Часть 3. Занимательные истории о колоколах

В прежнее время колокола имели громадное значение в граж­данской жизни. Они заменяли часы, бывшие в то время большой редкостью. Удары колокола возвещали жителям начало и конец работ, вход в город и тушение огней.

Одному из кафедральных Бовенских колоколов, в который уда­ряли только, чтобы возвестить продажу рыбы, было дано народом прозвание: Торговка рыбой (La Poissarde.) В Этампе колокол, возве­щавший о том, что пора тушить огни, получил название: Преследователя гуляк (Chasse-Ribaub.)

То же самое прозвище было дано одному из колоколов Руанской башни. Напомним, что удивительный колокол, подаренный архи­епископом Руанским Риголь и получивший его имя, был приводим в движение только для щедрых клиентов, не жалевших на вино звонарям. Оттуда пошла поговорка пить в честь Риголь⁶⁹⁷.

Как было сказано выше, кроме церковного значения, колокола играли видную роль в нашей исторической жизни, имея полити­ческое и гражданское значение.

Таковы колокола: вечевые, набатные, осадные, часовые и вес­товые. Некоторые из них подвергались наказанию и, осужденные в ссылку, слыли опальными, ссыльными.

Предание говорит, что Иоанн Грозный велел отрубить уши у колокола при церкви Св. Николая в Пскове за то, что он звоном своим испугал коня, на котором ехал царь.

О таком же случае в Новгороде в записках Павла Якушкина на­ходим следующие подробности: «В Новгороде на стенной коло­кольне показывают колокол, про который мне рассказывали следующее: ехал Грозный царь с Торговой стороны на Софийскую. Въехал он на большой мост (его теперь нет), в это время ударили в колокол, под Иваном конь пал на колена. Грозный велел у колокола отрубить уши. Теперь этот колокол перелит. В Пскове есть такое же предание, там тоже показывают колокол без ушей, он лежит на колокольне на плахах, и в него звонить нельзя»⁶⁹⁸.

В нашем народе сохранилась об этом событии следующая леген­да: «Услышал Грозный царь во своем царении в Москве, что в Вели­ком Новгороде бунт. И поехал он с каменной Москвы великой и ехал путем–дорогой все больше верхом. Говорится скоро, делается тихо. Въехал он на Волховский мост; ударили в колокол у святой Софии и пал конь его на колени от колокольного звону. И тут Гроз­ный царь воспроговорил коню своему: «Ай же ты мой конь пеловой мешок (мякина), волчья ты сыть; не мошь ты царя держать – Грозно­го царя Ивана Васильевича». Доехал он до Софийского храма и в гневе велел отрубить снасти у этого колокола, чтобы пал на земь, и казнить его уши. «Не могут, говорит, скоты, звону его слышать».

И казнили этот колокол в Новгороде – ноне этот колокол пере­литой»⁶⁹⁹.

В Тобольске на церкви Всемилостивейшего Спаса находился сосланный Борисом Годуновым набатный колокол, в который за­благовестили, когда был умервщлен в Угличе Дмитрий царевич. Звонил соборный сторож Максим Кузнецов и вдовый священник Федот, прозванный «Огурец».

Летописец об этом событии говорит: «Соборный же пономарь, видя пагубу блаженного и тек на колокольню, запреся тамо и нача в колокол бити; они же убийце и советницы их приступаху к не­му, веляху ему престать, он же паче бияше, хотяху же и его убити, но не могоша»⁷⁰⁰.

Пораженный этим убийством и полный мщением, народ преж­де всего свою злобу и месть излил на этот колокол. Его сбросили с колокольни, отрубили одно ухо и били кнутами.

В статье М.И. Пыляева «Исторические колокола»⁷⁰¹ находим лю­бопытные сведения об этом колоколе.

По приказанию Бориса Годунова он был сослан в Тобольск в 1595 г. и повешен был сначала на Спасскую колокольню. Здесь он висел до 1837 года, когда по распоряжению архиепископа Антония, снят оттуда и повешен подле архиерейского дома, при крестовой церкви, под небольшим деревянным навесом.

Целью последнего перемещения было то, чтобы показать, если потребуется, эту историческую достопримечательность посетив­шему в 1837 году Тобольск Наследнику цесаревичу.

В настоящее время углицкий колокол сзывает к богослужению, а в то время, когда он висел на соборной колокольне, в него отбивали часы и при пожарах били в набат.

Весу в нем 19 пудов 20 фунтов, он корноухий, т. е. с отсеченным ухом. Звук у него резкий и громкий, надпись по краям вырезана, а не вылита, она гласит: «Сей колокол, в который били в набат при убиении благоверного царевича Димитрия в 1593 году⁷⁰², прислан из города Углича в Сибирь в ссылку в град Тобольск к церкви Все­милостивейшего Спаса, что на Торгу, а потом на Софийской ко­локольне был часобитной».

Как склад надписи так и форма букв новейшего времени.

В декабре 1849 года в Угличе возникла мысль о возвращении сюда ссыльного колокола; местные жители, в числе сорока человек, обратились к министру Внутренних дел графу Перовскому с прось­бою об исходатайствовании им Высочайшего разрешения для воз­вращения из Тобольска на их счет колокола.

По докладу министром этой просьбы императору, поведено: «Удостоверясь предварительно в справедливости существования колокола в городе Тобольске и по отношении с обер-прокурором, просьбу сию удовлетворить».

Министр вошел в сношения с обер-прокурором и, по предло­жению последнего, Синод обратился с вопросом о колоколе к То­больскому архиепископу Георгию.

Из ответного на этот вопрос сношения преосвященного Георгия оказалось, что в Тобольске при крестовой Свято-духовской церкви тамошнего архиерейского дома действительно находится корно­ухий колокол, слывший ссыльным, и что в сочиненной в Тобольске книге, под названием «Краткое показание о сибирских воеводах» есть известие о присылке в 1593 году⁷⁰³ в Тобольск в ссылку корноухого колокола, в который били в Угличе в набат при убиении бла­говерного Димитрия царевича.

Ссыльный угличский колокол, находящийся в настоящее время в городском музее г. Углича

Затем Синод сделал предписание ярославской Духовной конс­истории «собрать самовернейшие сведения – не известно ли епар­хиальному начальству, или духовенству города Углича, чего-либо положительного о том колоколе, о возвращении которого из То­больска просят углицкие граждане».

Вследствие этого, и Консистория, с утверждения архиепископа Ярославского и Ростовского Евгения, указом от 25 июля 1850 го­да, сделала сообразное тому предписание углицкому Духовному правлению.

В этом предписании велено было обратить внимание и на архив правления, но так как хранящиеся в нем бумаги восходят не далее 1740 года, то, разумеется, он и не мог послужить никаким доку­ментом по вопросу о колоколе.

Но за всем тем некоторые лица из означенного духовенства выставили на вид местное предание, свидетельствующее о ссылке углицкого набатного колокола в Тобольск, и известия об этом, нахо­дящиеся в «Древней Российской вивлиофике» – [Н.] Новикова, в «Истории государства Российского» – [Н.М.] Карамзина и в «Па­мятниках Московской древности» – [И.М.] Снегирева.

Преосвященный Евгений, донося об этом Синоду, прибавил, что епархиальному начальству «ничего положительного об означенном колоколе не известно».

Синод, рассмотрев приведенные углицким духовенством сведе­ния о колоколе, нашел их, точно так же как и сообщенные архиереем Георгием, неудовлетворительными, и в определении своем, под­писанном 11-го мая 1851 года, объявил, «что сими сведениями не подтверждается мысль, что колокол сей тот самый, которым воз­вещено было в Угличе убиение царевича Димитрия, и что, вероят­но, мысль сия уже поколеблена в понятиях самих углицких жите­лей известием, напечатанным в «Ярославских губернских ведо­мостях» 1850 года, № 5».

Этим и окончилось дело о возвращении колокола.

В 1888 году в Угличе опять возникло в среде граждан дело о колоколе, и в Петербург приезжал выборный от городской думы г. Соловьев хлопотать о возврате его из Тобольска.

Хлопоты его увенчались успехом, и в 1892 году 20 мая колокол был обратно перевезен в Углич, где был встречен представителями всех сословий города с массой народа.

К девяти часам утра 21 мая колокола были уже помещены на временную звонницу, устроенную против собора на площади.

В девять часов началась божественная литургия, на которой присутствовали представители города и большое стечение народа. После литургии местный протоиерей А. Субботин сказал прили­чествующую случаю речь, в которой приветствовал граждан города Углича с возвращением в стогны града ссыльного колокола, возвес­тившего 15 мая 1591 года о кровавом событии – мученической кон­чине царевича Димитрия.

Затем, после литургии, совершен был крестный ход из собора на площадь, где помещен колокол. Здесь при участии всего городско­го духовенства, при громадном стечении народа совершено было благодарственное Господу Богу молебствие.

По окончании молебна местный протоиерей, окропив крестооб­разно святой водой колокол, позвонил в него. И раздался по Угличу заунывный звон, который три века тому назад печально пронесся здесь, извещая о мученической кончине любимого народом царе­вича Димитрия. Пред умственным взором присутствующих пред­ставилась мрачная страница того печального времени.

Что каждый чувствовал в это время – трудно описать; заметно было, что многие плакали и долго не отрывали глаз от свидетеля отдаленного и не забытого прошлого, на мгновение переносясь к это­му прошлому и как бы переживая трудную годину своих предков⁷⁰⁴.

В настоящее время этот колокол помещен в городской музей.

* * *

В Николаевском Карельском монастыре имеется набатный ко­локол, отправленный из Москвы, как говорит предание, по указу царя Феодора Алексеевича в 1861 г. за то, что звоном своим испугал его во время послеобеденного сна.

Между опальными и ссыльными колоколами есть некоторые на­зываемые лыковыми, т. е. такие, которые были ранее разбиты и затем связаны лыком. Такой лыковый колокол имеется в одном из мо­настырей Костромской губернии, куда он был прислан из Москвы Иваном Грозным.

Из покоренных городов великие князья и цари брали колокола, как военную добычу.

Так, в летописи под 1066 г. значится «Приде Всеслав и взя Нов­город и колоколы съима у Святыя Софии и Паникадил съима»⁷⁰⁵.

Далее, под 1146 г. говорится, что «Изяслав в Киеве взял коло­кол»⁷⁰⁶.

Грозный царь, опустошая Новгород в 1570 году, взял из собора ризничную казну, многия драгоценные вещи, чудотворныя Корсунския иконы, ризы и колокола⁷⁰⁷.

Эти летописные указания, кроме того, ясно говорят, что коло­кола в те времена были слишком незначительного веса, вероятно, не тяжелее тех паникадил, которые вместе с колоколами Всеслав «у Святыя Софии съима».

Далее, мы видим, что в последующее время, когда вес и размеры колоколов значительно увеличились, «полон» их почти совсем пре­кратился, так как перевозить их по тогдашним дорогам было крайне затруднительно.

Но в более раннее время нашей истории такое пленение коло­колов было развито в сильной степени, и только в редких случаях победитель возвращался без этих трофеев, которым, очевидно, на­род придавал большое значение.

С побежденных брали то, что составляло, согласно условиям времени, наивысшую национальную святыню, каковой являлись тогда, между прочим, и колокола.

Не даром летописец восклицает – «о велико бяше беда в час тыи!..»⁷⁰⁸

Тверь в знак своей покорности выслала Иоанну Калите собор­ный колокол. Карамзин об этом говорит так: «Константин и Васи­лий Михайловичи уже не дерзали ни в чем ослушаться Иоанна и, как бы в знак своей зависимости, должны были отослать в Москву вещь по тогдашнему времени важную: соборный колокол, отменной величины, коим славились тверитяне»⁷⁰⁹.

От 1284 года сохранилась даже грамота смоленского князя Фео­дора Ростиславовича о суде про колокол⁷¹⁰.

Из Великого Новгорода и Пскова были вывезены их вечники⁷¹¹ московским государем. О том, до чего народ любил эти колокола, можем заключить из следующего летописного сказания. Когда в Псков явился дьяк Долматов с приказом великого князя отобрать вечевой колокол, то «псковичи, удариша челом в землю, и не могли против его ответа дата от слез и туги сердечныя. Токмо тые не ис­пустили слез, иже младенцы, ссущие млеко. И бе тогда во Пскове плач и стонание во всех домех, друг друга обнимающе»⁷¹².

Когда, продолжает летописец: «На утрие же освитающему дни, позвониша на Вечье и собрашася», народ, хорошенько обсудив свое положение, пришел к заключению, что борьба с великим князем была немыслима и ничего более не оставалось, как подчиниться его воле. И отвечал народ дьяку, что он готов покориться и «нынче Бог волен, да Государь в своей отчине и дедине во граде Пскове, и в нас, и в колокол нашем»⁷¹³.

Далее, летописец следующим образом описывает это событие: «И генваря в 13 спустиша колокол вечной у св. Троицы и начата псковичи, на колокол смотря, плакати, по своей старине и по своей воли и повезоша его на Святогорский двор к Ивану Богослову, где ныне Наместнич двор. Тоя же нощи повезе Третьяк вечной колокол к великому князю в Новгород»⁷¹⁴.

На место этого колокола великий князь в 1518 году, по словам летописца, «прислал в Псков ко храму святой Троицы большой ко­локол, на место вечевого»⁷¹⁵.

Барон Герберштейн в своих «Записках о Московии» пишет: «В старину Псков был весьма обширен и независим, но наконец в 1509 году⁷¹⁶307 Иоанн Васильевич овладел им и обратил его в рабство, а также увез колокол, звоном которого созывался сенат для совеща­ния о государственных делах (Senatus ad rempublicam coustitueudam cogebatur)»⁷¹⁷.

После покорения Новгорода оттуда был привезен в Москву ве­чевой колокол и повешен на колокольне Успенского собора.

