IV глава

Отец Платон занимал уже наместническую должность в Лавре, когда приехала к нему любимая мать²⁴. Радостно и трогательно было свидание почтительного сына с доброй матерью. Он угощал ее всем чем мог, подарил ей сто рублей, шелковую материю на платье. Старушка была в восхищении.

– Довольна ли ты, матушка, подарками? – спросил Платон.

– Что ты! Как не довольна! Да у меня этого никогда и в жизни не бывало.

– Как же, матушка, не благословляла меня идти в монахи?

– Ведь я не знала, – простодушно отвечала старушка, –что ты меня будешь дарить такими дорогими подарками.

Было такое: когда архимандрит Свято-Троицкой Сергиевой Лавры придворный проповедник Гедеон (Криновский)²⁵ узнал коротко Петра Левшина и стал убеждать его принять иноческий чин, матушка воспротивилась тому, склоняла сына вступить в супружество, долго не благословляла его на этот подвиг, но наконец по любви своей к нему уступила твердому его желанию и решимости.

Здесь же, истины ради, скажем, именно с ее благословения летом 1758 года отправился в Троице-Сергиеву

Лавру недавний выпускник и молодой учитель пиитики и греческого языка Славяно-греко-латинской академии Петр Левшин. Отправился, получив от архимандрита Гедеона благосклонное приглашение в учителя риторики в Троицкую семинарию. (Матушка и архимандрит, можно сказать, сыграли решающую роль в его судьбе.)

Перед самыми стенами Сергиевой обители, по прибытии своем в Лавру, увидел Левшин шедших ему навстречу монахов в облачении, с хоругвями и крестами, в сопровождении множества народа. То был крестный ход 20 июля в Ильинской церкви в Посаде. Через много лет, став настоятелем Лавры, Платон почитал эту встречу «предварительным судеб Всевышнего предзнаменованием».

В самом монастыре молодого учителя пиитики первым встретил келарь Иннокентий.

Переселившись в Лавру, Петр испытал крайнюю грусть, даже с неделю беспрестанно плакал, хотя и был принят всеми благосклонно и ласково. «Новость места и неизвестность будущего жребия своего приводили его в таковое уныние. Но, мало-помалу ободряясь, начал привыкать и наконец столь привык, что... не было для него милее и любезнее во всем свете места, кроме Лавры», – напишет биограф митрополита Платона И. М. Снегирев²⁶.

И как тут не вспомнить настоятеля Лавры архимандрита Гедеона, к которому прикипел всем сердцем Петр. Знаменитый проповедник, уважаемый государынею Елизаветою Петровною, любимый двором, народом и монастырем своим, архимандрит так полюбил Петра Левшина, что «всегда почти имел его при себе». Ему читал свои проповеди, внимал его суждениям и словам и столько ему благодетельствовал до самой смерти своей, что Платон почитал архимандрита Гедеона так же, как своих родителей.

Именно Гедеон, находясь при царском дворе в Петербурге и узнав о прибытии Левшина в Лавру, направил ему 1 августа 1758 года следующее письмо: «Я очень радуюсь, что Вы у нас в Лавре, но еще более радость моя умножится, когда услышу, что Вы и монашеский в ней приняли образ...»

Получив письмо от архимандрита, Левшин, как он ни готовился к монашеской жизни, как ни склонен был к ней, а поколебался духом. Что там говорить, всю ночь перед постригом вел борьбу с собою. Слишком велика была ответственность перед собственным будущим. Он даже представил, что готовится к смерти. И, действительно, он должен был умереть миру во цвете лет и полноте сил.

Склонный к духовному, Петр Левшин чуждался всего мирского и светского, и мысль, что уединенная монашеская жизнь подает меньше случаев ко греху, более содействует к богомыслию, а также благословение архимандрита привели его наконец к твердой решимости принять постриг, а решимость – к спокойствию духа.

14 августа 1758 года, накануне Успеньева дня, на 21-м году жизни Левшин был пострижен в Троицкой Лавре сотоварищем своим по Славяно-греко-латинской академии, наместником Лавры Гавриилом (Петровым)²⁷, и наречен Платоном.

В том же месяце новый монах был отправлен в Москву для посвящения в иеродиаконы. 30 августа в Московском Успенском соборе митрополитом Московским Тимофеем (Щербацким), «пастырем добродушным», Платон посвящен был во иеродиакона.

По возвращении в Лавру в первый раз явился Платон к архимандриту Гедеону, который прибыл из Петербурга к празднику Преподобного Сергия. Как позже вспоминал сам митрополит Платон, архимандрит, увидев и услышав его, «столь его возлюбил, что предпочитал всем». Скоро начальник и подчиненный сделались друзьями. Они и характерами были чем-то схожи, оба веселые, жизнелюбивые.

