, – и любить-то не может, ибо сама любовь к брату есть некое проявление, как бы истечение Божественной силы, излучаемой любящим Богом.

Приведем пример из чинопоследования Божественной литургии, которое характеризуется особою уплотненностью и сгущенностью религиозных понятий.

Диакон возглашает: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемь». Что же мы исповемы? На это отвечает лик, то есть в сущности все верующие, вся Церковь, подхватывая и доканчивая возглас диакона: «Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную». Тогда иерей трижды поклонился и глаголет тайно: «Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя, Господь, утверждение мое и прибежище мое». В Древней Церкви после указанных возгласов христиане в знак мира, любви и единомыслия лобызали друг друга (женщины – женщин, а мужчины – мужчин). Этот обычай лобзания друг друга сохранился в настоящее время для священнослужителей. Если служащих священников двое или несколько, то они все целуют дискос, потир, святой престол и друг друга в плечо. Старший говорит: «Христос посреде нас». Младший священник отвечает: «И есть, и будет».

После этого самособирания в любви Церкви как целого необходимо отъединение ото всего внешнего, от всего этой любви непричастного, от чуждого Церкви. Поэтому диакон возглашает: «Двери, двери, премудростию вонмем» (в более точном переводе с греческого: «премудрости вонмем»). Теперь, когда все, что нужно для исповедания Троицы Единосущной и Нераздельной подготовлено, следует и сама Премудрость: народ, то есть само Тело церковное, поет Символ веры , который в сущности есть выражение догмата Единосущия Пресвятой Троицы. Таким образом, все предваряющее «Верую» оказывается подготовкой ко «вниманию» слова «Единосущие». Единосущие и есть Премудрость.

Идея такого порядка богослужения ясна: любовь взаимная одна только и бывает условием единомыслия, единой мысли любящих друг друга, в противоположность внешним отношениям друг к другу, дающим не более чем подобномыслие, на котором основывается мирская жизнь: наука, идеология, государственность. А единомыслие дает почву, на которой возможно совместное исповедание, то есть постижение и признание догмата единосущия; посредством этого единомыслия мы касаемся тайны Триединого Божества.

Та же идея о неразрывности связи между внутренним единством верующих и познанием, а потому и прославлением Бога, Который есть Троица во Еди́нице, содержится и в иерейском возглашении на Божественной литургии: «И даждь нам единеми усты и единем сердцем славити и воспевати пречестное и великолепое имя Твое, Отца и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков».

Точно так же не юридически-моральный, а метафизический смысл имеет положение: Кто говорит, что он во свете (в истине. – Ред.), а ненавидит брата своего, тот еще во тьме (в неведении. – Ред.). Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна (то есть тьмы неведения, – Ред.). А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает кѵда идет, потому что тьма ocлепила eму глаза (1Ин. 2:9–11). Свет – Истина, и эта Истина непременно выявляет себя; вид ее перехода на другого – любовь, точно так же, как вид перехода на другого упорствующей, не желающей признать себя за таковую тьмы неведения – ненависть. Кто делает добро, тот от Бога; а делающий зло не видел Бога (3Ин. 1:11).

Нет любви – значит нет истины; есть истина – значит неотменно есть и любовь. Всякий, пребывающий в Нем, не согрешает; всякий согрешающий не видел Его и не познал Его (1Ин. 3:6). Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем; и он не может грешить, потому что рожден от Бога. Дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего (1Ин. 3:9–10). Любовь с такой же необходимостью следует из познания Бога, с какой свет лучится от светильника и с какой ночное благоухание струится от раскрывшейся чашечки цветка, «познание делается любовью» (святой Григорий Нисский). Поэтому взаимная любовь учеников Христа есть знамение, знак их наученности, их ведения, их хождения в Истине. Любовь есть собственный признак, по которому признается ученик Христов (Ин. 13:35).

Но нельзя было бы сделать большей ошибки, как отождествив духовную любовь ведающего Истину с альтруистическими эмоциями и стремлением ко «благу человечества», в лучшем случае опирающимися на естественное сочувствие или на отвлеченные идеи. Для любви в последнем смысле все начинается и кончается в эмпирическом деле, ценность подвига определяется его зримым действием. Но для любви в смысле христианском эта ценность относительная, внешняя. Даже нравственная деятельность, как-то: филантропия, борьба за социальное равенство, обличие несправедливости, взятые сами по себе, вне Божественной любви, не имеют подлинной духовной ценности. Не внешность разного рода «деятельностей» желательна, а благодатная жизнь, переливающаяся в каждом творческом движении личности. Кроме того, эмпирическая внешность как таковая всегда допускает подделку. Ни одно время не смеет отрицать, что лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых, что даже сам сатана npинимает вид Ангела света (2Кор. 11:13–14). Но если все внешнее может быть подделано, то даже высший подвиг и высшая жертва – жертва жизнью своей – сами по себе – ничто; если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы (1Кор. 13:3).

Любовь вне Бога – лишь естественное, природно-космическое явление, мало подлежащее христианской однозначной и безусловной оценке. Тем более само собою ясно, что здесь употребляются слова «любовь», «любить» и производные от них в их христианском смысле и оставляются без внимания привычки семейные, родовые и национальные, эгоизм, тщеславие, властолюбие, похоть и прочие «отбросы» человеческих чувств, прикрывающиеся словом любовь.

Истинная любовь есть выход из эмпирического и переход в новую действительность. Любовь к другому есть отражение на него истинного ведения, а ведение есть откровение Самой Триипостасной Истины сердцу, то есть пребывание в душе любви Божией к человеку: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас (1Ин. 4:12). Мы вошли с Ним не только в безличное, промыслительно-космическое отношение, но и в личное отче-сыновнее общение. Поэтому-то «если сердце наше не осуждает нас» (но, конечно, самое-то сердце должно быть для своего суждения хоть сколько-нибудь очищенным от коры скверны, источившей его поверхность, и способным судить о подлинности любви), если мы сознаем сознанием оцеломудренным, что любим не словом или языком, но делом и истиною (1Ин. 3:18), то мы действительно получили новую сущность, действительно вошли в личное общение с Богом, мы имеем дерзновение к Богу, ибо плотской человек обо всем судит по-плотскому. Ведь кто сохраняет заповеди Его, тот пребывает в Нем, и Он в том. А что Он пребывает в нас, узнаем по духу, который Он дал нам (1Ин. 3:24). Если мы любим Его, то мы пребываем в Нем и Он в нас (1Ин. 4:13).

Но спрашивается, в чем же конкретно выражается эта духовная любовь? В преодолении границ самости, в выхождении из себя, для чего нужно духовное общение друг с другом. Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине (1Ин. 1:6).

Абсолютная Истина познается в любви. Но слово «любовь» разумеется не в смысле субъективно-психологическом, а в смысле объективно-метафизическом. Не го, чтобы самая любовь к брату была содержанием Истины как утверждают это некоторые религиозные нигилисты, не то чтобы ею, этой любовью к брату, все исчерпывалось. Нет, любовь к брату – это явление другому, переход на другого, как бы в течение в другого того вхождения в Божественную Жизнь, которое в самом Богообщающемся субъекте сознается им как ведение Истины. Метафизическая природа любви – в сверхлогическом преодолении голого самотождества «я = я» и в выхождении из себя, а это происходит при истечении на другого, при влиянии в другого силы Божией, расторгающей узы человеческой конечной самости. В силу этого выхождения «я» делается в другом, в не-«я», этим не-«я», делается единосущным брату, – единосущным, а не только подобносущным, каковое подобносущие и составляет морализм, то есть тщетную внутренне-безумную попытку человеческой, внебожественной любви. Подымаясь над логическим, бессодержательно пустым законом тождества и отождествляясь с любимым братом, «я» тем самым свободно делает себя не-«я» или, выражаясь языком священных песнопений, «опустошает» себя, «истощает», «уничижает» (ср. Флп. 2:7), то есть лишает себя необходимоданных и присущих ему атрибутов и естественных законов внутренней деятельности по закону онтологического эгоизма или тождества ради нормы чужого бытия. «Я» выходит из своего рубежа, из нормы своего бытия и добровольно подчиняется новому образу, чтобы тем включить свое «я» в «я» другого существа, являющееся для него не-«я». Таким образом, безличное не-«я» делается лицом, другим «я», то есть «ты». Но в этом-то «обнищании» или «истощении» «я», в этом «опустошении», или кенозисе себя, происходит обратное восстановление «я» в свойственной ему норме бытия, причем эта его норма является уже не просто данной, но и оправданной, то есть не просто наличной в данном месте и моменте, но имеющей вселенское и вечное значение. В другом, через уничижение свое, образ бытия моего находит свое «искупление» из-под власти греховного самоутверждения, освобождается от греха обособленного существования, о котором гласили греческие мыслители; и в третьем, как искупленный, «прославляется», то есть утверждается в своей нетленной ценности. Напротив, без уничижения «я» владело бы нормой своей лишь в потенции, но не в акте. Любовь и есть «да», говоримое «я» самому себе; ненависть же – это «нет» себе. Любовь сочетает ценность с данностью, вносит в ускользающую данность долженствование, долг, а долг ведь и есть то, что дает данности долготу. Это любовь единит два мира: «в том и великое, что тут тайна, что мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе» (Ф. М. Достоевский).

Любовь любящего, перенося его «я» в «я» любимого, в «ты», тем самым дает любимому «ты» силу познавать в Боге «я» любящего и любить его в Боге. Любимый сам делается любящим, сам подымается над законом тождества и в Боге отождествляет себя с объектом своей любви. Свое «я» он переносит в «я» первого через посредство третьего. Но эти взаимные «самопредания», «самоистощания», «самоуничижения» любящих только для рассудка представляются рядом, идущим в беспредельность. Поднимаясь над границами своей природы, «я» выходит из временно-пространственной ограниченности и входит в Вечность. Там весь процесс взаимоотношения любящих есть единый акт, в котором синтезируется бесконечный ряд, бесконечная серия отдельных моментов любви. Этот единый, вечный и бесконечный акт есть единосущие любящих в Боге, причем «я» является одним и тем же с другим «я» и вместе с тем отличным от него. Каждое «я» есть не-«я», в силу отказа от себя другого «я» ради первого. Вместо отдельных, разрозненных, самоупорствующих «я» получается двоица – двуединое существо, имеющее начало единства своего в Боге: предел любви – да двое едино будут (Еф. 5:31). Но притом каждое «я», как в зеркале, видит в образе Божием другого «я» свой образ Божий.

