Академическая свобода и развитие философии в Германии

(Лекция, прочитанная студентам Московской духовной академии 17 сентября 1904 года).

Почему философия более всего процветает в Германии? – От философского склада ума немцев или от условий их философской работы? – Традиции немецких университетов. – «Академическая свобода». – Свобода преподавания, как гордость нем. Университетов. – Конфликты академической свободы с интересами жизни. – Исход и значение этих конфликтов. – Несменяемость профессоров и отсутствие административного контроля над их преподавательской деятельностью. – Студенческая свобода учения. – Организация учебных занятий студентов. – Условие возможности такой организации (университет не дает прав гражданской службы). – Студенческая свобода поведения. – Влияние академической свободы. – Влияние на выработку философских воззрений. – Почва для процветания философии. – Атмосфера, благоприятствующая этому процветанию. – Exempla in contrarium: средние века; – эпоха возрождения; – философия в России. – Благоприятные почва и атмосфера для философии в Германии. – Легкость философского творчества. – Относительное бессилие антифилософских тенденций и предрасположений: практического интереса и влияния чувства; – влияние наивного мировоззрения здравого смысла; – догматического влияния предш. философских систем. – Академическая свобода воспитывает стремление к оригинальности. – Студенческая свобода создает более естественный подбор умственных сил к специальностям. – Влияние академической свободы на распространение и усвоение философских учений. – Значение приват-доцентуры. – Философские общества и студенческие научные ферейны. – Заключение.

Мм. Гг.!

Возобновляя свою преподавательскую деятельность в академии, после годичной заграничной командировки, я чувствую и потребность, и обязанность поделиться с вами некоторыми вынесенными мной из-за границы впечатлениями, имеющими отношение к предмету моего преподавания. Я не буду сегодня говорить вам о современном состоянии западной философии, ее направлениях, представителях, преобладающих тенденциях и т. п.; – все это войдет в состав моего курса, будет предметом моих последующих чтений. Не стану также много останавливаться на частностях в организации философского преподавания в Германских университетах, что было предметом моего специального изучения в проведенный за границей год; – это может иметь практическое значение для тех из вас, кому в будущем самим придется быть преподавателями философских предметов; – и я надеюсь впоследствии найти время побеседовать с вами об этом. Теперь же хочу лишь воспользоваться своими наблюдениями над жизнью немецких университетов и в условиях этой жизни поискать ответ на вопрос, который меня, как историка философии, должен был заинтересовать прежде всего: что делает Германию, по меньшей мере, уже более столетия классической страной философии? Почему последняя нигде так не процветает и не разрабатывается, как именно у немцев?

Обычная ссылка на специфически философский склад немецкого ума, – в тех случаях, когда она не является пустой оговоркой, – может объяснить в интересующем нас вопросе лишь не многое: особый характер и, так сказать, национальный колорит немецкой философии, наиболее излюбленный ей круг проблем и т. п.; но почему философии здесь больше, чем где-либо? – почему интерес к ней здесь никогда не оскудевает до полного почти исчезновения, как это иногда случается в других странах? – почему более всего оригинальность крупных систем появляется именно здесь? – на все эти вопросы простая ссылка на склад немецкого ума ответить не может. К усвоению любых философских доктрин другие национальности способны не менее немцев. К философскому творчеству – тоже. Но в напряженности и широте (интенсивности и экстенсивности) философской работы немцы не знают себе соперников. Ясно, что разгадка лежит не в свойствах самого немецкого ума, как такового, а в особенно благоприятных условиях его развития и в обстановке его деятельности. Вот об этих условиях и обстановке я и хочу поговорить с вами сегодня.

Почти все немецкие философы – люди с университетским образованием (или как немцы говорят, «akademisch gebildete Leute»), и из них безусловное большинство – университетские преподаватели (профессора и приват-доценты). Немецкой философии по преимуществу приличествует название «школьной философии», чего нельзя сказать ни об английской, ни о французской философии. Этому не препятствует даже то обстоятельство, что некоторые крупнейшие из немецких философов, например, Кант, Шопенгауэр, Ницше были решительными врагами и хулителями именно «школьной» философии. К ним самим вполне применимо то, что я сказал вообще о немецких философах (они были людьми университетского образования и университетскими преподавателями, – двое последних, впрочем, очень недолго); и сама их философия сравнительно очень скоро сделалась предметом школьного изучения и разработки. Традиции и жизненный уклад немецкой школы (университета), по моему мнению, и образуют ту благоприятную и плодоносную почву, на которой пышным цветом расцветает философия.

Чем же характеризуются университетское преподавание и студенческие занятия в Германии? – Мне кажется, что такую центральную характерную черту можно обозначить одним словом: свобода! Университетская наука в Германии – свободна, свободно ее преподавание и свободно ее изучение. Эта, как ее называют немцы «академическая свобода» («akademische Freiheit»), по существу дела, имеет две стороны: 1) свобода профессоров преподавать что угодно и как угодно; и 2) свобода студентов изучать что угодно, где угодно и, как угодно. Первая есть свобода преподавания – «Lehrfreiheit», вторая есть свобода учения – «Lernfreiheit» («lehren» и «lernen»). Это понятие «Lehr-und Lernfreiheit» не есть простое притязание или даже отвлечение от существующего положения дела, а молчаливо признаваемый самим немецким законодательством принцип, нормирующий университетскую жизнь, – деятельность профессоров и занятия студентов.

Прежде чем говорить о значении этого принципа для процветания философии, я познакомлю вас вкратце с сущностью, проявлениями и границами этой «академической свободы».

1. Начну со свободы преподавания. Сами немцы охотно подчеркивают эту особенность своей университетской организации и справедливо гордятся ей. «Свобода преподавания, – говорит известный современный берлинский философ и знаток германской университетской жизни, проф. Фр. Паульсен, – есть гордость немецкого университета. Она теснейшим образом связана с той духовной свободой вообще, которая образует столь характерную черту нашей народной жизни. Если другие народности хвалятся своей силой, своими владениями, своими свободными учреждениями, то немецкий народ может похвалиться (сколько бы не имел еще он в других отношениях поводов для недовольства) своей духовной свободой; где ему отказано в свободной и сильной деятельности, там он находит замену и утешение в свободном мышлении. А это свободное мышление свило себе гнездо прежде всего в университете. В настоящее время, как в университетах других стран, гордящихся своей политической свободой, мышление и исследование стеснены церковной и государственной опекой или косностью корпоративного устройства и давлением бездушно-неделикатного общественного мнения, немецкий университет сделался твердыней и оплотом свободного мышления, не связанного никакими догмами, никакими нормами, кроме тех, которые устанавливаются самим разумом. Отсюда – чувствительность широких кругов общества ко всякому давлению в этом пункте; немец перенесет многие ограничения личной свободы с большим и для иностранца часто удивительным терпением, но в этом пункте, – к чести его надо сказать, – он очень чувствителен: свобода мышления, исследования и преподавания есть ревниво охраняемый палладиум неписанной конституции немецкого народа»¹. Подобные же характеристики дают и иностранцы, изучающие состояние немецких унивеситетов, – например, выдающийся американский философ и педагог Stanley Hall. И можно думать, что немецким университетам никогда не придется краснеть за утрату права на такую характеристику.