«Как привезен был, говорит летописец, и взнесли его на колокольницу на площади с прочими колоколами звонити».

За колоколом, по преданию, ушел в Москву тот глухонемой зво­нарь, который весь свой век прожил при нем, звонил в него и не хотел расстаться с ним⁷¹⁸.

Полагают, что этот колокол впоследствии был помещен на На­батную башню около Фроловских (ныне Спасских) ворот.

В Тверской губернии, Вышневолоцкого уезда в с. Млеве, лежа­щем на берегу реки Меты, при церкви Спаса Нерукотворенного показывают могилу какой-то Марфы. Местное предание утверж­дает, что тут погребена Борецкая, умершая на пути в Москву и что вечевой колокол по приказанию царя брошен тут же в реку Мету.

12 ноября 1623 года жители Витебска убили униатского епис­копа Иосафата Кунцевича, раздраженные жестокими его мерами к распространению унии. Шестнадцати зачинщикам этого дела от­рублены были головы, а так как все жители более или менее прини­мали участие в убийстве, то отнято было у города право Магдебургского суда, снят вечевой колокол, разорена ратуша и граждане отда­ны под непосредственный суд и расправу воеводы. Современники записали, что когда с башни Ратуши снимали колокол и стали разру­шать самое здание, то раздалось повсюду тяжкое стенание⁷¹⁹.

Во многих церквах и монастырях России и особенно в Сибири имеются колокола, называемые «пленными», взятые в плен, как военная добыча.

В Красноярске, на соборной колокольне, имеется один колокол, исписанный какими-то восточными письменами. По преданию, он взят из буддийского храма, по другим рассказам его нашли лет пять­десят тому назад при разрытии одного кургана в Минусинском селе.

В летописи под 1481 г. говорится: «Псковичи привезоша к вели­кому князю немецкаго полону 8 колоколов Вельязских». В другом месте находим: «Псковитяне прислали великому князю 50 Феллинских колоколов»⁷²⁰.

Во время войны царя Алексея Михайловича с Польшей, в Си­бирь было послано много пленных поляков и литовцев, а с ними отправлены и колокола. Некоторые из пленных колоколов при­везены были даже в Енисейск. Но война с Польшею кончилась, и вследствие Андрусовских договоров, по царскому указу, пленни­ки, одушевленные и неодушевленные, потянулись обратно на свои прежние места. Впрочем, нет сомнения, что как многие из литовцев и поляков добровольно остались в Сибири и после поступили то в городовые, то в линейные казаки, так и колокола, по крайней мере некоторые, не возвратились на родину⁷²¹.

Обычай вывозить колокола, как военную добычу, заставлял на­селение, во время нашествия неприятеля, прятать их.

Находка колокола в погосте Дворицах, Псковской губернии, Новоржевского уезда 29 июня 1897 года, подтверждает это.

Он найден был при следующих обстоятельствах: девочка, ло­вившая в реке раков, случайно заметила в реке колокол, который оказался очень древним. Недалеко от берега она ощупала рукою на дне реки какое-то углубление, а в нем двух раков. Чтобы вытащить их из воды, она принуждена была оттащить кусок земли, закрывший это углубление, которое и оказалось внутренностью колокола.

Найденный колокол весит около пяти пудов и имеет следую­щую надпись: «Лета 7098 (1590 год⁷²²) ноября 2-го дня слит бысть колокол сий к великомученицы Парасковеи нареченный Пятницы в Ржеву Пустую (очевидно, в существовавший раньше в Псковской области городок Пусторжев) при государи цари и великом князе Феодоре Ивановиче всеа Руси повелением детей боярских... (не разобрано слово, вероятно, собственное имя; вообще надпись, сде­ланная без словоразделения, читается нелегко) Иванова сына за Петра Александрова сына Бухвостовых (фамилия имеющая пред­ставителей и в настоящее время), и при священнике Феодоре, а лил колокол Васка Иванлов».

Таким образом, открытому колоколу триста лет. Вероятно, он был зарыт в землю во время бывшаго здесь «литовскаго разорения», а не попал сюда случайно, например, во время пожара церкви, так как в ухе колокола сохранилась деревянная плаха, на которой он висел, и река, размывающая берега, вымыла его⁷²³11.

Вообще около Двориц, упоминаемых в Псковской летописи уже под 1536 г., находят много древностей.

Так, несколько лет тому назад один крестьянин в находящемся в полверсте от Двориц болоте, недалеко от того места, где, по пре­данию, был монастырь, упоминаемый в той же Псковской летописи и сожженный во время литовского нашествия, нашел колокол с ла­тинской надписью: «Gloria Dei manet in aetemum» и с датою 1554 г.

Здесь, недалеко от Двориц же, диакон Туровской церкви нашел котел с древними медными монетами⁷²⁴.

О находке древних колоколов в воде встречаем в грамоте ца­ревны Софии, которую приводим ниже:

«Похвальная грамота государыни царевны Софии Алексеев­ны Холмогорскому и Важскому архиепископу Афанасию, за усерд­ное его старание о построении соборной церкви во имя Преобра­жения Господня. Писана 1485⁷²⁵, в июле: «От великия государыни благоверныя царевны и великия княжны Софии Алексеевны бого­мольцу нашему Афанасию, архиепископу Холмогорскому. В ны­нешнем во ру̃г (1685) году июня в к̃н (28) день писал ты к Нам вели­кой государыне: на Колмо-де-горах у нашего богомолья соборныя церкви боголепнаго Преображения Спасова колокольня каменная в совершенно строения приходит; а соборную церковь строить нача­ли маия с ĩ (10) числа, а припасов камени тесового и бутового к то­му церковному строению довольно кирпича двести тысяч от Архангельскаго города взято, да июня в г̃ (3) числе в озере Яковлевском, во время ловли рыб, нашли три колокола, и те колокола построены в соборе на колокольне. И Мы великия государыня благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна о тщании твоем к строению соборныя церкви боголепного Преображения Господня и о колокольном строении жалуем тебя и похваляем. Писана на Мос­кве. Лета зру̃г (1685), июля в... день»⁷²⁶.

После мирного договора со Швецией жителям Нарвы была от­дана обратно обращенная [А.Д.] Меншиковым в православную цер­ковь кирха для свободного богослужения, но колокола были взяты.

Об этом в указе императрицы Анны Иоанновны от 12 февраля 1733 года за № 6323 читаем: «§ 3. Имеющиеся ныне на той бывшей кирхе 9 колоколов с нее, ежели ей отдача по прежнему учинена бу­дет, велеть снять и отдать их к соборной в том городе Нарве обретающейся Преображения Господня церкви для благовеста и звона, и для тех колоколов построить вновь колокольню, на той или при той церкви, а удобное к тому колокольному строению место имеет­ся, а без той колокольни, при соборной церкви, в том новозавоеванном городе Нарве, быть отнюдь невозможно»⁷²⁷.

Как уже было сказано, колокола имели громадное значение в гражданской жизни разных народов.

В дурную погоду колокола служили указателями дороги. Звон в колокола был обязателен не только в непогоду в горах, но также и в равнинах при снежных бурях.

В России в начале шестидесятых годов полиция приказывала звонить по селам днем и ночью для указания дороги в снежные ураганы. В некоторых местностях России этот обычай сохранился до последнего времени. По поводу снежных метелей, столь часто в России бывающих, при которых нередко случалось гибнуть и лю­дям, ими застигнутым, сочтено полезным предложить хозяевам об устройстве в селениях самозвонов. Это орудие, будучи приводимо в движение ветром, звонит, и тем указывает прохожим и проезжим, застигнутым метелью, на место, где они могут укрыться от вьют и сохраниться от опасности.

В №№ 3 и 4 «Записок Императорскаго Общества сельскаго хо­зяйства южной России» 1845 г. напечатана статья г. Христофорова о самозвоне⁷²⁸ или колокольчике, приводимом в действие ветром, и приложены правила устройства снаряда, с надлежащими к тому чертежами. Пользу самозвона г. Христофоров объясняет так: «От вы­соты С.–Готара до наших степей южной России, много говорили и писали о том, как полезен звон колокольчика во время метелей, осо­бенно ночью, когда зрение должно быть заменено слухом. К со­жалению, колокольчики, выставленные у нас по дорогам при заез­жих домах не приносят ожидаемой пользы, потому что приведение их в действие возлагается иногда на такого человека, который по лености или беспечности часто забывает звонить, когда нужно.

Из многих печальных примеров, нередко повторяющихся в на­ших степях: человек вышел за водою, сбился с дороги, и его нашли замерзшим в нескольких верстах от деревни. Всякий знает, как отрадно во время метели услышать лай собаки; но это голос живот­ного, а не зов человека.

Желание избавить путешественника от опасности и человека от труда звонить подало мне мысль предоставить приведение коло­кольчика в движение самому ветру; как этот способ сберегает труд, и заставляет действовать природу, то и польза его очевидна».

Редакция «Записок Императорскаго Общества сельскаго хозяй­ства южной России», в примечании к статье о самозвоне, присово­купляет: «Минувшею зимою выставлена была, на несколько време­ни, у казармы одесской арестанской роты гражданскаго ведомства, модель самозвона в большом виде, устроенная изобретателем его г. Христофоровым. При каждом несколько сильном ветре, самозвон г. Христофорова приходил в движение и продолжительно звонил.

«Члены Общества сельскаго хозяйства южной России, Е.Г. Гагарин и Бомон, которым поручено было Обществом освидетель­ствовать это изобретение, донесли, что по простоте и прочности устройства самозвона, по их мнению, всякому легко пользоваться этим изобретением, и что его польза неоспорима во время метели, в наших степных пространствах».

Не сомневаясь в действительной пользе самозвона, имеющего целью предупреждать несчастные случаи, могущие быть с путешес­твенниками во время бурь и метелей, так часто случающихся в степ­ных наших губерниях, директор департамента Сельскаго хозяйства министерства Государственных имуществ приказал учрежденной при Департаменте Комиссии для дел технических и строительных сделать модель самозвона по чертежу, приложенному к описанию самозвона г. Христофорова, и подвергнуть ее испытаниям на открытом воздухе. В мае месяце 1846 года, модель самозвона, сделан­ная в Технологическом институте (по масштабу в 1/8 аршина), вы­ставлена была на крыше дома, занимаемого департаментом Сельскаго хозяйства, в С.-Петербурге в Большой Миллионной улице.

Члены Комиссии, наблюдавшие за действием самозвона в тече­ние 8 дней, убедились, что при каждом, даже незначительном ветре, колокольчик производил звон. На основании таких наблюдений, Комиссия для дел технических и строительных, журналом от 3 июня 1846 года донесла директору департамента Сельскаго хозяйства, что самозвон, действительно, может вполне соответствовать предпола­гаемой цели и, по системе своего устройства, постоянно производя звон, с какой бы стороны ни было движение ветра, может указывать путь к большим дорогам или селениям, смотря по тому, где само­звоны устроены, и что весьма полезно было бы распространять вве­дение их в местах степных, где несчастные случаи с путешественни­ками от бурь и метелей, преимущественно встречаются.

В начале февраля месяца 1847 года, директор департамента Сельскаго хозяйства приказал повторить опыты над самозвоном в зимние месяцы, в Лесном и Межевом институте, как месте заго­родном и более открытом. Директором Лесного и Межевого инсти­тута рапортом от 3 апреля донесено департаменту Сельскаго хозяй­ства, что модель самозвона, изобретенного г. Христофоровым, была поставлена на крыше главного корпуса, и в продолжение наблюде­ний постоянно производила звон при ветре умеренном, т. е. скорость которого была от пяти до десяти футов в секунду; но в одну ночь, от сильного порывистого ветра, пружина, служащая для усиления уда­ра язычка в колокол, переломилась в точке изгиба ея⁷²⁹.

Характерно, что русские придавали колоколам чрезвычайно большое значение: так, например, после осады Риги царем Алексеем Михайловичем, «отступая с величайшей поспешностью, побросали съестные припасы, пушки, порох, ядра, даже деньги, и сверх сего, кроме значительного числа лодок, оставили более 200 стругов, боль­ших и малых, только взяли с собою колокола и органы из Гошпитальной и Иисусовой церкви⁷³⁰.

Пленными колоколами особенно богата Петербургская губер­ния, отчасти Москва и затем, как было уже сказано выше, Сибирь.

Из замечательных шведских старинных колоколов один нахо­дится в Петербурге за Невской заставой на фарфоровом заводе, ве­сом в тридцать пудов, с латинской надписью: – «Soli Dio⁷³¹ gloria. Glo­ria in excelsis Deo. Me fundebat anno 1686 Holmiae Misael Bader».

По рассказам одних, этот колокол найден был в земле при по­стройке каменной церкви, на месте которой в старину была швед­ская кирка. По другим преданиям, он был взят в плен от шведов Петром Великим⁷³².

В церкви Петровского Троицкого собора в Петербурге есть ко­локол, взятый в Або в 1713 году⁷³³.

Набатные колокола были известны в глубокой древности. Набат был единственным способом огласить какое-либо бедствие и со­брать народ. Набат отличался особым характером звона, горожане очень хорошо отличали его от благовеста церковного.

В Кремле, по словам И.Е. Забелина⁷³⁴, особые набатные колоко­ла висели с трех его сторон, где находились и городские башенные часы: 1) у Спасских (в XVI в. Фроловских) ворот, на малой, нарочно для того построенной башне; этот колокол назывался спасским на­батом; 2) к Замоскворечью на Тайницкой башне (называвшейся в XVI в. Водяными воротами у Тайника), и 3) к Занеглименью на Троицком мосту, на Троицких (в XVI в. Ризположенских) воротах.

Во время стрелецкого бунта в 1682 году, по сказанию очевидца Сильвестра Медведева, «бита в колокола набатные по всему Кремлю».

По значению своему кремлевский набат был большой, предпо­лагающий малые набаты: первым иногда служил большой колокол на Ивановской колокольне⁷³⁵.

