Из переписки Огарёва с Павлом Прусским (П.И. Леднёвым)

В период подъема освободительного движения в России, на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов, в поисках путей сближения с народом некоторые революционеры уделяли особое внимание религиозно-оппозиционному движению – старообрядчеству и сектантству. Повышенный интерес к преследуемым вероучениям был характерен, в частности, для Огарева, ставшего, как известно, во главе особого органа революционной эмиграции – журнала «Общее вече».

Общественную сущность и идейное содержание старообрядчества, как мы теперь знаем, Огарев понимал, в основном, неправильно: он идеализировал старообрядчество. Это было типично не для него одного, но и для большинства передовых общественных деятелей эпохи. Огарев не замечал классовых противоречий между различными социальными группами приверженцев старообрядчества и не учитывал прочной связи старообрядческой верхушки с консервативными кругами русской буржуазии. Он считал, что свобода веры и развитие религиозных течений «составляют единственный путь к освобождению масс от умственного застоя и огромную пружину к их участию в деле общественном» («Письма к «одному из многих"». – Н. П. Огарев . Избранные социально-политические и философские произведения, т. I. M., 1952, стр. 665).

Огарев и Герцен пытались установить и укрепить связи с различными толками старообрядчества (об их сношениях с представителями так называемой поповщины см. в письмах В. И. Кельсиева и О. С. Гончарова, напечатанных в т. 62 «Лит. наследства»); из видных представителей беспоповщинского толка их особым вниманием пользовался глава зарубежной общины беспоповцев Павел Прусский.

Петр Иванович Леднев, известный впоследствии под именем Павла Прусского (1821–1895), родился в богатой купеческой семье в городе Сызрани. Еще в молодости, в родном городе, он стал активным проповедником беспоповщинского федосеевского толка, а потом на короткое время, в 1846–1848 гг., оказался в главном центре этого направления старообрядчества, в московской Преображенской общине (Преображенском кладбище).

В то время все дела этой общины целиком контролировались крупнейшим московским фабрикантом Е. Ф. Гучковым. Взамен падавшей в своем значении Преображенской общины, Гучков основное внимание уделял новому беспоповщинскому монастырю, который был создан по его инициативе за пределами России, близко от ее границы, на территории, принадлежавшей тогда Пруссии, в городке Иоганнисбурге (ныне г. Пиш). Повидимому, Гучков создал зарубежный центр беспоповщины не для того, чтоб укрепить религиозно-оппозиционную организацию – к ней он давно охладел: и даже формально из нее вышел,– он руководствовался более всего своими предпринимательскими интересами: община создавалась в районе текстильного производства, конкурировавшего с московской промышленностью.

Во главе новой общины был поставлен Петр Леднев. При перекрещении он получил имя Павел, а взамен прежней фамилии – прозвище Прусский, по местонахождению возглавлявшейся им общины. Павел Прусский управлял зарубежными старообрядцами-беспоповцами длительное время – с 1848 по 1867 г., с коротким перерывом. В старообрядческих кругах он стал известен благодаря интенсивной литературной деятельности, осуществлявшейся им совместно с его помощником и единомышленником Константином Голубовым. Большое значение имело и то, что федосеевская община располагала в Иоганнисбурге собственной типографией, которая обслуживала старообрядцев беспоповщинского толка.

Основные факты биографии Павла Прусского указывают на его большую близость к кругам крупной буржуазии, ставленником которой он был. Характерно, что проповедовавшаяся им реформа федосеевского согласия была направлена на смягчение и сглаживание тех его особенностей, которые заставляли считать это согласие одним из наиболее радикальных течений в беспоповщине. Реформирование это должно было приблизить толк федосеевский к толку поморскому, к которому, в силу его умеренности, тяготели наиболее зажиточные федосеевцы.

В 1868 г. Павел Прусский перешел в единоверие и вернулся в Россию, где стал одним из наиболее активных «обличителей» и гонителей старообрядчества и всякого религиозного разномыслия. Он до своей смерти являлся настоятелем Никольского единоверческого монастыря в Москве, в который была преобразована часть старообрядческой общины (Преображенского кладбища). Павел Прусский в этот последний период своей жизни занимал крайне реакционную идейно-политическую позицию, будучи ближайшим сподвижником ярого консерватора Н. И. Субботина.

