Письма

(что ныне киевониколаевский архимандрит), одного из находившихся в польском заключении с преосвященным Виктором Садковским, епископом переяславским, коадъютором¹ митрополии киевския и архимандритом слуцким, писанное из Варшавы в Киев по увольнении от заключения к одному из его приятелей в 1792 году (а в архиве списано 1809 года).

«Любезный друг!»

По последнем с тобою в Киеве свидании, когда ты проводил меня за Киевопечерскую крепость, 1788 года, одно только письмо писал я к тебе из Слуцка, на которое в том же городе получив ответ, не был в состоянии писать более, по причине, кажется, и тебе довольно известной, а именно: замешательства в Польше последовавшие, выдавши меня с преосвященным архипастырем моим на претягчайшие удары, воспрепятствовали дружеской моей с тобою корреспонденции. – Помянутого 1788-го года последовала с очереди, обыкновенной в Польше, быть сейму ординарному, на которой из всего государства польского собравшиеся депутаты, или как поляки называют, послы, выбрали с помежду себя председателями или маршалами его превосходительство господина Малаховского, референдария великого коронного, и его сиятельство князя Сапегу, генерала литовской артиллерии; первого коронным, а другого литовским, за коих предводительством объявлен сейм неординарный, но над чаяние конфедератский, то есть в действиях своих неограниченный, а между тем оной сейм, или славная рада, разделившись на много крепких партий, явным и тайным между собою противных и одержавши верх партия легкомысленная, без основания все делать хотящая, или уже и делающая, назвала короля москалем, а с ним единомыслящих врагами отечества, пустила на них стрелы наполненные яда мщения, терзающие честь и славу честного человека, принудила всех доброжелателей отечеству и для общего блага имения и труды посвящающих удалиться из оного. А после, беспрепятственно принудивши господствовавшая партия и короля к слушанию своих повелений, начала делать то, что ей необузданное хотение и насилие внушало, не уважая законов божественных и народов; притеснивши заговорщики или партизаны короля и всех честных обывателей польских, обращают злоковарное свое оружие на соседственное государство, издревле дружескими трактатами связанное, и в памяти нашей много Польше благодетельствовавшее, и не только разрывая союзные трактаты, делаются неблагодарными за оказанные благодеяния, но что более приискивают способы, коими можно б нанести вред России, в то время в открытой войне с двумя государствами бывшей. Не имея же удачи, да и столько силы, чтоб могли напасть на её пределы, предприемлют способ подлой, злоковарной, всякому честному отвратительной, а именно: рассылают тайно по всему государству шпионов (с тем, чтоб они о каких-то бунтах, якобы быть имеющих проповедовали, а в самой вещи), чтоб те посланные рассевали вести о расширяющихся как бы бунтах, и о том со всех польских пределов присылали бы в Варшаву рапорты. И таковым ехидным образом начинают действия свои от Волынии, представляя, что люди в вере с ними соединенные, или униаты республике не суть верны, а чрез российских маркитантов² и своих священников взымая от России деньги, хотят против своего отечества поднять бунт; под таковым видом берут в неволю униатских священников и протопопов, а с ними не малое количество грекоуниатского исповедания людей, допрашивают тирански, мучат, определяют на смерть и убивают, – для того единственно, чтоб возбудить в злости против союзной России простой народ; делают сии негодные поступки, в пределах которых приходят после в мирную Литву, где история не показывает, чтоб против своего государства были от жителей когда какие-либо возмущения; но сюда возмутителей наибольшее было стремление, ибо здесь живет епископ православный, защищаемый Россией; возлагают порок на священников сельских православных, на епископа, консисторию и все православное духовенство.

Зачинщики сих негодных положений внушают князю Радзивилу, воеводе виленскому, находившемуся тогда в Варшаве, что он, владение его, подданные и все имение, находится в опасности. Человек тот прост и легковерный поверяет сему и вдруг пишет к своим местечкам, замкам или ретраншементам³ и к надворным войскам строгие повеления, чтоб ему о бунтах, на которые Россия чрез епископа и духовных на исповеди польских, а следовательно и его подданных подговаривает, рапорты присылали. Комендант слуцкий, господин Поппиний, рапортует, что он никакого подозрения на епископа и духовных не имеет; тот рапорт заговорщики перетолковывая, говорят, что Поппиний венгр, не поляк, для того несправедливо рапортует, и приложили старательство иметь другой рапорт и сыскали человека по желанию своему: был то господин Дружаловский, капитан от надворных войск Радзивиловских и комендант местечка Лахвырадзивиловского. Сей доносит, что точно есть бунты, и что ежели он того не докажет, теряет жизнь; князь Радзивил приносить тот рапорт в собрание сейма, отдает маршалам, первейшим из заговорщиков; те велят секретарю в собрании сеймовом публично читать; по прочтении против законов национальных велят комиссии военной обеих народов взять епископа Виктора Садвовского, хотя законами необвиненного в арест. Не поспела комиссия военная дать командам повеления о взятии епископа, но уже епископ по тайному повелению заговорщиков войском радзивиловским взят и посажен в замке несвижском следующим порядком:

1789-го года апреля 17-го дня приехал из Варшавы от князя Радзивила и единомышленников его Мацкевич, генерал-адъютант войск того-ж Радзивила в Слуцке, и в несколько часов после приезда прибыл к преосвященному епископу Виктору для посещения, имея при себе несколько человек офицеров радзивиловсвих же. Между разговором говорит преосвященному вышепомянутый Мацкевич: «ежели бы кто вам рекомендовал, поехали ли бы вы в Варшаву?» преосвященный отвечает: «разве бы святейший синод, или российский посланник велели, а инако нет». – «А ежели бы станы приказали?» преосвященный отвечает: «над тем надобно бы подумать». Не познал преосвященный, в каком смысле те он делает запросы и что они после будут преступлением законов по мнению заговорщиков, а думал – от простых произошли разговоров. По окончании сих разговоров Мацкевич в скорости отъехав в замок радзивиловский, где имел квартиру, а преосвященный Виктор в монастырь Грозовский, 30 верст от Слуцка отстоящий, приписной монастырю катедральному⁴, где имел временное от дел отдохновение. Уведомившись Мацкевич о выезде преосвященного Виктора в Грозов, в 4 часу пополудни последовавшем, сейчас велел командам пехотным и конным от войск радзивиловских отправиться для взятия преосвященного; о чем мне с домашними архиерейскими как возвещено, не сомнился, что преосвященный будет взят в неволю; а больше когда привел в мысль произнесенные на преосвященного похвалки, при взятии поляками невинного священника сельского Иродиона Облонского пред несколькими днями. Потревожен таковым нечаянным происшествием и с домашними преосвященного провел ночь без сна у сестры преосвященного, жившей по болезни в девичьем Слуцком монастыре; с теми же советуясь, что делать и будучи в нетерпении еще с ночи послал привесть лошади с пастьбы, дабы на рассвете мог ехать за преосвященным в Грозов, не зная, что город Слуцк окружен войском, которое лошадей не пропустило к нам. Дожидаясь тех до часа осьмого, и как не приведены, принужден был выпросить лошадей у священников случившихся в то время в Слуцке по надобностям церковным, и с дворецким преосвященного поехал в Грозов, куда приехавшие, нашли преосвященного прохаживающегося на гумне, и как было время обеденное, накрыт стол, при котором обедали преосвященный, эконом иеромонах Исаия, дворецкий и я, разговаривая о тревогах бывших; однакож утвердить не могли, последует ли какое насилие или нет? Советовал я преосвященному не ехать в Слуцк; а жить в монастыре Грозовском, куда можно бы с делами было приезжать к его преосвященству. А насильникам не так ловко было бы напасть на монастырь против законов. Как же преосвященный мой совет не счел полезным, то по окончании обеда преосвященный, я и дворецкий выехали в Слуцк; отъехавши не более трех или четырех верст, вдруг увидели с оврагов и некоторых загородных домиков по нескольку собирающихся конных небольших воинских отрядов, собравшихся числом до четыредесяти человек, с ротмистром Янковским и поручиком Каменским, которые приближались к нашим экипажам; и Каменский подскочивши лошадью к окошку кареты преосвященного с правой стороны, начал кричать громко, чтобы преосвященный ехал в Варшаву. По нем Янковский с повторением того же. Преосвященный на сие: «разве де мне того нельзя бы сказать в моем доме, а не на пути?» Те больше ничего не говоря повторили, чтоб ехал в Варшаву.

