Глава 20. Пастырская помощь в подготовке к Покаянию и исповеди

В грехах человек утрачивает благодать Святого Духа. Грешная душа болеет и пребывает в смерти. Человек утрачивает желание и возможность общаться с Богом и служить Ему – исполнять Его волю. Покаяние – это второе Крещение, перерождение и обновление души. Цель Покаяния состоит в выздоровлении и воскресении души для восстановления нарушенного общения с Богом и служения Ему.

Подготовка к таинству Покаяния имеет следующие взаимосвязанные стороны: познание своих грехов, сокрушение о них, отвержение их, решимость более не пребывать в них, замена их противоположными добродетелями.

Благодать Божия в таинстве Покаяния прощает греховную вину, излечивает и оживотворяет душу, подает силу не грешить более, но стяжать добродетель.

Выдающийся русский пастырь-духовник епископ Феофан Затворник (Говоров; 1815–1894) в своей книге «Письма о христианской жизни» пишет, обращаясь к своей духовной дочери: «Войдемте же в себя самих и начнем перебирать, что есть в нас. Вмешательство в это дело какого-либо стороннего лица неуместно и совсем невозможно. Войти в вас и разобрать дела вашей совести никто не может, кроме вас самих, и извольте это сделать. Я сделаю на этот случай только несколько указаний... Чтобы хорошо себя рассмотреть, нужно обратить внимание на три стороны нашей деятельной жизни – на дела, единичные действия (мысли, слова, поступки), совершенные в определенном месте при определенных обстоятельствах, на сердечные расположения и характеристические наклонности, под делами скрытые, и на общий дух жизни».

Если мы желаем получить от Бога не только прощение вины за единичные злые поступки, но очищение сердца и обновление души, мы должны обратить основное внимание на сердечные расположения. Человек может совершить хороший поступок (или воздержаться от плохого) не в порыве благочестия, а из ложных (или отчасти ложных) побуждении, например из желания мирской славы или из страха наказания. Поэтому хороший поступок (или воздержание от плохого) может скрывать от самого кающегося греховное расположение его сердца и затруднить исповедь.

Равным образом плохой поступок (или дурные слова, мысли) или воздержание от доброго дела может обнажить какое-либо сердечное расположение и облегчить исповедь.

Человек может не иметь ни одной осознанной злой мысли, относящейся к определенному греху, но это отсутствие являет не столько его безгрешность, отвращение к этому греху, сколько внутреннее фарисейство – цензуру греховного сознания, не желающего, чтобы грех был им обнаружен.

В каждом человеке грехи связаны между собой как причина и следствие, сущность и проявление. Некоторые греховные расположения образуют пары крайностей (иногда одновременно присутствующих в человеке), например лень к богоугождению и неразумная ревность, стяжательство и склонность к мотовству, внешняя застенчивость и внутренняя гордыня и т. п. Некоторые грехи могут тесно примыкать к добродетелям, например блуд к любви, человекоугодие к служению ближнему. Другие греховные расположения препятствуют самому Покаянию, сюда относятся склонность к самооправданию, переоценке себя, самолюбие, ложный стыд. Постижение этих связей в себе может быть полезным для более глубокого самопознания и, следовательно, для более совершенного Покаяния.

Мы не повинны в предлагаемых душе бесами помыслах до тех пор, пока не согласимся на них, однако и их нужно исповедовать, чтобы получить облегчение в сопротивлении таким нападениям. Подготовка к исповеди и сама исповедь – это таинственный процесс, неповторимый для каждой человеческой личности.

Очень важно каждому готовящемуся к исповеди почувствовать и соблюсти меру глубины самопознания. Нетщательная, поверхностная исповедь нехороша, но излишне углубленное в себя исследование может привести к вредной путанице в оценке мотивов или причин того или иного поступка, высказывания, к душевному смятению и унынию. Излишне углубленное исследование корней какой-либо страсти может привести к большему впадению в эту или другую связанную с ней страсть. Поэтому в процессе подготовки к исповеди нужно постоянно просить у Господа помощи для просвещения и охранения.

1. В первую очередь вспомнить и зафиксировать те греховные поступки и расположения, которые осознаются «сами собой».

2. Хорошо пересмотреть свои отношения с каждым ближним. В случае отсутствия явного греха в отношениях по вашей вине (ссор, недоразумений, обид, гнева) могут быть грехи невыявленные и неосознанные: злорадство, зависть, равнодушие, лукавство, корыстно-притворная любезность и другие скрытые сердечные расположения, которые формируют искаженный образ ближнего в сердце. Этот образ должен быть обновлен в результате исповеди.

3. Необходимо уяснить свое отношение к воле Божией, выраженной в евангельских заповедях, и вообще к христианским добродетелям, например: а) заповеди, которые я люблю, хотя и здесь искушаюсь и не выполняю так, как бы хотел; б) заповеди, которые мне внутренне непонятны; в) заповеди, которые мое сердце не принимает; последнее особенно опасно, так как свидетельствует о внутреннем нежелании покаяния и оставления греха.

4. Желательно продумать свою жизнь с детства, чтобы понять, как складывались различные греховные навыки.

5. Полезно вспомнить типичный ход своего дня, затем припомнить, как прошла последняя неделя, месяц, последний год. Этому помогает ежедневная внимательная исповедь перед Богом после вечерних молитв, перед сном. Память грехов своих – основа покаяния, на ней зиждется христианская нравственность.

6. Можно обратить особенное внимание на свое обычное поведение и внутреннее состояние во время болезней, скорбей, искушений, обстояний, нападений и, напротив, в благополучные периоды жизни.

7. После покаянного анализа отдельных своих греховных расположений можно подумать об общем духе своей жизни, о котором пишет епископ Феофан Затворник.

При подготовке к исповеди пастырю следует говорить поучения, разъясняющие необходимость говения и спасительность покаяния. При наступлении поста полезно произносить проповеди о причинах греха, о святоотеческом понимании страстей, о развитии их в нас, о разновидностях и взаимосвязях грехов, наиболее часто встречающихся в быту, но малосознаваемых; обнаруживать скрытые причины того или иного порока или пагубной привычки. Некоторые пастыри, развившие в себе проповеднический дар, перед самой исповедью помогают кающимся словом назидания разобраться в собственных душах, для чего напоминают собравшимся основные грехи, подробно излагая все их проявления.

Церковная практика предлагает ряд вспомогательных мер по формированию дисциплины исповеди. В первую очередь сюда относится составление письменного перечня соделанных прегрешений за период от последней исповеди. Для людей, еще не привыкших систематически исповедоваться и потому не развивших в себе «памятования грехов», это очень хороший способ подготовки к Покаянию. Бумага с подобным перечнем прегрешений должна немедленно после исповеди уничтожаться.

В некоторых молитвословах помещается в составе вечернего правила особое ежедневное исповедание грехов перед Богом, где перечисляются основные виды греховных состояний и поступков. Подобного рода общие перечисления грехов очень полезно помнить или иметь при себе и священнику в тот момент исповеди, когда, выслушав признание кающегося, он считает нужным задать ему дополнительный вопрос.

Старорусский церковный быт выработал особые печатные перечни грехов, известные под именем «генеральных исповедей» или, как называли их в церковном просторечии, «поновлений». Одно из таких наиболее древних и известных «поновлений» приписывается святому Дмитрию Ростовскому († 1709). Во многих монастырях, где существовал обычай частого Покаяния, при малом количестве духовников многочисленной монашествующей братии, а также множестве ежедневно прибывающих богомольцев «поновления» имели широкое распространение; и по сей день такая практика сохранилась на Афоне.

Ниже прилагается подобный перечень прегрешений, составленный на основе такого рода древних «поновлений», изложенный на современном русском языке. В этот перечень не входят такие грехи, в которых кающийся, если он знает их за собой, должен признаться в личной исповеди духовенству. В отдельных местах после краткого именования греха разъясняется форма его проявления.

I. В отношении к Богу и Церкви:

1) Маловерие, сомнение в истинности Священного Писания и Предания (то есть в догматах Церкви, ее канонах, законности и правильности иерархии, совершения богослужения, в авторитетности писаний святых отцов). Отречение от веры в Бога из страха перед людьми и забота о земном благополучии.

Маловерие – отсутствие полной глубокой убежденности в какой-либо христианской истине или принятие этой истины только разумом, но не сердцем. Это греховное состояние возникает на почве сомнения или отсутствия ревности к подлинному богопознанию. Маловерие для сердца – то же самое, что сомнение для ума. Оно расслабляет сердце на путях исполнения воли Божией. Исповедь помогает изгнать маловерие и укрепить сердце.

Сомнение – мысль, нарушающая (явно и смутно) убежденность в истинности учения Христа и Его Церкви в целом и частностях, например сомнения в евангельских заповедях, сомнения в догматах, то есть каком-либо члене Символа веры, в святости какого-либо признанного Церковью святого или событий Священной истории, празднуемых в Церкви, в Боговдохновенности святых отцов; сомнение в почитании святых икон и мощей святых угодников, в невидимом Божественном присутствии в богослужении и в Таинствах.

В жизни нужно учиться различать «пустые» сомнения, возбуждаемые бесами, окружающей средой (миром) и собственным помраченным грехом умом, – такие сомнения нужно отвергать актом воли – и действительные духовные проблемы, которые надо разрешать, основываясь на полном доверии к Богу и Его Церкви, понуждая себя к полнейшему самораскрытию перед Господом в присутствии духовника. Лучше исповедать все сомнения: и те, которые были отвергнуты внутренним духовным оком, и в особенности те, которые были приняты в сердце и породили там смятение и уныние. Таким образом очищается и просвещается ум и укрепляется вера.

Сомнение может возникать на почве излишнего доверия себе, увлекаемости чужими мнениями, малой ревности к осознанию своей веры. Плод сомнения – расслабленность в следовании путем Спасения, прекословие воле Божией.

2) Пассивность (малая ревность, отсутствие старания) в познании христианской истины, учения Христа и Его Церкви. Отсутствие желания (при наличии такой возможности) читать Священное Писание, творения святых отцов, вдумываться и постигать сердцем догматы веры, уяснять смысл богослужения. Этот грех возникает на почве умственной лени или чрезмерной боязни впасть в какое-либо сомнение. В результате истины веры усваиваются поверхностно, бездумно, механически, и в конце концов у человека подрывается способность действенносознательного исполнения воли Божией в жизни.

3) Ереси и суеверия

Ересь – это ложное учение, относящееся к духовному миру и общению с ним, отвергнутое Церковью как находящееся в явном противоречии со Священным Писанием и Преданием.

К ереси часто ведет личная гордыня, излишнее доверие собственному уму и личному духовному опыту. Причиной еретических мнений и суждений может быть также недостаточно полное знание учения Церкви, богословская необразованность.

Суеверия – отдельное мнение о практических моментах духовной жизни, выходящее за рамки Священного Предания и церковной веры, часто коренящееся в языческих пережитках (магия, колдовство, гадание, приметы) и паразитирующее на церковном организме. Сюда относятся народные поверия, обряды и приметы, связанные с церковными праздниками и днями памяти определенных святых, использование священных церковных предметов и даже Святых Даров в кощунственно-магических целях. Суеверия – это сорняки на душевной ниве, заглушающие ростки духовности и истинной веры. Паразитируя на человеческой душе, они поглощают ее энергию, искривляют духовный путь, заслоняют Истину Христову. Суеверия возникают вследствие незнания учения Церкви и слепого доверия ложным нехристианским источникам и традициям.

4) Обрядоверие

Приверженность букве Писания и Предания, придание значения только внешней стороне церковной жизни при забвении ее смысла и цели – эти пороки объединяются под именем обрядоверия. Вера в спасительное значение лишь точного исполнения обрядовых действий самих по себе, без учета их внутреннего духовного смысла, свидетельствует об ущербности веры и снижении благоговения перед Богом, забвении того, что христианин должен служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве (Рим. 7:6). Обрядоверие возникает из-за недостаточного вникания в Благую Весть Христову, а Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а Дух животворит (2Кор. 3:6). Обрядоверие свидетельствует о неадекватном восприятии учения Церкви, не соответствующем его величию, или же о неразумной ревности служения, не соответствующей воле Божией. Обрядоверие, достаточно распространенное в среде церковного народа, влечет за собой суеверие, законничество, гордость, разделение.

5) Недоверие Богу

Этот грех выражается в отсутствии уверенности в том, что первоисточной причиной всех внешних и внутренних жизненных обстоятельств является Господь, желающий нам истинного блага. Недоверие Богу вызывается тем, что человек недостаточно вжился в евангельское Откровение, не ощутил его основного узла: добровольного страдания, распятия, смерти и Воскресения Сына Божия.

От недоверия Богу возникают такие грехи, как отсутствие постоянной благодарности Ему, уныние, отчаяние (особенно в болезнях, скорбях), малодушие в обстояниях, страх перед будущим, суетные попытки застраховаться от страданий и избежать испытаний, а в случае неудачи – скрытый или явный ропот на Бога и Его Промысел о себе. Противоположная добродетель – возложение своих надежд и упований на Бога, полное приятие Его Промысла о себе.

6) Ропот на Бога

Этот грех есть следствие недоверия Богу, могущий привести к полному отпадению от Церкви, потере веры, богоотступничеству и богоборчеству. Противоположная этому греху добродетель – смирение перед Промыслом Божиим о себе.

7) Неблагодарность Богу

Человек часто обращается к Богу в периоды испытаний, скорбей и болезней, прося смягчить или даже избавить от них, напротив же, в периоды внешнего благополучия забывает о Нем, не сознавая, что пользуется Его благим даром, не благодарит за него. Противоположная добродетель – постоянное благодарение Отца Небесного за ниспосылаемые Им испытания, утешения, духовные радости и земное счастье.

8) Малая ревность (или полное отсутствие ее) к Богообщению, духовной жизни.

Спасение – это общение с Богом во Христе в вечной будущей жизни. Земная жизнь для стяжания благодати Святого Духа, раскрытия в себе Царства Небесного, Боговселения, Богосыновства. Достижение этой цели зависит от Бога, но Бог не будет постоянно пребывать с человеком, если он не проявит всю свою ревность, любовь, разум, чтобы приблизиться к Нему. Вся жизнь христианина направлена к этой цели. Если в вас нет любви к молитве как к способу Богообщения, ко храму, к участию в Таинствах, то это признак отсутствия ревности к Богообщению.

Применительно к молитве это проявляется в том, что она бывает только по принуждению, нерегулярная, невнимательная, расслабленная, с небрежным положением тела, механическая, ограниченная лишь заученными наизусть или вычитанными молитвословиями. Отсутствует постоянная память о Боге, любовь и благодарность к Нему как фон всей жизни.

Возможные причины: сердечное нечувствие, пассивность ума, отсутствие должной подготовки к молитве, нежелание продумать и уяснить сердцем и умом смысл предстоящего молитвенного делания и содержания каждого прошения или словословия.

Другая группа причин: привязанность ума, сердца и воли к земным вещам.

По отношению к храмовому богослужению этот грех проявляется в редком, нерегулярном участии в общественном богослужении, в рассеянности или разговорах во время службы, хождении по храму, отвлечении других от молитвы своими просьбами или замечаниями, в опоздании к началу богослужения и уходе прежде отпуста и благословения. В целом этот грех сводится к нечувствию особенного присутствия Божия в храме во время общественного богослужения.

Причины греха: нежелание войти в молитвенное единство с братьями и сестрами во Христе вследствие обремененности земными заботами и погруженности в суетные дела мира сего, бессилие в борьбе с внутренними соблазнами, насылаемыми духовно враждебными силами, которые мешают и удерживают нас от стяжания благодати Святого Духа, и, наконец, гордыня, небратское, нелюбовное отношение к другим прихожанам, раздражение и озлобление против них.

В отношении к таинству Покаяния грех равнодушия проявляется в редких исповедях без должной подготовки, в предпочтении общей исповеди личной, чтобы безболезненней пройти через нее, в отсутствии желания глубоко познать себя, в несокрушенном и несмиренном душевном расположении, нет решительности оставить грех, искоренить порочные наклонности, преодолеть соблазны, вместо этого – стремление умалить грех, оправдать себя, умолчать о наиболее постыдных поступках и мыслях. Совершая тем самым обман пред Лицом Самого Господа, приемлющего исповедь, человек усугубляет свои грехи.

Причины этих явлений – в непонимании духовного смысла таинства Покаяния, в самодовольстве, жалости к себе, суетности, в нежелании внутренне преодолеть демонское сопротивление.

Особо тяжко согрешаем мы против Пресвятых и Животворящих Таин Тела и Крови Христовых, приступая к Святому Причащению редко и без должной подготовки, не очистив душу предварительно в таинстве Покаяния, не испытываем потребности причащаться чаще, не храним чистоту свою после Приобщения, но вновь впадаем в суету и предаемся порокам.