Настенная башня у Спасских ворот цела и до сих пор; в старину она называлась Царской, Сторожевой, Набатной и Всполошной.

Название Царской она получила благодаря тому, что русские государи после своего коронования восходили сюда показаться народу, собиравшемуся на Красной площади. Другие названия объ­ясняются тем, что здесь некогда висел набатный или переполошный колокол, в который звонили в случае угрожавшей городу опаснос­ти – во время нашествия врагов, мятежа, пожара.

Такой звон назывался всполохом или набатом, от арабского сло­ва nobouat, перешедшего к нам от татар, а самый колокол, смотря по обстоятельствам, – оcадным, вечевым, набатным, всполошным.

Впрочем, набатом назывался также и большой барабан или ту­лумбас. Маржерет, описывая русское войско, говорит, что всякий генерал имел свой набат, род барабана, покрытого кожей, который возили на лошади⁷³⁶.

Кроме набатных колоколов, как было уже сказано, существо­вали еще в городах [колокола] осадные, которыми извещали жите­лей о приступе неприятеля.

Так, псковичи в 1581 году звонили в осадный колокол при осаде Пскова Стефаном Баторием⁷³⁷.

Отсюда можно заключить, что колокола различались между собою по звуку, чтобы жители сразу отличили: пожар или приступ неприятеля.

Кремлевский набатный колокол

На башне у Спасских ворот, как полагали, был вечевой колокол, привезенный в Москву из Великого Новгорода, после покорения его Иоанном III. Теперь остались одни перекладины, на которых ви­сел этот вечник вольного города⁷³⁸.

Может быть, новгородский вечевой колокол перелит был в мос­ковский набатный или всполошный 1673 г.⁷³⁹ По указу царя Фео­дора Алексеевича, он сослан был в 1683 году в Корельский Нико­лаевский монастырь за то, что звоном своим испугал царя.

На нем вылита следующая надпись: «Лета 7182 [1674 г.], июля в 25 день, вылит сей набатный колокол Кремля города Спасских во­рот; весу в нем 150 пудов». Кроме этой на нем находится другая вырезанная надпись: «7189 года, марта в 1 день, по именному вели­каго государя царя и великаго князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя России самодержца указу, дан сей колокол к морю, в Николаевский Корельский монастырь, за государское многодет­ное здравие и по его государских родителях в вечное поминовение неотъемлемо, при игумене Арсение»⁷⁴⁰.

На набатном колоколе (вышиной в 2 арш. 2 верш., в диаметре 2 арш. 4 верш.), хранящемся в Оружейной палате, читаем: «1714 июля в 30 день, вылит сей набатный колокол из стараго набатнаго ж колокола, который разбился, Кремля города ко Спасским воро­там, весу в нем 108 пуд. Лил сей колокол мастер Иван Моторин».

Этот колокол висел на башне у Спасских ворот, вместо сослан­ного в Корельский монастырь. Из дела о московском бунте во вре­мя мора 1771 года значится, что тогда звонили в набатный колокол для сбора народа. За это императрица Екатерина II велела отнять у него язык, без коего он висел до 1803 г. и тогда был снят с башни и поставлен под каменным шатром у Спасских ворот в Кремле, вместе с большими пушками. По сломке шатра, он сперва перемещен в Ар­сенал, а потом в Оружейную палату⁷⁴¹.

Царь Алексей в 1668 г., января 6, назначил кремлевскому на­батному звону такой порядок: «Будет загорится в Кремле, – бить во все три набата в оба края поскору. Будет загорится в Китае – бить в один спасский набат в один край, скоро же. Будет – в Белом городе, в спасский набат в оба края потише и в набат, что на Троицком мосту, в оба края потише. В Земляном городе, – в набат на Тайницкой баш­не в один край, тихим обычаем, бить развалом с расстановкою»⁷⁴².

В ночь 17 мая, когда был свергнут Лжедмитрий, по словам Петрея: «Народ проснулся от звона нескольких тысяч колоколов, кото­рые били набат»⁷⁴³.

В Самаре, на соборной колокольне до сих пор находится на­батный колокол, присланный сюда в 1643 году царем Михаилом Феодоровичем⁷⁴⁴.

В описи городского Ряжского кремлевского имущества зна­чится вестовой колокол, весом в 12 пуд. Этот колокол находился в городе у Московской башни на городовой стене; а в 1701 году по указу великого государя Петра Алексеевича и по грамоте из Пуш­карского приказа взят в Москве в Пушкарском приказе. Какое на­значение имел этот колокол, – рукопись умалчивает⁷⁴⁵,⁷⁴⁶.

На Спасской башне в Казани висит древний набатный колокол.

Вот что сообщает Г.В. Есипов о [московском кремлевском] на­батном колоколе.

В 1803 году стены и башни Московского Кремля во многих мес­тах начали разваливаться, и московская Кремлевская экспедиция озаботилась об их исправлении.

Главноуправляющий этой экспедицией П.С. Валуев командиро­вал чиновника в Набатную башню с приказанием снять осторожно колокол и сдать его в Экпедицию для хранения в кладовой, впредь до исправления башни.

Когда сняли колокол и хотели везти его в кладовую, явился офицер с солдатами и заявил, что комендант приказал оставить ко­локол на площади, и поставил к нему двух солдат.

Сконфуженный чиновник донес Валуеву об аресте колокола.

Валуев, отличаясь непомерным самолюбием, послал к комен­данту чиновника, который на словах заявил ему: чтобы он немед­ленно возвратил колокол.

Комендант потребовал письменного объяснения. Валуев не за­медлил такое послать и немного резкое.

Комендант нашел тон письма да самого требования оскорби­тельным и пожаловался московскому главнокомандующему графу Салтыкову.

Главнокомандующий, вероятно, тоже не совсем довольный тем, что Валуев обратился к коменданту помимо его, в тот же день уве­домил Валуева, «что он находит действия коменданта совершенно законными и просит в подобных случаях обращаться к нему – главнокомандующему и содержать коменданта в том внимании, какого он заслуживает по отличному усердию и исправности в толико­летном прохождении важного служения своего оказанными».

Валуеву стало понятным, что он сделал ошибку, погорячился, и что главнокомандующий может довести об этом до Высочайшего сведения, а главнокомандующий и Валуев, как два медведя в бер­логе, жили не в ладу.

Валуев поспешил искать покровительства в любимце импера­тора сенаторе Трощинском, мимо которого в случае жалобы графа Салтыкова дело не могло пройти.

«Опасаясь, что главнокомандующий представит о деле своим манером на Высочайшее усмотрение, доношу вашему высокопревосходительству (писал Валуев Трощинскому), яко единственному благотворителю, о встретившейся неприятности от коменданта и главнокомандующего душащими меня попеременно пустыми от­ношениями.

По понятию моему о пользе казны и славы моих государей, ис­требил я, без огласки, прошедшим летом два застенка, яко памят­ники времен жестоких и бесчеловечных, употребя из оных мате­риалы на исправление древностей, заслуживающих быть обере­женными в позднейшие времена и, что этим оправдал я ваше по­кровительство, снискав всеобщую жителей московских эстиму и заслужил монаршее благоволение.

Руководствуясь таковым же подвигом спрятан у меня давно язык известного колокола, служащего возвестителем всех возму­щений стрелецких и возмущений чумы в царствование Екатерины Премудрой».

После такого напоминания о своих заслугах, оказанных госу­дарю и отечеству и московским жителям, Валуев в письме к Трощинскому рассказывает, как комендант арестовал колокол и оста­вил его под караулом на площади, где «прохожие, может быть, де­лают о том разные толки и заключения, а главнокомандующий, не осмотрев места и не расспросив о том у меня, пишет ко мне отно­шение, которое я оставил без ответа как для избежания дальнейших историй, так и потому, что ответствуя, обязан бы я был объяснить его сиятельству, что колокол им уважаемый, есть памятник зол российских, заслуживающий быть забытым всеми благомысля­щими отечества сынами, памятник бесславия покойного отца его, который, будучи главнокомандующим, от чумы и возмущения ук­рылся в подмосковную, за что и был отставлен, и дана преемнику его инструкция, в которой упомянуто о его побеге».

Изливши свою злость на главнокомандующего и даже на по­койного отца его, Валуев принимается за коменданта:

«Комендант говорит, что без начальства колокола отдать не мо­жет. Буде колокола принадлежат к военной дисциплине и акку­ратности, почему же не воспрепятствовал мне прошедшим летом разбирать колокола на башнях Спасской и Троицкой?

Обязан я был объяснить ему (главнокомандующему), что в моем чине, служа непорочно пятьдесят лет, разуметь я должен, кому ка­кие давать уважения, не погрешая против коменданта, о котором он сам отзывался, что он пьяница и знает только службу капральскую».

Далее Валуев, ни перед чем не останавливаясь, продолжает пе­речислять всякие мелочи, чтобы окончательно уничтожить своего противника:

«Злоба коменданта происходит от того, что не удовлетворяются его пустые требования о снабжении его дома неимоверным числом дворцовыми мебелями, о набитии льдом его погребов и проч., и проч., понеже дом его не ведомство экспедиции; злоба главнокомандующего от неблагорасположенных ко мне окружающих его зятя Уварова и правителя канцелярии Карпова».

Как ни старался Валуев в глазах Трощинского, который мог донести эти сплетни и выше, очернить коменданта и главнокоман­дующего, не постыдившегося даже, по случаю колокола, вызвать тяжелые воспоминания фамилии графов Салтыковых и поступке одного из их семейства во время чумы в Москве 1771 года, как ни льстил Трощинскому разными подобострастными фразами, но граф Салтыков остался цел и невредим и 28 мая 1809 года сообщил Ва­луеву, что государь император Высочайше повелеть соизволил: «Набатный колокол сохранять навсегда на своем месте (т. е. на той башне, где он висел), в случае же починки башни сохранять колокол в надежном месте до исправления ея, а по исправлении опять ве­шать на свое место».

Валуеву, впрочем, осталось утешением, что в решении ничего не было упомянуто о спрятанном им языке от колокола⁷⁴⁷.

Кроме перечисленных выше есть еще так называемые сторо­жевые морские колокола, которые прикрепляются в опасных местах моря к плавающему бую. Услыхав такой звон, корабли спешат прочь от рокового места.

Виктор Гюго в своем романе «L’homme qui rie» описывает такой сторожевой колокол.

Другое описание сооружения сторожевого, так называемого Тейского колокола, приводим ниже.

«Однажды, по улицам Перта и Донди тянулись две процессии; духовенство шло под богатыми раззолочеными балдахинами; певчие пели; моряки несли флаги и хоругви; обыватели, сбежавшиеся со всех сторон, держали в руках зажженные факелы, а другие несли с торжеством по обоим городам изображение святаго Антония, патро­на и покровителя тех, которые вверяют жизнь свою бурному океану.

Между тем как процессия тянулась к берегу, зрители бросали из окон множество больших и малых монет. Мальчики в белых туни­ках и с крыльями за плечами проворно подбирали деньги и подни­мали кверху серебряные подносы, которые звенели под усердными приношениями набожных жителей.

Шествие продолжалось целый день, и сокровища, собираемые в обоих городах, увеличивались до самого вечера. Милостыня предупреждала требование, потому что в обоих городах не много се­мейств, которые не оплакивали бы родственника или приятеля, погибшего у скалы, которая подобно гиганту стоит на пути кораб­лей, входящих в Тейской пролив.

Этот крестный ход был учрежден для того, чтобы собрать день­ги, необходимые городскому начальству на исполнение плана, пред­ложеннаго искуснейшим из пертских моряков, и самые бедные лю­ди лишали себя насущного хлеба, чтобы участвовать в этом пред­приятии, которое обещало столько блага в будущем.

Дело в том, что на скале хотели повесить большой колокол, так, чтобы малейший порыв ветра приводил его в движение и звоня предупреждал бы плавателей о буре, еще не наступившей, и о бли­зости страшного камня.

Молодой капитан Андрус Мек-Элайз так ясно изложил свой проект в собрании городского совета, что возбудил всеобщее удив­ление, и до тех пор члены о том только и думали, как бы скорее привести в исполнение план, от которого зависела жизнь столь многих мореходцев.

Вечером деньги, собранные во время процессии, сосчитаны и оказалось, что их слишком довольно на исполнение задуманного предприятия.

В новом собрании совета положено было отправить капитана Мек-Элайза в Амстердам, чтобы купить колокол. Капитан говорил, что у знаменитого голландского литейщика ван-дер-Маклина есть огромный колокол, который по своей величине и звучности очень удобен для этого употребления.

Все обыватели провожали Андруса Мек-Элайза до берега и осы­пали его благословениями; взяв с собою деньги, он сел на корабль и благополучно прибыл в Амстердам.

Он уже не раз бывал там, жил в дружбе с ван-дер-Маклином, и флегматик-голландец с жаром расхваливал серьезный, решитель­ный характер молодого англичанина.

Они не раз просиживали вдвоем целые вечера и посреди густых облаков табачного дыма потягивали густое амстердамское пиво.

– Ну так вы, мейнгер Мек-Элайз приехали, чтобы купить зна­менитый утрехтский колокол и повесить его на этой проклятой ска­ле? Дело доброе. Вы знаете, я сам пострадал от нее. После я опять разбогател и молю святого Антония, чтобы и другие были не беднее меня. Но ведь колокол будет стоить не малого: иначе и нельзя, по­тому что вес-то в нем огромный.

– Мы готовы заплатить за него, что вам будет угодно, мистер ван-дер-Маклин, – отвечал Мек-Элайз.

– Однако ж, как вы покупаете его на доброе дело, то и я хочу в нем участвовать; я ничего не потребую за работу; заплатите мне только за металл. Это будет та самая цена, которую мне уж месяца четыре пред­лагает Моисей. Не давайте мне того, что он бы с вас взял; дайте только то, что этот скряга мне сам предлагает; а между этими двумя ценами разница огромная! Есть ли у вас десять тысяч гильдеров чистоганом?

