Епископ Порфирий Успенский: краткий очерк его жизни и первые страницы «Книги бытия его»

19 апреля исполнилось ровно 25 лет со дня смерти епископа Порфирия Успенского, посветившего почти всю свою жизнь изучению положения православия на нашем Ближнем Востоке, а также и тех памятников древней христианской старины, какими так богат Восток и какие в значительной своей части и теперь еще остаются не только необследованными вполне, но даже и неприведенными еще в известность. И нужно ли уже говорить о том, что к такому именно роду деятельности почти неудержимо влекли епископа Порфирия все лучшие стороны его души, все его особенности. Обладая вообще очень выдающимися умственными способностями и счастливым даром легко и непринужденно усваивать иностранные языки до степени свободного употребления их в живой разговорной речи, он обладал также какою-то особенной восприимчивостью ума ко всему новому и интересному, необыкновенно живым стремлением к изучению памятников древней христианской старины, редким даром необыкновенно живой в отношении ко всему наблюдательности и большим умением непринужденно привлекать к себе и к своему делу людей самого разнообразного положения в обществе, находящихся в непосредственном соприкосновении с предметами его изучения. Вместе с тем, он обладал также неистощимо живой и чуткой любовью к природе и каким-то особенным в ее тайны проникновением. При этом, к чему бы он не подходил на своем пути и чего бы ни касался, как предмета своего наблюдения, он всегда и во всем обнаруживал необыкновенную меткость взгляда, никогда и ни в чем не изменявшую ему остроту понимания и какой-то особенный дар охватывать и обнимать каждый предмет своего изучения и живым чувством и самым широким пониманием в одно и то же время.

Некоторые из этих особенностей его таланта и ума замечены были в будущем епископе Порфирии уже в то время, когда, под мирским именем Константина Успенского, он обучался еще в родной ему Костроме – сначала в духовном училище, а затем и в местной духовной семинарии, в период времени с 1812 по 1824 год¹. Особенное внимание остановлено было в это время, по-видимому, на его особенных способностях к изучению древних и новых языков, почему тотчас же по окончанию курса семинарии, со степенью студента, он и определен был на должность учителя греческого языка в младшие классы Макарьевского духовного училища. Но еще полнее и всестороннее определены были его дарования и наклонность к научным изысканиям, несомненно, уже в С.-Петербургской духовной академии, куда, оставив свои занятия в Макарьевском духовном училище, он поступил в 1825 году в состав VIII академического курса. Здесь же, в последний год своего пребывания, именно 15 сентября 1829 года, он принял и монашество с именем Порфирия, как бы наперед уже освобождая себя этим от разных житейских волнений и забот, для более свободного и безраздельного служения науке и знанию.

Тем не менее, как и все почти воспитанники духовных академий, новый иеромонах и потом архимандрит Порфирий около 11 лет состоял на учебно-воспитательной службе, сначала около двух лет в Петербурге в должности законоучителя 2 кадетского корпуса, а затем в Одессе в таковой же должности преподавателя Закона Божия при Ришельевском лицее. Затем, с последующим преобразованием этого лицея, с 1 января 1838 года, в новый учебный тип, он назначен был в нем профессором богословия, церковной истории и церковного права. В этой почетной должности он оставался, однако, очень недолго за получением, с 18 июля того же года, на пост ректора Херсонской духовной семинарии и профессора богословских наук.

В это же время, по распоряжению духовного и светского начальства, он занимал и много других, большей частью почетных должностей, для прохождения которых призываемому на эти посты лицу необходимо было обладать и значительной широтой теоретических знаний, и большой практической опытностью в делах, относящихся к предмету ведения тех или других учреждений. В этот же период своей специально учебной и административной деятельности он назначен был, с 1 мая 1834 года, настоятелем Одесского Успенского монастыря и 20 того же мая возведен был в сан архимандрита.

Чрезвычайно внимательное и аккуратное исполнение архимандритом Порфирием обязанностей по занимаемым им в Одессе прямым и нескольким побочным должностям заполняло, нет сомнения, все его время. Но обитавший в нем необыкновенно бодрый и живой дух даже и в такой кипучей деятельности как будто не находил еще для себя достаточно полного во всем удовлетворения. В 1836 году он находит возможность для себя совершить поездки в Бессарабию и живописный Крым, побуждаемый к этому, несомненно, одной лишь живой жаждой побольше видеть, слышать, знать и как можно ближе подойти к природе и жизни народной.