Разумеется, что раскрытые теперь прочные связи Павла Прусского с крупными промышленниками-капиталистами и его идейная позиция в период пребывания в беспоповщине не были достаточно ясны общественным деятелям того времени. Для них на первый план выступали иные стороны жизни и деятельности этого старообрядца. Приверженность Павла Прусского к наиболее радикальному религиозно-оппозиционному течению, его пребывание в недосягаемом для царского правительства месте почти на положении эмигранта, склонность к самостоятельному мышлению и литературному труду, а также находившийся в его распоряжении типографский станок – все это определяло повышенный интерес к нему некоторых революционных деятелей.

Первое непосредственное общение представителя русской революционной эмиграции с Павлом Прусским относится к 1862 г. – времени секретного приезда в Россию В. И. Кельсиева. При содействии А. А. Серно-Соловьевича Кельсиев встретился в Петербурге с находившимся там тайно, как и он сам, знаменитым беспоповцем; на обратном пути в Лондон Кельсиев посетил Павла Прусского в Иоганнисбурге, где пробыл у него в монастыре три дня, во время которых продолжались начатые в Петербурге переговоры. Об этих встречах Кельсиев довольно подробно рассказал на страницах своей «Исповеди» («Лит. наследство», т. 41–42, 1941, стр. 329–333); о том же писал и Павел Прусский («О моем знакомстве с Кельсиевым». – «Братское слово», т. II, 1889, стр. 690). Оба они к этому времени уже раскаялись в былой антиправительственной деятельности, и это отрицательно сказалось на точности сообщаемых ими сведений, однако основной факт – отказ Павла Прусского сотрудничать с революционными кругами – в том и другом повествовании передан, по-видимому, верно. Вместе с тем, как явствует из показаний Кельсиева, Павел Прусский не отвергал возможности продолжения сношений с эмигрантами – он, в частности, намеревался наладить с их помощью издание в Лондоне старообрядческих сочинений в более широких масштабах, чем это делалось в Иоганнисбурге.

B «Исповеди» Кельсиев вспоминал о том оптимистическом настроении, которое у него создалось в результате общения с Павлом Прусским; это заставляет подозревать, что он договорился с ним не только об издании старообрядческих книг, но и о более существенном – возможно, об участии Павла Прусского в уже предполагавшемся тогда особом периодическом издании для старообрядцев. «Мы шли разной дорогой, наши верования были диаметрально противуположны, но любовь к людям была у нас обоих единственной пружиной всех действий. Мы оба на все были готовы, только бы доброе сделать», – писал Кельсиев в «Исповеди» (цит. соч., стр. 334). Далее он сообщал, что сами старообрядцы, поповцы и беспоповцы, просили его «завести для них газетку» (там же, стр. 343). Из сказанного Кельсиевым о «цензуре» Огарева следует, что ко времени подготовки первого номера «Общего веча» его редакторы уже располагали какими-то статьями старообрядцев, возможно привезенными Кельсиевым; число таких статей значительно увеличилось после выхода первого номера журнала.

Эти обстоятельства помогают понять первый из публикуемых здесь документов – письмо Павла Прусского к Огареву от 4 марта 1863 г. Из него видно, что редакторы «Общего веча» в не дошедших до нас письмах просили настоятеля беспоповщинской общины продолжать дискуссию, поднятую в статье Огарева «Ответ на письмо об »Общем вече"» («Общее вече», № 2 от 22 августа 1862 г., стр. 12–14). В этой статье, начинающейся с обращения к некоему иноку, приводится небольшая выдержка из письма к редактору, в котором «инок» защищал принцип частной собственности на землю, как якобы необходимое условие для экономического прогресса; вся же статья, написанная Огаревым, посвящена доказательству противоположного тезиса – что общественное владение землей не только открывает невиданные перспективы для хозяйственного развития, но и гарантирует справедливое разрешение социального вопроса, ликвидируя имущественное неравенство. Просьбы Огарева и Кельсиева о продолжении дискуссии заставляют думать, что первое письмо, на которое отвечал Огарев в журнале, написанное от имени некоего инока, было прислано в редакцию самим Павлом Прусским или кем-либо из его близких сподвижников, возможно Голубовым. Это предположение подкрепляется содержанием следующего публикуемого здесь документа – письма Огарева к Павлу Прусскому. В последней его части Огарев, несмотря на отказ старообрядца продолжать споры, все же возобновляет обсуждение тех больших общественных вопросов, которые были предметом дискуссии, начатой во втором номере «Общего веча». Прямая связь «Ответа» Огарева в журнале с черновым текстом его личного письма Павлу Прусскому заставляет думать, что и печатный «Ответ», написанный в форме открытого письма, адресовался к нему же. Добавим к сказанному, что издания типографии в Иоганнисбурге более позднего времени не ограничивались богословскими текстами, а нередко содержали в себе статьи на широкие общественные темы.