– Есть и побольше.

– Больше мне не нужно; я вам говорю, что хочу тоже участво­вать в добром деле. А уж Моисею не продам! Не звонить этому колоколу ни у него в кармане, ни за упокой его души. Согласны? Так по рукам, и берите.

– По рукам. Наш город будет вам очень благодарен, мистер ван-дер-Маклин, за ваше великодушие.

– Мне приятнее будет, капитан, когда меня станут благодарить моряки. Выкуримте же теперь по трубке.

Колокол перевезли на корабль; корабль пошатнулся и прыгнул под огромною тяжестью; деньги были заплачены, экипаж собрался и Мек-Элайзу медлить было нельзя.

Однажды, в тихое, прекрасное утро, бесчисленное множество открытых шлюпок, под парусами, с аллегорическими хоругвями, расписанными, вышитыми, покрытыми национальными и цехо­выми девизами, отчалили от абербротвейкского берега и длинною вереницей потянулись к скале.

В этих лодках сидели духовенство, певчие и все начальство го­родов Перта и Донди. По воде разносилась гармония, а легкие ладьи, сжавшись и стеснившись, походили издали на летучий мост. Тор­жественные гимны раздавались в таких местах, где с сотворения мира их не слыхали.

Андрус Мек-Элайз, со своими работниками, которые должны были повесить колокол, вскарабкался на скалу перед глазами тре­пещущей толпы. Прошел час в тревожном ожидании; потом, по­средством колес и канатов, огромная медная масса начала поды­маться посреди лесов, вделанных в скалу, и благословения толпы, вместе с цветочными венками, взлетели на воздух.

Эти цветы падали потом в море, как дождь с неба, и вода была совершенно усеяна венками вокруг скалы, где не росло ни травы ни мху. Колокол, назначенный к тому, чтобы спасать плавателей от гибели, был окроплен святой водою.

Между тем как песни с живейшею благодарностью вознеслись к небу, налетел ветер и колокол запрыгал и звуки его возбудили громкие рукоплескания, потому что эти звуки теперь уничтожили всю опасность скалы для плавателей.

Несколько облачков, предвестников бури, пронеслось по небу, и процессия поспешила к Абербротвейку. Через час весь берег был затоплен.

Море, яростное и шумное, воздымалось, восставало против звуч­ного сторожа, как бы силясь опрокинуть его в бездну; но колокол усердно исполнял свою обязанность и гудел громче бури.

Птицы со страхом отвечали криками на медный голос скалы. Они кружили вокруг этого голоса и, казалось, что он не допускал их спус­титься на скалу, которая часто служила им убежищем во время бури.

Наконец, Андрус Мек-Элайз отдохнул; работа окончена; ко­локол повешен. На другой день он ускользнул от изъявлений бла­годарности и празднеств, которые готовили ему граждане обоих городов, где имя его произносилось теперь с энтузиазмом»⁷⁴⁸.

Как было уже сказано, колокола имели огромное значение и смысл в Древней Руси. Они вещали народу о радости, о печали, при­зывали его к молитве или сообщали ему о надвигающейся опаснос­ти, как, например, колокола сторожевые, всполошные или набатные.

Вот почему народ наш с особенным благоговением, а иногда и с священным трепетом относился к колоколам и церковному звону. Он слышал в нем голос Неба, призывающий и направляющий его, и этот могучий голос был ему понятен и дорог.

Путешествуя по чужим землям, русские люди – игумен Даниил, иеродиакон Зосима, Трифон Коробейников, Василий Гогара, инок Иона, Арсений Суханов и другие – постоянно с сердечным умилением описывали колокола и церковные звоны и искренно печали­лись, если где-либо в христианском городе не слыхали благовеста.

Так, описывая Царьград, Трифон Коробейников говорит: «А против того столпа храм велик во имя Софии Премудрости Божия, а служит у него царьградский патриарх; звону нет, потому что от­нял турской царь; а за храм и за службу патриарх дает великий откуп с году на год золотыми; а в иных монастырях старцы тако ж откупа­ют божественное пение»⁷⁴⁹.

Попадая на чужбину, русские люди первым долгом вспоминали благовест на своей родине и грустили, и тосковали, не слыша его.

«Мне не надо твоей золотой казны,

Отпусти ты меня на святую Русь,

Не слыхать мне здесь пенья церковного,

Не слыхать звону колокольного...»

Так восклицает русская девушка, попавшая в татарскую орду.

В этих словах отражается отношение к церковному звону вооб­ще всех русских людей, оторванных от родины, от ее исконных заветов, обычаев и обрядов.

Очевидец, бывший в Москве в 1812 году во время вторжения туда неприятелей, рассказывает, что когда немногие из русских, остававшихся в столице, услыхали стройный благовест, все были охвачены чувством умиления и каким-то особенным подъемом.

«Около восьми часов утра мы услыхали отдаленный колоколь­ный звон. Все вопросительно взглянули друг на друга и начали до­искиваться причины. Одни говорили: вероятно, неприятели взду­мали потешиться колокольною музыкой, другие опровергали это и делали свои предположения; но отец мой, внимательно вслушав­шись в звук, утверждал, что это не простой, безалаберный звон, но правильный благовест в один колокол, которым православные созы­ваются на богослужения. Для удостоверения, мы, мужчины, отправились по направлению слышанного колокола.

Достигнув Якиманской улицы и подойдя к церкви Петра и Пав­ла, мы уверились, что это действительно был благовест, произво­дившийся при этой церкви. У растворенных дверей храма, по сто­ронам, стояли двое неприятельских часовых с ружьями, которые беспрепятственно пропускали русских внутрь храма. В это время собирались богомольцы, благоговейно, при входе в церковь крес­тясь, творили молитвы.

Смотря на исхудалые, бледные лица, изъявляющие совершен­ное истощение органических сил от претерпеваемых страданий тела и духа, и рубищное одеяние богомольцев, с трудом передвигавших от слабости ноги, вылезавших из своих жилищ, как бы из нор, из об­горелых подвалов и погребных ям, их можно было уподобить вос­ставшим из гробов теням, как бы вызванным трубным гласом (т. е. благовестом) в последний день Страшного суда, для отдания отчета.

Оказалось, что священник, оставшийся в Москве, через какого-то французского маршала исходатайствовал дозволение на богослу­жение, однако с тем, чтобы колокольный звон производился только один раз в день и не ранее восьми часов утра»⁷⁵⁰.

В 1812 году, во время нашествия французов, в селе Новоспасском беспрерывно совершалось богослужение в кладбищенской церкви Покрова Богоматери. Французы не препятствовали священнодей­ствию и даже сами неоднократно присутствовали при оном. В это время настали два храмовых праздника: Преподобного Сергия (25-го сентября) и Покрова Богоматери. Французские начальники запре­тили только благовест в большой колокол, приславши сказать из своего лагеря, который разбит был в полуверсте, чтобы не тревожили набатом войска (таково было их выражение), а служили бы звоном маленьких колоколов.

Некоторые из поляков, бывших в стоявшем здесь отряде из кор­пуса короля Неаполитанского, приходили даже служить молебны Святителю Николаю⁷⁵¹.

Имея тесную связь с русским народным бытом, колокола ес­тественно послужили неисчерпаемой темой для преданий, сказок, былин, загадок и причитаний.

Художественная литература часто касалась колокольного звона.

Вот как описывает А.И. Куприн праздничный благовест:

«Колокольня. Какая веселая, пьянящая, головокружительная пестрота внизу, под моими ногами. Небо страшно близко: вот-вот дотянешься рукой до белого пухлого ленивого облачка. О, верх мальчишеского счастья – наконец-то в моих руках веревка от самого главного, самого большого колокола.

Грушевидный язык его тяжел и долго скрипит своим ухом, пока его раскачиваешь. Ба-ам!.. Теперь уж больше ничего не видишь, не слышишь и не понимаешь. В ушах больно от мощных медных ко­лебаний. Еще!., еще... Ласточки стрелой проносятся мимо тебя, лю­бительские «голуби» стаей плавают высоко в воздухе...»⁷⁵².

«Лишь триста, четыреста лет висят наши большие колокола на наших колокольнях; но если бы допросить эти колокола, как они созидались и если бы они рассказали нам об этом; если б да поведали нам они, откуда они взялись, о, какая бы тогда назидательная лето­пись раскрылась пред миром! Бесчисленные звуки от них к нему восходящие. Но какой длинный свиток поучительных любопытных сказаний о праведной жизни, полной святых подвигов с картинами самоотвержения, благочестия, чудес благодати и промысла раз­вернулся бы пред нашими изумленными глазами, если б эти ко­локола да попросить рассказать нам о радости и горе, о входах и исходах, о смерти и о жизни православного народа под их звуки!

Кто исчислит толпы взрослых и детей, под их звон из года в год во дни праздников и в будни в наши храмы приходящих? Сколько сердец о мире с Богом под звуки их вздыхают и о ниспосланьи его в душу к небу вопиют! Мертвых кто сочтет, коих с наших колоколен звон к вечному покою провожал и провожает?

Сколько в течение последних двух-трех столетий победного зво­на с наших колоколен раздавалось! О скольких торжествах мира они нашим предкам возвещали! Во времена военные о мире молили Бога наши колокола, а когда Всевышний миром дарил наше отечест­во, они возвещали ему о сем мире радостно и полногласно. Как бы с неба голос, с наших колоколен звон, говорил тогда к народу: «Слава Богу, с врагом мир заключен. Теперь копье, ружье и меч и тяжелые орудия прекратят свою работу, уляжется убийство. Любезное отече­ство! Возьми теперь свой псалтирь десятиструнный и пой в высо­ких нотах, пой Богу хвалебные песни, пой и благодари Бога сердцем и устами в полных хорах». Так, когда народ прислушивается к звону своих церковных колоколов, они дарят его миром; а как скоро о сем забывает, о мире снова молиться начинает. В наше время слышны вопросы: к чему такие великаны и такие мощные гласы для призыва христиан к молитве? Да, если бы колокола не были изобретены давно, то в наше время не были бы изобретены. Если б к настоящему времени мы не имели колоколов, то, быть может, пришлось бы обра­щаться к детям для созыва взрослых в храмы при их посредстве. «К чему эти мощные голоса?» ... Есть много сокровищ, которые лишь поднять нужно и пригоршней собирать, чтобы ими жизнь свою обогатить «К чему эти могучие голоса?» ... К Высочайшему, ко Все­святейшему и приглашать должно настойчивей, сильней. Где дело идет об охране души всех, там и приглашение должно достигать слу­ха всех. На другие собрания можно приглашать чрез вестников, письмами, чрез объявления; во храмы призывает Бог; нужно чтобы и призыв напоминал Бога и звуки зова трогали бы сердце. Но какой иной инструмент мог бы выполнять это назначение в том самом объеме, как выполняет его колокол? Звон наших колоколов – един­ственный в своем роде и ничем другим не заменимый. Уже когда колокола на Западе только еще входили в употребление, язычники Римской империи, почасту слыша звон этих колоколов, говорили: «Глас Божий это; это голос христианского Бога слышен». И в этом слове их более правды, чем сколько ее кто-нибудь предполагал бы в нем. Хоть колокольный звон и не молитва, хотя сами колокола и никогда в церкви не бывают: бездушны они, а все-таки они во славу Божию звонят; хотя своим билом, языком они речей весть и не могут, а вести подают. «Земле, земле, земле, – как бы так говорят они, – слыши слово Господе» (Иер.22:29)»⁷⁵³.

«И скрашиваются же христианские наши праздники колоколь­ным звоном! Вот в праздничных нарядах народ выходит из храма, а клирик «знаменает кампаны» (ση μαίνει τας καμπανας), звонит с приударением во все колокола. Звуки уже и отдельного колокола представляют собою нечто возвышенное и торжественное. Если же раздается полный звон во все колокола, а особенно красный звон в согласный подбор колоколов погласицей или, что то же, целой лествицей звуков, когда церковный звонарь распетлится на колокольне и по рукам и ногам, качается на зыбке и звонит согласно в целую дюжину колоколов, перебирая их от большого к меньшому и к боль­шому от меньшого, да еще с другими звонарями на других коло­кольнях перезванивается колоколами, как бы перекликается; когда праздничный трезвон в прекрасном созвучии, согласном, правиль­ном взаимном соотношении одновременных звуков льется с наших колоколен, то происходит благозвучие еще торжественнейшего рода: становится тут торжество уже всенародным. Ничем иным общее настроение народа не может быть выражено удачнее; ничем праздник не может быть отважней и смелее возвеличен, как именно мощным колокольным звоном. Поистине, если дни воскресные и праздничные в нашей трудолюбивой жизни являются вестниками мира, то в колоколах получают и имеют эти вестники и уста»⁷⁵⁴.

Колокол, это – голос церкви, зовущий издалека и посылающий равномерный привет дворцу и лачуге, говорит Паоло Мантегацца.

Каждый знает, какие сильные впечатления может производить колокольный церковный звон при особенных обстоятельствах и ду­шевных настроениях человека. Когда неожиданно в тиши ночной раздается, призывающий к полуночному богослужению, как поэти­чески услаждающе отражается он в душе юности и погружает ее в полузабытье сладких грез, и как повелительно побуждает он возды­хающую старость воспрянуть от сна и в молении искать примире­ния с жизнью и готовиться к недалекому уже расчету с нею!

По народным повериям влиянию ночного церковного колокола не могут противостоять сами нечистые силы, и шабаш их тотчас же пропадает с первым ударом колокола, равно как теряет силу всякое волшебство, всякое гаданье.

Звук колокола производит иногда отрезвляющее, спасающее действие на человека, находящегося на краю нравственной и физи­ческой гибели, говоря ему о чем-то таком, что выше его страданий, что может дать новое содержание его жизни и о чем он забыл.