Эта двоица сущностью своей имеет любовь и, как конкретново-площенная любовь, она прекрасна для предметного созерцания. Если для первого «я» исходной точкой единосущия бывает истина, а для второго, для «ты», – любовь, то у третьего «я», у «он», такой точкой опоры будет уже красота. В нем красота возбуждает любовь, а любовь дает ведение истины. Наслаждаясь красотою двоицы, «он» любит ее и через то познает, утверждая каждого, каждое «я» в его ипостасной самобытности. Этим утверждением своим созерцающее «я» восстанавливает самотождество созерцаемых ипостасей: первого «я» как «я» любящего и любимого; второго «я» как любимого и любящего, – как «ты». Тем самым, через отдачу себя двоице, разрывом оболочки своей самозамкнутости, третье «я» приобщается ее единосущию в Боге, а двоица делается троицей. Но «он», это третье «я», как созерцающее двоицу предметно, само является началом для новой троицы. Третьим «я» все троицы срастаются между собой в единосущное целое – в Церковь или Тело Христово как предметное раскрытие Ипостасей Божественной Любви. Каждое третье «я» может быть первым во второй троице и вторым в третьей, так что эта цепь любви, начинаясь от Троицы Абсолютной, которая силою Своей, как магнит бахрому из железных опилок, сдерживает все, простирается дальше и дальше. Любовь, по блаженному Августину, есть «некоторая жизнь, сочетающая или сочетать стремящаяся».

Это и есть веяние Духа Святого, утешающего радостию созерцания, вездесущего и все исполняющего сокровищем благим, подающего жизнь и своим вселением очищающего мир от всякой скверны. Но для сознания животворческая деятельность Его делается явной лишь при высшем прозрении духовности.

Такова схема самообоснования личностей. Но как конкретно раскрывает себя любовь, эта центробежная сила бытия, исходящая от знающего Истину? Не останавливаясь на подробностях, напомним лишь общеизвестное место из «Гимна любви» апостола Павла, в котором сказано все: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то помладенчески говорил, no-младенчески мыслил, no-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тѵсклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше (1Кор. 13. 4–13).

В начале всякого размышления о христианском понимании любви вспоминаются слова апостола и евангелиста Иоанна Богослова: Бог есть Любовь (1Ин.4:8). Казалось бы, эти слова вообще снимают какие бы то ни было рассуждения о любви: любовь наша хороша и сообразна христианству, если она похожа на Любовь, Которая есть Бог. Однако уже при более глубоком размышлении на эту тему становится очевидным, что все не так просто, и то, что мы в сфере человеческих отношений обычно называем столь емким и возвышенным словом «любовь», требует по крайней мере внимательного рассмотрения и детальной оценки в свете христологии, сотериологии и христианской антропологии.

Некоторые христианские мыслители различают любовь-дар и любовь-нужду. Пример первой из них – любовь к своей семье самоотверженного отца. Пример второй – любовь ребенка, который ищет у родителей защиты от непонятного и пугающего мира.

Любовь-дар очень похожа на Любовь Господню. Отец отдает Себя Сыну, Сын Отцу и миру и, наконец, дарует Отцу самый мир в Себе и через Себя. Любовь-нужда, напротив, на нее совсем не похожа. Однако самое недолгое размышление приведет нас к тому, что никогда и ни в ком не нуждается только очень эгоистичный и гордый человек. Люди и впрямь нужны друг другу нехорошо быть человеку одному (Быт. 2:18) – и в сознании это отражается как любовь-нужда. Ощущение полной самодостаточности плохой духовный симптом, как плохой симптом – отсутствие аппетита, ибо нам действительно надо есть.

Наше духовное здоровье находится в прямой зависимости от нашей любви к Богу, а эта любовь почти целиком сводится к нужде. Лишь высокие духом дерзают говорить, что вышли за ее пределы. Но ведомые им высоты стали бы бесовской прелестью, если бы они сочли, что им «ничего не нужно» от Бога. «Высшее не стоит без низшего», – читаем мы у одного из таких духовных подвижников. Те, кто испытал любовь-дар к Богу, били себя в грудь вместе с евангельским мытарем и взывали из глубин немощи духовной. Таким образом, любовь-нужда неотъемлема от высочайшего сознания духа. Человек ближе всего к Богу когда он, в определенном смысле, на Бога не похож и осознает эту непохожесть, эту несостоятельность и немощь. Отсюда следуют важные выводы, без которых невозможно размышление о любви.

Господь дал сходство с Собою всему тварному миру. Так, пространство и время отражают Его величие, всякая жизнь – Его творческую силу, человек – Его разум. В этом смысле всякий человек, независимо от его добродетелей и пороков, больше похож на Бога, чем низшие создания Божии. Но есть и другая близость – мы близки к Богу, когда верен наш путь к единению с Ним. Близость к Богу «по сходству» ограничена, замкнута, закрыта, как тупик. Сильный, свободный, уверенный в себе, самодостаточный человек не напомнит христианского святого, но греческого героя или персонажа утопического мифа. Наше подражание Богу в земной жизни должно быть подражанием Христу. Образец наш – Спаситель, не только во славе на Фаворе или по Воскресении Своем, но и в тяготах земной Своей жизни: на дороге, в толпе, среди настойчивых просьб, слов осуждения, угроз и бурных споров, которые не давали Ему ни отдохнуть, ни уединиться. Именно эта жизнь в немощи, так странно и разительно непохожая на жизнь Божественную в нашем понимании, не только похожа на нее – это она и есть здесь, на земле, в падшем мире.

Так и любовь ближе всего к Богу не тогда, когда она сильна, свободна, самодостаточна. Когда земная любовь берет на себя Божественные полномочия, она уподобляется в своей гордыне не Богу, а демону. Как и человеку, любви необходимо смирение. Ей необходимо то самое «умаление», тот самый «кенозис», который в высочайшей степени проявил вочеловечившийся Спаситель. Иначе мы придадим человеческой любви безусловную, ничем не окупленную ценность, которой она не заслуживает, оставаясь в рамках падшего земного бытия. В противном случае она станет не Богом, а кумиром, идолом, и разрушит нас, а заодно и себя.

Теперь, имея это в виду, рассмотрим подробней разные виды человеческой любви.

Начнем с самой обычной, повсеместной любви-привязанности. Самый простой ее пример – любовь к детям. Сразу видно, как нераздельно тут слиты любовь-нужда и любовь-дар. Если мать не родит, она умрет; если не покормит своего ребенка вовремя, она сама заболеет. Родительская любовь – это нужда, но нуждается она в том, чтобы давать.

Однако привязанность выходит далеко за пределы семьи. Она не знает различий пола, возраста, социальной принадлежности, даже биологического вида (вспомним нашу любовь к животным). Привязанность бывает почти незаметной, но она облекает, пропитывает нашу жизнь. Пропитывает она и другие виды любви. Скажем, влюбленность может просуществовать без нее очень недолго, а если просуществует – обретет меру человеческую, приблизившись к любви ангельской (любовь Данте к Беатриче, пушкинский «рыцарь бедный»), но чаще – к любви демонической, бесовской (вспомним, как быстро и губительно искажался на средневековом Западе культ «прекрасной дамы»).

Привязанность, к примеру, особенно ценна тем, что выводит нас за пределы своевольного выбора. Если у меня есть друзья – это еще ничего не говорит о моих добрых качествах: я выбрал этих людей, как выбрал книги, которые стоят у меня в комнате. Привязанность же учит нас сперва замечать, потом терпеть, а потом и ценить тех, кто по воле Божией оказался рядом с нами.

Но тут мы подходим к опасной черте. Привязанность обращает наш взор к чертам неприметным; она открывает нам в других образ Божий, как открывает его смирение святости. Быть может, это и есть сама любовь? Быть может, домашнее тепло и есть христианская жизнь?

Прежде всего, такое мнение противоречило бы словам Спасителя: Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14:26), или враги человеку – домашние его (Мф. 10:36).

На свете мало счастливых семейств. Иногда причина тому – ненависть и злоба, но очень часто дело именно в сильной любви. Свойства привязанности, как свойства всех земных ценностей двойственны; они могут порождать и добро, и зло. Если дать им волю, не преобразить их духовно, они исказятся и вконец разрушат нашу жизнь.

Привязаться можно к каждому, поэтому каждый может ждать, что к нему привяжутся. Если же этого не происходит, у человека, не сломившего свою самость, возникает злобная досада, необычайно тяжелая, практически неизлечимая (вспомним неутолимые сетования тиранических отцов, которых на старости лет едва терпят, а то и просто не терпят взрослые дети). Те же, кто как бы должны испытывать привязанность, особенно остро ненавидят близких, которые ждут от них любви. Когда неприятный человек непрестанно укоряет родных, кричит на них, упрекает, обижается, они теряют душевное равновссие, но ничего сделать не могут. Если в них и затеплится жалость к нему, он уничтожит ее ненасытностью и жалобами. Таковы плоды того, что привязанность (когда она есть) дается даром.

Не лучше обстоит дело с непринужденностью, которую она порождает. Часто приходится видеть, как грубы бывают властные родители со взрослыми детьми или строптивые дети – с родителями. В современном обществе бытует убеждение, что вежливость нужна только с чужими, а дома, со своими, допустимы неуважение к другой личности, деспотизм, самодурство. На самом деле никаких исключений для вежливости и учтивости нет и добродетели эти основаны на принципе «не предпочитай себя другим». Чем официальнее ситуация, тем строже выполняется этот принцип. На людях можно обойтись привычными знаками внимания, которые общество вырабатывает в течение многих столетий. Дома требуется истинная учтивость. Если этого нет, семью измучает, а то и разрушит самый эгоистичный ее член. То, как человек ведет себя дома, показывает, вежлив ли он или только умеет притворяться. Когда мы действительно считаем интересы других более важными, чем свои собственные, мы вправе держаться сколь угодно непринужденно; мы можем поддразнивать, подшучивать, разыгрывать, если помним о бесконечной ценности, безусловиом достоинстве другого. Чем чище и выше привязанность, тем точнее она чувствует, когда ее слова не причиняют боли. «Домашний хам» дает себе свободу, чтобы тешить свое самолюбие или просто глупость. Если близкие этого не выдержат, он замкнется в злой досаде, бормоча про себя: «Ах, вот оно что, вежливость им понадобилась! А я-то думал, мы люди свои», и станет вести себя с оскорбительной, утрированной вежливостью. Дома же формальные «светские манеры» свидетельствуют как раз о невежливости. Домашняя учтивость совсем иная.

К досаде, которую порождает борьба себялюбий в семье, часто примешивается ревность. Дети или родители страдают ею ничуть не меньше, чем влюбленные. Особенно мучительна ревность домашних не к человеку, а к каким-то неведомым ценностям: посмотрите на неверующую семью, где кто-нибудь обратился, пришел в Церковь, или даже просто на семью стяжателей, где кто-нибудь решил жить скромно и по совести. Конфликт так тяжел, что поневоле вспоминаешь слова Спасителя о «домашних».