Свобода преподавания сделалась существенной и неотъемлемой принадлежнлстью немецкого университета еще с 18 столетия. Уже с тех пор на университетского преподавателя не возлагается более обязанность сообщать лишь установленные и авторизованные истины; он должен самостоятельными изысканиями вырабатывать научные познания и вводить в их круг своих слушателей. Преподаваемая им наука не дана в качестве готовой системы, а лишь предстоит ему как совокупность задач, разрешению которых он должен посвятить свои умственные силы, делясь при этом достигнутыми результатами со своими слушателями и вводя их самих в технику научной работы. Для академического праподавателя, а также и для его слушателей не сущестыует никаких обязательных или запретных мыслей. Для преподавания существует одна только норма: оправдать истину своего учения перед разумом и фактами.

Нельзя, правда, сказать, чтобы эта свобода нигде не вступала в конфликт с теми или иными интересами жизни, и чтобы ей не пытались с той или иной стороны ставить границы, но в общем она все-таки является, как я сказал, признанным и бесспорным правом немецких университетов. Многие науки уже давно и окончательно пользуются никем безусловно не оспариваемой и безграничной свободой. В естественных науках, в медицине, в науках математических и филологических никто и не подумает давать исследованию какие-либо, положительные или отрицательные, предписания относительно его содержания, только разве изредка, – да и то не принципиально, а лишь фактически, – то там, то сям пытаются ему ставить некоторые границы; – это случается там, где научноу исследование по предмету своему приходит в соприкосновение с социальными силами, с государством или церквью, т.е. в вопросах религиозных, политических и социальных. Богословие, философия, политические и социальные ауки, понятно, чаще наталкиваются на такое противодействие и потому вынуждены еще бывают иногда защищать свою свободу². Течение и исход этих конфликтов не только весьма поучительны для стороннего наблюдателя немецкой жизни и культуры но и воспитательным образом действует на сам немецкий народ в самых разнообразных и широких его слоях. Последнее обстоятельство в свою очередь, улучшает и расширяет почву для философских посевов и всходов. Борьба за свободу часто приносит такие же, если только не лучшие плоды, чем и обладание своюодой. Философия, таким образом, всегда остается в чмстом выигрыше. Весьма удачно характеризует сущность или природу этих конфликтов упоминавшийся уже мной философ Паульсен. «Конфликт, говорит он, везде одной и той же природы: это – конфликт между теоретиком и практиком, философом и политикрм, можно даже сказать еще общее – конфликт между двумя существенными сторонами человеческой природы, разумом и волей»³. Всякая практическая деятельность только тогда может достигать каких-либо целей и даже ставить сами цели, когда арена и условия деятельности даны в неоспоримо правильном направлении: программа, рассчитанная на одну картину действительности и на одно соотношение реальных сил, может оказаться совершенно неисполнимой в рамкой другой картины и при другом соотношении. Научное же и философское мышление никогда не могут остановиться на каком-либо одном, окончательно достигнутом представлении: они постоянно заняты пересмотром фактов, новой проверкой отношений, «переоценкой ценностей». Ясно, что практический деятель часто должен иметь поводы быть недовольным результатами и направлением научно-философских исследований, так как ему постоянно приходится быть готовым к переделке, а то как и к упразднению многосложных предприятий и организаций, начатых в виду других теоретических концепций, но уже связанных тысячью нитей с многоразличными и существенными жизненными интересами людей. Здесь легко возникает подозрение, что наука идет неправильным путем, вдохновляется не объективным интересом к истине, а руководствуется революционными мотивами, подкапывается под существующий строй и устои государственной и церковной жизни. От таких подозрений, в сущности, недалеко и до стеснений и до попыток преследования науки или ученых…И надо сказать правду, попытки в этом роде в отношении к богословам, философам, социологам и др. подобным исследователям бывают иногда и в Германии даже сейчас. Но , к чести немецкого народа и образованного общества, он почти всегда оканчивается неудачей! Причина этого – в том, что немецкие реакционеры и консерваторы никогда не доходят до такого цинизма, как охранители в других странах, чтобы просто запрещать те или иные идеи без всяких рассуждений. Они никогда не решаются принципиально отвергать свободу исследования и вследствие этого вынуждены вступать в спор со своими противниками. На этой же почве, само собой понятно, их кампания заранее обречена на проигрыш. Если же какой-нибкдь министр культов (так называется в Германии министр, ведающий, между прочим, и народным просвещением) вздумал бы просто без всяких рассуждений предписать научному исследованию те или иные идеи, то это вызвало бы такой взрыв всеобщего негодования как в либеральных, так и в самых консервативных кругах, что такая затея не просуществовала бы и одного дня. В виду всего сказанного, можно думать, что в сравнительно непродолжительном времени и сами попытки стеснять свободу исследования, за недостатком принципиальной почвы, окончательно заглохнут в Германии.

Теперь же, как я сказал, эти попытки самим течением создаваемых ими конфликтов воспитывают немецкий народ в чувстве непоколебимого уважения к свободе мысли и в критическом отношении к всяким догмам и традиционным взглядам. Немец, на глазах которого вооруженная силой власть, выступающая на защиту якобы самих священных традиций и идей, должна уступать скромным работникам научно-философской мысли, привыкает думать, «что сила не может сравняться с умом, что высшая сила – могущество знания"…

Такое настроение есть одно из самых существенных условий для правильного восприятия всякого независимого нового философского воззрения и для самостоятельного философского творчества. Вот в этом смысле можно, если угодно, говорить о специально-философском складе немецкого ума, но нужно помнить, что склад этот не дан от природы, а воспитан условиями немецкой умственной жизни.