При таковых повторениях приближались под один загородный домик одного дворянина, или шляхтича, в недалеком расстоянии от села Басловцов, куда собралось десятка с полтора шляхтичей и много пригнано простых православных людей с цепами, косами и дубинами, коим велено те орудия против нас поставить, а наши экипажи с нами заворотили на двор. Преосвященный, вышед из кареты, вошел с нами в избу, которой хозяйка начала подчивать кофеем, а господа офицеры повторением пути варшавского. Преосвященный, представляя причины, что с того места не может ехать, понеже не приготовлялся в пути, не имея денег с собою, одеяния и белья, но они ничего не принимая в извет, повторениями понуждали ехать. Таковым насильством преосвященный будучи огорчен, крепко заплакал, а смотря на него, и мы все начали неутешно плакать, и некоторые из шляхтичей, особливо хозяйка дому довольно слезила, и в то время познали, что у преосвященного воля отнята. На спрос преосвященного у командующего: «все ли те, которые со мною, невольны?» – ответствовано: «никто»; – «можно ли мне кого с собою взять?» – Янковский сказал: «извольте, кого вам угодно». Преосвященный говорит ко мне не повелительным голосом, как архипастырь, но как другу надежному: «Отец игумен поедешь ли со мною?» Я хотя и понимал, что лучше было бы мне оставаться для соблюдения домашнего, монастырского и епархиального, как я был первый консисторский член, порядка; однако, чтоб не подать предстоящим подозрения, да и чтоб ободрить преосвященного и показать, что он от своих не оставлен, я думая, что с ним вместе буду находиться в заключении, ответствовал: «с охотою поеду». Преосвященный сел, а с ним поручик Каменский, имея две пары заряженных остро пистолей в тесаках. Я тоже сел в мою с дворецким коляску, и начали продолжать несчастливый путь в местечко Романов на ночь, куда прежде послано с объявлением г. старосте Богдановичу, что у него имеет ночевать арестованный русский епископ. Получа известие, г. староста велел неводом затянуть рыбы в обширном его пруде на ужин; и как только приближались наши экипажи с окружающею нас экскортою, под крыльцо дома, то почтенный сей староста вышел со всею фамилиею повстречать преосвященного; взял преосвященного под руку и хотел поздравить себя прибытием преосвященного; но, как оно было принужденное, замолчал, как о сем после сам изъяснил пред нами. Приспело время ужина, прошен был преосвященный, однако отказался, будучи утружден, больной лихорадкой, и расстроен случаем и мыслями. Приглашен я с дворецким к ужину, и с хозяевами откушали. А как я и дворецкий не имели постелей, то госпожа хозяйка снабдила нас постелями богатыми. Поутру принесен был кофей, а после употребления оного, понеже утро было хорошее, прохаживались мы с преосвященным по пространному двору хозяйскому вместе с хозяином, которой для разбития наших мыслей велел выводить из конюшен выписных чужестранных жеребцов и украинских быков особливой красоты. Между тем приехал отец игумен Порфирий Брезинский, наместник кафедральный слуцкий. Приспело время обеденное, прошены все к столу. После обеда начали собираться выезжать и прощаться с хозяевами и гостьями. И когда подошел я к отцу Брезинскому, то он отскочил от меня и не хотел целоваться, хотя прежде человек сей много мною облагодетельствован; горько то было для меня, но чем переменить было! Отсюда преосвященный послал дворецкого своего в Слуцк, для привезения на дорогу денег, одеяния и белья в Несвиж; а как думал преосвященный, что в Варшаве может быть велят приносить письменно доправдания, то и велел, чтоб с ним вместе приехал консистории писарь священник Стефан Симонович и канцелярист Иван Скуловский. Дворецкому преосвященный препоручил и я привести для меня с моей келии две пары платья и нужное количество денег. Выехавши от г. Богдановича, преосвященный и я в одной с ним карете, да за каретой один из канцелярских служителей Павел Барышевский, под конвоем солдат радзивиловских, прибыли под город Несвиж пред захождением солнца. А как город Несвиж был уведомлен о взятии и транспорте преосвященного, то и собрались все почти жители того города к воротам городским; версты за две от города выехала княгиня Радзивилова вдова, жена князя Иеронима Радзивила (окружена множеством молодых господ конно на лошадях рыставших); из них некоторые громко бранные на преосвященного слова произносили, а иные показывались соболезнующими над бедным нашим жребием; и хотя встреча княгини не малую болезнь сердцу нашему принесла, однако преосвященный встал из кареты и, подошедши к её коляске, благодарил ей за отпущенное ходатайственное к нему пред несколькими днями об одном монастыре или игумене её письмо. Возвратившись в карету продолжали к Несвижу путь, где при воротах множество было собранного, как выше сказано, народа разного исповедания. Тот город Слуцку посредственный и почти весь не верил разглашенному на нас пороку, то и весь с открытыми головами кланялся преосвященному. Переехавши город, въехали в крепость или замок радзивиловский, где при рундуке покоев застали стоящих коменданта господина Девилле и поручика Франковского, а в воротах замка с ружьями многих солдат. Как только преосвященный Виктор встал из кареты, сейчас господин Девилле дверь вверх на степенях показал преосвященному и сказал: «жалею, что ваше преосвященство сюда веду». Преосвященный спрашивает: «для чего?» – «Ибо вы, – говорит он, – в аресте». Преосвященный в ответ сказал: «делай то, что тебе принадлежит»; и посем пошли вверх. Не много спустя выходит комендант и велит мне за собою идти; вошедши на второй этаж, ввел меня в комнату порядочно убранную, где вдруг за дверьми и часовой поставлен; «это – говорит комендант – для вас станция». Спрашивал я его: «будет ли здесь что пить, есть и на чем спать?» – отвечает он: «все будет». Я опять: «прошу-ж покорно велеть дать мне стаканчик водки»; сие сделал припомнивши экклезиаста, вещающего: дадите сущим в печали сикера. Что он обещавши и исполнил. Между тем пришел ко мне поляк, как после мне сказано, какой-то ревизор Крупинский и начал меня допрашивать; я думал, что он прислан с уряду, и по части к нему ответствовал. Приходит на тот час комендант и, схватя допросителя моего за воротник, в тришея из комнаты выбил; сопротивлялся он с велегласным воплем, однако ничего не успел. Преосвященный, услышавши шум, думал, что меня так потчивают, и что я так мужественно сопротивоборствую, потревожился; но уведомившися от часовых, которые при его дверях стояли, о бывшем, успокоился на время; говорю – на время, ибо в четверть часа пришел к нему капитан Ларзак, некто от радзивиловских войск и ругательными словами укорял преосвященного. После как ночь приближалась, немножко поевши каждый у себя, заснули, ежели то могло быть сном, что мы лежали растроганы происхождениями и погружены в размышлениях.