Припоминается при этом прекрасный рассказ Всеволода Ми­хайловича Гаршина «Ночь». Разочаровавшийся в жизни и ожи­даниях, в людях и в самом себе, Алексей Петрович, герой рассказа, приготовился покончить счеты с жизнью.

«– Прощайте, люди! Прощайте, кровожадные, кривляющиеся обезьяны!

Нужно было только подписать письмо. Но, когда он кончил писать, он почувствовал, что ему жарко; кровь прихлынула к голо­ве и застучала в вспотевших висках. И, забыв о револьвере и о том, что, избавившись от жизни, он избавится и от жара, он встал, по­дошел к окну и отпер форточку. Дымящаяся морозная струя пах­нула на него...

Ему не хотелось отвести глаз от звезды. Кто-то быстро прошел по улице, сильно стуча озябшими ногами по плитам панели и ежась в холодном пальто; карета провизжала колесами по подмерзшему снегу; проехал извозчик с толстым барином, а Алексей Петрович все стоял, как застывший.

– Нужно же! – сказал себе наконец.

Он подошел к столу. От окна до стола было всего две сажени, но ему казалось, что он шел очень долго. Когда, подойдя, он уже взял револьвер, в открытое окно раздался далекий, но ясный, дрожащий звук колокола.

– Колокол! – сказал Алексей Петрович, удивившись, и поло­жив револьвер снова на стол, сел в кресло.

– Колокол! – повторил он. – Зачем колокол? Благовестят, что ли? На молитву... Церковь... Духота... Восковые свечи... Старень­кий поп, отец Михаил, служит жалобным, надтреснутым голос­ком; дьячок басит. Хочется спать, в окно едва брезжится рассвет. Отец, стоящий рядом со мной, склоня голову, делает торопливые ма­ленькие кресты; в толпе мужиков и баб сзади нас поминутные зем­ные поклоны...

Как давно это было!.. Так давно, что не верится, что это была действительность, что сам когда-то видел, а не прочитал где-нибудь или не слышал от кого-нибудь. Нет, нет, было это все, и тогда было лучше. Да и не только лучше, а хорошо было. Если бы теперь так, не нужно бы ездить за револьвером.

«Кончай!» – шепнула ему мысль. Он посмотрел на револьвер и протянул к нему руку, но тотчас же отвел ее назад.

«Струсил?» – шепнула ему мысль.

– Нет, не струсил; тут не то. Страшного уже ничего нет. Но ко­локол – зачем он?

Он взглянул на часы.

– Это к заутрени, должно быть. Пойдут люди в церковь; многим из них станет легче! Так говорят, по крайней мере. Впрочем, помню, и мне легче становилось. Мальчиком был тогда. Потом это прошло, погибло. И легче мне не становилось уже ни от чего. Это правда.

Правда! Нашлась правда в такую минуту!

А минута казалась неизбежной. Он медленно повернул голову и опять посмотрел на револьвер...

– Вон там смерть. Нужно взять, повернуть кругом...

На улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой тишины издалека раздался другой удар колокола; волны звука во­рвались в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они го­ворили чуждым ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар раздавался за ударом, и когда колокол про­звучал последний раз, и звук, дрожа, разошелся в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.

Колокол сделал свое дело: он напомнил запутавшемуся челове­ку, что есть еще что-то, кроме своего собственного узкого мирка, ко­торый его измучил и довел до самоубийства. Неудержимой волной нахлынули на него воспоминания, отрывочные, бессвязные, и все как будто новые для него. В эту ночь он многое уже передумал и мно­гое вспомнил, и воображал, что вспомнил всю свою жизнь, что ясно видел самого себя. Теперь он почувствовал, что в нем есть и другая сторона, та самая, о которой говорил ему робкий голос души...

Новая нить размышлений развернулась в голове Алексея Пет­ровича:

«Господи! Хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства неумирающего внутри моего я! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне про него. Когда он прозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил толпу, вспомнил огромную человеческую массу, вспом­нил настоящую жизнь. Вот куда нужно уйти от себя и вот где нужно любить. И так любить, как любят дети... Ведь это сказано вот тут...»

Он с радостью схватил маленькую темно–зеленую книжку и начал читать с первой страницы и читал все подряд»⁷⁵⁵.

В путеводителе по московской святыне Ф.И. Рычина приведено следующее стихотворение о колоколе:

Колокол русский, народный,

Колокол Церкви святой!

Чуден твой голос свободный,

Люб отголосок мне твой.

К Богу во храм призывает

Стройная звуков волна,

Москву кругом оглашает,

Грешников будит она.

Чуть над Москвой пронесется

Первый торжественный звон –

Всюду народом кладется

Господу Богу поклон.

С первым к обедне ударом

Шапки снимают долой,

Крестится всякий не даром,

К небу стремяся душой.

Чистые, чудные звуки

Любо душою ловить,

Ими тревожные муки

В сердце больном хоронить.

Колокол русский, народный,

Колокол Церкви святой!

Чуден твой голос свободный,

Люб отголосок мне твой⁷⁵⁶.

Насколько большое значение имеет колокольный звон в явле­ниях нашей русской жизни, это можно видеть из того, что колокол и колокольный звон неоднократно были предметом воспроизве­дения в различных областях нашего искусства. Так, ни у одного из европейских народов нет столь многочисленных изображений зво­на в музыке, как у нас, имеющих целый ряд опер и пьес с воспроиз­ведением звона.

Вот их список:

1) «Жизнь за царя», опера [М.И.] Глинки, 5-й акт.

2) «Борис Годунов», опера [М.П.] Мусоргского, – пролог.

3) «Князь Игорь», опера [А.П.] Бородина, 1-е действі 2-я карт, и 4-е действ. (Скула и Брошка).

4) «Псковитянка», Р.-Корсакова⁷⁵⁷,1-е действ., вече.

5) «Пасхальная увертюра», его же.

6) «1812 год», увертюра [П.И.] Чайковского.

7) «Кремль», сюита [А.К.] Глазунова, III часть, встреча князя.

8) «Ратклиф», опера [Ц.А.] Кюи.

9) «Рогнеда», опера [А.Н.] Серова, – политический звон.

10) «Нижегородцы», оп. [Э.Ф.] Направника.

11) Фортепианная сюита [А.П.] Бородина, № 1 Au couvent.

12) «Ночь на Лысой горе», фантазия для оркестра, [М.П.] Мусоргского и др.

Некоторые из этих воспроизведений звона столь значительны и сильны, как напр[имер], в «Жизни за Царя» [М.И.] Глинки и «Бо­рисе Годунове» [М.П.] Мусоргского, что являются настоящими пер­лами искусства, и было бы весьма любопытно попробовать настро­ить где-нибудь колокола так, чтобы на них можно было исполнить один из названных звонов. Недавно московский Большой театр приобрел колокол в 170 пудов для оперы «Псковитянка».

Из зап[адно]европейских опер изображение звона есть в «Про­роке» Мейербера, но оно мало интересно, как мало значителен западноевропейский звон сравнительно с нашим величественным и могучим церковным звоном.

Вечевой колокол был не раз предметом изображения в живо­писи.

Как сообщил В.В. Стасов, мотивом первой русской виньетки в русском стиле был вечевой колокол, именно, в 1857–58 гг. профес­сор архитектуры Горностаев проектировал совместно с В.В. Стасовым и нарисовал две первые русские виньетки: одну для издания «Камаринской» Глинки (с изображен[ием] музыкальн[ого] инстру­м[ента] балалайки и др.), другую – для издания музыки Глинки к трагедии «Князь Холмский», Кукольника; на этой последней винь­етке изображен древний вечевой колокол с тремя веревками – крас­ной, синей и зеленой; откуда проф. Горностаев взял или вычитал эти подробности, В.В. Стасов не помнит.

Затем, несколько лет тому назад на одной из передвижных вы­ставок появилась картина Клавдия Лебедева: «Увоз вечевого ко­локола из Новгорода при Иване III»⁷⁵⁸.

В русских загадках колокольный звон определяется следующим образом:

1) «Звонко звякнет,

Утка крякнет,

Собирайтесь детки,

К одной матке»⁷⁵⁹.

2) «Выду на вывой,

Ударю в гой, гой, –

Утешу царя в Москве,

Разбужу короля в Литве,

Мертвеца на земле,

Игуменью в келье,

Малу дитю в колыбели».

Колокол же определяется так:

1) «Кричит без языка,

Поет без горла,

Радует и бедует,

А сердце не чует».

2) «Из земли взяли,

На огне грели,

Опять в землю положили;

А как вынули – стали бить,

Чтобы мог говорить».

3) «В церковь других созывает,

А сам в ней не бывает».

Но особенно характерна и в высокой степени интересна следую­щая народная загадка о колоколе:

«Я – мертв, но живым вещаю о радости и горе,

И чем больше бьешь меня, тем громче говорю о Боге».

Пасхальный звон неоднократно служил темой для поэтических народных преданий и легенд. Особенной популярностью среди народа пользуется рассказ об архангельском злодее-душегубце.

В древние времена, в дремучем лесу на большой вологодской дороге жил лихой человек. Много душ христианских загубил он на своем веку, много вдов и сирот обездолил, и росла о нем слава по всей Русской земле. Кого бы ни встретил тот лихой человек, – стар­ца ли старого, молодца ли удалого или женщину с ребятами малы­ми, никого не оставлял в живых.

И вот, однажды, под самое светлое Христово Воскресенье, вы­шел он ночью в лес и начал ожидать жертву.

А тем временем из Тотьмы в Вологду шел человек, – спешил он праздник великий встретить дома.

Заслышал шаги лихой человек, бросился с ножом, но в это самое время пронесся могучий удар церковного колокола, а за ним другой, третий...

Остановился, как вкопанный, лихой человек, а пасхальный звон широкой рекой разливается и тонет в глубине леса...

Не выдержал злодей, разрыдался, выронил нож из рук и, бро­сившись к путнику, голосом, полным слез, проговорил:

– Христос Воскресе!..

А церковный звон разливался все шире и радостней и, казалось, вся природа на его могучие раскаты отвечала:

– Воистину Воскресе!..

И с той поры пошел лихой человек в обитель святую замаливать свои грехи великие...

В этом поэтическом предании ярко рисуется отношение нашего народа к церковному звону, в котором он слышит голос Бога, и даже закоренелый злодей и тот возрождается, пробужденный его мо­гучими раскатами.

В селе Каменка Нижегородской губ., в сельской церкви есть колокол, о котором существуют разные предания. Так, например, рассказывают, что какой-то разбойник, обратившийся на путь ис­тинный, привез этот колокол в монастырь, теперь не существую­щий. Затем, когда монастырь был упразднен, колокол перевезли в Каменку.

На колоколе сохранилась следующая надпись: «Аѵе Maria ctella Dei Mater alma atque semper virgo, felix celi porta». Под надписью стоит число: «1003»⁷⁶⁰.

[]⁷⁶¹ «Сельская церковь с. Коприна, говорит [А.] Радонежский в своей хрестоматии «Солнышко», стоит на высоком берегу р. Волги. С колокольни вид на Волгу и окрестности бесподобный. В детстве любил Радонежский лазить на колокольню со сторожем, отставным солдатом Николаем, когда он пойдет, бывало, благовестить ко все­нощной на праздник. Благовест гудит, а ты стоишь и смотришь с высоты в даль.

Мечты, думы одна за другой, неясные грезы встают в голове и уносятся волнами звуков. Часто мне хотелось спросить у гудящего колокола: что он видел на своем веку? Сколько слез, горя, неутеш­ной скорби или радости пролито при его звуках? Какое облако молитвенных вздохов вылетело из груди поселян, когда они внимали этому медному голосу.

Помню, как теперь, говорит Радонежский, мое пребывание на колокольне со сторожем накануне Покрова. Он не слезал с коло­кольни, и в продолжение всенощной словоохотливый старик мне рассказал много замечательных случаев из жизни прихожан, где сказалась святая сила церковного благовеста. Вот два из них. 1) «Раз в зимнюю ночь, под воскресенье, подходит к проруби на Волге едва прикрытая лохмотьем, обутая на босу ногу, молодая крестьянка с грудным ребенком на руках. Пьяный, распутный муж, пропивший все в доме, последнюю одежонку с себя и с жены, не в первый раз избил ее и выгнал вон на мороз... Терпенье несчастной истощилось; сердечная решилась утонуть вместе с дитятей. Вот она у проруби; целует ребенка, крестит его, начинает последний раз молиться на церковь; помолившись, снимает с себя крест и кладет близ проруби на снегу... В эту минуту раздается благовест к заутрени... Вздрогнула женщина, точно испуганная голубка, встрепенулась, оглянулась на церковь, зарыдала, перекрестилась, быстро подняла, торопливо надела на себя лежавший на снегу крест, поцеловала ребенка и бе­гом побежала к церкви, в сторожку... Здесь ее отогрели, и она про­жила в строжке целую неделю. Между тем проснувшийся муж на­прасно искал своей семьи у соседей. На спросы о жене и ребенке, все ему отвечали: «Загубил ты, разбойник, заел жизнь доброй жены... Где ей быть? Наложила видно руки на себя». Проснулась совесть в мужике: он рыдал, каялся в своем тиранстве, клялся, давал зарок оставить худую жизнь, только бы Господь сохранил ему жену и ребенка. Действительно, соседи все удивлялись, как после этого случая быстро переменился мужик, стал жить в любви и согласии с женою, сделался трезвым, работящим. Сын вырос, стал хорошим человеком, и теперь первый в приходе крестьян: набожный, трудо­любивый, зажиточный. Старики долго жили: отца сын похоронил раньше матери. Перед кончиною только поведал ему отец: «В ту ночь, когда я, пьяный, избил и выгнал твою мать, вдруг слышу во сне над самым ухом громкий благовест, и кто-то говорит мне так строго, точно неземным голосом: «Безумец! Гляди, где твоя семья» ... Вижу, словно наяву, среди ночной темноты стоит на берегу наша церковь, как огненный столп, чудным светом озаренная, а от нее широкая яркая полоса света пала на Волгу... Глянул как я в ту сторону: Гос­поди помилуй! Подле проруби, обнесенной елками, стоит жена с ребенком на руках и молится на церковь».

