Глава 14. Христианское понимание мира и человека – основа пастырства

Разум человека, стремящегося жить согласно исповедуемой им вере в поисках истинного пути ко спасению, неизбежно приходит к основному вопросу – о смысле существования мира вообще и цели человеческой жизни в частности. Православный пастырь, трудясь на ниве духовного окормления своих пасомых, невольно сталкивается с проблемами человеческого бытия, так или иначе приводящими к вопросу: в чем смысл этого краткого земного существования с его многосуетными заботами, радостями и страданиями, и есть ли в нем безусловная духовная ценность? Без уяснения этой глубочайшей проблемы и готовности в меру своего духовного возрастания решать ее, хотя бы в применении к конкретным нуждам паствы, пастырь не обретет твердой почвы под ногами и рискует впасть в крайности либо секуляризованного упрощенчества в вопросах веры и жизни, либо псевдоаскетического горделивого отвержения земных человеческих дел.

Человек как наблюдатель и участник мирового процесса вправе задаться вопросом: есть ли этот процесс исчезающее и улетучивающееся как дым мимолетное явление, не имеющее отношения к его пути и к какой бы то ни было цели вообще не приводящее, или же это всеединая, безусловная цель, к которой он направлен и которой он достигает?

Вопрос этот неизбежно встает перед человеком, потому что вся наша жизнь – это стремление к цели, а стало быть, искание смысла. Но именно поэтому вопрос этот мучителен: первое, с чем сталкивается человек в поисках смысла – цели жизни, – это жестокое разочарование при виде окружающей нас действительности. Тот смысл, который человек ищет, не дан и не явлен ему в повседневном опыте; часто весь этот будничный опыт свидетельствует о противоположном, об отсутствии видимого смысла. И с этим должен считаться при решении вопроса о смысле жизни каждый добросовестный человек.

С тех пор, как человек начал размышлять о жизни, жизнь бессмысленная всегда представлялась ему в виде замкнутого порочного круга. Это стремление, не достигающее цели, а потому роковым образом возвращающееся к своей исходной точке и без конца повторяющееся. О таком понимании бессмысленности жизни красноречиво говорят многочисленные образы ада у древних и у некоторых христиан. Царь Иксион, вечно вращающийся в огненном колесе, бочка Данаид, муки Тантала, Сизифов труд – вот классические изображения бессмысленного томления у греков. Аналогичные образы адских мук можно найти и у христианских визионеров. Сведенборг видел в аду Кальвина, осужденного вечно писать книгу о предопределении. Каждый вновь написанный лист проваливается в бездну, вследствие чего Кальвин обречен без конца начинать работу сначала. В аду все – вечное повторение, не достигающая конца и цели работа, поэтому даже само разрушение там призрачно и принимает форму дурной бесконечности, безысходного магического круга. Это червь неумирающий и огонь неугасающий – две силы, вечно разрушающие и вместе с тем бессильные до конца разрушить. Змей, сам себя кусающий за хвост, – вот яркое символическое изображение этого круговращения.

Круговращение это не является чем-то только воображаемым нами. Ад таится уже в той действительности, которую мы видим и наблюдаем; чуткие души в самой нашей повседневной жизни распознают его в его несомненных проявлениях. Недаром интуиция порочного круга, лежащего в основе мирового процесса, и составляет пафос всякого пессимизма, религиозного и философского. Ярче всего этот пессимизм выражен в Книге Екклесиаста: Суета сует, – сказал Екклесиаст, – суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после (Еккл. 1:2–11).

С позиции этого глубочайшего пессимизма мировой процесс – это бесконечное круговращение, вечное повторение одного и того же, бессильное стремление создать что-либо новое в мире. Неслучайно эта же мысль выражена в романс Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» устами черта. «Ты думаешь все про теперешнюю землю, – говорит он Ивану Карамазову. – Да ведь теперешняя земля, может, сама биллион раз повторялась; ну, отживала, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала; опять вода, яже бе над твердью; потом комета, опять солнце, опять из солнца земля; ведь это развитие, может, уже бесконечно повторялось и все в одном и том же виде, до черточки. Скучища неприличнейшая».

В этом изображении Ф. М. Достоевского уже не ад, а сама вселенная представляется как нескончаемый «Сизифов труд». Но впечатление «скуки» это круговращение производит лишь до тех пор, пока речь идет о мертвом веществе. Скучным может показаться бесконечное чередование прилива и отлива в море, бессмысленная и вечная смена образования и разрушения солнечных систем и, наконец, бессмысленное вращение Земли вокруг оси наподобие волчка. Но когда мы от мертвого переходим к живому, ощущение этой всеобщей суеты становится несравненно более болезненным, ибо оно связывается с мучительным впечатлением неудачи. Мы как бы видим здесь не простое отсутствие цели, а цель недостигнутую, разрушенную иллюзию смысла. В жизни живых существ все целесообразно, все направлено к цели. И вот, когда человек видит, что и это стремление суетно, что жизненный круг в его целом воспроизводит в осложненном виде все то же бессмысленное вращение волчка вокруг своей оси, – ему становится тошно от жизни. Он испытывает острую душевную боль при виде этого повторения низшей формы существования в высшей.

Многим, например, приходилось наблюдать оголенные леса со съеденной листвой в самый разгар жаркого лета. Это работа гусеницы-шелкопряда. Весной она вылупливается из яичек, заложенных у корней деревьев, и поднимается вверх пожирать листву. Потом, когда деревья оголены, она превращается в куколку, потом из куколки выходит на свет бабочка. Бабочка эта, порхая над землей, переживает брачный период, чтобы затем умереть над рождающимися из нее яйцами, которые прикрываются на зиму, словно шубой, телом бабочки. Весной опять из яиц рождаются черви, опять ползают, жрут, окрыляются, брачуются и умирают. Куколки, бабочки, черви, куколки, бабочки, черви – и так до бесконечности. Вот в наиболее обнаженном и грубом виде изображение «жизненного круга», – того самого, в котором в той или иной форме вращается на земле всякая жизнь. Он весь целиком выражается словами молитвы: «земля еси и в землю отыдеши».

Всякий наблюдаемый на земле жизненный цикл с роковой необходимостью замыкается смертью и облекается в форму дурной -бесконечности беспрестанно повторяющихся рождений и смертей. Всякая жизнь стремится подняться над землею и неизбежно вновь на нее ниспадает, смешиваясь с прахом, а крылья, на которых она взлетает, оказываются лишь призрачным и исчезающим поэтическим украшением.

Заслуживает ли названия жизни это бессмысленное чередование рождений и смертей, эта однообразная смена умираюших поколений? Сама целесообразность устройства живых организмов, сообщающая ему видимость разумности, на самом деле только подчеркивает суетность их существования в целом, потому что вся эта целесообразность рассчитана на ту единую и единственную цель, которая никогда не достигается, – цель сохранения жизни. Умирает каждый живой индивид, а жизнь рода слагается из бесконечной серии смертей. Это не жизнь, а пустая видимость жизни. К тому же и эта видимость поддерживается в непрерывной «борьбе за существование». Для сохранения каждой отдельной жизни, жизни отдельного вида, необходима гибель других жизней, представителей других видов. Порочный круг каждой жизни поддерживается за счет соседних, столь же замкнутых кругов, а дурная бесконечность жизни вообще заключается в том, что все пожирают друг друга и никогда до конца не насыщаются. Одно солнце светит всем живым существам, все им согреваются, все так или иначе воспроизводят в своей жизни солярный круг с его периодическими сменами всеобщего весеннего оживления и всеобщего зимнего умирания. Но, согреваясь вешними лучами, все оживают для взаимного истребления, все спорят из-за лучшего места под солнцем, все хотят жить, а потому все поддерживают дурную бесконечность смерти и убийства.

Чем выше мы поднимаемся в иерархии живых существ, тем мучительнее и соблазнительнее это созерцание всеобщей суеты. Когда мы доходим до венца Творения – человека, наша скорбь о бесконечной муке живой твари, покорившейся суете, осложняется чувством острого оскорбления и граничит с беспросветным отчаянием, ибо кажется, что мы присутствуем при развенчании лучшего, что есть в мире. Утомленный зрелищем бессмысленного прозябания мира растительного и суетного стремления жизни животной, глаз ищет отдыха в созерцании высшей ступени, душа хочет радоваться о человеке. Но и этот подъем оказывается мнимым. Высшее в мире проваливается в бездну, человек повторяет в своей жизни низшее из всего низкого, что есть на свете, – бессмысленное вращение мертвого вещества, прозябание растения и все отталкивающее, что есть в мире животном. Вот он ползает, добывает пищу и поедает ее, превосходит разрушительной силой самого кровожадного из хищников, являет собою воплощенное отрицание всего святого и в заключение умирает.

Тут уже неодухотворенный пессимистический разум видит нечто большее, чем простое отсутствие жизненного смысла или неудачу в его достижении. Ужасает отвратительное издевательство над смыслом, возмутительная на него пародия.

В жизни человека можно найти сколько угодно воспроизведений бессмыслицы всеобщего круговращения. В «Записках из мертвого дома» Ф. М. Достоевский изображает однообразную, бессмысленно повторяющуюся работу как жестокое издевательство над человеческим достоинством. По Достоевскому, для человека одно из самых жестоких наказаний – повторять без конца один и тот же бессмысленный ряд действий, например переносить с места на место кучу песка. Ужас жизни отпавшего от Бога человека в том, что она вообще поразительно напоминает это ненужное и оскорбительное для человеческого достоинства занятие.