По тем же, несомненно, побуждениям живого ко всему интереса, он, состоя уже в ответственной должности ректора Херсонской духовной семинарии и будучи, следовательно, очень занят своими непосредственными делами, он охотно принимает на себя обревизование уездных и приходских училищ Херсонской губернии и выполняет это дело, несомненно, с таким же полным в отношении ко всему вниманием, с каким он неизменно относился ко всякому вообще поручаемому ему делу.

К началу 1841 года призвание архимандрита Порфирия к более широкому полю наблюдений и к более разнообразной научно-административной деятельности успевает уже, по-видимому, окончательно определиться. В это время он вызывается из Одессы в Петербург для получения нового назначения на пост настоятеля церкви при Императорской русской миссии в г. Вене. Это назначение он принимает с самой живой радостью, вполне сознавая то, что с этим назначением ему открывается уже полная возможность ближайшим образом ознакомиться с огромной новой страной, войти в непосредственное отношение с очень значительной группой ее православного населения, тщательно изучить ее религиозное и экономическое положение этого населения в иноверной стране, а также и все то, что сохранилось в его среде от древних лет более значительного во всех отношениях и по преимуществу интересного для науки.

Архимандриту Порфирию было в это время всего только около 38 лет. Его душевные силы и дарования были теперь в полном уже расцвете и он буквально горел жаждой труда и самой энергичной деятельности. Поэтому не представляется уже ничего особенного в том, что за очень непродолжительное сравнительно время своей службы в этой должности, продолжившейся только полтора года, независимо от исполнения своих обязанностей по управлению ближайшими делами посольской церкви и переживания самых разнообразных впечатлений , настроений и чувств в огромном европейском городе, он совершил довольно продолжительную поездку по Далматскому побережью для непосредственного ознакомления с религиозно-нравственным и экономическим положением разных вероисповедных групп населения этого края и для изучения сохранившихся здесь памятников древней христианской старины и святыни.

Такая энергическая деятельность нового настоятеля церкви при нашей Императорской в Вене миссии не могла не остановить на себе внимания учреждений и лиц, заведывавших в Петербурге нашими духовными делами и не получить оценки, вполне соответствующей ее внутреннему достоинству. И вот этот неутомимый в своей области работник еще раз вызывается в Петербург для предоставления ему нового, еще более широкого поля деятельности в Св. земле, для очень сложного и во многих отношениях весьма щекотливого труда, какой мог быть и принят и успешно выполнен таким только компетентным и широко подготовленным к научным занятиям лицом, каким был архимандрит Порфирий. Ему дается поручение отправиться на Восток для ознакомления с нуждами православия в Сирии и Палестине и для уяснения и изыскания средств к постепенному улучшению и упрочению положения восточных христиан на будущее время.

На эту поездку архимандрит Порфирий употребил свыше трех лет с 3 мая 1843 года по 23 июня 1846 года и успел прекрасно выполнить возложенное на него поручение. На пути к месту своего нового назначения, с очень большой пользой для себя и для своего дела, он около четырех месяцев провел в Одессе и свыше двух недель в Константинополе, знакомясь в это время с людьми, могущими быть для него и для его дела полезными, и изучая те условия, среди которых ему предстояло жить и действовать. Затем все остальное до возвращения в Россию время он употребил уже на ближайшее изучение востока. Сначала, еще на пути в Иерусалим, он посетил из Бейрута Дамаск и Триполи. Затем, с 20 декабря 1843 года до 7 августа 1844 года, он провел уже во Св. земле за подробным и обстоятельным ознакомлением с положением православия в этой стране и за изучением разных местных условий, среди которых приходилось тогда жить и действовать членам православной церкви и в особенности ее представителям. Дале, конец 1844 года, начиная с 1 сентября, он провел в Константинополе, затем около полугода, с января по 25 июня, в Египте и на Синае и около года, с 30 июня 1845 года по 17 июня 1846 года, на Афонских горах. 23 июня 1846 года через Константинополь, Молдавию и Валахию, он направился уже в обратный путь, в Россию, считая свою настоящую по изучению востока миссию вполне уже законченной. Молдавию и Валахию он посетил в это время главным образом для того, чтобы возможно полнее ознакомиться с материальным положением местных монастырей, принадлежащих Гробу Господню, Синаю и Афону, и обязанными ежегодными в пользу них и притом всегда почти очень значительными взносами и приношениями. В Петербург он приехал по такому отдаленному пути уже в октябре 1846 года.