По прошествии трех дней приехал дворецкий с нужными для дороги вещами, а с ним помянутые священник Симанович, канцелярист Скуловский и Лука Копыстынский, келейник преосвященного. Как только въехали в замок, сейчас их арестовали и видеться с нами не позволено, разве в присутствии офицера и то по одному. На другой день пришел к моему затвору господин Мацкевич и велел, чтоб я с ним шел к преосвященному, чтоб писал протест по своей епархии, что он не только никого против своего отечества на бунт не подговаривал, но и весьма учил и заохочивал всех пастве своей подсудственных почитать и слушать своих властей, как от Бога учиненных, а ежели бы кто против своего отечества дерзнул делать замешательства, такового анафематствовать и отлучить от церкви. Сие он говорил, не для того, чтоб преосвященный исполнил, но думал, что он откажется, а потому имел бы что доносить заговорщикам; но преосвященный и прежде такового понуждения хотел сделать сие, но не успел. А возымевши случаи, сей час велел протест сделать, и подписал собственноручно с приложением на красном сургуче печати, и отпустил для публикования по всем церквам и монастырям в воскресные и праздничные дни. В две недели после, как нас посажено в замке, возвратился прежде посланный эштафет господином Мацкевичем из Варшавы с повелением, чтоб преосвященный с находящимися с ним в аресте представлен был в Варшаву, что вдруг начали приводить в исполнение. Велено преосвященному садиться в карету, а священникам Стефану Симоновичу, Иродиону Облонскому, канцеляристу Ивану Скуловскому и келейнику Луке Копыстынскому особливо на повозках по одному, и при немалом конвое от войск радзивиловских отправлено в Варшаву. Меня же, Алексея Чернявского, дворецкого преосвященного, Павла Борышевского, канцелярии писца, оставлено в несвижском замке, якобы с тем, что имеют отпустить нас в Слуцк на последовавшую просьбу от преосвященного к Мацкевичу; но в самой вещи сделана только увертка; а в три дни после и меня с товарищи отправлено при конвои в тот же путь. Привезено нас в город Слоним, от Несвижа 14 миль отстоящий, где мы застали преосвященного и команду не малую кавалерии от таспоров литовских регулярных, под предводительством подполковника Меена пехоты виленской, коему поручено преосвященного и нас для доставления в Варшаву; помянутая эскорта, сложенная из одного пехотного подполковника и от конных ротмистра, поручика, прапорщика, наместника и четыредесяти солдат и нескольких человек радзивиловских надворных, начала продолжать путь с нами в Варшаву мая 8 дня, содержа нас в крепком присмотре, чтоб не ушли и чтоб не могли иметь с собою свидания и разговоров. На всех станциях каждого особенно квартировано и арестовано пущею не худою. На ночлегах и корме при каждом двоих солдат к бережению оставлено. Передовой отряд имел с собою повара, и везде по назначенным в маршруте местам, где обед, где ужин, приготовлял для командовавших и для нас подкомандных, или арестантов. Не доезжая Варшавы миль за 12 послано доездной рапорт от эскортов в военную комиссию с извещением, что везут арестованного епископа с товарищи, и как будет повелено ввозить его в столицу. Приближаясь за 3 мили от Варшавы, где имели обед, увидели приехавшего с резолюцией на посланный рапорт, в коей приказано ввозить публично таковых порядком как криминалистов.

25 мая 1789 года в часу 6 после обеда приехавши под Прагу, заречную Варшаву, или предместье Варшавы, повстречал нас конной полковник Мустафа Беляк, которого полку провожала нас команда, нарочно посланный от военной комиссии, с коим поговоривши наш командир подполковник Меен велел тихонько ротмистру, чтоб командировал, начал кричать – слушай, добудьте саблей, и каждый своего. Как мы то услышали и увидели вокруг нас стоящих с обнаженными саблями, не зная что имеет быть, престрашно испугались и почти без души стали, думая, что место оное будет гробом нашим, и бледнея начали посматривать друг на друга, разговаривая глазами и как бы прощаясь, ибо устами говорить запрещено было; и как же велено поездам приближаться, вступил в нас почасти дух ободрения, а понеже приезд наш в Варшаву был во время сейму, да и о привезении нас прежде везде обнародовано, то Варшава почитать в три раза была больше обыкновенного, то есть чрезвычайно людьми наполнена приезжими. Повстречало нас множество жителей и приезжих еще пред Прагою, от жилища жида Шмуиля, королевского ливеранта, и даже до среди города Варшавы, или дому военной комиссии, такими толпами, что многие под лошади падали, и тем препятствовали ехать поспешно к назначенному для нас месту. Взъехавши на мост, лежащий чрез реку Вислу от предместья Праги до Варшавы, такое стеснение было народное, что обвалили лошадь в моей коляске, на которой сидел погонщик жид, управляющий четырьмя лошадьми, и пока подняли воплящего жида, на несколько минут остановлен был обоз, потом опять началось пути продолжение. Любопытствующие платили в домах по два червонца за окошко, чтоб видеть на улицах, куда было назначено нас везти; крыши домов на проездных улицах народом были наполнены. Люди нас окружающие, кто мог собраться на какие похвалы, милостиво к нам оные продолжали, в выговорах крепких и довольно приятных, а именно: бестии москали, резуны, шизматики⁵, то ласково произнося; некоторые из них плевали на нас, а другие и камни имели в руках, но бросать нельзя было, ибо скорее поразили бы окружающих солдат, нежели окруженных нас; в такой ассистенции привезено на двор дому, в котором отправление дел имеет военная комиссия и другие суды. Там множество застали мы дам и конно мужчин великородных, на переди коих был князь Сапега, маршал конфедератский, литовский; тот с улыбками злоухищренными ругательно нас издали приветствовал. Между тем подвезена карета с преосвященным под крыльцо дому, и как начал выходить преосвященный из кареты, увидевшие его народные толпы подняли страшный вопль с повторением: резуны, бестии, москали. Отвезши преосвященного карету, подвезли со мною коляску. Подошли ко мне генерал-адъютант г. Хиж и подполковник Меен, повелевая идти за собою. Исполняя повеленное, шел за ними тесною дорожкою промежду угнетающимся народом. Тут вдруг закричали по обеим сторонам стоявшие разъяренные люди: «а сними шапку, бестие». Ускоряя поднял с себя шляпу; те же подобно бешенным схватили меня за волосы, за бороду и даже за усы, и начали где кто попал без рассуждения кулачьем подчивать, так что принужден я и к земли валиться; оглянулся генерал-адъютант Хиж и, увидев меня растроганного на земли лежащего, закричал почти не человеческим голосом: «Бога ради, что вы делаете?» повалился на меня и, вырвавши из среды разъяренных, ушел со мною по ступеньками в верх. Угонзивши⁶ я из рук того, который меня крепче других за волосы тянул, как можно скорее спешил за моим избавителем, который ввел меня в назначенную избу, положением чрез стену от преосвященного, и велел на просьбу мою дать мне воды напиться.

