Профессор Пётр Иванович Линицкий (некролог)

Профессор Пётр Иванович Линицкий († 12 июня 1906 года)

Σωφρονεῖν ἀρετὴ μεγίστη. ἹΙράκλειτος

ap. Stob.

12 июня текущего года, в 10 часов утра, скончался от рака печени, на шестьдесят седьмом году от рождения заслуженный ординарный профессор Киевской Духовной Академии, доктор богословия, действительный статский советник, Пётр Иванович Линицкий.

Внешняя сторона жизни покойного профессора не сложна, потому что его общественная деятельность в течение сорока с лишком лет, от школьной скамьи и до могилы, всецело сосредоточивалась в Академии, и это – главная черта его внешней биографии, в значительной степени характеризующая его цельную, последовательную натуру.

Сын священника Харьковской епархии (род. 23 ноября 1839 года), П.И. Линицкий получил образование в Ахтырском духовном училище, Харьковской духовной семинарии и Киевской духовной Академии, которую окончил в 1865 году со званием магистра богословия.

В том же году конференцией (?) Академии избран и подлежащею властью утверждён в должности преподавателя философских наук в родной Академии.

13 января 1867 года утверждён в звании бакалавра.

13 июня 1869 года, на основании нового академического устава, переименован в доцента.

18 мая 1871 года утверждён, по избрании, в звании экстраординарного профессора.

7 января 1877 года, по представлении и публичной защите диссертации «Учение Платона о Божестве», – в учёном звании доктора богословия.

30 апреля того же года – в звании ординарного профессора.

До 1887 года Пётр Иванович занимал в Академии кафедру истории философии, а в этом году (16 августа), согласно собственному желанию, перемещён на кафедру логики и метафизики; кроме того, в разное время, за отсутствием или болезнью преподавателей, временно преподавал, по поручению Совета Академии, логику (в 1870–1871 и 1886–1887 академических годах), метафизику (в 1871–1872 и 1878–1879 академических годах), педагогику (в 1872–1873 академическом году) и патрологию (в 1876–1877 и 1877–1878 академических годах).

С 17 января 1897 года и до кончины состоял членом академического Правления.

Почти одновременно с преподавательской началась и научно-литературная деятельность почившего профессора, продолжавшаяся непрерывно до самой кончины: смерть застала его за обработкой систематического курса философии, который, по замыслу автора, должен бы заключать в себе итоги его продолжительной работы в области философии.

В лице Петра Ивановича философскую кафедру в Киевской Духовной Академии в течение сорока лет занимал человек действительно с философским складом ума и характера. Непрерывная, напряжённая, неутомимая работа мысли была основным содержанием его внутренней жизни, а изложение философии на академической кафедре и на страницах книги или журнала – главным фактом его внешней биографии, и если содержательную жизнь богато одарённого духовными силами человека можно сравнить с поэмой или симфонией, то лейтмотивом той с виду скромной и монотонной, но внутренне сложной и разнообразной симфонии, какую представляла собой жизнь покойного Петра Ивановича, было освещение всех элементов и проявлений жизни философской мыслью: он смотрел на вещи и явления sub specie aeternitatis.

Существует два типа писателей, будут ли то поэты, критики, философы, различающиеся друг от друга по характеру творчества: одни постоянно ищут, переходя в своих исканиях от одного воззрения или настроения к другому, нередко противоположному (Белинский, Грот); другие, остановившись на определённой точке зрения, порою не без напряжённых усилий, затем уже не сходят с неё во всей последующей деятельности, направляя последнюю к углублению и разъяснению основного принципа, а также к проведению его во все сферы жизни и деятельности (Гончаров, князь С. Трубецкой). Покойный Пётр Иванович, принадлежал к мыслителям второго типа: уже на студенческой скамье, он остановился на том философском направлении (рационализм), которому остался верен во всю последующую жизнь. Выбор направления был результатом напряжённой работы собственной мысли, питавшейся изучением сочинений древних и новых философов (особенно Платона и Аристотеля, Канта и немецких идеалистов первой половины XIX века). Непосредственное влияние академического преподавания в этом отношении на Петре Ивановиче не отразилось, во-первых, потому, что, по складу своего ума, он не был склонен подчиняться влиянию окружающих: он был «однодум», а во-вторых, и потому, что время обучения его в Академии было переходным временем в отношении к преподаванию философии: известный профессор П.Д. Юркевич в середине 1861–1862 академического года перешёл в Московский университет, так что Пётр Иванович слушал его всего одно полугодие; а П.Г. Рублевский, заменивший Юркевича, не мог влиять на своих учеников определяющим образом потому, что лишь в январе 1862 года начинал преподавать философию; к тому же он всё время, по-видимому, посматривал вон из Академии, которую и покинул в 1865 году, перешедши на службу в министерство Народного Просвещения, (в Варшавский учебный округ). Таким образом, Пётр Иванович был в области философии αὐτοδιδακτος. Насколько он овладел философией в течение академического курса, об этом может свидетельствовать его курсовое сочинение о «различных направлениях немецкой философии после Гегеля в отношении к религии, доставившее автору степень магистра богословия и впоследствии уже в 1887 году, напечатанное автором, с некоторыми дополнениями, в журнале «Вера и Разум» под псевдонимом И. Петров. Здесь рассматриваются воззрения Краузе, Шеллинга и правой стороны гегелианской школы, представляющие собой опыт примирения теизма с пантеизмом, – Штрауса, Фейербаха и материалистов (атеизм) и представителей реалистического направления в послегегелианской философии, Гербарта и Бенеке (деизм). Достаточно ознакомиться с этим сочинением, чтобы убедиться, что Пётр Иванович вступил на философскую кафедру с основательной подготовкой. Двадцатилетнее преподавание истории философии, основанное на внимательном изучении подлинных сочинений древних и новых философов (кроме древних языков Пётр Иванович читал на трёх новых) и сопровождавшееся ознакомлением с современной философской литературой, сделало Петра Ивановича полным хозяином в области философии: не было философа, с которым бы он не был знаком, и притом по подлинным сочинениям, самым основательным образом. Когда в 1887 году он перешёл на кафедру метафизики, то эта кафедра нашла в его лице выдающегося представителя: мало того, что он был специалистом в области философии, – у него было собственное, строго определённое и вполне сложившееся, миросозерцание. И тем не менее двадцать лет преподавания Петром Ивановичем метафизики были непрерывным трудом над дальнейшей обработкой своей системы. Это был замечательно добросовестный профессор, не знавший отдыха до могилы. Каникулы для него не были отдыхом: во время каникул он обыкновенно приготовлял курс для будущего учебного года, начало которого заставало Петра Ивановича уже с готовым, от начала до конца написанным его рукой, курсом. Проходил учебный год, наступали новые каникулы, но для Петра Ивановича опять не было отдыха: он принимался, по указаниям опыта минувшего года, за пересмотр своего курса, который подвергался теперь более или менее значительным изменениям. Иногда намечавшиеся изменения были настолько значительны, что Пётр Иванович, отложив в сторону прошлогоднюю редакцию курса, писал его заново от начала до конца, так что среди оставшихся после его смерти рукописей находится несколько редакций курса логики и метафизики. Одна из этих редакций напечатана в 1901 году в Киеве под заглавием «Основные вопросы философии». Печатая эту книгу, Пётр Иванович склонен был смотреть на неё как на заключительный итог его работы в области философии, но неугомонная мысль не переставала работать: с тех пор курс был заново переписан не один раз, и смерть, как мы уже упоминали, застала неутомимого труженика за новой переработкой курса, «на этот раз уже окончательной», прибавлял Пётр Иванович. Собеседники отвечали улыбкой. Однако на этот раз переработка действительно оказалась окончательной...