Можно возразить, что все эти скучные и обезличивающие человека занятия, из которых слагается житейская суета, не составляют его подлинной, настоящей жизни. Все это – еще не сама жизнь во всей ее полноте, а лишь добывание средств к жизни. Но, во-первых, многие люди настолько поглощены этой заботой о средствах, что им некогда даже подумать о целях. Во-вторых, в чем же заключается та цель, ради которой человек оказывается вынужден покориться суете? Одному нужно есть, пить и одеваться, а другому, кроме того, – кормить семью. Надо поддерживать эту призрачную жизнь, которая беспрестанно умирает, надо бороться со смертью, без всякой надежды достигнуть окончательной победы в борьбе, ибо смерть рано или поздно возьмет свое. Биологический круг, биологический закон траты и обновления – вот что приводит в движение весь механизм человеческой жизни, вот ради чего вращаются эти бесчисленные колеса, а в них сам развенчанный царь – человек со своими помыслами, желаниями, надеждами.

Человека возмущает это рабство духа, это подчинение воли, мысли и чувства роковой необходимости биологического закона. И когда оно делает жизнь невыносимой, человеку хочется отвлечься от нее, чтобы забыть о собственном посрамлении. Для этого к его услугам все чары искусства – поэзии, музыки, живописи, театра, кинематографии и вся мудрость философии. Находит ли в них человеческий дух освобождающее слово, могущее спасти от удручающего его тяжкого плена?

Увы, в великом деле духовного освобождения эта красота и мудрость оказываются в большинстве случаев немощным орудием. Искусство, воспевающее суетную жизнь или не обладающее достаточной силой, чтобы пересоздать ее, поднять над нею человека, слишком часто служит такой же иллюзией, как крылья, на миг превращающие гусеницу в красивую бабочку. Также и в той наиболее распространенной во все века философии эвдемонизма и гедонизма, которая выражает апофеоз суеты и изрекает ей свою осанну, мы найдем не подлинный духовный подъем, а новые и новые памятники рабства человеческого духа.

Этот жизненный пир человека есть торжество победителя в борьбе за существование. На протяжении истории человечества из-за него лились потоки крови, ибо в замкнутом биологическом кругу существования всякая жизнь поддерживается за счет жизней других, всякое торжество одного возвещает падение другого и связывается с лозунгом «горе побежденному». Бесчисленные человеческие жизни гибнут как жертвы беспощадного закона «войны всех против всех», царящего в мире.

Здесь налицо одна из самых мучительных коллизий между присущей человеку жаждой смысла и превозмогающей силой, царящей в мире бессмысленности. Вера в смысл жизни неразрывно связана с верой в человека как носителя этого смысла, в безусловное, царственное достоинство человека. И вот мы видим, что на протяжении большей части известной нам истории коллективная, государственная жизнь человека складывалась так, что в ней для этого безусловного достоинства не оставалось места. С одной стороны, – властный призыв любви ко всякому человеку, а с другой стороны, – все народы вооружены с головы до ног для взаимного истребления. С одной стороны, – попытка человека прорвать порочный круг всеобщей борьбы за существование, взлететь над землей в светлом порыве любви, а с другой стороны, – периодически повторявшийся и торжествующий лозунг «все для войны». Здесь мы имеем дело не с неявной опасностью, грозящей миру в отдаленном будущем. В наши дни нельзя однозначно ответить на вопрос: служат ли наука и культура облагораживанию человека и высоким целям, декларируемым ими? В наше время, когда накоплены мегатонны смертоносного оружия, способного уничтожить все живое на Земле, встает кардинальный вопрос: сумеет ли человечество сохранить священный дар жизни, то есть быть или не быть человеку? Ведь сама мысль о человеке связана с представлением о новом сверхбиологическом начале, которое он несет в мир, с мечтою о преодолении закона кровавой борьбы за существование хотя бы в отношениях между людьми.

Биологизм, доведенный до последней, предельной своей черты, незаметно и естественно переходит в сатанизм. Когда царящее в мире зло одухотворяется, когда закон борьбы за существование утверждается не только как факт, но как норма, которой все человеческое должно подчиняться, наша человеческая действительность становится чрезвычайно похожей на ад.

Простое возвращение в животный мир для человека невозможно. Как бы он ни уподоблялся животному, но все-таки сохраняет одно существенное от него отличие – свою свободу. И если он облекается в образ звериный, этот образ не есть для него нечто естественное, необходимое! Тут есть воспроизведение зверя в человеческой свободе, зверопоклонство, утверждение звериного начала как чего-то нормального и должного. Для человека это падение в низшую область жизни противоестественно, и потому оно так страшно.

Не одни только ужасы войны, всякое проявление рабства человеческого духа, всякое подчинение его низшей, подчеловеческой стихии приводит к обнажению зверя в человеке. Иногда мы имеем здесь простое угасание духа; человек становится рабом потребительской похоти. Но бывает и другое. Когда сквозь человеческие черты явно проглядывает волчья морда, когда человек глядит на нас острыми, злыми глазами хищной птицы, когда мы воочию видим искаженный нечеловеческим сладострастием лик сатира с масляными щеками и сладкими смеющимися глазками, заставляющими подозревать о существовании хвоста, душа впадает в трепет, ибо она как бы осязательно воспринимает переход дурной бесконечности биологического круга в огненный круг черной магии. Такое впечатление производят все противоестественные пороки, например та нечеловеческая жестокость, которая выражается в бесцельном причинении мучений, в умышленном попирании человеческого как такового. Когда дух человеческий погружается в эту бездну, порочный круг самоутверждающейся бессмыслицы тем самым завершается; тогда бесконечное вращение огненного колеса перестает быть видением и становится реальностью.

Когда мы раскрываем до конца эту интуицию мировой бессмыслицы. нас поражает в ней странная, парадоксальная черта. Она свидетельствует о чем-то, что пребывает вне ее, по ту сторону бессмыслицы; о чем-то, что в нее не вовлекается и ею не уносится. Мировая суета кажется бессмысленной, но человек это сознает, и постольку его сознание свободно от этой бессмыслицы, поскольку он сознает эту суету, он в ней не участвует, его сознание противополагается ей как нечто другое. Человек, сознающий суету, стоит вне порочного круга. Если бы его мысль вся целиком уносилась этим гераклитовым потоком, она вся без остатка сгорала бы в пламени Иксионова колеса; она не могла бы отделиться от него, отличить его от себя и, следовательно, осознать его. Чтобы осознать суету, наша мысль должна обладать какой-то точкой опоры вне ее.

Эту мысленную точку опоры над хаосом мы находим в интуитивном осознании преобладания вечного смысла над бессмыслицей – всеединого истинного и безусловного сознания над сознанием конкретного человека, ограниченным, изменчивым, движущимся и заблуждающимся. Эта интуиция вечного абсолютного смысла мироздания и обуславливает возможность человеческого познания.

Перед человеком проходят бесконечные ряды представлений, чувств и ощущений, по-видимому, не связанных между собою какой-либо единой нитью и нередко противоречивых. Эти представления сталкиваются и вытесняют друг друга из его ограниченного поля зрения. В силу такой ограниченности своего сознания человек может сознавать это только переходя во времени οт одних рядов представлений к другим. Но при этом он знает, что где-тο над этими движущимися и сталкивающимися рядами есть недвижная истина всего, в которой от века дан и от века осуществлен абсолютный синтез всех возможных содержаний сознания; там все эти проходящие ряды, которые кажутся нам хаотичными и раздробленными, связаны во всеединое мировое целое всеобщей, безусловной и необходимой связью. Над потоком изменчивых представлений есть всеединое и безусловное сознание. В этом заключаются необходимое предположение и необходимая точка опоры всего познавательного процесса. Только через подъем к этому безусловному всеединому сознанию, в котором содержится смысл-истина всего сущего, человек может спастись от собственных заблуждений, пристрастий, хаотической бессмыслицы своих представлений.

Мы чувствуем тот же подъем и ощущаем ту же точку опоры над бессмыслицей, когда она является перед нами не в теоретической форме заблуждений, а в практической форме житейской суеты. Тут эта точка опоры не только умозрительная. Человек отталкивается от суеты не одною мыслью, но и волею, чувством, всем своим существом. Наглядное тому доказательство – сам факт человеческого страдания от чувства утерянности смысла собственного существования, от скуки, уныния и, наконец, ужаса от этого сознания. Существо, всецело погруженное в этот порочный круг, не могло бы ни страдать, ни сокрушаться о нем.

Суета мучительна для нас именно по сравнению с интуитивно ощущаемым смыслом, которого мы жаждем, – иначе бы мы ее не распознавали. Бесцельность и вечные повторения жизни вызывают в нас тоску именно потому, что вся жизнь есть стремление к цели, к смыслу. Эта наша жажда смысла проявляется всегда в стремлении вперед и вверх; и именно поэтому нас оскорбляет это вечное кружение, которое указывает, что в мире нет движения вперед, нет восхождения, а есть бесплодное топтание на месте. Душа жаждет подъема, стремится к горнему полету, и вот почему ей так отвратительно это всеобщее движение в одной плоскости.