Труды и заслуги архимандрита Порфирия по выполнению этой последней миссии были, очевидно, очень плодотворны, почему, несмотря на многие испытанные им по возвращению в Петербург тревоги и огорчения, он получил с 31 июля 1847 года уже более определенное и весьма почетное притом место начальника первой русской миссии в Иерусалиме, со всеми принадлежащими такому должностному лицу правами и преимуществами. Это новое место своего назначения он занимал около семи лет и за это время успел вторично посетить очень многие места в Сирии и Св. земле, а также во второй раз посетил и Египет, всегда, по-видимому привлекавший к себе его особенное внимание.

За наступлением восточной войны 1854–1856 годов архимандрит Порфирий должен был оставить свой пост при Палестинской миссии и возвратиться на родину. Здесь, на полной свободе от всяких других дел, он занялся приведением в порядок богатых материалов, собранных им за эти последние годы в Св. земле и вообще на нашем православном востоке.

Но вслед за окончанием восточной войны он снова получает командировку на восток для собирания сведений по церковной архитектуре и живописи, для описания церковных утварей, библиотек и архивов и для установления более близких сношений с коптским духовенством, которым он успел заинтересовать русское правительство еще со времени своей первой в эти края поездки. Для этой новой поездки архимандрита Порфирия на восток предназначался подлежащими ведомствами один только год; но взятое им на себя необыкновенно сложное дело вынудило его пробыть на востоке свыше трех лет, с 24 апреля 1858 года до 13 августа 1861 года. Иначе, он не успел бы со всей точностью определить достоинство подлежавшего его изучению материала, надлежащим образом описать его, отобрать из него все более важное и интересное для своих новых научных коллекций и хоть несколько распределить этот новый материал по отдельным категориям, соответственно его содержанию. Особенно много научного и вообще очень интересного материала давал архимандриту Порфирию Св. Афон, почему в 1858, 1859 и 1861 годах он и провел здесь самую значительную часть времени, отданного им вообще для этой последней поездки. Отсюда, со Св. Афонских гор, в 1859 году он предпринял поездку в соседнюю с Афоном Фессалию и на Метеорские острова. Отсюда же, простившись на время со святынями этих гор, он совершил в 1860 году очень продолжительную поездку в Константинополь, город, несомненно, очень больших достопримечательностей, а затем в Малую Азию и Сирию, в эти неисчерпаемые сокровищницы памятников древней христианской старины и древней святыни.

К августу месяцу 1861 года он считал свою последнюю миссию уже вполне законченной, почему 13 числа этого месяца и возвратился уже в Петербург с очень богатым в научном отношении церковно-археологическим материалом, требовавшим, конечно, дальнейшей разработки и самого внимательного изучения, чему он и посвятил теперь весь свой неустанный труд и все свое время. Во внимание к такой многолетней и, можно сказать, совершенно исключительной деятельности он возведен был 14 февраля 1865 года в сан епископа и назначен викарием Киевской митрополии, со званием Чигиринского епископа. Эти новые свои обязанности он исполнял около двенадцати лет и во все это время с необыкновенным усердием занимался приведением в порядок и научной разработкой тех ценных и необыкновенно разнообразных материалов, какие собраны были им на пути всей его трудовой жизни и деятельности. Затем, с 7 января 1878 года он назначен был членом Московской Синодальной Конторы, а с 12 марта того же года и настоятелем Московского Ново-Спасского монастыря. В этих последних должностях, не отнимавших у него слишком много времени и не требовавших уже от него особенно усиленного труда, он, несмотря на свои теперь уже очень преклонные годы, продолжал с прежней же энергией заниматься привычным для него кабинетным трудом и жить чисто научной, духовно возвышенной жизнью, среди собранных им сокровищ древней христианской святыни. Среди этих живых и разнообразных картин навсегда уже отошедшего от нас прошлого, он и сам тихо отошел в вечность 19 апреля 1885 года, на 81 году своей жизни, сохранив до своего последнего вздоха бесконечно живое влечение к дальнейшим трудам, к освященным веками предметам своего исследования…