Архимандрит Гедеон наделен был от природы даром красноречия и столь приятно произносил слова свои, что все слушатели бывали как бы вне себя. Они, казалось, боялись только одного, что он перестанет говорить. В ораторском искусстве он был руководителем Левшину.

Надо сказать, о Платоне тогда говорили не иначе как о «московском Златоусте». В академии, когда он заканчивал ее, ученикам богословского класса установлено было толковать в каждый воскресный день пред обеднею катехизис, а после обедни в церкви говорить проповедь.

С чувством недостаточной своей подготовленности к такому великому делу, как проповедование слова Божия, но вместе и с твердою надеждою на помощь Господа, приступил и будущий отец Платон к беседам.

– Так Божиему Промыслу благоволилось, – говорил он во вступительной беседе, – чтобы и я, юный, на седалище старцев сидел, возвещал имя Господне братии моей и посреде церкви воспевал Его... Я есть один из тех младенцев, за которых с исповеданием благодарит Ходатай мой ко Отцу Своему: «Исповедаю ти ся, Отче, Господи небесе и земли, яко утаил ecu сия от премудрых и разумных и открыл ecu та младенцем,..»²⁸.

Но говорил и научал он с таким жаром и высказывал в проповедях столь глубокие мысли, что заслужил любовь у москвичей. Раскрывая полноту догматического православного учения, предостерегая от господствующих тогда лжеучений, говорил он всего более об обязанностях человека по отношению к Богу, к Церкви и к ближним. Высказывал суждения и о воспитании молодого поколения, отмечая, что наилучший к тому способ – «добрый пример».

– Не хочешь, чтоб младенец развращен был, – говорил он, – не делай перед ним того, чего в нем не хочешь видеть. Но будь пред ним зерцалом, в котором бы он усмотреть мог, чему ему подражать надобно.

Особо отрицательно отзывался Петр Левшин об обычае отдавать детей на обучение иностранцам.

– Поверяем любезный свой залог людям неизвестным, пришельцам, никаких в себе следов честности не имеющим, которые сами или избежали наказания, или исправляемы быть долженствуют, – говорил он. – Но пусть бы они были и честные люди, но чему обучают? Говорить на иностранном языке, плясанию, как обращать меч, чтоб в случае страстного жара мог употребить его на пронзение другого.

Молодой проповедник призывал хранить «святую древность и святые законы», чтобы «иноплеменные перестали нам быть наставниками», а, напротив, «от нас научились вере Богу и благим делам».

Некоторые слушатели приводили к кафедре своих детей, с тем чтобы они видели и помнили такого учителя. Многие добивались его знакомства и почитали за счастье его посещение, стараясь оказать ему свое усердие и уважение.

Это о нем вскоре скажет А. Сумароков: «Платон есть последователь Златоуста, его имеет дарования, его свойства и вкус. Сей российский Бурдалу²⁹ исполнен силы, пламени и быстроты; преемник Феофанов³⁰ приводит в восхищение слушателей... Платон подобен реке быстротекущей и все, что ей не встретится, влекущей с собою».

Однако появился у Петра Левшина и влиятельный противник – глава Московской епархии преосвященный Амвросий (Зертис-Каменский), человек ученый, но строгий до жестокости.

Завистливый к славе, он начал интриговать против Левшина, но за того сильно вступился ректор академии. Дошли о том слухи и до Петербурга. Тогда и заинтересовался выпускником академии архимандрит Гедеон, тогда и последовало от него приглашение Левшину поступить преподавателем в семинарию при Троице-Сергиевой Лавре.

Это был обдуманный шаг. Идеи французских просветителей поколебали в ту пору в глазах многих незыблемость традиционных догм. Церковь нуждалась в новых людях, и надежды архимандрит Гедеон возлагал на молодых.

Троицкий монастырь с давних пор был ярким выразителем Московской Руси со всеми ее светлыми и темными сторонами. Но с петровских времен колесо истории, заметил историк Лавры П. Н. Каптерев, повернулось, наступил петербургский период; появилась новая столица России и новая идеология. Для Троицкого монастыря эта новая эпоха была малоблагоприятна. «Слишком мало подходил весь его уклад старинного и истового московского благочестия к галантному веку париков и фижм, когда хлынула в Россию западная культура папежского и латынского духа, которой так боялась Древняя Русь, – писал П. Н. Каптерев. – Просочились и модные вольномыслия „вольтерьянцев“, которых не чужды были и многие видные церковные деятели»³¹

Деятели петербургского периода мало почитали старину и национальную самобытную культуру и от многого из наследия предков открещивались. При таких обстоятельствах Троицкий монастырь, ставший уже в это время Лаврой, не мог сохранить своего влияния и притягательности, которыми он пользовался в Московской Руси; теперь высшие круги в нем видели скорее «благородную окаменелость» и не ощущали здесь живого сердца России.

