О православии на Востоке

(Первая записка константинопольского посланника В.П. Титова от 19 января 1848 года²⁶³

Что православие стоит на Востоке крепко и не боится ни светского примера, ни политического влияния, ни духовного прозелитизма, которыми грозит ему Запад, в такой истине довольно убеждает одно современное явление. Это явление есть греческое королевство. Начиная с 1821 года, новая Греция досталась в добычу всему, что было в Европе вольнодумного по части религиозных и политических влияний. Духовенство потеряло всякий вес в общественном быту. Ни одна партия, владевшая гражданской властью, не заботилась о поддержании веры. Самое правление президента Каподистрии почти ничего не сделало в пользу алтаря и его служителей. Баварское регентство и потом король едва умели скрывать своё равнодушие к восточной церкви и пристрастие к западной. Их поощрением афинский синод своевольно отделился от вселенского престола и тем увеличил духовное сиротство народа. Наконец переворот 1843 года, казалось, увлёк Грецию вслед представительных держав и почти вовсе удалил охраняющее действие России. Что же? православие не только не рушилось, но именно со времени регентства, особливо же с 1843 г., приобрело новую силу и назло дипломатическим усилиям обнаружилось в параграфе конституции о наследии королевской власти.

Из этого опыта и всей предыдущей истории, со времён турецкого нашествия и ранее, заключать до́лжно, что Восток не лишён средств оборонять свою духовную независимость, и что ей в строгом смысле не нужно пособие извне. Этому причиной не одни чисто духовные убеждения, но, между прочим, и врождённое упорство греческой народности. Самолюбие грека, при всём его упадке и уничижении, враждебно иноплеменному влиянию; и нет причины думать, чтобы ныне легче прежнего большинство греков поддалось господству Рима.

Успокоившись с этой стороны, можно ещё спросить: не нужно ли России для её государственной пользы оказывать деятельное участие православию на Востоке? Бесспорно, единоверие с восточными христианами есть важная стихия в величии России. Ей мы одолжены многими блестящими успехами в истории. Но эта духовная стихия создана не человеческой волей, а природной силой обстоятельств, иначе – Провидением. Поэтому нельзя втеснить её в дипломатический или административный порядок расчётов. Она выше их, и другу России остаётся смиренно желать: да пребудет у нас православие живым предметом уважения и любви всеобщей, мирным внутри себя, безобидным для других, богатым высокими примерами и назиданиями внутри и вне отечества. При таких условиях мысль о православной России будет служить и для восточных событий духовной подпорой и прочным звеном нравственного с нами союза. Иначе никакие дипломатические уловки не спасут от клеветы, будто Россия под предлогом веры хочет лишь своей пользы; и чем решительнее мы будем выступать в. пользу православия, тем менее встретим чистого сочувствия и признательности. Итак, отложив мечты народного самолюбия, повторим откровенно, что православие на Востоке, дабы существовать, не требует ничьей подпоры, следственно, и нашей. Но с такой же откровенностью до́лжно сознаться, что оно здесь далеко не достигает высокой своей цели и не внушает ни чужеземцам, ни согражданам надлежащего уважения. Оно живёт, но страждет злыми недугами, и, что примечательно, многие из них объясняются бытом и чертами греческой народности, в которой мы нашли одну из оборон духовной независимости против Запада.

Таким образом:

1. Греческая стихия в самых недрах православия редко жила дружно с другими племенами и всегда опасалась их развития и успехов. Этому доказательство в Европейской Турции – славяне, в Сирии – арабы. И там, и здесь греческое духовенство сохранило почти исключительно для себя должности высшей иерархии, и если допустило к священству туземцев, то не иначе, как под спудом уничижения и невежества. Оттого с одной стороны – славяне, с другой – арабы вместо силы служат для православия тревогой и соблазном до такой степени, что на славянских племенах польские эмиссары и римская пропаганда основывают надежду умножить латинскую паству, а на арабском духовенстве из Бейрута протестантские агенты опирают подобные сему планы, стараясь, например, из-под руки внушать выбор антиохийского патриарха из арабов, по смерти или отречении престарелого Мефодия, в надежде разъединить через то православную церковь и облегчить успех миссионеров. Но по опыту минувших лет полагать надо, что сирийские христиане имеют не более наклонности к суровым обрядам протестантства, как румелийские славяне к отдалённому владычеству папы над их совестью.