По отшествии адъютанта вошел ко мне капитан от инспекции, некто Борженский, и приказал, чтоб я не подходил к окошкам, хотя те были забиты крепкими зелено покрашенными вертящимися досочками; и так будучи пораненный сим запрещением и крепко истомленный кулачьями, обливался неумеренным потом, для чего принужден был раздеться до рубашки, не боясь никого; при защищении внутри избы стоящего отборной величины часового солдата, после начал мало по малу прохаживаться по избе. Между тем отворяются двери, и входит огромная персона в немецком одеянии и голубой ленте; я, подхватив скорее халат на себя, и с помешательством начал спрашивать о достоинстве, кого имел честь видеть. Услышавши в ответ, что Тишкевич гетман полный литовский, вдруг начал пред ним жаловаться на такой бесчеловечный и не христианский со мною поступок, в рассуждении почестки, случившейся на крыльце. Приметивши господин Тишкевич, что я в помешательстве говорю, начал словами успокаивать меня и говорить, что-то случайно сделалось, впредь того не будет. Предложил я и то, что к окошкам подходить мне запрещено. Он приказал капитану не возбранять глядеть мне сквозь решетку в окошки, и после простившись отошел. Когда я приближался к окошку и увидел моих сотоварищей, стоящих с повозками на дворе и сносящих ругательный от разъяренного народа воскликновения, от слез удержаться не мог, и чтоб, больше не приводить себя в слабость, отступил от окошка и сел на лавке, рассуждая несчастливой жребий наш и то, как может человек не согрешивши страдать и на верху обретаться несчастия. Приспело время ужина, спрашивано преосвященного – будет ли есть; преосвященный отказался. Приходит ко мне капитан и спрашивает о том же; я согласился; сели мы с капитаном и немного пищей укрепились. В то время увидел я, что ни ножей, ни вилок нам не дано, а только что было в кушанье принесено, все изрезано; равно и хлеб на малые изрезан кусочки.

Стол для преосвященного, меня и моих товарищей сначала был довольно хорош, но после было всего; находились мы под присмотром весьма крепким. Часовые стояли у преосвященного: в избе один, за дверью один, на сходах один; у меня один, да у преосвященного пред окошками один. От тех постов солдаты на ночь все собираемы были в переднюю избу, и через всю ночь, держа в руках ружье, заряженное острыми патронами, сидели на лавках; то нам прежде не было известно, но как в одно время вздремал солдат и упустивши ружье выстрелил так, что пуля прошла сквозь потолок, с того времени и нам известно стало, что количество не малое солдат при нас ночует; кроме того у преосвященного неотступно сидел капитан от инспекции, а у меня унтер-офицер. Свеча чрез целую ночь горела посреди избы пред очами, и солдат должен был глядеть, не спуская глаз на арестанта. Каждые два часа сменяясь солдаты с часов, нам приятного сна своими подборами прибавляли.

Посадивши таким порядком преосвященного и нас, велено ни каких людей, господ, даже и самого, если бы захотел, короля, к нам не до пущать: равно никаких писем, книг и газет; запрещено петь что-либо от пений церковных языком латинским и русским; одним словом отнята вся водя. Хождение позволено только по избе, да и то не близко часового, стоящего у двери. Часовым велено снимать штыки с ружьёв, чтоб арестант схвативши не убил часового или себя. Часовому велено всегда глядеть на арестанта, чтоб себя чем не удавил. Недоволен был преосвященный более тем, что запрещено петь: ибо он, имея голос и охоту, делал себе пением некоторую отраду; да не только преосвященный, но и мы сим запрещением были недовольны, ибо ежели нам кто из солдат тихонько сказал, что преосвященный поет, то мы в духе ободрялись, слыша пастыря неунывающего, но бодрствующего и не стонущего под тяжестью жребия, и его примером мужались в случае несчастливом, без вашего погрешения нашедшем.

