По вопросу о духовном образовании
О желательности отмены процентного ограничения при приеме иносословных воспитанников в духовно-учебные заведения.
Доступ в семинарию лицам всех сословий явился бы одним из наиболее целесообразных средств к поднятию умственного и нравственного уровня воспитанников, а вместе с тем и пастырей церкви. В настоящее время в семинарию поступают почти исключительно дети духовенства, поступают не по призванию, а или по необходимости, или по традиции. Вследствие этого воспитанники не отличаются любовью ни к богословской науке, ни к церковности. Часто, наоборот, к той и другой они чувствуют отвращение, мечтают о светском учебном заведении, естественных науках, гражданской карьере. Отсюда они занимаются только из под палки, ненавидят семинарию, её науку и её режим, отсюда же по выходе из семинарии и поступлении на место они являются не пастырями, а наемниками, чисто формально относящимися к своим обязанностям. Если же в семинарию будет открыт свободный приток светских элементов из различных сословий, то туда, несомненно, станут поступать лишь те, кто чувствует призвание к священству, так как само по себе последнее не соединено ни с какими заманчивыми прерогативами. С точки зрения карьеры гимназия и университет всегда будут иметь преимущество пред семинарией, так как должности адвоката, доктора, инженера, судебного следователя, податного инспектора и по объему власти и по получаемому окладу несравнимо превосходят скромное место сельского священника.
Вместе с разрешением детям светского звания поступать в духовно-учебные заведения естественно должен повыситься умственный уровень воспитанников этих последних. Надобно заметить, что в настоящее время семинарии наполняются преимущественно юношами, родители которых в свое время далеко не были первыми учениками. Это потому, что лучшие питомцы средней духовной школы по окончании её всегда уходили или в университет, или в академию, а кому неизвестно, что лица, получившие высшее образование, хотя бы сами и происходили из духовного звания, по большей части отдают своих детей в реальные училища или гимназии. Контингент воспитанников семинарии пополняется преимущественно детьми псаломщиков, диаконов и священников, в юные годы не отличавшихся особенными дарованиями. Не отличаются ими и их сыновья. Из светского общества в духовную школу стали бы поступать лишь те, кто имеет действительную жажду знания и охоту трудиться. Они с энергией и увлечением начали бы делать свободно избранное ими дело и, конечно, не стали бы предпочитать изучению семинарских предметов чтение старинных приложений к «Свету», бездельное хождение по коридорам или даже игру в крестики и нулики.
Опыт показывает, что иносословные воспитанники духовной школы всегда были лучшими её элементами, наиболее умными и трудолюбивыми. Из моих товарищей по семинарии несколько человек светского звания поступили в высшие учебные заведения, один занимает теперь профессорскую кафедру, все вообще были дельными и симпатичными людьми. Правда, в так называемых семинарских беспорядках иносословные воспитанники по официальным данным, по видимому, принимали наиболее деятельное участье, но во 1) в журнальных постановлениях правления таковое обыкновенно значительно преувеличивалось семинарским начальством, желавшим показать, что смута вошла в стены заведения «отъинуде», и что оно в ней невиновно, а во 2) при общей гнилостности современного духовно-учебного строя, оно свидетельствовало не о злом направлении воли, не о моральной испорченности, а скорее наоборот, о невозможности для умственно и нравственно здорового человека примириться с мертвечиной семинарской науки и с деспотическим гнетом монашеско-полицейского режима. Иносословные воспитанники не потому, следовательно, всегда стояли в первых рядах семинарских стычек с начальством, чтобы они были негодяями или имели склонность к хулиганству, а потому, что для них, как людей светских, представлялась особенно невыносимою затхлая семинарская атмосфера, что они более других в ней задыхались, с большею жадностью хотели струи свежего воздуха. С другой стороны, в них было меньше того рабского сознания, которое веками создавалось в духовенстве под гнетом вечной зависимости от всего и всех, а потому для них казались, особенно тяжкими цепи школьной дисциплины, до мелочей регламентирующей распорядок их жизни. Поэтому они всеми силами старались разорвать эти цепи, хотя бы, освободившись от них, им и пришлось разбить свою карьеру о каменную стену неумолимого семинарского устава.