Содержание публикуемого здесь письма Огарева весьма интересно. В нем сжато и отчетливо высказаны мысли о том большом значении, какое имеет лозунг свободы довести в ряду других демократических требований. Огарев заявляет, что он признает «свободу веры без ограничения». Надо особо отметить развитую в этом письме мысль, что «свобода веры неразрывно связана со всеми вопросами гражданской свободы» и что «освобождение совести от владычества господствующей казенной церкви (…) без коренного изменения общественного устройства немыслимо, невозможно». Эти передовые и очень верные мысли о связи борьбы за свободу совести с борьбой за всестороннее освобождение народа были весьма характерны именно для русского демократического движения – они прошли через всю его историю. Руководствуясь этими положениями, Огарев в своей революционно-пропагандистской деятельности, в частности в работе по журналу «Общее вече», постоянно сочетал разоблачение казенной церкви и призывы к борьбе за свободу совести с рассмотрением более общих вопросов коренного общественно-политического преобразования. Показательным примером именно такого тесного сочетания является рассматриваемое письмо, в котором от доказательств необходимости борьбы за свободу веры автор постепенно переходит к пропаганде социалистического общественного строя.

Но в этом же письме заметны и слабые стороны позиции Огарева – его уверенность в том, что можно путем горячих убеждений изменить идейную позицию старообрядческого начетчика. Между тем, глубокий консерватизм Павла Прусского обусловливался не только его приверженностью к не терпящему никакой «новизны» вероучению, но и более существенными факторами. Известная уже нам тесная и всесторонняя связь Павла Прусского с миром капиталистов-предпринимателей делала его сознательным приверженцем частнособственнического эксплуататорского строя и сторонником бесправного положения народа. В его воззрениях имело место сочетание таких элементов, которое Огареву, видимо, казалось невозможным – умеренная оппозиционность в религиозно-церковных вопросах и сугубый консерватизм в общественно-политических взглядах.

Последний документ предлагаемой публикации представляет собой сочетание статьи для «Общего веча», написанной в форме послания или обращения «К братьям старообрядцам», и личного письма к Огареву от 4 июня/23 мая 1864 г. Авторство Павла Прусского устанавливается на основании содержащейся в письме просьбы возвратить книгу «Поморские ответы», которую пишущий ранее вручил Кельсиеву, а в «Исповеди» Кельсиева сказано, что после договоренности с Павлом Прусским об издании в Лондоне книг для старообрядцев «он мне (т.е. Кельсиеву) тотчас же дал «Поморские ответы» для печатания» («Исповедь», цит. изд., стр. 334). Правда, полной уверенности в том, что статья и письмо написаны одним и тем же лицом, нет. В связи с этим обращает на себя внимание, что автор статьи говорит в одном месте об отношении московских старообрядцев к текущим событиям, в то время как Павел Прусский находился еще в зарубежной общине. Но это не исключает его авторства: община в Иоганнисбурге существовала в качестве филиала Преображенского кладбища, и ее настоятель фактически оставался членом коллектива московской старообрядческой организации. Во всяком случае несомненно, что статья принадлежит перу старообрядца-беспоповца: автор упоминает о «заслугах нашего Ермилова», называвшего себя прихожанином Преображенского кладбища.

Статья, присланная в редакцию «Общего веча», не была опубликована: журнал окончил свое существование, а главное – основное содержание статьи делало совершенно невозможным помещение ее на страницах органа революционной эмиграции. Высказав свое отрицательное отношение к клеветническим нападкам на «Общее вече» и удовлетворив тем самым пожелание редакции журнала, автор затем все оставшееся в статье место отводит «доказательствам» бытия бога и «обоснованию» тезиса, что каждый «умный человек» якобы не может сомневаться в его существовании. Можно предполагать, что такое построение корреспонденции являлось сознательным трюком, рассчитанным на то, чтобы ценой удовлетворения просьбы редакции и содействия ей в текущей политической работе изменить общую идейную направленность журнала, превратив его в проповедника религии. Разумеется, Огарев не мог пойти на такую сделку, и редакторский карандаш вычеркнул из статьи все богословские рассуждения. Но после этого статья самым резким образом изменила свой смысл.