Главным и единственным «светильником образования» в России в то время являлся новорожденный Московский университет. Кроме него и церковных школ число тогдашних образовательных средств исчерпывалось четырьмя гимназиями да несколькими военными училищами, основанными при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне³². Да и эти немногие учебные заведения находились еще в зачаточном состоянии, не исключая и университета. Исконно русское школьное просвещение было представлено в то время лишь Славяно-греко-латинской академией в Москве, но и академия переживала полосу упадка.

В этих необычных обстоятельствах Троицкая Лавра дала нечто ценное для русского национального просвещения – лаврскую семинарию, открытую в 1742 году. Новая Троицкая школа значительно отличалась от семинарий последующих времен, она приближалась старшими классами своими к высшей школе. Не забудем, первый из наших университетов, Московский, основанный на тринадцать лет позже Троицкой семинарии, много лет напоминал, скорее, гимназию, нежели высшую школу.

Требовались реформы системы образования в духовных учебных заведениях – это понимал архимандрит Гедеон, но в первую очередь, и это становилось очевидным, надо было укреплять Троицкую семинарию людьми, умеющими отстаивать чистоту веры. И ставку в этом архимандрит делал на молодых.

О тогдашнем, не совсем простом положении дел в Лавре рассказал историк И. М. Снегирев. Рассказ помогает понять сложность ситуации, в которой доводилось действовать архимандриту Гедеону.

«<...> Случай обнаружил пред набожною императрицею Елизаветою Петровною враждебное племенное разделение в святой обители Сергиевой. Архимандриту из малороссиян дано было знать, что императрица прибудет туда на богомолье. Призвав к себе своих земляков, он сказал им: „Ея Императорское Величество изволит прибыть в святую нашу Лавру, а как ей известно, что святая обитель благословенна богатством по молитвам Преподобного отца нашего Сергия, и как она любит велелепие, то постарайтесь, братия, явиться пред лицом Ея Величества в лучших одеждах“. Москалям он присоветовал представиться в худших одеждах, чтобы не обнаружить роскоши и показать смирение. Так и было сделано, как приказано. Императрица, заметив такое резкое различие, спросила архимандрита: „Ведь Лавра всем изобилует, отчего же одни монахи одеты весьма прилично и хорошо, а другие худо, как нищие?“ – „Оттого, Ваше Величество, что первые малороссияне, люди трезвые, благоприличные, а другие – москали, люди невоздержанные и нерадивые о себе“. В таком мнении государыня оставалась до тех пор, пока не рассказала об этом любимому своему истопнику, с которым она привыкла говорить в свободные часы, а у этого истопника был монахом в монастыре брат его родной. Тот откровенно объяснил ей проделку настоятеля-малороссиянина. Вот что было причиною, что не только в Троицкую Лавру, но и в Синод прегражден был доступ малороссиянам».

Конечно же, корень конфликта крылся не в этом, а в том, что со времен Петра I главные должности в Церкви занимали малороссы, получавшие образование чаще всего в иезуитских колледжах или у западных католиков. И чтобы усилить Русскую Православную Церковь, надо было укреплять ее великороссами, смещая малороссов с их постов и на их места ставя русских священнослужителей. Это архимандрит Гедеон понимал как никто.

От природы Гедеон был остроумен и проницателен, сердца горячего и открытого, в мыслях смел и свободен. Этою свободою и нажил он себе недоброжелателей, которые и поспособствовали во многом сокращению его жизни.

А как бывало легко и весело с ним!

По природе такой же веселый и открытый Платон любил в свободное время бывать в Корбухе – милом загородном месте, где так хорошо было прогуливаться с товарищами, купаться в озере. Здесь, среди лесов и полей, особенно задушевными становились ученые разговоры, которые они заводили. Сюда же частенько наведывался и отец Гедеон. Торжественно забавным бывал поезд архимандрита на Корбуху, в баню. Он ехал шестернею в карете, впереди его верхом диакон в стихаре с посохом, позади телега с разными припасами; пол в бане устилали благовонными травами и цветами. На каменку поддавали венгерским вином, которым высокопреподобный окатывал себя из бадейки.