Мы не могли бы страдать от этой суеты, не могли бы проникаться живым состраданием ко всякой страждущей твари, если бы у нас не было точки опоры над суетой, вне круга страждущей жизни. Мы не могли бы возвыситься над разделением и раздором существ, борющихся за жизнь, если бы нам не было присуще чувство глубокой солидарности всего живого, если бы у нас не было глубокой интуиции единства всех существ в их общем стремлении к какой-то цели всякой жизни.

Сознательно или бессознательно человек всем своим существом требует эту цель, живет надеждой на какой-то конец всякого жизненного стремления, – конец в смысле жизненной полноты. И созерцаемая им суета мучительна для него по сравнению с этим концом, которого он тщетно ищет. Мучителен тут обман, мучительно разочарование. Но разочарование было бы невозможно, если бы в тайниках человеческой души, в подсознательной ее глубине не жило какое-то ему самому неведомое очарование, чаяние цели, конца и смысла. И только сопоставляя действительность с этим смыслом, человек может испытывать страдание и тоску. Как человеческое ухо не слышит фальши, если оно не чувствует гармонии, так и мысль наша не могла бы сознавать бессмыслицу, если бы она не была озарена каким-то смыслом.

Всмотримся внимательнее в образ порочного круга и мы ясно почувствуем ту гармонию, которая дает нам силу распознавать фальшь. Круг во всех религиях – это символ бесконечности, но именно в качестве такового он служит и для изображения смысла, и для изображения бессмыслицы.

Есть круг бесконечной полноты: это и есть то самое, о чем мы вздыхаем, к чему стремится всякая жизнь; но есть и бесконечный круг всеобщей суеты – жизнь, никогда не достигающая полноты, вечно уничтожающаяся, вечно начинающаяся снова. Это и есть тот порочный круг, который нас возмущает и лежит в основе всех наглядных изображений бессмыслицы в религиях и философии. Этот круг бесконечной смерти возмущает нас именно как пародия на круг бесконечной жизни – цель всякого жизненного стремления. Этот образ вечной пустоты существования возмущает нас по контрасту с интуицией полноты жизни, к которой мы стремимся. И в этой полноте жизни, торжествующей над всякими задержками, препятствиями, – над самой смертью, – и заключается тот «смысл» жизни, отсутствие коего нас возмущает.

Короче говоря, тот мировой смысл, который носится перед нами как цель нашего стремления, есть всеединство; это – тот мировой строй и лад, в котором всякое жизненное стремление достигает своего окончательного удовлетворения, всякая жизнь достигает полноты. Полнота жизни, окончательно восторжествовавшей над смертью, и единство всего живого в этой полноте, в прозрении мирового смысла – одно и то же. Ибо полнота жизни осуществима лишь при условии окончательного прекращения борьбы за жизнь, разделяющей живую тварь.

Та же связь между прозрением смысла и восприятием бессмыслицы объясняет нам еще одну замечательную черту этого восприятия. Почему наше страдание о человеке – самое глубокое изо всех? Именно потому, что вера в смысл всего живого связывается для нас по преимуществу с мыслью о перворожденном всей твари, – о высшей ступени мировой эволюции.

Что такое эта пародия на смысл, которая нас возмущает в человеческой жизни? Она ничто, если нет того смысла, который пародируется, высмеивается, вышучивается жизнью. Все живые существа переживают бессмыслицу, все от нее страдают, томятся ею. Но одно-единственное существо из всей твари – человек поднимается над нею мыслью, сознает и осуждает ее как недолжное. Он один, следовательно, среди окружающей его суетной жизни является вестником чего-то иного, должного. Подъем человеческого сознания над суетою окрыляет надежду. Вот почему, когда этот подъем оказывается бессильным, – не жизненным, а только мысленным, – скорбь о суете мира возрастает до бесконечности. Где полнота жизни, где ее единство, гармония и лад? Вот вопрос, который сам собою возникает при виде неудачи и паденья человека, вот в чем заключается основная тема бесовского над ним издевательства. Стало быть, и это издевательство предполагает определенное прозрение мирового смысла; если нет этого смысла ни в жизни, ни над жизнью, то обращаются в ничто все намеренные искажения человеческого образа, все виды беснования. Тогда нет ничего безобразного, дикого, постыдного. И сама насмешка, издевательство над человеческим достоинством становится беспредметной, потому что этого достоинства нет вовсе.

Все это страдание о развенчанном царе – человеке – было бы совершенно невозможно, если бы для нашего чувства он не был именно царем по призванию, носителем и выразителем мирового смысла по преимуществу. От человека, завершающего доступную нашему взору лестницу существ, мы ждем дальнейшего откровения этого смысла, дальнейшего подъема в другой план бытия. Мы чувствуем эту его принадлежность к другому плану: иначе как могло бы его сознание возвышаться над земным планом существования! Но в человеке все борется, все двоится. И та духовная мука, которую мы испытываем, есть именно выражение этого рокового раздвоения, – этого спора смысла и бессмыслицы в человеке и о человеке. С одной стороны, – духовное рабство, провал всемирной культуры, бездна падения человека и человечества, а с другой стороны, – властный призыв к иной, лучшей жизни, стыд за себя и за других и тот беспощадный суд совести, который свидетельствует, что есть в человеке что-то, что возвышается над его падением, есть неистребимое влечение к смыслу вопреки превозмогающей силе бессмыслицы.

Совесть как свидетельство о должном, восстающая против суеты и возмущающаяся унижением человеческого достоинства, – вот новое, яркое проявление того присущего человеку сознания жизненного смысла, которое не уносится потоком бессмысленной жизни. Это сознание какой-то безусловной правды, которая должна осуществляться в жизни вопреки царствующей в ней неправде. Рассмотрим же это свидетельство нашей совести.

По содержанию нравственное сознание человечества меняется; следовательно, нравственные вопросы в различные эпохи могут и решаться неодинаково. Но, каковы бы ни были эти решения по содержанию, совесть всегда есть свидетельство о чем-то безусловно должном. Понимание нравственной правды может меняться, но при этом остается неизменным один элемент нравственного сознания: это наша уверенность, что есть что-то безусловно должное над нашими меняющимися мыслями о должном, есть какая-то норма, выражающая безотносительную и неизменную правду о должном. И этой норме должны следовать все всегда во всех предусматриваемых ею случаях. Это и есть основное предположение всякого нравственного сознания, тο, о чем свидетельствует совесть. Можно заподозрить это свидетельство, можно его отвергнуть, можно признать его за иллюзию, но нельзя усомниться в одном: совесть как таковая – это именно утверждение безусловной и всеобщей правды над нами, притом правды жизненной, ибо вся наша жизнь должна ей следовать.

Что же такое эта нравственная правда, о которой свидетельствует совесть? Очевидно, что это не какое-либо независимое от нас «бытие», ибо бытие может во всем противоречить правде: правда остается правдой, хотя бы она всячески нарушалась в действительности. С другой стороны, это и не наше человеческое убеждение, так как наши убеждения также могут расходиться с правдой: правда остается правдой, хотя бы она никем не сознавалась. Значит, эта правда не мысль какого-либо психологического субъекта, а безусловная мысль о должном, которой приписываются действенность и значимость независимо от чьего-либо психологического сознания. Тут мы имеем не субъективное, а безусловное сознание. Безусловная мысль о правде предполагается всяким нашим нравственным суждением как что-то такое, что есть, хотя бы она нами, людьми, не сознавалась. Таким образом, рассмотрение формальных признаков совести приводит нас к тому же результату, к которому приводит и анализ всякого сознания. Над нашей мыслью есть безусловная мысль, которая выражает собой искомый первою смысл; и как есть безусловная истина о сущем, так же есть и безусловная правда о должном, безусловная правда о цели, к которой должна направляться наша жизнь, – всякая жизнь. Эта цель – правда – и есть тот смысл жизни, то есть та безусловная о ней мысль, которая должна в ней осуществляться.

Голос совести представляет собою не более и не менее как отклик сознания на запрос, истекающий из самой глубины жизненного стремления. Вся наша жизнь – это стремление к цели. От начала и до конца она представляется в виде иерархии целей, из которых одни подчинены другим в качестве средств. Есть цели, желательные не сами по себе, а ради чего-нибудь другого, например нужно работать, чтобы есть и пить. Но есть и такая цель, которая желательна сама по себе. У каждого человека есть что-то бесконечно дорогое, ради чего он живет. Всякий сознательно или бессознательно предполагает такую цель или ценность, ради которой безусловно стоит жить. Эта цель или, что то же, жизненный смысл есть предположение неустранимое, необходимо связанное с жизнью как таковой; и вот почему никакие неудачи не могут остановить человечество в искании этого смысла. Полное разочарование выразилось бы даже не в самоубийстве, а в смерти, в полной остановке жизни.

Надеждой на смысл, сознательно или бессознательно, приводится в движение все человеческое: и воля, и чувство, и мысль. А потому всякий иеуспех на этом пути является лишь новым толчком к самопознанию и вместе с тем к сознанию того смысла, которого мы ищем и которым мы, сами того не ведая, живем. Волей-неволей вся жизнь строится в расчете на какую-то безусловную цель, а свидетельство совести говорит нам о том, что эта цель, ради которой стоит жить, есть некоторая объективная правда, безусловная и всеобщая, которая бесконечно возвышается над всяким субъективным желанием и мнением.