По нескольких днях пребывания нашего в заключении, одного утра в часу девятом, поглядел я сквозь решетки окошек на пространный двор того дому, в коем были мы осаждены, и увидел чрезвычайное множество наехавших карет и рядами постановившихся, наполненных больше дамами, и множество на лошадях господ, притом необычные толпы людей. Тем видением поражен как громом, ибо нечто подобное видел нашей во время приезда встрече, и думал, что ни на что иное, как только собираются глядеть на нашу кончину, и не усомнились, что поляки могут ее приспешить, то есть прекратить нашу жизнь; ибо ежели можно было без вины, над право национальное, взять нас, для чего же разъяренные без суда и закона не могли убить! От сего устрашения так я ослабел, что не мог стоять, но, дрожа весь, сел на лавке в великом страхе и задумчивости, начал испытывать свою совесть и воздыхать над жребием; и не того испугался, что надобно умереть, но умереть в ужаснейшем пятне, на вечное бесчестие исповедникам нашей религии в Польше, да и повсюду, на постыжение родным и приятелям, и без порядка христианского, опять с нетерпением приступил к окошку и увидел больше ста человек кавалерии, с обнаженными едущей саблями на тот же двор. О Боже! как в то время потревожился, остался – почитай – без смысла и, свалившись на лавку, ожидал, пока придут спекуляторы и похитят, прислушиваясь, не ведут ли чрез переднюю комнату на заколение преосвященного. Между тем входит от инспекции капитан ко мне, и как увидел меня почти полумертва, начал спрашивать с повторением, что тебе? Я чуть мог перерывающимся голосом отвечать к нему, что болен. Он взял меня за руку и сказал: поглядим в окошко, где князь Сангушко показывает военной комиссии новонабранной свой эскадрон. Как сие сказал, то как бы несколько пудов тяжести с меня снял, и я ободренный подошел к окошку и увидел, что в самой вещи так. Ибо и комиссары, ходя между солдатами, осматривали приборов; но действие испуга мучило меня чрез все продолжение неволи, да и теперича слабо оставляет. На другой день часу в 12 поутру прибежал ко мне генерал-адъютант и приказал, чтоб по форме приоделся, ибо де от преосвященного у тебя имеют быть сеймовые маршалы. Чуть успел взять на себя одеяние, как вдруг маршалы и не малое число послов, или депутатов польских, вошло ко мне. При встрече сего собрания сказал я следующий комплиментик: «Поздравляю себя, имея случай стоять пред лицом столь великих польского света столпов; не сомневаясь в получении милостивого воззрения и полного удовольствия моим желаниям от истинных и верных блюстителей и исполнителей Божиих и народных законов». Предыдущий Малаховский маршал коронный спросил: «имел ли я выгоды в дороге?» А как отвечал, что имел, то он сказал: «и здесь будешь иметь, только будь терпелив, ибо того политика требует», и сейчас простившись ушли. Подумавши я над словом, что политика требует, а не преступление, немного ободрился и успокоился. Поживши в заключении недели три, послышал от солдата, что преосвященный раза с два был уже на допросах в депутации, к исследованию о бунтах, вызначенной, в которой председал Турский, нынешний епископ краковский, а в то время, луцкий, под ним сеймовые маршалы и много депутатов. Близ 24 июня, в один день в часу 6 пополудни, пришел ко мне генерал-адъютант и велел одеться и в 7 часов приказал вести меня под ружьями восьми солдат, одного офицера и унтер-офицера в зал депутации. Куда к дверям пришедши сами остались, а меня пустили внутрь. Вошедши в зал я застал сидящих 9 человек депутатов и на первом месте князя Сапегу, маршала конфедерации литовской. Велено мне подойти к председателю, которой, посмотревши на меня сквозь маленькую перспективу или лорнетку, начал говорить следующее: «Известно де не только целой Польше, но и целому свету, а особливо нам здесь заседающим, что Россия чрез старших духовных дизунитских хотела зажечь бунт в отечестве нашем, как уж в многих местах урядовых, чрез персоны арестованные. А как ты из первейших старейших того исповедания и присутствующий в консистории, то каким это сделано способом, учини нам пояснение и подтверди». На сие я ответствовал сим порядком: «хотя я не унитской не последний и присутствующий в консистории, однако о таковом подговоре ни от кого не слышал и пояснить, или подтверждать никак не могу; да и те разглашения почитаю баснями, вероятия не стоящими, ибо ежели бы Россия хотела иметь с Польшей какое дело, то сделала правом народов, а не таким ехидным поступком». Князь Сапега рассердился на меня за такой ответ, велел обыкновенным порядком спрашивать, где родился и воспитался и о прочем. Я отвечал на все запросы, как велит порядок. Из аккуратных вопросов дошло и до сего, что я в то время был в Киеве, когда изволила посещать Киев Монархиня 1787 года. Князь ударившись по полам как помешанный вскочил с кресел, и к прочим говорит: «и каких еще надобно доказательств?» вставши и депутаты из-за стола начали ходить по залу, иные из них вышли на балкон. Я стою при конце стола, как осужденный, посматривая на них; как они начали возвращаться к своим местам и с ними князь, начал я говорить князю: «ваше сиятельство, да разве все те, кои были в бытность Императрицы в Киеве виноваты?» Он говорит: «да ты как думаешь?» Я говорю: «имел честь и ваше сиятельство в то время видеть в Киеве в многих местах». Сим варом обожженный и чуть не пораженный параличем, велел отвести меня в мою комнату; но я просил депутатов, чтоб мог быть еще хотя мало в допросе, представляя, что, понеже в таком случае тяжком никогда не был, опасаюсь, чтоб помешательство какое не последовало в моем смысле, и для того, пока еще не имею смысл затмнен, спрашивать меня прошу. Сделали на просьбу и продержали, допрашивая меня часа с полтора, после сказали: ежели надобность потребует, позовем тебя опять, и велели отвести меня в мое логовище. Что-ж делает разъяренный господин Сапега? он выдумал, что якобы мы с преосвященным поя на российском языке песни, сговариваемся, как говорить при допросах. Подтверждаюсь другие легкомысленные; что не инако так, и меня обвиняют; не наказывают же, ежели бы то могло быть (что есть бесстыдною их ложью), преосвященного, как старейшего, но меня следующим порядком. По прошествии трех дней после того, как водим я был к допросу, в четвертый, в часу 6 поутру, приехал генерал-адъютант, и пришедши в комнату, где я находился, спрашивает: спит ли Островский? Сказали ему, что спит; но я, все слыша, отзываюсь, что не сплю. Он мне говорить: оденься, поедешь со мною. Оделся я поскорее в платье, которое у меня было лучшее, думая, что опять к допросу; и начали с ним выходить на двор, а как не было провожающих меня солдат, несколько обрадован был, помышляя, что не увидев никакой вины начнут выпускать по одному, и по-видимому был бы я из тех первый, то немного как бы повысокоумился. Радуясь духом, пришли к карете; дает он мне первое место, тут и гораздо меня обрадовал. Как сели, говорить кучеру– в арсенал. Сим словом отчасти потревожил меня. Но как приблизились, увидевши я отперты окошки на втором этаже и стены, обитые красным штофом, думал что туда собрались господа депутаты; чуть взъехали в ворота, подскочил с ключами от фузилеров⁷ фурьер⁸, которого спросил адъютант: «а где?» – говорить: «в верху»; и пошли за ним лесенкой тесною и темною, и нечистою вверх; вышедши почти на чердак, на маленькой коридор, начал фурьер отворять двери в одну комнату; вскочил туда адъютант, куда вошел за ним и я, и застали окошки крепко досками забиты и темноту. Адъютант сказал мне: это для тебя квартира». Поставлен сейчас солдат часовой внутри при дверях с ружьем остро заряженным, и выходя адъютант велел солдату меня к себе не допускать, чтоб я его не убил. Замкнули сию темную избушку двумя замками, внутренним висячим, чего в первой моей квартире не было. Увидевши себя посреди той разительной и смутной темноты, осмотрелся вкруг себя и не вижу нигде ни столика, ни скамейки, ни гвоздика, содрогнулся. Постоявши несколько минут в глубокой задумчивости, говорю солдату, спрашивая, которого он полку (не для того, чтоб мне надобно знать об нем, но чтоб не так грустно было); не отвечает он ничего. Повторительно спрашиваю: «не немец ли, что не отвечает?» он тихонько ко мне отозвался: «не говори со мною, ибо запрещено; будут беды и тебе и мне, как услышать; да вот еще и приказано тебя беречься, чтоб ты меня не убил». Услышавши то, Боже мой! как оскорбился, и возведши очи и сердце, жаловался в духе пред величеством Божиим за такую обиду. После снявши с себя клобук, одеяние положил на полу, часы и табакерку, которую не для употребления, а для тамошнего обычая носил, однако же щегольскую, в золото мастерски обделанную; и будто бы немного успокоился. По прошествии получаса зазвенели ключами идучи ко мне, а мне покажись, что уже кандалы несут; я в духе ободряясь думою, как я иерейски и без помешательства стану подавать ноги, кои в то время одеты были в шелковые чулки, замшевые башмаки с пряжками серебряными, большими аглицкими; но – не отгадал. Они принесли ко мне постель мою и вещи из старого обиталища, при том столик, скамейку и отхожий стул. Пришло время обеденное; принесли кушанье не в пример против прежнего весьма худое и рюмку сладкой водки, а за каждым раствором дверей для осторожности, или для большего меня оскорбления, по два солдата ставленые с обнаженными саблями при дверях. О Боже! в сколь великой был я в то время скорби, видя себя одного отличена в заключении и с такою строгостью содержавшего.