До сих пор речь шла о своекорыстных искажениях того рода привязанности, которую можно назвать «привязанностью-нуждой». У «привязанности-дара» тоже есть тяжкие искажения. Самый наглядный, привычный для всех пример – страстная материнская любовь, свойственная того рода женщинам, которых современная психология называет «сверхзаботливыми». Стоит ли описывать, как деспотична, навязчива, нетерпима такая любовь и как губительна она для ребенка? Истинная материнская любовь одаривает собой лишь затем, чтобы ребенок стал самостоятельной личностью, уже не нуждающейся в опеке. Цель хорошей матери – стать в конце концов ненужной. «Я больше ему (им) не нужна», – это чувство – лучшая награда для нее, признание полного успеха воспитания. Мать же «сверхзаботливая» страстно хочет для детей только своего, ею выбранного добра, как Великий Инквизитор в романе Ф. М. Достоевского. «Ты мне потом спасибо скажешь, если сделаешь по-моему», – убежденно говорит такая мать. Совесть ее при этом чиста, ибо она действительно «не щадит себя» – недосыпает, устает и т. п.; отсюда она выводит, что эгоизма в ней нет, тогда как на самом деле она преисполнена самого худшего духовного эгоизма, которому свойственны полная уверенность в своей правоте и отношение к человеку как к вещи, а не как к личности.

Конечно, это касается не только матерей. Опасность эта очень сильна для учителей, воспитателей и, что особенно важно, для духовников, вообще для всех, кто по своей земной роли может решать что-то за других.

Очень тяжела привязанность деспотичных людей, когда они обращают ее на животное. Здесь ошибка кажется особенно невинной, ибо животное как бы и не личность. На самом же деле там, где исчезает личностное отношение к любимому, любовь превращается в чувство столь же мрачное и тяжелое, как и ненависть. Собственно говоря, деспотическая любовь так сильно смешана с досадой и неуважением, что ее трудно, а то и невозможно отделить от ненависти и господства. В каждом из нас таятся семена злобы. Если привязанность сама по себе завладеет нашей душой, семена эти прорастут, и любовь, которую мы склонны приравнивать к Богу, уподобится демону-искусителю.

Перейдем к другому виду любви дружбе. Прежде (в античности, в средние века, в эпоху Возрождения) и в новейшие времена дружбу ценили едва ли не выше всех прочих родов любви. Дело в том, что она в отличие от привязанности и влюбленности никак не связана с падшей, плотской природой человека и в эпохи, когда этой природой гнушались, дружба ценилась превыше всего. Примерно с XVIII-XIX веков природу и чѵнсгва восстановили в правах и по сравнению с «при родными» видами любви дружба, наоборот, стала казаться бесплотной и пресной.

Кроме того, дружба соединяет личность с личностью, тем самым она уводит от «толпы» не меньше (если не больше), чем одиночество. В обществе, где массовое становится выше личностного, дружба не может восприниматься как положительная ценность, она под подозрением.

К сожалению, зачастую дружбе предпочитают подобное ей, но совсем иное явление, которое можно назвать «приятельством». Его и называют дружбой те, ктο не ведает радостей личностного общения. Приятели, вероятно, есть у всех; друзья – далеко не у каждого. Дружба родится из духовного или хотя бы умственного родства. Для этого рода любви вопрос «Ты меня любишь?» означает «Ты видишь ту же самую истину?» Поэтому дружба возможна лишь тогда, когда у нас есть нечто, что важнее дружбы самой по себе.

На первый взгляд, дружба нужна обществу. Все великие религии (в том числе и христианство) зародились в кругу друзей-единомышленников. Многие науки, многие школы искусства возникли, когда несколько друзей обнаружили, что одинаково мыслят о чем-то. Но именно эта черта дружбы способна принести и большой вред. Собственно говоря, вопрос заключается в том, чему служит данный дружеский круг: добру или злу? Если он служит чему-нибудь дурному, вред, приносимый им, далеко превосходит тот вред, который нанесен бы обществу (человечеству) те же самые люди поодиночке.

Необычайная духовная сила дружеского союза, как и всякая духовная сила, может служить или очень высокому добру, или очень гнусному злу. Худшие наши грехи – именно духовные, как, например, духовная гордыня, духовная прелесть. Дружба духовна, и потому в ней таятся особенные опасности. Когда человек один в чужой среде, он застенчив, не уверен в себе, склонен сомневаться в своей правоте. Но стоит ему найти друзей-единомышленников, как взгляды его обретают потрясающую незыблемость. Дружба – школа добродетели, но и школа порока. Хорошего человека она сделает еще лучше, плохого – еще хуже. В дружбе прежде всего опасно то, что частная и оправданная глухота к чужому мнению может переродиться в глухоту полную и неоправданную, холодную и жестокую. Любые недостатки, приобретенные или закрепленные в дружеском кругу, становятся неизлечимыми. Особенно опасно, что к недостаткам этим, какие бы они ни были, прибавляется тягчайший из грехов – гордыня, оплот демонов.

Опознать гордыню «дружеского круга», как и эгоизм сверхзаботливой матери, нелегко, ибо она, казалось бы, лишена своекорыстия. На самом деле ей свойственно не личное свое корыстие, а «своекорыстие круга». Все мы знаем, какое оскорбительное равнодушие к «чужакам» она способна породить. Поэтому надо особенно зорко следить за тем, чтобы ее не было в нашем общественном дружеском кругу, в нашей православной среде.

Дружба, ставшая кумиром, разрушает самое себя. Быть может, поначалу «гордыня круга» хоть как-то обоснована. Однако и это ненадолго. Круг, возомнивший, что он выше других, скоро забудет, что та или иная истина была для него ценнее общности. Он принимает уже не тех, кто видит, мыслит, верует так же, а тех, кто сумеет к нему подольститься. Появляется неизменная «помощь своим» против чужих, то есть лицемерие. Дружба, лишившаяся своей сути, превращается в приятельство самого дурного толка, в «нужные связи».

Таким образом, дружба, как и всякая естественная любовь, не может сама по себе спасти нас. Она духовна, опасности ее тоньше и потому она особенно сильно должна взывать к небесной защите. Тропа ее узка. Дружба не может существовать без взаимного восхищения, но она не должна становиться «обществом взаимных похвал». Она предполагает некоторую глухоту к «внешним», но не имеет права на презрение к ним. И чем выше истина, лежащая в основе дружбы, тем ужасней ее искажение. Если дружба основана на вере в Бога, искажение ее – бесовское.

Чтобы избежать этих опасностей, необходимо помнить, что дружба не награда за ум и вкус, но орудие Божие. Не мы правим дружеским пиром – им правит Господь. Он созывает наших гостей. Он избирает нас друг для друга не ради нашего самомнения, а ради Своих промыслительных целей.

Уточним одну немаловажную особенность дружбы: тο, о чем только что шла речь, ни в малой мере не означает, что дружба должна быть «торжественной». Без легкости, без смиренной простоты дружба очень скоро обретет тот привкус напыщенной неправды, которая неразрывно связана для нас с фарисейской нетерпимостью и самодовольством.

Род привязанности, которую в художественной литературе и в быту обычно зовут «любовью» влюбленность. Прежде всего вынесем за пределы нашей темы просто вожделение; оно может входить во влюбленность, а может и не входить. Вожделение и влюбленность мы будем различать не из соображений нравственности, а ради точности. Вполне допустимы крепкие и ответственные союзы мужчины и женщины, в которых никакой влюбленности нет и даже никогда не было. Конечно, такой союз вряд ли будет ответственным и крепким, если он не основан на других видах любви: привязанности, милосердии или дружбе. Но сейчас речь пойдет о другом. В наше время многие считают, что влюбленность – плод или даже личина вожделения. На самом деле гораздо чаще человек испытывает поначалу совсем другое, почти духовное чувство. Влюбленному нужна данная личность, а не наслаждение, которое она может дать. Влюбленность чудотворно преображает нужду в поклонении. Влюбленный стремится к какому-то немыслимому в земной жизни полному слиянию с предметом своей любви. Чувство это уничтожает разницу между «я» и «ты», между «брать» и «давать».

Что же до вожделения как такового – до, так называемого, секса, – то следует сказать, что современные люди по отношению к нему впадают в две крайности: либо придают ему излишне большое значение, либо предпочитают о нем лицемерно умалчивать. Конечно, плотское соединение мужчины и женщины как земной образ союза между Богом и человеком, как природное таинство, вполне заслуживает серьезного отношения потому, что оно налагает серьезнейшие в мире обязательства. Но многие вещи, серьезные по своей сути, стали бы каким-тο странным кумиром, если бы мы не относились к ним слегка иронично. Если мы не обожествляли страсть, мы гораздо легче перенесем ее исчезновение, а она по природе своей исключительно неустойчива.

Чтобы правильно относиться к вожделению, надо правильно относиться к телу. У людей встречаются три основных точки зрения на него: аскеты – язычники и христиане монофизитского толка – видят в нем что-то недолжное и унизительное, темницу души, пищу для червей, поборники материалистических воззрений поклоняются ему; истинный христианин, по выражению святого Франциска Ассизского (1181 или 1182–1226), видит в нем «брата осла» – полезную, ленивую, терпеливую, смешную тварь, которая может и умилить нас, и рассердить. Конечно, бывают минуты, когда тело исполнено поэзии, но смешного и непоэтичного в нем гораздо больше. Если мы будем помнить об этом, мы избежим тяжелых страданий, связанных с разочарованием.

Нередко полагают, что опасность брака – в недолжной усладе тела (то есть в потворстве вожделению) или души (во влюбленности). На самом деле опасность иная – любостяжание, служение мамоне. Женатому мужчине или замужней женщине труднее искать только Царства Божия и правды его (Мф. 6:33). Опасности этой можно избежать, если у обоих, у мужа и жены, одна и та же – христианская – система ценностей; но, к сожалению, это бывает намного реже, чем хотелось бы. Если муж или жена не старается жить по той же правде, брак исключительно тяжел, это крест, но бывает, что и такой брак приносит плоды. Конечно, не стоит, зная заранее о таком разномыслии, обрекать себя и другого на ежедневное мученичество; но если такое случилось в браке уже реально существующем, надо помнить, что неверующий муж освящается верующей женой, жена – мужем.

Христианские мыслители писали о том, что и Брак Христа с Церковью – крестный, мученический брак. Собственно говоря, столь тесное единение и не может быть легким. Это непрестанная забота, неистощимое прощение (прощение, но не попустительство!), снисходительность к слабостям другого и требовательность к себе. Все это возможно и даже неизбежно в браке христианском; бесплодно и пагубно другое – ради мужа или жены подчиниться закону «мира сего».

Чувство влюбленности очень сильно, оно сильнее страха перед несчастием и даже перед смертью. Влюбленность «не ищет своего», «побеждает страх», выводит за пределы себялюбия. Она похожа на райскую весть. Но в чистом своем виде она может привести к очень тяжкому злу. Обычно считают, что к греху легче всего приводит бездуховное, низменное чувство. Это не совсем так.

Влюбленность в наше время легко обожествляют, но божественность ее – по сходству, не по близости. Если мы пожертвуем ради нее любовью к Богу, милосердием к ближнему, она не может привести к Царствию Небесному. Ее полное самоотречение – лишь модель, заготовка той любви, которой мы должны возлюбить и Бога, и ближнего, она лишь приближает нас к Тому, Кто есть сама Любовь. Христос как бы говорит нам ее устами: «Вот так радостно, так жертвенно, так полно ты должен любить Меня и всякого меньшего из братьев Моих, а не этого лишь человека».