В чем же заключается эта цель, ради которой стоит жить, и эта объективная правда жизни, которая должна в ней осуществляться? В чем заключается искомое нами содержание смысла жизни? В этом вопросе выражается основной мотив религиозного искания всех веков. Различные религиозные и философские учения дают на него различные ответы, но есть и общее, что сближает между собой искателей правды всех веков. Это сам предмет их исканий.

Уже давно замечено, что искание истины было бы невозможно без некоторого предварительного знания о ней, ибо отыскать что-либо можно только по тем или другим признакам искомого, которые должны быть заранее известны искателю. Это верно и относительно искомого нами смысла жизни. Признаком, которым предполагается всякое искание смысла жизни, являются полнота и всеединство.

Полнота жизни как единая цель для всего живущего – таков предмет искания всякого жизненного стремления; единая истина для всех – таково предположение всякого сознания вообще и, наконец, единая правда для всех – таково предположение нравственного сознания. Тоска по всеединству – вот что лежит в основе всего нашего страдания о суете и бездуховности жизни; и поскольку мы возвышаемся сознанием над этой суетой, этот мысленный подъем уже представляет собою некоторый предварительный выход из того порочного круга, в котором мы томимся.

Два основных направления жизненной устремленности можно представить двумя скрещивающимися линиями: горизонтальной, проходящей через плоскость земного бытия, и вертикальной, восходящей к небу. Эти две линии представляют собой исчерпывающее изображение всех возможных жизненных направлений, и их скрещение – крест – наиболее универсальное, точное символическое изображение жизненного пути. Во всякой жизни есть неизбежное скрещение этих двух направлений, этого стремления вверх и стремления вперед. Дерево, которое всей своей жизненной силой подъемлется от земли к солнцу и в то же время стелется вдоль земли горизонтальными ветвями, представляет собой наглядное символическое выражение того же скрещения в пространстве, которое совершается в жизни духа.

Крест в этом смысле образует основу всякой жизни. Независимо от того, как тот или иной человек относится к Христу, он не может не признать, что крестообразно само начертание жизни, и что этот космический крест выражает собою архитектонику творения.

Независимо от причастности ко Христу весь вопрос о смысле жизни так или иначе приводится к вопросу о кресте: ибо вне этих двух скрещивающихся линий жизни других линий и путей быть не может; все иные пути сводятся к этим двум. Но в зависимости от того, приводят ли эти жизненные пути к цели, завершаются ли они удачей или неудачей, – весь смысл креста будет различен. Если последний и окончательный результат всякой жизни есть смерть, то скрещение жизненных линий являет собой только предельное выражение скорби, страдания, унижения и ничего большего, – тогда крест – символ всеобщего страдания, таким его и знало дохристианское человечество. Если же в скрещении своих линий жизнь достигает своей полноты, своего вечного, прекрасного и неумирающего смысла, тогда крест становится символом этой высшей победы. В доступной зримому наблюдению действительности крест приводит к смерти. Может ли он стать Крестом Животворящим? Поставить этот вопрос – значит прийти к единственно правильной постановке вопроса о смысле жизни.

Если ни небо, ни земля, ни верх, ни низ в своей противопоставленности не вмещают в себе откровения смысла жизни, это значит, что смысл этот лежит где-то еще глубже, по ту сторону самой противоположности верха и низа. Этот смысл, который мы ищем, не только больше земли, но больше и самого неба, и потому одинаково терпит крушение попытка найти его только на земле или только на небе. Ни в какой замкнутый план бытия он не вмещается, ибо объемлет в себе все планы, весь мир в его целом, а сам – превыше мира. Тоска, которую испытывает человек при виде без конца повторяющейся житейской суеты, свидетельствует человеку о какой-то надземной, высшей сфере. Но в то же время изобличается как ложная всякая попытка понять смысл жизни как что-то безусловно чуждое земле и потустороннее ей.

Или нет вовсе этого смысла, ради которого мы живем, или это в самом деле смысл всемирный. Или наша неоскудевающая надежда лишена всякой точки опоры, или в самом деле есть та точка опоры, опираясь на которую можно сдвинуть землю и поднять ее ввысь со всеми живущими на ней. Небеса, оторванные от земли, – небеса безжизненные и холодные: они так же далеки от полноты, а стало быть, и от смысла, как самоутверждающаяся земля, оторванная от неба. Поэтому полнота всемирного смысла может явиться только в объединении неба и земли.

Одно из двух – или все в мире в конечном счете осмысленно, или все бессмысленно. Или есть всеединый смысл, пронизывающий в какой-то неведомой глубине все, что есть, – и земное и небесное, и мертвое и живое, или тщетно само наше искание смысла. Если есть смысл жизни, то он должен быть силой всепобеждающей. Он должен обладать способностью все претворять в себя, даже суету, даже саму бессмыслицу. В мировой жизни не должно оставаться ни единого уголка, им не озаренного и им не наполненного. Он должен сиять не только внизу и не только наверху, а крестообразными лучами, вверх, вниз, во все стороны. Он должен открыться в самом страдании, в самой немощи твари, в неудачах ее искания, в ее высшей, предельной муке, более того – в самой ее смерти.

Иначе говоря, мы должны искать смысла жизни не в вертикальном и не в горизонтальном направлениях, отдельно взятых, а в объединении этих двух жизненных линий там, где они скрещиваются. Если есть смысл жизни, то должна быть побеждена и превращена в высшую радость и та и другая крестная мука, – и физическое мучение земной твари, и тяжкое духовное страдание, страдание неудавшегося подъема к небесам. Этот смысл крестом испытуется. Ибо, в конечном итоге, вопрос о смысле есть вопрос о том, может ли полнота неумирающей, совершенной, вечной жизни родиться из крайнего, предельного страдания? Может ли крест – символ мученической смерти стать источником и символом жизни?

Очевидно, что этот вопрос о всесильном и всепобеждающем смысле есть вопрос о Боге. Бог как полнота жизни и является основой всякой жизни. Это и есть то, ради чего стоит жить и без чего жизнь не имела бы цены. И хотя бы предположение это опровергалось повседневным опытом, хотя бы мы на каждом шагу встречали яркие доказательства бессмыслия и безбожия вселенной, все-таки в последней инстанции то предположение смысла, на котором утверждается вся наша жизнь, никакими доказательствами опровергнуто быть не может. Даже если бы мы жили в царстве смерти, чувствовали всю немощь духа, бессильного одухотворить плоть, хотя бы мы ощущали всем существом этот ужас мира, оставленного Богом, все-таки и тогда мы никогда не устанем вопрошать: где смысл? где Бог? И будем искать того высшего Богоявления, которое одно может окончательно опровергнуть бессмыслицу жизни. Пока жив человек, это искание не умрет: ибо в самой основе нашей жизни есть неотразимая очевидность смысла вопреки свидетельству опыта о бессмыслице.

Верить в эту очевидность и значит верить в победу жизни над величайшей мукой, верить в упразднение смерти, иначе говоря, – в преображение самого креста из пути смерти в путь жизни. Изо всех религий одно христианство дает и утверждает положительное решение этой задачи; оно одно дает тем самым положительное решение вопроса о смысле жизни. Более того, это – единственно возможное положительное решение. Мы должны или принять именно это решение, или отчаяться в смысле жизни. Нам не уйти от этой неотвратимой дилеммы: или в мире нет смысла и нет Бога, или Бог должен явить Свою победу в средоточии мировых страданий, в скрещении мировых путей. Или нет победы смысла над бессмыслицей, или есть полная, всему миру явленная победа на Кресте. Цель всякого жизненного стремления – полнота жизни вечной, неумирающей, бессмертие в Боге, именно эта полнота, к которой стремится всякая жизнь, является предметом всякого религиозного искания. А его исходная точка, напротив, – это мир, лишенный этой полноты, а потому стремящийся к ней, ищущий, страждущий и умирающий. Задача религиозного сознания, следовательно, именно в том и заключается, чтобы найти точку объединения этих двух начал, – той вечной полноты жизни, которая составляет искомое всего живущего, и той страждущей твари, которая ищет. Во всех религиях эта задача так или иначе ставится: искание вечной жизни – их общий мотив; но только лишь религия религий – христианство – находит искомое, достигает этой цели. Оно одно утверждает грядущее, полное объединение обоих начал – Божественной полноты и мира мятущейся, стремящейся, страждущей твари.

По учению Евангелия, Бог осуществляется и воплощается в мире, а мир приобщается к полноте Божественной Жизни. Как сказано, в этом и заключается то единственное положительное решение вопроса о смысле жизни, которое остается принять или отвергнуть. Иного быть не может. Одно из двух: или нераздельное и неслиянное сочетание Бога и мира совершается и совершится, или мировой процесс в его целом бессмыслен. Или христианское религиозное решение вопроса о ценности жизни, или простой отказ от веры в эту ценность и вместе с тем отречение от всякой религии. Вопрос не в выборе между религиями, а лишь в выборе между христианством и полной безрелигиозностью. Единственная и безусловная ценность христианского решения выясняется из основного начала христианской веры.