Этот неугасимо горевший в нем огонь знания, всегда присущее ему проникновение в памятники древней старины, какая-то особенно чуткая и неземная любовь ко всему переставшему жить, но научно неизменно живому, а также и необыкновенно редкая отзывчивость на все современное ему живое, сделали то, что все написанное им сначала в звании архимандрита, а потом уже и епископа проливает совершенно новый свет на очень многие явления в жизни и положении христиан нашего православного востока, представляет огромную научную ценность и имеет очень широкое общественное значение. Но всего лучше и полнее отразил обитавший в этом деятеле живой и пытливый дух в необъятной массе собранного им материала, относящегося до изучения памятников нашей древней христианской старины и святыни. За изучением и разработкой этого материала епископ Порфирий провел, можно сказать, всю свою жизнь. Очень живое участие в этом сложном деле успели уже принять и многие другие лица, в этой области труда также достаточно компетентные. Но всей массы этого материала нельзя уже было преодолеть вдруг даже и соединенному усилию очень многих. Значительная часть этого материала остается и теперь еще не обработанной вполне и даже недостаточно приведенной еще в известность. Потребуется, вероятно, сделать еще очень много в этой области труда, пока все, собранное епископом Порфирием, будет разобрано, надлежащим образом расценено и приведено в полную для всех известность. И этими немногими словами мы нисколько не преувеличиваем значения трудов, внесенных нашим ученым-исследователем востока в дело его изучения. В краткой биографии епископа Порфирия, помещенной в начале многотомного издания «Книги его бытия», о трудах этого деятеля и собранных им материалов по изучению положения православия на востоке вообще и особенно в Святой земле, сказано, между прочим, следующее: «Вывезенный им из странствования по востоку научный материал был так обширен, что четверти столетия усидчивых трудов такого работника, каковым был преосвященный Порфирий, не хватило, чтобы его разработать, и, вероятно, столько же еще времени пройдет, пока он будет весь обнародован».

Такие выдающиеся заслуги епископа Порфирия по всестороннему изучению им нашего православного востока в его настоящем и прошлом не могли не остановить на себе внимания наших ученых обществ и учреждений, и особенно тех, которые имеют известное прикосновение к востоку, к святыням древней христианской старины, к памятникам ее письменности. И вот, не проходило, кажется. и года без того, чтобы наш ученый-исследователь не получал почетного звания то в одном, то в другом из этих учреждений. Так, за время своего служения в Киеве, в звании первого викария Киевской митрополии, когда изучение и разработка собранных им на востоке материалов находились в первой своей стадии, он почтен уже был избранием в почетные и действительные члены очень многих ученых учреждений и обществ. В 1866 году он избран был почетным членом Императорского Новороссийского университета; в 1869 году удостоен С.-Петербургским университетом, honoris causa, степени доктора еллинской словесности; в 1870 году избран был почетным членом Московского Общества любителей духовного просвещения; в 1872 году – почетным членом и председателем Киевского отдела Славянского благотворительного Комитета; в 1873 году – почетным членом Московского Общества садоводства. К этому же времени относится сопричисление его, 31 марта 1868 года, к ордену Св. Анны 1 степени, и 5 ноября 1876 году к Сербскому ордену Такова 2 степени. Затем, за время своего служения и научной деятельности в Москве, он избран был: 27 апреля 1878 года действительным членом общества истории и древностей российских при Московском университете; 21 мая того же года таковым же членом Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее; 25 июня – почетным членом церковно-археологического музея при Киевской духовной академии; 2 мая 1879 года – действительным, а с 31 марта 1881 года почетным членом Императорского Русского Археологического общества; 26 апреля того же года – действительным членом Общества любителей церковного пения. Наконец, 21 мая 1882 года епископ Порфирий избран был почетным членом Императорского Палестинского Общества, а 1 октября того же года и затем 23 февраля 1883 года он почтен был избранием в почетные же члены двух академий – Московской и Казанской.

Пережив в Галицком Лемберге целый ряд совершенно новых настроений и чувств, погрустив здесь со своими единоплеменниками-славянами о печальном состоянии православия в этой отдаленной славянской стране, собравшись с силами для дальнейшего продолжения своего пути и, наконец, дружески со всеми простившись, новый настоятель нашей посольской в Вене церкви, с гораздо большею уже, чем прежде, поспешностью, отправился теперь в Вену, к месту своего нового назначения. Этот огромный по тому времени переезд он сделал без всякого почти перерыва в 5–6 дней, и потому не имел уже в это время никакой возможности ни наблюдать за тем, что встречалось ему на пути, ни записывать своих наблюдений. Перед ним почти бесследно проносилось теперь все то, что в это время, при более частых и длительных остановках в пути, он мог бы видеть в этой новой для него стране, и слышать, о чем он мог бы, наконец, и спокойно затем посудить со своей чисто русской точки зрения. За все время этого пути он нашел возможным отметить в своем дневнике только о том, что дорога, по которой ему пришлось проезжать, устроена была, как нигде в России, великолепно; что особенно предусмотрительно и целесообразно устроены были здесь спуски с гор и подъемы на горы, значительно облегчавшие своими волнообразными изгибами труды и людей, и животных при перевозке с места на место больших тяжестей, и что, наконец, все крестьянские поселения близ Вены, сравнительно с нашими русскими селами и деревнями, были буквально очаровательны. Любовь к своему русскому, родному, никогда, кажется, и ни в каком отношении не ослабевавшая, не помешала ему отдать все должное чужой стране и сделать самую справедливую оценку тому, чего он не встречал у себя на родине и что теперь повсюду раскрывалось перед ним по мере его приближения к лучшей из столиц Европы, к месту нового назначения.