Было то время летнее после святого Онуфрия, когда начались жаркие дни, как тюрьма моя была под чердаком, покрытым черепицею, имеющая забитые окошки и замкнутые двери, без участия свежего воздуха, притом помещено там и отхожий стул, то я сидел как бы в смрадножарчайшей печке, от чего пришел в крайнюю слабость. Непривычка в присутствии людей отбывать натуральные испражнения сделала превеликой непорядок в желудке, так что по восьми дней в испражнении случалось не бывать; а после с величайшею болезнью, почти с воплем разрешался. Пришла на меня глубочайшая меланхолия от рассуждения о несчастливом жребии моем и о тягчайшем страдании без малейшей виновности. Днем и ночью перемены часовых чрез каждые два часа, ревизии каждого часа, смена караульных офицеров и притом от одного другому сдача арестантов, смена караулов с шумом и треском ружьев вперяли в сердце неисповедаемый уже при продолжающейся от прежних случаев испуге страх. Смрад от запертого в малой скважине воздуха неприятною делал жизнь. В таком находясь состоянии позабыл, кажется, о Боге, о друзьях и о выгодной некогда жизни. Словом сказать, хотя был человеком, однако мало чем отличался от дикой скотины, заключенной в хлеве и от малейшего шелеста дрожащей. Разбиваясь рассуждениями, чем бы себя ободрять, вздумал просить к себе живущего в арсенале капитана фузилеров, Фоптапну (?), коему и наблюдение поручено было над караулом при нас арестантах находящимся; и когда почтенный тот человек пришел ко мне, я почти к ногам ему поклонился и целуя руки его просил совета в поправе моего положения; делался он несостоятельным в пособии моей просьбе, однако спросил, что бы мне нужно; обливаясь я слезами просил, не можно б ли две рюмки сладкой водки, которую в обед и ужин мне приносили, переменить на простую горелку, чтоб ее было для моего употребления побольше; он говорил, что это будет чуть не штоф на день; я отвечал, что нужно бы мне столько для отвращения мыслей и смрада калии моей; согласись он на сей замен, советовал мне курить трубку, и табаку обещал на свой счет доставлять и всякий вечер на ночное препровождение четыре бутылки мартового пива⁹ и полбутылки французского вина на свой же счет, с тем однако, чтоб я о сем не проговорился пред адъютантом комиссии. Целовал я рамена и руки моего благодетеля и по его отшествии обрадован остался; того же дня исполнение его обета последовало: прислал он трубку и пачку табаку, четыре бутылки пива и французского вина вечером. Боже мой! как я обрадован; выпивши вино начал курить трубку; и как то случилось в первый раз в жизни, то мне голова так закружилась, что я упал бы и ушибся, если б не часовой подхватил и положил на скамью; поднялись у меня рвоты так изобильные, что и тридневные рубцы, коими нас больше потчивано, вырвало. Запивал я лекарство сие хорошим пивом и ободрялся. На другой день как бы вместо кофию принесли мне в четвертку осмухи стакан горелки и хлеба уломок. Прочитавши я обычную молитву, выпил горелку и хлебом закусил; вступила она мне в голову столько, что позабыл о смраде и о том, что может быть скоро повесят. С обедом и опять стакан, с ужином тоже; выпивая охотно те стаканы, ночью пиво, вино и продолжая трубку, неустанно был хмелен и в таком положении 6 недель себя продержал.

После, обдумавши немного, что может быть казнить и не будут нас, а я сделаю привычку к пьянству неприличную ни христианству, ни сану моему, решился просить к себе опять благодетеля моего и благодарить его за милости; за прибытием коего, кланялся к ногам его, орошаясь слезами (за кои в то время было недорого), благодарил за оказанный мне милости и просил оставить при мне трубку, две рюмки крепкой водки и две бутылки пива. Благодетель мой на все был согласен. При окончании третьего месяца в том тяжестном заключении, заболел я крепко поносом и рвотами, о чем уведомившись генерал-адъютант приехал ко мне и увидевши меня весьма изнемогши спросил: от чего могло бы быть тебе облегчение? Чуден показался мне тот вопрос, ибо видя отчего болезную, т. е. не имея свежего воздуха и как бы посмеиваясь спрашивает. Отвечал: можно вам довольно знать. На другой день приехавши вечером привез письменное повеление к офицеру, находящемуся при карауле, подписанное гетманом Огинским, позволяющее выводить меня на двор под крепким только наблюдением, чтоб не ушел. Вывели меня на двор под страже офицера, трех солдат и унтер-офицера, где было немалое число и зрителей, из коих некоторые соболезновавшими показывались, а другие скрежещущими, и понеже долгое время не был на свежем воздухе, то начал обомлевать. Потревоженные мои присматривающие, напоившие меня водою, отвели, или, лучше сказать, отнесли на мое печальное место; а как без меня дверь избы была открыта и протянул ветер в избу, да и приметить из сего можно было, что жизнь мою хотели они еще сберечь, для того приятнейшею мне показалась изба, и ночью сладко спал.

На другой день рано опять вывели меня пройтись и возвратился я как бы здоровее, продолжая каждого дня позволенную проходку; видел множество за забором зрителей любопытных, но нельзя было им войти на двор. Некоторые и деньги давали солдатам, чтобы позволили видеть меня, однако отказывано их любопытству. Довольны были, что им хотя сквозь щели смотреть было можно. Иные, на забор взлезши, смотрели и произносили с удивлением разные похвалы, говоря: ох, какой же это бестия страшный!.. Другие спрашивали солдат: много ли этот бестия страшный людей перерезал? Я то слыша хотя сквозь плач, однако усмехался и говорил в духе: о, великий Боже! тебе известно, что я не только никого не убил, но ниже кого родил. Со всем тем при спокойной совести и при проходке на свежем воздухе стал поздоровее, только головою почитать ежедневно болел. Мучила меня неумеренный испуг или переполох, который я при встрече на рундуке военной комиссии, где добрым порядком потчиван, нажил. Однако, как теперича, так и в то время храбро в духе сей вред, кроме ведения стрегущих меня, переносил. Боялся открыться с сею болезнью, чтоб не сказали: виноват и для того трепещет!

Провидя с оборотов, что заключение наше продолжится, осмелился просить чрез генерал-адъютанта, чтоб приказано было для нас христиан, да притом и духовных, находящихся в заключении, сделать в одной из изб молитвенный храм и хотя бы под наибольшею стражею, окружающею нас, позволено молиться, да и чтоб даны были книги, припоминая им, что маршал Малаховский и гетман Тяшкевич обещали просьбам делать удовлетворение. По докладу последовала резолюция таковая: это де требует кошту. А как я обещался взять на свое содержание, то сказано: хотим сократить их заключение, пусть нам не скучает. Замолчал я далее, опасаясь, чтоб как на себя, равно и на сотоварищей не навлекши какого гнева и вместо облегчения не последовало бы притеснение. Счастливее меня был преосвященный, ибо по стечении 8 месяцев после моей просьбы, когда попросил, то и позволено приходить к нему от церкви российско-посольской священнику и дьячкам в праздники большие на пение, а для осторожности приставлен всегда был переводчик, генералис-адъютант и капитан от инспекции, во время молитв, чтоб вместо пения не было разговоров каких.

Приближалась осень, по ней зима, а мои бедные товарищи, со мною заключенные в арсенале, не имея для зимы выгодного одеяния, не могши претерпевать холоду, начали на жребий свой роптать с нетерпением, а тут еще как бы нарочно и в печках не велено топить, о чем уведомлен я секретно, ибо явно никак нельзя донесть никому; власти так хотели, чтоб один об другом не ведали и не слышали; но понеже солдаты те самые, кои берегли их, с очереди берегли и меня, для того утаить было нельзя, особливо что и солдатам из площадных разговоров дошло знать, что мы невинно страждем и только для амбиции магнатов, о чем многие из них соболезновали и о бедах одного другому доносили. А как и преосвященного они же берегли, то и о нем нам сообщали. Советовал я чрез тех же солдат моим товарищам, чтоб они одеяния требовали от комиссии, но, хотя по совету моему сделали они, однако не удовлетворены просьбы их. Сделал я одному из простыни моей рубашку и тихонько отослал, другому послал простыню, а третьему теплую на бумаге длинную мою фуфайку.