Вера, вопреки господствующему мнению, не является системой идей (идеологией); она, по самому существу своему, есть присутствие и действие Бога в человеческой душе; она есть жизнь в Божественной любви и потому источник жизни: всякий любящий рожден от Бога и знает Бога... потому что Бог есть любовь... пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (1Ин.4:7–8, 16). Религиозная вера – это самосознание благодатного первоисточника, самосознание, которое самоиспытывается и действует не как мысль, а как живая и животворящая сила; и христианская правда не есть учение, но адекватное выражение самого этого существа веры или открывающейся вере реальности как животворящей и спасительной для человеческой жизни силы.

Христианская вера – прежде всего вера во Иисуса Христа – совершенного Бога и в то же время – совершенного Человека. Не сам факт Боговоплощения представляет тут особенность христианства, его отличие от других религий, а нераздельное и неслиянное единство Божеского и человеческого. Божество воплощенное и Божество, являющееся в человеческом образе, известно и другим религиям. Но христианство единственная из религий, в которой ни Божеское не поглощает человеческого, ни человеческое Божеского, а то и другое естество, не превращаясь в другое, пребывает во всей своей полноте и целости в соединении. Человек, соединяясь с Богом, не растворяется в Нем, а, наоборот, восстанавливает нарушенную страданием и смертью целость своего существа, достигая полноты и совершенства своей человеческой жизни. Итак, венец творения – совершенный человек – вмещает в себе полноту Божества, становится Богочеловеком. В этом и заключается разрешение основного вопроса жизни – единственно возможный выход из порочного круга, в котором вращается мир.

Мы видели, что порочный круг есть выражение жизни, не достигающей цели, а потому вечно возвращающейся к одной и той же исходной точке. Но если полнота Божественной жизни действительно, и притом навеки, соединилась с человеком, то тем самым прорван этот магический круг бесцельной и бессмысленной жизни. В мире есть цель, которая достигается, цель безусловная, ибо возможно ли мечтать о каком-либо высшем благе и высшей правде, чем сочетание твари с полнотой Божественной жизни в Духе Святом! В лице перворожденного всей твари – человека – вступает в соединение с Богом вся тварь земная: через Богочеловечество благодать сообщается и низшим ступеням творения; через него весь мир должен быть обожен. Если это так, то мировой процесс уже не представляется дурной бесконечностью: в нем есть конечная цель, которая достигается, – полнота прекрасной и вечной жизни, а движение к безусловному смыслу – сочетание и скрещение двух направлений – вперед и вверх. Раз сочетались в мире два начала – Бог стал человеком и понес его крестную муку, а человек стал сыном Божиим, – тем самым весь мир осенен Животворящим Крестом, оба жизненные пути его наполнились смыслом – и путь горизонтальный, земной, и путь вертикальный – подъем в горные высоты. Пока между Богом и миром существует пропасть, оба пути человеку заказаны, оба обречены на неудачу, ибо, если нет соединения с Началом жизни безусловной, всякий жизненный путь в обоих направлениях приводит к смерти. Но раз Бог сошел на землю, понес на Себе ее страдание и немощь, Он тем самым становится вездесущим мировым центром. Он и над нами, и впереди нас: мы найдем Его и в духовном подъеме – над землею, и в земном Его явлении и средоточии. Раз Бог есть все во всем, – оба мировых пути приводят к цели, и оба тем самым оправданы.

Во Христе жизненный круг перестает быть порочным кругом. Победой на Кресте упраздняется дурная бесконечность и дурная периодичность смерти. В противоположность Дионису и другим богам натуралистических религий, периодически умирающим и периодически воскресающим, Христос единожды умер и воскрес. В Нем весь мир от человека и до низших ступеней Творения должен раз и навсегда воскреснуть. Тем самым порочный круг всеобщей суеты пресуществляется в небесный круг вечного покоя. Мир приходит к своему безусловному завершению не в смысле прекращения, а в смысле достижения полноты бытия. И выстрадавший блаженство, развенчанный царь – человек – вновь восстанавливается в своем царственном достоинстве.

Отсюда видно, почему именно явление Христа на земле представляет собой исчерпывающий, полный ответ на вопрос о смысле жизни и на искушения ее бессмыслицы. Страдание и смерть – вот в чем наиболее очевидные доказательства царствующей в мире бессмыслицы, всеобщее взаимное причинение страданий и смерти, борьба за существование как необходимый закон самой жизни на Земле – вот в чем очевидное доказательство неправды этой жизни. Порочный круг этой жизни есть именно круг страдания, смерти и неправды. В чем же должно заключаться то явление смысла и правды, которым опровергается и обращается в ничто эта очевидность противоположного? В чем должна заключаться эта высшая победа, которая открывает нам искомую нами достоверность смысла?

Вольная Страсть Богочеловека и Воскресение как ее последствие – вот то единственное в мире откровение мирового смысла, которым этот смысл может быть удостоверен. Роковое отделение мира от Бога – вот в чем основная неправда его существования: эта неправда выражается в присущем каждой твари эгоизме, в стремлении поставить свою жизнь и свою волю как высшее и безусловное. Иначе говоря, основное проявление неправды в мире есть его практическое безбожле; но в этом же заключается и первоисточник смерти: тварь, оторванная от первоисточника жизни, тем самым обречена на дурную бесконечность взаимного истребления и смерти. Все эти отрицательные черты бессмыслицы и неправды сводятся так или иначе к отрицанию положительного содержания смысла и правды, и тем самым косвенно обнаруживают это содержание.

Первое, в чем должно обнаружиться воссоединение твари с Богом и, соответственно с этим, – осуществление безусловного смысла и правды в мире, – это полное внутреннее преодоление тварного эгоизма, отказ твари от собственной воли и полная, беззаветная ее отдача себя Богу. Это – решимость не иметь собственной жизни, а жить исключительно жизнью Божественной, стать сосудом Божества. Иными словами, первым обнаружением совершенного соединения Бога и твари должна быть совершенная жертва. Но совершенная жертва есть именно высшее, предельное выражение земного подвига Христа. Именно этим подвигом Его человеческое естество обнаружило полноту и совершенство своего соединения с Богом. Именно в этом послушании до конца Христос явил Себя не просто человеком, а Богочеловеком; и именно через это самоотречение Он стал проводником вечной Божественной жизни в мире.

Совершенная жертва – это не только нравственный подвиг, это полный переворот в целом жизненном строе, основанном на самоутверждении тварного эгоизма и потому – начало целого космического переворота. Два мира. два противоположных жизненных строя столкнулись на Голгофе – проповедь самоотречения и отдачи себя Богу, с одной стороны, и, с другой стороны, вызванный ею подъем всех сил зла, всей накопившейся в мире ненависти. Крик «распни Его!» выражает собою не голос разъяренной толпы, а все жизненное устремление оторванного от Бога мира, который хочет жить сам по себе, для себя, в самом себе полагает свою высшую цель. Стало быть, страдание и смерть Богочеловека тут – логическое последствие явленного Им начала совершенной любви к Богу; это именно то, к чему должно привести послушание до конца.

Ясно, что именно эта смерть являет собой высшую, безусловную Правду, и этой Правде Христос добровольно принес Себя в жертву. Ясно также и то, почему именно такая смерть должна стать началом полной победы над смертью.

Ведь если Бог есть Жизнь, то смерть, царящая в этом мире, возможна лишь как последствие отчуждения мира от Бога. Умирает все то, что оторвано от Бога, все то, что ищет отдельной от Него жизни. Но «совершенная жертва» восстанавливает полное единство между Богом и тварью; и тварь, вернувшаяся к Источнику Жизни, тем самым оживает. Добровольная смерть Богочеловека именно и означает восстановление связи человека с Вечной Жизнью, возвращение человеческого естества к той жизни, которая не умирает. Но эта Божественная Жизнь есть полнота, которая не мирится со смертью. Не какая-либо часть человеческого существа должна ожить в этой полноте, а весь человек – и дух, и тело. Вот почему необходимым последствием этой смерти является Воскресение Христа, поправшего смертью смерть. Жизнь Богочеловека, Его Страдание, Смерть и Воскресение – все здесь связано неразрывной логической цепью. Это и есть логика мирового смысла. Если Бог есть Жизнь, то Он открывается в мире как любовь, все наполняющая жизнью. Иначе эта любовь явиться в мир не может. Так в явлении Христа мы узнаем мировой смысл по тем его признакам, которые некоторым образом уже до Его явления открываются добросовестному исканию человеческого сердца и суду человеческой совести. В нем мы находим явление искомой нами жизненной полноты и правду всеединства.

В этой правде объединяются и связуются оба жизненных пути: и горизонтальная – земная, и вертикальная – духовная линии жизни. И в этом объединении обеих линий – самая суть христианства.

Думать, что содержание христианства исчерпывается проповедью смысла запредельного мира, – значит не понимать самой важной его особенности – полного преодоления в нем самой противоположности запредельного и посюстороннего. Благая весть Слова Воплощенного означает, что самое дальнее стало близким, всемирный смысл до дна озарил всю земную жизнь. И сообразно этому в христианстве центр тяжести не скорбь мира, покинутого Богом, а именно та радость, в которую превращается крестная мука, – радость Воскресения. Радость возвращается самым разнообразным жизненным кругам, всем сферам мирового бытия от низшей и до высшей. И в этой радости обе линии – горизонтальная и вертикальная – сочетаются в одно живое, нераздельное целое, в один Животворящий Крест, так что в поступательном движении жизни, в утверждении ее здешнего, земного плана чувствуется подъем в иной, высший план; и этот подъем ощущается как реальное, действительное событие именно оттого, что туда поднимается здешнее, земное; этим подъемом преодолевается непроходимая грань между различными сферами – горней и земной.