По приезде в Вену, архимандрит Порфирий отдал, по-видимому, все свое время и весь свой труд исполнению своих прямых по службе обязанностей, и потому на все пребывание его в Вене прерывается его дневник, столько содержательный вообще и столько во всех отношениях интересный. Но в следующем 1842 году он снова возобновлен был нашим ученым во время предпринятой им тогда и глубоко интересовавшей его поездки по живописному побережью Далмации с целью общего ознакомления с этой славянской страной, а также, в частности, и с тем положением, которое занимают в этой стране разные вероисповедные группы ее населения, в особенности же православная ветвь этого населения, какою архимандрит Порфирий, несомненно, прежде и глубже всего интересовался. Сделанные им во время этой поездки наблюдения и заметки также представляют очень большой во всех отношениях интерес и особенно со стороны тех настроений и чувств, какие возбуждала в нем здесь дикая и величественная природа этой маленькой страны, никогда не выполнявшей широких исторических задач, но по своим природным условиям чрезвычайно грозной и могущественной. Воспринятые здесь архимандритом Порфирием от величественной горной природы впечатления были так могущественны и сильны, что все лучшие страницы написанного им за это время дневника содержат в себе описание именно этих грандиозных горных твердынь, омываемых столько же прекрасными водами одного из лучших и самых живописных морей, Адриатического, то бурного и грозного среди прибрежных скал, то беспредельно тихого и прозрачного, не имеющего ни границ, ни пределов. Увлекаемый этими красотами природы, архимандрит Порфирий как бы даже отходил несколько от своей главной задачи – изучения и описания религиозно-нравственного состояния единоверных ему групп местного населения, и всей душой погружался в изучение жизни этого края в его целом составе, особенно же в изучение того, что давала ему для наблюдения и куда влекла его эта дикая и могущественная природа. Вот почему о маленьких славянских поселениях этого края, ничем особенно не богатых и не располагающих никакими историческими достопримечательностями, он говорит большей частью очень кратко, как бы вскользь, совершенно мимоходом, а некоторые из них проходит даже и полным в отношению ко всему молчанием. Так, о двух славянских поселениях, Лустоцццо и Картале, лежащих у Каттарского канала и всем своим составом принадлежащих к православной группе населения, он говорит только, что здесь считается около 1100 жителей, что все они православные и что земля Карталы гораздо плодороднее Лустоцкой. За то все города, чем-либо замечательные в историческом или бытовом отношении, а также и богатые памятники давно уже ушедшей в прошлое старины, всегда являются для него предметом самого тщательного и всестороннего изучения.

Вот почему в своих ежедневных заметках о Далмации он с особенным вниманием останавливается на городах с большим историческим прошлым , как Зара, или с какими-либо исключительными особенностями занимаемого ими географического положения, как маленькое Каттаро, или с выдающейся доблестью их знаменитых предков, навсегда уже утраченной их слабыми потомками, как маленькая Курцела, и т.п. С большим вниманием он останавливается, наконец, даже на таких маленьких деревушках, как Кривосчие, условия жизни которых представляют очень большую оригинальность в бытовом отношении, порождая в наблюдательных и стройных умах целый ряд настроений и чувств, могущих повести к совершенно иному пониманию жизни и всех ее практических нужд и требований.

«В самом конце Канала, пишет архимандрит Порфирий в своем дневнике под 14 числом июня, у подошвы высочайшей, дикой и голой горы стоит маленький город Каттаро. Он закрыт стенами так, что из-за них видны только башни церквей… В городе нет ни одного здания, которое было бы достойно примечания… Вообще, Каттаро – место печальное, особенно зимою. Когда долго и непрерывно идут дожди и когда солнце из-за высоких гор показывается уже в 10 часу утра и скрывается за ними в 3 часа пополудни, тогда царствует в нем печальный полумрак. А летом бывают несносные жары, ибо каменные обнаженные горы разогреваются, как паровые печи, и струят из себя жар даже и ночью. Прохладительный северо-западный ветер, который так благодетелен в других городах Далмации, здесь останавливается в своем течении высокими горами; но в зимнее время бурей и сюда залетает и, устремляясь с гор в Канал, навевает холод, тем более ощутительный, чем короче светит и греет здесь солнце. Но, несмотря на все это, поднебие Каттаро так благоприятно для здоровья, что немцы говорят здесь: «Кто не хочет умирать, тот ступай в Каттаро».