Можно бы думать, что чтение лекций, после тщательной каникулярной подготовки, не составляло для Петра Ивановича никакого труда. На деле было не так. Полагая в основу своих чтений курса, заготовленного в течение каникул, Пётр Иванович внимательно обдумывал каждую отдельную лекцию и, после тщательного приготовления, излагал её с кафедры живой речью, иногда имея под рукой коротенький конспект лекции. Ученики Петра Ивановича, без сомнения, хорошо помнят манеру его изложения – тихую, плавную, неторопливую, обдуманную речь, которая производила такое впечатление, что здесь, на кафедре, перед глазами слушателей, всё ещё продолжается работа мысли, начатая в учёном кабинете, продолжавшаяся во время перехода от квартиры до академии. Так и было на деле. Оттого лекции Петра Ивановича, которые – следует прибавить – были яснее и живее его печатных статей, действовали на мысль внимательных слушателей возбуждающим образом, и они, думаем, никогда не забудут часов, проведённых в общении их молодой мысли со зрелой мыслью своего профессора философии. Лекции Петра Ивановича производили впечатление философской симфонии, разыгрывавшейся на глазах у слушателя. Ученики как бы вводились в философскую лабораторию профессора, которая была для них живой школой умственного труда... И если Рубинштейн, говорят, вставал иногда в изнеможении из-за рояля, на котором исполнял пьесу Листа или свою собственную, так и Пётр Иванович покидал аудиторию утомлённым напряжённой работой мысли. По его собственным словам, каждая лекция стоила ему большого умственного напряжения, и потому утомляла его. Когда, в 1897 году, в своём реферате о «положении и нуждах нашего духовного, преимущественно высшего, образования» (напечатан в журнале «Вера и Разум» за 1897 год, а также отдельными оттисками) Пётр Иванович говорил о «необходимости продолжительного отдыха после долговременного напряжённого труда», как такой потребности человека, служащего делу духовного просвещения, об удовлетворении которой необходимо подумать в интересах ограждения служителей духовного просвещения «от тягостных случайностей борьбы за существование» (отдельный оттиск, стр. 25), он, без сомнения, основывался на своём собственном опыте: сам автор не был ограждён от тягостных случайностей борьбы за существование, и отдых от напряжённого труда нашёл только в могиле...

Принципы, на которых построено миросозерцание Петра Ивановича, раскрывавшееся в его академических лекциях и печатных сочинениях, можно представить в следующем виде¹.

Настойчиво подчёркивая рационалистический характер своей философской системы, Пётр Иванович раскрывает входящие в состав её понятия, постоянно имея в виду противоположность двух основных философских направлений – рационализма и эмпиризма, проходящую через всю историю философии: сущность рационализма выясняется через противоположение ему эмпиризма.

«Эмпиризм признаёт основным началом познание² чувственное восприятие, органами которого служат внешние чувства, а также чувство внутреннее, и нераздельно соединённые с ними способности: память и воображение. Что воспринято чувством (ощущение или впечатление), через посредство памяти преобразуется и воспроизводится воображением в виде представления. Посему представление эмпиризм признаётся основной элементарной формой познания. Представления, постепенно накопляясь, образуют группы, так называемые ассоциации. Чувственное восприятие, память и воображение составляют первичное, свойственное природе человека основание познания. Напротив, язык есть свободное произведение человека, его изобретение». Сообразно со сказанным нужно различать «двоякого рода формы познания»:

а) представление, как естественную, или психологическую, образуемую присущими природе человека психическими условиями, форму познания, и

б) свойственные научному познанию словесно-логические формы, как формы познания искусственные, произвольно созданные человеком (31–32). С этой точки зрения формальная сторона познания неотделима от его материальных элементов (ощущений): «ощущения сами собой, через посредство памяти, преобразуются в представления и образуют ассоциации, а ассоциация представлений и есть» простейшая «форма познания» (43), к которой сводятся другие, более сложные формы. Так, суждение, с точки зрения эмпиризма, есть «ассоциация представлений, или – иначе – соединение терминов, обозначающих представления, в одну связную речь, именуемую предложением». То, что сообщает суждению – предложению характер именно познания, т. е. выражения предмета, отличного от самих представлений, которые, ведь, сами по себе суть наши субъективные состояния, подобно чувствованиям и желаниям, – короче: то, что сообщает суждению объективный характер, это, по Юму, есть вера в реальность представлений, входящих в состав суждений, которая, в свою очередь, имеет свой источник «единственно в живости, крепости и силе чувственных восприятий (сравните ощущение боли и воспоминание этого самого ощущения)» (42–44). «В формальной двойственности суждения» эмпиризм «усматривает антропоморфизм»: «различая в себе самом движущую силу» (волю) «от её обнаружений», человек то же различие переносит и на все вещи, уподобляя все мыслимое, или – что, с эмпиристической точки зрения, одно и то же – представляемое себе самому; отсюда двойственный состав суждения – субъект и предикат (46). Что касается понятий, то эмпиризм, признавая существо вещей непознаваемым, тем самым отрицает понятие, как особую форму мышления; на место понятий полагаются имена (номинализм), обозначающие, впрочем, не единичное, а общее. Это последнее обстоятельство объясняется тем, что память крепче удерживает признаки, которые чаще повторяются при обозрении вещей» (47–48).

Средством для обоснования суждений служит умозаключение: умозаключение – это обоснованное суждение. Однако суждение, служащее основанием для другого, в свою очередь, нуждается в обосновании. «Восходя мысленно от одного основания к другому, мы наталкиваемся на вопрос о первоначальном и всеобщем основании всяких суждений» (49). Эмпиризм таким основанием признаёт опыт, в связи с чем «основным, первоначальным и пожалуй единственным методом научного исследования» считает индукцию (49), сущность которой состоит в том, что «привычка постоянно находит – в действительности одни явления всегда в одинаковом сочетании (отношение совместимости, другие – происходящими всегда в том же порядке (отношение последовательности), внушает нам уверенность, что и впредь, в будущем времени, продолжится неопределённое время тот же порядок вещей, что те же единообразия в отношениях вещей, какие доселе были, будут существовать и в последующее время» (50–51).

Из сказанного следует, что познанию придаётся в эмпиризме, характер психического или точнее психофизиологического процесса, который совершается сам собой, подобно всяким иным отправлениям в нашем организме (52). О самостоятельном значении мышления, как активной деятельности человеческого духа, с этой точки зрения не может быть речи, равно как не может быть речи и о нормативном характере законов мышления: они заменяются законами ассоциации. С эмпирической точки зрения разум, в сущности, не отличающийся от воображения (182), есть создание опыта (184) и, как таковое, представляет лишь последующее наслоение и образование в нашей духовной организации (35). Значение мышления сводится к тому, что оно служит средством «к упорядочению и систематизации готовых знаний, добытых путём опыта» (56), а также к сообщению этих знаний от одного лица к другому. Раз отрицается самостоятельное значение мышления, и философия теряет своё самостоятельное значение: она отличается от наук специальных (опытных) лишь по объёму, а не по содержанию и задаче: «что каждая специальная наука делает в отношении к изучаемым ею явлениям – систематизирует их, обобщает, сводит их к немногим общим законам, – ту же самую задачу выполняет философия в отношении к самим наукам, т. е. продолжает далее их дело: добытые ими положения сводит к ещё более общим, и через то отдельные науки являются членами единой объединяющей их системы» (57). Такой взгляд на характер и значение философии сводится, в сущности, к отрицанию её, как самостоятельной науки. Да иначе и не может быть там, где, устраняется идея безусловного: в сущности, все философские вопросы сводятся к вопросу о безусловном, и потому устранение идеи безусловного равносильно отрицанию философии (178–180). Мало того, эмпиризм ведёт, в конце концов, к отрицанию самой науки, потому что её обобщения и выводы, с эмпирической точки зрения, не могут иметь аподиктического значения: это – приблизительные обобщения, – не больше. «Ясно, – заключает Пётр Иванович характеристику эмпиризма, – что эмпиризм, как направление, которое ведёт к отрицанию не только философии, но и науки в высшем значении этого слова, недопустим в философии» (181).