Только через подъем в царство вечного смысла мы можем удостоверить реальность того низшего мира, который кружится под нами, только через этот вечный смысл и в отношении к нему мы можем утверждать что-либо существующим. Во времени происходит непрерывное течение, то есть непрерывный переход от небытия к бытию и обратно. Дурная бесконечность всеобщего умирания выражается в самой форме этого преходящего существования – во времени, которое представляет собой и форму всеобщего рождения и форму всеобщего умирания: рождение здесь непосредственно переходит в уничтожение, вследствие чего Платон и сказал о временной действительности, что она вечно нарождается и погибает, подлинно же никогда не существует. Уже давно замечено, что у этой действительности нет настоящего, ибо едва мы успели назвать это настоящее, как оно уже стало прошедшим, кануло в небытие. Утверждать эту действительность как существующую можно лишь путем подъема над временем, то есть поскольку мы связываем в суждении прошедшее, настоящее и будущее. Когда мы говорим: «лес шумит», «река играет», «огонь горит», мы утверждаем какое-то длящееся во времени существование и длящийся процесс. Но говорить о «длящемся» мы можем лишь постольку, поскольку мысль наша связывает в одно целую серию моментов прошедших и будущих, уже исчезнувших или еще не наступивших, то есть поскольку мы утверждаем реальность как прошедшего, так и будущего. Если мы будем утверждать только реальность настоящего, то никакого «шума леса» мы не услышим, ибо этот шум слагается не из одного мгновения, а из бесчисленных моментов прошлого, сохраненного памятью, и из столь же бесчисленных моментов будущего, предвосхишенных мыслью: утверждать, что мы слышим лесной шум не как законченный в настоящем, а как продолжающийся, мы можем не иначе, как продолжая его в воображении и в мысли.

Что же пребывает в этом временном процессе, где каждый момент есть уничтожение? Пребывает неизменный смысл временного, некоторое содержание сознания, которое временем не уносится и не изменяется, пребывает вечная истина об изменчивом. И только через подъем к этой вечной истине, к этому вечному смыслу мы можем сказать, что лес шумит, огонь горит, что в этом вечном горении и течении вообще нечто пребывает и нечто есть.

И только через тот же подъем к вечному смыслу мы можем найти подлинный конец этой текущей действительности, удостовериться в том, для чего она есть, победить скорбь этого вечного умирания мира и обрести радость его вечной реальности.

В христианском решении вопроса о смысле жизни эта радость сообщается самым разнообразным жизненным кругам, ибо здесь удостоверяется не только их реальность, но и их безусловная цель и ценность. Весь материальный процесс одухотворяется в мысли о конце, к которому он направлен. Движение земли вокруг солнца утрачивает характер бессмысленного вращения, ибо оно готовит тут общий подъем жизни, который завершается просветлением в духе. Не напрасно горят в небе бесчисленные светила, ибо они говорят о подлинном возгорании жизни, которая вокруг них носится и ими согревается. Жизнь каждой былинки полевой, каждой птицы в лесу, каждого человека устремлена все к той же цели, которая составляет вечное Слово всего мирового процесса, к тому совершенному соединению твари с Богом, начало которого уже совершилось в Богочеловеке.

Торжество жизни и победа над смертью, совершившаяся во Христе, являет только начало того Всеобщего Воскресения, в котором призван участвовать не только человек, но и низшая тварь. Тут мы имеем необходимое завершение логики всемирного смысла. Если Бог есть подлинное начало и подлинный конец всего сущего (Альфа и Омега), Он должен стать всем во всем. Если Бог есть Любовь, то не должно быть ничего внебожественного в мире: Божественная Жизнь должна все собою наполнить; в ней все должно ожить – и человек, и вся земная природа. Человек тут является лишь посредником, проводником, через которого проникает в мир та сила, которая воскрешает все. Так и учит христианство, и мы опять-таки узнаем в этом учении откровение всемирного смысла по той полноте удовлетворения, какое получает в нем весь мир, всякое дыхание.

Говоря словами апостола Павла, тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего. Ибо мы спасены в надежде (Рим. 8:19–24).

Это и есть единственно возможный выход из порочного круга и вместе с тем оправдание всего долгого, многотрудного пути мировой эволюции. Вся эта эволюция, весь этот подъем от мертвого вещества к растению, от растения к животному, от животного к человеку – процесс мучительный; он кажется нам бесконечной серией страданий и смертей, которая заканчивается «рабством тления» – возвращением в землю. И вот, в том Евангелии, которое Христос повелел проповедовать всей твари, всякое дыхание находит для себя освобождающее слово. Эволюция представляется нам «пустою» лишь до тех пор, пока мы не видим ее высшей, предельной вершины. Но когда открывается эта вершина, кошмар всеобщей суеты разом исчезает: явление прославленного Христа пронзает небеса от края до края как молния, и весь мир наполняется радостью светлого Христова Воскресения всей твари: думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас, – говорит апостол Павел (Рим.8:18).

Здесь нам явлено единственное в мире откровение всемирного смысла. Жалостливое отношение к живой твари есть и в древних восточных религиях, но там это сострадание и жалость обусловлены признанием тщеты всего жизненного стремления как такового. Эта «жалость» чужда надежды; она не несет с собою никакого обетования и радости для низшей твари. Христианство любит эту тварь иною любовью: оно верит в ее безусловную ценность и открывает ей в человеке и через человека сонаследие вечной жизни.

Раз нет того плана бытия, который был бы в самом существе своем противопоставлен всемирному смыслу, откровение этого смысла должно являться и в мире духовном, и в мире телесном. Выражением этого откровения является не отрешение духа от тела, а наоборот, восстановление нерасторжимой, вечной связи мира духовного и мира телесного. Вот почему будущий век представляется христианам как всеобщее восстановление телесной жизни, как грядущее воскресение не только человека, но и всей природы.

Если есть всемирный смысл, то весь мир должен объединиться в единый храм Божий, вся тварь должна собраться вокруг благовестителя этого смысла – человека. Именно такое понимание космического значения твари мы находим в бесчисленных христианских памятниках, особенно восточных, – в житиях святых и в иконописных изображениях. Общеизвестен поэтический рассказ о медведе, приходившем к преподобному Сергию. Этот рассказ повторяется почти буквально в житии преподобного Серафима. Повествования об общении со зверями лесными и со зверями пустыни составляют типичную черту множества православных житий – греческих, сирийских и русских, и смысл этого общения везде одинаков. В житии Исаака Сирина говорится, что звери, приходившие к святому, обоняли тот аромат, который исходил от Адама до грехопадения. Агиограф святого Сергия, его ученик Епифаний, говоря о послушании зверей святому, замечает: «И пусть никто этому не удивляется, зная наверное, что когда в человеке почивает Дух Святой, то все ему покорно, как и было покорно сначала первозданному Адаму, до преступления заповеди Божией, когда он также жил в пустыне».

Эта мысль о первозданно-райском отношении человека к твари, которое частично восстанавливается в жизни святых и должно во всей своей полноте восстановиться в грядущей новой земле, находит себе яркое выражение в древнерусской иконописи. На иконах нередко изображается храм, объединяющий вокруг себя всю тварь поднебесную. В богородичных иконах «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь» мы видим Богородицу на фоне (то есть внутри) храма, а вокруг – «ангельский собор», «человеческий род», райскую растительность, а в иных иконах зверей, птиц, одним словом, собор всей твари вокруг Матери Божией как любящего Сердца Вселенной. В иконах «Всякое дыхание да хвалит Господа» мы опять-таки видим весь космос: род человеческий, ангелов, зверей, птиц, райскую растительность и светила небесные, а в центре – Иисуса Христа, мир, согретый материнскою любовью Пресвятой Девы и воскресший в Боге, который в христианстве противополагается ныне царствующей на земле дисгармонии и борьбе за существование.

В этом грядущем космосе самое вещество становится прозрачной оболочкой духовного смысла. Односторонний спиритуализм, презирающий материю, отбрасывающий ее как что-то бессмысленное и презренное, по существу чужд этому истинно христианскому миропониманию, для которого нет твари, в существе своем презренной и бессмысленной. Мысль о всеобщем телесном воскресении заключает в себе полную реабилитацию материи: вещество здесь не упраздняется, а одухотворяется, просветляется, становится тем «телом духовным», о котором говорит апостол, и, преображенное благодатью, вводится в окружение Божественной славы.

Откровение этой грядущей, преображенной телесности явлено христианам в образе Преображения Христова. И преобразился перед ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет (Мф.17:2). Это образ грядущего преображения не только духа, но и тела, ставшего сияющим как ризы Сына Божия. Никакого другого тела кроме одухотворенного, живого, в грядущем космосе быть не должно: для мертвого вещество в нем нет места, ибо в Боге все живет. В особенности в восточном христианстве это откровение «Фаворского света», которым озаряется вся «новая тварь», является существенным элементом всего жизнечувствия. В житиях православных подвижников мы часто читаем об этом явлении молниевидного, солнечного лика святых в минуты их величайшего духовного подъема и прославления. В Апокалипсисе говорится о видении «Жены, облеченной в солнце».