Говоря о профессорской свободе преподавания в Германии, я намеренно остановился на свободе их проводить те или иные идеи в области преподаваемой науки. Это – самая основная и важная, так сказать, принципиальная черта «академической свободы». В связи с ней стоит никаким законом, собственно говоря, не утвержденное, но молчаливо признаваемое право профессора оставаться на занимаемой им кафедре, сколько ему будет угодно: удаление со службы или перемещение профессора в интересах службы в немецких университетах обыкновенно не имеет места. У начальства, таким образом, не оказывается одного из сильнейших средств давления на научную совесть профессора. Удаление от службы или переход в другой университет (к слову сказать, довольно часто практикуемые немецкими профессорами) происходят только по собственной воле профессора. Другие принадлежности этой свободы касаются более разных технических сторон в организации преподавания и собственно служебных деталей профессорской деятельности. Профессор, при своем определении на службу, получает вообще право преподавания известного круга наук; но как он воспользуется этим правом, это – почти исключительно его дело: он вполне самостоятельно определяет те курсы, какие он собирается читать, те упражнения, какие думает вести со своими слушателями, число часов в неделю и т.п. Обыкновенно считается обязательным, чтобы профессор читал в семестр два курса, – один публичный и другой приватный, но и эта обязанность далеко не безусловная, а скорее – только обычай. О каком-либо контроле над деятельностью профессора, ее ревизии, отчетности с его стороны и т.п., конечно, тоже нет речи.

2. Описание профессорской «свободы преподавания» вполне соответствует студенческая «свобода учения» – «Lerntreiheit», – право учиться где угодно, чему угодно и у кого угодно. Обыкновенно принятый в университет (имматрикулировавшийся) студент обязывается избрать факультет и записаться на один приватный (платный) курс; публичных (бесплатных) курсов он может записать себе сколько угодно, по своему усмотрению, – может ограничиться тоже только одним. Этим все его обязательства и исчерпываются. Дальше он может никогда более до конца семестра не заглядывать в университет (лишь в конце семестра он обязан подать своим профессорам, к которым записался, свою имматрикуляционную книжку для отметки о прослушивании курса), – и однако же он пользуется всеми правами и преимуществами студента на все время, пока остается имматрикулированным (а права и преимущества эти довольно значительны и многочисленны: напр., право бесплатного лечения в клиниках и у университетских профессоров медицины, льготное или бесплатное получение лекарств из аптек, право быть судимым университетским судом по большинству проступков не уголовного и не искового характера, свобода от полицейского задержания или ареста и т.п.). В начале следующего семестра он обязан повторить запись минимум на два курса (приватный и публичный) и – только. Время пребывания студента в университете (число семестров) – неограничено: желающие могут хоть всю жизнь оставаться имматрикулированными (и, замечу кстати, такие экземпляры встречаются едва ли не в каждом немецком университете; – в прошлом году, например, сообщалось в газетах о смерти одного такого «вечного студента» в возрасте, кажется, 60 лет). Учение в одном и том же университете – необязательно: студент может хоть каждый семестр переходить в новый университет, при чем его имматрикуляция везде сохраняет силу, и права, приобретенные прослушиванием тех или иных курсов в разных университетах, не теряются (и надо сказать, что немецкие студенты вообще очень широко пользуются этим правом переходить из университета в университет; это считается даже, – между студентами, – как будто и необходимым; теоретически это оправдывается желанием послушать лучших профессоров в разных университетах, на практике же часто делается просто для разнообразия и для собственного удовольствия)⁴.

Говоря о минимальном количестве учебных обязанностей немецкого студента, я отнюдь не хотел сказать, что все или даже большинство студентов этим именно минимумом и ограничиваются. Я желал только пояснить вам крайний предел (terminus ad quem) «академической свободы» немецкого бурша. На самом же деле, конечно, не может найтись особенно много охотников оставаться в университете ради прелестей ничегонеделанья и сладкой возможности сознавать себя «свободным» буршем (хотя не могу не прибавить, что вообще-то такое сознание играет в жизни немецкого студенчества весьма большую роль; и вы весьма часто в различных студенческих песнях услышите один и тот же их любимый припев: «frei ist der Bursch! frei ist der Bursch!»). Большинство всегда имеет в виду какие-либо определенные цели – либо практические, либо научные. В том и другом случае, они избирают себе известный, довольно значительный круг наук (гораздо меньший, однако, чем обязательно изучаемый нашими студентами – в наших университетах и, напр., в нашей академии) и занимаются ими, сообразно с преследуемой целью, довольно усердно: посещают лекции, учавствуют в семинарах (практические занятия), пишут рефераты, готовятся к прениям, работают в лабораториях и т.п. Подбор такого или иного круга наук всецело предоставляется вкусам и интересу самих учащихся. Университет, со своей стороны, только дает свякому желающему полную возможность удовлетворить все его учебные и научные нужды. Ищущий сравнительно элементарных познаний найдет их в курсах, назначаемых специально «для начинающих»; жлающий серьезных научных знаний может обратиться к специальным курсам «для преуспевающих» «für fortgeschrittene», к семинарам, лабораториям и к разного рода «privatissima». Короче говоря, университет предлагает свим питомцам минимум обязательных занятий и максимум возможности приобрести любой запас знаний желательного объема, глубины и основательности: кто хочет, может получить очень много, – можно сказать, все желаемое; – кто не хочет, может хоть абсолютно ничего не делать. И то и другое принципиально рассматриваются, как явления вполне нормальные.

Такая свобода учения едва ли была бы возможна и едва ли допускалась бы, если бы немецкий университет, подобно нашему, давал права гражданской службы. Но он совершенно не дает таковых. Последние приобретаются в государственных экзаменационных комиссиях, независимых от университета. Университет дает только знания, а государство – права. Единственное звание, какого может удостаивать университет, есть докторская степень. Приобретение ее не обязательно, но желающие (и таких оказывается едва ли не большинство) могут получать ее по специальному экзамену и по защите диссертации.

Понятие «академической свободы» студента не покрывается описанной свободой учения. Немецкое студенчество свободно и во всем своем внеучебном поведении. Никаких прямо воспитательных целей относительно него университет не преследует. Никакой инспекции в нашем смысле слова студент не знает. Он живет так, как считает нужным, и решительно ни перед кем за свое поведение не ответственнен, – разумеется, если только он не совершает преступления против общих гражданских или уголовных законов. И нельзя сказать, чтобы такое отсутствие воспитательных воздействий дурно отзывалось на нравственном уровне учащегося юношества и губило его будущность. Большинство из них, правда, очень сильно пьют, многие скандалят, иные развратничают, но в общем, в конце концов, из них все-таки выходят почтенные и хорошие практические деятели, ученые, мыслители и т.п. Нужно, впрчем, прибавить, что очень много есть и безусловно корректных в моральном плане юношей. В сущности, на мой взгляд, с педагогической точки зрения результаты свободы оказываются совершенно такими же, как и результаты нашей школьной педагогики со всеми ее инспекторами, суб-инспекторами, надзирателями и т.п.