Таков окончательный приговор Петpa Ивановича над эмпиризмом.

В противоположность эмпиризму, рационализм признаёт разум коренной и самой существенной принадлежностью природы человека, а мышление – первичной и необходимой основой познания (36). Познание постольку есть познание, а не просто психическое переживание, поскольку оно понимается, как отношение познающего к бытию познаваемому (39), но то, что делает познание познанием в этом смысле, заключается не в психологических условиях познавательного процесса, и не в осуществлении его, а в том значении, какое мы усвояем продуктом познавательного процесса, что, в свою очередь, предполагает ту или другую оценку этих продуктов (40). Оценка продуктов познавательного процесса не с точки зрения благополучия человека, а главным образом с точки зрения общей системы бытия, с точки зрения миропорядка, составляет, функцию мышления, которая по существу есть деятельность оценивающая (118, ср. 138–139, 179): «различение существенного и важнейшего от несущественного и второстепенного есть дело мышления» (179). Если же мышление есть деятельность оценивающая, то должны быть как нормы оценки, так и законы, определяющие правильное совершение мыслительного процесса: такой нормой служит идея истины, а законами – так называемые законы мышления. В основе идеи истины лежит присущее нашей природе стремление к истине, которое получает характер идеи через то, что оно мыслится (115). Необходимость для ума человеческого идеи истины свидетельствует, что обычное понимание этой идеи – в смысле согласия знания с бытием – не простая случайность, не предрассудок, а коренное убеждение человеческого разума. Говорят, необходимый признак истины – не согласие с бытием, а согласие с субъективными условиями познавания, но, ведь, «сам субъект», с присущими ему условиями и требованиями познавания, есть часть бытия, и притом важнейшая, которая «заключает в себе всё, что есть наиболее существенного в бытии вещей, а потому согласие с условиями познавания», из коих главное есть требование строгой систематической связи в исследовании и построении добытых исследованием знаний, «должно принимать в качестве признака и ручательства в том, что согласие с бытием также достигнуто» (44–95). И по Канту, настоящий критерий достоверности заключается в принудительном мышлении: «мышление ручается за действительность необходимо мыслимого» (148). С этой точки зрения логическая необходимость то же, что необходимость объективная, ибо «логическая необходимость характеризуется тем, что заключает в себе признание реальности понятия, мыслимого таким образом, т. е. как необходимое» (163). Конечно, и «мышление не свободно от ошибок, и в таком случае оно, «разумеется, не совпадает с мыслимым содержанием, но когда таким содержанием служит то, что с необходимостью мыслится, как такое, а не иное, то мышление с таким содержанием совпадает с бытием, т. е. содержит в себе необходимое признание реальности мыслимого» (163–164).

Если мышление, таким образом, есть деятельность целесообразная, имеющая своею конечной целью постижение истины, то законы мышления, в отличие от психологических законов ассоциации должны иметь нормативный характер: это – такие законы, которые, будучи «приведены в ясность сознания, получают характер правил», имеющих, для нашего мышления руководственное значение (52–53).

С этой точки зрения получают особое освещение все стороны познавательного процесса.

Если эмпиризм отождествляет суждение с предложением, то рационализм, настаивает на их коренном различии: в суждении мы, как ещё разъяснил Аристотель, выражаем бытие или небытие (есть, не есть, – утверждение, отрицание), тогда как в форме предложения мы выражаем также желания и чувствования (44). Если эмпиризм, в сущности, отрицает понятие, поставляя на его место общее для многих сходных предметов название, то рационализм видит в понятии важнейшую логическую форму, выражающую единство (согласие, совпадение) мышления с бытием или – так как такое единство достижимо лишь по отношению к бытию существенному, а не феноменальному – выражающую самое существо предмета (40–47). Если эмпиризм основным методом признает индукцию, то рационализм, считая последним основанием знания априорные начала нашего разума (например, закон причинности), значение основного метода присваивает уже не индукции, а дедукции. В связи с этим изменяется взгляд и на характер самой индукции: сущность индукции, по рационалистическому пониманию, – не в уверенности, что впредь продолжится привычный порядок вещей, а в том, что она опирается на такие понятия, (субстанциональности и причинности), которые выражают собой не простые навыки, а необходимые законы мышления. «Потому только и возможно (перед чем недоумевал Д.С. Милль), что иногда бывает достаточно одного факта (вместо повторения многих одинаковых случаев, без чего привычка не может образоваться) для получения общего заключения» (51).

В частности, соответственно трём типам мышления – математическому, особенность которого – умственное созерцание, опытному, особенность которого – чувственное восприятие и созерцание, философскому, имеющему характер, отвлечённого, иначе рефлективного мышления, следует признать три главных метода:

а) дедуктивный, по преимуществу синтетический, как восходящий от простого к сложному,

б) индуктивный, по преимуществу аналитический, как движущийся от сложного к простому, и

в) метод аналитико-синтетический, или метод понятий, разделяемых и вместе соединяемых, по возможности, в одну систему: «система есть необходимая форма, в которой слагаются и объединяются результаты, добываемые путём аналитико-синтетического исследования в виде определений и выводов» (51–52). Вместе с тем, «строгая систематическая связь в исследовании и построении добытых исследованием знаний – важнейший критерий достоверности, ибо, при систематической связи, отдельные положения, взаимно поддерживаясь и подкрепляясь одно другим, через то усиливают присущую каждому в отдельности убедительность». Наоборот, «беспорядочность, отсутствие всякой систематической связи – признак сновидений, иллюзий, галлюцинаций» (95).

Специальную область приложения аналитико-синтетического метода представляет философия, которая, по рационализму, имеет своей задачей не простую систематизацию главнейших выводов специальных наук (тогда бы она по существу, равно как и по методу не отличалась от этих последних), а раскрытиe самого существа вещей в системе понятий (56–57, ср. 81, 190–191), и если где необходима систематическая форма исследования и изложения, так это именно в философии: «систематическое раскрытие всех последствий и отношений, связанных с известным принципиальным положением философии, даёт возможность вполне оценить его важность, усмотреть его преимущества и недостатки» (96).

Из всех понятий, с которыми имеет дело философия, самое главное – понятие бытия, вследствие чего самым главным философским вопросом следует признать вопрос о сущности бытия, а самой главной философской дисциплиной – метафизику, как имеющую дело с этим именно вопросом. Что касается вопроса о сущности познания, то оно сводится к определению ценности познания: «выражает ли оно собой нечто, или ничего не выражает», другими словами: в каком отношении оно находится к бытию, а так как этого отношения невозможно определить, не имея в виду бытия, то, очевидно, вопрос о сущности познания не может быть решён независимо от исследования вопроса о сущности бытия: «вопрос о сущности вещей и вопрос о познании взаимно предполагают друг друга», а потому гносеология не может существовать, как самостоятельная наука: она имеет смысл лишь в связи с метафизикой, как наукой о сущности бытия. Кто отрицает познаваемость вещи в себе, а, следовательно, и метафизику, тот должен, оставаясь верным себе самому, отрицать и познание, а следовательно гносеологию: познание есть познание, а не простое психическое переживание, постольку, поскольку оно имеет отношение к бытию познаваемому; «с устранением этого отношения уничтожается и само познание, а следовательно теряет смысл и гносеология, как наука о познании (см. стр. 37–39).