Причины этого коренятся в том, что мы не вдумываемся в смысл высочайшего Таинства Церкви, не осознаем его величия и своего греховного недостоинства, необходимости исцеления души и тела, не обращаем внимания на сердечное нечувствие, не осознаем влияния падших духов, гнездящихся в нашей душе, которые отвращают нас от Причащения, и потому не противимся, а поддаемся их искушению, не вступаем с ними в борьбу, не испытываем благоговения и страха Богоприсутствия в Святых Дарах, не боимся причаститься Святыни «в суд и во осуждение», не заботимся о постоянном исполнении воли Божией в жизни, невнимательны к своему сердцу, подвержены суетности, подходим к Святой Чаше с ожесточенным сердцем, непримиренные с ближними.

9) Отсутствие страха Божия и благоговения перед Ним

Небрежная рассеянная молитва, неблагоговейное поведение в храме, перед Святыней, непочитание священного сана.

Отсутствие памяти смертной в ожидании Последнего Суда.

10) Непослушание воле Божией

Явное несогласие с волей Божией, выраженной в Его заповедях, Священном Писании, указаниях духовного отца, голосе совести, перетолковывание воли Божией на свой лад, в выгодном для себя смысле с целью самооправдания или осуждения ближнего, поставление собственной воли выше воли Христовой, ревность не по разуму в аскетических упражнениях и принуждение других следовать себе, неисполнение обещаний, данных Богу на предшествующих исповедях.

11) Самооправдание, самодовольство

Удовлетворенность своим духовным устроением или состоянием.

12) Отчаяние от зрелища своего духовного состояния и бессилия бороться с грехом. Вообще самооценка собственного духовного устроения и состояния; возложение на себя духовного суда в противоположность сказанному Господом Иисусом Христом: Мне отмщение, Я воздам (Рим. 12:19).

13) Отсутствие духовного трезвения, постоянного сердечного внимания, рассеянность, греховное забвение, неразумие.

14) Духовная гордость, приписывание себе полученных от Бога даров, желание самостоятельного владения какими-либо духовными дарами и энергиями.

15) Духовный блуд, влечение к чуждым Христу духам (оккультизм, восточная мистика, теософия). Духовная жизнь – это пребывание в Духе Святом.

16) Легкомысленно-святотатственное отношение к Богу и Церкви: употребление имени Божия в шутках, легкомысленное упоминание о святынях, проклятия с упоминанием Его имени, произнесение имени Божия без благоговения.

17) Духовный эгоизм, духовное сластолюбие – молитва, участие в Таинствах только ради получения духовных удовольствий, утешений и переживаний.

18) Нетерпение в молитве и других духовных подвигах. Сюда относится невыполнение молитвенного правила, нарушение постов, трапеза не вовремя, преждевременный уход из храма без особо уважительной причины.

19) Потребительское отношение к Богу и Церкви, когда отсутствует желание отдать что-либо Церкви, как-либо потрудиться для нее. Молитвенное испрашивание мирского успеха, почестей, удовлетворения эгоистических желаний и материальных благ.

20) Духовная скаредность, отсутствие духовной щедрости, потребности донести до ближних полученную от Бога благодать словом утешения, сочувствия, служения людям.

21) Отсутствие постоянной заботы о выполнении воли Божией в жизни. Этот грех проявляется, когда мы совершаем серьезные поступки, не испрашивая благословения Бога, не советуясь и не прося благословения у духовного отца.

22) Духовный индивидуализм, склонность к обособлению в молитве (даже во время Божественной литургии), забвение того, что мы – члены Соборной (Кафолической) Церкви, члены одного мистического Тела Христова. сочлены друг другу.

II. Грехи в отношении к ближним.

1) Осуждение

Склонность подмечать, запоминать и называть чужие недостатки, совершать явный или внутренний суд над ближним.

Под действием не всегда заметного даже для самого себя осуждения ближнего в сердце формируется его искаженный образ. Этот образ служит затем внутренним оправданием нелюбви к этому человеку, пренебрежительно злого отношения к нему. В процессе Покаяния этот ложный образ должен быть сокрушен и на основе любви воссоздан в сердце истинный образ каждого ближнего.

2) Гордость, превозношение над ближним, высокомерие, «демонская твердыня». (Этот опаснейший из грехов рассматривается отдельно и обстоятельно.)

3) Самозамкнутость, отчужденность от других людей.

4) Пренебрежение ближним, равнодушие. Особенно страшен этот грех по отношению к родителям: неблагодарность к ним, черствость. Если родители умерли, не забываем ли мы молитвенно поминать их?

5) Тщеславие, честолюбие.

Мы впадаем в этот грех, когда тщеславимся, выставляя напоказ свою одаренность, душевную и телесную, ум, образованность, и когда демонстрируем свою поверхностную духовность, показную церковность, мнимое благочестие.

Как мы относимся к членам своей семьи, к людям, с которыми приходится часто встречаться или работать? Умеем ли мы терпеть их слабости? Часто ли раздражаемся? Бываем ли мы заносчивыми, обидчивыми, нетерпимыми к чужим недостаткам, к чужому мнению?

6) Любоначалие, желание быть первым, повелевать.

Любим ли мы, чтобы нам служили? Как относимся к зависящим от нас людям на работе и дома? Любим ли мы властвовать, настаивать на выполнении своей воли? Нет ли у нас склонности вмешиваться в чужие дела, в чужую личную жизнь с настойчивыми советами и указаниями? Не стремимся ли мы оставлять последнее слово за собой, лишь бы не согласиться с мнением другого, даже если он прав?

7) Человекоугодие – это обратная сторона греха любоначалия. Мы впадаем в него, желая понравиться другому человеку, боясь опозориться перед ним. Из человекоугодия мы часто не обличаем очевидного греха, соучаствуем во лжи. Не предавались ли мы лести, то есть притворному, преувеличенному восхищению человеком, стремясь заполучить его благорасположение? Не подлаживались ли мы к чужим мнениям, вкусам ради своей выгоды? Бывали ли лживы, нечестны, двуличны, недобросовестны в работе? Не предавали ли людей, спасая себя от неприятностей? Не возлагали ли свою вину на других? Хранили ли чужие тайны?

Вдумываясь в свое прошлое, христианин, готовящийся к исповеди, должен припомнить все дурное, что он вольно или невольно совершил по отношению к ближним.

Не был ли причиной горя, чужого несчастья? Не разрушал ли семью? Виноват ли в нарушении супружеской верности и не подталкивал ли другого к этому греху сводничеством? Не брал ли на себя греха убийства нерожденного ребенка, не содействовал ли этому? В этих грехах следует каяться только на личной исповеди. Не был ли склонен к непристойным шуткам, анекдотам, безнравственным намекам? Не оскорблял ли святыню любви человеческой цинизмом, надругательством?

8) Нарушение мира

Умеем ли мы хранить мир в семье, в общении с соседями, сотрудниками по работе? Не позволяем ли себе злословия, осуждения, злых насмешек? Умеем ли обуздывать свой язык, не болтливы ли? Не проявляем ли праздного, греховного любопытства к жизни других людей? Бываем ли внимательны к нуждам и заботам людей? Не замыкаемся ли в себе, в своих якобы духовных проблемах, отвращаясь людей?

9) Зависимость, зложелание, злорадство

Не завидовал ли чужому успеху, положению, устроению? Не желал ли тайно неудачи, провала, печального исхода чужим делам? Не радовался ли явно или тайно чужому несчастью, неудаче? Не подстрекал ли других на злые поступки, оставаясь внешне невинным? Не бывал ли излишне подозрителен, видя во всех лишь дурное? Не указывал ли одному человеку на порок (явный или мнимый) другого человека, чтобы поссорить их? Не злоупотреблял ли доверием ближнего, открывая другим его недостатки или грехи? Не распространял ли сплетен, порочащих жену перед мужем или мужа перед женой? Не вызывал ли своим поведением ревность одного из супругов и озлобление против другого?

10) Гнев, раздражительность, сварливость

Умею ли я сдерживать порывы гнева? Допускаю ли я бранные слова, проклятия в ссорах с ближними, в воспитании детей? Не сквернословлю ли я в обычном разговоре (чтобы быть «как все»)? Нет ли в моем поведении грубости, хамства, наглости, злой насмешливости, ненависти?

11) Немилостивость, несострадательность

Откликаюсь ли я на просьбы о помощи? Готов ли к самопожертвованию, милостыне? Легко ли даю в долг вещи, деньги? Не попрекаю ли своих должников? Не требую ли грубо и настойчиво возвращения одолженного? Не хвастаюсь ли перед людьми своими жертвами, милостыней, помощью ближним, ожидая одобрения и земных воздаяний? Не был ли скуп, боясь не получить обратно просимое?

Дела милосердия следует творить в тайне, ибо мы совершаем их не ради человеческой славы, а ради любви к Богу и ближнему.

12) Злопамятность, непрощение обид, мстительность. Излишняя требовательность к ближнему

Эти грехи противоречат и духу, и букве Евангелия Христова. Господь наш учит прощать ближнему грехи против нас до седмижды семидесяти раз. Не прощая других, мстя им за обиду, держа в памяти зло на другого, мы не можем надеяться на прощение собственных грехов Отцом Небесным.

13) Противление злу против себя

Этот грех проявляется в явном противлении обидчику, в воздаянии злом за зло, когда наше сердце не хочет понести причиняемую ему боль.

14) Неоказание помощи ближнему, обижаемому, гонимому

В этот грех мы впадаем, когда из трусости или ложно

понятого смирения не вступаемся за обижаемого, не обличаем обидчика, не свидетельствуем истину, позволяем торжествовать злу и несправедливости.

Как переносим мы несчастье ближнего, помним ли заповедь: «Тяготы друг друга носите»? Готовы ли всегда прийти на помощь, жертвуя своим покоем и благополучием? Не оставляем ли ближнего в беде?

III. Грехи против самого себя и прочие греховные наклонности, противоречащие духу Христову.

1) Уныние, отчаяние

Не предавался ли унынию, отчаянию? Не допускал ли мысли о самоубийстве?

2) Телесные излишества

Не разрушал ли себя излишествами по плоти: многоядением, сладкоядением, чревоугодием, трапезой не вовремя?

Не злоупотреблял ли склонностью к телесному покою и комфорту, многоспанием, залеживанием в постели после просыпания? Не предавался ли лени, неподвижности, вялости, расслабленности? Не пристрастен ли к определенному образу жизни так, что не желаешь изменить его ради ближнего?

Не грешен ли пьянством, этим страшнейшим из современных пороков, разрушающим душу и тело, приносящим зло и страдание ближним? Как борешься с этим пороком? Помогаешь ли ближнему отступиться от него? Не соблазнял ли непьющего вином, не давал ли вина малолетним и больным?

Не пристрастен ли к курению, также разрушающему здоровье? Курение отвлекает от духовной жизни, сигарета заменяет курящему молитву, вытесняет сознание грехов, разрушает душевное целомудрие, служит соблазном для окружающих, приносит вред их здоровью, особенно детям и подросткам.

3) Чувственные помыслы и соблазны

Боролись ли мы с чувственными помыслами? Избегали ли соблазнов плоти? Отвращались ли от соблазнительных зрелищ, разговоров, осязаний? Не согрешили ли невоздержанием душевных и телесных чувств, услаждением и медлением в нечистых помыслах, сладострастием, нескромным воззрением на лиц противоположного пола, самоосквернением? Не вспоминаем ли мы с услаждением прежние свои плотские грехи?

4) Недобросовестность

Понуждаем ли мы себя к служению ближним? Не грешим ли мы недобросовестным исполнением своих обязанностей в работе, воспитании детей; выполняем ли мы обещания, данные людям; не вводим ли мы в соблазны людей опозданием к месту встречи или в дом, где нас ждут, забывчивостью, необязательностью, легкомыслием? Аккуратны ли мы в работе, в быту, в транспорте? Не разбрасываемся ли мы в работе: забывая закончить одно дело, переходим к другому? Укрепляем ли мы себя в намерении служить ближним?

5) Мироугодие

Не согрешаем ли угождением человеческим страстям, бездумно следуя принятому среди окружающих нас людей образу жизни и поведению, в том числе хотя и бытующим в церковной среде, но не проникнутым духом любви, притворно изображаем благочестие, впадаем в ханжество, фарисейство.

6) Непослушание

Согрешаем ли непослушанием родителям, старшим в семье, начальникам на работе? Не исполняем советы духовного отца, уклоняемся от возложенной им на нас епитимии, этого духовного лекарства, исцеляющего душу? Подавляем в себе укоры совести, не исполняя закон любви?

7) Праздность, расточительство, привязанность к вещам

Не тратим ли мы впустую свое время? Употребляем ли во благо дарованные нам Богом таланты? Не расточаем ли мы без пользы себе и другим деньги? Не грешим ли мы пристрастием к удобствам жизни, не привязаны ли к тленным материальным вещам, не накопляем ли излишне, «на черный день», пищевые продукты, одежду, обувь, роскошную мебель, драгоценности, тем самым не доверяясь Богу и Его Промыслу, забывая, что завтра можем предстать пред Его Судом?

8) Стяжательство

В этот грех мы впадаем, когда излишне увлекаемся накопительством тленных богатств или ища человеческой славы в работе, в творчестве; когда отказываемся под предлогом занятости от молитвы и посещения храма даже в воскресные и праздничные дни, предаемся многозаботливости, суетности. Это приводит к пленению ума и окаменению сердца.

Согрешаем мы словом, делом, помышлением, всеми пятью чувствами, ведением и неведением, волею и неволею, в разуме и неразумии, и нет возможности перечислить все грехи наши по множеству их. Но истинно каемся в них и просим благодатной помощи для воспоминания всех своих согрешений, забытых и потому нераскаянных. Обещаем впредь блюсти себя с помощью Божией, избегать греха и творить дела любви. Ты же, Господи, прости нас и разреши от всех грехов по милости Твоей и долготерпению, и благослови приобщиться Святых и Животворящих Таин Твоих не в суд и во осуждение, но во исцеление души и тела. Аминь.

Исповедь совершается обычно либо вечером накануне, либо до начала Божественной литургии, во время чтения Часов или Утрени. Если в храме очень много народа, первая часть исповеди по необходимости бывает общей. Священник произносит проповедь о Покаянии, называет грехи, руководствуясь в качестве образца предложенным здесь перечнем, который, разумеется, может быть сокращен или дополнен в зависимости от возрастного и социального состава исповедников. Предстоящие мысленно каются перед Богом. После чего каждый по очереди подходит к священнику и кается в грехах смертных, не вошедших в перечень, если таковые были совершены, получает епитимию или разрешение грехов. Духовник должен следить за тем, чтобы никто из его пасомых не ограничивался только общими исповедями, а непременно перемежал их с личными.

Примиряя человека с Богом, священник совершает это не своей властью и волей, но властью и волей Господа нашего, Иисуса Христа.

О послушании духовному отцу

Духовным отцом, или духовником, верующий человек называет священника (монашествующего или женатого), к которому он регулярно и постоянно приходит на исповедь или за духовными советами.

Как больному лучше лечиться у одного врача, который хорошо знает его организм и болезни, так и врачевание духа пойдет успешнее, если человек будет обращаться к постоянному духовнику. Отношения с ним должны строиться на искренности, понимании и доверии.

Существует несколько правил в отношениях между христианином и его духовником: 1) христианин не предпринимает никакого важного шага, не получив благословения духовника или, по крайней мере, не посоветовавшись с ним; 2) христианин пользуется указаниями духовника относительно молитвенного правила, частоты Причащения, постов и дел служения людям; 3) христианин приводит свою жизнь в согласие с нравственными нормами и требованиями Церкви по указаниям духовника; 4) в случае расхождения со своим духовником и намерения перейти к другому он должен поставить его в известность, разъяснить причину и получить благословение.

Принцип непререкаемого послушания христианина своему духовнику в полной мере приложим лишь к монашескому образу жизни. Монах дал обет отречения от собственной воли и обязуется исполнять любое требование своего духовника.

Приходской священник не предлагает мирянину такого подвига, а на себя не берет права давать непререкаемые указания. Он лишь напоминает евангельские заповеди, руководит духовной жизнью человека, помогает ему в его внутренней работе. Впрочем, тому, кто верит, что через духовника ему открывается воля Божия, может быть дано по его вере.

Тем не менее священникам, в особенности молодым, начинающим свое пастырское служение, следует быть особенно осторожными в практике душепопечения, дабы не впасть в соблазн господства над пасомыми или по неумению и отсутствию опыта не причинить вреда духовному состоянию прихожанина.

В задачу учебного курса по Пасторологии, читаемого в наших Духовных школах, входит преподавание теоретических основ того искусства, которым должен обладать пастырь-духовник. Покаяние, исповедь – самое индивидуальное из Таинств, самое скрытое от взоров постороннего наблюдателя – приходится невольно схематизировать или разъяснять на примерах. Многое в этой области пастырской деятельности зависит от благодатного дара, от помощи свыше и потому не умещается ни в какие схемы и не исчерпывается никаким числом примеров.

Однако в совершении этого таинства Покаяния, больше чем в каком-либо ином, присутствует личный, человеческий момент: мудрость пастыря, его отеческая любовь к духовному чаду, а также искренность и воля к победе над грехом кающегося.