Этот эпизод интересен тем, что он на конкретном примере показывает те большие трудности, которые вставали перед Огаревым. «Общее вече» было задумано в качестве органа революционного просветительства, но оно вместе с тем было рассчитано на сотрудничество в нем руководителей старообрядчества, носителей самых реакционных взглядов.

Можно догадаться на основании дошедшего до нас запроса Герцена и Огарева от 10–14 марта 1864 г., адресованного О.С. Гончарову (XVII, 134), что свое отрицательное отношение к выступлению журнала «Европеец» против «Общего веча» Павел Прусский – предполагаемый автор рассматриваемой статьи – высказал, вероятно, по специальной просьбе его издателей. Видимо, с подобными же просьбами они обращались и к руководителям иных направлений старообрядчества.

Публикуемые документы дают новый ценный материал для разработки важной исследовательской темы о поисках русскими революционерами,– в данном случае Огаревым,– путей к сближению с народными массами и о тех достижениях и ошибках, которыми эти поиски сопровождались. Особое значение эти материалы приобретают в связи с тем, что они обрисовывают конфликт, возникший на основе столкновения взглядов Огарева – революционного просветителя, демократа – с консервативной идеологией Павла Прусского – носителя идей и взглядов, свойственных кругам крупной буржуазии.

Документы печатаются по автографам «софийской коллекции» (письмо № 2 – по черновому автографу).

(4 марта 1863 г.)¹

Милостивый государь

Николай Платонович,

Приехал я с дороги в феврале месяце, прочел посланное вами письмо, на которое ответствую на ваше имя. Первое, благодарю вас за пересылку любезнейшего мне Кельсиева письма². Он в письме просит ответить на ваш ответ, что бы я и сотворил при сем письме, потому что мне сделать возможно – в том отказать ему моей совести тяжко за его любовь, но воспрепятствовало то – ваши листочки все у меня соблюдаются, а этот как-то затерялся – или кому дали без меня, или на почте затерялся. Прошу вас вторительно прислать ваш ответ, то есть «Общее вече» – тот номер, в котором положен ваш ответ³, а что вы, любезнейший, желаете с нами⁴ иметь переписку, я вам без лукавства говорю: я человек не ученый, а политических дел плана почти и вовсе не знаю, от коммерческих дел я удалился⁵ в юности и о них никогда не занимался почти и разговорами. Поэтому мне и все дела плохо знакомы; взошла в меня ревность, что в некоторых старообрядцах упущен брак, чрезо что и много они должны страдать бедствий; о этом, как о знакомом деле, сколько моих сил, попещись понудился⁶, а о других делах мне сообразить план и трудно, а не сообразя вступаться – не хочется быть подобно слепому стрельцу, а есть ли бы и вступил, то я, человек, плененный христовой славой, иначе судить не могу, только в сходство христианских положений, посему и прошу вас от такового дела, которо выше моей силы, меня уволить и не огорчись на меня, милостивый государь,– я, може, что и грубо или невежественно пишу. Я чувствую ваши к старообрядцам благосклонности и благодарю, но потому отказываюсь – я человек простой, со учеными людьми мне вступаться в беседу – только себя стыдить, да и с Кельсиевым я подружился – только-то меня завлекло, что на искусе увидели его простоту, и тот поступок заставил меня его любить и дружбу с ним иметь. Не рассматривая моего невежества, меня из ученых и в Питере кое-кто завлекали в беседу⁷, но я отскочил. Извини меня, честный муж, и не огорчись на мои слова – я не вас зазираю, но себя сужу недостаточного к вашей переписке: часом что неследующее напишу и будет после стыдно. Прошу меня простить, что я так пишу – без политики, навык я жить христианской прямизной.

Кланяюсь тебе

убогий о(тец) Павел

Марта 4.