Если теперь сравнить принципы рационалистической философии с принципами философии эмпиристической, то окажется, что они исключают друг друга, а потому о каком-либо синтезе этих двух направлений не может быть и речи (181): можно ли говорить о синтезе рационализма с эмпиризмом, когда эмпиризм отрицает как раз то, чему рационализм присваивает высшую ценность в области бытия и знания, именно – разум и философию?! Да, с точки зрения рационализма, эмпиризм отрицает философию, ибо убивает жизненный нерв философствования – стремление познать существенное в бытии. Правда, эмпиризм пытается на место старой, метафизической, философии поставить новую – так называемую научную или позитивную, но мы уже видели, что с точки зрения Петpa Ивановича такая философия лишена значения: она имеет лишь вид философии, это – не подлинная или – что то же – поддельная философия (см. стр. 190).

Относясь к эмпирической философии с решительным отрицанием, рационализм отнюдь не отрицает эмпирической науки, поскольку она ограничивает свою задачу исследованием фактов, или феноменальной стороны бытия. «Философия, по словам Петра Ивановича – должна принимать всё ценное в эмпиризме», однако самое право оценки принадлежит в конце концов мышлению: обобщения эмпирической науки приемлемы постольку, поскольку ими «не отрицается самое существенное в рационализме: это существенное есть разум с его априорными началами» (140). В настоящее время, например, в биологии господствует идея эволюционизма, которую эмпиризм пытается сделать основным принципом философского построения. С точки зрения рационализма эта попытка подлежит безусловному осуждению, ибо она ведёт к отрицанию разума, как, начала самостоятельного: с эволюционной точки зрения разум есть продукт эволюции (191). Такое отрицание достаётся, впрочем, эмпиризму недёшево: оно покупается ценой внутреннего противоречия. В самом деле, раз разум – начало изменчивое, можно ли присвоить устанавливаемым им законам, в частности, закону эволюции, черты всеобщности и неизменности? Конечно, нет, но ведь в таком случае закон эволюции теряет значение закона, ибо закон, по самому понятию о нём выражает постоянное и неизменное отношение (69). В частности, рационализм не считает своей задачей оценку дарвинизма с точки зрения его соответствия с фактами: это – дело натуралистов, но поскольку дарвинизм переступает границы строго фактического исследования, он подлежит рациональной оценке, которая опирается на рассмотрение логического отношения между принципами данного учения и выводами из них. С этой стороны «главный недостаток теории Дарвина» состоит в том, что в ней «обращается внимание лишь на внешние условия существования организмов, – предполагается, что инстинкты образовались под влиянием внешних условий», тогда как «без внутреннего побуждения к самосохранению были бы невозможны никакие инстинкты и сама борьба за существование» (63), и сколько бы ни накоплялось фактов, подтверждающих то или другое частное положение в теории Дарвина, они не в силах устранить отмеченного недостатка, потому что он касается её логической структуры, а не фактической основы. Равным образом, если бы удалось изобрести способ из мёртвых материалов произвести живое вещество, этим, с точки зрения рационализма, вопрос о происхождении жизни отнюдь не решался бы: такое открытие обозначало бы, что материя на самом деле не мертва, а обладает жизнью, только скрытой, т. е. в данном случае мы имели бы перед собой не первичное возникновение жизни, а лишь переход её из одного состояния в другое (61).

Если в современной биологии основным принципом является закон эволюции, то в современной социологии «господствует мысль о фундаментальном значении материальных потребностей», равно как об «устроении материальных условий жизни в духе справедливости, равной для всех» (191). Поскольку этим учением основные понятия разума признаются произведением материальных факторов, оно неприемлемо для рационализма, тем более что в ходе рассуждений защитников указанного взгляда замечается логический круг: считая все понятия, в том числе и понятие справедливости, изменчивым продуктом, известного строя экономической жизни, они в то же время делают это понятие критерием при оценке существующего строя экономической жизни. Спрашивается: что же чему подчинено – понятие справедливости строю экономической жизни или, наоборот, этот последний понятию справедливости? (70). Присваивая понятию справедливости нормативное значение, экономический материализм изменяет, по мнению Петра Ивановича, своим собственным основоположениям, подобно тому, как эволюционизм впадает в самопротиворечиe, возводя идею эволюции в значение мирового закона, всеобщего и неизменного. Тем не менее в известных пределах экономический материализм приемлем и для рационализма: «несомненно, что для осуществления великих духовных целей необходимо прежде всего благоустройство материальной стороны жизни, что при убожестве и нищете не может продвигаться вперёд и преуспевать и духовное развитие» (191).

Приведённых примеров достаточно для уяснения отношения рационализма к выводам эмпирической науки: не отрицая этих выводов, рационализм лишь отводит им соответствующее место в системе познания, руководствуясь той оценкой, какую даёт им мышление, которому, как мы видели, принадлежит право окончательной оценки в области знания и бытия. В данном отношении рационализм шире эмпиризма, потому что он принимает всё ценное в эмпиризме, тогда как последний относится к принципам рационализма с безусловным отрицанием. А так как рационализм, в сущности, лишь уясняет понятия, заложенные в душе человека (81), то он должен быть близок душе человека, и он, по убеждению Петра Ивановича, будет близок ей, если только она не перенесёт центра своего внимания изнутри вовне. Уясняя понятия, заложенные в душе человека, философия – разумеется, рационалистическая, потому что только она и может быть названа подлинной философией – тем самым способствует самосознанию человека (41–42), а так как, в свою очередь, самосознание служит основой для самообладания, в котором главным образом проявляется могущество духа, то – и самообладанию. Если Бэкон основой человеческого могущества считал эмпирическое знание, то Пётр Иванович то же самое значение придавал мышлению: и по нему, scientia est potentia, но прежде всего и главным образом – философское знание, которое приобретается путём размышления. Отданный сам работе мышления, Пётр Иванович старался возбуждать эту работу и в других, прежде всего в своих учениках. С этой целью он давал им для семестровых сочинений темы такого характера, которые требовали для своей разработки не столько кропотливого собирания материала, сколько размышления над данным вопросом, и если встречал в сочинении проблески самостоятельного мышления, то очень радовался этому; слабость же логического мышления в его глазах не уравновешивалась ни трудолюбием, обнаруженным в собирании материала, ни блеском изложения. Время от времени покойный учитель обращался к ученикам с призывом, и этот призыв неизменно был призывом к мышлению. Мы хорошо помним те слова, с которыми обратился Пётр Иванович на последней лекции к студентам XLV курса (21 апреля 1890 года). «Вот я, – говорил профессор, – составил вам конспект по логике и метафизике. Здесь поставлены самые общие вопросы. Материала для ответа на них у вас достаточно: вы изучали психологию, историю философии, логику и метафизику. Самого поверхностного внимания к предлагавшимся вам чтениям по логике и метафизике достаточно, чтобы пробудилась ваша собственная мысль. Это-то и важно. Раз мысль пробудилась – не давайте ей засыпать. На основании того материала, который имеется в вашем распоряжении, постарайтесь составить свой ответ на тот или другой вопрос программы, своё мнение по данному вопросу. С этими ответами и приходите на экзамен. Пусть ваши ответы будут ошибочны или недостаточны, – это не беда: ошибки можно исправить, пробелы восполнить, лишь бы только мысль не переставала работать... Значение философского образования в том и состоит, что оно пробуждает мысль. Философия, особенно метафизика, не даёт бесспорных выводов, но зато она держит мысль в постоянном возбуждении, и притом – на известной высоте, – она заставляет человека быть мыслящим человеком. Это такой человек, который не живёт чужими мнениями, потому ли, что они стары, потому ли, что они новы; он – враг рутины, равно как и моды; он трудится над выработкой собственных убеждений, выработавши которые дорожит ими, как самым ценным своим достоянием... Мыслящий человек скажется и в практической деятельности: это человек, который действует не по влечению обстоятельств, не по общепринятым обычаям, а на основании собственных убеждений, выработанных мышлением. Он мало думает о пользе, да чтобы уметь из каждого положения извлекать пользу – для того не нужно много и упорно работать мыслью: для этого достаточно расчётливости, хитрости, пожалуй бесцеремонности... Мыслящий человек больше всего заботится о том, чтобы его жизнь соответствовала его убеждениям, и ради этого соответствия он жертвует своей пользой... Он сумеет вести разумную жизнь везде, в какое бы положение ни был поставлен обстоятельствами: он господствует над обстоятельствами, а не обстоятельства над ним... Вот в чём главное значение философского образования. Не пренебрегайте же философским образованием, продолжайте его и по выходе из школы. Желаю вам успеха!»... Так говорил Пётр Иванович, и в этих простых словах он сказался весь, с головы до ног: он сам был мыслящим человеком, который руководствовался в своих действиях собственными убеждениями, и так как эти убеждения далеко не всегда совпадали с убеждениями окружающего общества, в частности, с убеждениями учеников и товарищей (вспомним, что Пётр Иванович по складу своего ума, как сказано, был однодум), то на этой почве могли возникать – и действительно возникали – разногласия между Петром Ивановичем и его современниками, но они по большей части носили академический характер, не переходя (может быть, за одним – двумя исключениями) в житейскую борьбу. До какой оригинальности, граничащей с эксцентричностью, доходили иногда воззрения Петра Ивановича по вопросам, не имеющим непосредственного отношения к философии, об этом можно судить по представленному им зимой прошлого года на рассмотрение академического Совета проекта реформы академического образования, которым (проектом) предлагается сконцентрировать академическое преподавание около одной центральной науки, разъясняющей сущность и условия христианской жизни, при чём, по проекту, преподавание этой науки может быть поручено лицу, проникшему в самый дух христианской жизни, – значит, богатому опытом христианской жизни и обладающему глубоким и сильным мышлением: лучше, – высказывался Пётр Иванович, – оставить эту (центральную-то!) науку совсем без преподавания, нежели поручать её преподавание лицу, не совмещающему в себе всех условий, необходимых для такого преподавания... Не любил Пётр Иванович и того внешнего облика, который налагался на современного профессора внешними условиями его деятельности, да и трудно было представить, чтобы человек, для которого кристальная ключевая вода была лучшим напитком, и лесная земляника лучшим лакомством, чтобы этот человек ценил шумиху громких титулов и пёстрое разнообразие орденов. И хотя всё-таки он изредка надевал Станиславскую звезду, однако его всегдашним желанием было, чтобы для профессора не было звания выше звания профессора, и чтобы его плечи не облекались чиновничьим мундиром. Пётр Иванович высоко ценил культуру, но он строго различал между действительными культурными ценностями и – иной раз, может быть, и блестящей – мишурой современной жизни...