Показав вам в более или менее конкретных чертах, в чем состоит та «свобода», которая характеризует университетскую жизнь в Германии, я могу вернуться к поставленному мной в начале лекции вопросу, – какое влияние это обстоятельство оказывает на развитие немецкой философской мысли.

Влияние это мне представляется двояким: оно простирается – 1) на выработку философских воззрений или на создание философских систем и 2) на распространение и усвоение последних⁵.

1.    

Философия есть растение весьма деликатное, которое для своего процветания и нормального развития нуждается в известной благоприятной атмосфере и почве. К философствованию способны все люди, но не у всех это философствование бывает одинаково плодотворно. Можно указать целые эпохи, когда философов были массы, но созданные ими доктрины едва заслуживают имени философии. К таким эпохам можно, например, отнести эпоху возрождения и средние века. Такую эпоху до сих пор еще переживает и наша русская философия.

Почву для процветания философии образуют результаты положительных наук, так или иначе приходящие в конфликт с традиционными верованиями и господствующими в обществе догматическими воззрениями. Философия, как самостоятельное искание истины, возникает обыкновенно тогда, когда обнаруживается противоречие между традиционным, обычным в данном обществе мировоззрением (естественное мировоззрение обыденного, наивного или т.н. здравого смысла, унаследованное от предков и поддерживаемое консерватизмом среды религиозно-нравственное мировоззрение, сросшиеся с ними устаревшие научные идеи и т.п.) и накопившимися новыми научными знаниями. Что наука ведет нас к истине, – отрицать это едва ли хватит смелости даже у самого убежденного приверженца здравого смысла и традиционных верований. А что простая замена поколебленных традиционных верований и представлений научно дознанными истинами не дает субъективного удовлетворения, – ибо не отвечает на те интимнейшие запросы духа, которые обслуживались старыми воззрениями, – и производить в мировоззрении большее опустошение, нежели можно было ожидать, судя по содержанию новой научной истины, – ибо из стройной гармоничной системы нельзя вынуть одно звено, не поколебав целого, – в этом очень скоро убеждается всякий, кто только пытается подобным образом накладывать новые заплаты на старую одежду. Необходимость ревизии всего мировоззрения и нового его обоснования в согласии с успехами науки быстро сознается всяким, кто только не выработал в себе равнодушия к общим вопросам или своеобразного умения сидеть между двух стульев, одновременно отвечать на один и тот же вопрос и да и нет. Ревизия эта должна быть предпринята на свой собственный страх и риск, потому что без достаточного размышления нормальный человек может принимать лишь в известном смысле quod semper, quod ubique, quod ab omnibus или проповедь бесспорных (для него) умственных авторитетов; в последнем случае обязанность самостоятельной ревизии лежит на них. Этот то самостоятельный пересмотр мировоззрения и обработка в его целях последних результатов научного исследования и есть философствование, а плоды последнего составляют философию. Философия не может явиться там, где нет противоречия между новыми знаниями и старыми идеями.

Атмосферу, благоприятствующую развитию философии, образует вера в силу знания и уравновешенно-спокойное, теоретически-интересующееся отношение к противоречиям мысли и жизни. Там, где отсутствует хоотя бы одно из этих условий, философия процветать не может. Где нет веры в силу знания, – в то, что для человеческой мысли не существует принципиально неразрешимых проблем⁶; где результаты науки еще считается возможным уравновесить авторитетом традиции; где еще спрашивают, – в состоянии ли научное изыскание перевесить те высшие проблемы, которые всем человечеством (или, по крайней мере, известной социальной средой, легко принимаемой индивидуальным сознанием за равнозначную по авторитету со всем человечеством) признаются окончательно решенными в известном смысле: там для философии нет благоприятной атмосферы. Но и наличность одного этого условия (веры в силу знания) еще не образует всей такой атмосферы. Эта вера может быть, но отношение к проблемам может быть недостаточно спокойным или, как очень характерно иногда говорят, именно не достаточно «философским». Известная страстность, полемический задор, своего рода фанатизм в попытках обоснования и распространения мировоззрения, являясь обыкновенно сами продуктом или ненормальных социальных и политических отношений, или вообще какого-либо личного практического интереса, делают философскую работу именно в философском смысле бесплодной. Здесь философия становится служанкой сторонних истин, нефилософских стремлений. Чтобы быть беспристрастным, мышление должно прежде всего стать беспристрастным, двигаться и вдохновляться только теоретическим интересом, без всякой примеси практических тенденций. Для кого философские вопросы не суть только вопросы об истине, но вместе с тем или даже в еще большей степени вопросы боевой жизненой программы, тому трудно создать в философии что-либо крупное, самостоятельное и ценное. И адепты его воззрений будут объединяться не столько вокруг известных теоретических принципов, сколько под знаменем некоторых практических (политических, социальных и т.п.) задач.

В пояснение сказанного не излишне будет привести две-три исторические справки.

Я уже указал на средние века, как на эпоху, когда философствовали довольно много; в совокупности явлений умственного труда философствование занимало тогда количественно или, если угодно, процентно более видное место, чем теперь и вообще в ближайшие к нам столетия, но толку из этого выходило мало, философия оставалась совершенно бесплодной⁷ и выродилась в такое жонглерство понятиями и терминаами, аоторое справедливо навлекло на себя презрение, а в силу некоторых внешних условий даже и ненависть мыслителей нового времени; – вспомним до сих пор еще живо чувствуемую одиозность имени «схоластики». Причина такого, на первый взгляд несколько странного, явления заключается именно в том, что в средние века для философии почти совсем не было ни подходящей почвы, ни благоприятной атмосферы. Положительные научные знания были крайне бедны, результаты их в применении к общему мировоззрению – ничтожны; конфликты этих результатов с традиционным мировоззрением (религиозными верованиями) случались сравнительно редко, еще реже носили радикальный и непримиримый характер, а в тех случаях, когда что-либо подобное бывало, зарождающийся росток философии погибал или чах в неблагоприятной и даже прямо вредной моральной, социальной и церковно-политической атмосфере. Вера в силу знания тогда, несомненно была, но сам идеал истинного философского знания был подменен идолом рационализирования и обоснования уже готовых истин (догматов церкви). Отношение к противоречиям мысли и жизни не могло быть спокойным, а почти неизбежно принимало боевой, полимический и пропагандистский характер, потому что status quo мировоззрения ревниво охранялся церквью, всегда имевшей к своим услугам средства политической и уголовной репрессии. Независимый мыслитель должен был вместе с тем быть и энтузиастом, готовым на мученичество за идею. Но, не говоря уже о том, что на это способны лишь исключительно сильные духом натуры, все равно их настроение и настроение их последователей не могло быть чисто философским. Распространение и исповедание новых идей носили на себе все признаки религиозного сектаторства и религиозной пропаганды.