Но если влюбленный поклонится ей безусловно, она превратится из подобия Божественной в бесовскую. Опасность ее в том, что она требует именно безусловного подчинения и поклонения. Она по-ангельски не слышит зова самости, по-бесовски не слышит ни Бога, ни ближнего. Из всех видов любви она, на высотах своих, более всего похожа на Любовь Божию и потому легче всего становится идолом. Подчеркнем: идолом, ложным богом становится сама влюбленность, а не любимый человек. В браке просто невозможно обоготворять мужа или жену – этому мешает привязанность и домашняя простота. Но и вне брака навряд ли часто обожествляют влюбленных; влюбленные поклоняются самой влюбленности, и она легко берет на себя Божественные полномочия.

Когда человек говорит: «Я это сделал ради любви» он не стыдится, а гордится. У влюбленности свой закон и те кто ему подчиняются, выходят за пределы добра и зла. «Любовь» оправдывает их поступки не только грехи против целомудрия и супружеской верности, но и (что особенно страшно) несправедливость, безжалостность. Ради влюбленности люди часто обижают родителей, оставляют детей, разрушают семьи, не считаются с ближними, заставляют их страдать.

Однако идол, как всякий лжебог, обманывает их. Влюбленность – самый непрочный вид любви. Пока человек влюблен, он об этом помнить не может. У него не надо просить обетов – он только и думает, как бы их дать, и «навсегда» – чуть ли не первое слово любовных объяснений. Даже тот, кто непрестанно влюбляется, каждый раз искренне думает, что именно нынешнее чувство вечно. Понять это легко. Влюбленность очень быстро и сильно меняет нас. Она мгновенно преодолевает нашу самость, одухотворяет похоть, ставит свои ценности выше всех земных радостей и мы, без всяких усилий выполняем заповедь о любви к ближнему, но лишь по отношению к одному человеку. Но самой влюбленности никогда не удается сохранить для нас это состояние.

Тот, кто возлагает надежду только на влюбленность, неизбежно разочаруется и начнет винить другого или саму любовь. На самом деле он может винить только себя за то, что понадеялся на простое, весьма преходящее чувство. Влюбленность дает за человека обеты, а выполнить их должен он сам. Люди, стремящиеся к истинному, ответственному союзу, знают, что это скромное с виду дело требует смирения, милосердия и благодати Божией, то есть жизни во Христе. Если всего этого нет, влюбленность гибнет и конец ее ужасен. Былые влюбленные мучают друг друга – берут, не давая, досадуют, борются за власть над другим, за собственную свободу, попирая милосердие, наслаждаются местью, унижением того, кого лишь вчера страстно превозносили. Жизнь их настолько же можно уподобить аду, насколько пору влюбленности они уподобляли небесам.

Таким образом, каждый из естественных видов любви гибнет, страшно искажается, если становится идолом, кумиром. Естественной любви недостаточно; жизнеспособна и добра она лишь тогда, когда на помощь ей приходят христианские добродетели и благодать Божия.

Когда этого нет, естественная любовь мешает любви к Богу. В наше время об этом труднее говорить, чем прежде, ибо естественная любовь сейчас состязается главным образом с любовью к себе и потому опасно требовать от человека, чтобы он отринул влюбленность и привязанность: быть может, он до них еще не дорос. Очень легко не любить ближних и думать, что это от любви к Богу. Некоторым совсем нетрудно ненавидеть жену или мать. Прежде, чем говорить о соперничестве естественной любви с любовью к Богу, подчеркнем эту опасность.

Верующие люди, особенно новообращенные, нередко считают, что нельзя прилепляться сердцем к кому-либо кроме Бога хотя бы потому, что любовь к людям чревата страданиями. Такой взгляд совершенно неверен. Господь ничуть не поощряет тягу к лишенной страданий жизни. Тяга эта типична не для христианства, а для античных стоиков. Христос особенно любил Своего ученика Иоанна. Он плакал над умершим Лазарем. В сущности, высокая, «духовная» застрахованность от сострадания – просто миф. Если хочешь оградить свое сердце, не отдавай его ни человеку, ни животному, но тогда оно окажется скорее всего не во власти Бога, а в подчинении мелким греховным прихотям и бесу себялюбия.

Наверное, самая беззаконная, самая неистовая любовь не так противна Богу, как черствость: Я знал тебя, что ты человек жестокий (Мф. 25:24). К Богу же мы приближаемся, не избегая страданий, а принимая их ради Него.

Конечно, всякая естественная любовь может стать неумеренной, но это не значит «неосторожной» или «слишком большой». Естественная любовь неумеренна тогда, когда мы предпочитаем ее, а не Бога, если встает такой выбор. Ее надо отвергнуть, когда она мешает следовать за Ним. Вспомним слова Христа о ненависти к родным (Лк. 14:26). Разумеется, речь идет не о ненависти в житейском смысле слова – не о злобе, не о досаде, не о желании зла. Христос учит, что человек, служащий двум господам, возненавидит одного и возлюбит другого. Дело не в чувствах, не в отвращении и восхищении – такой человек будет служить одному, а не другому, соглашаться с ним. Наша «ненависть» к родным должна заключаться в том, чтобы мы не соглашались с ними, не слушались их, когда они требуют от нас измены заветам Христа. Они могут счесть это ненавистью, но это ничуть не противоречит заповеди почитай отца твоего и мать твою (Исх. 20:12) и вообще любви к ближним.

Трудно это или легко? Властным людям – слишком легко, милостивым и любящим – очень трудно. Важно так поставить дело, чтобы близкие знали заранее, какими ценностями мы не можем пожертвовать ради любви к ним. Тогда и самый выбор, и семейный конфликт будет намного легче. Однако для христианина он всегда возможен и надо об этом помнить. В сущности, если возлюбленная или друг этого не понимают, лучше избегать такого брака и такой дружбы. Родителей и детей мы не выбираем, и ценностный конфликт с ними чрезвычайно распространен.

Но кроме естественной любви есть еще и любовь благодатная. Прежде всего Господь делает нас соучастниками Своей Любви. Это совсем не то, что любовь-дар. Люди, любящие естественной любовью, хотят другому добра на свой лад и вкус. Кроме того, естественная любовь обращена лишь к тем, кто нам нравится, кто кажется нам достойным любви. Божия Любовь, действуя в нас, дает нам силу любить и невыносимых. Такая любовь обычно зовется милосердием. Каждый из нас нуждается в нем, но далеко не каждый умеет и хочет его принять. Нам хочется, чтобы нас любили за что-то; высший же вид любви, Любовь Божия, нас обожает. Тот же, кто может и хочет ее принять, уже вышел за пределы мирских отношений.

Милосердие ни в малой мере не отменяет естественных видов любви. Напротив, они могут устоять и принести добрый плод лишь тогда, когда сплавлены с милосердием, как бы умножены на него. Любое проявление естественной любви, не содержащее греха, может стать проявлением благодарной любви-нужды или бескорыстной, ненавязчивой любви-дара. Игра, еда, шутка, беседа – все может быть формой, в которой мы прощаем или принимаем прощение, утешаем или принимаем утешение, не ищем своего. Полное, надежное преображение естественной любви – такой тяжкий труд, что, наверное, ни один падший человек не выполнил его; по-видимому, это удалось лишь святым. Однако без этого труда ни в каком виде любви ничего не выйдет.

Труд любви-милосердия – самый тайный из всех трудов. Мы и сами, насколько возможно, не должны его замечать. Хорошо, если мы начинаем игру с ребенком, который до этого провинился, чтобы показать, что мы его простили; но настоящее милосердие так настроит душу, что нам самим захочется поиграть с ребенком.

Нужно развивать в себе милосердие-нужду. Надо помнить, что в каждом из нас есть какая-то невыносимо отвратительная черта. Если человеку кажется, что можно прожить и без милосердия, без проявления терпимости, без кротости и жалости, то, значит, он еще не приобщился к христианской жизни.

Бог все устроил в мире на благо людям. Бесспорно, страдание само по себе, не осмысленное одухотворенным разумом, остается злом, с которым нужно и можно бороться; но оно может быть обращено и на нашу пользу.

К страданию можно отнестись двояко: или как раненый зверь, убегающий в свою берлогу, чтобы там стонать и умереть, или как духовный человек, решивший укрепить себя в испытании.

Никто не знает себя самого, пока не прошел через страдание. Болезни, недоброжелательство окружающих людей, рухнувшая мечта о любви, о личном счастье, разочарование в близком человеке, тяжелое горе, кончина близких, одиночество, отбывание наказания нередко заставляют задуматься и дать своей жизни трезвую оценку, начать поиски иного направления. Что знает человек, который всеми силами избегал страдания? Лишь тот, кто страдал, может смотреть на жизнь открытыми глазами и видеть все, что в ней есть серьезного и великого. Господь посылает испытания для блага человека. Получив удар, человеческая природа бунтует, стремясь уйти от боли, лишений, опасности. Взрослый человек стонет, как больной младенец, не понимающий, зачем родители везут его в больницу для серьезной и тяжелой операции, которая, однако, может спасти ему жизнь. Но впоследствии ребенок поймет, что его родители поступили разумно. Так и Отец наш Небесный попускает нам испытания, чтобы в них мы исцелили душу для вечной жизни. Доверие к Богу – признак истинного христианства.

Страдание – это школа братской любви. Тот, кто сам страдал, умеет понять трудности другого человека и потому готов прийти ему на помощь. Кто сам не прошел через испытания, не пережил боли, тот не знает слов, которые нужно сказать своему страждущему брату или сестре, такой человек не умеет сострадать. Больше всего понимания и любви можно обычно найти у тех людей, которые знали тяжелый труд, нужду, долгую разлуку с близкими, болезни. Именно они лучше других понимают чужое горе и скорее идут ему навстречу. Известно много случаев, когда сирот усыновляют бедные многодетные родители, и без того еле сводящие концы с концами, и любят их, как своих. От богатства, комфорта, благополучия, цветущего здоровья у человека зачастую возникает безответственное отношение ко всему печальному и трагическому в окружающей жизни, сердце замыкается и черствеет.

Страдание – это школа смирения и правды. Бывает, ослепленный гордыней человек решает, что он способен на великие дела, и воля к власти и самовозвеличиванию толкает его на предприятия, превосходящие его силы. Он забывает о том, что в этом мире он – только преходящее и ограниченное создание.

Страдание возвращает такому человеку верный взгляд на жизнь и на себя самого. Если он не взбунтуется и не замкнется в судорожном богоборческом самоутверждении, страдание может дать ему как бы «новое чувство», открыть ему глаза на духовный горизонт, до сих пор остававшийся заслоненным от него земными победами. Как слепой не может понять рассказа о ярких красках окружающего мира, так и человек, одурманенный своими суетными заботами или погоней за удовольствиями, ничего нс поймет в явлениях духовной жизни, объяснять ему это все равно что говорить с ним на незнакомом ему языке. Но нередко случается, что страдание открывает ему глаза он вдруг видит себя несчастным, слабым и одиноким созданием и в этот момент Отец Небесный являет ему Свое покровительство, человек встречается с Богом, Которого он прежде в своем самодовольстве не знал и отрицал.