После, вспомнивши, что у меня есть деньги, сложенный в комиссии военной, отобранные от меня в начале заключения, просил, чтоб из оных выдано было мне часть на зимние одеяния. Последовала удача. Выдано 24 червонца на руки офицера. В то время начал искать способов, как бы мог служить моим товарищам, просил купить полотна и сделать рубашки три, а как принесены, сказал, что коротки для меня и просил отдать священнику Стефану Симоновичу, и отдано хотя с великим страхом, чтобы власти не узнали. После просил купить ярославских овчинок шубу и тихонько послал священнику Иродиону Облонскому. Тем и другим нечто отделивши, остатки на себя употребил. Извини, любезный друг, что я о сем тебе доношу, и поверь, что не из хвастовства сие делаю, чтоб показаться, но чтоб объяснить тебе, в каком мы были злострадании. Старался я после прилежнее, чтоб знать о архипастыре нашем и о прочих, которые сидели подальше от меня в казармах на краю Варшавы; а именно о протопопе слуцком Иоанне, о сыне священническом Иване Бочковском, об отце игумене Виссарионе Медведевском, после нас привезенных, каково им поводится, и – как мог – угождал офицерам, унтер-офицерам и солдатам; и послал Господь Бог сердце им, что они не только были с почтением ко мне, но и о всем меня уведомляли, даже о оборотах в рассуждении войны, и тем для меня делали некоторую отраду, ибо я понимал, что ежели Бог укрепит Россию, то она не допустит нас погубить; хотя с другой стороны думал, что поляки для сокрытия концов, секретно могут умертвить нас; однако надежду полагал на промысл Божий, и что правда избавляет от смерти.

При сближении зимы другой во время нашего заключения, начали осматривать, кому надлежало, печки в наших узилищах, и по счастью нашли там, где я был заключен, печку худую. А напротив чрез коридор в праздной избе была печка крепка; за докладом военной комиссии, перевели меня в избу к доброй печке; изба та была на улицу большую окнами, которые уже позволено мне отворять. Боже мой! Какая радость! окошки на улицу и в них можно смотреть. Просидевши в той веселой тюрьме с месяц, однажды в среду рано увидел толпящихся к одному дому разного рода людей, и спросил часового, что бы то значило. Часовой, посмотревши, сказал, что там сегодня ставят на лотерею; любопытно мне стало, что за лотерея; он протолковал, что 80,000 положено как бы в банк из казны, и учреждена лотерея, которую разыгрывают всякие две недели на чистые деньги и ставят, кто что может и хочет. Припомнил я, что по то время денег моих, кои были сложены в комиссии военной, забрал я червонцев около восьмидесяти, и вся сумма близ истощения, вознамерился поставить на лотерею, просил, чтоб пришел унтер-офицер. А как пришел, просил, чтоб он мое желание доложил офицеру. Когда же спросили, что-ж ты поставишь, не имея денег, я просил, чтоб мой обеденный стол мог быть оставлен, и цену его чтоб поставлено на лотерею. Согласился офицер, или позволил послать к харчевнику взять за обед мой денег, сколько он отпустит; харчевник дал польский злотый, на деньги российские 15 серебряных копеек. Принес ко мне унтер-офицер тот злотый, говорит, что надобно написать три номера, какия хотите, чтобы только не переходили девятидесятого. Припомнил я, что в роде нашем всегда был почитаем святитель Николай, написал святое его имя Никола. А как расчел всякой буквы число, то с тех собрал три номера 32, 78 и 19, и мелком на патронташе унтер-офицера написал; поставивши он на лотерейной коллекте 15 к. и как записал те в книгу, то дали ему печатный билет поставленных денег, и что они выиграют, когда выйдут номера, написанные в десятом часу; когда пришла смена караулу, смеялись с меня при сдаче обычной офицеры, что я не евши буду для лотерей, а выигрышем воспользуется обыкновенно банк; я взаимно отшучивался, говоря, ставьте и вы, ибо сего дня счастье; смеясь они говорили, что пропало и их денег не мало на лотереи. В четвертом после полудня часу пришел в мою хижину караульной офицер и просидел у меня более получаса; а между тем пришел унтер-офицер и ставши обычно пред офицером шарф (sic) докладывает: наш де арестант официал (так они меня почтенно называли) счастлив; офицер говорит: «почему?» – «его де номера на лотереи вышли»; побежал он с нетерпением к коллекте и узнал, что мои номера выигрывают 720 р. серебром; помешано спрашивает, что ему делать? Я в духе веселом говорю, станем Господа благодарить за его милости; и советовал на другой день в рапорте обыкновенном при моем имени написать происшествие. Исполняя офицер мой совет в рапорте сделал приписку и сам в комиссию военную принесши поднес председателю на то время воеводе Несселовскому, которой прочитавши рапорт и отдавая советникам, сказал, когда де злые люди человека позабыли, то Бог его не забыл. Дано повеление от комиссии генерал-адъютанту быть у меня, взять билет и получить с лотереи деньги, мне же объяснить, что арестанту денег по законам держать при себе нельзя, буде же что надобно для содержания, купить все дозволяется, только бы я дал записку. Написал я записку, что нужное и книг на польском языке для чтения, а прежде всего, чтоб для возблагодарения Богу, в больницы и нищим. Частицу отпущено и всем нашим арестантам, чтоб куплено по бутылке вина менышим французского, а большим венгерского; на все то назначил сто талярей.

В сходство моего прошения все учинить позволено. Задивляло то всех обитателей Варшавы; одни говорили: непременно он волшебник! Другие как на невинно страждущего милость Божию признавали. Почти все офицеры соболезновали и как бы друзей вменяли нас, зная невинность нашу, ибо о сем из обращения и свойства с великими господами уверяемы были; из многих офицеров два, или три были на нас злы, но то происходило не от очернения, в которое нас ввергнуто, но от врожденной их злости, или худого воспитания, однако и тех злоковарных людей заставил себя почитать, ибо они не могли ничего во мне сыскать, во всем всякому угождающему.

Что-ж те люди злые нам бывало делают? Они чтоб помешать наш мгновенный покой ежели случится когда, то на Россию и на высочайшую персону Великой Екатерины, которую благоговейнейше почитаем, по силе законов Божиих и народов, матерь утесненных и особливейшую протекторшу, от Ея Величества помощи просящи, под коей благословенным господствованием и я воспитание и пребывание в самом престольном граде Санкт-Петербурге в славном Александровском монастыре имел, разные хулы произносили, не уважая неоднократно на всепокорнейшие просьбы и слезы от того оскорбления вытесненные, но еще из сих горестных имели себе игралище и удовольствие.

Проведши два года в таком бедственном состоянии, разлученные один от другого, каждый особливо заключенный под стражею одного часового вместе с арестантом затворенного, от чего не малые делались огорчения, понеже часовые всякие два часа переменяясь, и один другому отдавая в целости арестантов, как имеет с ним поступать, сказывали притом унтер-офицеры, отворяя избы и не могучи попасть на ключ между множеством их, крики и клятвы на арестантов и своих командиров произносили (вызевали), а особливо сие случалось в зимнее время, и тем великое делали беспокойстве.

В третьем году нашего несчастия сделан комендантом варшавского гарнизону господин Ревуский, писарь полевой коронной, человек честной, и христианин человеколюбивой, должность свою наблюдающий, желая знать, что до его ведения надлежит, и. во все вникнувши, не позабыл и нас заключенных посетить. Пришел сряду и ко мне, говорил с соболезнованием по христиански. После увидев на стене образ Пречистые Богородицы маленький, начал спрашивать, имею ли какое молитвословие? А как сказал я, что не только молитвословия я никакого не имею, но ниже книги для молитв, вынувши он из кармана карандаш, спрашивает, какие тебе книги надобны? Я сказал, что псалтирь следованная и новой завет наинужнейшие. Сделавши записку отъехал и оставил надежду, ежели чего надобно будет относиться к нему. В два после того дни прислал библию и следованную псалтирь, увеселил меня чрезвычайно тою присылкой, ибо жаждал чтения, будучи отлученный более двух годов пения и чтения. Преосвященному прислал банку ханского чаю, протопопу Слуцкому полдюжины венгерского вина, а из тех, которые окованы были, велел снять кандалы и цепи. Обрадовавши таким добротворением, старался перевести нас в выгоднейшей квартиры, и доказал то, переведши в гвардейские литовские казармы за город Варшаву 1791 года мая 22 дня, в третьем году заключения нашего, где осадил, выбравши станции изрядные, положенный окошками на восток, перспективою на дом королевский загородный, называемый Лазенки, над реку Вислу; не по одному как сидели в арсенале, но по два и три под присмотром одного часового солдата.