При всей неповторимости человеческой личности, а следовательно, и каждой отдельной исповеди, в курсе Пасторологии приходится делать некоторые обобщения. Так, например, можно предложить типологию кающихся, основанную на их духовно-психологических особенностях и степени воцерковленности, чем облегчить работу начинающего священника при усвоении опыта духовничества. Можно предложить святоотеческое учение о грехах, их диалектической взаимосвязанности и постепенном порабощении ими души человеческой. Хотя на этом пути нас подстерегает опасность схоластического дробления и сухой схематизации явлений живой духовной практики, этот метод может облегчить настоящий трудный раздел пастырской науки, которую отцы Церкви называли художеством из художеств и искусством из искусств.

Наряду с этим, священнику приходится очень часто сталкиваться с такими случаями из духовной жизни, с такими искривлениями внутреннего мира человека, которые не только не подлежат классификации, но даже просто не вмещаются в рамки школьного нравственного богословия. Тем не менее и в таких случаях пастырь обязан подать совет, облегчить страдание сочувствием или нелицеприятным словом обличить грех и призвать к покаянию.

Деятельность пастыря Православной Церкви протекает в особых, малодоступных западному христианину литургических формах, исполненных Божественной красоты и мудрости. Православная Церковь не только призывает Бога, не только прославляет Его, совершая те или иные священнодействия; своими древними богослужебными текстами и песнопениями она щедро и богато одаривает всех, кто готов прислушаться к ним и вникнуть в их смысл. Песнопения Триоди постной и Октоиха учат верующих тайнам святоотеческой аскетики, мистического опыта, истинам Откровения. Весь многовековый опыт борьбы со страстями, самоусовершенствования и богообщения преподан в таком, например, шедевре восточного гимнотворчества и церковной поэзии, как покаянный канон святого Андрея Критского († 712). Поэтому богослужебная деятельность священника может быть мощным средством для воспитания и окормления верующих. Не менее важным средством душепопечения служит пастырское слово, обращенное к душам верующих как в проповеди, так и во время пастырского увещевания во время исповеди или при иных обстоятельствах. Это слово, основанное на опыте отцов Церкви, почерпнутое из сокровищницы аскетического опыта и сохраненное в церковной письменности, помогает пастырю совершать свое духовное окормление верующих не только на основании собственного духовного опыта, но и в неразрывной связи с церковным преданием. Если прибавить к этому уже сказанное ранее об особом пастырском настроении, о даре сострадательной любви, чуждой всякого желания господствовать и покорять души, проникнутой стремлением духовного возрождения грешника, сострадания ему. готовностью помочь в минуту кажущейся безнадежности и уныния, то становится ясно, что в руках православного пастыря сосредоточена особая сила, чудесно помогающая ему в многотрудном подвиге душевного окормления.

Молодой священник, неопытный, робкий и малоосведомленный, часто стремится избежать тех сокровенных разговоров, в которых так нуждаются многие слабые духом, сбившиеся с пути, сомневающиеся, одинокие. Правда, встречаются среди молодых священников и такие, которые буквально с первых же дней своей приходской службы бросаются в глубокие воды пастырского духовного окормления, стремясь к идеалу «старца-духовника», требуют от паствы безусловного духовного послушания. Этот второй недуг у вдумчивого и самокритичного священника довольно быстро излечивается постепенным приобщением к опыту Церкви. Напротив, первая болезнь может знаменовать равнодушие молодого священника к духовным потребностям своей паствы и потому гораздо опаснее второй. Пастырь, ограничивающий себя одним только богослужением, явно недооценивает свои обязанности и не исполняет всего на него возложенного. Душепопечение с его этическими и аскетическими моментами составляет одну из самых важных сторон деятельности пастыря. Священник, уклоняющийся от этого, показывает свою неспособность удовлетворять самым насущным требованиям своих пасомых.

Пастырство не может ограничиваться узкоаскетическим, морально-душепопечительным содержанием. При исключительно аскетическом понимании духовничества на первое место выдвигается отрицательный призыв к неделанию злого, а положительный призыв «сотвори благо» иногда заглушен до почти полной пассивности, оправдываемой «бегством от мирской суеты». Опасность такого «духовного нигилизма» очень сродни распространенной склонности к «психологическому монофизитству», к игнорированию материально-физического аспекта бытия. Тенденция эта не имеет ничего общего со святоотеческим учением и практикой.

Но в любом случае аскетический аспект все же занимает в науке о душепопечении первое место. С него начинается стремление к душевному спасению, через двери покаяния грешник подходит к духовнику, прося у него помощи и наставления. Поэтому «пасение» как Спасение является главной и первейшей заботой пастыря-духовника. Он может запугать грешника или обнадежить его, обременить его слабое и без того беспомощное сознание грозящими ему муками совести в этой и будущей жизни или возродить его своей сострадательной любовью и вытащить из бездны греховной; надеть на его глаза шоры, на руки – оковы, на язык возложить печать молчания и на все зовы ближних, всем своим собственным потребностям произнести анафему, или же внушить ему, что он, хотя и будучи грешен, остается живым образом Божиим, а следовательно, сотрудником Создателя в акте Творения.

Приступая к духовничеству, пастырь должен помнить, сколь ответственно его служение: в его воле подавить, привести человека в отчаяние или поднять, возродить и спасти. «Дар прощать выше дара исправлять наказанием», – писал митрополит Филарет (Дроздов; 1782–1867).

Поэтому исповедь для кающегося – это дверь Покаяния, поворот к новому жизненному пути, а для пастыря – возможность подойти к душе кающегося, начать его возрождение и перевоспитание. Духовнику дается возможность передать кающемуся христианское понимание жизни, мира, творчества. Духовник, сводящий исповедь к произнесению схематического реестра грехов и добродетелей, расценивающий христианскую жизнь только как исполнение нравственных законов, как сумму добрых дел, бесконечно обедняет Евангелие и выступает как сухой моралист и схоласт.

Признание своих грехов – лишь первый шаг на новом пути христианского делания, отказ от прежних грешных навыков и естественное ожидание советов, призывов, наставлений, направленных лично этому кающемуся. Для священника эта исповедь – начало возможного облагодатствования слабого человека, преображения и просветления грешника.

Исповедь грешника, этот диалог между ним и духовником в присутствии Бога, отличается от любых видов и форм человеческого общения.

Кающийся грешник является здесь в виде совершенно противоположном тому, к которому стремится он в обыденной жизни. Если там всякий человек стремится показать себя с лучшей стороны, ищет одобрения, понимания, приязни и потому тщательно старается скрыть свои недостатки, то на исповеди искренне кающийся старается припомнить все свои грехи, открывает самые темные стороны своей души и тем самым выглядит самым неблаговидным образом. Это первое условие правильной и душеполезной исповеди и, следовательно, совершения таинства Покаяния во всей полноте его благодатных даров. Этому должен обучать духовник свою паству, решительно пресекая во время исповеди разговоры на общие темы, обличения чужих грехов и самовосхваления.

Исповедь стирает все перегородки и придаст общению духовника с исповедником характер семейно-задушевный, когда все равны не по страху перед главой семьи, не по примитивному, стирающему личностные особенности уравнению, но по взаимной любви и стремлению ко благу другого.

Отношение пастыря к кающемуся грешнику коренится в отношении Иисуса Христа к падшим «труждающимся и обремененным». Христос пришел на землю, чтобы смертью Своей спасти не праведников, а грешников, о чем свидетельствуют Его слова: Сын Человеческий пришел взыскать и cnacmu погибшее (Мф. 18:11). Господь пострадал и умер не за группу избранных людей, угодных Ему, приятных и близких, но за весь мир, за весь род человеческий: Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3:16). Великая крестная Жертва Спасителя принесена за всех людей, ранее живших, ныне существующих на земле и еще имеющих родиться в будущем. Пользуются же ею в полной мере лишь те, которые принимают ее, уверовав в Сына Божия.

Священнику приходится исповедовать людей разного возраста, мужчин и женщин, состоящих в браке, вдовых, одиноких, обремененных семьей и монашествующих, собратьев священников и диаконов, архиереев и рядовых клириков. Но все различия в культуре, духовности, знании догматических основ веры полностью стираются у аналоя, на котором возлежат Крест и Евангелие, все эти люди становятся просто кающимися и, следовательно, чающими духовного возрождения. Потому совесть пастыря-духовника должна быть кристально прозрачна для принятия исповеди любого человека, терпение его должно быть безграничным, а мерило праведности – безупречно верным.

Отсюда происходят особые отношения «духовного отца» и «духовных детей», древнерусское понятие «покаяльная семья». Это не условная фразеология. Пастырская сострадательная любовь порождает такие отношения духовного родства. В этом родстве нет места сентиментальной душевности и бытовой приязни. Духовный отец имеет не только любовь, но и власть: в руке его бальзам целителя и твердый жезл пастыря. Но послушание духовному отцу вовсе не должно приобретать оттенка духовной диктатуры и подавления личности.

Созданный по образу и подобию Божию, человек и в греховном состоянии продолжает сохранять богоподобные черты, нося в себе бессмертную душу. Даже при самом глубоком падении душа грешника остается драгоценной, хотя и загрязненной жемчужиной, которая может быть омыта Покаянием и вновь засиять своей первозданной божественной красотой. Под оболочкой порочности у грешника таятся богоподобные черты несчастного брата, далеко ушедшего от Бога, но не утратившего совсем связи с Небом. Не бывает грешника, дошедшего до дьявольского отвращения к добру, в душе которого до конца были бы вытравлены всякие идеальные порывы, а в сердце не оставалось бы никакого уголка чистой любви. Душа, глубоко падшая, способна к востанию и спасительному обращению. Враг Христа и ожесточенный гонитель христиан, тарсянин Савл становится ревностным «апостолом народов» Павлом, всю свою последующую жизнь, до мученической кончины, посвятившим благовествованию слова Христа. Великая грешница Мария Египетская после обращения и покаяния поражает мир своей верой и аскетическими подвигами. Когда Иоанн Креститель начал проповедовать в пустыне, то грешники пришли и покаялись ранее праведников. Ту же картину мы наблюдаем при начале проповеди Иисуса Христа, когда мытари и грешники идут за Ним, а «праведные и законопослушные» фарисеи и книжники востают на Него. Под действием Божественного Слова Спасителя в душах раскаявшихся грешников совершается нравственный перелом: они устремляются к добру с еще большей силой, нежели та, с которой раньше они стремились ко злу. Кому мало прощается, тот мало любит (Лк. 7:47), – поясняет нам Сам Спаситель это явление. Как бесплодная пустынная почва, искусственно орошенная человеком, сторицею приносит злаки и плоды, так и опустошенная грехом человеческая душа, почувствовав теплоту любви Христовой и доверие к истине, развивает затем великую энергию в служении Богу и людям. Пастырь поэтому должен помнить, что у самых великих грешников есть возможность покаяния и вступления на почву праведности, ибо вечный богоподобный образ в человеке несравнимо сильнее временного, преходящего греха, покрывшего, как короста, его душу.

Готовя себя к высокому служению духовническому, а равно и приступая к каждой личной исповеди, священник всегда должен помнить, как много зависит от него в содействии Спасению исповедующегося. Спасает и возрождает благодать Божия, но подается она через посредство пастыря, и только ему в эти минуты вверено высокое слово духовническое. Потому уместно задаться вопросом: к стяжанию и поддержанию каких навыков и дарований должен стремиться православный пастырь?

Во-первых, следует помнить, что духовный опыт невозможно получить даже из самого хорошего учебника, он приобретается подвигом молитвы, углубления в Слово Божие и святоотеческие писания и общением с наставниками духовными. Этот опыт дается работой над собой, старанием полюбить людей, полюбить данного человека, пришедшего для того, чтобы отдать себя тебе, а через тебя – Богу.

Во-вторых, необходимо сознавать особенности своего духовнического служения: созидание и возгревание в себе особого дара сострадательной любви, которая единственная помогает возрождать кающегося, делая духовника соучастником вечного искупительного подвига Христа.

В-третьих, относиться к греху в большей степени как к болезни, нежели как к преступлению. Потому стараться помочь грешнику, излечить его, успокоить мятущуюся совесть или, напротив, смело вскрыть гнойник накопившихся грехов, через сознательно доставленную боль принося исцеление от болезни, давно загоняемой вглубь. И при этом любить грешника и всячески подавлять в себе чувство естественной брезгливости к греху, стараться поменьше осуждать и обличать, а побольше жалеть и подавать советы к исправлению.

В-четвертых, помнить постоянно об абсолютной тайне исповеди. Поведанное на исповеди духовник не может никому сообщить никогда и ни при каких обстоятельствах. Священник должен свято блюсти эту тайну и не выдавать ее ни в частных, ни в официальных разговорах с духовными и государственными властями. Ни намеком, ни в проповеди, ни в разговорах с собратьями-священниками не смеет духовник раскрывать тайну исповеди.

В-пятых, стараться развивать в себе умное и сердечное внимание, проникать в сказанное исповедающимся, стараться разобраться в сложной и подчас запутанной жизни кающегося и его духовных проблемах. Совершать дело особого, тонкого, духовно-пастырского анализа, докапываясь до подлинных корней и истоков постигшей человека духовной болезни, приведшей к состоянию безысходности или, напротив, «окамененного нечувствия». Для этого необходим особый дар «рассуждения духовного».

В-шестых, стяжать исключительное терпение и смирение. Первое особенно необходимо при длительных и многолюдных исповедях, особенно когда не умеющий исповедоваться говорит нечто, к исповеди отношения явно не имеющее, подробно перечисляет свои житейские обстоятельства и подробности своей жизни, осуждает своих ближних и жалуется на них, «исповедует» чужие грехи, а о своих ни слова покаянного не говорит. Со смирением следует переносить и те поучения и упреки, которые порой высказывает исповедующийся самому пастырю, искусно маскируя их в форму признания своей вины в осуждении его.

В-седьмых, надо учиться сопереживать с кающимся его страдания и сливаться с ним в чувстве покаянного восторга, очищающего душу. Священник стремится все понять, чтобы все простить. При этом надо помнить, что подобное всепрощение не должно быть причиной и основанием для ослабления нравственных требований верующих и ослабления духовной и нравственной дисциплины в приходе. Святоотеческая заповедь: «Люби грешника, но ненавидь грех» должна быть мерилом духовничества. «Христос никого не осуждал, Он простил даже блудницу», – часто говорят люди, претендующие на «широту» своих нравственных суждений. Но они забывают, что, прощая блудницу, Спаситель сказал: «Иди и больше не греши». Так и пастырь должен помнить о своей благодатной отеческой власти не только разрешать, но и связывать, то есть запрещать, пресекать и устранять грех. Снисходя к слабости грешного человека, не должно искажать самого духа евангельского учения о грехе и покаянии.

Замечательно пишет об этом митрополит Филарет (Дроздов): «Снисхождение к преткнувшемуся и падшему надобно иметь, но снисхождение к небрежному и закосневающему в падении имеет в обществе неблагоприятное действие, охлаждая ревность и распространяя небрежение. Надобно беречь каждого: но еще более беречь дух всего общества. Господь да наставляет соединять милость и истину».

Священник должен всемерно развивать евхаристическую жизнь в своем приходе. Частое Причащение должно стать нормой, а не исключением. Для постоянных прихожан, жизнь которых священник хорошо знает, исповедь не обязательно должна происходить накануне или перед началом Причащения. Людям, живущим регулярной и напряженной евхаристической жизнью, можно позволить несколько Причащений после одной личной исповеди, разумеется, если их совесть в промежутке не будет отягощена никаким серьезным прегрешением. С такими прихожанами можно в виде исключения проводить только общую исповедь накануне Божественной литургии.

Исповедь основной массы прихожан следует по возможности распределять по всем неделям поста. Вообще исповедь должна совершаться в течение всего года, а не ограничиваться лишь постами. Соответственно и к Святой Чаше следует призывать верующих не только во времена постов, но и во дни памяти тезоименитых святых (а супругов – в годовщину их браковенчания и в другие памятные личные и семейные дни), а также в двунадесятые праздники.

Исповедь следует предварять проповедью или беседой о смысле таинства Покаяния и объяснением, как приступать к нему. Характер проповеди должен быть отнюдь не обличительным, но сострадательно вразумляющим, способным подогреть в прихожанах желание духовного возрождения.

Перед началом исповеди священник читает положенные по Требнику молитвы и поучение: «Се, чадо, Христос невидимо стоит пред тобою...» (последнее можно прочесть по-русски или на родном языке большинства прихожан). Обычно лучше избегать «общей исповеди», а в дни большого стечения желающих исповедоваться надо по окончании ее пригласить всех присутствующих лично исповедать священнику наиболее отягощающие их грехи перед прочтением разрешительной молитвы.

Прослушав кающегося и подав ему пастырский совет, который подсказывает совесть и опыт пастыря-исповедника, священник читает разрешительные молитвы: «Господи Боже спасения рабов Твоих...», ибо в ней содержится прошение к Богу о примирении грешника с Церковью, о прощении ему грехов и даровании ему «образа покаяния», и молитву «Господь и Бог наш Иисус Христос...» Эта молитва не содержится в греческих, болгарских и единоверческих Требниках. Она проникла в XVII в. через Требник Петра Могилы и по своему содержанию, как и по форме, латинского происхождения (в ее состав входит формула, типичная для римского понимания таинства Покаяния с его выдвижением на первый план личности пастыря в ущерб благодатному участию Господа: «...и аз недостойный иерей... прощаю и разрешаю...»).