Необходимость допустить приток в семинарию светских элементов из других сословий без всяких ограничений сама собою сделается очевидной в том случае, если всем семинаристам без различия разрядов открыть доступ в университет и академию. При сохранении настоящего порядка вещей в таком случае большинство воспитанников захотело бы получить высшее образование и отказалось бы идти во священники. Но если из светской среды станут поступать в духовную школу люди призвания, то они не захотят променять пастырского служения ни на какую иную карьеру, какою бы блестящею последняя ни представлялась. Это потому, что если они свободно изберут именно семинарию, то, очевидно, не по другой какой причине, как вследствие любви к церкви и всему церковному, вследствие уважения к пастырству. В противном случае, по окончании духовного училища они, конечно, предпочли бы переход в гимназию, обучение в которой обещает юноше несравнимо более заманчивые перспективы.
От мальчика, поступающего в духовное училище, конечно, трудно ожидать вполне разумного отношения к будущему, сознательной оценки различных возможных для него путей жизни. Отсюда, по-видимому, ни о каком призвании, ни о каком свободном выборе школы в этом возрасте не может быть и речи. Но на самом деле это не совсем так. Индивидуальность человека со всеми её характерными особенностями обнаруживается очень рано, почти вместе с пробуждением в нем самосознания. Одни дети религиозны, склонны к созерцательности, любят тишину и уединение, чуждаются шумных игр, равнодушны к всевозможным удовольствиям и развлечениям. Другие чуть не с пеленок проявляют жажду к интенсивной жизни, к наслаждениям, небрежно относятся к молитве, неохотно идут в храм, предпочитают светское пение духовному, непочтительно относятся к батюшке, любят спорт и танцы, воображают себя офицерами, инженерами и т. п. При обстоятельном разъяснении со стороны родителей, что ожидает их при поступлении в школу того или другого типа, дети первой группы несомненно выберут духовную, второй – светскую. Но если бы ребенок и не мог сам решить вопроса о том, куда ему поступить, то во всяком случае его родители постарались бы направить своего сына по тому пути, который более соответствует его индивидуальности. Наконец, в духовные училища стали бы отдавать своих детей преимущественно благочестивые, религиозно настроенные семьи, а в этом также до некоторой степени можно видеть залог того, что иносословные воспитанники будут любить церковь и богословие. Это потому, что настроение семьи обыкновенно отражается на её младших членах и что от благочестивых родителей скорее могут быть благочестивые дети. В настоящее же время духовенство отдает своих детей в училища и семинарии просто по традиции, совершенно не считаясь с их индивидуальностью, а многие религиозно настроенные светские лица и хотели бы со временем видеть в своих детях пастырей церкви, но встречают к этому препятствие в семинарском уставе, устанавливающем процентное ограничение для иносословных. Это ограничение должно быть отменено, и чем скорее, тем лучше.
О свободном выходе воспитанников семинарии из общежития на частные квартиры.
Свободный выход воспитанников на частные квартиры во многих семинариях существует уже и в настоящее время. Но в некоторых он обставлен значительными, иногда неопределимыми затруднениями. Вне корпуса разрешается жить только у родителей. Даже у дедушки, брата или дяди, какое бы общественное положение они не занимали, воспитанник поселиться не имеет права. Последнее он может получить лишь добывши докторское свидетельство о какой либо тяжелой органической болезни, но и в этом случае семинарское правление может ни отпустить его из общежития. Удостоверение врача о том, что ученик не может жить в корпусе, не имеет для педагогического совета обязательного значения. Если проситель представляется семинарскому начальству не достаточно благонадёжным, оно может заставить его жить в корпусе, хотя бы он страдал чахоткой или пороком сердца.