Нельзя, однако же, скрывать от себя, что ревнивая исключительность греческой иерархии открывает доступ таким покушениям и, сея против себя недоверие и вражду посреди своих исповедников, неминуемо должна навлечь себе в продолжении времени чувствительные потери, если заранее не примет системы, более сродной духу христианской любви и чистого православия.

2) Со времён глубокой древности грек простирал чувство народности до суеверного пристрастия к месту своей родины, к своему углу. Оттого он всегда был склонен к междоусобию и неспособен ни утвердить внутренне единство, ни защитить свою политическую самобытность. Тот же самый порок обнаруживается и в делах церкви. Константинополь равнодушен к Иерусалиму, Александрии и обратно. Исчезни необходимость, налагаемая турецким игом, православные патриаршие престолы недолго проживут в согласии. Мы в последние годы были очевидцами враждебных притязаний, которые, таясь издавна между ними, без посредничества России неминуемо бы вспыхнули в открытый разрыв по вопросам об избрании новых патриархов для Палестины и Египта. Таким разъединением православие ощутительно разъединяет себя против иноверцев.

3) Тот же дух междоусобия, себялюбия и происков царствует внутри каждого из восточных синодов. Особливо страдает ими цареградский престол. Едва избран патриарх, как уже возникают козни, чтобы его свергнуть и заменить новым кандидатом.

Каждый митрополит имеет покровителей или прямо между турками, или между греческими светскими чиновниками. Сии последние в свой черёд состязаются о первенстве, хлопочут каждый в своём кругу, поджигают турецких сановников мешаться в церковные дела и назначения. От этого патриарх, вместо внимания к делам церкви, со дня своего избрания занят почти одной заботой о том, как поддержать себя и угодить своим покровителям. Сверх того, и он, и каждый митрополит, зная, сколь непрочно их положение, спешат обогатиться для обеспечения себя на чёрный день и для подарков туркам.

4) Такое положение объясняет, почему восточная церковь совершенно лишена людей, дарованиями и характером способных возвысить единоверцев и вынудить уважение от чужеземцев. Посреди всеобщей порчи и запустения люди с отменной душой и способностями или забыты, или сами не желают себя выказать. От того мы во всей Турции, кроме синайского Константия и антиохийского Мефодия, слишком уже ветхих летами, знаем одного только первосвященника, замечательного своей жизнью, умом, образованием и бескорыстием. Это бывший вселенский патриарх Григорий. Но он с 1839 года живёт без должности и не хочет места. Действительно, при нынешних обстоятельствах он вовсе не мог бы с пользой возвратиться к управлению здешней патриархии. Мы недавно ласкали себя надеждой убедить его принять антиохийскую паству согласно желанию маститого Мефодия, который, давно помышляя о покое, желал иметь преемником Григория и мог бы своим влиянием облегчить его выбор. Но все усилия склонить Григория были тщетны; он отказался под предлогом здоровья, хотя и находится в полной силе лет. Можно ли дивиться унижению духовенства, когда посреди множества сребролюбцев и невежд ни свои, ни чужие не видят ни одного достойного образца и светильника для церкви.

5) Турецкое правительство безнравственностью и вредными примерами своих агентов развращает всё, к чему прикасается. Христиане вообще и греческое духовенство в особенности тем более должны были испытать сию заразу, что Порта, хотя и признаёт себя чуждой собственно церковных вопросов, однако же имеет прямое официальное влияние на патриархов и епископов, как лиц, облечённых правительственной властью над мирянами. В этом отношении, может статься, было бы выгоднее для православия, если бы внутреннее хозяйство турецкой империи со временем могло прийти в такой упадок, чтобы христианские общины управлялись без участия духовенства, ограничив архиереев тем высшим кругом занятий, какой по всем правам принадлежит им в благоустроенных государствах. Но это для Турции мечта. Притом, когда бы серьёзно зашла о том речь, патриарх и епископы первые пришли бы в уныние, опасаясь вместе с мирской ответственностью потерять сопряжённые с нею доходы, большей частью неправильные, которые тогда надлежало бы заменить печатным содержанием.