Молодым иереям следует проявлять смирение и сдерживать себя в порывах пуститься в глубокие воды «старчества».

Говоря о методах ведения исповеди, приходится лишний раз повторить, что Покаяние настолько индивидуальное таинство и каждый кающийся настолько неповторим, что у каждого духовника могут и должны выработаться свои приемы, которые наилучшим образом соответствуют духовному уровню его прихожан и их личным психологическим особенностям. Потому предложить универсальный метод исповеди невозможно и даже вредно.

Духовник может предпочитать тот или иной образ ведения исповеди, но и личные особенности исповедующегося требуют приспособления к его психологии, возрасту, духовному и культурному развитию.

Исповедь может проводиться в форме диалога, когда исповедующийся отвечает на вопрос духовника, перечисляющего грехи: «Да, грешен» («каюсь») или «Нет, не повинен». Это наиболее простой способ, ускоряющий процесс исповедования, а для людей, не умеющих или стесняющихся открывать свои грехи, даже более легкий, однако в нем больше формального момента, некоторым он даже напоминает допрос.

Противостоит этому методу исповедь в форме свободной беседы, лишенной всякого формализма; такую исповедь обычно предпочитают более опытные духовники.

Некоторые духовники предпочитают сами почти ничего вначале не говорить, дать кающемуся все высказать самому. Это дает возможность священнику внутренне сосредоточиться, творя про себя молитву, и когда исповедующийся замолкает, наводящими вопросами подводить его к исповеданию главных, из-за стыда часто не называемых грехов. Затем следует назначение епитимии, если того требует тяжесть прегрешений, или пастырский совет, как в будущем преодолеть названные искушения.

При любом способе ведения исповеди священник должен не просто слушать слова кающегося, а потом, преподав ему несколько советов, прочитать разрешительную молитву, а непременно в течение исповеди творить про себя молитву. Наилучшей, конечно, является Иисусова молитва. Она и грешнику помогает своей духовной силой, и укрепляет самого духовника, очищает и обостряет его духовное зрение.

Зачастую от приходящего на исповедь можно слышать откровенное признание в том, что он много лет не исповедовался и не знает, как это делается. В других случаях это неумение скрывается за общими словами и воздыханиями: «Во всем грешен, батюшка».

Конечно, невозможно каждому дать подробное наставление о том, как готовиться к исповеди и в чем каяться. Лучше всего в таких случаях прибегнуть к методу опроса по соблюдению десяти заповедей, формулируя их на простом, доступном языке. Первым должен быть, конечно, вопрос: «Верите ли вы в Бога?» В случае отрицательного или сомнительного ответа можно предложить такому прихожанину подождать до окончания исповеди остальных и затем побеседовать с ним отдельно, расспросив его о цели прихода в храм, выяснить, крещен ли он, и если да, то разъяснить ему смысл совершающегося таинства Покаяния и святость последующего за ним Причащения Телу и Крови Христовым. По ответам на повторный вопрос о вере в Бога и в святость Таинств церковных следует решать, допустить или нет человека к исповеди и Причащению. Священник никогда не должен забывать, что на его пастырской совести будет тяжелый грех, если он допустит к Святой Чаше человека неверующего, пришедшего в храм из легкомысленных или суеверных побуждений.

Чтобы избежать подобных ситуаций, пастырю необходимо при каждом удобном случае в проповедях разъяснять смысл таинства Покаяния и учить своих прихожан исповедоваться. Особенное внимание теме Покаяния надо уделять во время постов. В первую очередь, конечно, материал для таких проповедей дают евангельские чтения подготовительных недель к Великому посту.

Признаками истинного покаяния следует считать ощущение боли от соделанного греха, отвращение к нему, признание его, словесное исповедание без самооправдания, решимость и желание избавиться от него, таинственное преображение человека, сопровождаемое слезами, напряжением всего организма, очищением всей души до самых глубоких недр ее; и в итоге – чувство облегчения, радости и мира.

Священник, совершающий подвиг духовничества, должен ежедневно молить Бога о благодатном вразумлении и научении духовному видению, о смягчении сердца, о даровании духа сострадательной любви и пастырской мудрости. Чем более пастырь оплакивает свое очерствение, тем ближе к нему Божественная благодать, тем доступнее его душа светлым озарениям.

* *

В IV томе «Настольной книги священнослужителя» читатель найдет основной методический материал по проведению исповеди, а также основы святоотеческого учения о страстях, искушениях и их взаимосвязи.

Лишний раз памятуя об опасности схематизации и традиционно-схоластического стремления к классификации, особенно в таком личностном акте, как исповедь, попытаемся все же дать общий обзор основных человеческих типов верующих, которые проходят перед духовником в часы совершения Покаяния. Не претендуя на полноту представления и психологическую глубину описания каждого типа, постараемся показать наиболее характерные примеры тех духовных состояний, которые требуют мудрого пастырского слова и вдумчивого отношения к себе. Перед священником стоит задача понять современную психологическую действительность – действительность «эпохи масс» как она есть, не слишком стараясь подогнать ее под традиционные и потому кажущиеся вечными и вневременными мерки.

Человек со здоровой совестью. Мы начинаем с этого типа как с самого «простого» для пастыря образа кающегося грешника. К этому типу, как правило, относятся люди малообразованные, пожилые, чья жизнь прошла в тяжелом труде. Уму их не свойственна чрезмерная рассудочность, сердце открыто для любящего отеческого слова духовника. Этим людям часто присуще ясное сознание греха и греховности. Они не читали трактатов по Нравственному богословию, не знают таких слов, как «аскетика», «нравственность» и т. д., но совесть их чутка и бескомпромиссна. Грех тяготит их, они его страшатся и жаждут поскорее освободиться от него через искреннее Покаяние с ободряющей помощью духовника и просят его молитвы. Такой человек подходит к исповеди исключительно моралистически, не вступая в длинные рассуждения самооправдательного характера, но и не запираясь в грехах. Смирение и кротость – самые главные черты такого человека. Охотно выслушает он поучения и наставления священника и будет ему за них искренне благодарен.

Как правило, это пожилая женщина, родившая и воспитавшая нескольких детей, много тяжелого вынесшая в своей жизни, но не озлобившаяся на людей и за все благодарная Богу. Она легко перечисляет свои грехи, часто даже приговаривая: «Грешна, батюшка, словом, делом, помышлением, всеми чувствами... что ступила, то и согрешила»; потом сама или отвечая на вопросы священника легко перечисляет свои грехи. Не следует удивляться этой «легкости»: здоровая совесть глубоко верующего человека извергает из души оскверняющие и причиняющие ей боль грехи, как здоровый желудок извергает из себя недоброкачественную пищу, могущую принести вред организму. У такого человека нет вопроса, что назвать грехом, а что таковым не является: грех для него очевиден. После исповеди такого человека священник может только порадоваться чистоте и просветленности его души и может для самого себя найти немало назидательного в смиренном подходе его к Богу, к Церкви, к духовнику, к Покаянию. К сожалению, этот тип людей не составляет большинства среди кающихся.

Человек с самодовольной совестью. Для людей этого типа, независимо от их интеллектуального уровня, характерна духовная малосознательность и, как следствие ее, – религиозное самодовольство, ложное ощущение своего духовного благополучия. Эти люди не стараются задумываться над духовными проблемами и вообще их мало что тревожит помимо ежедневных мирских дел. В храм они приходят по традиции, а не по зову верующего сердца. Их моральный кругозор весьма узкий. Духовного голода у них нет, а все свое внимание они сосредотачивают на внешнем и притом второстепенном, например во время евхаристического канона, когда требуется наибольшая молитвенная сосредоточенность, они передают свечи или стремятся приложиться к иконам, толкая и отвлекая других молящихся.

На исповеди такой человек обычно перечисляет свои достоинства, добрые дела (действительные или мнимые); легко «кается» в грехах своих ближних (мужа, жены, детей, соседей), чаще же всего признается в том, что у него «никаких особых грехов нет». На всякое обличение духовника он отвечает самооправданием, общими формулами вроде: «Живу не хуже других...», «Господь милосерден, Он всех простит» и т. п.

Все это свидетельствует о полной духовной непросвещенности, абсолютной нечувствительности к духу Евангелия. Священнику приходится многое втолковывать, объяснять, раскрывать. Требуется элементарная катехизация, сообщение основ православной христианской веры, обличение суеверных и еретических заблуждений. Этого невозможно достичь во время исповеди из-за острой нехватки времени, поэтому почаще следует произносить проповеди о христианской нравственности и духе покаяния. В них надо объяснять, что грех – это болезнь души и этой болезнью поражены все люди, независимо от того, сознают они свою греховность или нет, что бороться с грехом надо в самом начале его зарождения, что деление грехов на «мелкие» и «крупные» – это глубокое и опасное заблуждение, успокаивающее человека и отвлекающее от борьбы со страстями, что грех – это не только злой поступок или дурное слово, сказанное в гневе, но укоренившаяся в глубине души язва, разъедающая ее. Надо призывать пасомых к нравственному и аскетическому подвижничеству, указывая им, что лишь узкий путь ведет ко спасению, что евангельское Откровение никогда не устаревает и потому, если наши привычки и желания входят с ним в противоречие, верующему надо изменить свою жизнь по слову Евангелия, а не пытаться оправдать свою греховную слабость искаженно истолкованными ссылками на Священное Писание, ложно понимаемым благочестием. Пастырь должен во что бы то ни стало стараться разбудить в таких людях отвращение к греху, память смертную, духовное трезвение, желание духовного перерождения и преображения.

Люди с мнительной совестью. Подобного рода верующие являют собой полную противоположность предыдущему типу. Для пастыря они также представляют трудность, хотя их проблемы проистекают из самых чистых и возвышенных побуждений. Обладатель болезненно скрупулезной совести раздавлен сознанием своей греховности, что делает его духовно слабым, трусливым, бесплодным. Он воображает себя носителем всех возможных грехов, сосудом всякой нечисти, «рабом диавола» и проч. Постепенно он начинает сомневаться не только в себе, но и в милости Божией и в возможности спасения для себя, впадает в отчаяние и отходит от Церкви. Это одна из форм духовного заболевания, излечить которую может только вдумчивый и опытный духовник, не склонный к обличениям и ригоризму. Это люди мнительные, любящие копаться в своих переживаниях и ощущениях. То им кажется, что они больны сами, то опасаются за здоровье своего ребенка. Вдруг такому человеку кажется, что его преследуют «хульные помыслы», когда в его голове, совершенно против его воли, с мыслью об имени Спасителя или Богородицы возникают те или иные ругательства, и, конечно, чем больше он борется против таких нелепых сочетаний, тем настойчивее они теснятся в его голове.

Мнительный человек начинает считать себя богохульником, а неопытный духовник усугубляет эти переживания своими обличениями и епитимиями вместо того, чтобы мягко отвлечь его от этих переживаний, предложив исполнять посильное молитвенное правило, регулярно посещать храмовые богослужения, активно творить добрые дела.

Можно привести немало и других примеров для иллюстрации духовного состояния человека с мнительной совестью. Такой человек думает про себя: «Я пропал, все равно буду грешить, потому что не могу бороться со своими закоренелыми греховными привычками». Он боится ответственности за чужие грехи, боится ввести ближнего в какое-нибудь искушение, и вследствие этого уклоняется от всякого общения с людьми. Его преследует страх осквернения в помыслах, в воображении, во сне (особенно в сексуальной сфере). Сюда же относится боязнь случайно нарушить пост (оскоромиться). Примеров подобной религиозной мнительности и духовной подавленности много. К сожалению, такого рода страхи можно услышать и на исповеди священника, который признается, что боится не так произнести какое-то слово или фразу из последования богослужения или забыть совершить то или иное священнодействие (и от этого страха, действительно, подчас делает ошибки).

Эта мнительность и страх порождают еще большую мелочность, подавляя всякое творческое начало, душевный порыв, приводит к ханжеству. От духовника в этом случае ожидается мудрое слово, правильная переориентация в направлении истинно духовных исканий. Но в первую очередь такой человек нуждается в утешении, одобрении и поддержке.

Люди малоцерковные и нецерковные. Случается, что к аналою подходят люди, крещенные в младенчестве, но в сознательном возрасте утратившие связь с Церковью или крещенные во взрослом состоянии, но еще не искушенные в литургической и та́инственной жизни Церкви. При исповедании таких людей священник нередко наталкивается на какую-то внутреннюю забронированность, на нежелание подпустить близко к себе испытующий взор духовника.

Случается, что человек (как правило, молодой) приходит на исповедь по просьбе или совету старших близких ему людей или по какой-то семейной традиции, к которой относится бережно и трепетно, или по своему личному желанию, но без соответствующей подготовки с неясным представлением о смысле происходящего и внутренней неготовностью к покаянию. Отсюда характерные признаки этого рода исповедующихся: недоверие духовнику, застенчивость, скрытность.

Пастырю надо помнить, что пришедший к нему тем или иным путем человек переживает в этот момент глубокий душевный кризис, весь его предшествующий жизненный опыт мирской жизни отказывается служить ему, он сам отказывается от банальных выводов из этого опыта. Рассудок его противится такому резкому переходу из сферы привычных житейских умозрительных схем в сферу непостижимой умом Божественной Истины. Если человек при этом еще и молод, то он переживает в этот период драматическую стадию формирования личности, изменения характера, смены прежних ощущений, прошедших через горнило рассудочного восприятия. Это период бурных очарований и горьких разочарований; время исканий пытливого разума, пробуждающихся искушений неверия или недоверия авторитетам. Это период необычайно остро развивающейся гордости, самолюбия, отстаивания своей мнимой или подлинной правоты. В эти годы происходят первые пугающие встречи с как физиологическими, так и метафизическими тайнами бытия. Человек в этом возрасте и в этом состоянии особенно чувствителен ко всему ложному, неподлинному, ненастоящему, хотя при этом, как это ни парадоксально, легко поддается внешнему влиянию и, следовательно, соблазну позы, роли, фразерства, надуманных образов и ложной мистики. Особенно волнуют в этом возрасте таинственные символы, глубокая многозначительность и желание быть «посвященным» в тайну, сокрытую от других, отсюда склонность к нецерковному, неправославному духовному влиянию, уводящему с узкого пути спасения на широкую дорогу гностического опыта, ведущую к тяжелым духовным трагедиям.

На исповеди этот разряд кающихся особенно труден для духовника, так как осторожный пастырь, боясь повредить хрупкий душевный сосуд, не решается задавать вопросы о «главных» грехах, свойственных этим людям, вполне оправданно остерегается, с одной стороны, оскорбить застенчивую душу, а с другой – своей нерешительностью оставить неисповеданным тяжкий грех, который будет тяжелым камнем на его совести. Страшно что-то упустить и не помочь стыдливой душе излиться, но в то же время нельзя слишком резко вторгаться в сокровенные области чужой души, чтобы ненароком не натолкнуть на грех, разбудив спящий до тех пор соблазн, помысел, греховную фантазию.

Если священник умеет расположить к себе кающегося, подойти к каждому с учетом его личности, если он хочет быть для своих прихожан действительно отцом духовным и искренним другом, а не формальным требоисполнителем и холодным моралистом, тогда после обычных признаний «повседневных грехов», после мучительной паузы, в ответ на ласковое и тихое вопрошание духовника, человек признается в давно мучающем его грехе, в котором он не признавался никому и никогда ранее. Здесь нельзя негодовать, возмущаться, а лишь посетовать, что он не пришел сразу и не очистил душу искренним покаянием.

Как никогда и нигде, на исповеди таких скрытных и застенчивых молодых душ, священник чувствует всю благодатную мощь священства, всю таинственную силу исповеди, свой долг состраждущего друга и отца, безграничное милосердие Христа, Который и через грешного иерея проявляет и изливает в душу смятенного человека благодать утешения и примирения. Благословенны эти минуты истинного христианского душепастырства!

Иногда к священнику подходят люди, которые «спокойно» признают, что им, собственно, нечего сказать духовнику, что они не понимают смысл таинства Покаяния и не верят в его благодатную силу, что в сущности они и в Бога не верят по-настоящему, а пришли в храм лишь по настоятельной просьбе родственников (например, для крещения младенца). Тут священник должен быть особенно внимателен и осторожен. Пришедшему с легкомысленными намерениями, с желанием покуражиться надо предложить уйти, но ни в коем случае нельзя спутать внешнюю позу «несерьезности» с проявлением застенчивости в непривычной обстановке. В последнем случае необходимо сделать все возможное, чтобы такой человек не ушел неудовлетворенным или как-либо задетым в своих сокровенных переживаниях, обиженным невниманием к его душевной боли. Вполне может быть, что такой духовно страждущий человек больше не придет в Церковь, а ведь он и есть та самая заблудшая овца, в поисках которой Добрый Пастырь оставляет все стадо и приносит пропавшую на руках. Надо проявить о нем особое попечительное внимание и всеми возможными средствами постараться отогреть и приласкать, пригласить прийти еще. Очень важно пробудить в нем интерес к вопросам бытия, смысла земной жизни и ее цели; показать ограниченность его автономного существования вне народа Божия, без осознания Высшего Начала жизни. Сам священник, не дожидаясь вопросов, может предложить ему эти темы для размышления. Открытость этим проблемам, непосредственное их переживание свидетельствуют о незаурядности духовного развития, о неравнодушии к истине. Общение с такими людьми настоящее испытание пастырского опыта, интуиции, чуткости и, конечно, богословской образованности и начитанности в Священном Писании и святоотеческих творениях.