«В этом городе находятся две православные церкви, крайне бедные; одна из них Св. Николая, другая во имя Св. Луки, с малым приделом во имя Св. Спиридона». «Во время прогулки за городом, продолжает архимандрит Порфирий, местный протоиерей (Ивелич) сильно жаловался на притеснение католиков и оплакивал бедственное положение православных в Далмации. Он рассказывал также, что во время венецианского владычества православный священник обыкновенно отдавал ключи от своих церквей католическому епископу. В праздник Св. пророка Илии он хотел служить обедню, но епископ не дал ему ключей, сказав: «Мы не празднуем сегодня, не даю ключей», Священник с горестью вышел от епископа и прямо подошел к своей церкви, стал на колени пред нею и начал молиться. Над Каттаро собирались громовые тучи, молния ударила в пороховой погреб; от взрыва пороха сделалось сильное потрясение в городе, церковь отворилась сама собою и священник вошел в нее и отслужил литургию в присутствии изумленных христиан. Но католический епископ после истязал его и почитал за чародея».

О тихой, смирной и как бы надолго уснувшей в своем уединении Курцоле архимандрит Порфирий сообщает, между прочим, следующее: «С темени горы все дома и улицы спускаются здесь к морю по трем крутым отлогостям ее. Улицы тесны, мрачны и смрадны; точнее сказать: это не улицы, а каменные полуразвалившиеся лестницы, которых никогда не топтала конская нога и не бороздило колесо. А дома почти все суть жалкие развалины, поросшие плющом и травою. На многих из них я заметил разные гербы: видно, что в свое время в Курцола было много благородных семейств. Все дома складены из кирпичей и не оштукатурены. В постройках Курцолы заметно подражание Венеции (не по этому ли подражанию Курцола обратилась и в развалины, вслед за своею владычицею?). Главные и большие города всегда и везде служат примером и образцом добра и зла для городов малых, и потому с падением их обращаются в развалины и их жалкие подражатели. Народонаселение этого города весьма малочисленно – около 600 душ. Два раза я был в нем и бродил по его унылым и запустевшим улицам, и два раза изумляла меня могильная тишина, царствующая среди почерневших развалин. Я не слыхал никакого голоса, никакого звука. Кое-где в окнах появлялись живые люди и то на минуту; казалось, они удивлялись любопытству иностранца, который издалека приехал видеть их развалины, и вместе стыдились своего гробового существования, и потому скрывались от любопытного взора в своих развалинах, как пугливые олени кроются в чаще лесной от сияния лунного. Остановясь перед львом Св. Марка и прочитав на разогнутом им Евангелии слова: “pax tibi , Marce, evangelista mens“, я невольно повторил по-русски эти слова среди кладбищенской тишины городской: “Mир тебе, Марк, евангелист мой!” Этот лев прежде возбуждал в гражданах Курцолы и патриотизм, и соревнование, и честь, и храбрость, и братское содружество; а теперь сам он как будто спит глубоким непробудным сном после векового, зоркого и тревожного бдения».

Такое же приблизительно впечатление мертвого покоя и крайней во всем нетребовательности произвели на архимандрита Порфирия и маленькие горные деревушки, находящиеся на одном бесплодном каменистом горном хребте и известные под общим названием Кривосчие.»Жители, в числе 600 душ, все православного исповедания. По причине частых ссор с пограничными своими соседями, они так грубы и ненадежны, что их можно назвать Далматскими кабилими. Все дома их рассеяны и по большей части прислонены к скалам. Сухая почва Кривосчанской земли не благоприятна для земледелия и едва доставляет Кривосчанам необходимое пропитание. Существование этих бедных людей есть ничто иное, как постоянная борьба с природой не для услаждения жизни, но для удовлетворения первым ее потребностям. Поэтому, кто хочет знать, прибавляет архимандрит Порфирий, как мало нужно человеку в этой жизни, тот пусть посетит избу кривосчаника и посмотрит на его житье. Все движимое имущество его состоит из нескольких скамеек, винных мехов, горшков и водоносов».