Далее, Радонежский приводит другую легенду:

«Приехал сюда в Великом посту, под Вербное воскресенье, ве­чером из города богатый купец: нужно было ему по делам пере­правиться за Волгу. А Волга только что тронулась и пошла, пере­ехать на ту сторону было никак нельзя.

Купец решился переночевать на постоялом дворе, который (те­перь двора нет, да и хозяин давно умер) вон там, за селом один бобылем стоял. Двор держал здешний крестьянин. Купец ехал по торговым делам и вез с собою большие деньги. Поместил проезжего хозяин в отдельной комнате, а сам ночевал со своей семьей через сени в другой избе. Постоялец разговорился с хозяином: куда, как и зачем едет. Лукавый силен, горами шатает... Мужик заметил у купца много денег, соблазнился, и что бы вы думали, решился убить проез­жего. Наступила ночь. Купец с дороги крепко уснул. В деревне какие запоры... Да купцу и на мысль не приходило что-нибудь дурное. Мужик берет топор и тихонько крадется к спящему; вот он ощупал постель... Вдруг благовест к заутрени. Мужик вздрогнул. Топор выпал у него из рук и грохнулся о пол. Купец проснулся, зажег свечку. Перед ним ни жив, ни мертв стоит хозяин, а на полу топор. Остолбенел мужик и бежать не мог. – «Прости Христа ради», – сказал он, встав на колени пред купцом и горько заплакал. «Винюсь. Согрешил, окаянный, задумал тебя убить и завладеть твоими день­гами. Кабы не удар святого колокола, словно гром грянувший на мою грешную голову, кабы не остановил он меня, не образумил, я бы сделал худое дело: и твою бы и свою душу загубил. Прости, прости», рыдал мужик.

– Бог тебя простит, – отвечал ему купец, перекрестившись. – Тебя мои деньги соблазнили: я тебе отдам их все, что есть со мною. Вот тебе бумажник: мне жизнь дороже. – И купец подал ему бу­мажник с деньгами. Мужик только молил о прощении, плакал и ни за что не хотел брать денег. Тогда купец решил, – так как благовест спас ему жизнь, – пожертвовать эти деньги на новый колокол. При­ход ваш большой – сказал купец, – и раскинулся далеко; в буднич­ные дни, может быть, до иных деревень не достигает гул Господня благовеста. А потому я новый колокол закажу в Москве позвонче, пудов в двести, и пусть он будет повседневным. Пришлю его сюда от неизвестного с письмом на имя священника, а в письме я ничего не скажу, а только завещаю, чтобы благовестили по будням. Пусть раздается благовест его по вся дни. Ведь благовест – голос Божий: заслышав его в далекой деревне не одна христианская душа пере­крестится, вспомнит о Боге и, может быть, удержится от злого де­ла. – Так и сделал купец. Не через долгое время колокол привезли, подняли, повесили; на нем вылита надпись: «Пожертвован в бла­годарность Господу Богу за спасение погибавшего».

Что еще чудно: крестьянин, содержатель постоялого двора, умер в ту самую минуту, как в первый раз заблаговестили к обедне в новый колокол».

Такое значение имеют для нас наши колокола и с таким благо­говейным уважением относится православный русский человек к церковным благовесту и звону, этому голосу неба на земле. Не даром же на нашем языке церковный звон и называется благовестом: дей­ствительно, в волнах колокольного звона с высот при наших Божьих храмах льется разнообразно – благая весть по миру»⁷⁶².

Далее Радонежский приводит следующий рассказ: «Мальчик деревенский не любил ходить в церковь, и когда товарищи его стоя­ли за обедней, он обыкновенно где-нибудь гулял. Мать узнала об этом и в следующее воскресенье, когда заблаговестили к обедне, сказала сыну: «Слышишь благовест? Колокол зовет тебя в церковь, а не пойдешь, Бог тебя накажет: сам колокол придет за тобой...» Ветреный мальчик подумал про себя: «Колокольня высока, не сойти оттуда колоколу», – и снова бежит, вместо церкви, гулять в лес... Но, случайно взглянув на церковь, шалун с удивлением видит: колокол снялся с петель и летит вниз прямо к нему. Ужаснулся мальчик и в страхе побежал в церковь. И с той поры каждое воскресенье, как заслышит колокола звон, идет к обедне»⁷⁶³.

[В.А.] Жуковский, описывая благовест, говорит:

«Слыша, благовест, с Тобой,

Создатель говорю».

В так называемых причитаньях, особенно распространенных на севере и северо-востоке России, народ наш неоднократно обращает­ся к колоколам.

Вот, например, похоронное причитание Олонецкой губернии:

«Понеситесь вы к Божьей церкви,

Размечите вы сыру землю,

Вы ударьте в большой колокол,

Разбудите мою матушку!

Не бушуют то ветры с четырех сторон,

Не ударят они в большой колокол,

Не разбудят моей матушки»⁷⁶⁴.

Точно так же и в свадебных причитаньях часто упоминается о колоколах и церковном звоне. Вот, например, причитанье просва­танной девушки:

«Боже, Господи, благослови!

Белой лебеди загукати,

Красной девушке заплакати

По сегодняшнему денечку.

В большой колокол ударили

Меня девушку просватали.

В меньшой да затрезвонили

Мою волю обневолили

И головку обзаботили»⁷⁶⁵.

Русские пословицы так определяют колокола и колокольный звон: «На Москве звонят, а в Вологде слышно», «Не только звону, что в Москве и Киеве», «Звони в колокола, чтобы попадья не спала», «Звонить не умею, а перестать не смею», «Слышал звон, а не знает где он», «Помолись сначала, а потом берись за ботало» (Ботало – областное название колокольного языка), «Научись сначала, а по­том берись за ботало», «Звон хорош, да звонаря нет», «Хоть и крив наш звонарь, а слушает его и царь», «Вам мило – наше било, а вам видно мало своего клепала»⁷⁶⁶.

В малорусских народных песнях сохранились такие строки:

Ой у неділю ранесенько до церкви дзвони дзвонять,

А нашого вельможного пана десятники на панщину гонять⁷⁶⁷.

Привоз колокола в древней Руси был настоящим событием. Его встречало духовенство в полном облачении, с хоругвями и иконами, кропили святой водой, совершали над ним обряд крещения и только после уже вешали на колокольню. Народ обыкновенно все время толпился возле, деятельно помогая поднимать его. Это считалось делом Божьим.

В народе существует поверье, что если при отливке или подня­тии колокола в числе присутствующих находятся так называемые «снохачи», то должно произойти какое-либо несчастие.

Поэтому, когда приступают к отливке или поднятию колокола, кто-нибудь из толпы кричит: «Снохачи, долой!»

В прежнее время этот обычай был сильно распространен, да и теперь он еще сохранился в некоторых селах.

Вот как описано сооружение и привоз колокола, сооруженного в память государя императора Александра II.

«Сельская жизнь обыкновенно течет тихо и однообразно. Редко встречаются в ней какие-либо события и обстоятельства, разнооб­разящие ее, возбуждающие и оживляющие. Заботы об удовлетво­рении насущных жизненных потребностей поглощают все время и внимание селянина.

Но как скоро случаются в жизни какие-либо обстоятельства, выходящие из ряда обыкновенных, мы отдаемся им всею душою. Таковым событием в нашей местности было ныне поднятие на место нового 300-пудового колокола. Мы очень любим звон колокольный и благоговейно прислушиваемся к нему.

Наш же колокол интересовал и занимал всех еще и потому, что он слит был в память государя императора Александра Николае­вича, да служит вечным напоминанием грядущим поколениям о признательности к этому царю крестьян. О сем гласит и надпись на колоколе.

Давно уже прихожане мои были заняты мыслию о большом колоколе для церкви. Наш приход в три конца простирается от церкви до девяти верст. И звук прежнего колокола не достигает поэтому слуха многих прихожан, живущих в отдаленных селениях от церкви. А между тем каждому желательно было, чтобы, когда по разным обстоятельствам, кому-либо нет возможности в празднич­ные и воскресные дни присутствовать в церкви за богослужением, то хоть дома услышать звон церковный и перекреститься в бого­служебное время.

Поэтому и занимала всех мысль устроить колокол поболее преж­него. С этою целью лет восемь тому назад приступлено было к сбору добровольных пожертвований на колокол. Но до 1882 г. сбор не дос­тиг и третьей части потребной суммы, потому что промыслы прихо­жан были за это время скудны, и сбор почти прекратился.

Но вот совершилась катастрофа 1-го марта, до глубины души взволновавшая наших прихожан. Задумали они чем-либо увеко­вечить память о славном царствовании Государя. Остановились на мысли о колоколе. Снова потекли от скудных достатков, хоть и не­большие, пожертвования, от состоятельных же благодарных кресть­ян явились и крупные пожертвования. По пословице: по зернышку ворох, по капельке море, и у нас составился достаточный капитал, и колокол был слит, в январе месяце, в городе Мологе, в нарочито устроенной там печи, мастером крестьянином Константином Ники­тиным Кичигиным. Колокол и звуком и по весу вышел прекрасный; прихожане радуются не нарадуются, что Господь, при малых их средствах, помог исполниться благому и желанному делу.

С какою радостью стремились все в город Мологу, когда узнали, что колокол готов и его нужно везти на место.

Оставили едва ли не все дорогое время, работы и домашние за­нятия и шли в город. Собралось сот до пяти человек и на себе привез­ли колокол на место в село, которое отстоит от города верстах в трех.

Мужчины почти все шли с непокрытою головою. Колокол в селе был встречен благовестом в большой колокол.

Это было 29-го января; потом колокол на месте уже был вы­чищен, а 14-го марта поднят и на колокольню.

Излишне говорить о множестве собравшихся на торжество под­нятия колокола. Явилось более тысячи человек, несмотря на рас­путицу. Перед литургиею был отслужен молебен с водосвятием, а затем колокол был освящен. Какое умиление и довольство видны были на всех лицах молящихся»⁷⁶⁸.

Точно так же, присутствуя при отливке колокола, каждый из присутствующих, даже последний бедняк, считал священной обя­занностью бросать в расплавленную массу медные и серебряные деньги и, таким образом, фактически участвовал в создании нового колокола.

На колокольне Богородице-Алексеевского мужского монасты­ря, в Томске, находится колокол, весом в 303 пуда, он слит в 1863 го­ду на собранную между прихожанами сумму.

Но помимо денег, народ приносил и бросал в расплавленную массу разный медный лом – самовары, подносы и пр.⁷⁶⁹

Любопытное описание мытарства русских колоколов, отправ­ленных в 1863 году в Сербию находим в «Русской старине».

Вот что сообщает об этом г. Марченко: «В Старой Сербии, близ турецкого городка Печа, стоит древний Дечанский монастырь Св. Николая, основанный сербским королем Стефаном Урошем, про­званным Дечанским, который одарил его богатыми дарами и ценны­ми вкладами после войны, веденной им с болгарами в 1330 году.

Об основании этого монастыря сложилось предание, занесенное Буком Стефановичем Караджичем, в его «Српски рjечник» (серб­ский словарь с объяснениями и сведениями географического и этнографического характера).

По словам этого предания, отец Стефана выколол ему (буду­щему королю. – Ред.) глаза и повесил их на воротах города При­зрена. Когда Стефан вышел на прогулку из города, навстречу ему попался св. архангел, который, сжалившись над будущим королем, обратился орлом, снял с ворот глаза Стефана и вложил их на прежнее место, сказавши при этом: «одечи очи». Получив зрение, Сте­фан, в благодарность и память об этом чуде, построил Дечанский монастырь, известный под именем высокого Дечана («високе Дечане»), про который поется в народных сербских песнях.

В 1861 году стараниями ктитора иеромонаха Дечанской лавры Кирилла Андреевича Шиколярца и жертвованиями петербургского купца Ф.Ф. Зайцева, в Москве, на заводе А.П. Богдановой отлиты были для обители два колокола: один весом в 20 пудов 10 фунт[ов], другой – в 10 пудов 32 фунта.

Колокола эти были доставлены в Лиссабон на фрегате «Дмит­рий Донской» и здесь перегружены в конце 1862 года на фрегат «Ослябя», которым в ту пору командовал капитан 1-го ранга Ни­колай Николаевич Назимов.

Отсюда они должны были Средиземным морем быть достав­лены через порты Рагузу или Антивари к месту своего назначения. Доставка эта совершенно непредвиденно осложнилась трудностями и послужила предметом деятельной дипломатической переписки.

В архиве вице-адмирала П.Н. Назимова сохранились бумаги брата его, покойного Н.Н. Назимова, командовавшего названным фрегатом. В рапорте от 1 февраля 1863 г. он доносил чрезвычайному русскому посланнику и полномочному министру в Греции графу Блудову о тех трудностях, которые ему пришлось преодолеть при доставке пожертвованных колоколов: «Выйдя января 19-го с вве­ренным мне фрегатом «Ослябя» из залива Каламата, откуда я имел честь доносить вашему сиятельству о предшествовавшем плавании по портам Греческого архипелага, я направил курс в Рагузу, так как там есть русский консул, который мог дать сведения о способе дос­тавки присланных из С.-Петербурга и находящихся на фрегате ко­локолов для Дечанской обители, находящейся во владениях Евро­пейской Турции, неподалеку от Скутарийского озера.

Придя в Рагузу 24-го января, я тотчас обратился к исправляю­щему должность консула господину Макушеву принять колокола с фрегата, принимая во внимание, что в полученной мною описи вещей с фрегата «Дмитрий Донской» сказано, чтобы колокола были доставлены в Рагузу или Антивари.