По нашему мнению требование, чтобы ученик обязательно жил в общежитии, представляет из себя покушение на стеснение индивидуальной свободы в той области, в которой она нисколько не угрожает опасностью для общего блага. Оно не имеет в свою пользу никаких разумных, веских соображений, а между тем коренным образом противоречит справедливости, а иногда и гуманности. Оно совершенно не считается с индивидуальностью различных воспитанников. А между тем для некоторых болезненных, нервных, меланхолических натур казенный режим и, главное, принудительное товарищество – невыносимы. Есть мальчики и юноши, любящие покой и уединение, могущие заниматься делом только при полной тишине, постоянно имеющие потребность оставаться наедине с самими собою. Для таковых интернат со всею его казенщиной и почти арестантской обстановкой составляет совершенно неподходящую сферу, в которой они по необходимости должны испытывать тяжкие моральные страдания. Он может совершенно искалечить их натуру, расстроить нервную систему, озлобить, раздражить и поселить в них ненависть к учебному заведению. Задача школы заключается не в, том, чтобы нивелировать всех воспитанников, выделывать их по одному образцу чрез ломку их индивидуальности, а в том, чтобы с сохранением последней и применяясь к ней, прийти на помощь её нормальному и свободному росту. Иначе можно изуродовать душу воспитанника, сделать из него духовного гермафродита.
Если бы даже распорядок жизни в семинариях действительно был очень хорошим, то и тогда нельзя было бы делать его обязательным для всех воспитанников. У каждого свои вкусы, свои привычки, и пока они не заключают в себе ничего вредного или дурного, нет никакого основания налагать на них стесняющую руку. Но на самом деле внутренний строй наших духовных школ далек от совершенства. Казенная семинарская и училищная атмосфера есть атмосфера затхлая как в прямом, так и в переносном значении этого слова. Скудная пища, пыль, вонь, сквозные ветры изнуряют организм, а вечная суета, шум и галдение одуряющим образом действуют на молодую душу. Многие воспитанники буквально не знают куда себя деть, как помешанные ходят из угла в угол, готовы приняться за что угодно, лишь бы только убить время. И в таком то аду обязательно должны жить все, как бы они ни были нервны и измучены, какое бы отвращение ни питали к бурсе, какой бы ни обладали утонченной и деликатной психической организацией.
В условиях современного семинарского общежития, когда в одной душной комнате целый день должны находиться 40 – 50 человек различного темперамента, различных вкусов – трудно ожидать от воспитанников того, что принято называть «хорошим поведением». Никакая дисциплина, даже самая суровая, не сделает их в истинном смысле благовоспитанными и даже не заставит «сидеть смирно», «занимаясь уроками». Молодые люди – не манекены. Им нужна жизнь, нужны развлечения. При отсутствии таковых, потребность в них, подогреваемая одуряющим действием бурсацкой атмосферы, проявляется в уродливых формах. При существующем строе общежития семинарские безобразия – карточная игра, пьянство, рассказывание сальных анекдотов, иногда даже драки, – естественны и в этом смысле необходимы. Заприте на год в одну, две комнаты 40 – 50 взрослых дисциплинированных людей, и они будут делать тоже самое. Устройте такие интернаты, где для каждой небольшой группы воспитанников была бы отведена просторная светлая комната, где были бы читальня, музыкальная и гимнастическая залы, сады, цветники, река или пруд, зимою каток, дайте возможность юношам получать здоровые и разумные развлечения, посещать театры, концерты, знакомые дома, участвовать в спектаклях, литературно-музыкальных вечерах, – и тогда уже требуйте от них хорошего поведения. А пока этого сделать нельзя, надобно не запрещать, а всеми мерами поощрять переход воспитанников на частные квартиры. Здесь и заниматься делом много удобней и, главное, можно уберечься от того развращающего и огрубляющего действия, которое оказывает на молодую натуру жизнь в общежитии.