Много философствовали и в так называемую Эпоху Возрождения, но и в этом философствовании толку было немного, потому что, хотя атмосфера для развития и процветания философии тогда и была благоприятной, но почва только что начинала образовываться. Вера в знание, любовь к нему, спокойное наслаждение чистым мышлением, не смущающееся церковным авторитетом (род интеллектуального эпикурейства) – все это вместе образовало в высшей степени благоприятные условия для философии, но успехи положительных наук были еще сравнительно невелики, для молодой философии они не могли еще дать богатой пищи. Нарождались мировоззрения стройные, изящные, симпатичные, жизнерадостные, но им сильно недоставало того элемента серьезности и, так сказать, научной солидности, который обеспечивает прочный и длительный успех философским системам.

Совершенно наоборот обстоит дело у нас в России. Ученых сил у нас много, научная работоспособность выше всякого сомнения, по научной продуктивности те из наших ученых, которые не поставлены в особенно неблагоприятные условия, не уступают европейским, последние результаты научных исследований широко распространены в образованных классах общества. Конфликт научного мировоззрения с традиционным унас на лицо и, притом, он имеет более острую и радикальную форму, чем где-либо еще. Казалось бы, более благоприятной почвы для процветания философии и желать не надо. А между тем – что же мы дали ценного и самостоятельного в философии? – немногим более, чем ничего. И это не потому, чтобы мы мало философствовали или не были расположены к философии. Напротив, философию мы очень любим и занимаемся ей много; об этом свидетельствуют и рост специально-философской литературы, и обилие популярных изданий научно-философского характера, и нередкая, а в последнее время даже обильная примесь философского элемента к специально-научным работам, и, наконец, сравнительное многолюдство философских аудиторий в высших учебных заведениях. Тем не менее дальше чисто-исторических, критических, компилятивных, подражательных и продолжательных работ по философии мы почти не пошли. Вполне оригинальных систем, так сказать, первого ранга у нас нет. Кого мы могли бы, хотя бы приблизительно, поставить в ряд с Декартом, Локком, Юмом, Кантом, Гегелем или даже с Гербартом, Фехнером и т.п.? Почти все наши философы без труда распределяются по рубрикам западно-европейских направлений, – к кому-либо «примыкают», кого-либо «перерабатывают», «продолжают» и т.д. Где причина этого печального явления? Можно не колеблясь утверждать, что виной здесь – та тяжелая атмосфера, в которой приходится жить и работать нашим философам. Главные питомники философской мысли, – университеты и академии, – лишены у нас той «академической свободы», которой безмятежно наслаждаются немецкие университеты. Да и в своей вне-академической, литературной деятельности наши философы до крайности стеснены разными обязательными и добровольными цензурами. Ктоме того, и весь вообще строй нашей жизни, почти замирающей в тисках господствующего режима и всякого рода опеки, запрещений и т.п., перемещает у всех умственно развитых людей центр внимания с чисто-теоретических вопросов на задачи борьбы с давящим нас гнетом. Сама философия поневоле приобретает до некоторой степени боевой (следовательно, уже не философский) характер. Противоречия с традиционными и, так сказать, официозными идеями у нас стараются тщательно избегать. В этих видах, многих вопросов стараются прямо не касаться. Зато там, где бывает наоборот, тамфилософствование приобретает резко полемическую, в известном смысле революционную окраску. Чтобы сказанное не казалось голословным, напомню вам некоторые довольно характерные конкретные явления и случаи из истории нашей философской мысли. В свое время Гегелевская философия сделалась прибежищем для не имевшей исхода политической мысли русского общества. В 60 – х годах материализм сделался знаменем, под которым собирались прогрессивные элементы общества. Тогда же и позднее роль подобного знамени играл дарвинизм. Затем марксизм, новокантианство, прилаженное к решению социологических проблем, теперь идеализм и реализм, за борьбой которых так и чуется борьба реакции с освободительным движением – все это наглядные примеры того, во что может превращаться философия в нашей русской атмосфере. Вспомните Грота, подвергшегося чуть не инквизиционному преследованию архиепископа Никанора, вспомните травлю Влад. Соловьева за его невинный реферат об упадке средневекового мировоззрения. Перевод «Введения в философию» Паульсена мог появиться, только пройдя через комитет министров и лишь благодаря встреченному там авторитетному заступничеству. А сколько сильных и несомненно философских умов должны были покинуть отечество? А что отняло возможность самостоятельного творчества у всякой светлой философской головы, как покойный Кудрявцев? Нужно ли, наконец говорить о том, что у всех перед глазами, – как пишутся иногда изображения западной философии, говорящие однако не то, что есть на самом деле, а то, что желательно начальству? И с другой стороны, – подобные же quasi – исторические очерки с совершенно противоположными тенденциями?

Вернемся теперь к немцам.

Если не покидать начатого сравнения, то можно сказать, что в Германии «академическая свобода» создает для философии и плодоносную почву, и благоприятную атмосферу.