(Лондон.) 29⁸ марта (1863 г.)⁹

Многоуважаемый отец Павел,

Письмо ваше получил и виноват, что за разными хлопотами до сих пор не писал к вам. «Вече» с ответом вам послано уже четыре дня тому назад. Сегодня посылаю еще раз на имя отца Андрея, боясь, чтобы как не пропало; я не знаю, как власти у вас смотрят на эту посылку и не останавливают ли¹⁰.

В(асилию) И(вановичу) письмо ваше послал¹¹. Как же он рад-то будет! Он об вас часто спрашивает, чуть ли не во всяком письме. Он уже давно не у нас, а в Царьграде, о чем, впрочем, никому без нужды не сказывайте. Работает он усердно, пишет ко мне часто. Семейство его еще здесь, но сбирается туда же.

Я не скрою от вас, что ваше письмо меня огорчило. У вас слишком много понимания, чтобы вы могли с каким-то недоверием к собственным силам отстранять от себя нас, людей вам преданных, и общественные вопросы. Я мало уважаю ученость¹² книжников; я человек простой и уважаю только здравый смысл и сердечную искренность в деле истины. Поэтому вам отстраняться от меня из-за какой-то мнимой учености несправедливо. Признавая свободу веры без ограничения, я никогда не взгляну на вашу деятельность иначе как с уважением. Дотолковаться до правды мы можем только взаимно уважая свободу убеждения. От этого первое дело, первый долг – работать, для того чтобы никакая власть не стесняла ничьей веры, чтобы человек имел право гласно, а не тайно, принадлежать к избранной им церкви. А эта свобода веры неразрывно связана со всеми вопросами гражданской свободы и поставления человека в возможность обеспечить себя и достоянием и законом настолько, чтоб подчиняться единому долгу, признанному по внутреннему убеждению, по совести, а не долгу, извне насилием налагаемому.

Поэтому меня в самом деле огорчает глубоко то, что вы отказываетесь от участия в деле общественном. Неужели вы думаете, что человек может найти душевное спасение, оставаясь равнодушным к устройству общества человеческого? Ведь это значит коренное равнодушие к ближнему! Это значит тяжкий грех, а не спасение. Апостолы отрицали зло мира сего и сооружали церковь во спасение человечеству и мученически гибли за святое дело. Теперь настает время освобождения церкви, освобождения совести от владычества господствующей, казенной церкви, которое освобождение без коренного изменения общественного устройства немыслимо, невозможно. И в это-то время мы останемся равнодушными свидетелями совершающегося и не то что мученичество приемлем, а даже слова своего не скажем? Нет, нет и тысячу раз нет! В этом равнодушии я вижу грех, а не спасение.

Если вы, сильный человек, остаетесь чуждым устройству общества человеческого, что же скажут слабые люди? Они и вовсе отстранятся.

Кто же поможет освобождению церкви, не убоясь самого мученичества?

Куда же денется свобода веры?

О! как это равнодушие далеко – если не от буквы писания, то от сердца апостольского, от того глубоко убежденного, деятельного самопожертвования на благо общее, которое ведет на крест и на спасение.

Отец Павел, не сетуйте на эти строки, они писаны из любви; в них больше плача, чем горечи. Дайте мне вас братски обнять, и надеяться, и ждать от вас участия в общем деле сердечного, преданного, деятельного, апостольского¹³. Человек неимущий, человек голодный – всегда раб человека имущего¹⁴. Имущий поддерживает все власти начальствующие для сохранения своего превосходства, а власти поддерживают имущих¹⁵, чтоб посредством их господствовать. От этого происходят и господствующие церкви и грабящие чиновники, и большая часть рода человеческого, нужды ради, склоняется и живет не по своей вере, не смеет признаться в своей вере, прячет ее и утрачивает свою чистоту сердечную. Если мы говорим о земле как о собственности народа, а не частного человека, то это потому, что только при таком порядке вещей каждый человек может иметь право на свою долю из общей земли,– следственно, каждый может быть огражден от бездомничества, обеспечен в крайних необходимостях своего существования. Следственно, он не пойдет из нужды работать за бесценок, а только за цену безобидную. Стало, имея свой клок земли по неотъемлемому праву, он не продаст своего труда в кабалу богатому, ни своей совести в кабалу сильным мира сего. Вы видите, что это не отнимает средств по мере таланта приобретать, но дает то основное обеспечение, при котором¹⁶ из человека не вымучивается труд и совесть, при котором тело и дух перестают быть продажными и осужденными на рабство.