6) Говоря о турецком правлении, нельзя не остановиться на отношениях, существующих между ним и греческой церковью. Сии отношения теперь менее выгодны для греков сравнительно с христианами других исповеданий, чем были до греческой революции и в первые века порабощения турками. Взяв Константинополь, Магомет II и его преемники отличали вселенского патриарха преимуществами и внешними почестями, кои постепенно утрачены тому назад около ста лет. Причина этому историческая. Первые султаны боялись Западной Европы. При всём своём варварстве они знали, что религиозная вражда католиков с греками облегчала успехи турецкого оружия. Очевидный их интерес был покровительствовать греческой церкви более чем латинской, ведшей непримиримую войну с магометанами со времени крестовых походов. Новейшие султаны боятся России. Но от Петра Великого до 1821 года фанариоты располагали доходами княжеств, имели всегдашний доступ у Порты по своему влиянию на её иностранные дела и подкрепляли патриарший престол, назначая на оный, почти кого хотели. Старинный Фанар рушился, и вместо него Порта видит пред собой освобождённую Грецию. Понятно, что она даже безотчётно не доверяет духовенству и охотно видит патриарха теряющим нравственный вес в народе. Эта коренная причина дополняется для турок новейшего покроя слепым вкусом подражать Западу, чтением тамошних газет и публикаций, возрастающим удобством сообщений с католическими краями, наконец, беседой учёных и путешественников всякого разбора, толпами посещающих Турцию.

7) Падение Фанара особенно становится чувствительным для дел и состояний церкви в Палестине. Своими богатствами и влиянием на турецкие власти, вообще, они умели обращать в пользу греков старинное правило здешнего законодательства, по коему право определят владение у святых мест и решать споры о том принадлежит Порте. Таким образом, преимущества греков при св. Гробе сильнее, чем когда-нибудь, утверждены предоставлением исключительно им возобновить иерусалимский храм после пожара 1807 года. И если правда, что при сей перестройке уничтожены гробницы Готфрида и Балдуина, дотоле уцелевшие внутри храма, то горько надобно жалеть, зачем православное духовенство не воспользовалось торжеством своим в духе умеренности и примирения вместо того, чтобы налагать руку на исторические памятники и сильнее развивать ненависть фанатизма. Нынешний status quo, бесспорно, полезен для греков. Но западное духовенство в свой черёд силится обратить против них весы турецкого правосудия. Так, например, к соблазну и вечному стыду христианства, купол над св. Гробом течёт и подвергается опасности упасть от того, что ни латины, ни православные не допускают починить его. В важных случаях страх русского имени продолжает пособлять грекам и мешать Порте обнаруживать явное пристрастие в пользу их соперников. Но с другой стороны, при новом направлении турецкого правительства и совершенном обороте дел по берегам Средиземного моря Порта заметно устраняет себя от решения тяжб церковных, ограничиваясь наиболее страдательной ролью посредника. Турецкий суд почти существует лишь по имени. Следственно, нельзя надолго искать помощи в мусульманском законодательстве, и для упрочения тишины у св. мест потребуется рано или поздно миролюбное согласие с латинами и другими церквами. Задача не лёгкая, тем более, что Запад со своей стороны держит на страже в Палестине духовенство фанатическое и большей частью закоснелое в невежестве. Слава победы останется лишь в том случае, если они поспешат подать на себе пример христианского просвещения, дружелюбного беспристрастия в спорах и нравственной чистоты в жизни. Без этих условий нельзя ни внушить уважение противникам, ни покорить их зависти.

Всё вышеизложенное клонится к подтверждению той стороны, с которой мы начали, т. е. что не мирская подпора нужна православию на Востоке, а духовное исцеление. В каком виде потребно и возможно к тому содействие России? Об этом после. На сей раз подтвердим заключение, проистекающее изо всего предыдущего, что для такого содействия не довольно ни дипломатических мер, ни материальных пособий. Они изредка могут быть полезны в виде вспомогательных средств. Но как основа действий, те и другие недостаточны и даже вредны.

(Вторая записка Константинопольского посла В.Н. Титова от 24 апреля 1848 г.)²⁶⁴

Когда архимандрит Порфирий в первый раз отправился в Палестину, ему из Петербурга было приказано «говорить восточным иерархам не столько о России, сколько о церкви единой апостольской». Вот вся тайна в немногих словах, каким образом России подвизаться на пользу восточного православия. Для такой цели светское влияние недостаточно и даже, как мы прежде сказали, не безвредно. Надлежит церкви действовать на церковь, духовенству на духовенство.