Положительные науки находятся в Германии в блестящем состоянии. Тщательность и методичность работы, чрезвычайная специализация, превосходная организация экперимента и разных вспомогательных научных учреждений и проч. под. делают Германию истинной мастерской научных открытий и новых выводов. Летописи последних чуть не каждый год дают богатейший материал для самых разнообразных и радикальных ревизий мировоззрения. Но мы знаем, что ведь здесь дело не в одном материале. Для философии гораздо важнее то положение, в какое ставится этот материал относительно общих вопросов и господствующих идей традиционного мировоззрения. И в этом случае у немцев дело обстоит так хорошо, что почти ничего более и желать не остается. Прежде всего, уже каждый почти ученый сам не упустит случая отметить философские следствия полученных им результатов или гносеологические предположения примененных им методов. А затем, и философы в собственном смысле слова следят за этим очень внимательно. Никакой робости перед возможностью разойтись с принятыми или господствующими воззрениями ни ученый, ни философ не испытывают; напртив, такая разница всякий раз тщательно отмечается, как предмет достойный нарочитого обсуждения. Последнее однако отнюдь не является притязанием что-то разрушить или сохранить, не становится каким-то кричащим предприятием, а напротив, считается самой обыденной, вполне естественной и ни в какой агитации не нуждающейся вещью, – вроде как бы подведения дневного или недельного баланса в приходорасходных книгах науки и философии. Такое положение дела есть несомненное следствие господствующей в немецких университетах «академической свободы». Немецкий профессор привык в своей аудитории, а потом и в своих книгах возвещать только то, что он по своему искреннему убеждению считает истиной, и эту истину он совершенно спокойно соотносит и с другими истинами, и с общими принципами. Он не видит в этом со своей стороны какой-либо смелости или особой заслуги. Это просто его обязанность, нечто такое, что и не может быть как-либо иначе.

Академическая свобода создает ту атмосферу уравновешенности и спокойствия в отношении ко всякого рода проблемам, (чисто теоретическое рассмотрение их), какие так существенно важны для появления самостоятельного и плодотворного философствования. Там, где у нас очень легко могла бы явиться полемика, апологетика, пропаганда или какой-либо иной из видов предзанятого, тенденциозного отношения к истине, стремление утилизировать ее для некоторых a priori поставленных или каким-либо внешним интересом намеченных целей, там немецкий профессор считает своим долгом безпристрастно рассудить, не прецвеличивая значения обсуждаемых данных. Он вовсе не наголодался так от лишения свободы, как его русский коллега. Он просто только ни на что не закрывает глаза, все приводит в ясность и откровенно сопоставляет противоречия, выводит следствия и т.п., отнюдь не думая, будто этим он хоть в каком-либо отношении совершает подвиг.

При таких-то условиях вполне легко и свободно развертывается индивидуальное философское творчество. Ни одно из препятствий, обыкновенно тормозящих такое творчество, в Германии не имеет такой силы, как, например, у нас. Главный тормоз, – неуверенность в своем праве на свободное выражение своих убеждений и чувство постоянного риска подвергнуться за научные или философские мнения дисциплинарной ответственности, – у немцев совершенно отсутствует, тогда как у нас он создает временами невыносимо тяжелое настроение, парализующее умственную изобретательность. А благодаря отсутствию такого внешнего стеснения, в философствовании немецких профессоров менее дают себя знать и те субъективные антифилософские предрасположения, которые в большей или меньшей степени неизбежно присущи всякому мыслителю и понижают объективную ценность его философских идей.

В числе таких предрасположений, как известно, прежде всего стоит невольное подчинение разного рода практическим интересам и влиянию чувства. Вспомните изречение: «quae volumus, ea libenter credimus», вспомните полные яда наблюдения Шопенгауэра над этой человеческой слабостью (изложенные в его «Эристике»). Конечно, как люди, и немецкие профессора не свободны от этого недостатка; но им легче его избегать. На страже практических интересов и интересов чувства в Германии стоят обыкновенно консерваторы: припомните, что я сказал несколько ранее о конфликтах академической свободы с охранительными стремлениями и об исходе этих конфликтов (стр. 72). Практика открытой и нередко повторяющейся борьбы создала у немецких философов особенное чутье научной и объективно-философской правды, а вместе с тем и чутье практической заинтересованности, которую они почти всегда умеют отличить от теоретической убежденности. Они отлично знают, что их всегда могут упрекнуть в практической заинтересованности, а это упрек – не из приятных. Еще того более, они знают, что консерваторы и реакционеры, а также и люди других лагерей, заинтересованные в пропаганде известного рода идей, не преминут их скомпрометировать выражениями своего одобрения и сочувствия. Наконец, и вообще долгая школа критической мысли сделала уолвки некритичного мышления легко замечаемыми и потому устранимыми. Все это невольно заставляет университетского философа в Германии быть всегда настороже против рассматриваемой антифилософской тенденции.

Другим антифилософским влиянием является влияние наивного мировоззрения здравого смысла. Ему немецкий философ может поддаться сравнительно легче, но все же и против него он до известной степени застрахован теми условиями работы, какие созданы практикой академической свободы. Доктринерство и род плохо скрытой антипатии к т.н. здравому смыслу многие склонны считать принадлежностью национального характера немцев (не мало ведь есть и анекдотов на тему о том, как немец какую-нибудь выдумку, кунштюк, предпочитает внушениям естественной сметки). Вернее же будет признать, что это – плод долголетним опытом воспитанной привычки доверять науке и вообще теоретическому исследованию. Априорного недоверия к научной или философской теории от немца вообще и от немецкого студента в частности ожидать трудно; напротив, от профессора и от философа они всегда ожидают чего-либо нового, своеобразного, чего они сами раньше не знали. Так привыкает смотреть на себя и сам профессор. Сознательного пиитета к «gesunder Menschenverstand» немецкий ученый, а тем более философ отнюдь не питает и если может его внушениям иногда подчиниться, то только бессознательно или инстинктивно.

Третье антифилософское влияние есть догматическое влияние предшествующих философских систем. Это влияние, вообще говоря, не следует слишком дурно оценивать. До известной степени оно желательно и полезно. Попытки продолжить систему, разработать ее далее, применить ее принципы к различным областям знания и жизни, полемически соотнести или примирить с принципами других систем, – все это, будучи результатом оказываемого системой влияния, вместе с тем является и пробой ее прочности и плодотворности: лишь система, которая таким образом разносторонне исчерпана в ее притязаниях, может быть вполне и объективно оценена, недостатки ее вскроются со всей очевидностью, и выступающая на ее смену философия может сознательно занять действительно выгодную и ценную для себя позицию. В этом отношении немецкие философы не могут быть упрекнуты в невнимании к своим предшественникам. Существование философских школ является постоянным доказательством того, как высоко в Германии умеют ценить идеи корифеев философской мысли. Здесь – в некотором роде ручательство за то, что здравая и плодотворная идея у немцев никогда не пропадет незамеченной и неоцененой. Но это наследие прошлого может зачастую быть и весьма тяжелым, вредно отражаясь на самостоятельности и непредзанятости философской работы⁸. В этом смысле я и заговорил о влиянии прежних систем, как именно об антифилософском влиянии. Против такого крайнего, слепого преклонения перед авторитетами немецкий философ тоже в значительной степени защищен традициями своей школы (университета). А в выработке этих традиций самую существенную роль играла опять академическая свобода.