Будучи прежде всего и главным образом философом, не только в науке, но и в жизни, Пётр Иванович однако не был односторонним человеком: не только философия, – религия, искусство, особенно поэзия и музыка, были близки его, если можно так выразиться, многогранной душе. Бывало, в Ахтырке, десятилетним мальчиком, встанет Пётр Иванович в 4 часа утра и идёт в монастырь к утрене, и неутомимо стоит подряд несколько часов, восхищаясь благолепием монастырского богослужения. Не только воспоминание об этих часах, – и любовь к посещению богослужения Пётр Иванович сохранил до могилы, хотя церковно-богослужебные обряды и не были для него тем, чем они являются для верующего «угольщика»; он и в храме – оставался философом: храмовая обстановка создавала настроение близости к Абсолютному Духу, размышление о котором было существенным моментом его философствования. Евхаристия была для него актом теснейшего единения духа человеческого с Духом Абсолютным; но тонкости догматических споров о сущности и значении «transsubstantiatio» представлялись ему малозначительными, равно как не придавал он большого значения опытам соглашения библейского сказания о миротворении с выводами современного естествознания. Библия не есть «источник, из которого до́лжно заимствовать основания для решения научных вопросов»³; она дорога для верующего тем, что содержит в себе истины веры, т. е. такие истины, которые, заключая в себе учение о Боге, в то же время имеют ближайшее отношение к спасению души человеческой. «Эти два признака – отношение к Богу и спасительность для человека – и составляют необходимый критерий, долженствующий служить к разграничению обязательных истин веры от простых мнений, которые могут быть принимаемы, но могут быть и не признаваемы, в зависимости не только от того, согласны ли они или не согласны с учением веры, но также и смотря по тому, оправдываются ли они или не оправдываются данными науки в современном её состоянии»⁴. Так, в библейском сказании о миротворении важна проникающая его идея творческого отношения Бога к миру, а не подробности миротворения, которые, правда, могут давать пищу для любознательности, но не имеют прямого отношения к спасению души человеческой. Пользоваться же религиозным учением, как «средством к удовлетворению любознательности» далеко небезопасно: в таком случае оно становится «источником разнообразных мнений, долженствующих заменить собой научное познание», и если «впоследствии научное исследование приводит к положениям, которыми не только не подтверждаются, напротив опровергаются мнения, выведенные из религиозного учения и на основании его построенные частью для полноты системы, но главным образом для удовлетворения любознательности», тогда неминуемо происходит «печальное по своим последствиям столкновение между привычными представлениями» по причине своей связи с религиозным учением успевшими «приобрести авторитет, равный с авторитетом догматического церковного учения, и новыми положениями науки», – столкновение, «которое называется борьбой науки с религией»⁵. Во избежание этой борьбы с её печальными последствиями нужно строго разграничивать «догматические истины, признаваемые Церковью непреложными, и безусловно важные», от тех «религиозных мнений, которые, несмотря на авторитет давности, не могут иметь обязательного значения для всякого верующего и в которых сущность веры не заключается»⁶. Критерий для отношения первого рода истин ко вторым уже указан: это ближайшее отношение первых к спасению человека. Твёрдая вера в бытие Абсолютного духа и в бессмертие человеческой души, которая была вместе с тем и философским убеждением Петра Ивановича, побуждала его часто браться за перо для выяснения вопроса об отношении веры к знанию и для раскрытия умозрительных основ христианского богословия. Вопрос об отношении знания, высшим выражением которого служит философия, к вере, истины которой составляют содержание положительного богословия, решался Петром Ивановичем аналогично с решением вопроса об отношении философии к естествознанию: и там, и здесь выводы положительной науки, будь то богословие, основывающееся на данных Откровения, или естествознание, опирающееся на данные внешнего опыта, приемлемы постольку, поскольку ими не отрицаются основные понятия разума, служащие раскрытием априорных начал, короче: поскольку ими не отрицается самый разум. Это методологическое положение не страшно для христианского богослова, потому что содержание христианской веры находится в гармонии с априорными началами разума. Показать эту гармонию – задача христианской апологетики. Философ и богослов, работая каждый в своей области, тем не менее подходят к выполнению этой задачи, если только не переступают законных границ своего исследования: оставаясь в пределах философского исследования, философ раскрывает формальные определения идеи безусловного, в то время как богослов даёт содержание для заполнения этих определений. Таким путём достигается единство веры и знания: вера ищет в построениях разума формальной основы для своего содержания, а разум обращается к вере, стремясь к восполнению своих, по необходимости лишь формальных, понятий о Боге. Дело в том, что рациональное «понятие о Боге, как и все иные понятия, образуемые разумом, также есть только формальное. Чтобы понятие это могло сделаться выражением и, так сказать, образом реального существа, для этого необходимо откровение такового существа, обнаружение его деятельности и свойств, что и действительно нам дано частью естественным образом в природе, а в особенности сверхъестественным образом в истории; откровение есть, таким образом, необходимое восполнение несовершенства формальных понятий разума о Боге и вместе условие к их усовершенствованию»⁷.