В настоящем положении вещей действие такого рода не только почти не существует, но – к чему обманывать себя – и существовать не может. Духовенство восточное и наше едва знакомы между собой. Можно ли требовать, чтобы незнакомцы любили друг друга, чтобы они усердствовали к взаимной помощи? Первое условие всякого союза и сообщения между людьми – язык, живая речь, посреди них утрачено. Из греков весьма редкие знают по-русски. Много ли меж нашего духовенства, даже в числе высших и просвещённейших сановников, кто умел бы свободно объясняться по-гречески? После всего этого нечему дивиться, если между членами обеих церквей господствующее ныне чувство есть равнодушие.

Однако не всегда отношения их были столь холодны, как ныне, и не всегда такими останутся. Историю церковных связей России с Востоком делить можно на три периода.

Первый от крещения России при Владимире до учреждения в Москве патриаршества. В этот длинный период мы, по недостатку просвещения и политическому расстройству, считались как бы епархией и принадлежностью Византии. Восточные патриархи издалека правили российской церковью, вступаясь не в одни духовные, но частью и в гражданские вопросы; причём, судя по многим следам и документам, до́лжно с беспристрастием и благодарностью заметить, что это восточное влияние пособляло мирить враждующих князей, утверждать в Москве центр самодержавия, следственно, принесло важные услуги русскому народу и государству.

Второй период, начинаясь от патриарха Иова, продолжается доселе. Тут наша церковь, соразмеряясь царственному величию России, сложила с себя иноземное влияние греческих владык и потом не переставала укреплять свою отдельную народность после того, как патриаршие права перешли в руки святейшего синода. В той же мере сношения с Востоком становились реже, холоднее, малозначащее. К этому, разумеется, способствовал и постепенный упадок греческого духовенства, а также враждебные большей частью отношения наши к турецкому правительству. Страх мусульман отнимал у греков удобство и охоту продолжать с нами открытые сообщения. Но и в России высшие духовные власти как бы чуждались допускать короткие связи с греками. Личные путешествия их за царской милостыней и сбором подаяний заменились высылкой денег. Переписка и канцелярские обряды заградили восточным странникам дорогу к появлению без нужды в пределы империи.

Третий период не настал, но по вероятному ходу событий рано или поздно наступит, когда русская церковь, возвращаясь к источникам, откуда почерпнула православие, щедро захочет разделить со старшими сёстрами те благословения, какими наградил и возвеличил её божественный промысл. Тогда, подражая примеру Востока, в первобытном периоде руководившего нашим духовным воспитанием, церковь русская в свой черёд устремит благие усилия на помощь восточным единоверцам, заботясь о духовном их улучшении не гордой наставницей, а признательной питомицей, от своего изобилия наделяющей пестунов дряхлых и падших духом.

Провидению лучше нас известно, когда начнётся этот третий период, который не только на Востоке, но и в самой отечественной церкви должен пробудить богатые дремлющие силы. Нам, может статься, не дождаться его. Но постараемся покуда ближе объяснить себе: какие именно существуют препятствия к полезному сближению нашего духовенства с восточным? и какие были бы средства ускорить и укрепить это сближение к добру и успеху обоих? Препятствия двояки. Они частью находятся в положении, невежестве и порче восточного клира, частью в недостатках нашего. Чем пособить первому? Устранением турецкого влияния. Как устранить? Это задача нелёгкая. Но то достоверно, что беспорядок восточной церкви, испорченность клира и мирян, имеющих участие в делах её, находят в сластолюбии, лени и корысти турецких властей такую опору, против которой самые настойчивые благие увещания и советы всегда будут напрасными. Улучшить положение и нравы восточной церкви нельзя иначе, как начав со вселенской патриархии; но доколе существует нынешняя зависимость её и синода от Порты, можно смело предсказать: во-первых, что патриархом едва ли будет когда избран человек подлинно достойный, во-вторых, что даже если бы сверх чаяния произошёл счастливый выбор, то патриарх, желающий вести дела, как следует, искоренить зло, водворить порядок, полугода не усидит на своём престоле. Это самое применяется к каждому митрополиту и епископу в епархиях. Первая для них необходимость угодить местному паше, следственно, не только равнодушно смотреть на злоупотребления, но самому принимать в них участие, для снискания способов поддержать связи в епархии и в Стамбуле.