В Лавре каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошего кагору, штоф пенного пива, по кунчаку меду, пива и квасу. «Платон, не нюхавши ничего хмельного, – писал Снегирев, – менял эти питья на деньги и скопил их столько, что смог купить себе шелковую ряску, которою очень любовался, потому что до сих пор ничего шелкового на себе на нашивал. Это заметил Гедеон. Однажды он взял с собою Платона на Корбуху; там пошел с ним по берегу пруда и все его теснил к самому краю, наконец столкнул в воду. Не столько испугался, сколько огорчился Платон, замочивший свою шелковую ряску – предмет его гордости и тщеславия; но не стал обнаруживать неудовольствия пред начальником, который привез его, всего измокшего, в Лавру».

Едва вошли в настоятельские покои, архимандрит Гедеон сказал Платону:

– Никогда не сердись, когда начальник шутит с тобою для испытания твоего характера.

С этим словом он повел его в свою гардеробную, где развешаны были его рясы и полукафтанья.

– Выбирай себе, какие понравятся. Платон выбрал себе похуже.

– Нет, – сказал архимандрит, – выбери лучшие. Так и сделал юный инок.

Дитя своего времени, Гедеон любил роскошь. Тогда, по принятому обычаю, соборные старцы и настоятели носили бархатные и шелковые рясы, исподнее платье со шлифными пряжками из серебра и золота, шелковые чулки.

Но не эти уроки стали главными для Платона.

Архимандрит Гедеон видел в нем своего преемника. Высокая образованность, выдающиеся способности администратора, особенно проявившиеся летом 1759 года, когда архимандрит определил иеромонаха Платона префектом Троицкой семинарии и сделал первым соборным в учрежденном при Троицкой Лавре соборе, – все располагало к нему. Но было очевидно, иеромонаху недостает жизненного опыта, необходимой в ту эпоху светскости. Высокое положение предполагало обращение в высших сферах церковной и светской жизни, Платону необходимо было постижение невидимых пружин, которые определяли эту жизнь. Иеромонаху, наконец, нужны были влиятельные покровители, и потому, отъезжая в Петербург, архимандрит Гедеон неоднократно призывал туда же и Платона.

Вельможи, роскошный двор Елизаветы – можно только предположить, какое впечатление произвело все это на скромного преподавателя семинарии.

Представленный Гедеоном влиятельным людям, духовным и светским, Платон везде был принят благосклонно. Иеромонах – живая душа – настолько очаровал покровителя наук и искусств И. И. Шувалова, что тот предложил на свои деньги послать его в Сорбонну для усовершенствования в науках. Однако Гедеон не пустил за границу своего любимца. Полюбил Платона и граф Разумовский, а узнав, что он еще искусен и в пении, пел вместе с ним и хотел представить императрице, говоря, что она будет довольна умного монаха узнать; однако до этого не допустили завистники. Благосклонно беседовал с Платоном и первенствующий член Синода митрополит Димитрий (Сеченов). Да и всякий, кто встречал молодого монаха, с его живой, остроумной речью, чувствовал к нему расположение. Будучи проездом через Новгород иеромонах Платон сблизился с учителями тамошней семинарии Тихоном (впоследствии епископом Воронежским), Симоном (впоследствии архиепископом Рязанским)³³ и Парфением³⁴ тогда ректором семинарии, а потом епископом Смоленским. Знакомство с этими ревнителями Православия и благочестия не прошло бесследно. Глубокую душевную приязнь испытывал к ним отец Платон всю свою жизнь.

Архимандрит Гедеон до самой своей кончины лепил, можно сказать, из Платона желаемый образ.

***

Вернувшись от императрицы в родную обитель, Платон тотчас сдал наместническую должность и постарался кончить преподавание уроков богословия к Петрову дню. Не имея больше никакой должности и хлопот, он, как писал впоследствии, «покоился во трудах, гулял с учителями, особливо в любимом месте Корбуха, и приготовлялся к дороге до Ильина дня». В ту пору и получил иеромонах скорбное известие о кончине своего благодетеля, преосвященного Гедеона, епископа Псковского. В один день выезжали они из Москвы. Епископ торопился в свою епархию. Прощаясь с ним Платон испытывал недоброе предчувствие. Сказал даже: «Бог-де ведает, увидимся ли впредь». Словно бы случайно обронил эти слова, «но Бог самым делом утвердил: ибо Гедеон, занемогши дорогою и приехав в Псков больной, чрез несколько дней скончался»³⁵.

С ним ушла счастливая пора юности.

После Ильина дня, простившись с друзьями и «любезное Лавры место приветствовав слезами», отправился иеромонах Платон в Петербург.