Страдание это школа самоограничения, отрешенности от преходящих радостей, путь аскезы. Человек так легко привязывается ко всему преходящему. Страдание, болезни старость, неудачи, разлуки все это означает, что земная жизнь уходит. И духовный человек приучается к мысли, что настанет день, когда все мирское уйдет от него окончательно, и надо быть готовым к этому отрешению от вещей тварных и искать Нетварного. Таким образом, человек – ученик в школе жизни, а его учитель – страдание. И дело ученика – извлечь из этого урока как можно больше духовной пользы. Дело же пастыря – сострадая страждущему, открыть его духовному взору очистительный и искупительный смысл страданий.

«Как Бог, благой, может допускать наши страдания?» – задают вопрос некрепкие в вере, самолюбивые, кичащиеся своей мнимой праведностью.

Самые острые страдания – от греховной злобы, самолюбия, ревности, желания мести; всякий грех несет в себе боль и скорбь: скорбь и теснота всякой душе, делающей злое (Рим. 2:9). Виноват ли Бог в этих страданиях? Хотели бы мы, чтобы грех не влек за собой боль, то есть чтобы грех не искупался, чтобы мир утонул в грехе? По словам святых отцов, скорбями истребляются грехи наши, нет скорбей – нет и спасения. В любом человеке, как бы он ни был праведен и чист, есть стихия греха, которая не может войти в Царство Небесное, которая должна сгореть; и вот грехи горят и его сгорают нашими страданиями.

Именно так, как возмездие за грех, понимали и переживали страдание библейские пророки. Но с Новым Заветом пришло и новое, глубоко духовное понимание смысла страдания. Все вы, вo Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал. 3:27). А если со Христом, то и со скорбями, и нет христианину иного пути, как через боль внутреннюю и внешнюю. Такими, ничем не заслуженными, безвинными страданиями строится невидимое Царство Божие, собирается и созидается Его страдающее Тело – Церковь Христова. Боль наша есть знак – знак нашего избранничества, нашего сыновства. Если бы вы были от мира, мир любил бы свое (Ин. 15:19). Признак, что мы Христовы, – наши страдания, и чем больше мы страдаем, тем больше, значит, мы «не от мира». Почему все святые, вслед за Христом, так страдали? Соприкосновение с миром и погружение в него вызывает боль у последователей Христа, а безболезненными остаются дети мира сего.

Наша любовь к Богу измеряется нашей готовностью принять посылаемые нам испытания и видеть в них руку Божию, меру любви Божией к нам. Что означают слова апостола Павла: кратковременное легкое страдание наше произведет в безмерном преизбытке вечную славу (2Кор. 4:17)? Что значит эта таинственная связь, всюду в Евангелии подчеркнутая, страданий и «славы», то есть духовного сияния, расцвета, силы? Это не только обетование вечной славы Царства Небесного, но и отблеск ее здесь, сейчас, во временном и тленном. Все наши трудности и горести, если мы несем их добровольно (соглашаемся на них), питают и укрепляют душу, непосредственно обмениваются на богатства духовные: это благодатный ветер, надувающий паруса нашего духа. В тот самый момент, когда человек с благодарностью принимает от Бога посылаемые ему страдания, он сразу входит в такой мир и счастье, что всем кругом становится светло и радостно.

Больного преподобного Серафима Саровского (1759–1833) посетила Матерь Божия; и нас, если мы смиренно переносим болезни, посещают высшие силы. Болезнь не несчастье, а поучение и Божье посещение. Господь бесконечно жалеет нас, но что делать, если мы так погрязли в своей мелочной суете, что можем дать какие-то искры святого огня только когда нас поражают несчастья, катастрофы. Страдание несет очищение, в слезах истаевает наша плоть земная, рождается тело духовное, в скорбях мы учимся главному: смирению. Наш духовный рост зависит от того, как мы переносим страдания. Мужество перед ними, готовность на них – вот знак правильной души.

«Кратковременными и легкими» становятся наши страдания, если рассматривать их на фоне «того мира»; это и, по существу, единственная верная точка зрения. Если есть только этот мир, то все в нем – сплошь бессмыслица: разлука, болезни, страдания невинных, смерть. Все это осмысливается в свете океана жизни невидимой, омывающей маленький островок нашей земной жизни. Когда человек находит в себе силы согласиться на испытание, посылаемое Богом, он делает этим огромный шаг вперед в своей духовной жизни.

Иисус Христос пришел на землю не для того, чтобы упразднить болезни и страдания. Природа человека не изменилась после грехопадения прародителей. Иисус Христос Сам испытал страдания от холода в Вифлеемской пещере, от жажды в пустыне, от тяжелого труда плотника в назаретской мастерской Иосифа. Он страдал и скорбел от потери близких и любимых людей. В страшном конце Своей земной жизни Он испытал весь ужас позорной казни и мучительную смерть на Кресте.

Но Христос пожелал взять на Себя человеческие грехи, безмерно усугубившие страдания на земле. Он понес на Себе как Свои все вины человеческие. Он превратил страдание в орудие освобождения людей от зла, которое утвердилось в глубинах их сердец и составляет подлинный и единственный источник умножающихся страдании в мире. Он принял страдание как противовес злоупотреблению дарованной нам свободе и спас человечество на Кресте.

В страдании Богочеловека в мире сем не только обрела смысл вся сумма человеческих страданий, но больше того – оно стало знамением, таинством, провозвещением, пришествием победы. Поражение человечества, само его умирание на Голгофе превратилось в победу жизни над смертью, в победоносный путь к жизни вечной, ибо «Христос воскрес, и жизнь воцарилась».

Со дня Голгофы страдание приобрело искупительную силу, стало средством к восстановлению разрушенного порядка вещей, а тем самым приобрело и спасительную силу, освобождающую от рабства греху и злу. Оно стало прямым условием подлинного прогресса, подлинного восхождения человека, потому что прогресс заключается не в возрастании жизненных благ, богатства и удобств, а в расширении возможностей для человека осуществлять свое назначение и свое призвание на земле.

Вот почему избранные души принимают страдание с терпеливой кротостью и любовью. Они принимают его не ради него самого, ибо знают, что человек создан не для страдания и несчастья, но для вечного блаженства в Царстве Отца своего. Они принимают его как условие движения вперед, как средство Искупления, как орудие освобождения οт зла и греха, коренящихся во всех несчастьях человечества.

Как может верный Христу и любящий Его человек, зная о Голгофской муке своего Спасителя, считать себя непричастным этому страданию? Он стремится разделить его, принять свою часть, не столь уж значительную по сравнению со Страстями Господними, но составляющую необходимое дополнение в деле Спасения мира. Как Богу было угодно привлечь человека к сотрудничеству в деле Творения для того, чтобы сам человек достиг совершенства, так Ему было угодно сделать его соучастником в деле спасения мира через невинное страдание. Поэтому апостол Павел мог сказать, что он «в своем страдании восполняет Страсти Христовы». Каждое невинное человеческое страдание – это образ Голгофы, и в каждой невинной жертве, кротко страдающей, прозревается «Агнец Божий, вземлющий грехи мира».

В этом мире всегда будет страдание, хотя бы и сведенное до минимума усилиями человеческого разума, однако Христос говорит: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф. 11:28) и призывает: Мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16:33).

На Голгофе было три креста, тройное страдание и три различных отношения к нему. Нераскаянный разбойник проклинал свою муку, ругался и, наконец, стал поносить Самого Господа. Если Ты Христос, спаси Себя и нас (Лк. 23:39). Благоразумный разбойник признает, что страдает по справедливости, потому что много грешил и злодействовал. Он принимает свое страдание как искупление своей вины. Чтобы оно имело ценность, он присоединяет его к страданиям Христа: Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю (Лк. 23:41– 43). Жизнь покаявшегося под конец грешника спасена: он спасен страданием, верой и милосердием Божиим.

Наконец, между ними – Христос, безвинная Жертва за грехи людей, принявший на Себя ответственность за их вину, добровольно страдающий и умирающий для освобождения человечества от греха и зла. Сын Человеческий в предсмертных страданиях молился: Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк. 23:34). Когда христиане говорят о «благом страдании», это вовсе не означает, что страдание само по себе представляет для них нечто положительное. Отнюдь нет: страдание ближнего остается злом, от которого его надо избавить всеми средствами. Наш Бог не кровожадный деспот, наслаждающийся муками своих созданий, подобно Молоху, перед которым полагалось мучить и убивать детей. Речь идет о духовном настроении, с которым следует принимать собственное страдание, о волевой любви, способной это страдание нести. Ценность спасительного страдания зависит не от степени физической или моральной боли (каждому Господь дает испытание по его силам), а от тех чувств, которыми при этом наполняется сердце человека. Все в этом – проклинать свой крест или нести его с кротостью.

Здесь следует опровергнуть заодно распространенное неверное мнение, согласно которому Церковь и Евангелие осуждают всякое земное счастье и призывают к страданиям ради них самих.

Земное счастье: любовь, молодость, здоровье, наслаждение жизнью, семейными радостями, интересной работой, произведениями искусства, природой – все это «добро есть», и не следует думать, что христианство отрицает и осуждает это. Христианин не должен быть рабом своего счастья, когда оно овладевает человеком, и тот всецело погружается в борьбу за его достижение, забывая главное.

Сладости «мира сего», погружение в бездуховную телесность, безудержное стремление к наслаждениям, комфорту губят духовную жизнь. Человек теряет трезвенность духа, ясность мысли, контроль над собой, его внимание рассеивается, воля слабеет растекается, расслаивается личность. Христианский аскетизм призывает к отказу от услаждения вкусной пищей, красивой одеждой, дорогой мебелью, мягкой постелью, приятными разговорами с друзьями, своим изысканным вкусом и т. п. Преодолевая эти искушения, христианин делает шаг к высшим духовным ценностям.

Но и страдания, и добровольный отказ от земных радостей с точки зрения духовного роста ценны не сами по себе, а только по своим результатам. Лишения, отнимая земное счастье, ставят человека лицом к лицу с высшими ценностями, заставляют его открыть глаза на себя и мир, обращают его к Богу, и только в этом состоит их духовная ценность.

Отсюда следует, что земное счастье, связанное со всегдашней памятью о Боге, не исключающее напряженности духовной жизни, безусловно есть добро. Равно как и страдания, если они озлобляют, унижают человека, разрушают его личность, не очищая и не преображая его духовно, – это только сугубое зло.

Хотя Христос пришел в мир не для того, чтобы упразднить страдания, Он заповедал Своим ученикам бороться со злом и указал единственный способ – проявить любовь перед Богом и человеком. Он повелительно призвал всех на эту борьбу. Бог судит людей по степени их участия в ней и по степени любви, которую они проявляют ко всем униженным и оскорбленным. Каждый христианин знает бессмертную страницу Евангелия, где Христос говорит о суде над миром, когда Он вновь придет в конце времен: Алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. И на вопрос праведников: Господи, когда видели мы Тебя таким? Он же ответил: когда вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25:35–40).