При этом мы готовы допустить, что несправедливо возлагать на турок главную вину зла. Защитники его большей частью христиане. Несчастье турок то, что они суть роковые, необходимые союзники всякому беззаконию, противники всякому коренному улучшению, какое родится посреди христиан. Турки старого века по фанатизму и невежеству, турки нового покроя по недоверию к восточной церкви и неизлечимому страху укрепить посредством её русское влияние, – те и другие по тем слабостям и порокам, которые при всём здравом смысле и добродушии, встречаемым у мусульман в частном быту, делают их в государственном управлении неспособными и вредными не только своим развратом и порчей, но и бедственным даром развращать и портить всё, подчинённое их действию.

Допустив, что препятствия, налагаемые турецким влиянием, исчезнут, следует обратиться к нашему духовенству и спросить себя; что ему нужно, чтобы сдружиться с восточными единоверцами, снискать их доверие и приносить им существенную пользу? Заметим, что для удовлетворительного решения сего вопроса должны быть соблюдены два существенных условия:

1) чтобы наше духовенство, действуя за границей, не потеряло своего характера народного,

2) чтобы оно сохранило свой характер духовный.

В самом деле, греки и почти все восточные собратья, сколько ни достойны внимания по важности исторических заслуг и богатству умственных даров, стоят вообще ниже нас и в образовании и в чистоте нравственной. Итак, лучше с ними не сближаться, чем занять у них теперешнюю грубость и пороки, или подвергнуть порче ту высокую простоту христианского смирения, которой отечественное духовенство столь кротко, но спасительно действует на русский народ. Лучше не искать влияния на востоке, нежели для сей цели создавать у нас искусственными способами небывалое поколение «чиновников в рясах», которые, подобно западным лазаристам, под личиной духовного подвига служили бы кумиру мирского честолюбия, хлопотливости и политических происков. Характер православия, особливо в России, всегда был преимущественно созерцательный, мало наклонный добиваться прямого участия в делах житейских. Этим восточная церковь сильна и при всей систематически наступательной организации латинского духовенства никогда не уступит ему первенства. Усовершение и сила греко-российской церкви ни в каком случае не может состоять в подражании примеру западных миссионеров, а напротив в постоянном стремлении возвращаться к восточным образцам и учителям христианства. В этом стремлении должно русское духовенство искать истинной точки союза с Востоком и твёрдой опоры обоюдному совершенствованию.

Надо предполагать, что у нас это стремление никогда совершенно не исчезало. Обстоятельнее про то пусть судят люди, глубже знакомые с духом, устройством и историей церкви в России. Наш взгляд и наши предположения, конечно, не исчерпают предмета столь обширного, но, может статься, наведут на мысль пристальнее заняться его исследованием. Ограничимся немногими, наскоро брошенными мыслями в пользу необходимости усилить и оживить наше восхождение к источникам первобытного православия.

Откуда, например, взялось довольно общепринятое мнение, что наше духовенство наклонно к протестантскому образу мыслей, что обучаемый в духовных и светских заведениях катехизис не чужд протестантского духа? От Феофана Прокоповича до митрополита Платона и позже этот упрёк заслужен многими из отличнейших наших проповедников и иерархов. Словом, нет ли чего справедливого в той догадке, что русская церковь, с учреждением в Москве патриаршества, выйдя из-под восточной опеки, невольно увлеклась возобладавшим в Петров век стремлением к Западу? что следы сего доныне отзываются в преподавании и выборе учебных пособий для духовных училищ, что поэтому в семинариях латинский язык доселе имеет преимущество над греческим? Не распространяясь о других признаках сего рода, напомним, что в историческом порядке событий расколы в России возросли почти вслед за тем, как наша церковь вошла во второй период и, ослабив древние связи, осталась одинокой. За всем этим укажем вкратце на некоторые меры, необходимые для успеха в великом подвиге сближения с Востоком или, правильнее сказать, «возвращения к Востоку».

1) Пересмотреть в нарочитом духовно светском комитете систему и источники употребительного ныне по всей России догматического и богословского преподавания. Не исключая ни латинского языка, ни других полезных элементов, принятых от Запада, обратить в духовных училищах особливое внимание на изучение св. отцов восточной церкви. Усилить, ободрить и облегчить познание вселенских соборов и постановлений. В таком смысле пересмотреть отчасти самый народный катехизис.

2) Усилить особливо в духовных академиях не только древний еллинский язык для чтения в подлиннике восточных св. отцов, но и разговорный новогреческий. Завести при них же кафедры южнославянских наречий, сербского и болгарского.

3) Вышеописанные улучшения ускорить наипаче в духовных заведениях Киева и Одессы, облегчив безденежный туда приём греков и славян.