Неужто это ученость книжников? Ах, отец Павел, отец Павел! Как вам не стыдно взваливать на меня какое-то высокомерие, которого я не причастен и которое считаю за грех. Как вам не грешно ставить между нами какой-то дух состязания, вместо духа любви. Если б вы знали мою ненависть к книжникам и фарисеям современного мира и мою простодушную преданность истине, вы бы не отнеслись ко мне так безучастно, а братски помогли бы подумать общими силами о благе человеческом и о том, что нам, бескорыстно ему служащим, должно говорить и делать¹⁷.

От старообрядца – старообрядцам¹⁸

Братья старообрядцы!

Долго молчали мы, взирая с прилежанием, что творится в мире нашей русской политики. Наконец решились из среды нашей издать глас восклицания в опровержение лжи и в утверждение правды.

Возник в сонме заграничной журналистики какой-то «Европеец». Из первого же листа мы поняли его подрывное завистливое направление против издателей «Общего веча», и прискорбно нам, что зависть и гордость затуманивает общеполезную деятельность ложным, но гласным, к несчастию, объявлением на старообрядцев, будто бы которые пренебрегли правду, извещаемую в «Общем вече» ради благопознания его издателя и будто бы решили «всех лондонцев предать проклятию, листки их сжечь и никогда не читать»¹⁹. Ложь, чистая ложь! Напрасно издатель «Европейца» так безопасно раскачивается по каменисто-овражной лжи, где можно нечаянно разбиться. «Погубит господь вся глаголящие лжю, мужа крови и льстива гнушается господь»²⁰.

Старообрядцы видят, что в «Вече» не печатают статьи о безбожии, но о свободе всех религий, о свободе, которой жаждут наипаче старообрядцы и продолжают читать с должным к правде уважением. Старообрядцы в Москве подлинно знают, что из среды нашей старообрядческой вышли в свет напечатанные в «Общем вече» сочинения, а потому и не сомневаются в искреннем убеждении оных, но продолжают читать с должным к правде усердием²¹.

Говорю утвердительно, что старообрядцы не верят тому, чтобы человек, умом одаренный, мог помыслить о безбожии, мы полагаем, что только безумный умозаключает: «несть бога».

Умный человек, видя неизмеримое пространство, в котором стройно плавают планеты и сохраняются в неизменном положении, не может сказать, что нет создателя и правителя всему видимому, не может сказать: несть бога.

Умный человек, видя жизненные процессы, совершающиеся на земли с животными словесными, бессловесными и недвижимыми, в неизменном как бы определенном положении сложения и разложения, не может сказать, что все само беспромысленно совершается, не может сказать: несть бога.

Наконец, умный человек, взирая на библейскую историю и на подтверждающий оную род еврейский, над которым ныне царит особый промысл казни, и на христианство, которое посредством (?) без их проповедателей, несмотря на все препятствия и не уступая всего мира гонениям и противлениям, так сильно возросло и укоренилось, не может сказать, что все это совершалось и совершается беспромысленно, не может сказать: несть бога.

Умный человек, видя ныне в мире существующие разноверия и разнообрядоисполнения, должен, несомненно, умозаключать, что всему этому попущено продолжаться до того времени, пока божественный соединительный глас все услышат, и тогда будут «едино стадо и един пастырь». Кажется, довлеет сказанное во утверждение правды и на попрание лжи.

Личность г-на Блуммера²² нам неизвестна, но деяния его уверяют нас умозаключать об нем незавидно.

Да! Кстати не преминем сказать о оказанных заслугах нашего Ермилова²³ (писанное вам доложат, есть ли хотите, г-н редактор)²⁴.

Николай Платонович!

Василью Ивановичу мы дали книгу древлеписменную «Поморские ответы»²⁵.– Есть ли она ему или вам не надобна, просим, пришлите, пожалуйста. Еще у вас есть «Окружное послание» Антониево²⁶ – может, вы благоволили бы одолжить нам на короткое времячко, мы бы вам отослали его опосля.

Остаемся, уважая ваши труды и дружбу к нам,

преданный вам Старообрядец

((4 июня)/(23 мая) 64 г.)