Все это ряд прообразов того грядущего преображения вещества, которое сделает весь мир телесный воплощением вечного духовного смысла. Здесь, на земле, не таково отношение духа к плоти вообще и к солнечному свету в частности. Это отношение внешнее, поверхностное. Земля вращается вокруг солнца, растения к нему тянутся, звери и птицы о нем радуются, но изнутри вся эта жизнь не проникается светом и остается ему чуждой. Со своей стороны и солнце не исполнено жизнью духовной. Оно только физический, а не метафизический, не духовный центр земной твари. Оттого солнце – лишь мнимый «источник жизни» твари, которая о нем радуется; и этой радости наступает скорый, неумолимый конец.

В грядущем Царстве не будет так: недаром пророческое предвидение видит там людей, облеченных в солнце и звезды. Жизнь нашей планеты и населяющих ее существ не будет бесконечным вращением вокруг солнца. В солнце в конце концов облечется подлинный источник жизни. Тогда отношение к солнцу из внешнего станет внутренним, жизнь сама станет насквозь солнечной, как ризы Христа на Фаворе. Этим оправдывается вся теперешняя земная радость о солнце, наполняющая поля и леса. Оправданы и полет птицы, и световая гамма человеческой поэзии. Оправданы бесконечно яркие краски жизни – и радостные, потому что они предвосхищают краски новой земли, и скорбные, потому что они готовят нас к этой радости. Оправдана и всеобщая радость о свете, ибо она – действительный предвестник грядущего Всеобщего Воскресения и преображения. Предвосхищая это грядущее Царство Божие, мы поем в храме Господу Иисусу Христу: «Тебе кланятися, Солнцу Правды, и Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!»

Оправдание горизонтальной, земной линии жизни заключается в мысли о грядущей новой земле, полной абсолютного, духовного содержания и смысла. Эта плоскостная, здешняя жизнь оправдывается лишь постольку, поскольку она поднимается, восходит в другой план бытия и в нем преображается. Значит, эта линия жизни духовно оправдывается не сама по себе, а в сочетании с линией вертикальной, восходящей к горним высотам. Только в объединении и скрещении обеих линий может быть найдено оправдание как той, так и другой. Это подтверждается и всеми данными нашего духовного опыта о восходящем жизненном пути.

Воплощением, Жизнью, добровольным Крестным Страданием и Воскресением Иисуса Христа снято проклятие с земли. Вся она от низших и до высших ступеней участвует в том восхождении жизни, которое устремляется к небесам. Она предвосхищает в своем стремлении тот горний мир, которого она взыскует, а потому полна отражений и образов потустороннего. Говоря словами Платона, в ней, как в водах, то мутных, то зеркальных, отражается идея, предвечный Божий замысел о творении. И эти образы не отягощают душу, нс задерживают ее полета к мирам иным, ибо и в них чувствуется легкость духа. В них земные краски и земные формы становятся отчасти символами, отчасти изображениями того потустороннего, которое и в самом деле нисходит на землю. Раз высшее, Божественное воплотилось на земле, тем самым освящены земные образы и краски, оправдана материя; и с наших человеческих попыток вообразить потустороннее снято подозрение в кощунстве.

Чем ярче эти образы, тем достовернее, тем действительнее тот духовный подъем, который в них чувствуется. Кто действительно всей душой своей взлетает на небо, тот его видит. В этом оправдание православной иконописи. Если самое великое, святое воплощается – оно может быть изображено. И эти изображения служат воистину свидетельствами достигнутого, осуществленного подъема.

Одним из самых ярких изображений христианского понимания потустороннего является православная, в особенности древнерусская, иконопись. Мы видим на древних иконах и солнце, и звезды, и небесную синеву, и ночной мрак, и полуденное сияние, и пурпур зари, и зарево ночного пожара, – все это перенесено древнерусскими иконописцами в созерцание иного мира, во всем этом видны образы запредельного. Те краски, которыми на иконах изображается потустороннее, – всегда небесные краски в двояком, то есть в буквальном и вместе с тем символическом значении этого слова. Это краски здешнего, видимого неба, получившие условное, символическое значение знамений неба потустороннего. Великие русские иконописцы так же, как их учителя и родоначальники этой символики – иконописцы греческие, были, без сомнения, тонкими и глубокими наблюдателями неба в обоих значениях слова. Одно из них – небо здешнее – открывалось их телесным очам; другое – потустороннее – они созерцали очами умными. Оно жило в их внутреннем религиозном переживании. И их художественное творчество связывало то и другое. Потустороннее небо для них окрашивалось многоцветной радугой посюсторонних, радужных тонов. И в этом окрашивании не было ничего случайного, произвольного.

Кто же прав в данном случае – иконописцы с их верою в возможность видеть, осязать и воображать духовное и Божественное в его воплощении или же та иконоборствующая, протестантская религиозность, для которой этот иконописный подход к Божественным тайнам – грубый и кощунственный материализм? Ясно, что с точки зрения верующего в Слово Воплощенное должен быть оправдан иконописец, а не иконоборец, ибо именно иконописец утверждает центральный догмат христианства – Боговоплощение. Именно благодаря этой вере в воплотимость Божественных тайн, в возможность их видеть и воображать духовный подъем в потустороннее становится совершенно реальным, действительным. Чтобы этот подъем был жизненным, нужно, чтобы человек поднимался не одной только мыслью, а всей душой, всем существом своим – сердцем, чувством, воображением. Но какую же опору для воображения может дать бескрасочный, безвидный мир чистого спиритуализма, чистой отвлеченности от земного? Такой подъем приводит к смерти. Христианский подъем в небеса приводит к жизни, потому что то небо, куда он направлен, полно образов, к которым пламенеет сердце. Недаром Священное Предание учит, что Христос сошел в ад и вывел оттуда души праведных, и отворил им небо. Это небо было бы недоступно человеку, если бы он не обретал там вознесшегося Богочеловека, сидящего одесную Отца, воскресшие души и воскресшую одухотворенную земную природу.

Так сама реальность, жизненность подъема в христианстве обусловливается этими конкретными, живыми образами потустороннего, к которым человек прилепляется сердцем. Образы эти взяты с земли на небо; но вопреки иконоборцам всех веков, это не кощунство, а то подлинное изображение святыни, в котором вертикальная линия жизни находит свое оправдание и утверждение. Именно тот факт, что эти образы взяты с земли, доказывает, что присущее человеку стремление ввысь достигает своей цели. Вознесение Христа – первенца и родоначальника всего человечества – вот яркое олицетворение надежды всех человеческих душ и оправдание всего их духовного полета.

Здесь мы еще раз убеждаемся в том, что ни одна из двух линий жизни не может быть оправдана в своей отдельности и что только в скрещении той и другой может быть найдено оправдание жизни в ее целом. Торжество всеединого смысла над бессмыслицей может обнаружиться не иначе, как через полное упразднение грани между потусторонним и посюсторонним.

Это и есть то самое, что совершилось на Кресте. Совершенная Жертва и была окончательным упразднением этой грани. Грань заключалась именно в том, что сердце человеческое было закрыто для благодати, нисходившей на землю, а сердце человека – высшее выражение всей сущности земного бытия. Нисходящее движение сил небесных на землю находило лишь слабый, далеко недостаточный отклик во встречном, восходящем движении земли. Земля, плененная суетой, косневшая в тварном эгоизме, сама затворялась от благодати. Чтобы упразднилась эта роковая грань, должен был совершиться прежде всего полный переворот в человеческой душе. Душа должна была отдаться Богу безгранично, беззаветно, всей полнотой своей жизни и воли. Когда Сын Человеческий принес Богу эту совершенную Жертву, человеку отворились небеса, и высшая тайна мирового смысла стала явной на земле. Обе линии человеческой жизни разом преисполнились Божественной силы.

Здесь разрешение всей мировой скорби, тот яркий свет смысла, которым разом озаряются бесчисленные круги жизни природы и человечества. Если в земном открывается Божественное, если может быть обожен человек, а с ним вместе и низшие ступени творения, то недаром вертятся бесчисленные колеса мирового механизма; недаром совершаются будничные дела, коими поддерживается существование рода человеческого. Человек когда-нибудь выйдет из этого тяжкого плена. Жизнь не стоит на месте, мир движется вперед, к своей цели. Кругообразные, кривые линии мирового движения выпрямляются в мысли о том великом творческом деле Бога и человека, которое заканчивается Всеобщим Воскресением. И ради этого дела стоит жить, стоит рожать детей и растить будущие поколения, стоит даже умереть, потому что оживает только то, что умирает.

Если таков безусловный конец мирового процесса, то сама периодичность мировых кругов утрачивает свойство дурной бесконечности. Эта жизнь, которая упорно утверждает себя в борьбе со смертью и периодически возрождается среди мировой разрухи, самой настойчивостью своего повторения утверждает свою непоколебимую веру в окончательную победу. И в этой своей настойчивости и уверенности она права. Периодически возвращающиеся весенние победы жизни над смертью суть действительные предвестники окончательной победы вечной весны. Вот почему христианство, столь ярко изобличающее ложь дионисизма, не отвергает той относительной правды, которая в нем есть. У нас также есть свой христианский праздник весеннего обновления, «праздников праздник и торжество из торжеств». Христианство ведет человека к полноте вечной радости, но оно не считает возможным прийти туда помимо скорби Христа. Чтобы овладеть землей, нужна беспощадная борьба с земными страстями, нужен духовный подъем, который уготовляется и возвращается трудами, лишениями, всей скорбью аскетических подвигов.