Не забыл архимандрит Порфирий рассказать в своем дневнике даже и о том, как под стенами Зары в пристани, против самых главных ворот, ночью, два славянина, сидя на своих лодках, на которых они привозили хворост для отопления, пели песни на сербском языке; как один из них запевал густым басом, а другой, спустя несколько тонов, подтягивал; как дики, чудны и извилисты были модуляции этого подпевалы; как голос его увивался около монотонного голоса запевалы подобно плющу, обвивающемуся около дерева; как в этой странной и заунывной песне оба голоса сливались, наконец, в один общий тон, пониженный в октаву против начального тона песни.

* * *

Но совершенно особые чувства и настроения переживает архимандрит Порфирий тогда, когда подпадает под непосредственное влияние на него живой всесильной природы. Тогда уже и все то, о чем он в это время и пишет, и говорит в своем дневнике, является уже как бы живым отображением тех душевных волнений и чувств, какие навевает на него природа. Тогда уже не только общие мысли и настроения, но даже и слова для выражения их являются у него как бы уже сами собой, без всякого в этом направлении напряжения его воли, без всякого почти активного с его стороны участия. Он говорит тогда только то, что подсказывает ему как бы сама природа, всегда неуловимо влияющая на умы и сердца тех, кто способен широко понимать ее величественную красоту и бесконечно наслаждаться ею.

Одною из лучших в этом отношении страниц дневника архимандрита Порфирия может быть признано описание величественного Каттарского канала, которым ему приходилось проезжать в самое лучшее время года , в июне месяце, и несомненно в очень хорошие дни и ночи, когда и без того прекрасная и величественная природа могла казаться ему еще очаровательней и грандиозней. Вот подлинные слова архимандрита Порфирия, находящиеся в 1 томе «Книги его бытия», на 81–84 страницах:

«Самая наилучшая часть Каттарского округа есть Каттарский канал с его прибрежными деревнями и городками. Два раза, днем и ночью, я плавал вдоль этого канала и два раза я наслаждался картинными его видами. По обеим сторонам его возвышаются исполинские каменные горы; чем ближе подвигаются они к Каттаро, тем выше и выше становятся; то параллельно стоят они и смотрят друг на друга, то вдруг сердито расходятся, то опять сближаются и становятся, как кому попало. Вечные исполины, в конусных шапках, с каменною обнаженною грудью, они прямо и гордо стоят по колени в канале и смотрят один из-за другого в изумрудную воду.

Этот тихий, прозрачный, извилистый водоем постлан для мореходов, как зеленый бархатный ковер, отороченный разноцветными узорами. Носясь по этому водоему, забываешь, что плывешь по бурному морю и воображаешь, что зыблешься на тихом горном озере. Поверхность воды гладка, как зеркало, чиста, как око младенца. День здесь молчалив, как ночь. Виды непрестанно сменяются, как тени в волшебном фонаре. Над вершинами гор лазурное небо лежит, как покров, здесь узкий, как флаг, там широкий, как парус; а эти горы, дикие, серые, черные горы стоят под этим покровом, как давным-давно сделанные геометрические фигуры. Смотришь на берега: вот деревенские дома… В окнах люди, на берегах люди: все приветствуют нас. Путников, кивают головами, машут платками, улыбаются, говорят, стреляют. Те же дома, те же пристани, челны и те же люди отражаются в изумрудном зеркале вод и также приветствуют нас, кивают, улыбаются, стреляют. Двойное виденье, двойное наслаждение!.. Высоко летают небесные птицы, высоко в горах трудятся и бокки – славяне. Как они всходят туда и сходят оттуда (особенно старики, старухи и непраздные женщины)? В крепкой груди у них чистый, тонкий, приятный и живительный воздух, в ногах привычка, под ногами искусственные террасы…