О, великий Боже! в какой были мы радости, увидевши друг друга трое или четверо нас, по двулетнем не свидании. Особливо на меня был ласков господин Ревуский, видя меня весьма изможденна, велел каждого дня выдавать для меня содержание 75 копеек на руки офицера и покупать, что бы я ни попросил на те деньги. Благодарили все мы Бога и нашего благотворителя, вознося руки до небес.

Но в скором времени радость наша прекратилась; господин Ревуский отдал команду господину Гуржинскому, который ни однажды у нас не был и все повеления его не были для нас с выгодою. В сущность дел входить не хотел, а бабьим только верил басням (сие не без доказательства говорю, ибо одного времени на некоторых арестантов обжаловалась ему баба, содержащая стол для оных, то он, не вошедши в разбирательство, дал письменное повеление шефу господину Дзялынскому, чтоб всех арестантов без разбору оштрафовать выговором, чем раны к ранам нашим приложил). Просьбы наши у него места не имели. Что на доклад господина Ревуского от военной комиссии было сделано, то под командою господина Гружинского, поносивши, некоторые совсем без одеяния были. И я одному Ивану Бочковскому сделанный для меня из собственных денег, чтоб прикрыть наготу, суконный кафтан, а другому Андрею Бондару униату, вместе с нами и по одному делу содержащемуся, из воеводства подольского, рубашку с себя отдал. Пребывши год в казармах гвардейских, послышали, что сделано право на сейме 29 мая, по римскому календарю, увольняющее нас от заключения. О, великий Боже! как обрадованы! Но сейчас радость на то начала угасать, когда обстоятельно уведомлены, что одни будут вольны и невинными признаны; другие не совсем усправедливившимися, но по уважению трёхлетнего страдания за поруками имеют быть увольнены, хотя также без малейшей вины страдавши; а третьи тоже безвинные, но по оклеветанию криводушной депутации преступниками национальных законов на суд заслуживающими признаны, до времени (мирного) для рассуждения под стражею будут оставлены; из сих последних преосвященный епископ Виктор, а ему как бы на молитвенные услуги игумен Виссарион данный, в крепость ченстоховскую отправлены и посажены в смраднейших затворах, где чуть жизни не лишились; меня же с двумя консисторскими канцеляристами и келейником преосвященного, как гласило право, коим никакое преступление не доведено, увольнены 8 июня 1792 года; других, которые как бы не совсем оправданы, в скорости за поруками тоже увольнены; преосвященного, священника Стефана Симоновича и игумена Виссариона и Алексея дворецкого увольнены в то время, когда уже король подписал акт генеральной конфедерации за поданною от российского министра королю запиской и за приближением войск российских к Варшаве.

Сие вкратце тебе, любезный друг, сообщаю; за свиданием же, ежели Бог позволить, донесу то, чего теперь пером описать не могу».

наместником кафедральным слуцким, 20 марта 1793 года, в прибытие преосвященного Виктора, после заключения в Слуцке, к своей пастве

Встречаем мы тебя, святителю, духом Марфы и Марии, Лазаревых сестер, имея сердца, наполненный скорбью и чистосердечною радостью. Скорбью, представив мысленно неописанное страдание, которое мужественно претерпел если, и печаль, которую имели мы, лишившись сладкого твоего зрения и отеческо-пастырского попечения; радостью – видя архипастыря и отца, возвратившегося с торжеством, победивши невинностью и терпением противников, посрамивши лица бесстыдных кровожаждущих клеветников, из коих часть умучена от совести к праведному перешла мздовоздаятелю, восприяти достойная делом своим; часть в раскаянии терзаема угрызением совести ежечасно трепещет и в наиспокойнейшем месте сидя, не имеет покоя, чувствуя, что справедливость ищет их и везде может постигнуть, часть же надменна гордостью, подымает высящуюся бровь, в хитростных и злоковарных ухищрениях погребши себя, забыли о праведном суде Божием и о жребии, который определяет для нераскаявшихся насильников. – Оставив о сих бремени, с сестрами Лазаревыми говорим: Господи, Владыко! аще бы еси здесь был, не были бы умерщвляемы – братия и церковь – матерь наша; не прикоснулась бы несвященная рука святыням, не обруганы были бы алтари церкви святые, неизвлачаемы были бы священницы, ни мучимы от немилосердых мучителей, извергов рода человеческого, разъяренных в несытости жаждущих крови братий наших и нашей; не погребено было бы семя учений, тобою насажденное, не одерто было бы краснейшее благолепие святые церкви, пение и чин; не порушены были бы кости в гробах прежде усопших братий наших, не налагаемы были бы раны некиим от клира твоего и не были б изгнаны. Но чувствуют сердца наша, что в себе говоришь: се иду и в кротости благоустрою вся; опять говорим: прииди, святителю! воскреси умерщвленных братий наших в сродниках их! прииди! оживи чин церкви святые! прииди! рассей семя учений, да возрастает в сторичные плоды! прииди и облецы в первобытное благолепие церковь святую и сынов её! Прииди, принеси в ней бескровную жертву о здравии и благоспешестве наияснейшего короля вашего Станислава Августа и наияснейшей речи посполитой нашей, о здравии и благоспешестве Великой Екатерины, протекторки и благотворительницы нашей, и о высоколюбезнейшей её фамилии, о ктиторах и благотворцах церкви святые; прейди, принеси жертву и о тех, которые искали души твоей и нашей, которые искали изглаждения имене твоего и нашего, которое опорочили таинство церкви, святую исповедь. Уподобися в сем начало пастырю Христу Господу, молившемуся о распинающих его. Се отверзаем двери и слышим кроткий глас тебя пастыря нашего, глас неизреченно веселящий сердца наша! Глас желанный священствующим и мирским, ибо медоточный архипастырский глас вожделенный сиротам, лишенным призрения родительского, ибо отеческий глас, привлекающей разнствующих в исповедании веры, ибо кроткий и согласие утверждающий. Се видим (зрим) архипастыря, грядуща с кротостью и тихостью ему свойственною для овец, а с крепкою пращею для волков, да сокрушит челюсти терзающих славу святые церкви, славу сынов её.

Идем же по нем все, которые с нетерпением ожидали прибытия его, все, которые сладостно воспоминали имя его, все, которые пронзаемы были горестною печалью, воображая тяжестное несение креста его, все, которые открывали и открываете пораненные сердца к приятию его. Идите и вы, уязвлявшие членовными славу и честь его, искавшие изъять душу его, свирепевшие на защищающих имя его; сей пастырь, подражающий начало пастырю и Агнцу Христу отпустит вам вины ваша и забыв преступления, прострет к вам любовь свою, и едиными устами воззовем: Слава Богу, благоволившему возвратить неврежденно архипастыря и отца нашего к нам.

протоиерей П. Николаевский