Тот положительный итог жизни, который составляет ее смысл, есть бессмертие и полнота радости в Боге. Но путь, который ведет к этой радости, – путь величайшей скорби, крестный путь.

Недаром «юродство креста» всегда служило камнем преткновения и соблазна. Зачем эти нескончаемые ряды невероятных мучений? Зачем эти страдания, которые всей тяжестью обрушиваются именно на лучшее в мире? Ф. М. Достоевский, изведавший всю глубину мук сомнений, указывает как на самое сильное возражение против всякой веры в смысл жизни на страдания невинных младенцев. Но что значит отрицательная сила этого довода по сравнению со страданиями Богочеловека? В мире, сотворенном Богом, высшее, лучшее страдает именно потому, что оно высшее, Божественное! Разве эта мысль о страждущем, умирающем Сыне Божием не является сама по себе наиболее ярким, неопровержимым доводом против смысла мира?!

Вопрос о страдании может быть окончательно решен лишь в связи с вопросом о зле, а на вопрос, как возможно зло в мире, может дать исчерпывающий ответ лишь учение о мире как целом. Поэтому наш ответ может быть лишь предварительным и неполным.

Указание на единственно возможный ответ заключается в словах Евангелия: Вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин.16:20–21). С первого взгляда этот ответ Евангелия на вопрос о смысле страданий может показаться неудовлетворительным. Разве простой психологический факт забвения страдания под влиянием другого, сильного впечатления радости может служить достаточным оправданием страдания? Разве от этого субъективного забвения оно перестанет быть объективным нарушением логики всемирного смысла? Страдание может быть оправдано лишь постольку, поскольку между ним и благим смыслом жизни есть не только внешняя, но и внутренняя связь, то есть поскольку величайшее страдание жизни просветляется и озаряется до дна всей полнотой мирового смысла.

Такая связь и в самом деле существует: мы познаем ее в минуту величайшего духовного просветления и восторга. О ней свидетельствуют тогда изобильные слезы радости: кто не страдал, тому недоступны эти слезы, которые выражают собой одновременно и полноту переживаемого блаженства, и полноту пережитой муки. Непреложное свидетельство всякого сколько-нибудь глубокого духовного опыта говорит нам, что оба переживания неотделимы одно от другого, так что блаженство есть именно чудесное превращение страдания.

Объяснение этого факта может быть дано прежде всего анализом страдания как жизненного явления. Что такое страдание? Ощущение задержки жизненного стремления, неполноты жизни и, наконец, надвигающегося ее уничтожения – смерти. Это и показывает прямую, непосредственную связь между страданием и смыслом, между страданием и блаженством. Мировой смысл есть именно полнота жизни, наполняющая собой все. Блаженство заключается в обладании этой полнотой, а страдание обусловливается ее отсутствием. Мир страждет именно оттого, что он не вмещает в себе жизни Божественной, оттого, что он оторван от самого источника жизни; поэтому Христос, понесший на Кресте всю тяжесть мирового страдания, и говорит: Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф.27:46).

Слова эти дают наиболее точную формулу духовному смыслу страдания: чтобы подняться духом над житейской суетой к полноте вечного смысла и Вечной Жизни, нужно ощутить всем существом весь этот ужас покинутого Богом мира, всю глубину скорби Распятия. И нужно приобщиться к подвигу совершенной Жертвы. В том горении любящего сердца, которое целиком отдает себя Богу, должна чувствоваться непременно глубокая скорбь и боль разрыва с тем призрачным наполнением жизни, которое приводит ее не к смыслу, а к нескончаемой суете. Вот почему в христианстве скорбь и радость так тесно связаны между собой. Нет Светлого Христова Воскресения без Страстной Седмицы. И изо всех заблуждений религиозного искания одно из самых опасных (и вместе с тем одно из самых распространенных) то, которое верит в возможность достигнуть блаженства, избегнув Крест. Против него непосредственно направлено предостережение Христа на Фаворе, Который говорит, что до Воскресения Сыну Человеческому надлежит много пострадать и быть уничижену (Мк.9:12). Слова эти должны быть понимаемы в непосредственной связи с только что совершившимся на Фаворе событием: они указывают, что путь ко всеобщему преображению лежит через величайшее в мире страдание Оно и понятно: тот поворот человеческой воли от мира к Богу, без которого не может совершиться всеобщий, космический переворот преображения твари, не может быть беболезненным.

Одно из величайших препятствий, задерживающих духовный подъем, заключается в том призрачном наполнении жизни, которое дает земное житейское благополучие. Комфорт, удобство, сытость, материальный достаток, если они становятся единственной целью жизни, слагаются в пленительный мираж, усыпляющий и парализующий духовные силы. Стремление к земному благополучию во что бы то ни стало, как правило, приводит человека к грубому житейскому материализму, культу потребления. Наоборот, духовный подъем часто зарождается в период тяжелых лишений и испытаний. Глубочайшие откровения мирового смысла связываются с теми величайшими страданиями, которыми пробуждается и закаляется сила человеческого духа.

Сознание этой связи глубочайшей радости и глубочайшей скорбт нашло себе изумительное по красоте и силе выражение в известных древнерусских духовных стихах «О книге голубиной»:

Из-под той страны, из-под восточныя

Восставала туча темная, туча грозная.

Да из-под той тучи грозныя, темныя

Выпадала книга голубиная.

На славную она выпала на Фавор-гору,

К чудну Кресту, к Животворящему,

К тому ко камню ко белатырю,

Ко честной голове ко Адамовой.

Из беспросветного мрака, окутавшего Распятие, из грозы, бури и землетрясения родилось высшее откровение Духа. Весь мир полон жажды Божественной благодати, одухотворен стремлением к «единому на потребу» – Царствию Божию. Об этом свидетельствует стремление всякой твари к полноте жизни и наше человеческое искание смысла. Но вот мировой путь пройден до конца – вверх, вниз, во все стороны. И в результате – трагическое ощущение потери надежды, чувство богооставленности. Сын Божий умер на Кресте: это значит, что распалась живая связь вселенной, ибо нет того, что сообщало единство всему ее стремлению, нет того, что соделывало ее единым космосом. И оттого эта надвинувшаяся на мир гроза и буря, этот вихрь всеобщего, космического разрушения: земля потряслась; и камни расселись (Мф.27:51); тьма была по всей земле (Мф.27:45).

В том евангельском повествовании ο Голгофе, которым вдохновлялся русский духовный песнопевец, мы усматриваем нечто большее, чем указание на преходящее историческое событие. Мы видели, что само строение жизненного пути крестообразно. Голгофа – постоянно длящийся факт нашей духовной действительности, ибо нет такой минуты, когда бы не совершалась эта борьба смысла с бессмыслицей, когда бы мир не распинал Сына Божия и когда бы Сын Божий не распинался за мир. А потому имеющий очи духовные всегда разглядит в мире эту греховную, враждебную сущность, отрицающую смысл и распинающую Бога, а вместе с ней – весь мировой разлад, рассевшиеся камни, идолопоклонство плоти, рабство страстям, жестокость и вражду, адский вихрь, стремящийся втянуть все земное и повергнуть в бездну небытия.

Одно из двух – или всемирный распад, или всемирный смысл; либо самоуничтожение жизни на земле средствами, изобретенными падшим человеческим разумом, отвергнувшим Бога и рабствующим князю мира сего, либо братское содружество и примирение ради вечной цели – бессмертия человечества в Боге. Есть у нас точка опоры, есть неодолимая, чудесная животворящая сила, которая укрощает бурю, вновь собирает распавшиеся части в одно живое тело.

Сила Духа Святого возвращает миру смысл, а с ним вместе – утраченный строй и лад. И в радости Всеобщего Воскресения в небе вновь возгораются потухшие светила. В голгофском предвосхищении разрешительного аккорда, уже прозвучавшего в вечности и имеющего прозвучать в конце времен, заключается разрешение нашей мучительной тревоги. Христианское жизнечувствие обретает радость в вере в Воскресшего Богочеловека; и этой радости никто и ничто у нас не отнимет – ни болезнь, ни страдание, ни крушение земных надежд, ни надвигающиеся бури, ни даже полное разрушение всего мирского благополучия и устроения. Ибо там, в вечной нашей родине, мы видим собранной и воскресшей ту земную хижину нашу, которая здесь страдает, распадается, а может быть, и приближается к гибели. И раз мы верим в ту родину, в Царствие Божие, мы никогда, ни при каких условиях не отчаемся и не отвергнем смысл земного существования. Мы верим в просветляющий смысл страданий. Мы верим в ту красоту, которая из них родится и заставит забыть скорбь этих предродовых мук. Как бы ни была ужасна и мучительна наблюдаемая нами картина мирового зла и бессмыслицы, будем помнить: перед судом вечной Истины, – это лишь исчезающая тень смысла. Будем же верить не в тень, а в свет, о котором сказано: И ceem во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1:5).