Верный рационалистическому принципу своей философии, Пётр Иванович в своих суждениях, относящихся к философии религии, выступал решительным противником новейших попыток построить богословскую систему эмпирическим методом (на основе психологического и исторического опыта); в частности, он не признавал значения за мистицизмом, как таким учением, которое, считая рациональные определения несоответствующими идее безусловного, допускает «лишь одно непосредственное отношение к безусловному человеческой души, состоящее во внутреннем чувстве общения и, так сказать, слияния с ним, достигаемого через отречение от себя»⁸. Отрицательное отношение покойного профессора к эмпирическому методу в богословии, в связи с рационалистическим характером основоположений его собственной богословско-философской системы, давало повод упрекать эту систему в сухости, безжизненности, формализме, – одним словом, во всех недостатках, какие давным-давно направляются по адресу средневековой схоластики. Однако эти упрёки нельзя признать справедливыми. Да, Пётр Иванович давал в своей системе главным образом формальные определения безусловного, но он ведь, и не обещал большого, отсылая за содержанием для заполнения формальных определений к откровению. Значит, – скажут, – одних формальных определений безусловного, данных Петром Ивановичем, мало для составления полного понятия о безусловном? Конечно, мало, и на это указывал сам же покойный философ. Вопрос, значит, – при критике богословско-философской системы Петра Ивановича, – не в том, достаточно ли даваемых ею определений для составления полного понятия о безусловном, а в том, насколько правильны эти определения. Если правильны, то они составляют необходимый элемент полного понятия о Боге. Скелет сам по себе не составляет организма, однако и без скелета не может быть совершенного организма. Цените значение плоти и крови в живом организме, но не обесценивайте и значения скелета: врачи, имеющие своей задачей поддержание жизни в организме, внимательно изучают скелет... К сказанному следует прибавить, что статьям Петра Ивановича по философии религии, посвящённым главным образом уяснению формальных определений безусловного, не чужды ни широта и свежесть мысли (хотя бы в вопросе об отношении между религией и наукой), ни оригинальность и смелость суждений (например, в вопросе о загробной жизни), а местами, в особенности там, где идёт речь о значении мышления в области религии, хотя и тихое но глубокое одушевление: «те, которые хотели бы вовсе исключить из области веры всякое умозрение, – читаем у Петра Ивановича, – очевидно требуют, в сущности, того, чтобы вовсе не мыслить о предметах веры, но таким образом предметы эти прямо могут сделаться чуждыми для нашей мысли. И, наоборот, через постоянное размышление о таковых предметах они становятся близкими нашей душе, приобретают власть над самыми сокровенными движениями души и отсюда их влияние распространяется на всю жизнь»⁹. Когда читаешь эти строки, в воспоминании невольно встаёт образ покойного профессора, душе которого действительно был близок Абсолютный Дух, потому что был для неё предметом постоянного размышления. Несомненно, приведённые строки – страничка из внутренних переживаний покойного учителя... Во всяком случае, чтобы правильно судить о позиции, занятой им в философии религии, надо брать его точку зрения во всей полноте её приложений, и тогда перед нами встанет образ мыслителя, для которого размышление о предметах веры было не занимательным элементом, а коренной потребностью духа и существенным элементом внутренней жизни...

С отроческих лет Пётр Иванович увлекался художественной литературой. Живой интерес к ней сохранился в нём до конца жизни. Результатом размышления над произведениями русских писателей служит целая книга: «Изящная литература и философия». Но особенной любовью Петра Ивановича в области искусства была музыка, которую он считал искусством κατ’ ἐξοχήν чистым искусством, потому что она создаёт определённое настроение не содержанием пьесы, а формой сочетания звуков в мелодии или гармонии. Самой совершенной формой музыкального творчества Пётр Иванович считал симфонию, а самым великим композитором Бетховена, который – сказать кстати – очень привлекал Петра Ивановича и независимостью своего личного характера. Сам Пётр Иванович не играл ни на каком инструменте, но с удовольствием посещал симфонические концерты и по целым часам заслушивался Бетховенскими пьесами в исполнении членов своей семьи (рояль, скрипка, виолончель). К оперной музыке Пётр Иванович относился несколько пренебрежительно, видя в ней лишь средство к популяризации музыки, а популяризации искусства, как и популяризации философии, он боялся, опасаясь, как бы популяризация не повела к опошлению, к угождению вкусам толпы. К программной музыке, где «главным достоинством считается не музыкальная красота, а выразительность, характерность» (Мусоргский, например, в музыке пытается изображать даже бесчинство пьяных людей), Пётр Иванович относился отрицательно, потому что видел в ней переступление тех естественных границ, в которых музыка, оставаясь музыкой, может достигать наибольшего совершенства. Пётр Иванович разделял мысль Лессинга о границах, разделяющих разные искусства, а потому был решительным противником вторжения одного искусства в область другого, что так часто наблюдается в произведениях новейшего искусства: если Мусоргский хочет в музыке живописать, то Нестеров стремится своими картинами создать душевное настроение, выражение которого по средствам лишь музыке¹⁰... Хотя Пётр Иванович и высказывал убеждение, что истинный художник должен быть одушевлён общенародным пониманием жизни, но он был слишком далёк от того, чтобы требовать от композитора лишь гармонизации примитивных мелодий народной песни. Когда однажды, пишущий эти строки, прослушав какое-то трио Бетховена, выразил желание прослушать «Вдоль по улице мостовой», как вещь более понятную и сильнее действующую на душу, Пётр Иванович с огорчением сказал, что предпочитать примитивные мелодии народных песен творениям Бетховена – это всё равно, что мудрость народных пословиц ставить выше философии Шеллинга или Гегеля, и если – тем не менее – Пётр Иванович требовал от художника согласия с общенародным пониманием жизни, то не в смысле обязательности для него случайных и временных настроений, а в смысле соответствия лишь духу народному... Вместе с тем Пётр Иванович любил повторять ту мысль, что истинный философ должен быть любителем музыки, потому что чистое мышление и чистое искусство, – думал он – близки друг другу, по своему формальному и – вместе с тем – бескорыстному характеру.