Господин Макушев полагал более удобным переслать колокола через Черногорию, так как Дечанская обитель ближе к этой области; сверх того, играло роль и то соображение, что черногорцы доставят колокола эти вернее и охотнее, нежели другие племена. Он сообщил мне кроме того, что уже телеграфировал в Вену, прося дозволить фрегату «Ослябя» войти в залив Бокко-ди-Каттаро, потому что без особого разрешения вход в порт Каттаро не допускается.

26-го января фрегат вошел в Антиварскую бухту, я тотчас теле­графировал нашему консулу в Скутари о желании видеться с ним на фрегате. На другой день утром, обменявшись салютами с турецкою крепостью, я сделал визит начальнику округа Мехмету-паше вслед за тем он сам прибыл на фрегат.

В тот же вечер приехал ко мне секретарь консульства в Скута­ри. По его словам, от Скутари до Дечанской обители семь часов хо­ду, и доставление колоколов (и еще трех железных подсвечников, как это видно из отношения Назимова к консулу в Скутари от 24 ян­варя 1863 г. за № 13), пожертвованных Зайцевым в Дечанскую оби­тель, будет затруднительно и обойдется не дешево, вследствие того, что обыкновенный, единственный путь к монастырю представляет со­бою горную тропинку, проложенную по высоким и крутым кряжам.

На другой день утром колокола были свезены с фрегата на при­стань, где они должны были временно храниться в сарае, принад­лежащем Австрийскому пароходному обществу, до изыскания сред­ства для их перевоза. «Не успели люди команды выгрузить коло­кола из катеров и поставить их на землю, как прибыл адъютант паши с запрещением свозить их на берег до получения на то разре­шения из Константинополя.

Я представил адъютанту невозможность фрегату оставаться долее на рейде, напомнив также о недавно состоявшемся с Турцией трактате о веротерпимости, неразрывно соединенном с правом вво­за подобных предметов; убедив его в том, что вещи эти не военная контрабанда, я достиг того, что он согласился со мною и позволил оставить колокола на пристани, но просил секретаря консульства ехать с ним в Антивари к паше, чтобы уладить это дело»⁷⁷⁰.

Звонить в колокол было любимым занятием русских. Обычай звонить на Пасху сохранился и до сих пор, не только в деревнях и даже в городах, а раньше это считалось необходимым для каждого религиозного человека. Это называлось – славить Христа.

В летописях мы находим указание, что царь Иоанн Грозный каждый день «в четвертом часу утра ходил на колокольню с царе­вичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрени, братья спешили в церковь, кто не являлся, того наказывали осьмидневным заключением»⁷⁷¹. В Александрове до сих пор сохранилась древняя звонница, на которой Иоанн Грозный любил благовестить⁷⁷².

В прекрасных стихах «Василий Шибанов» граф Алексей Тол­стой так описывает звон Иоанна Грозного:

«Звон медный несется, гудит над Москвой,

Царь в смирной одежде трезвонит:

Зовет ли обратно он прежний покой,

Иль совесть навеки хоронит?

Но часто и мерно он в колокол бьет

И звону внимает московский народ

И молится полный боязни,

Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,

Звонит с ним и Вяземский лютый,

Звонит всей опрични кромешная тьма,

И Васька Грязной и Малюта,

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой,

Любимец звонит Иоаннов,

Отверженный Богом, Басманов».

Любил церковный звон и набожный царь Феодор, и сам неод­нократно звонил в колокола на московских соборах.

Любовь Феодора к колокольному звону простиралась до того, что часто во время заседания Боярской думы, вместо того, чтобы слушать дело, отдавал приказание кому-нибудь из своих людей:

– Эй, приведи-ка мне пономаря из Андроньева монастыря!

Иоанн IV, считая сына полоумным, говорил ему: «Ты не царь, а пономарь будешь»⁷⁷³.

Феодор умел, вероятно, выполнять на колоколах известную фигуру, мотив, а пономарь из Андроньева монастыря, надо думать, умел выделывать другую, более лучшую фигуру, почему и интере­совал царского сына.

Суворов, отправляясь в поход в Швейцарию, сам звонил в коло­кола в созданной им самим церкви в селе Кончанском Новгород­ской губернии⁷⁷⁴.

Царские колокола

Судя по летописным указаниям и сохранившимся монастыр­ским записям, мы видим, что русские цари, бояре, дьяки и купцы создавали колокола на свои средства и жертвовали их монастырям и приходским церквам.

Вот почему в прежнее время колокола и носили наименования: царский, боярский, посадский, святительский и проч.

По сохранившейся записи Ниловой пустыни⁷⁷⁵ значится, что царь Алексей Михайлович жалует обители колокол во 150 пудов. Бояре Иван и Юрий Ивановичи Ромодановские дают колокол в 50 пудов. Кроме того, князь Алексей Михайлович пожертвовал ко­локол в 41 пуд, и два колокола в 25 1/2 и в 25 пудов пожертвовали бояре Илья Данилович и Иван Андреевич Милославские.

На колокольне Новодевичьего монастыря в Москве находится один из таких царских колоколов.

На нем имеется следующая характерная надпись:

«Лета 7138 (1630) апреля в 13 день при великом государе, царе и великом князе Михаиле Феодоровиче всея Руси самодержце в его государской державе в 17 лето и при благоверном царевиче и вели­ком князе Алексее Михайловиче всея Руси и при великом госпо­дине святейшем патриархе Филарете Никитиче Московском и всея Руси, поставила сей колокол мати государя царя и великого князя Михаила Феодоровича всея Руси, инока великая государыня ста­рица Марфа Ивановна в дом Пречистыя Богородицы Новодевичь монастырь по своей душе; игуменье с сестрами, которые в том мо­настыре будут, за тот наш вклад душу мою в синодике написати, по вся дни поминати».

На колоколе изображено распятие Иисуса Христа с предстоя­щими, под ним в клейме агнц в сиянии около головы и с хоругвею на плече⁷⁷⁶.

В московских церквах довольно много сохранилось таких цар­ских колоколов, преимущественно царя Михаила Феодоровича. Так, на церкви святителя Николая Явленного на колоколе написано «Божию милостию великий государь, царь и великий князь Ми– хайла Феодорович всея Руси самодержец и его царица великая княгиня Евдокия Лукьяновна и их государские дети государь це­саревич и князь Алексей Михайлович, государыня царевна и ве­ликая княжна Анна Михайловна, государыня царевна и великая княжна Наталья Михайловна сей колокол велели лить в церкви Николы Чудотворца Явленного, что за Арбатскими вороты, лета 7146 (1638) году».

В Александро-Свирском монастыре в Олонецкой губернии на­ходится колокол, присланный царем Феодором Иоанновичем в 1585 году. На этом колоколе сохранилась следующая надпись: «Под щет государя царя великаго князя Ивана Васильевича всея Руссии в иноцех Ионы»⁷⁷⁷.

Создание колокола и пожертвование его в церковь сыспокон веку на Руси считалось делом Божьим, этим и объясняется обилие колоколов в России, из которых некоторые достигают колоссаль­ных размеров и веса.

Колокола создавались не только на пожертвование царей или людей богатых, но нередко мы видим, что даже бедные прихожане по копейкам собирали на колокол.

На колокольне церкви Похвалы Пресвятой Богородицы за Ста­рым дровяным двором в Чертополье⁷⁷⁸ (в Москве) имеется такой ко­локол со следующей трогательной надписью «Лета 7202 (1694) куп­лен сей звон к церкви Преподобныя Параскевы на место Поречье на мирские гроши, весу 3 пуда 6 фунтов».

Эта надпись ясно говорит, с какой любовью колокола создава­лись на Руси, создавались на последние «мирские гроши», для того, чтобы была возможность возвещать людям о Боге.

Такие колокола назывались обыкновенно – мирскими, т. е. со­зданными миром, группой прихожан или, вообще, доброхотных дателей.

Что же касается до названия – царь-колокол, то это вовсе не означает, как многие полагали, что оно относится к одному только колоколу, а именно колоколу, находящемуся ныне подле Иванов­ской колокольни в Московском Кремле.

Еще более ошибочно думать, что название царь объясняется тем, что он создан на деньги, пожертвованные царем; такие колокола, как уже было сказано, назывались просто – царскими.

У нас было несколько царь–колоколов; они так назывались бла­годаря своей величине. Как было сказано выше, один из таких коло­колов был слит в XVI в. и находился в Кремле между Успенским и Архангельским соборами, на особенном деревянном срубе.

В былине о «Гришке-Растриге» говорится:

«У того ли Ивана Великаго

Завсегда звонят в царь-колокол» ...

Вернее всего, что здесь идет речь именно о колоколе XVI века, и название «царь» относится к его величине и весу, точно так же и пушка, слитая Андреем Чоховым, благодаря своей величине, назы­вается царь-пушкой.

Видя в колоколе средство для прославления Бога, русский на­род, особенно в прежнее время, относился к нему с благоговением и трепетом и благодаря этому связал с ним несколько суеверий, при­мет и, освященных традицией, обычаев.

Так, например, от места отливки до колокольни, на которую должен быть повешен колокол, его непременно переносили на ру­ках, за теми немногими исключениями, если отливка производи­лась в другом городе или вообще, на довольно значительное рас­стояние от церкви.

Если народ видел, что в процессии перенесения колокола уча­ствовал какой-нибудь иноверец, а особенно еврей, то он без цере­монии изгонялся, так как присутствие его считалось дурным пред­знаменованием: с колоколом случится какое-либо несчастие.

Для иллюстрации такого суеверия приведем следующий до­вольно характерный случай, который мы нашли в воспоминаниях вполне достоверного, по словам П.И. Бартенева, лица А.М. Фадеева:

«В начале января 1848 года, на исходе зимы, в городе (Тифлисе) случилось маленькое, но очень странное происшествие, которое произвело в ту минуту на многих очень сильное впечатление, ра­зумеется, очень скоро изгладившееся, так как все на свете забы­вается, да и при том же иные, может быть, не обратили внимания или не придавали особенного значения удивительному совпадению, проявившемуся при этом обстоятельстве. Простая ли это случай­ность или заявление свыше – это не моего суждения дело.

Тифлисские церкви чрезвычайно бедны колоколами. Во всем городе не было ни одного не только хорошего, но даже сколько-нибудь порядочного колокола. Церковный звон слышался только в ближайшем соседстве церквей, и его слабые дребезжащие звуки походили (как и теперь походят) на звон плохих почтовых коло­кольчиков; да и по самому объему и весу немногим превосходили валдайские изделия и отличались разве только древностью, вслед­ствие которой давно отслужили свой век и, вероятно, потрескались и раскололись, если судить по их разбитому тону.

Для русского ново-приезжающего человека, привыкшего почти во всех городах и даже больших селах России к звучному, торжест­венному, могучему, часто оглушительному трезвону своих родных массивных колоколов, это отсутствие колокольного звона или в замену его какое-то нестройное брянчание, раздражающее уши, кажется чем-то неприятным, чуждым, даже тягостным, особенно на первых порах и в праздничные дни.

Князь Михаил Семенович Воронцов заметил этот недостаток и давно подумывал об исправлении его, хотя отчасти.

В 1847 году, по его приказанию, выписан в Тифлис из Орловской губернии литейных и колокольных дел мастер, которому князь за­казал отлить колокол в восемьсот пудов веса, для Сионского кафед­рального собора.

Мастера поселили в тифлисской немецкой колонии по левой стороне Куры, где он и занимался довольно долго своей работой.

Многие ходили смотреть, как отливался колокол (для жителей Грузии это представляло совсем невиданное дело), и бросали туда серебряные деньги. Нередко заезжал во время прогулки верхом и князь Воронцов, наблюдал сам за работой, и, по-видимому, очень интересовался ею.

Наконец, колокол был отлит, окончательно отделан и готов к перевозке.

В это время холода усилились, и сплошной снег уже недели две покрывал все улицы, чему туземцы очень удивились и говорили, что не запомнят такой зимы.

Тогда оба противолежащие берега Куры соединялись в Тифлисе двумя мостами в старом городе, около Метехского замка, и только в этом месте, между старой частью города и предместьем Авлабаром по той стороне реки, было постоянное сообщение. Михайловский мост, ныне соединяющий в центре обе части нового города, еще не существовал и заменялся деревянным наводным временным мос­том. Через этот-то мост должен был переправляться колокол.

В назначенный для его перевозки день собралось множество народа. В России, по исконному обычаю, православный народ пере­возит колокола в церковь на себе; но так как в Грузии, надо полагать, не было колокола, которого один человек не мог бы пронесть просто на руках, то туземцы не имели об этом обычае никакого понятия и потому для перевозки колокола была наряжена рота солдат.

Приехали верхом князь и княгиня Воронцовы с большой сви­той, и началась торжественная процессия.

Колокол установили на крепкие прочные салазки с прикреп­ленными к ним длинными веревками; солдаты впряглись в веревки по нескольку человек в ряд и длинной вереницей готовились дви­нуться вперед.

В эту минуту подошел к князю мастер-литейщик, отливавший колокол, русский бородатый мужичок, и, низко кланяясь, изъявлял желание что-то сказать.

Воронцов, заметив его, спросил, что ему нужно. Мастер сказал:

– Ваше сиятельство, прикажите узнать, нет ли между солдата­ми, что будут перевозить колокол, евреев; если есть, велите, чтобы они ушли и не притрагивались к этому делу.

– Почему это, любезный? – с удивлением спросил Воронцов.

– Ваше сиятельство, – отвечал литейщик, – колокола – это мое ремесло; я в жизни своей отлил их много и насмотрелся на своем ве­ку, как их перевозят. Наверно, докладываю Вашему сиятельству, что если при перевозке колокола замешается еврей, никогда не обой­дется без несчастья. Сколько раз я был свидетелем и от других слы­шал. Нижайше прошу Ваше сиятельство, если тут есть некрещеные, прикажите им уйти: не то быть беде.