Один из самых распространенных недостатков, которому, к сожалению, в той или иной мере подвержены все, в том числе и люди со здоровой совестью, это формализм покаяния. Что это означает? Возьмем самый благоприятный случай: перед нами сознательный, верующий член Церкви, регулярно посещающий богослужения, исповедующийся каждый пост, каждый месяц или даже каждую неделю. Его исповедь не содержит признания в каких-то особых грехах, которые пророк Исаия называет «багряными», скорее они, так сказать, обыденного, «серенького» цвета. Но из этого не следует, что разрешение от этих грехов должно сопровождаться обыденными, «серенькими» наставлениями пастыря. Ибо глубокое подлинное покаяние – это не одно и то же очистительное действие, совершаемое время от времени. Покаяние – это процесс очищения, который должен развиваться, охватывать новые области души. Поэтому самый «благополучный» случай (насколько слово «благополучный» вообще может быть отнесено к христианину) для ревностного пастыря может стать и самым трудным, ибо от него требуется здесь не только разрешительная молитва, не только несколько привычных слов о вреде гнева или о пользе молитвы, но духовное, творческое усилие, которое должно помочь кающемуся увидеть новые залежи греховности и тем самым увести само Покаяние на новую глубину. Как в отношении молитвы учитель всегда учится сам, так и в Покаянии исповедующий не должен быть сторонним наблюдателем чужого Покаяния, он должен уметь и разделить его, особенно в том случае, если оно достаточно глубоко. Как мы знаем, для Покаяния нет пределов, и святые, в которых просиял свет Христов, – это люди, которые каялись непрестанно. Пастырь должен помнить: как только Покаянию наступает предел, как только оно упирается в какую-нибудь границу, за которой начинает лишь однообразно воспроизводить себя снова и снова, оставаясь, по сути, на месте, оно непременно становится формальным.

Мы знаем, что неподвижность в духовной жизни как бы начинает мстить за себя. Преодолевая сопротивление нашей падшей природы или же врага нашего спасения, мы должны хоть на самое малое, почти невидимое расстояние, но всегда продвигаться вперед от исповеди к исповеди. А иначе волны, которые противостоят нам, отнесут нас назад. Пусть мы прочли все положенные молитвы и не обидели ближнего, но не подкралась ли к нам незаметно гордость, откуда и не ждем? Покаялись в гордости, не нарушали поста, изведали даже молитвенные восторги, но не окаменело ли сердце наше к людям, с которыми случайно или не случайно сводит нас жизнь? Не видим ли мы вместо лиц, вместо глаз, на нас обращенных, просто сутолоку и толпу? Последнее искушение очень часто настигает людей вполне церковных и настигает как раз в храме, за молитвой. Разве не случалось нам видеть, как на людных праздничных богослужениях иные прихожане бесцеремонно расталкивают других, чтобы послушать проповедь о любви к ближнему? Конечно, искушения могут быть и не столь очевидны. Человек может искренне проверять себя в отношении тех или иных грехов и всегда «не быть грешным», то есть не ощущать того греха, который стоит как бы по ту сторону поступков, осуждаемых Церковью. Но кроме поступков, есть еще слова, которые также могут быть греховныѵш. Кроме слов, есть еще помыслы, которые как раз более всего выражают собой сокровенную суть человека. Подлинный пастырь не может, так сказать, довольствоваться малым и каждый раз терпеливо выслушивать одно и то же; он должен помочь человеку, готовому искренне каяться, разрушить более глубокие, невидимые преграды, отделяющие его от Бога. Тому же, кто незаметно для себя утратил эту искренность, он должен тактично указать, что исповедь его становится все более формальной, что внешне оставаясь исповедью, она по сути перестает быть покаянием, сокрушением сердца. И если учесть давние человеческие отношения, сложившиеся между исповедником и его духовником, такое предостережение может потребовать от него и некоторого мужества. Человеку, который привык считать себя примерным христианином, иногда бывает нелегко это выслушать. Но пастырь добрый никогда не может быть человекоугодником, никакие обиды или кризисы в отношениях даже с самыми близкими ему духовными чадами не должны его смущать. Если им руководит только забота о чужой душе, а не иные человеческие соображения, любые кризисы в конце концов могут оказаться полезными и спасительными.

Но наряду с формализмом, который можно считать одним из испытанных и лукавых проявлений человеческого духа, ищущего укрыться от взыскующей нас любви Божией, пастырю иногда приходится сталкиваться и с иным проявлением лукавства (чаще всего неосознанного) и внешне ничем не похожим на первое. На исповедь приходят порой исповедники (или скорее исповедницы), для которых Покаяние, по сути, не столько Таинство, сколько еще одна возможность пространно и с аппетитом поговорить о себе. Внешне они готовы как будто каяться, но к рассказу непосредственно о грехах примешивают какие-то сопутствующие обстоятельства, увязают в деталях и как бы все время смотрят на себя со стороны. Не жалея ни чужого, ни священнического времени, они легко обижаются, когда пастырь отметает из их рассказа все, что не имеет отношения к осознанным ими грехам. В этом случае, как и во всех остальных, священнику следует остерегаться всякого раздражения, ибо личная жизнь таких людей действительно часто бывает неустроена и они хотят, чтобы их пожалели, уделили им внимание и любовь. Не отказывая никому в пастырском участии, священник не должен дать увести себя с той единственной тропы в исповеди, которая ведет к действительному, трезвенному покаянию перед Богом. В противном случае исповедь станет своего рода «духовной» ширмой для эгоцентризма, готового даже воспользоваться и самим покаянием и слезами для того, чтобы привлечь к себе чье-то внимание.

На исповедь может прийти также человек, который даже не знает хорошенько, что такое исповедь и чему она служит. Случайно оказавшись в храме, он, повинуясь таинственной и благодатной силе, может быть, неожиданно и для самого себя, вслед за другими подходит к священнику, чтобы получить у него ответ на невысказанный вопрос своего сердца. Он подходит к нему не для того, чтобы получить отпущение грехов (само понятие «греха» еще темно для него), а для того, чтобы услышать, что такое Бог, что такое вера, что такое Церковь. Он хочет знать, что здесь происходит, и почему ему – как некогда Петру, узревшему свет Преображения, – «хорошо здесь быть». И священник, сам того не зная, согрешит, если исповедь окажется общей, если вместо немногих, но горячих и внятных слов о Боге, о вере, этот только что пробудившийся человек услышит от него лишь пока непонятную, торопливо прочитанную разрешительную молитву. И потому пастырь, принимая исповедь, должен хранить особую верность завету великого апостола, обращенному ко всем христианам: Господа Бога святите в сердцах ваших; будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (1Пет. 3:15).

Приведенный пример – один из многих среди тех непредвиденных случаев, с которыми может столкнуться священник. На исповедь приходят не всегда с покаянием, но и с вопросом, а также с жалобой или просьбой разрешить ту или иную житейскую тяжбу. От последнего священнику следует уклоняться, памятуя слова Господа: Кто поставил Меня судить вас? (Лк. 12:14). Но от одной вещи он уклоняться не должен, хотя формально она и не имеет отношения к исповеди. На исповедь могут прийти люди, буквально раздавленные своим горем, горем, которое обычные человеческие слова не могут утешить. Это могут быть и родители, только что похоронившие горячо любимого ребенка, и мать сына, только что павшего от руки убийц, или сына, самого ставшего преступником, или мать самоубийцы; это может быть и старик, потерявший жену, с которой прожил всю жизнь и не знающий, что теперь ему делать со своей жизнью, или больной, только что узнавший о своем безнадежном диагнозе. При этом не всегда эти люди могут назвать себя в обычном смысле верующими. Но они приходят сюда, смутно сознавая, что храм – это дом молитвы и дом надежды. Они подходят к священнику, который самой своей «профессией» символизирует в их глазах ту самую надежду, в которой они сегодня отчаянно нуждаются. Для некоторых из них такой разговор может быть последней альтернативой самоубийству. Их речь – это иногда беспорядочный поток слов и бессвязные обрывки фраз, и редкие слова, выдавливаемые с трудом и душевной мукой, но это неизменно мольба о помощи.

Встреча с таким человеком – один из самых ответственных моментов в жизни пастыря. Это психологически трудный момент требующий быстрой перестройки; только что он обращался со словами назидания к своей пастве, а в данном случае никакое назидание неуместно. Исповедь могла проводиться монахом – и вот он оказывается невольным свидетелем душераздирающих семейных драм. Или, напротив, исповедующий мог быть человеком женатым, здоровым, крепко стоящим на ногах – и вот перед ним существо поверженное, жестоко обиженное, оглушенное болью. Он мог быть ревностным служителем Церкви – и должен ныне выслушивать человека, еще не стряхнувшего с себя антицерковных или даже антирелигиозных предрассудков, не читавшего, может быть, и Евангелия. Но он – «священник Бога Всевышнего» – ныне оказывается как бы на очной ставке со всем человеческим страданием, воплощенным в этом пришедшем за помощью человеком, со всей падшей человеческой природой, ради спасения которой и воплотился Христос, и потому он не может ни уклониться от этой встречи, ни проявить духовную немощь.

Прежде всего он не должен уподобляться одному из мнимо благочестивых друзей Иова и убеждать страждущего в том, что нынешнее испытание было послано ему за былые грехи. Не потому, что страждущий безгрешен, а потому, что увидеть в испытании суд над собой человек может только сам. Для того и дана ему свобода от Бога, чтобы самому признать правду как суда, так и милости Божией. Навязать же такое признание извне невозможно; человека, колеблющегося, не ставшего еще на путь веры, это может привести к богоборству. И оттого первое, что должен сделать священник на этой очной ставке со страданием, – это дать ему до конца высказать себя, то есть выслушать человека, не пожалев времени. Если времени в обрез (литургия заканчивается, а исповедь еще не завершена), попросить подойти его после службы. Когда человек, может быть, впервые придя в храм, беспрепятственно рассказывает о своем горе священнику, у него невольно возникает ощущение, что его слышат здесь не только человеческие уши, и он, в сущности, прав. Пусть он расскажет все, что хочет рассказать. В течение этого рассказа пастырь может успеть перестроиться, мобилизовать себя, вспомнить, что одно из священнических призваний, одна из непоследних священнических добродетелей – способность к действенному состраданию. А действенность сострадания – это прежде всего сердечная, жаркая молитва. Пусть человек, пришедший к нам со своим горем, увидит и услышит, что мы и вправду молимся за него – не просто произносим готовые слова, но вкладываем в них душу. И тогда эта короткая беседа окажется для него первой школой молитвы (если он сам не молился до сих пор), а молитва так или иначе произведет на него свое благодатное действие. Именно молитва должна быть противопоставлена всякому безутешному горю, но для того, чтобы она была искренней, пастырю хоть на миг нужно внутренне соприкоснуться с тем страданием, с тем человеческим несчастьем, которое было попущено претерпеть и вынести другому.

Вспомним о том, что Сам Иисус сжалился над вдовой Наинской, потерявшей сына, что Он восскорбел духом и возмутился и даже заплакал, когда узнал о смерти друга Своего Лазаря и увидел горе его сестер. И «дар слезный», который дается иногда для молитвы, может быть дан и для сострадания; ведь Сам Спаситель наш не отворачивался от чужих слез и умел даже разделить их. Молитва, соучастие, сострадание важны сами по себе как первое свидетельство милосердия Божия, которое призван выразить и нести настоящий священник. Иногда люди, врасплох застигнутые своим горем, еще не умеют верить в Бога, но уже верят в молитву к Нему, ибо она для них – первый знак бытия Божия. Молитва, соучастие, сострадание важны еще и потому, что они непременно помогут найти те глубокие, подлинные, лишенные фальши слова утешения и одобрения, которых от нас ждут. Если перед нами человек верующий, церковный, мы можем говорить ему о промыслительном значении скорбей, о глубочайшей тайне милосердия Господня. Но если перед нами человек нецерковный, почти и не верующий, но уже и не могущий обойтись без веры, если к тому же мы не можем выполнить того, о чем он просит (скажем, когда мы вынуждены отказывать матери, просящей об отпевании своего некрещеного ребенка), то личная молитва, личное сострадание и те слова, которые будут им подсказаны, есть то единственное, в чем мы не можем и не должны никому отказывать.

Священник не должен ни в коей мере «использовать» чужого горя в целях обращения в веру или того, что называют «религиозной пропагандой». Ему не следует торопиться и с какой-нибудь слишком благодушной, «дежурной» проповедью. Все, что от него требуется в подобной ситуации – это быть в полном смысле свидетелем своей веры, «чающей воскресения мертвых и жизни будущего века». А свидетель – это человек, который не только должен нести весть о Христе, но и по мере сил являть собою Христа, состраждущего и утешающего. Если пастырь в ответ на человеческое горе сможет не просто по-человечески пожалеть, но и открыть тому, кто пришел к нему со своей мукой, человеческий Лик Бога любящего, его пастырская задача будет исполнена. Остальное управит за него Сам Господь.

В типологии кающихся следует отметить и, так сказать, современный вариант «благочестивого разбойника». Собственно, на протяжении всей истории христианства на исповедь к духовникам приходили разбойники и фарисеи, люди со здоровой и извращенной совестью, мнительные и черствые, преступные и святые. В любой день в привычной толпе кающихся может оказаться человек, который, подойдя к священнику, объявит ему, что он никогда не был на исповеди или не был десятки лет, что он и убийца, и прелюбодей, и вор, и святотатец, что он попрал все законы Божеские и человеческие и уже не надеется на прощение Божие. Если покаяние такого человека искренне и серьезно, то встреча с ним не испытание, а праздник для священника. Здесь более чем с кем-либо должен он ощутить радость быть работником на ниве Отца Небесного, принимающего блудных Своих сыновей. Нужно не пожалеть для него времени и помочь ему покаяться до конца. Разумеется, такой человек не должен пройти в череде других; с ним нужно встретиться и поговорить отдельно. Будем помнить: неполное, наскоро принесенное покаяние, за коим тотчас следует легкое разрешение от всех грехов, для него более чем опасно. Один изгнанный было бес может завтра же вернуться, взяв с собою семь других духов, злейших себя. Покаяние может быть и бурным, и слезным, и вместе с тем поддельным, истеричным, как бы разыгранным. Не следует безоговорочно верить одним словам и эмоциям, когда речь идет о тяжелых смертных грехах, их, насколько это возможно, нужно постараться искупить, хоть в малой мере загладив зло, причиненное другим. Если речь идет о явном нарушении гражданского закона (убийстве, развращении малолетних, доведении до самоубийства и т. п.), то священник, во всяком случае, обязан принять такую исповедь и сохранить тайну ее, но он не может отпустить подобного греха до того, как виновный заявит о своем преступлении перед законом. Если речь идет о нарѵшении закона нравственного (абортах, разврате, травле другого лица и т. п.), то он не может отпускать покаявшегося без соответствующей епитимьи и без твердого обещания со стороны грешника впредь не грешить подобным же образом и хоть как-то помочь обиженным им (скажем, взять на себя заботу об оставленных и забытых детях и т. п.). Пастырь, кто бы ни пришел к нему на исповедь, всегда должен помнить о последнем возгласе покаявшегося разбойника, как и о примере, и о словах Христа: И когда Иисус возлежал в доме, многие мытари и грешники пришли и возлегли с Ним и учениками Его. Увидев mo, фарисеи сказали ученикам Его: для чего Учитель ваш ест и пьет с мытарями и грешниками? Иисус же, услышав это, сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные, пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы? Ибо Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мф. 9:10–13).

Гордость и ее проявление – гордыня – основа греховности; это «первогрех», положивший начало отпадению твари от Творца. Возлюбленный Богом ангел Денница, сын зари, исполнившись гордыни и зависти, сказал в сердце своем: Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мои, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен. Всевышнему (Ис. 14:13–14). Но силой Божией низвержена гордыня его в глубины преисподней. Сын Божий свидетельствовал об этом падении, говоря: Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию (Лк. 10:18). Гордость породила и первородный грех. Адам и Ева захотели быть как боги; соблазненные лукавством искусителя, они преступили Божественный запрет и за это были извергнуты из Рая, из сферы личного богообщения, ви́дения и знания Бога.

В падшем мире гордыня проявляется в переоценке себя и своих качеств. Гордец забывает, что все доброе в нем – дар Божий, а не его личная заслуга. Что ты имеешь, чего бы не получил? (1Кор. 4:7). Гордый приписывает себе качества, которых не имеет, и считает себя лучше и выше всех. Все ереси и расколы коренятся в этом грехе. Гордость порождает самонадеянность, самочиние, честолюбие, надменность, чванство, высокомерие, тщеславие. Из всех этих слов наиболее устойчивым значением обладают два: тщеславие и гордость. Согласно «Лествице» первое относится ко второму, как отрок к мужу, зерно к хлебу, болезнь к смерти. Симптомы тщеславия, этого начального греха, – нетерпение упреков, жажда похвал, искание легких путей, непрерывное ориентирование на других (что они скажут? что подумают? как это покажется?). Тщеславие издали видит приближающегося зрителя и гневливых делает ласковыми, легкомысленных – серьезными, рассеянных – сосредоточенными, обжорливых – воздержанными, но все это так, пока есть зрители. Детская и юношеская застенчивость часто представляют собой оборотную сторону самолюбия и тщеславия.