Некритичная приверженность к известным влиятельным философемам есть болезнь давно и хорошо знакомая немцам, а потому против нее много раздается предостережений и в школе, и каждый стремится также сам себя уберечь от нее или, во всяком случае, считает себя обязанным к этому. Даже в тех случаях, когда немецкий мыслитель и просто перепевает чужие мотивы, он будет и себя самого и других уверять, что он не слепо следует за другими, а с критической проверкой, самостоятельно проходя тот путь, какой ими пройден. В принципе каждый немецкий философ сознает, можно сказать, обязанность быть оригинальным. Интенсивность этого сознания умеряется в нем лишь не менее ясно сознаваемой обязанностью не забывать и не игнорировать того ценного, что сделано другими. Конечно, идеально правильное соотношение таких двух стремлений не всегда бывает налицо: чаще преобладает одно какое-либо из них. Отставляя теперь в сторону ту группу, у которой преобладающим интересом является разработка и усовершенствование сделанного другими, – это, повторяю, тоже ценная и почтенная работа, – я должен указать вам на другую группу, проникнутую интенсивным стремлением к оригинальности, как на носительницу истинной философской продуктивности, оплот неиссякающего умственного творчества. О любом из представителей этой последней группы в большей или меньшей степени можно сказать, что он всегда хочет быть непременно оригинальным. Такое стремление имеет, правда, и свои дурные стороны, может быть даже иногда опасным, – способным скомпрометировать философию, но оно, во всяком случае, гарантирует от бесплодного комментаторства и повторения старого. Дурные же его стороны (оригинальничанье без достаточных рессурсов) уравновешиваются деятельностью другой из названных групп, – скажем, консервативной.

Стремление к оригинальности, несомненно, воспитано академической свободой. Профессор обязан в аудитории возвещать только научную истину, не связанный никаким заранее санкционированным содержанием, признаваемым за истину. Профессор-философ обязан возвещать непременно свое собственнное философское убеждение, не заботясь о том, нравится кому-либо (особенно из власть имущих) это убеждение или нет. Аудитория имеет право слышать от профессора именно «свое» слово, а профессор в такой же мере обязан сказать это слово. Но нигде такой usus не может столь сильно содействовать развитию оригинальности и творческой предприимчивости, как в философии. А с другой стороны, и отсутствие академической свободы ни на чем не сказывается такими губительными последствиями, как на философском творчестве. Результаты положительных наук обыкновенно бывают бесспорны и непререкаемо очевидны, и надо обладать большим меднолобием, чтобы решиться открыто бороться с ними путем административных воздействий, а когда такие случаи бывают (при отсутствии академической свободы они неизбежны), позиция борцов против науки обыкновенно оказывается фальшивой, и они рано или поздно должны бывают уступить. Потеря оказывается по большей части только во времени, да и то лишь для одной страны, потому что запрещаемое, скажем, у нас всегда может быть обнародованно за границей. Философские выводы всегда более или менее проблематичны, и борьба с ними не может получить такого вопиюще-скандального характера, как борьба против науки, – тем более, что борьба с философскими идеями обыкновенно прикрывается знаменем высоких моральных, религиозных и общественных интересов. А между тем само существование категории, так сказать, запрещенных идей убивает охоту браться за такой рискованный или сопряженный с унизительными литературными уловками труд. Философские таланты начинают расходоваться на критику, полемику, исторические исследования…

В заключение своей речи о влиянии академической свободы на выработку философских воззрений, я должен указать и на значение в этом отношении студенческой свободы.

Принятый в Германских университетах порядок изучения наук, – отсутствие каких либо обязательных программ, курсов, экзаменов и пр., – дает возможность более естественного подбора умственных сил к специальностям. Каждый студент изучает то, чем интересуется, или то, что ему нужно; и это – не в форме права выбрать только факультет, а дальше уже не сметь своего суждения иметь и изучать все, что на этом факультете полагается. Он имеет право комбинировать изучаемые предметы в любом количестве и при самом выборе предметов не стесняться факультетскими перегородками. Существует даже (по крайней мере, в Берлинском университете) для имматрикулированных студентов право пробного посещения лекций известного профессора в течение, если не ошибаюсь, полутора месяца с целью определить, интересен ли данный курс, и стоит ли слушать данного профессора. Сама ошибка в выборе здесь легко поправима и потеря времени может ограничиться всего одним только семестром, а то даже и менее. Все это делает возможность талантливому немецкому студенту вполне по вкусу и по способностям подобрать для себя группу изучаемых наук и, само собой понятно, достигнуть при этом условии наиболее плодотворных результатов. Уже само по себе это обстоятельство представляется весьма выгодным для философии, потому что охотно, с любовью изученные и соответсвующие умственным способностям человека науки скорее натолкнут его на общие (философские) вопросы, в которые упирается та или иная наука, нежели занятия по свыше предписанным программам и с обязательным отчетом в пройденном. А еще более это важно в том отношении, что и прямо к занятиям в собственном смысле философией привлекаются люди действительно к тому способные и часто особенно талантливые. Сколькь таких сил могло бы теряться для философии и действительно теряется в странах с иной университетской системой! Подумайте только, что было бы, если Кант сделался и остался филологом, как он мечтал в средней школе… А наш покойный математик Н. В. Бугаев, мне кажется, всем складом своего ума предназначался более быть философом, и из него наверное вышел бы первоклассный мыслитель: – не надо ли пожалеть, что он не родился в Германии?

2. Как я сказал, академическая свобода в Германии влияет не только на выработку философских воззрений, но также и на их распространение и усвоение (стр. 76).

