Матери своей от 9 января 1845 г.

Благословенная мать моя!

Я был маленький отрок тогда, когда ты с покойным отцом моим переходила из старого дома в другой. Но, как теперь, помню, что батюшка перевез меня оттуда в пустой опрокинутой кадке на двухколесной тележке. Это было первое путешествие мое. Сидя в этой кадке и держась ручонками за ее края, непрестанно я выглядывал из нее на обе стороны и смотрел, замечают ли люди, что я еду, и мне казалось, что весь мир смотрит на меня; я кланялся всем проходящим и даже тому мужичку, который спал у Рыльцевых, и которого с сестрой Любовью мы, бывало, дразнили: тараканьи ноги. Кадушка казалась мне великолепнее всякой кареты; и я сидел в ней с таким удовольствием, с таким восхищением, какого не чувствует ни один царь, сидя в раззолоченной колеснице. Теперь я понимаю, что душа моя тогда предчувствовала свое особенное назначение и угадывала, что мне придется путешествовать далеко и долго. Предчувствие ее сбылось. Вот уже давно покинул я родной кров и все странствую по белому свету. Целый мир на меня смотрит, и я смотрю на целый мир. Родился и оперился я на берегах Волги; вырос орленком на берегах Невы и оттуда полетел к Черному морю, где десять лет учил я других орлят парить к небу. Наскучило мне там; одна старая птица³⁷ стала долбить мою голову; я возопил к Богу, вспорхнул и улетел за горы Карпатские посмотреть немцев; видел их, настоящие курицы! Вздумалось мне из Неметчины побывать в славном городе Венеции и поплавать по морю Адриатическому; был там, плавал и только что успел омыть свои перышки в море, как вдруг Государь-батюшка повелел мне лететь в св. град Иерусалим Богу помолиться и на чернецов там подивиться. И там был, мед пил, по усам текло, а в рот не кануло. Но зато уж насмотрелся на разные диковины. Где я не был? Чего не видел? Был я выше громов, в самых облаках, под облаками, в горах и пропастях земных, в вертепах и каменных расселинах, в палатах и в градах, плавал по морям, приставал к островам, мой конь хвостом горы устилал, меж ног речки пропускал, поля, пески, пустыни истоптал; палило меня солнце; душили меня знойные ветры; цепенел я от холода, томим был от голода. А людей-то каких видел, и черных и белых, красных и желтых и серых. Не видать бы мне всего этого, если бы я не сделал первого путешествия в кадушке. Где эта кадушка? Не рассохлась ли, не сгорела ли первая моя колесница? По гроб я не забуду этой кадушки.

В Цареграде прожил я слишком 4 месяца между бусурманами. Ныне они стали посмирнее и поумнее, оттого что русские солдатушки покормили их свинцовыми орехами, да потешили булатными мечами. Местоположение Цареграда чудо-хорошо; да люди там глупы; почти каждую неделю дома их горят, а они и не плачут. Да Бог с ними; мне не до них. На днях я отплываю из Цареграда далеко, далеко, туда, где родился Моисей и творил Божьи чудеса. Буду на Синае, оттуда поеду к арабам в горы и пустыни; потом на дымящемся и шипящем судне приплыву к Афонской горе и, поучившись там у святых старцев жить и умирать для Бога, опять возвращусь в Царьград, где сделаю свое дело, и – с Богом – домой, в Одессу, в Москву, в Петербург. Государь-батюшка пожаловал мне на дорогу 4000 руб., кроме жалованья. Лобызаю царскую десницу его. Велика его милость ко мне. Прощай, маменька! Да благословит, да утешит, да укрепит тебя Бог! Молись Ему обо мне. Твоя молитва спасет меня от всякого зла. Более года пробуду я на чужбине. Прощай и благослови меня заочно. Кровных и родных моих всех лобызаю, благословляю и кланяюсь им.