Той же направленностью на зрителя объясняется грех самооправдания, который часто незаметно вкрадывается даже в нашу исповедь: «грешен, как и все», «грешен только в мелких грехах – никого не убил, не украл». Такому человеку склонность к самооправданию застилает духовный взор, не дает видеть себя в истинном свете. Между тем величайший знаток глубин человеческого духа преподобный Исаак Сирин (VIII в.) в своем 41-м слове говорит: «Восчувствовавший свой грех выше того, кто молитвою своею воскрешает мертвых; кто сподобился видеть самого себя, тот выше сподобившихся видеть ангелов».

«Бес тщеславия радуется, – говорит преподобный Иоанн Лествичник (VI в.), – видя умножение наших добродетелей, чем больше у нас успехов, тем больше пищи для тщеславия. Когда я храню пост, я тщеславлюсь; когда же для утаения подвига моего скрываю его – тщеславлюсь о своем благоразумии. Если я красиво одеваюсь, я тщеславлюсь, а переодевшись в худую одежду, тщеславлюсь еще больше. Говорить ли стану – тщеславию отдаюсь; соблюдаю молчание – еще более оному предаюсь. Куда сие терние не поверни, все станет оно вверх своими шипами».

Ядовитую сущность тщеславия хорошо знал Л. Н. Толстой. В своих ранних дневниках он жестоко обличает себя за тщеславие. В одной из записей 50-х годов он горько жалуется, что стоит появиться в его душе доброму чувству, непосредственному душевному движению, как сейчас же появляется оглядка на себя, тщеславное ощупывание себя, и вот драгоценнейшие движения души исчезают, тают, как снег на солнце. Тают – значит умирают; следовательно, благодаря тщеславию умирает лучшее, что есть в вас, значит мы убиваем себя тщеславием; реальную, простую, добрую жизнь заменяем призраками. Тщеславный стремится к смерти и ее получает.

Редко можно видеть, чтобы великая немая радость страдания проходила далями человеческих душ, не сопровождаемая своим отвратительным спутником – суетным, болтливым кокетством (тщеславием). Его сущность – в неспособности к бытию. Кокетливые люди в сущности не существуют, ибо бытие свое они сами приравнивают к мнению о них других людей. Даже испытывая величайшие страдания, кокетливые люди органически стремятся к тому, чтобы показать их другим, ибо посторонний взгляд для них то же, что огни рампы для театральных декораций.

Усилившееся тщеславие рождает гордость. Это крайняя самоуверенность с отвержением всего, что не мое, источник гнева жестокости и злобы, отказ помощи Божией, «демонская твердыня». Она «медная стена» между нами и Богом (авва Пимен); она вражда к Богу, начало всякого греха; она во всяком грехе. Ведь всякий грех есть вольная отдача себя своей страсти, сознательное попрание Божиего закона, дерзость против Бога, хотя «гордости подверженный как раз имеет крайнюю нужду в Боге, ибо люди спасти такого не могут» (Лествица).

Откуда же берется эта страсть? Как она зарождается? Чем питается? Какие степени проходит в своем развитии? По каким признакам можно ее узнать?

Последнее особенно важно, так как гордый обычно не видит своего греха. Некий разумный старец увещал на духу одного брата, чтобы тот не гордился, а тот, ослепленный умом своим, отвечал ему:

«Прости меня, отче, во мне нет гордости». Мудрый старец ему ответил: «Да чем же ты, чадо, мог лучше доказать свою гордость, как не этим ответом!»

Если человеку трудно просить прощения, если он обидчив и мнителен, если помнит зло и осуждает других, то это все, несомненно, признаки гордости. Об этом пишет Симеон Новый Богослов († 1032): «Кто, будучи бесчестным или досаждаем, сильно болеет от этого сердцем, о том человеке ведомо да будет, что он носит древнего змия (гордость) в недрах своих. Если он станет молча переносить обиды, то сделает змия этого немощным и расслабленным. А если будет противоречить с горечью и говорить с дерзостью, то придаст силы змию изливать яд в сердце его и немилосердно пожирать внутренности его».

В «Слове на язычников» святого Афанасия Великого (293–373) есть такое место: «Люди впали в самовожделение, предпочтя собственное созерцание Божественному». В этих словах вскрыта самая сущность гордости: человек, для которого доселе центром и предметом вожделения был Бог, отвернулся от Него, «впал в самовожделение», восхотел и возлюбил себя больше Бога, предпочел Божественному созерцанию созерцание самого себя. В жизни это обращение к «самосозерцанию» и «самовожделению» сделалось нашей природой и проявляется хотя бы в виде могучего инстинкта самосохранения как в телесной, так и в духовной нашей жизни.

Как злокачественная опухоль часто начинается с ушиба или продолжительного раздражения определенного места, так и болезнь гордости часто начинается или от внезапного потрясения души (например, большим горем), или от продолжительного самовосхваления вследствие, например, успеха, удачи, постоянного упражнения своего таланта.

Часто это так называемый «темпераментный», «энергичный» человек, увлекающийся, страстный, талантливый. Его можно уподобить извергающемуся фонтану, своей непрерывной активностью мешающему Богу и людям подойти к нему. Он полон, поглощен, упоен собой. Он ничего не видит и не чувствует, кроме своего горения, таланта, которым наслаждается, от которого получает полное счастье и удовлетворение. Едва ли можно сделать что-нибудь с таким человеком, пока он сам не выдохнется, пока не иссякнет его фонтан. В этом опасность вся видеть себя в истинном свете. Между тем величайший знаток глубин человеческого духа преподобный Исаак Сирин (VIII в.) в своем 41-м слове говорит: «Восчувствовавший свой грех выше того, кто молитвою своею воскрешает мертвых; кто сподобился видеть самого себя, тот выше сподобившихся видеть ангелов».

«Бес тщеславия радуется, – говорит преподобный Иоанн Лествичник (VI в.), – видя умножение наших добродетелей, чем больше у нас успехов, тем больше пищи для тщеславия. Когда я храню пост, я тщеславлюсь; когда же для утаения подвига моего скрываю его – тщеславлюсь о своем благоразумии. Если я красиво одеваюсь, я тщеславлюсь, а переодевшись в худую одежду, тщеславлюсь еще больше. Говорить ли стану – тщеславию отдаюсь; соблюдаю молчание еще более оному предаюсь. Куда сие терние не поверни, все станет оно вверх своими шипами».

Ядовитую сущность тщеславия хорошо знал Л. Н. Толстой. В своих ранних дневниках он жестоко обличает себя за тщеславие. В одной из записей 50-х годов он горько жалуется, что стоит появиться в его душе доброму чувству, непосредственному душевному движению, как сейчас же появляется оглядка на себя, тщеславное ощупывание себя, и вот драгоценнейшие движения души исчезают, тают, как снег на солнце. Тают – значит умирают; следовательно, благодаря тщеславию умирает лучшее, что есть в вас, значит мы убиваем себя тщеславием; реальную, простую, добрую жизнь заменяем призраками. Тщеславный стремится к смерти и ее получает.

Редко можно видеть, чтобы великая немая радость страдания проходила далями человеческих душ, не сопровождаемая своим отвратительным спутником – суетным, болтливым кокетством (тщеславием). Его сущность – в неспособности к бытию. Кокетливые люди в сущности не существуют, ибо бытие свое они сами приравнивают к мнению о них других людей. Даже испытывая величайшие страдания, кокетливые люди органически стремятся к тому, чтобы показать их другим, ибо посторонний взгляд для них то же, что огни рампы для театральных декораций.

Усилившееся тщеславие рождает гордость. Это крайняя самоуверенность с отвержением всего, что не мое, источник гнева, жестокости и злобы, отказ помощи Божией, «демонская твердыня». Она «медная стена» между нами и Богом (авва Пимен); она вражда к Богу, начало всякого греха; она во всяком грехе. Ведь всякий грех есть вольная отдача себя своей страсти, сознательное попрание Божиего закона, дерзость против Бога, хотя «гордости подверженный как раз имеет крайнюю нужду в Боге, ибо люди спасти такого не могут» (Лествица).

Откуда же берется эта страсть? Как она зарождается? Чем питается? Какие степени проходит в своем развитии? По каким признакам можно ее узнать?

Последнее особенно важно, так как гордый обычно не видит своего греха. Некий разумный старец увещал на духу одного брата, чтобы тот не гордился, а тот, ослепленный умом своим, отвечал ему:

«Прости меня, отче, во мне нет гордости». Мудрый старец ему ответил: «Да чем же ты, чадо, мог лучше доказать свою гордость, как не этим ответом!»

Если человеку трудно просить прощения, если он обидчив и мнителен, если помнит зло и осуждает других, то это все, несомненно, признаки гордости. Об этом пишет Симеон Новый Богослов († 1032): «Кто, будучи бесчестным или досаждаем, сильно болеет от этого сердцем, о том человеке ведомо да будет, что он носит древнего змия (гордость) в недрах своих. Если он станет молча переносить обиды, то сделает змия этого немощным и расслабленным. А если будет противоречить с горечью и говорить с дерзостью, то придаст силы змию изливать яд в сердце его и немилосердно пожирать внутренности его».

В «Слове на язычников» святого Афанасия Великого (293–373) есть такое место: «Люди впали в самовожделение, предпочтя собственное созерцание Божественному». В этих словах вскрыта самая сущность гордости: человек, для которого доселе центром и предметом вожделения был Бог, отвернулся от Него, «впал в самовожделение», восхотел и возлюбил себя больше Бога, предпочел Божественному созерцанию созерцание самого себя. В жизни это обращение к «самосозерцанию» и «самовожделению» сделалось нашей природой и проявляется хотя бы в виде могучего инстинкта самосохранения как в телесной, так и в духовной нашей жизни.

Как злокачественная опухоль часто начинается с ушиба или продолжительного раздражения определенного места, так и болезнь гордости часто начинается или от внезапного потрясения души (например, большим горем), или от продолжительного самовосхваления вследствие, например, успеха, удачи, постоянного упражнения своего таланта.

Часто это так называемый «темпераментный», «энергичный» человек, увлекающийся, страстный, талантливый. Его можно уподобить извергающемуся фонтану, своей непрерывной активностью мешающему Богу и людям подойти к нему. Он полон, поглощен, упоен собой. Он ничего не видит и не чувствует, кроме своего горения, таланта, которым наслаждается, от которого получает полное счастье и удовлетворение. Едва ли можно сделать что-нибудь с таким человеком, пока он сам не выдохнется, пока не иссякнет его фонтан. В этом опасность всякой одаренности, всякого таланта. Эти качества должны быть уравновешены полной, глубокой духовностью.

В переживании горя – тот же результат: человек поглощен своим горем, окружающий мир тускнеет и меркнет в его глазах; он ни о чем не может ни думать, ни говорить, кроме как о своем горе; он живет им, он держится за него, как за единственное достояние, оставшееся у него, которое стало содержанием его жизни. Встречаются люди, которые, как писал Ф. М. Достоевский, «даже в самом чувстве собственного унижения посягнули отыскать наслаждение».

Часто эта обращенность на себя развивается у людей тихих, покорных, молчаливых, у которых с детства подавлялась их личная жизнь, и эта подавленная субъективность порождает, как противовес, эгоцентрическую тенденцию в самых разнообразных проявлениях: обидчивость, мнительность, кокетство, желание обратить на себя внимание даже поддерживанием и раздуванием дурных слухов о себе, наконец, даже в виде прямых психозов типа навязчивых идей, мании преследования, мании величия, бреда отношений. В последнем случае человек скрупулезно взвешивает каждое слово, сказанное ему, каждый жест, взгляд в его сторону, пытаясь обнаружить в них недостаточное (или слишком пристальное) к себе внимание, разгадать их тайный смысл, отсюда подозрительность, напряженность и беспокойство.

Итак, сосредоточенность на себе уводит человека от мира и от Бога; он как бы отщепляется от общего ствола мироздания и обращается в стружку, завитую вокруг пустого места.

Попробуем наметить главные этапы развития гордости от легкого самодовольства до крайнего душевного омрачения и полной гибели.

Вначале это лишь занятость собой чуть более нормы, сопровождаемая хорошим настроением, переходящим часто в легкомыслие. Человек доволен собой, часто смеется, посвистывает, напевает, прищелкивает пальцами. Он любит казаться оригинальным, поражать парадоксальными суждениями, острить, проявляет особые вкусы, прихотлив и капризен в отношении к пище и любит поговорить об этом. Охотно дает советы и вмешивается по-дружески в чужие дела, невольно обнаруживает свой исключительный интерес к себе такими фразами (часто перебивая чужую речь): «нет, вот я вам скажу» или «послушайте моего совета», «я придерживаюсь правила» и т. п. Узнав о чужом горе, бессознательно говорит о себе: «Я так была потрясена, до сих пор не могу прийти в себя». Одновременно такой человек постоянно нуждается в одобрении окружающих, в зависимости от которого он то «расцветает», то «вянет». Этот вид эгоцентризма очень свойственен юности, хотя встречается и в зрелом возрасте.

Счастье человеку, если на этой стадии встретят его серьезные заботы о других (женитьба, семья, престарелые родители), работа, трудные испытания или откроется ему религиозный путь, и он, плененный красотой духовного подвига, увидит свою нищету и убожество и возжелает благодатной помощи. Если это не случится, болезнь развивается дальше.

Появляется искренняя уверенность в своем превосходстве над окружающими. Часто это выражается в неудержимом многословии. Ведь что такое болтливость? Это, с одной стороны, отсутствие скромности, а с другой – самоуслаждение примитивным процессом самообнаружения. Эгоистическая природа многословия ничуть не уменьшается от того, что это многословие иногда касается и серьезных тем: гордый человек может с жаром толковать о смирении и молчаливом перенесении обид, прославлять пост, обсуждать вопрос: «что выше: добрые дела или молитва?».

Уверенность в себе быстро переходит в страсть командования; он посягает на чужую волю (не вынося ни малейшего посягательства на свою), распоряжается чужим временем, вниманием, силами, становится нагл и нахален в общении. Свое дело для него важно, чужое – пустяки. Он за все борется, во все вмешивается, уверенный, что без его мудрого совета никто не обойдется.

На этой стадии характер гордого человека часто портится. В своей агрессивности он, естественно, встречает противодействие и отпор; появляется раздражительность, упрямство, сварливость. Он убежден, что его никто не понимает, даже его духовник; столкновения с «миром» обостряются, и гордец окончательно делает выбор: он противопоставляет себя людям, но пока еще не Богу.

Душа становится темной и холодной, в ней поселяется надменность, презрение, злоба, ненависть. Помрачается ум, ослабевает способность различать добро и зло, она заменяется острым чувством «моего» и «не моего» (следовательно, враждебного). Он выходит из всякого повиновения, невыносим во всяком обществе, его цель – вести свою линию, посрамить, преодолеть других. Он жадно ищет известности, хотя бы скандальной, мстя этим миру за непризнание и беря у него реванш. Монах в таком состоянии часто покидает монастырь, где ему все становится невыносимо, ищет собственных путей. Иногда эта сила самоутверждения направлена на материальное стяжание, карьеру, общественную деятельность; когда есть талант – на творчество, и тут гордец может добиться, благодаря своему напору, некоторых побед. На этой же почве возникают ереси и расколы.

Наконец, на последней ступени человек фактически порывает и с Богом. Если раньше он совершал грех из озорства и бунта, то теперь разрешает себе все; грех уже не мучит его, сделавшись привычным. Если в этой стадии у него появляется ощущение легкости и «воспарения» над презренным миром, то это легкость парения над бездной в когтях демона. Состояние души мрачное; беспросветное, полное одиночество, но при этом абсолютная убежденность в правоте своего пути и чувство полной безопасности в то время, как черные крылья несут его к гибели. Такое состояние мало чем отличается от помешательства.

Гордый уже в этой жизни пребывает в состоянии полной изоляции – во тьме кромешной. Когда он беседует, он или вовсе не слышит того, что ему говорят, или улавливает только то, что совпадает с его взглядами; если же ему говорят что-либо, противоречащее его мнению, он раздражается, злится, воспринимая это как оскорбления его личности, и, обороняясь, издевается над собеседником, высмеивает его, яростно отрицает его позицию. В окружающих он видит лишь те свойства, которые он сам им навязал или которые ему полезны, так что даже в похвалах своих он остается гордым, замкнутым в себе, непроницаемым для объективного.