Строй университетской жизни обуславливает самое разностороннее взаимодействие между лицами, так или иначе принадлежащим к унивеситету. Если аудитория своими молчаливыми или открытыми требованиями может оказывать влияние на профессора, то, само собой понятно, с еще большим правом можно утверждать обратное влияние – профессора на свою аудиторию. Последнее принадлежит не только к числу самых естественных вещей, но и составляет прямую и главную, если только не единственную задачу университетского преподавания. Понятно, что благоприятная для филосфской продуктивности атмосфера не только преподавателям облегчает творчество, но и в учениках создает особенную чуткость и восприимчивость к свежим философским идеям. К общим действующим здесь причинам присоединяется еще одна очень могучая, – это вера в профессора, доверие (часто почти прямо слепое) к надежности его руководства и к ценности его указаний. При ее содействии, настроение студентов быстро становится не только вполне однородным с настроением передовых профессоров, но жаже опережает его по горячности и прямолинейности (таково уже свойство юношеской восприимчивости). В особенности быстро и верно это достигается на так называемых практических занятиях и на семинарах, где живое, непосредственое и, притом, нередко индивидуализированное влияние профессора западает в души, проникнутые особенным интересом и любовью к предмету. Этим парализуется действие условий, тормозящих распространение философских идей, поскольку названные условия общи с препятствиями для самого творчества философского. Относительно наивного мировоззрения естественного смысла надо сказать, что никто так легко и охотно не поступает в ряды его противников, как именно студенческая молодежь, благодаря свей ничем еще не омраченной и не поколебленной вере во всемогущество науки и в авторитет профессора. Студент в университете прежде всего хочет узнать нечто такое, что ставило бы его выше мировоззрения обыкновенных смертных; он особенно дорожит тем, что открывает ему как бы секреты жизни и бытия, недоступные профанам; – настроение, на редкость благоприятное для всяких философских посевов. Что же касается традиций философских школ, то от слепой приверженности к ним студента нечего и освобождать; он вообще от них свободен – просто-напросто потому, что не знает их. Уже от профессора зависит внушить юноше такое или иное отношение к ним. Правда, собственные идеи профессора становятся нередко для его учеников священными традициями, но в этом случае мы имеем дело с той полезной стороной подражательности и продолжательности, о какой я вам говорил немного ранее. Для рспространения новых философских идей это – фактор, во всяком случае, благоприятный. Впоследствии, когда силы молодого философа вполне окрепнуть, он сумеет и сам стать на собственные ноги и отрешиться от догматической приверженности к идеям учителя. А кто этого не сможет, – опять беда не велика: значит, он самой природой предназначен быть апостолом чужой философии; – миссия, повторяю, тоже не бесполезная и даже прямо ценная в общем ходе развития немецкой философии.

Помимо этих общих причин, распространению философских идей очень много содействует прекрасная организация приват-доцентуры в немецких университетах.

Благодаря легкости получения приват-доцентуры, в Германии всякий, кто имеет чем поделиться с людьми, интересующимися наукой и философией, может найти для себя аудиторию. Всякая свежая мысль, ущущая распространения, имеет возможность громко прозвучать именно перед теми слушателями, которые жаждут истины и знания. Монополия пропаганды в Германии совершенно исключена⁹. И напрасно в свое время Шопенгауэр жаловался на какой-то заговор замалчивания, практиковавшийся будто бы профессорами философии относительно его системы. Такого заговора, по существу дела, не могло быть и не было. Если он желал распространения своих идей среди университетской молодежи, то ему следовало бы лучше воспользоваться правом приват-доцентуры, нежели это он сделал. Отчаянная конкуренция с Гегелем, заставлявшая его назначать для своих лекций те же самые дни и часы, когда читал Гегель, лишила его и той доли успеха, какой он мог бы иметь (хотя надо правду сказать, по настроению тогдашнего стууденчества успех этот не мог быть велик). Приват-доцентура, это прямое порождение академической свободы, безгранично расширяет и облегчает возможность распространения философских идей всеми теми выгодами преподавательского университетского положения, какия имеются к услугам штатных профессоров. Благодаря приват-доцентуре этими выгодами может воспользоваться всякий, кому есть что поведать интересующемуся философией миру. Такая возможность в особенности важна для новых философских идей, потому что приват-доценты уже по самому своему возрасту являются, по приемуществу, проповедниками нового. Проф. Паульсен в этом именно и видит их особенную ценнсть дл университета: «в этих двух группах университетских преподавателей (профессоров и приват-доцентов), говорит он, представлены две тенденции, на которых зиждется как вся историческая жизнь, так и жизнь науки, – тенденция охранительная и пргрессивная. Выразителями новаторской тенденции служат молодые талантливые ученые: в них жива потребность служить делу внесением новых идей и открытий и стремление составить себе имя: plus ultra – пароль молодости. Вторая тенденция представлена людьми признанного уже значения: их пароль – parta tueri. Это не менее необходимая тенденция. Если бы не было потребности в сохранении и укреплении признанной истины, то новые идеи беспрерывно обгоняли бы одна другую, и нельзя было бы достигнуть сколько-нибудь надежного состояния, которое необходимо и для самих новых идей: они развиваются и крепнут только посредством борьбы со старым, общепризнанным. Впрочем, я отнюдь не держусь мнения, что профессора не могут дать ничего нового, или что все приват-доценты могут или должны открывать новые идеи и системы. Но в жизни каждого приходит день, когда прошлое одерживает верх над будущим. В общем у приват-доцентов этот день лежит впереди, а у профессоров он уже позади»¹⁰ .

Наконец, тоже не малую роль в распространении и укреплении философских идей играют существующие при университетах философские общества и студенческие научные ферейны. Останавливаться на их значении я не буду, потому что по организации своей и по характеру они очень близко напоминают знакомые вам явления, – напр., существующий при нашей Академии философский кружок или отделение студенческого филологического общества при Московском Университете. Они даже, как вам известно, послужили прототипом для наших студенческих учреждений (напомню вам, что устав нашего кружка выработан проф. П.П. Соколовым по образцу уставов немецких студенческих научных ферейнов). Скажу только, что здесь привычка к самостоятельному философствованию и философской критике, а также и к пониманию истинной ценности вновь нарождающихся философских идей еще вернее вырабатывается и упрочивается, нежели на так называемых семинарах.

Во всем предшествующем изложении, Мм. Гг., я старался показать вам, в каком виде представляется мне влияние университетской свободы на развитие немецкой философии.

Мысль эта явилась у меня уже сравнительно давно, когда я еще был в Германии. Сначала она не прильщала меня своей особенной правдоподобностью: мне казалось, что такая «импондерабилия», как академическая свобода, едва ли может быть фактором, объясняющим в интересующем меня вопросе все. Мне даже сама эта свобода казалась несколько подозрительной, как род анархии в учебном деле. Но чем более я вдумывался в детали моего вопроса, тем все более рассеивались мои сомнения, и крепло убеждение в правоте моей мысли.

Мнувшим летом я не мало беседовал об этом с немецкими профессорами (в Галле). Их полное согласие с моими выводами окончательно укрепило меня в сознании моей правоты.

Теперь это – мое непоколебимое убеждение. Основания его я изложил вам. Не знаю, удалось ли мне вас вполне или хотя бы только в значительной степени убедить.

П. Тихомиров.

Москва.

1904г. 17 сент.