Мышление и музыка – это две сферы, которые были особенно близки духу Петра Ивановича. Здесь был он у себя дома. Зато область практической жизни с её неизбежными и подчас досадными мелочами не совпадала с кругом его живых интересов, хотя, конечно, и ему приходилось чувствовать на себе силу этих мелочей. Тем не менее он мало знал практическую сторону жизни. Он почти никогда не выезжал из Киева, а в Киеве ограничивался поддержкой общения с набольшим кругом лиц. О том, что делается за стенами аудитории и учёного кабинета, Пётр Иванович судил главным образом по газетным известиям, и так как собственного опыта за этими стенами не было, то его суждения о различных сторонах практической жизни нередко отличались по меньшей мере рискованностью; таковы, например, его суждения о характере и группировке современных политических партий в России, высказанные в реферате «о началах общественной жизни», прочитанном в «Церковно-историческом и археологическом Обществе» при Киевской Духовной Академии за несколько месяцев до смерти. Вступая в сферу практической жизни, Пётр Иванович вместе с тем логическое проведение своих принципов осложнял соображениями, вытекавшими из психологических мотивов, среди которых главное место занимали, переплетаясь друг с другом, опасение за сохранение культурных ценностей и, в общем, пессимистический взгляд на человечество. Считая культурные ценности созданием избранных индивидуальностей (в этом отношении он готов был соглашаться с Ницше, с которым в других отношениях расходился), он опасался, как бы эти ценности не были обезображены и даже погублены в руках толпы, которая не в состоянии подняться до понимания великого значения философии Гегеля, трагедий Шекспира, симфоний Бетховена. Пётр Иванович очень боялся нарождения того типа, который уже после смерти покойного профессора показал Л. Андреев в лице своего Саввы: «А тебе человека жалко? Останется, не бойся. Ему мешает глупость, которой за эти тысячи лет накопилась целая гора. Теперешние умные хотят строить на этой горе, – но, конечно, ничего, кроме продолжения горы не выходит. Нужно срыть её до основания – до голой земли... Уничтожить всё: старые дома, старые города, старую литературу, старое искусство»... В другом месте: «Огонь, дядя, учитель хороший. Ты слыхал о Рафаэле?.. Ну так вот. После Бога, мы примемся за них. Там их много: Тицианы, Шекспиры, Пушкины, Толстые. Из всего этого мы сделаем хороший костёрчик и польём его керосином»... Кто знает Рафаэля и Шекспира, за тех-то не страшно: едва ли они решатся полить творения гениев керосином, но что толпа может в порыве разрушения изорвать картины Рафаэля, как сжечь творения Шекспира, – вот чего боялся Пётр Иванович, и потому он был решительно против устроения государства на демократических началах. В частности, он был противником парламентаризма, который решает вопрос об устроении жизни экономической, общественной и политической механически, путём подсчёта голосов, отдавая власть в руки большинства, но разве, – спрашивал Пётр Иванович, истина всегда была на стороне большинства?!. Отсюда, впрочем, нельзя заключать, будто Пётр Иванович примирительно относился к существующим порядкам у нас, на Руси. Нет, его критический ум гораздо чаще останавливался на недостатках, нежели достоинствах, в деятельности учреждений и лиц. Вспомнить только его реферат о «положении и нуждах нашего духовного образования». Мы лично хорошо помним его сетования по поводу того, что управление духовно-учебными заведениями сосредоточено в руках чисто бюрократического учреждения (Учебный Комитет при Святом Синоде), которое меньше всего склонно считаться со взглядами, например, академических профессоров по вопросам духовного просвещения. Профессора даже не бывают осведомлены со стороны Учебного Комитета о предпринимаемых им мерах в указанной области... И за три-четыре дня до смерти, когда Петру Ивановичу нелегко уже было говорить, он выражал свои сетования по поводу состава предсоборной комиссии...

Сам Пётр Иванович склонен был объяснять ненормальности в постановке у нас учебно-воспитательного дела и даже в устроении общественной жизни недостатком серьёзного философского образования, а потому он всячески стремился к тому, чтобы со своей стороны посодействовать распространению в нашем обществе философского образования. С этой целью он печатал свои статьи, издавал философские курсы, читал рефераты в различных обществах (Церковно-историческом и археологическом, Педагогическом), мечтал об издании журнала, в котором бы давалось философское освещение различным явлениям современной жизни – научной, художественной, общественной... В самые последние годы (со времени русско-японской войны) Пётр Иванович оставил эти мечты, потому что с этого времени стали выплывать на поверхность русской жизни такие явления (революционные движения), с которыми, по убеждению Петра Ивановича, необходимо было бороться, но уже не философскими методами...

Будучи по складу своего ума, как уже сказано, однодумом, Пётр Иванович, однако, не чуждался общения с людьми и охотно шёл навстречу сближению с ними на почве общих культурных интересов. Друзей у него не было, но он с самой живой радостью и с внимательной предупредительностью гостеприимного хозяина встречал у себя своих добрых знакомых, главным образом из числа своих бывших учеников, равно как охотно появлялся и у них в тесном кружке общих знакомых. В этих собраниях время проходило за обсуждением какого-либо реферата, за музыкой, за оживлённой беседой по какому-либо научному или общественному вопросу. Здесь Пётр Иванович оживлялся, и его речь искрилась иногда добродушным юмором. Речь шла, помнится, о потребности в новом периодическом издании (любимая мечта Петра Ивановича). Собеседники размечтались, и в своём увлечении стали уже подыскивать название для будущего журнала. Один из собеседников стал горячо развивать ту мысль, что журнал должен послужить мостом между церковными элементами общества и нецерковной интеллигенцией. Кто-то подхватил слово мост и предложил (конечно, шутя) назвать журнал «мостом». «Нет, – заметил Пётр Иванович – будем скромнее: назовём его перекладиной»... В сношениях с теми людьми, с которыми у покойного не было личного знакомства, он был сдержан, но неизменно вежлив. В выражении своих суждений – будь то в официальных или частных собраниях – был прям, даже резок, хотя резкость никогда не переходила в грубость: он был слишком культурен для того, чтобы быть грубым. Конечно, было бы неправдой сказать о нём, что он «льна курящегося не угашал», и мы этой неправды не скажем. Он, например, прямо, а порой и резко, высказывался о студенческих сочинениях или поступках, и если последние не считал соответствующими достоинству студента и Академии, не затруднялся перед предложением решительной меры – уволить студента из Академии. Человек мысли, он был против того, чтобы решающий голос, который, по его убеждению, должен принадлежать мышлению (припомним, что мышление, по Петру Ивановичу, деятельность оценивающая), передавать чувству, – он был противником сентиментализма в литературе и жизни, и если сентиментализм склонен возводить в значение добродетели «так называемое благодушие», то Пётр Иванович считал его «качеством более отрицательным, чем положительным (неделание никому зла), означающим собой более слабость воли, чем действительную любовь к добру: любовь снисходительна и терпелива, но вместе с тем и настойчива; упорствует в делании добра, не взирая ни на какие препятствия к тому»¹¹. Зато как радовался Пётр Иванович, если он замечал в студенте проблески научного интереса, особенно в области философии!

Характеристика покойного профессора была бы неполна, если бы мы в заключение не отметили его любви к детям. Он готов был с ними гулять, играть, разговаривать по целым часам. Для него самого было удовольствием обрадовать детей, не только своих, рождественским или именинным подарком, который он не затруднялся сам принести и преподнести какому-либо малышу. И малыши любили «своего» профессора. Так радость профессора-философа объединялась в одном потоке с наивной радостью малых детей...

Жизнь Петра Ивановича не была свободна от разного рода огорчений, но он умел переносить эти огорчения с замечательным самообладанием. Он совмещал в себе лучшие качества стоического мудреца, смягчённые христианским миросозерцанием. Но в последние годы жизни, со времени злополучной русско-японской войны, настроение Петра Ивановича заметно изменилось, и порой, казалось, он терял душевное равновесие. Почти до самого окончания войны он был убеждён в её благополучном исходе, и его раздражали суждения противоположного характера, высказывавшиеся многими из его постоянных собеседников. Тем тяжелее было ему пережить несчастный исход войны. Тут сказалось, как были близки его душе радость и горе родины... А после войны революционные движения росли и росли, забастовки рабочих и учащихся стали обычным явлением, проникли и в духовные Академии. Всё это глубоко огорчало Петра Ивановича, который, – теперь это было очевидно, – обладал впечатлительной душой. В оценке совершающихся событий он стал расходиться с теми, с кем раньше готов был идти рука об руку, и чем отрицательнее становилось его отношение к конкретным проявлениям освободительного движения, тем примирительнее относился он к «старому порядку»... В январе текущего года у него произошло столкновение со студентами из-за того, что он резко отозвался о студенческой забастовке. Маститому профессору пришлось пережить много огорчений. Он сделался молчаливее и замкнутее; в его речи чувствовалось иногда раздражение, и умное, выразительное лицо реже озарялось добродушной улыбкой. Родная страна переживала кризис, и он, её верный и преданный сын, нёс на себе хотя и неизбежные, но всё-таки тяжкие болезни переходного времени. И нелегко ему было нести их, потому что он мрачно смотрел вперёд... Тем временем забирала силу над вообще крепким организмом давняя болезнь, о существовании которой покойный и не подозревал (рак печени); до самой смерти он думал, что у него застарелая малярия, и мечтал, оправившись, ехать в деревню на отдых... Вскоре после Пасхи Пётр Иванович слег и не вставал до самой кончины. Силы постепенно слабели, но больной почти до конца сохранял ясное сознание и живой интерес к событиям академической, церковной и политической жизни... До последнего дня он жил интересами того дела, которому отдал всю свою жизнь, и умер на своём посту, оставив нам завет непрерывной работы мысли и непоколебимой преданности своим убеждениям.