Таким образом, самое условие Спасения – все свои силы посвятить борьбе против страдания ближнего и, если надо, даже жизнь свою отдать в этой борьбе. Вся христианская нравственность в конечном итоге – это ничто иное, как «крестовый поход» против страдания. Все заповеди Господни направлены к одной цели: упразднить все причины вражды, разделений, ненависти, зависти, мести, гордости, усугубляющих страдания людей.

В нашу эпоху недостоин называться христианином тот, кто не терзается мировым разделением и упадком любви, кто не желает бороться со злом, служа Богу и людям. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

Вот почему Православная Церковь всегда считала себя призванной продолжать дело Христа по отношению к большим, страдающим, отчаявшимся, посещая их, заботясь об их судьбе и исцеляя их.

В течение веков Церковь основывала больницы (первые в Европе), куда больные принимались как страждущие члены Тела Христова во исполнение слов Самого Господа, сказавшего о тех, кто помогает несчастным: Был болен, и вы посетили Меня (Мф. 25:36). Так в лице страждущих присутствует действительно Сам Христос.

Любой человек в скорбях, болезнях, подобен ребенку, не имеющему сил перенести посланное ему испытание, нуждается в утешении. Такое утешение, несущее его душе облегчение и покой, он надеется получить от близких, любящих его людей. И человеческая любовь может утешать, когда она действительно чиста и бескорыстна. Но она скоро останавливается у своих пределов, ибо возможности ее не бесконечны, она не Бог, возлюбивший нас и давший утешение вечное и надежду благую во благодати (2Фес. 2:16).

Чаянием утешения наполнена вся история Церкви Ветхого Завета. Отягощена и находится в смятении душа каждого человека, как праведного Иова, вопрошающего Бога: Для чего скрываешь лице Твое и считаешь меня врагом Тебе? (Иов 13:24). Страдает и взывает к Господу весь Израиль, томящийся в вавилонском пленении, устами своих пророков вопиет о богооставленности: Неужели Ты совсем отверг нас, прогневался на нас безмерно? (Плач. 5:22). И Бог склоняется к народу Своему, спасая и сохраняя его, являя ему Свою любовь и утверждая непреложность обетований. И возвратятся избавленные Господом и придут на Сион с пением... Я, Я Сам – Утешитель ваш (Ис. 51:11, 12).

Но не свершилась еще страшная искупительная жертва Христова, и Бог чаще является ветхому Израилю строгим карающим Судиею, чем любящим Отцом. Не раскрылось во всей своей полноте откровение Святой Троицы, и в сознании людей грех и возмездие за него так прочно спаялись между собой, что в каждом несчастье усматривалась кара за грехи человека. Так рассуждали друзья Иова, советовавшие ему смиренно нести наказание за те грехи, что, как они предполагали, он совершил. Об этом же повествует церковное предание: святые и праведные Иоаким и Анна терпели насмешки, были даже изгнаны из храма, так как их бесчадие рассматривалось как Божие проклятие за какие-то тайные грехи. Наконец, даже ученики Христовы не были свободны от такого понимания несчастья: И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? (Ин. 9:1–2).

И вот происходит величайшее событие домостроительства Божия: Сам Господь в образе Иисуса Христа нисходит к людям, Он несет утешение нищим и скорбящим, врачует удрученных грехами и болезнями. Наконец, Кровию Своею Он смывает старое рабство греху и неотвратимость возмездия, даруя людям истинное утешение через благодать веры. Когда на праздник Рождества Пресвятой Богородицы Церковь поет: «Иоаким и Анна поношения безчадства, и Адам и Ева от тли смертныя свободися, Пречистая, во святем Рождестве Твоем», то утверждается здесь не только факт избавления праведных Богоотец от бесчестия через Рождество Девы Марии, но и то, что подобные им безвинные страдальцы получают утешение от Господа, что все люди освобождаются от пагубной власти греха, и само страдание приобретает новый, высший смысл: «То празднуют и людие Твои, вины прегрешений избавльшеся».

Уходя на Свой крестный путь, Господь сказал ученикам: Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами во век (Ин. 14, 16). И со дня святой Пятидесятницы Дух Святой – Утешитель неотступно пребывает в Церкви, давая верующим живой опыт утешения в совершении церковных обрядов и Таинств, запечатлевая в их сердцах вечные и животворящие истины веры, укрепляя в надежде на грядущее блаженство в Царствии Божием. Знаменательно, что откровение о будущем Царствии, Небесном Иерусалиме, общее для Ветхого и Нового Завета, говорит о нем как о свершившемся утешении, утолении всех скорбей и печалей: И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло (Откр. 21:4; Ис. 25:8; 35:10).

В своих Заповедях Блаженства Господь отдает Царствие Свое в утешение нищим и плачущим, кротким и гонимым за правду. И подобно тому, как до поры Царствие Божие присутствует в мире незримо, в сердцах людей, в Церкви – начатке Царствия, а на земле все еще торжествует несправедливость, скорбь, смерть, так и духовное утешение свершается неприметно, «тих глас Божественного шептания». Тих, но и всемогущ, и в душе смиренно внимающего глаголам Божиим человека благодать духовного утешения способна превратить самую тяжкую скорбь в светлую радость о Господе.

На вопросы учеников о грехе слепого Христос отвечал: Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии (Ин. 9:3) и вслед за тем сотворил Свое чудо исцеления. Так и каждый иерей Божий, получивший через таинство Рукоположения благодать крепкой веры, силы и любви, обладает властью явить незримое, но великое чудо исцеления – исцеления отчаявшейся души, обратившейся к нему как к последней надежде на спасение. Такого чуда, свершающегося через духовное утешение, жаждет скорбящий человек; того же требует от пастыря овец Его и Сам Бог.

Непревзойденные образцы пастырского утешения мы находим в деятельности апостола Павла. Здесь сказалась исключительная благодатная одаренность апостола как великого боговидца, стоящего у истоков любого христианского богословия, в частности богословия утешения, и как ревностного и любящего пастыря.

С необычайной остротой и ясностью воспринял он откровение Божие о единении всех верующих во Христе, о подвиге страдания вместе с Ним и во имя Его, о грядущей радости воскресения во славе. Проповеданное народам и изложенное в посланиях это учение о Церкви как о Теле Христовом воистину стало для верующих «якорем надежды» в бурях жизненных невзгод.

В своих посланиях он постоянно утверждает свое единство с паствой: Скорбим ли мы, скорбим для вашего утешения и спасения, которое совершается перенесением тех же страданий, какие и мы терпим. И надежда наша о вас тверда. Утешаемся ли, утешаемся для вашего утешения и спасения, зная, что вы участвуете как в страданиях наших, так и в утешении (2 Kop. 1:6–7). Поэтому, пишет ли апостол о своих гонениях и скорбях – смиренное перенесение таких же страданий становится радостным долгом каждого христианина; делится ли он с братиями во Христе бывшим ему утешением – такое же утешение Бог милосердия равно ниспошлет всем о Христе труждающимся.

В каждом своем послании, как в заочной беседе с пасомыми, апостол языков непременно прибегает к молитве, прося Господа о милости Его к верным, укреплении их в вере и любви. Однако не только молитву, но и утешительное наставление дает он страждущим. Вот, обращаясь к колеблющимся и соблазняемым к отпадению от Христа евреям, он объясняет им, что все их невзгоды и испытания суть посещения Божии, знамения их неутраченного сыновства (Евр. 12:1–13). В послании к Фессалоникийцам он утешает новообращенных: со дня на день ожидая кончины мира, они боялись, что усопшие не войдут во славу грядущего Господа (1Фес. 4:13–18). Апостол заботился о душе каждого человека из вверенных ему церквей: так, о некоем тяжко согрешившем он просит, чтобы простили его! дабы он не был поглощен чрезмерною печалью (2Кор. 2:6–7).

Любовь и утешительная помощь апостола всегда были действенны и активны. Не говоря уже о главном труде его жизни – благовествовании Христовом, он лично собирает и перевозит пожертвования для основанных им христианских общин, поддерживает их своими посещениями, будучи заключенным, посылает к ним своих ближайших учеников и помощников Многие чудотворения, исцеления, изгнания бесов, которые совершал апостол Павел именем Господа Иисуса Христа, служили знамением Бога утешающего и исполняли радостью сердца верующих.

Сокровищница Церкви полна ярких примеров пастырской любви и утешения. Они не только свидетельствуют о неиссякаемой благости Господней, не только обращают к Богу сердца верующих, но и указывают каждому служителю Христову конкретные средства для утешения людей в их страданиях.

Первое и главное средство – горячее молитвенное обращение к Богу как источнику всякого утешения и надежды. Такая молитва всегда бывает услышана. Скорбящий человек, дотоле ощущавший свое одиночество и богооставленность, не имевший даже сил воззвать к Господу, чувствует, как вместе с пламенными словами молитвы в его душу сходит мир и покой, благодать Духа Святого, очищающего и животворящего. Святой Иосиф Волоцкий (1439 или 1440–1515) писал: «Как скопление облаков помрачает воздух, а когда выпадает дождь, везде становится тихо и светло, так и печаль, пока находится внутри нас, помрачает наш помысл, а когда обнаружится молитвенными глаголами слезами, вселяет в душу великую светлость. Божественная помощь, как некий светоч, посылается тогда в душу». В любви и сострадании пастыря открывается человеку безмерная любовь Божия, за лицом духовного отца – сияние Божьего Лика.

Часто сами люди обращаются к священнику с просьбой о молитве, и даже более определенно: помолиться об исцелении от болезни, о соединении разлученных, об избавлении от опасности. Часто это смущает пастыря: как совместить глубокое осознание промыслительности любого испытания, необходимости смиренного несения креста и ходатайства к Господу о милости избавления он него? Откуда взять такое дерзновение? Отцы Церкви прежде всего указывают на средства возвышения пастырского дерзновения: это постоянное духовное совершенствование, устремление к чистоте и праведности жизни, необходимо связанное с возрастанием в молитве, связующей иерея Божия с Отцом его Небесным и со всем небесным миром. Кроме того, духовный опыт, накопленный Церковью, дает множество примеров того, как чудеса исцелений совершались единственно по вере просящих их. Великие святители прошлого умели увидеть в таких делах волю Божию, смиренно исповедовали пред Ним свою греховность, просили Его о свершении чуда, и Господь посылал милость Свою.

Святой Иоанн Лествичник (VII в.) учил: «Если кто-нибудь просит тебя помолиться о нем, хотя ты и не стяжал еще дара молитвы, не отрицайся. Ибо часто вера просящего молитвы спасает и того, кто молится о нем с сокрушенным сердцем». II еще: «Никогда не переставай очищать души и тела оскверненные, чтобы ты мог с дерзновением искать у доброго Подвигоположника венцов не только за труды о себе, но за души других. Видел я одного, который, укрепившись верою, очистил немощь другого немощного, помолившись за него с похвальным стыдством, и положив душу свою (в молитвенном подвиге) душу ближнего. Чрез исцеление ближнего он исцелил и самого себя. Видел я другого, который сделал подобное этому, но с возношением. И ему сказано в обличение: Врачу! исцелился сам! (Лк. 4:23)».