4) При допущении в Россию духовных лиц из восточных стран для сбора подаяний и срочного исправления духовных треб в причисленных к св. местам монастырях, внушать и даже налагать условие, чтобы привозили с собой юношей для навыка русскому языку и для греческих упражнений в духовных училищах.

5) На иждивение духовного ведомства или доброхотных благотворителей посылать людей даровитых и трудолюбивых для посещения св. мест и пребывания особливо там, где должны храниться собрания книг и рукописей, например, в Афонской Горе, в монастыре св. Иоанна Рыльского, и т. д.

6) Поручить изыскание подобных актов и священнослужителям при посольских церквах, как на Востоке, так и в западной Европе. Обратить особливое внимание на историю восточной иерархии и канонических патриарших престолов. Но готовить и полную документальную историю патриархий славянских: российской, сербской, болгарской.

7) Причётников к восточным посольским церквам и иерусалимской миссии выбирать из числа таких, которые, оказав успехи в науках, могли бы под руководством настоятелей продолжать учиться за границей. Причём ставить настоятелям в обязанность знакомить себя и их с языком, нравами и нуждами единовременного духовенства.

8) Если бы в Константинополе завелась русская больница, то учредить при ней небольшую домовую церковь и от имеющих состоять при ней причётников требовать, чтобы ходили за больными. Подобный урок не бесполезно и в России налагать на учащихся в семинариях. Назначая себя не всегда в иноческую жизнь, но также и в сельские приходы и в семейный быт, русский священник необходимо должен иметь навык помогать страждущему человеку. Этим дополнится, в истинном духе христианского простодушия и смирения, знакомство с практической медициной, введённое с недавних лет в семинариях.

9) Имея в виду, что для Иерусалима и других заграничных миссий, вообще, будут назначаться священники отличные дарованиями и нравственностью, надлежало бы открыть им прямое, верное кандидатство для занятий хороших игуменских вакансий и даже архиерейских должностей в епархиях. Пусть знают, что их будущность обеспечена заботой правительства, если они только найдутся её достойными.

10) Доселе почти нет примера, чтобы русские архиереи приезжали на богомолье к св. местам. Такие путешествия желательны, с такой лишь осторожностью, чтобы наши архипастыри избегали гордости и пышности, могущих оскорбить греческое духовенство.

11) Благодаря общежительному духу православной церкви, наш священник не обязан, подобно латинскому, непременно отрекаться от мира. Он может участвовать в радостях и скорбях жизни семейной. На Востоке приходское духовенство большей частью бывает бессемейное в городах, а семейное предпочтительно в сёлах; это может быть потому, что деревенский быт представляет менее случаев искать возвышения и почестей монашества²⁶⁵. Взамен их желательно и на Востоке и у нас исподволь открыть белому духовенству круг действий несколько просторнее и разнообразнее в отношении практической жизни. В России, кроме приходских благочиний, полезно бы, кажется, доверять ему духовно-профессорские кафедры, а также призывать его к более деятельному участию в надзоре за училищами, приютами и другими детскими заведениями для бедного класса. В случае отменных способностей и заслуг для чего бы даже Св. Синоду не допускать к себе по нескольку человек и белого духовенства? С той же точки зрения надлежало бы и ему открывать способы посещать св. места и восточные обители, знакомя, таким образом, все различные ветви российского клира с обычаями и нуждами восточных единоверцев, да пробудится у нас повсеместное участие в их судьбе и благоустройстве.

(Третья записка Константинопольского посла В.П. Титова от 4 мая 1848 года)

Наблюдательный иностранец, подслушав внутри России народные речи и чувства, заметил, что русские по своим наклонностям вовсе не суть народ завоевательный, а скорее миролюбивый, но что есть одно заграничное имя, постоянно пленительное для народной мечты, это Царьград.

Имя Царьграда связано, так сказать, с первыми младенческими подвигами нашей славы воинской и с первым пробуждением России к христианству. Византия, сообщая нам сей дар, страдала уже нравственным расслаблением и порчей. Что если России суждено возвратить оный Византии очищенным глубокой, мужественной верой Севера?

Россия, поддерживая Турцию, неоднократно показала, что она не хочет завоевания. Отчего же не верят нашему в том чистосердечию ни Европа, ни масса турецкого населения и других племён, населяющих Балканский полуостров? Отчего самые беспристрастные из иностранцев, когда очевидность принуждает их сознаться в откровенности нашего миролюбия к Востоку, возражают, что оно, завися от личного великодушие государя и от случайного стечения обстоятельств, не даёт обеспечения для будущности? Против предрассудка столь упорного и опыт и доводы равно остаются бессильными.