Одиннадцать часов пробило на Каттарской башне. Эхо последнего звука долее длилось в горах и долее исчезало слабым дрожанием. Небесные звезды светили земле и смотрели в незыблемую воду. Черные тени облегали высокие горы, стоящие над Каттаро, и закрывали этот городок, как будто погребальным флером. Но на противоположной стороне маковки гор озарены были слабо мерцающим сиянием, которое лилось на них из-за Черногории. Глубокая тишина царствовала повсюду; лишь изредка величественное молчание ночи нарушаемо было свадебными ружейными выстрелами и их эхом. Чудно это горное эхо. Чем далее оно бежит, чем громче гремит и вдруг глухим гулом исчезает в горах. Минула полночь. Пароход зашумел, задрожал, побежал. Было свежо и тихо; полная луна вдруг показалась на безоблачном небе Черногории; она то и проливала бледное сияние, замеченное мною на вершинах гор Каттарских. Никогда я не забуду этой прекрасной ночи и этих видов канала, которые при лунном сиянии казались вдвойне очаровательнее. По одну сторону горы стояли, как монахи, закутанные в черные мантии, а по другую – они облиты были светом, как царедворцы золотом. Прибрежные деревни, домики и островки, казалось, плавали в воде. Края ее белели, как атласные ленты; их невидимо, неслышимо искал светел месяц на фосфорной канве. Канал змеей извивался между горами; то скрывался впереди, то замыкался позади. Смотришь вдаль: гора! Вот сейчас пароход вопьется в нее, и вдруг он огибает, минует ее и снова несется к другой горе. Смотришь назад: гора! Она опять заслонила дорогу. Чудное зрелище! Мнилось, как будто некий могучий горный дух раздвигал перед нами и сдвигал за нами эти гигантские горы. Пароход выплыл наконец в открытое море».

Столько же художественно описано было архимандритом Порфирием и его прощание с вольнолюбивой Зарой (Задерой), этой старой славянской вольницей, расположенной на берегу прекрасного моря и со всеми своими твердынями как бы любующейся собою в зеркальной поверхности его вод или мягко утопающей в его недрах. Вот подлинные слова вполне прочувствовавшего эти дивные красоты архимандрита Порфирия:

«Прекрасный день! Тихое и прохладное веяние морского ветерка освежает грудь и, как легчайшее дуновение материнских уст, приятно и нежно щекотит лицо. С жадностью вливаю я в себя этот живительный воздух. Мне так приятно в эти минуты. Под чужим небом, между высоких гор и холмистых островов, по рыбьей дороге вирилло-сапфирного цвета я несусь, я лечу на этом могучем и странном бегуне, который горит и не сгорает, кипит и не выкипает, сам бежит и море движет. Прощай, Задера! Ты уже скрываешься, тонешь, исчезаешь в сиянии небосклона с твоими водами. Прощай, старая бунтовщица! Прощайте, братья славяне! Да благословит вас Всевышний! А моя грудь полна сочувствия, братской любви к вам и многих, многих желаний…»

«Как хорош этот широкий Задерский канал, по которому так быстро несется пароход! С правой стороны его тянется огромный и тяжелый Велебич, одетый одним светом солнца и вместе какой-то тончайшей сине-беловатой дымкой; слева непрерывной цепью расстилаются остроконечные холмы островов. В самом канале бесчисленные мириады крошечных, легчайших, едва заметных зыбей переплетаются между собою; ветер ткет из них клетчатые узоры. Сине-зеленая глубь этого водоема удивительно прозрачна, небо в ней кажется другим морем и по этому морю плывет свой корабль, весь устроенный из горячего света. Там вдали, у подножия Велебича, вода стоит смирно, неподвижно, как будто на мели, а у противоположных берегов, я вижу, зыблется челнок; в нем рыбак сидит, и смотрит, и слушает, как наш великан дышит, дрожит, шумит, летит быстро, гордо, величаво. Здесь вблизи, от движения колес парохода образуются маленькие волны; свиваясь и развеваясь непрерывной кривой линией, они расстилаются вкось от боков парохода и вместе с шипящим следом его образуют вид пера, опущенного жемчужной пеной. Эти маленькие синие волны очаровательны, волшебны! Кажется, будто какая-то невидимая рука быстро вырезывает тончайшие их хребтики и из них брызжут крупные алмазы; а по скатам их рассыпаются мелкие жемчужные, серебряные, бриллиантовые узоры! Эти узоры мгновенно исчезают и снова мгновенно ткутся. Ах, если бы они внезапно огустели и если бы я мог срезать их с этих волн с их сапфировыми канвами».

Этим мы окончим наш настоящий рассказ, сохраняя желание снова возвратиться к прекрасным страницам дневника, оставленного нам архимандритом Порфирием. Мы знаем, что описание более отдаленного и более разнообразного по впечатлениям пути на Восток, совершенного архимандритом Порфирием в 1843 году, а также и беспрерывного почти путешествия его с научною целию по Сирии. Египту и Св. Земле содержат в себе еще более разнообразный и во всех отношениях неисчерпаемо ценный материал, с которым несправедливо было бы не знакомить время от времени тех, кто почему-либо лишен возможности изучить содержание этого прекрасного памятника во всей его полноте и по подлинному его тексту.

А. Красев