Насколько расчленена, раздроблена грехом отпавшая от Бога человеческая природа, настолько многообразны и скорби, вселяющие отчаяние в сердца человека. Это и сознание безмерности своих прегрешений, и терзающая вина, и душевная засуха, изматывающая силы; это и потери близких, тяжкие недуги, преследования, одиночество... И каждый раз пастырь с любовью и уверенностью должен находить единственно верные пути жизни, достигать до живой сердцевины и отсекать неплодоносящие побеги. Опорою в этом для него всегда будет служить зерно веры, пусть нетвердой и несовершенной, но живущей в душе человека. Именно утешение веры способно обратить печаль христианина в неиссякаемую радость, сделать его из несчастнейшего по его мнению человека в мире – счастливейшим.

«Грешен ли ты? – поучает он, – не отчаивайся... Оружие ваше против диавола – неотчаяние ваше... Ежели во всяк день согрешаешь, во всяк день и каяться должен. Обветшал ли ты сегодня от греха? Обнови себя покаянием. Всю жизнь провел я в грехах, аще покаюся, буду ли спасен? Конечно, будешь! Потому что с покаянием милость Божия сопряжена, а человеколюбие Божие безмерно, и благость Его изрещи невозможно, ибо твоя злоба имеет меру, твой грех, каков бы ни был, есть грех человеческий, а милосердие Божие есть неизреченное; то и надейся, что оно одолеет злость твою; вообрази себе искру, в море впадшую, может ли она устоять или являться? Сколь мала есть искра против моря, столь же мал есть грех противу человеколюбия Божия. Паче же и не столький, но зело меньший, поскольку море хотя и велико есть, однако меру свою имеет, Божие же человеколюбие беспредельно».

«Однако не подобает нам отчаиваться. Это зло, потому что ты этим согрешил, человек. Что же ты Бога прогневляешь и от своего неразумия немощным вменяешь Его? Разве не может спасти твою душу сотворивший толикий мир ради тебя? Если же говоришь, что и это послужит мне к осуждению, как Его снисхождение, то покайся, и примет покаяние твое, якоже блуднаго и блудницу. Если же и этого не можеши, но по навыкновению согрешаеши, хотя бы этого и не хотел, то имей смирение, якоже мытарь, и довлеет и этого для спасения. Ибо непокаянне согрешающий и не отчаявшийся вынужден считать себя хуже всей твари и не дерзает осудити или укорити кого-либо, но больше дивится человеколюбию Божию, и благодарным к благодетелю пребывает и иная многая благая может. Если и диаволу в согрешенни повинуется, но ради страха Божия преслушает врага, понуждающего его к отчаянию, и от сего часть Божия есть».

Многие века прошли с тех пор, как великие учителя Церкви преподавали своим духовным чадам эти утешительные и ободряющие наставления, но для человека, устремившего свой путь к Свету и Истине, оступающегося и падающего на этом пути, они все так же свежи и полны глубокого смысла. Пастырь должен всячески укреплять веру его во Всемогущего, способного исцелять любые язвы душевные и телесные, – «не оставляй только Врача».

Нельзя, однако, забывать, что аскетические наставления святых отцов были адресованы главным образом людям, всецело предавшим себя служению Господу, остро переживавшим каждое отступление от Его заповедей. Но для человека, живущего в миру и опутанного его сетями, вся тяжесть его согрешений часто открывается через страдания, которые причинил он другим людям. Остра тогда его боль, тяжелы муки совести, тяжелы, но и спасительны, ибо это есть тот огонь, которым уже здесь, на земле, горят и его сгорают грехи его. Такому раскаивающемуся грешнику особенно необходима поддержка духовного отца, который очищенным внутренним оком различит проблески света в самой, казалось бы, безвыходной ситуации, в самой черной «ночи греха». Нет вины, которую нельзя было бы искупить, нет беды, которую нельзя было бы поправить: Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам (Мф. 7:7).

Всякий грех несет в себе боль и скорбь, скорбь и теснота всякой душе человека, делающей зло (Рим. 2:9). Самые острые страдания – от греховного властолюбия, самолюбия, ревности, зависти. Люди часто не видят, что истинная причина их скорбей – в них самих; в глубине своего падения они теряют способность различать добро и зло. Таких духовнику следует не только утешать, но и увещевать, он должен с мудрой проницательностью отыскать зловредное семя греха, чутко и мягко, чтобы не ожесточить сердце согрешившего, указать на него, как на корень страдания. Святитель Тихон Задонский (1724–1783) учил: «Одним оком взирай на милосердие Божие, а другим – на правду Его». Между страхом Божиим и упованием на Его непреходящую милость и лежит единственно верный путь ко Спасению.

В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16:33). Этот завет Спасителя известен каждому христианину. Но в муках физической боли или горя утраты эти слова как бы тускнеют для человека, утрачивают свою живоносную силу. Собственно говоря, задача пастыря и состоит в том, чтобы заново возжечь их в сердце безвинно страдающего, расчистить в его душе пути для вечно текущего Источника воды живой.

Кажется ли тебе, что страдание твое невыносимо, боль нестерпима? Вспомни, что Господь каждому дает по силам его, и твоя боль есть мера любви Божией к тебе. Ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему (Притч. 3:12). Обратись к Нему, и обретешь в себе достаточно стойкости, чтобы не только перенести испытание, но и выйти из него обновленным. «Если опасность, бедствие, скорбь колеблют твое мужество, истощают твое терпение, – помяни Матерь Божию, стоявшую при Кресте Его», – эти слова принадлежат митрополиту Московскому Филарету (1782–1867). Сам Господь Иисус Христос подъял тягчайшие скорби, за Ним – апостолы, святые и все истинные христиане. Если бы вы были от мира, то мир любил бы ceбe; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15:19). Безболезненными в этом мире остаются лишь чада его, твое же безвинное страдание есть знак твоей обрученности Христу.

Кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу (2Кор. 4:17). Подумай о вечности грядущего Царствия Божия, о непреходящей радости праведников пред Лицом Господа – и познаешь кратковременность нынешнего твоего страдания. Вспомни о тысячах мучеников «за свидетельство Иисуса и за слово Божие» – и поймешь, насколько легка теперешняя твоя боль. Прими с благодарностью посланное тебе испытание – и немедленно войдешь из него в такой мир и счастье, что всем вокруг станет радостно и светло.

Взгляни, как очистилась уже твоя душа: пред лицом несчастья отступила житейская суета, с глаз пала пелена повседневности, заслоняющая истинное и вечное. Господь бесконечно жалеет нас, но что делать, если мы можем дать какие-тο искры, какой-то святой огонь, только когда нас поражают несчастья, катастрофы. По словам святоотеческих писаний, «скорби – это удица, которою Спаситель нас ловит для Царства Небесного; это Его невод, которым Он влечет нас к Себе; это узы, которыми Он привязывает нас к Себе из любви к нам». Или: «Скорбь, теснота и лишения попускаются к усилению и возвышению благочестия. Пока не испытает кто искушений, не может понять и познать сокрытой в них сладости и жизни по Богу... Кто живет покойно и не имеет искушений, тот подвержен двум невыгодам: первая, что не усердствует к Богу и не от всей души благодарит Его, а вторая, что ум его неизбежно вдается в суетные попечения и заботы. Поэтому, сколько потребно для нас дышать воздухом, столько потребно благодарить Бога в самих искушениях, скорбях и лишениях, которым подвергаемся, идя путем Богоугождения».

Самое тяжкое испытание для человека смерть. Смерть родных и близких, разрывающая узы любви, уносящая словно часть нас самих: приближение собственной смерти, отторгающей от всего, что было нам дорого в этом мире. Что может принести утешение в таком горе, кроме веры, которая есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11:1) кроме упования на неизреченную милость Господню? Для человека верующего, весь духовный опыт которого неопровержимо свидетельствует ему о внешнем мире, смерть представляется не бесследным исчезновением, но лишь временною разлукой. С неодолимой убеждающей силой звучат слова святого Иоанна Златоуста: «Не странно ли? Когда ты отдаешь дочь в замужество, не почитаешь несчастием, если муж отходит с нею в дальнюю сторону и там живет счастливо; потому что скорбь разлуки облегчается слухом об их благополучии; а здесь, когда не человек, но Сам Господь берет к себе твоего родственника, ты печалишься и сетуешь!» «Если у кого статуя испортилась от ржавчины или от времени и многие части у нее отвалились, то владелец разбивает ее, бросает в горн и тщательно ее переплавляет и делает лучшую. И как разрушенная статуя не есть уничтожение, но возобновление, так и смерть наших тел не есть уничтожение, но обновление их. Итак, тело наше, как бы в горне, разлагается и тлеет и после будет возобновлено. Ваятель, бросив статую медную, из горна вынимает ее такою же медною, а земля, приняв тело тленное и смертное, возвращает его нетленным, как бы золотым».

Духовный отец призван укрепить в скорбящем человеке связь с Богом и всеми силами небесными, показать, что любовь его к ушедшим должна отлиться не в безысходное отчаяние, но в горячую молитву. Только в такой молитве возможно обрести духовное соединение с ушедшими, и ради нее, надеемся мы, Господь явит Свое безмерное милосердие.

Все человеческие страдания необходимо рассматривать в свете океана жизни невидимой, омывающей маленький островок нашей земной жизни. Истинное утешение там. И тогда самая тяжкая боль, осиянная светом Богоприсутствия, становится созидательной, и приобретает высший смысл. Именно в таких страданиях строится невидимое Царство Божие, собирается Его страдающее и вечно обновляющееся Тело – Церковь Христова.

Вопреки внешнему, хотя и бытующему порой взгляду, в пастырской жизни – коль скоро священник несет свое служение ответственно – не может быть рутины. Нет рутины, но есть постоянство. Постоянством отмечена вся деятельность священника: и богослужение, и проповедь, и духовное окормление. Но если первое представляет собой нечто очевидное (постоянство обеспечивается здесь самим чинопоследованием Таинств или треб), если второе чаще всего зависит от доброй воли пастыря, то постоянство духовного окормления зависит уже от самих пасомых, рядовых членов Церкви. Духовническое служение пастыря зависит от двух сторон: от него самого и от людей, приходящих к нему на исповедь, и потому, естественно, постоянство в этой области нарушается чаще всего. Тем не менее слова Христа.

Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня (Ин. 10:14) и по сей день остаются не только отдаленным идеалом, но и нормой для православного пастырства. И разрушение этого первичного отношения – пастыря к «своим», когда оно принимает всеобщие масштабы, есть в какой-то мере уже разрушение Церкви. Однако пастырское служение, да и само слово «пастырь», наполняется смыслом лишь в том случае, если оно сопряжено с деятельным, активным окормлением определенного круга людей. Круг этот, разумеется, не может быть неподвижным, однако он должен быть постоянным. И пастырю надлежит неустанно напоминать своим прихожанам: духовные связи, которые возникают между ним и его пасомыми, хотя и не являются какими-то «узами» или формальными обязательствами, никак не могут ставиться ни во что. Подлинная церковная жизнь требует как раз постоянства и крепости таких связей – пастыря со «своими», ибо на такой основе только и возможна жизнь духовная. Можно исповедоваться время от времени у разных священников, но духовный отец должен быть один. Ибо всякий пастырь ведет своих духовных чад определенным путем, предлагает свои определенные решения тех или иных духовных или жизненных проблем и несет за них духовную ответственность как в этой жизни, так и в будущей. Если всего этого нет, то есть нет ни постоянства, ни ответственности, а есть лишь мелькание незнакомых лиц для пастыря и привычные выстаивания общих исповедей у прихожан, то не может быть и серьезности духовной жизни. Причем это касается не только исповедников, но и самих исповедующих, ибо когда их пастырское призвание – руководство душами – низводится до торопливого перечисления грехов и произнесения сакраментальных формул, то и духовная жизнь самого пастыря незаметно терпит ущерб. Ибо пастырский путь спасения обусловлен не только личным благочестием, молитвенным духом, соблюдением заповедей и другими вещами, требующимися от всякого христианина, но и попечением о других, активным несением именно пастырского служения. Пастырь добрый душу свою полагает за овец и тем самым спасает ее.

Все это следует разъяснять прихожанам, чтобы и они не относились к пастырям лишь как к требоисполнителям, чтобы сами они не были лишь «потребителями» даров Церкви, идет ли речь о конкретном Таинстве, о проповеди или духовничестве. К сожалению, потребительское отношение к Церкви издавна было свойственно многим членам ее, и сегодня оно остается одним из самых распространенных пороков нашей церковной жизни «Потребительство» многолико, оно вырастает не только из лености и равнодушия к Церкви, но порой и из «ревности не по разуму», отсюда и злоупотребление пастырским вниманием своего рода исповеди-спектакли, разыгрываемые перед пастырем отсюда и издавна существовавшее и поныне бытующее «паломничество» из монастыря в монастырь, от духовника к духовнику, сопровождающееся всякого рода околоцерковными пересудами, подменяющими, по сути, духовную жизнь. Здесь опасна прежде всего именно подмена, ибо активность внешняя, кажущаяся даже церковной, может заслонить и вытеснить собою внутреннюю работу.

Самым опасным, хотя и не столь редким видом церковного «потребительства» среди мирян следует считать безответственное отношение к Святым Христовым Тайнам. Повсеместно принятая общая исповедь постепенно приучает мирян причащаться вовсе без исповеди, не говоря уже о предписанной уставом подготовке. Многие уже и не помнят о необходимости поста, о чтении молитв и канонов, которые должны предварять Причастие, не помнят прежде всего потому, что пастыри сами все меньше и меньше напоминают об этом. Кроме того, частота и ритм причащений находятся теперь, как правило, в ведении самого причащающегося: каждый подходит к Святой Чаше тогда, когда считает нужным. При нормальной духовной жизни эти вопросы должен решать духовник совместно со своим пасомым; он вправе оценить его духовное состояние и давать советы относительно его причащения. При этом, разумеется, следует учитывать и желание мирянина участвовать в Трапезе Господней, однако нельзя делать это желание единственным законом, регулирующим его причащение. В наше время спонтанно возникает практика частого причащения мирян, и ее можно только приветствовать. Однако она не должна вести к снижению церковной требовательности, к расслаблению «евхаристического настроения» или «евхаристического сознания». Эти требования вытекают из сложившегося в Церкви величайшего почитания таинства Евхаристии, участников которой она именует приявшими «Божественных, Святых, Пречистых, Бессмертных, Небесных и Животворящих, Страшных Христовых Таин». Благоговейный страх перед Евхаристией – это одна из основ православного опыта жизни в Церкви, и его ни в коем случае нельзя терять, как нельзя и пользоваться им в качестве прикрытия для своей духовной лени. Редкое причащение (скажем, один раз в год) или частое причащение без всякой подготовки – это два полюса одной и той же немощи, одной и той же расслабленности церковной жизни, бороться с которой можно опять-таки путем укрепления частной исповеди.

Всякий приступающий к исповеди, как и принимающий ее, должен знать: исповедь – не индульгенция, при которой чувство смущения, стыда или даже покаяния служит как бы платой, вносимой за грех и позволяющей жить дальше как ни в чем не бывало. Исповедь – это глубоко личностный акт, а вместе с подготовкой к исповеди и процесс, в котором человек раскрывается не только для Бога, но и для самого себя. Его без преувеличения можно назвать процессом рождения личности, процессом иногда мучительным, ибо человеку приходится что-то от себя отсекать, что-то вырывать из себя с корнем, но и процессом спасительным и в итоге всегда радостным. Человек, принесший плод покаяния, как женщина, родившая младенца, уже не помнит скорби от радости (Ин. 16:21), и подлинный пастырь должен всегда ставить своей целью достижение именно этой радости, рождающейся после скорби и мук настоящего покаяния.

Однако пастырю никогда не следует, так сказать, ускорять эти муки и торопить кающегося: нужно уметь ждать. Нужно уметь помочь покаяться, по возможности, избегая выспрашиваний, в особенности если духовник не связан с кающимся давними и близкими отношениями. Человек должен пройти сам трудный путь осознания и отвержения своего греха, пастырь не может просто отсечь его путем хирургического вмешательства. Путь терапевтический более долгий, но и его не назовешь самым совершенным. Совершенным следует назвать такое воспитание души, при котором она сама приобретает своего рода «сверхчувствительность» к какому бы то ни было греху, так что не может хранить и прятать его в себе и должна как можно скорее от него освободиться. Собственно, только такое состояние души можно назвать здоровым. Если же такого здоровья пока нет, духовнику не следует спешить со своим диагнозом, раз за разом нужно подводить кающегося к постепенному осознанию своей болезни.

При этом надо различать болезненное состояние грешной души и очевидные, грубые грехи, не исповедав которых нельзя приступать к Причастию. Их нужно просто перечислить на общей Исповеди, которая должна предварять частную. Правда, есть особые тяжелые грехи, которые никогда не перечисляются, но к которым, однако, требуется особое внимание. К ним относятся алкоголизм, наркомания и различные отклонения в сфере интимной жизни.

В последнем случае также не следует проявлять излишнего любопытства (которое может быть опасным и для самого пастыря), настаивать на выяснении всякого рода деталей и т. п. Если человек просто указывает на факт каких-то отклонений ii кается в них, но пока не может сказать большего, следует принять его поначалу просто, «яко мытаря и яко блудного». Нужно выяснить только, не затрагивали ли его отклонения достоинства другого лица, не связаны ли они с каким-либо преступлением. В последнем случае просто покаяния недостаточно. В целом же нужно опять-таки добиваться такого состояния кающегося, чтобы душа его сама нуждалась в конкретном исповедании своего греха, ибо это будет залогом окончательного от него исцеления.

Алкоголизм и наркомания тяжкие болезни, поражающие и душу, и тело, буквально пожирающие их. Опасны они среди прочего еще и тем, что служат суррогатом духовной или религиозной жизни. Так, наркомания – это путь гибельных подобий, дьявольских передразниваний религиозных откровений, видений, высочайших состояний души. Однако обман здесь настолько очевиден, духовная суть этого соблазна настолько обнажена, что человек иногда находит в себе силы отшатнуться от него, чтобы броситься искать спасения не только для своей гибнущей души, но и для гибнущего тела. Наркоманы все чаще начинают стучаться в Церковь, приходить на исповедь, и помочь им бывает труднее всего. Прежде всего они нуждаются в таком терпеливом, длительном, подлинно отеческом внимании, что попечение об одном наркомане требует буквально подвига со стороны пастыря. От обычного, рядового грешника (если вообще мы вправе называть какого-либо грешника рядовым) наркоман отличается тем, что грех в нем приобретает необычайную, разрушительную интенсивность. Всякий грешит и кается, кается и снова грешит, но для наркомана уже сегодня, вот сейчас грех становится вопросом жизни и смерти. В медицинском плане наркоман, как правило, постепенно увеличивает принимаемую им дозу наркотика, пока эта доза не оказывается однажды смертельной. В нравственно-правовом плане добывание наркотиков так или иначе сопряжено с нарушением закона. В духовно-личностном плане наркотик опустошает человеческую душу прямо на глазах, от человека попросту ничего не остается, кроме владеющей им страсти. Обуздать эту страсть кающийся может лишь благодаря регулярным и частым исповедям, так же как и особым молитвенным правилом, которое налагает на него духовник; вообще, здесь необходимо постоянное и тесное общение между ними, которое, разумеется, может сочетаться и с обычным лечением. Если такой человек приходит на исповедь впервые, его следует предупредить, что в Церкви не ищут каких-то экстазов или состояний необычайных, но исцеления и спасения души. Труд, который предстоит положить на этого человека ради достижения даже небольших результатов, должен быть, конечно, особым, и не всякий духовник по своей загруженности может себе его позволить. Однако ему следует помнить слова Спасителя о том, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15:7).

В духовнической деятельности пастыря есть и другие трудные моменты, например один человек может попытаться воспользоваться исповедью, чтобы опорочить другого. Пастырь может столкнуться и с прямой злонамеренной клеветой на кого-то из духовных его детей, и с доносом или какой-нибудь провокацией. Такие попытки следует, конечно, решительно пресекать. Ни при каких обстоятельствах не следует выслушивать каких-либо доносов, которые легко отличить просто от жалобы по тому особому азарту или злорадству, с какими они делаются. Что касается жалоб, то их нельзя не слушать, от них нельзя отмахнуться, как нельзя отмахнуться от реальной, трудной жизни людей, с которыми приходится иметь дело. Пастырь, как было сказано, не должен судить или разрешать какие-то тяжбы, но, как духовник, он не может отказать в жизненном совете, если его у него настойчиво просят. Существует множество проблем. находящихся как бы на границе между исповедью и неисповедью (в особенности в сфере семейных отношений), и пастырь не может дать надлежащий духовный совет, не разобравшись в той или иной жизненной ситуации.

Конечно, все это требует времени, а его чаще всего не хватает. Тем более что нельзя занимать исповедью все время Божественной литургии: в момент пения «Херувимской» или во время евхаристического канона ничто не должно отвлекать молящихся в храме. Однако возможен и такой выход: не потреблять Святых Таин до тех пор, пока все желающие не будут исповеданы, а затем, после Божественной литургии, отдельно уже причащать.

Есть еще один момент, на который нужно обратить внимание, – уважение к исповеди. Часто из-за толчеи в храме люди стоят чуть ли не вплотную к пастырю и исповедующемуся, так что даже могут слышать их. Однако никакая толчея не может здесь служить оправданием, и священник не просто может, а обязан попросить толпу отодвинуться. Тайна исповеди должна быть ограждена от всего, в том числе и от давки.