Неприятнее всего то, что западные клеветы и подозрения, без умолку повторяясь изустно и в печати, волнуют умы и возбуждают против нас недоверие самих единоверцев. Племена, дружелюбные России по единству исповедания, преданиям или сходству наречий, несмотря на все благотворения и услуги, от неё получаемые, боятся излишней к нам привязанности, не зная, приветствовать ли в нас покровителей, или удаляться будущих бичей той независимости, которой любовь сильнее пробуждается средь их по мере того, как они теряют страх и уважение к туркам. В таком положении дел враги России без труда внушают легковерным, что мы столь же мало, как и все другие, верим долговечности Порты и силимся поддержать её в том расчёте, чтобы при первой выгодной случайности легче занять её место.

Слушая столько различных толков, упорно твердящих одно и то же, нельзя окончательно не поверить, что сила вещей и неодолимый поток событий без нашей воли готовит нам на берегах Босфора нечто великое, таинственное, без чего судьбы России останутся неполными, и мечта русского народа неудовлетворённой. С другой стороны, если эта мечта, переведённая на ясный практический язык, должна значить завоевание, то нельзя, взвесив её на весах патриотизма и рассудка, не ужаснуться такой мысли, как опасного соблазна, за которым кроется гибель нашей народности и могила государственного единства. Константинополь не только яблоко раздора, но также и яблоко искушения и растления для того, кто им владеет: растления, потому что в его климате и природе живёт нега, ядовитая и гибельная для воинственной и нравственной крепости каждого победителя, владевшего сим очарованным местом; искушения, потому что завоеватель, дабы удержать за собой Константинополь, неминуемо должен стремиться к новым приобретениям. Он не может отдохнуть, пока не покорит Балканский материк до Мореи и почти всю Анатолию. Таким образом, если бы пришлось России водвориться на Босфоре, то сюда на долгие лета и поколения до́лжно будет ей сосредоточить все усилия; забыть родной север, воспитавший юную её силу, разломиться на две огромные, по всей вероятности, враждующие части – северную и южную, словом, перестать быть Россией. Грёза горькая и по счастью несбыточная. Никому не дано предвидеть, что скрыто в бездне веков. Но если опыт, умозрение и всё вокруг нас не есть обман, то смело можно утверждать, что тысячи лет не слишком много для внутреннего, органического сплавления земель и племён, составляющих Россию, и, следственно, на тысячу лет ей надлежит избегать всякого значительного расширения границ.

Как согласить сию неумолимую существенность с очаровательной мечтой Царьграда? В ответ спросим себя откровенно: что такое православие? Есть ли оно лишь условный знак, государственное орудие, или живая сила, которой проникнуты царь и народ, сила, где тот и другой видят своё спасение, поруку взаимного доверия, основу обоюдных усилий к достижению законных прочных успехов на пути народного развития и общественного блага?

Мы твёрдо и смиренно верим, что православие есть именно такая живительная сила, что самый промысл начертал в нём заветную скрижаль чувств и убеждений, залог порядка и благоустройства не только для России, но, скажем более, для человечества. Православие потому есть сила не просто русская, но вместе сила европейская и всемирная, что в нём жар глубочайшей веры сочетается с теплотой глубочайшей веротерпимости. Чистейший его отголосок находим в литургии, когда церковь возле и даже прежде молитвы «о соединении всех» возносит молитву «о благосостоянии святых Божиих церквей» вообще, к какому бы исповеданию они ни принадлежали. Католицизм самовластен; ибо требует от совести буквального послушания одной мнимо-безгрешной власти и вне себя не допускает возможности спастись. Протестантство мятежно, ибо ищет переспорить всех рассудком и даёт чрезмерную волю произвольным умозрениям личности, следовательно, вместе с тем и словопрению. В православии нам даны твёрдая вера католицизма без латинской исключительности и свобода совести без протестантского сомнения и дерзновенной критики²⁶⁶. Православие вместе полнее и смиреннее, следственно, крепче обоих.