Князь слегка кивнул головой и, с снисходительной полупрезри­тельной улыбкой, торопливо проговорил:

– Хорошо, хорошо, любезный, – повернул лошадь, отъехал не­много далее и отдал приказание двинуться.

Тронулись. Довезли колокол благополучно до моста, перевезли через мост и здесь остановились перевести дух.

На этом месте было нечто вроде ямы, а перед нею возвышалась маленькая горка, с которой, по причине наступившей в этот день оттепели, вода от стаивающего снега стекала к мосту и потом, замерзнув, образовала ледяные лужицы. Перед одной из этих лужиц стояли салазки с колоколом.

Солдаты отдохнули и бодро принялись за работу; натянули ве­ревки и, крепко поднатужившись, разом дернули салазки с места, но не протащили их пяти шагов, как раздались крики, и все опять остановились. Раздавили одного солдата. Этот солдат находился в числе людей, впряженных в первом ряду, близ самых салазок, и когда вдруг дернули, он поскользнулся на обледенелой лужи­це, упал, и салазки с восьмисотпудовым колоколом одной сторо­ной переехали через него поперек туловища от правой ноги к ле­вому плечу. Солдат был перерезан как бритвой, и кровь лила рекой из раздвоенного тела. Картина была страшная.

Княгине Воронцовой сделалось дурно, и из соседнего дома ей принесли стакан воды. Князь Воронцов подозвал к себе коменданта, старого генерала Бриземан-фон-Неттиха, и сказал ему:

– Поезжайте сейчас к экзарху; расскажите об этом происшест­вии и скажите ему, что я прошу его позволить похоронить этого сол­дата в ограде Сионского собора, как человека, погибшего при совер­шении богоугодного дела, во время перевозки в собор колокола. Скажите ему, что он очень меня этим обяжет.

Вероятно, князь хотел таким распоряжением несколько смяг­чить или изгладить тяжелое впечатление, Произведенное кровавым зрелищем на публику.

Комендант поехал исполнить приказание, но спустя несколько минут снова возвратился и доложил наместнику:

– Ваше сиятельство, этого человека нельзя хоронить в Сион­ском соборе.

– Как нельзя! Отчего нельзя?

– Он еврей, – отвечал комендант.

Воронцов, видимо, смутился. Это известие его озадачило, он не сказал ни слова, но не мог не вспомнить только что выслушанной им просьбы и предсказания старого колокольного мастера.

Шествие продолжалось далее в порядке и достигло местоназначения уже без всяких приключений.

С тех пор Тифлис обязан князю Михаилу Семеновичу своим единственным прекрасным, громозвучным колоколом, звоном ко­торого отличаются праздничные и торжественные дни от обыкновенного будничного времени»⁷⁷⁹.

Этот эпизод, рассказанный г. Фадеевым, в высокой степени ха­рактерен для суеверий нашего народа. Считая колокол святыней, он естественно в наивной простоте не может допустить «некрещеного» дотрагиваться до тех предметов, которые предназначаются для слу­жения Богу.

Другой трагический случай произошел Великим постом 1855 г., в день присяги императору Александру Николаевичу в Кремле, с колокольни Ивана Великого оборвался один из колоколов Реут и задавил свыше десяти человек; их перенесли в Патриаршую палату. Густая толпа народа смутилась, и по словам П.И. Бартенева, раз­давалось немало зловещих толков⁷⁸⁰.

Реут первый раз упал в 1812 году во время взрыва, произве­денного французами. В 1855 году он упал второй раз, пробил три каменных свода и два деревянных потолка и убил 17 человек. Это случилось во время торжественного звона, когда шел молебен в Ус­пенском соборе и провозглашалось многолетие во время коронации Александра II.

Тогда преосвященный Филарет сказал окружающим:

– Царствование будет хорошо, а конец неблагополучен!

Колокол упал оттого, что у него оборвались медные уши.

И сейчас в Москве живет, в мещанской богадельне, Г.А. Кудрявцев, старик, очевидец этого ужасного случая. Он был подстаростой Успенского собора, и квартира его находилась как раз под Реутом, в нижнем этаже. В числе 17 жертв оказалась его молодая жена, кото­рую прикрыло колоколом. Уже через много дней достали ее тело из-под обломков и из-под колокола⁷⁸¹.

Тогда сделали уши железные и вновь повесили его на место, а в 1885 году, боясь за прочность, вокруг него были сделаны подставки, которые стоят и теперь.

В старые времена в Москве существовал обычай пустить не­лепый слух, когда начинали на колокольном заводе лить колокол. И, чем нелепее и громче слух, тем звончее будет колокол, – так искренне думали колокололитейные заводчики, а за ними и вся Москва того времени. Появлялся слух тайно, потом из лавочек и трактиров шел по домам и площадям, потом в деревни и провин­ции на почтовых и с оказиями, и когда разрастался, вдруг объяв­лялось:

– На таком-то заводе колокол слили! У-у, звонкий!..

Это была реклама того времени.

Если же колокол на заводе выходил не звонкий, то слух так и не открывался, а переходил в легенду.

Остроумные изобретатели таких слухов получали хороший го­норар за свои «сочинения».

Во 2-й половине прошлого века, с появлением газет обычай уничтожился, но когда здорово соврут, все-таки говорили – «ко­локол льют!».

В 1878 году, когда лили самый большой колокол для храма Христа Спасителя, генерал-губернатор, кн. В.А. Долгоруков, предсе­дательствуя в комиссии по постройке храма, пошутил:

– Надо бы по древнему московскому обычаю, чтобы колокол звончее был, пустить какой-нибудь слух...

Все рассмеялись, а член комиссии, известный в Москве П.Н. Зубов, подошел к председателю и шепнул ему что-то на ухо.

Кн. Долгоруков взглянул на сидевшего против себя члена же комиссии, необъятно толстого и громадного барона Б., и неудер­жимо расхохотался.

– Что, что такое, ваше сиятельство? – заинтересовались все, но В. А. молчал.

– Что случилось? Что?

– Секрет... Большой секрет... Вот когда колокол будет хорош – тогда скажу...

А потом, по секрету, каждому члену комиссии, конечно, кроме барона Б., кн. Долгоруков и Зубов рассказали слух, который был настолько «подходящ», что облетел всю Москву шепотом в гос­тиных и гремел в клубах и трактирах.

Только один барон Б. недоумевал, когда при всяком его появ­лении в обществе все «помирали со смеху». А Зубов сказал В.А. Долгорукову следующее:

– Пустим слух, что барон Б. «в таком положении» ...

По месту пришлась эта шутка и облетела Москву. Колокол, ве­сящий 1400 пудов, как известно, оказался очень хорошим.

Колокол слили и барона Б. вспомнили.

На эти рассказы полиция не раз обращала внимание и брала с заводчиков подписки не распускать никаких темных слухов.

Однако этот освященный традицией обычай продолжал крепко держаться. А.П. Милюков в своих воспоминаниях рассказывает о легенде, распущенной при литье колокола.

«Однажды на Покровке венчали свадьбу, и когда священник повел жениха и невесту вокруг аналоя, брачные венцы сорвались у них с голов, вылетели из окон церковного купола и опустились под наружные кресты, утвержденные на главах церкви и коло­кольни.

Слух этот настолько был силен в Москве, что к церкви съез­жались экипажи в таком количестве, что проходу не было – нежные сердца к этому добавляли, что жених и невеста были родные брат и сестра, и что они этого не знали, и, что только чудо не допустило до греховного брака».

Другой такой же нелепый и дикий слух, пущенный литейщи­ками, заключался вот в чем:

«Генерал-губернатор накануне большого праздника, кажется Николина дня, давал бал, на который приглашено было полгорода.

Дом горел огнями. Всю ночь продолжались танцы и вот, во время полного разгара удовольствий, при громе бальной музыки, раздался с Ивановской колокольни первый удар благовеста к за­утрене.

При этом торжественном звуке люстры и канделябры в губер­наторском доме в одну секунду погасли, струны на музыкальных инструментах лопнули, стекла из двойных рам, звеня, попадали на улицу и, в страшной темноте, волны морозного воздуха хлынули на обнаженные плечи и шеи танцующих дам.

Раздался крик ужаса. Испуганные гости бросились толпою к дверям, но они с громом захлопнулись и никакие усилия не могли отворить их до тех пор, пока не кончился в Кремле благовест»⁷⁸².

К этому рассказу добавляют, что в большой зале найдено не­сколько замерзших и задавленных и в том числе тело самого хо­зяина праздника.

Любопытная легенда сохранилась в Киево-Печерской лавре. Рассказывают, что в 1812 году, когда Москва была в руках неприя­теля, и вся Россия страдала, видя истребление священной столи­цы – вдруг в один день на лаврской колокольне раздался сильный звон в неурочное время.

Народ взволновался, все бегут на колокольню и находят там старого солдата, который на вопрос: что его побудило к такому по­ступку ответил, что он в душе своей дал обещание, во что бы то ни стало, зазвонить на лаврской колокольне, лишь только французы изгнаны будут из Москвы.

И в самом деле в тот же самый день было получено в Киеве известие об освобождении Москвы от неприятеля⁷⁸³.

Как было сказано выше, колокола не сразу появились в России, и народ первое время относился к ним довольно недоверчиво, но мало-помалу, привыкнув к их медному голосу, народ полюбил их и начал относиться к ним с каким-то особенным благоговением, ревностно заботился о создании их, и теперь Россия не только по количеству, но и по величине и качеству колоколов занимает пер­вое место.

Святогорец в своих письмах к друзьям рассказывает о том, какое впечатление на греков произвел колокол, присланный в русский монастырь на Афоне:

«Мне удалось, – говорит он, – быть очевидцем трогательной сцены. Почетный московский гражданин Федор Набилков пожерт­вовал сюда (т. е. на Афон) три колокола, из которых большой имеет в себе весу 35 пудов 32 фунта.

Надобно заметить, что подобного колокола, кажется, нет на всей Св[ятой] горе. Кое-как этого «великана» вытащили с судна на берег, поставили в обители на площади, и он сделался предметом всеоб­щего внимания и любопытства.

Старцы плакали от радости, не видавши на веку своем такого колокола; юные ликовали, и никто не знал, как такую огромную мас­су втащат на колокольню, как повесят, как укрепят, да как и звонить-то будут в такой колокол? Последний вопрос был для греков совер­шенною загадкой, потому что на Святой горе, да и на всем Востоке ударяют не языком в колокол, а колоколом в язык. Для этого-то к языкам здесь не привязывают веревки, а в уши колокола продевают шест или коромысло, и, оцепивши конец его веревкою, человека два раскачивают весь колокол, который, расходившись, поневоле за­ставляет свободный язык бить по своим краям и звучать.

Не говорю о том, как в Греции забавно смотреть на неестествен­ность подобного звона, как бьются около коромысла и утомляются звонари, которых всегда бывает на колокольне по числу колоколов, а ежели огромен колокол, – там надобно уже двоих, если не троих...

Судя по этому, вы поймете, как для греков казалось дивным и даже чрезвычайно трудным звонить в великана, присланного из России. Но это все еще ничего.

– Остался ли еще и есть ли подобный колокол в России? – спрашивали нас греки; а один старец, Даскал, задушевный мой друг, осмотревши колокол, подивясь на него и взглянувши потом на ко­локольню, сомнительно покачал головою и возразил:

– Да стерпит ли колокольня-то такую тяжесть?..

От души забавляясь детскими суждениями греков, мы расска­зали им про московского великана в 12000 пудов, у которого самый выбившийся иверень полагают до восьмисот пудов, и они, удив­ляясь такому неслыханному между ними диву, восклицали: «Бре! бре!..» («бре» – междометие, значащее удивление в высшей сте­пени).

Троицкая суббота была у нас пасхальным днем, потому что тогда были повешены колокола, и звон не умолкал до самой вечерни.

Колокольня была набита иноками, желавшими видеть и знать, как и что будут делать руссы со своими колоколами. Сам маститый игумен был там.

Когда загудели колокола в стройных русских тонах и метал­лическая игра их отозвалась в далеком эхе и в мелодических зами­рающих звуках по скатам прибрежных холмов и соседних гор, греки были вне себя от радости и удивления.

С тех пор, как только бдение, греки высыпают в светлую га­лерею, обнимающую собор их с запада, и не сводят глаз с коло­кольни, пока производится звон во вся, так что, смотря на них, мы с чувством и с грустной улыбкой восклицаем: «Бедные греки!.. это сущие дети!..»⁷⁸⁴.

* * *

Из этого описания мы видели, как сильно и неотразимо дейст­вует церковный звон на душу человека, и не даром поэт воскликнул:

«Вечерний звон, вечерний звон,

Как много дум наводит он» ...

Да, благовест, действительно, наводит много дум, он пробуждает в нас наши лучшие и светлые чувства, будит детские воспоминания и наполняет душу тихой безмятежной радостью...

Любит русский народ звон церковного колокола, любит потому, что его торжественные звуки вещают ему о Боге, направляют мысли и сердце к Нему и, раздаваясь с высоты, призывают к небесному, горнему, лучшему.

С любовью русский народ созидает единственные в мире по раз­меру, весу и силе звуков колокола и любит, когда громовые удары их потрясают воздух и наполняют душу его великим, благоговей­ным чувством.

И не заменит русскому человеку этого звона никакой другой призыв, как звуков небес, по словам поэта, для чистой души не могут заменить скучные песни земли.

Звон церковных колоколов слышали мы при разнообразнейших положениях и условиях нашей жизни. От колыбели и до гроба со­провождает он нас, наполняя нашу душу то светлой радостью, то горем и печалью.

Живых он пробуждает, призывая к лучшему и чистому от жи­тейской темноты и невзгоды, а мертвых провожает до последнего приюта – могилы»⁷⁸⁵.