Характерно, что наиболее распространенные формы проявления душевной болезни – мания величия и мания преследования – непосредственно вытекают из повышенного самоощущения и совершенно немыслимы у смиренных, простых, самоотверженных, забывающих о себе людей. Ведь и психиатры считают, что к душевной болезни (например, параноидальным психозам) ведут главным образом преувеличенное чувство собственной личности, враждебное отношение к людям, потеря нормальной способности приспособления, извращенность суждений. Классический параноик никогда не критикует себя, он всегда прав в своих глазах и проявляет острое недовольство окружающими людьми и условиями своей жизни.

Вот где выявляется глубина определения преподобного Иоанна Лествичника: «Гордость есть крайнее убожество души». Гордый терпит поражение на всех фронтах. Психологически он впадает в тоску, мрак, бесплодие. Морально переживает одиночество, иссякание любви, озлобление. В сфере психической это выражается в нервном или душевном заболевании. В этической сфере – крайний эгоизм и эгоцентризм, при котором все окружающее воспринимается личностью как существующее лишь в ее сознании. В духовной сфере гордость приводит к смерти души, предваряющей смерть телесную, к погружению в геену еще при жизни.

Чтобы предотвратить эту духовную катастрофу, пастырь должен проповедовать смирение и учить ему собственным примером. Первая ступень смирения – послушание; вначале любимым людям, близким, объективным законам человеческого общежития, правде, красоте, всему доброму в нас и вне нас, Закону Божиему, написанным в сердце человека Христовым заповедям, послушанию Церкви и представителям ее иерархии, ее Уставу и преданию; в гражданской сфере требуется послушание законам государства и исходящим из них указаниям властей.

В начале христианского пути мы слышим призыв нашего Спасителя: Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мф. 16:24). Каждый день христианин берет свой крест терпения обид, безропотного перенесения огорчений и болезней, молчаливого принятия поношения, самоотвержения и безоговорочного послушания – немедленного, добровольного, радостного, бесстрашного, постоянного. Это крест послушания Любви Христовой. Постепенно ему откроется путь в царство глубочайшего душевного покоя, «смиренномудрия, все страсти истребляющего» (Лествица). Здесь он узрит Господа нашего, Который гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак. 4:6).

Наблюдая и направляя духовное развитие своих пасомых (а также разбираясь в собственном душевном состоянии), пастырь не может не обращать внимания на такую важную душевно-эмоциональную сферу, как смех. Смех может быть проявлением таких весьма разных и духовно противоположных явлений как радость, веселость, с одной стороны, и издевательское высмеивание или пошлость, облеченная в форму «шутки». Разберем основные причины человеческого смеха и их отношение к сфере духовного.

Радость проявляется, когда друзья, любящие, близкие снова встречаются после разлуки. Взрослые люди обычно придумывают какой-нибудь предлог для смеха в виде шутки. Но та легкость, с которой даже самые пустяковые остроты вызывают в такой момент улыбку, показывает, что не в шутках дело. Что-то подобное этой радости выражается искусством, в частности музыкой, это какое-то неосознанное учащение ритма блаженных эмоций. Такой смех не вредит душе.

Веселость близка к радости, она порождается инстинктом игры, хотя иногда может оторвать человека от чувства и от действий, угодных Богу. Сама по себе она не содержит ничего плохого, а хорошее поддерживает: содействует мужеству, милосердию, нетребовательности к ближнему и другим добродетелям.

Но если вдуматься, то можно понять, что при всей случайности ее внешних проявлений, а подчас их незначительности, единый источник всякой чистой человеческой радости – в Боге, в том, что Он сотворил Свой мир прекрасным и гармоничным на радость Себе и Своим детям – роду человеческому, наделенному Им способностью любить и благодарить. Подлинная радость всегда коренится в ощущении Богоприсутствия, пусть даже и не вполне осознаваемом, в чувстве сопричастности человека к красоте мира, к величию его Творца, к всеобщей любви в Боге. Недаром призыв к радости встречается и в Священном Писании, и в богослужебных текстах: полнота радостей пред лицем Твоим (Пс. 15:11), вечером водворяется плач, а наутро радость (Пс. 29:6), воскликните Богу гласом радости (Пс. 46, 2), будешь иметь радость в Господе (Ис. 58:14), рабы мои будут петь от сердечной радости (Ис. 65, 14), было слово Твое мне в радость (Иер. 15:16), да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна (Ин. 15:11), ученики исполнялись радости и Духа Святого (Деян. 13:52), плод же духа: любовь, радость, мир (Гал. 5:22), принося с радостью молитву мою (Флп. 1:4); Богородице Дево, радуйся; радуйтесь и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах; приими от нас радости благовещения Воскресения Христова – вот лишь некоторые из многих свидетельств того, что радость Богообщения – это дар Господа Его Церкви. Пасхальная радость охватывает всякого христианина в дни празднования Воскресения Христова, потому что нет ничего более отраднее для души человеческой, чем Благая Весть о победе Христа над смертью и всеми силами зла. Радость как таковая греховной быть не может; греховное извращение этого состояния, чувство удовлетворения от злых дел называется злорадством.

Анекдот, помогающий увидеть смешное и нелепое, может быть полезен, разоблачая ложную серьезность сферы греховных искушений, помыслов и поступков. Но здесь следует особо выделить грубые и неприличные анекдоты. Люди по отношению к ним делятся на два типа: одних неприличный анекдот не разжигает только потому, что он смешной. У других людей смех и похоть рождаются одновременно от одной и той же причины. Люди первого типа шутят на сексуальные темы потому, что они часто вызывают смех, люди второго типа просто используют это как повод поговорить о сексуальном.

Истинный вред от шуток и юмора состоит совершенно в другом. В современном мире очень высоко ценится «чувство юмора» и его недостаток считается чуть ли не единственным пороком, которого следует стыдиться. Юмор для современного нецерковного человека украшение жизни, которое сглаживает и извиняет любой грех. Такой юмор устраняет стыд и раскаяние. Если, например, человек просто живет за счет других, предаваясь праздности, окружающие его осуждают и пытаются воздействовать на его совесть и чувство долга. Если же он шутливо хвастает этим и дразнит своих друзей и близких тем, что они дают себя «высасывать», – он уже не пошлый лодырь и тунеядец, а оригинал, весельчак. Просто трусость позорна, но если ее замаскировать шутливым хвастовством с юмористическими преувеличениями и комическими ужимками, она может показаться забавной и поэтому простительной. Жестокость позорна, если жестокий человек не придает ей шутливую форму (сюда относятся издевательские шутки над слабыми, больными, старыми людьми, не могущими защитить себя).

Тысяча непристойных и даже кощунственных анекдотов не продвинут так человека в сторону погибели, как открытие, что он может делать почти все, что угодно для удовлетворения своих страстей, и друзья не осудят его за это, но, наоборот, будут восхищаться его умением весело и легко жить. Такое искушение подчас полностью скрывается благодаря слишком высокому пиетету перед собственным «чувством юмора»; из-за боязни прослыть скучным «ханжой» люди заходят иногда слишком далеко в шутках, доходя до прямой жестокости, непристойности и святотатства.

Однако опаснее всего развязный смех. Во-первых, он не стоит больших душевных усилий. Только умный человек может пошутить о добродетели, оставаясь в ее рамках, но любой развязный человек может научиться под влиянием греха словоблудия высмеивать добродетель. Среди развязных людей всегда предполагается, что кто-то из них сказал что-то остроумное и смешное, хотя никто ничего такого не говорил; каждый серьезный предмет они обсуждают так, как будто уже нашли в нем смешную и нелепую сторону. Устойчивая привычка к развязному смеху окружает человека греховной броней от Бога. Между развязным смехом и радостью – огромное расстояние. Развязный смех, саркастическое вышучивание притупляют, а не проясняют разум, и отнюдь не сближают людей, предающихся этому пороку. Бесовская гордыня и самолюбование поселяются в душе такого человека, подобно язве они разрушают и губят ее. Предельным случаем развязного смеха является кощунственное глумление: пастырь имеет полное основание рассматривать глумящегося человека как стоящего на краю гибели.

Существо смеха связано с раздвоением. Смех открывает в одном явлении другое, не соответствующее: в высоком – низкое, в духовном – материальное, в торжественном – будничное, в обнадеживающем – разочаровывающее. Смех делит мир надвое, создает бесконечное количество двойников, создает смеховую «тень» действительности, раскалывает эту действительность.

Таким образом смех заключает в себе разрушительное и созидательное начала одновременно. Смех нарушает существующие в жизни связи и значения. Смех показывает бессмысленность и нелепость отношений, существующих в социальном мире; отношений причинно-следственных, отношений, осмысляющих существующие явления; условностей человеческого поведения и жизни общества. Смех «оглупляет», «вскрывает», «разоблачает», «обнажает».

Но смех имеет и некое созидательное начало, хотя и чисто психологическое. Смех дает человеку ощущение своей «сторонности», незаинтересованности в случившемся и происходящем. Смех лечит душевные травмы, облегчает человеку его трудную жизнь, успокаивает.

Одной из самых характерных особенностей средневекового смеха является его направленность на самого смеющегося. Смеющийся чаще всего смеется над самим собой, над своими злоключениями и неудачами. Смеясь, он изображает себя неудачником, дураком. Смеющийся «валяет дурака», паясничает, играет, переодевается (вывертывая одежду, надевая шапку задом наперед), изображая свои несчастья и бедствия. В скрытой и в открытой форме в этом «валянии дурака» присутствует критика существующего мира, разоблачаются существующие социальные отношения, социальная несправедливость. Поэтому в каком-то отношении «дурак» умен: он знает о мире больше, чем его современники.

Древнерусский юродивый также выступал в роли «дурака». Но его критика действительности построена на разоблачении ее несоответствия христианским нормам жизни в понимании этого юродивого. Соотношение мира культуры и мира антикультуры у юродивого опрокинуты. Своим поведением юродивый показывает, что именно мир культуры является ненастоящим: миром антикультуры, лицемерным, несправедливым, не соответствующим христианским нормам. Поэтому он постоянно, всегда ведет себя в этом мире так, как следовало бы вести себя только в мире антикультуры. Он действует и говорит «невпопад», но как христианин, не терпящий компромиссов, он говорит и ведет себя как раз так, как должно по нормам христианского поведения. Поступки, жесты и слова юродивого одновременно смешны и страшны, они вызывают страх своею таинственной, скрытой значительностью и тем, что юродивый, в отличие от окружающих его людей, видит и слышит что-то истинное, находящееся за пределами обычной видимости и слышимости. Юродивый видит и слышит тο, о чем не знают другие. Мир юродивого (то есть мир настоящей, духовной культуры) возвращается к реальности потустороннего бытия. Его мир двуплановый: для невежд смешной, для понимающих – духовно значительный.

Функция смеха обнажать, обнаруживать правду, сбрасывать с реальности покровы этикета, условностей, искусственного неравенства, всех мирских заблуждений. При этом «дурость» – это та же нагота по своей функции, это обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому в широком общественном мнении считалось, что говорят и видят правду именно нищие духом. Они честны, правдивы, смелы. Они веселы, как веселы люди, ничего не имеющие в этом мире, от всего добровольно отказавшиеся. Поэтому они не понимают никаких условностей. Они правдолюбцы, близкие к святости. Древнерусский смех – это смех «раздевающий», обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего. Юродивый прежде всего человек, видящий и говорящий голую правду.

Другая форма протеста в юродстве – осмеяние мира, то, что на языке того времени называлось «шаловать». Эта форма зафиксирована уже в рассказе о первом русском юродивом Исаакии Печерском. «Он же не хотя славы от человек, нача юродство творити и пакости наносити ово игумену, ово же братии, ово и мирских человеком, по миру ходя, яко и раны многим возлагати на нь» (Патерик, или Отечник Печерский). Говоря об осмеянии мира, как греческие, так и славянские агиографы подчеркивают, что делать это может только нравственно совершенный человек. Вот как наставляет авву Симеона собрат, подвизавшийся с ним в пустыне: «Смотри, брат мой, как бы не лишился ты из-за насмешек своих сознания греховности своей... Смотри, прошу тебя, когда смеется лицо твое, да не веселится вместе и ум твой... когда поднимаются ноги, да не нарушается в неподобной пляске покой внутри тебя, коротко сказать – что творит тело твое, да не творит душа».

Эти рассуждения чрезвычайно важны для анализа русского юродства. Отношение христианства вообще и Православия в частности к смеху не было вполне однозначным. В Православии существовала и другая точка зрения, согласно которой смех греховен. Еще святой Иоанн Златоуст заметил, что в Евангелии Иисус Христос никогда не смеется. В XVI–XVII вв., в эпоху расцвета юродства, официальная культура отрицала смех, запрещала его как нечто недостойное христианина. Святой Димитрий Ростовский прямо предписывал своим духовным чадам: если уж случится в жизни очень веселая минута, не смеяться громко, а только улыбнуться («осклабиться»). Это предписание заимствовано из книги Иисуса сына Сирахова: «Буй в смехе возносит глас свой: муж разумный едва осклабится». Современник святого Димитрия Ростовского, питомец той же Киево-Могилянской коллегии Иоанникий Галятовский учил прихожан: «Остерегайтесь... смехов, ибо молвил Христос: Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете (Лк.6:25). Не подлежит сомнению, что в бытовой культуре Древней Руси к смеху вообще было отношение предосудительное как к явлению, противоположному духовному трезвению. Это отношение отразилось и в пословицах: «Смехи да хихи введут во грехи», «Где смех, там и грех» и т. п. Однако «грешному смеху» был противопоставлен «смех благочестивый», направленный самим смеющимся против его личной гордыни и самодовольства. Одним из главных грехов в православной духовной традиции всегда считалась гордыня, и в особенности сознание своей праведности, непогрешимости, незапятнанности, моральной чистоты. Поэтому в Древней Руси популярным чтением были рассказы о «святых грешниках» – о грешниках раскаявшихся и продолжавших осознавать себя грешниками или о тех, кто совершил подвиги в полной тайне от других и при этом казался другим, считая самого себя величайшим грешником. Типичны в этом отношении жития Марии Египетской, Алексия, человека Божия, и других угодников. Быть презираемым всеми и чувствовать свою греховность самому считалось одним из величайших подвигов святого.

Герой «Повести о бражнике» (XVII в.) подает пример борьбы с гордыней. Явившись после смерти к вратам рая, он сознанием своей греховности поражает даже прославленных угодников Божиих – святителя Николая и апостола Петра.

Для тайного праведника средневековой Руси, подвергаемого гонениям со стороны мира, главной задачей было уберечься от гордыни своей праведностью, своим мученичеством. Всем своим традиционным православным существом он противостоял греху гордыни, отвращался от любой формы самодовольства и самоудовлетворенности, стремился не допустить в себе мысли о том, что он морально выше других. Типичным примером такой позиции может служить поведение духовного и идейного главы старообрядчества протопопа Аввакума (1620 или 1621–1682). Мы не будем здесь анализировать весь его сложный и трагический духовный путь, а лишь коснемся образа самовыражения его личности, столь характерной для русской средневековой традиции.

В одном из своих писаний Аввакум говорит: «Так мне надобе себя поупасти, чтобы в гордость не войти». Ему во что бы то ни стало надо было явить свое смирение, убедить не только других, но прежде всего самого себя в своем ничтожестве, в том, что мучения его не мучения, что ему легко и просто нести свои страдания, что сам он греховен, жалок и смешон. Отсюда его кроткий смех над своими гонителями, соединяющийся с жалостью к ним, как будто бы именно они его гонители были на самом деле настоящими мучениками. Это типичный для средневековой Руси смех над самим собой, но смех приобретавший религиозную функцию, смех очистительный, утверждающий бренность и ничтожество всего земного сравнительно с ценностями вечными. По-настоящему для древнерусского православного сознания страшен лишь грех, влекущий за собой неизбежность загробных мук – мук во сто крат более сильных и страшных, чем все возможные мучения в этом мире, перенесенные во имя правого дела христианина.

Смех не только щит против гордыни, против преувеличения своих заслуг перед Богом, но и против всякого страха. Мученичество изображается Аввакумом как рядовое бытовое явление, почти комически: «И оттоле и до сего времени непрестанно жгут и палят исповедников Христовых. Они, миленькия, ради Пресветлыя, и Честныя, и Страшныя Троицы, несытно пуще в глаза идут. Слово в слово, яко комары или мшицы, елико их больше подавляют, тогда больше в глаза лезут. Так же и русаки бедныя, мучителя дождавши, полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия».

Юмор смягчает страх мучений. Даже в совете о том, как идти навстречу смерти, Аввакум изображает эту смерть как комическую сцену: «Да нарядяся хорошенько во одежду брачную, яко мученик Филипп, медведю в глаза, зашедши, плюнь, да изгрызет, яко мягонький пирожок».

Комически изображаются как нечто сугубо бытовое, домашнее и сами гонители, «слуги антихриста». «А о последнем антихристе не блазнитеся, – еще он, последний чорт, не бывал: нынешние бояре ево комнатныя, ближния дружья, возятся, яко беси, путь ему подстилают и имя Христово выгоняют».

Ободрение смехом в самый патетический момент смертельной угрозы всегда было национальным, русским явлением. Спустя столетие Суворов шутками подбадривал своих солдат перед битвой и на тяжелых переходах. И это тоже был «национальный смех». Аввакум поднимает на смех любые здешние страдания, перенесенные во имя веры, и в первую очередь свои собственные. Его «Житие» должно было не пугать, а указывать на ничтожность переносимых мук, на ничтожность и тщетность усилий властей запугать сторонников старой веры.