Но если Россия без ущерба остальному человечеству призвана развиваться в православии, то перед нею должно лежать ещё широкое поле незачатых подвигов; и, беспристрастно обращаясь к ней, мы принуждены сознаться в том, что наша история доныне едва ли представляет великие жертвы, принесённые чисто религии, жертвы, какими были, например, для католической Европы крестовые походы. Мы благополучно пережили фанатизм средних веков; но тогдашний восторг, умерший в расчётливой Европе, ещё живёт в нас и требует доказательства на опыте!

Что, если бы судьба и гений России подали нам случай явить подобный опыт в решении вопроса о Царьграде? вопроса, который, вопреки предусмотрительным усилиям нашей и западной политики, едва ли долго может остаться в нынешнем виде? Замечено, будто бы исторические события вращаются колесом, и по прошествии веков располагаются в подобном прежнему порядке; ибо под луной нет ничего нового. В первобытный век русской истории мы начали с воинственных походов на Византию, были её грозой и кончили принятием от неё веры. В новейшие времена мы опять стали грозой Византии, приостановились; и наши к ней отношения ждут развязки. Когда пробьёт ей час, рука, писавшая сии строки, и глаза, их теперь читающие, вероятно, будут прахом. Но для потомков мы едва ли можем желать и готовить славнейший удел, как возвратить Византии христианство, нами от неё принятое, возвратить не в угоду народному эгоизму и тщеславию, а в торжество веры и в благо единоверных и единоплеменных народов.

Пускай Константинополь в христианском смысле подлинно будет новый Рим, алтарь и ковчег православия, столица вселенского патриарха, как первосвященника и вселенского синода, как духовного собора славяно-греческих и прочих племён, исповедующих восточную церковь. Государства, или княжения сербское, черногорское, болгарское, греческое, молдаванское, валахское, пусть будут его стражами под руководством России, которая, подав сама пример бескорыстия, наложит на всех необходимость подражать ему и чтить в Константинополе всеобщее и ничьё достояние. Церкви славянских племён, зависящие ныне от вселенского патриарха, да получат местную независимость и все льготы отдельного народного устройства. Затем они или пребудут в именной подчинённости Константинопольскому престолу, или настоят каждая на том, чтобы иметь свой отдельный синод; а некоторые из них, приводя в основание историю, может быть, захотят водворить у себя даже особых патриархов. Во всяком случае, язык богослужения в Константинополе должен остаться греческий; и Россия, соревнуя прочим славянам в развитии своей духовной и гражданской словесности, да подаст всем пример уважения к первоначальному языку православного единства, на котором совершена литургия, и откуда переведена для нас Библия.

По примеру ветхозаветных жрецов, приносивших отборного агнца божеству, Россия, отказавшись однажды навсегда называть Царьград русской собственностью, усмотрит соревнование греков, по праву потомства притязающих на сие наследие. Соединённые славяно-греческие силы, ограждая патриарший город на суше и на море, отнимут у заморских обитателей Запада и причину и возможность угрожать Босфору вооружёнными флотами под предлогом заботы и политического равновесия Европы. Россия с её спутниками, соединёнными на оборону Царьграда, составит надёжный перевес германским племенам, если бы они со временем успели осуществить мечту германского единства. Ни нам, ни прочим славянам не для чего будет ей завидовать. Всякий мирно пойдёт своей дорогой. Константинополь будет вольным отверстым путём и пристанищем всемирной торговли. Она не в первый раз обретёт покровительство под сенью религии. При господствующей власти вселенского патриарха и синода, где должны заседать представители российской и других единоверных церквей, все религии пусть найдут здесь гостеприимство и веротерпимость. Нельзя угадать, какое превращение между тем испытают мусульмане. Но, продолжая занимать часть Анатолии, они наравне с другими могут пользоваться в Константинополе правами и даже иметь вооружённое участие в защите Дарданелл. Всеобщей терпимостью Новый Рим подаст спасительный пример древнему; и если в западной Европе благая десница Промысла укротит слепое буйство народных страстей, то христианский мир под духовной сенью двух Римов представит собой, благодаря могучему влиянию и дальновидному самоотвержению России, картину благоустройства и порядка, невиданных доселе в истории.

Тогда, кроме торжественного возгласа «Разумейте язы́цы, яко с нами Бог», Россия и союзные народы могут повторить на берегу Босфора другой победный клик, столь громкий в старину на берегах Волхова: «Кто против Бога и святой Софии».

Переписано мной в Костроме, в родительском доме, 19 августа 1872 г., в субботу.

Порфирий Е. Чигиринский.