***

Тело покойного в самый день кончины было перенесено Преосвященным Платоном, Ректором Академии, в Свято-Духовскую церковь Братского монастыря. По пути гроб был внесён в библиотечный зал академического корпуса, где была совершена краткая лития, перед которой Преосвященный Платон, обратясь к гробу учителя, сказал несколько сердечных слов, посвящённых его памяти. 14 июня после заупокойной литургии, Преосвященным же Платоном, в сослужении бывших и настоящих учеников покойного профессора, совершено было отпевание. На литургии, во время причащения священнослужителей, студент И. Триодин произнёс слово, а перед отпеванием и во время отпевания говорили речи ученики покойного: профессор Д.И. Богдашевский, студенты К. Пономаренко, Н. Колосов, Е. Панов и, наконец, перед последним целованием, пишущий эти строки... Гроб покойного учителя предан земле на кладбище Флоровского монастыря, на горе, над обрывом, откуда открывается чудный вид на Подол. В центре картины находится Братский монастырь с Академией, служению которой была посвящена жизнь почившего.

П. Кудрявцев

Слово перед погребением профессора П.И. Линицкого

Где ти, смерте, жало; где

ти, аде, победа (1Кор.15:55)

Глубочайший источник утешения заключается в этих словах, которыми апостол заканчивает свою пламенную, вдохновенную речь о воскресении мёртвых. Точно смиренный созерцатель борьбы двух великих стихий или сил, он, видя решительную победу жизни над смертью, радостно восклицает: «где ти, смерте, жало; где ти, аде, победа»! И это победное восклицание проносилось в течение веков и тысячелетий перед сознанием человечества, умиротворяло всех живых, плакавших у дорогих могил, и витает, слушатели, перед нами теперь – в скорбный миг разлуки с дорогим нашим наставником.

Велика и тяжела наша скорбь, потому что велика утрата. Закатилась одна из самых светлых звёзд, сияние которой восхищало не только нас, наполнявших этот храм науки, а простиралось далеко и за его стены. Нет больше высокопросвещенного учителя, твёрдой и мудрой рукой вводившего нас в царство мысли и высоких идей. Каждый человек по природе философ, потому что почти всякий спрашивает: «О, разрешите мне жизни загадку!.. Зачем живу, зачем страдаю?» Каждый хочет знать своё место в необъятном мироздании, а также начало и цель всего окружающего его бытия. Философия и берётся удовлетворить этим неумолкаемым запросам духа человеческого. И мы все жаждали философского просвещения, и мы не хотели быть слепыми в вере. Мы все стояли перед тем святилищем, в котором собрались величайшие мыслители и гении – гордость человечества – от Конфуция, Пифагора, Сократа и до наших дней. Безбрежное множество доктрин и философских учений послано было из этого святилища в поучение человечества. Но труден был путь того, кто хотел бы без надёжного руководителя отыскать такого мыслителя, который ближе других стоит к истине – заветному краю желаний всех нас, товарищи! Всякий мог сбиться и спрашивать: «где же, в самом деле, истина, если так много разных философских построений, может ли быть она достоянием человека и не есть ли сама она – иллюзия, а жажда её – ненормальный порыв бедного и несчастного нашего существа? Почивший наставник наш и был нашим руководителем, спасавшим от безнадёжного скептицизма, вещавшим нам истину, вдохновлявшим нас любовью к ней. Потому и тоскуем мы ныне, что лишились дорогого наставника. Встревоженное сердце спрашивает: почему нет того, кто так часто говорил о бытии, почему не говорит с нами, не слышит нас, не принимает участия в нашей жизни тот, кто так настойчиво говорил «о назначении высоком человека» и о бессмертии?

Слышим же успокоение! «Где ти, смерте, жало; где ти, аде, победа?» Для верующего нет смерти. «Пожерта бысть смерть победою!» «Под крестом моя могила, на кресте моя любовь», говорит вместе с поэтом христианин и не верит в смерть. Крест разбил власть смерти, и кто с крестом, тот вне ядовитого дыхания смерти!

Верующая душа в смерти угадывает лишь закон переселения с земли на небо и воскресение. Усопший живёт с нами, хотя он и невидим. Пусть тело его скроется от наших взоров в могилу; у нас его мысли, его слова и желания, всё его духовное существо. Пусть он удалился на небо; ничто не в силах разлучить нас с тем, кого мы любим. Любящее сердце то же, что вселенная; ни одна планета, ни одно облако, ни одна былинка, ни один солнечный луч, не убежит за пределы вселенной, так и любящее сердце объемлет всегда свой объект. «Свет мудрости неугасим» – изрёк ещё древний мыслитель. Жива и вечна мудрость, которой он служил, – жив ею и он. Он покинул землю, но стяжал небо; он разлучился с нами, но пришёл к отцу миpa. Он получил ту «обновку», которую желали всегда труженики во славу Божию и на пользу ближним от Апостола Павла до Гладстона, до наших дней. «Вемы бо, яко аще земная наша храмина тела разорится, создание от Бога имамы, храмину нерукотворену, вечну на небесех. Ибо о сем воздыхаем, в жилище наше небесное облещися желающе (2Кор.5:1–2)» – говорит апостол. «Я жду, не дождусь от Бога обновки» – говорит перед смертью и мудрый английский труженик...

И не видим ли мы, как из года в год, с первым дыханием весны Благой Отец Неба и Земли даёт жизнь и благоухание фиалкам и розам, завядшим, как казалось, бесследно, навеки?!

Итак, смерть не расторгает связей наших с близкими нашими, не уничтожает и возможности отношений к ним. Они для нас живы, они лишь в отлучке. И как об отлучившихся мы вспоминаем, так и об усопших должны помнить. Это обязанность, налагаемая на нас любовью к ним. Любовь к отлучившимся заставляет нас исполнять слова их и наставления, следовать их заветам, подражать их примеру. Перенесём эти отношения и на усопших. В лице дорогого нашего учителя сходит в могилу один из представителей старого времени. Что даст нам будущее? Оно всегда – сфинкс и всегда лукаво... А он был человеком чести, твёрдых правил, спокойного постоянства и истинного мужества. Слово его было всегда честно и целомудренно. Оно не льстило пороку, не облекало в красивые наряды лжи, не проводило в сознание слушателей звенящее легкомыслие, не раздражало чувственности. Будем же подражать его твёрдости, честности и прямоте, с какими он осуждал всё «неразумное» и «недолжное». В наследие нам оставил он образ свой, и пусть этот образ сияет всегда в глубине нашего духа. Пусть он стоит там, где слагаются наши решения – пружины деятельности, где клокочут наши желания. Он будет облагораживать и те, и другие!.. А когда горечь разлуки с милыми нам людьми уязвит наше сердце, когда на плечи наши ляжет тяжёлое бремя и какая-либо невзгода, тогда он будет ободрять нас.

Любовь и уважение провожают отцов и дедов наших в могилу, а доброе слово о них облетает села и города. Как будут провожать нас и что будут о нас говорить, если Господь приведёт кого дожить до маститой старости?.. С доверием и прилежанием пчелы соберём воедино все многочисленные добродетели и почтенные качества характера усопшего и станем подражать им.

Теперь он предстанет перед Небесным Отцом. Будем молиться, да примет его Отец ласково и милостиво, да простит Он ему все вольные и невольные прегрешения и ошибки жизни, да даст Он душе его мир и радость неизглаголанную. Молитва о нем соединит нас как бы золотой цепью, и ничто: ни смерть, ни время, ни сутолока и обыденная суета – ничто не расторгнет во веки этой несокрушимой цепи. Аминь.

Студент III курса

Иван Триодин