Смех был не только жизненной позицией Аввакума – позицией, которая давала ему силы переносить гонения и муки, – он был и его мировоззрением, утверждающим призрачность всего существующего в этом мире. «Ныне же (то есть сейчас, в мире сем. – Ред.) в зеркале и в гадании, тамо же со Христом лицем к лицу» (cp. 1 Kop. 13:12). Смешны усилия гонителей причинить страдания ему и его сторонникам, смешна и надежда их на то, что страданиями можно заставить человека изменить своей вере. Ничтожна и сила этих страданий, но именно они очищают человека и дают ему уверенность в будущих наградах.

Введение Аввакума в книге его поучений начинается со следующего самоуничижительного заявления: «Беседа человека грешна, человека безобразна и безславна, человека не имуща видения, ни доброты, ниже подобия Господня. По истине рещи, яко несть и человек. Но чад есмь или свиния; якоже и она питается рожцы, так и я грехами. Рожцы вкус имут в гортани сладость, во чреве же бледность. Тако и аз, яко юнейший блудный сын, заблудих от дому отца своего, пасяхся со свиниями, еже есть бесы, питаются грехами, услаждая плоть, огорчеваяй же душу делы и словесы, и помыслы злыми».

Почти во всех своих писаниях Аввакуму так или иначе приходилось говорить о претерпеваемых им муках за веру. Соблазн ощутить себя мучеником был особенно велик в его автобиографическом «Житии». Надо было рассказать читателю и представить самому себе эти муки как нечто заурядное, «ненастоящее». Необходимо было в какой-то мере отделить переносимые мучения от своей личности, взглянуть на них сторонним глазом и не ставить себе их в заслугу. Формой такого «отстранения» себя от своих мук и был смех. Не случайно он так часто говорит о себе в третьем лице, особенно когда шутит над собой. Иногда Аввакум поучает себя сентенциями вроде следующей: «Любил, протопоп, со славными знатца, люби же и терпети, горемыка, до конца». Он шутливо описывает переносимые им с женой муки, а заодно смягчает свой гнев на гонителей.

Юмор Аввакума был порой очень мягким. Юмор этот пронизывает его «Житие». И он неразрывно связан с отношением Аввакума к себе и окружающему его миру. Юмор – проявление его смирения. Юмор служит ему способом изобразить свое доброе отношение к окружающим его гонителям, к мучительным обстоятельствам жизни, смягчить свои страдания. Это своеобразный способ примирения с жизнью и, главное, способ изобразить свое смиренное отношение к собственным подвигам, мучениям, страданиям.

При этом шутки Аввакума совершенно просты и лишены какой бы то ни было претензии, нажима. Он всегда знает меру в шутках и рассчитывает на то, что читатель поймет его с полуслова. И в этом отношении он уважителен к своему читателю.

Смех Аввакума, этот своеобразный «религиозный смех», стал характерным для Древней Руси в целом. Это щит от соблазна гордыни, житейский выход из греха и одновременно проявление доброты к своим гонителям, терпения и смирения. Своих врагов Аввакум полушутливо, полуласково называет «горюны», «бедные», «дурачки», «миленькие» и предлагает: «Потужити надобно о них, о бедных. Увы, бедные... погибаете от своего злаго и непокориваго нрава». О своем главном мучителе воеводе Пашкове он говоритт «Десять лет он меня мучил или я его не знаю; Бог разберет в день века». Припомнив временное благоволение к себс царя и его бояр, Аввакум пишет: «Видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры». Это отношение к врагам особенно характерно для его «Жития».

Древняя русская литература знала немало этикетных формул авторского смирения. Ими начинались и заканчивались многие произведения. Однако Аввакуму как бы мало обычных, традиционных авторских самоуничижений. Самоуничижение для Него – не дело обычного для средних веков литературного этикета, а действие глубоко религиозного самосознания, нуждающегося в подлинном, а не этикетном самоочищении от греховной гордыни.

Типично, что самые трагические сцены приобретают в рассказе Аввакума характер комической сцены, скоморошьего представления, в котором персонажи подставляют друг другу подножки и валятся один на другого, как в детской игре «куча мала». Вот одно из таких мест в «Житии» Аввакума: «Таже с Нерчи реки ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал (воевода Пашков. – Ред.) две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедми итти не поспеем – голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томный-же человек на нея набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришел – на меня бедная пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Юмор Аввакума в писаниях был частью его поведения в жизни. Когда на реке Хилке опрокинуло дощаник, на котором плыл Аввакум со всеми его вещами, он рассказывает: «Я, вышед из воды, смеюсь, а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая». Воевода Пашков, везший Аввакума, верно определил поведение Аввакума, когда сказал ему при этом случае: «Ты-де над собою делаешь за посмех».

Буффонадой отзывается и сцена, в которой Аввакум описывает спасение им «замотая» Василия, который перед тем чуть было не посадил его на кол. Когда Пашков начал этого Василия преследовать, тот бросился за спасением к Аввакуму, который спрятал его у себя в судне: «...спрятал его, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечь на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, лишо говорят: «Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась.» А я – простите, Бога ради! – лгал в те поры и сказывал: «Нет ево у меня!» – не хотя ево на смерть выдать».

Аввакум вообще очень ощущает комичность чьего-либо обличия. В нравоучении «Как нужно жить в вере» Аввакум рисует великолепную картину того, как ведут себя блудник и блудница. «Ох, ох, безумия! не зрит внутрь души своея наготы и срамоты, яко вместе риз благодатных сквернавными ризы оболчен и пома блудною тиной и вонею злосмрадною повит. И бес блудно души на шее седит, кудри бедной расчесывает и ус разправливает посреде народа. Силно хорош, и плюнуть не на ково. А прелюбодейца белилами, румянами умазалася, брови и очи подсурмила, уста багряноносна, поклоны ниски, словеса гладки, вопросы тихи, ответы мягки, приветы сладки, взгляды благочинны, шествие по пути изрядно, рубаха белая, ризы красныя, сапоги сафьянныя. Как быть, хороша – вторая египтяныня Петефрийна жена, Самсонова Диалица – б...ь. Посмотри-тко, дурка, на душу свою, какова она красна. И ты, кудрявец, чесаная голова! Я отселе вижу в вас: гной и червие в душах ваших кипят...»

Комментируя библейские рассказы, Аввакум не только превращает их в своих пересказах в бытовые жанровые картины, но и сопровождает своеобразными параллелями из современной ему жизни. Вот как, например, излагается им библейский рассказ о грехопадении праотцев Адама и Евы.

«И позавиде дьявол чести и славе Адамли, восхоте у Бога украсти. Вниде во змию, лучшаго зверя, и оболга Бога ко Адаму, рече: завистлив Бог, Адаме, не хощет вас быти таковых, якоже Сам. Аще вкусите от древа, от него же вам заповеда, будетс яко бози. Адам же отказал, помня заповедь Зиждителеву. Змия же, отклоняся от Адама, прииде ко Евве: ноги у нее (у змеи. – Ред.) были, и крылье было. Хороший зверь была, красной, докаместь не своровала. И рече Евве теже глаголы, что и Адаму. Она же, послущав змии, приступи ко древу: взем грезнь (ягоду. – Ред.) и озоба (съела. – Ред.) его, и Адаму даде, понеже древо красно видением и добро в снедь смоковь красная, ягоды сладкие, слова междо собою льстивые: оне упиваются, а дьявол смеется в то время. Увы, невоздержания, увы небрежения Господни заповеди! Оттоле и доднесь творится та же лесть в слабоумных человеках. Потчивают друг друга зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочими питии и сладкими брашны. А опосле и посмехают друг друга, упивагося до пьяна, слово в слово, что в Раю бывает при дьяволе и при Адаме.

Бытия паки: и вкусите Адам и Ева от древа, от него же Бог заповеда, и обнажистася. О миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и с двора спихнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, и никто не помилует. Увы, безумия и тогдашнева и нынешнева!»

Стиль поведения Аввакума отчасти (но не полностью) напоминает собой юродство – он всячески унижает и умаляет себя творит себя бесчестным, глупым. Даже о молитве своей Аввакум говорит с добродушной усмешкой. Рассказывая, как трудно было ему исполнять молитвенное правило, Аввакум говорит· «побьюся головой о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю» О молитве Иисусовой он говорит, что ее надо «грызть» перед нами как бы опрощение и снижение всего священного Аввакум «играет» и сам об этом говорит. Свою жизнь в страшной земляной пустозерской тюрьме Аввакум называет игрою: «Любо мне, что вы охаете: ох, ох, как спастися, искушение прииде... А я себе играю, в земле той сидя: пускай, реку, дьявол – от сосуды своими (то есть орудиями пыток. – Ред.) погоняет от долу к горнему жилищу...»

Аввакум не только сам «играет», ища в себе и в тех жизненных ситуациях, в которые он попадал, комическое, несерьезное, как бы пустое, но приглашает и других «играть», и в частности самого царя. В своей знаменитой четвертой челобитной царю он пишет: «Да и заплутаев тех (так называет он своих мучителей. – Ред.) Бог простит, кои меня проклинали и стригли: рабу Господню не подобается сваритися (спорить. – Ред.), но кротку быти ко всем. Не оне меня томят и мучат, но дьявол наветом своим строил; а оне тово не знают и сами, что творят. Да уж, Государь, пускай быти тому так! Положь тο дело за игрушку! Мне то не досадно».

«Игрушка» предназначена для веселья, для смеха. Аввакум не только сам смеялся над своими мучениями и над своими гонителями – «клал их за игрушку», – но, желая добра своим врагам, предлагал им считать их собственное мучительство не более чем игрой.

Кротость, а следовательно, и смех, были жизненной позицией Аввахума. Он призывает к кроткой вере и к отсутствию всякой гордости и напыщенности: «Не наскочи, ни отскочи: так и благодать бывает тут. А аще, раздувшеся, кинешься, опосле же, изнемогши, отвержешися. А аще с целомудрием, и со смиренною кротостию, и с любовию ко Христу, прося от него помощи, уповая на него во всем, подвигнешься о правде Евангельской: и тогда Бог манием помогает ти и вся поспешествует ти во благо. Не ищи тогда глагол высокословных, но смиренномудрия... О Христове деле говори кротко и приветно, да же слово будет сладко, а не терпко». Природный русский язык Аввакума, на котором он писал и говорил, был языком кротким и приветным, не «высокословным». Аввакумовское просторечие было также в целом формой комического самоуничижения, смеха, обращенного Аввакумом на самого себя.

Заключая свое «Обращение к Симеону» и приветствие всем «чтущим и послушающим» посылаемое «писание», Аввакум так писал о себе и о своих писаниях: «Глуп веть я гораздо. Так, человеченко ничему негодной. Ворчу от болезни сердца своего». В другом сочинении: «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства иеискусен, простец человек зело исполнен неведения... Подобен я нищему человеку, ходящему по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День той скончав и пропитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз, по вся дни волочась, сбираю и вам, питомникам церковным, предлагаю, – пускай, ядше, веселимся и живн будем. V сюгатаво человека, Царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получу; у Давыда царя и у Исаи пророков, у пасадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошель, да и вам даю, жителям в дому Бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду».

Нищему подобает нищий язык – язык, лншснный всякой пышности и вместе с тем шутовской, ибо шутовством в Древней Руси обычно рядилось и самое попрошайничество.

Игумен Сергий считал, что в Аввакуме «огненный ум». Аввакум возмутился этими словами и написал Сергию: «И ты, игуменишко, не ковыряй впредь таких речей», уверяя, что он, Аввакум, «человек, равен роду, живущему в тинах кальных, их же лягушками зовут».

Объективности ради следует отметить, что Аввакум не всегда выдерживал принятую им позицию. Кротость по отношению к противникам иногда оборачивается у него злой иронией и даже переходит в прямое издевательство: «Он меня лает, а я ему рекл: „Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет“». И его крик боли, стоны, когда он не выдерживает нечеловеческие муки, оборачиваются полной противоположностью его смеху, – это его брань, озлобленная, гневная, яростная, вырывающаяся в минуты страшных срывов. В минуты, когда Аввакум свирепел совестью, он желал казней своим врагам, вспоминая по этому поводу с восторгом грозного царя Ивана. Но казни были явно неосуществимы и о них Аввакуму приходилось только мечтать, переносясь мыслью в загробный мир.

Однако злой смех у Аввакума скорее исключение из его религиозной системы смеха, но исключение, характерное для самого Аввакума, в котором время от времени дает себя знать голос обличителя, противопоставившего себя современной ему церковной иерархии.

В жизни любого верующего бывают периоды ослабления веры, душевной апатии, скуки. Пастырь должен внимательно наблюдать за своим душевным состоянием, уметь предупреждать подобное охлаждение, которое, как правило, начинается с рассеянности во время молитвы и снижения личной аскетической дисциплины.

Не следует думать, что причины такого охлаждения легко устранимы, но не следует и отчаиваться, обнаружив в своей Душе подобное изменение. Господь поможет тому, кто воистину желает вернуться на путь веры. Рассмотрим последовательность душевных движений, ведущих к ослаблению и затуханию дѵховной жизни; разумеется, все нижесказанное относится как к священнослужителям, так и к мирянам.

Христианин молится, приступая к Таинству, но накал его прежней веры ослабел, хотя внешне он сохраняет благочестивый образ жизни. Ему кажется, что у него появилось лишь несколько новых друзей или невинных удовольствий, но его духовное состояние в основном такое же, как и раньше. Пока он так думает, чувство раскаяния во вполне определенном грехе не посещает его. Иногда лишь возникает смутное и тревожное чувство, что он не совсем правильно вел себя в последнее время. Эта смутная тревога может пробудить покаянное чувство, если человек захочет сосредоточиться на нем или обратиться за помощью к духовнику, тогда она перейдет в подлинное покаяние. В противном случае со временем тревога будет постепенно притупляться, человека захватит житейская суета и ему будет все труднее и неприятнее думать о Боге. Все люди во все времена испытывали эту неохоту. Но если мысль о Господе поднимает в человеке целый ряд полуосознанных грехов, эта неохота усиливается. Постепенно ему становится неприятна и даже ненавистна всякая мысль о Боге. В этом состоянии искушаемый уже не только избегает духовной жизни, посещения богослужений, личной молитвы, но проникается к ним неприязнью. Прежде чем приступить к своим религиозным обязанностям он будет думать о них настолько мало, насколько это допускается его чувством приличия, а по их окончании он будет забывать о них как можно скорее.

Если раньше его искушали невнимательность и посторонние мысли во время молитвы, то теперь он сам будет искать предмета или повода для отвлечения и опустошения сердца. Неосознанно он сам захочет, чтобы его молитвы не были сердечными, ибо теперь он более всего боится непосредственного присутствия Бога. Он станет стремиться к тому, чтобы спящая совесть лгала. Удовольствия перестанут быть основным искушением. Когда тревога и нежелание разобраться в сути этой тревоги уведут его от подлинной радости, когда привычка лишит приятности суетные удовольствия, а возбужденность чувств накрепко привяжет к ним (именно так привычка действует на удовольствие), его блуждающее внимание будет отвлекаться чем угодно. Если раньше его отвлекала от молитвы хорошая книга, которую он действительно любил, то теперь вполне достаточно объявлений из старой газеты. Теперь он теряет время не только в интересных для него разговорах с приятными ему людьми, но и в разговорах с теми, кто ему безразличен, на совершенно скучные темы. Если раньше он до поздней ночи просиживал в шумной компании, то теперь он чаще бывает один, пребывая в полном безделии (часто предаваясь мрачному пьянству). Вся его прежняя здоровая духовная активность подавлена, а взамен он получил «ничто». Под конец жизни такой человек признается себе, что большую часть своей жизни не делал ни того, что должен был делать, ни того, что ему хотелось делать. Это «ничто» достаточно сильно, чтобы украсть лучшие годы человека, чтобы отдать их даже не услаждающим грехам, а унылому блужданию бессодержательной мысли. «Ничто» отдает эти годы на утоление праздного любопытства, пошлым разговорам, бессмысленному времяпрепровождению. «Ничто» отдает их постукиванию пальцами, притоптыванию каблуками, перелистыванию в сотый раз старого журнала, насвистыванию опротивевшей ничтожной мелодии. «Ничто» отдает их длинным, туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже страсти, причем, окунувшись однажды в эти мечтания, слабый человек уже не может стряхнуть их с себя.

На первый взгляд все это кажется мелкими грехами, ведь человек не совершает активных злых поступков. Но суть этого состояния – отдаление от Бога и духовной жизни. Неважно, сколь малы грехи, если они в совокупности оттесняют человека от Света и погружают в «ничто». Если они дают тот же результат, что и убийство, блуд, воровство, значит, они ничуть не легче их. Поистине, самая верная дорога в ад – та, по которой человек спускается постепенно, дорога пологая, мягкая, без внезапных поворотов, без указательных столбов. Долг пастыря – остановить этот процесс саморазрушения личности, вернуть душу к Богу.