Право самозащиты воспитанника пред судом правления.
Право воспитанника защищать себя пред судом правления едва ли может встретить какие-либо возражения, настолько оно представляется нам естественным и справедливым. Если для всех русских граждан уже 45 лет существует гласный суд с прением сторон и последним словом подсудимого, то непонятно, почему только для учащихся должна оставаться в силе старинная келейная система разбирательства. Ведь нельзя сказать, чтобы наказание, которому может подвергнуться воспитанник по суду правления, всегда было малозначительно сравнительно с тем, которое налагается государственными судебными инстанциями. Увольнение из учебного заведения иногда равносильно порче всей жизненной карьеры и сопровождается тяжкими страданиями как для самого наказанного, так и для его родителей. По своим последствиям оно является даже более тяжелым, чем заключение в тюрьме и, тем не менее, обвиняемый лишен возможности оправдываться пред своими судьями, сказать хоть одно слово в свою защиту.
Предварительное следствие, на основании которого происходит суд в педагогическом совете, часто ведется в высшей степени небрежно и вопреки всем правилам юридической науки. Здесь допускается тот, давно уже осужденный этикой прием, по которому стараются поймать заподозренного на слове, запутать его, сбить и вынудить сознание обещанием (по большей части ложным) смягчения участи или угрозой, что «иначе будет хуже». Еще далее отстоит от совершенства самое судебное следствие в заседании правления. Иногда воспитанник подвергается тяжелому наказанию единственно на основании слов надзирателя, который, в исключительных случаях, может иметь с ним личные счеты (даже на романической почве). Свидетельство начальствующего лица, преподавателя или члена инспекции считается заслуживающим безусловного доверия, хотя бы против него одного свидетельствовали целые сотни воспитанников и хотя бы в исходе дела он был лично заинтересован. Если, например, преподаватель, или даже надзиратель заявляет, что воспитанник ему «нагрубил», то это заявление не признается подлежащим проверке и сам оскорбленный участвует в суде над своим обидчиком не только как обвинитель, но и как член. А между тем, кажется, нет нужды приводить ту уже избитую этико-юридическую аксиому, что заинтересованность судьи в исходе процесса или существование у него личных счетов с обвиняемым лишает его права участвовать в решении судьбы преступника, а последнему дает основание для отвода. Затем, определение виновности или невиновности воспитанника часто происходит на основании предположений, слухов, различных негласных свидетельств, источник которых известен далеко не всем членам правления. Немаловажную роль играют здесь и соображения начальства о желательности или нежелательности дальнейшего пребывания обвиняемого в стенах учебного заведения о степени его благонадёжности и тому подобное. Тот принцип, которым руководствуются государственные уголовные суды: «лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного» никогда не соблюдается семинарским правлением. Здесь чаще можно встретить применение как раз обратной точки зрения, особенно в тех случаях, когда воспитанник обвиняется в проступке особенно нетерпимом и требующем строгой репрессии. Я знаю, что в одной семинарии при невозможности найти виновников произошедших беспорядков, вопреки всякой логике, делали переход от возможности к действительности, рассуждая так: такой то ученик по свойствам своего темперамента мог принимать участье в бунте, следовательно, он должен быть признан виновным и подвергнуться наказанию. Основаниями для предположения о возможности участия в беспорядках служили например, такие данные, как то, что известный воспитанник самолюбив, деятелен, пользуется влиянием на товарищей, любит светское чтение, носит синие брюки. И как раз вышло, что были признаны виновными и затем изгнаны из семинарии лучшие элементы класса, оставлены же те, которые по своей бездарности, пассивности, смирению и скудоумию оказались стоящими вне всякого подозрения. Положение: «виновность такого то сомнительна, следовательно, приговор возможен только оправдательный» в семинарском совете часто заменяется другим: «невинность подозреваемого не доказана, следовательно, он должен понести наказание».
По нашему мнению, суд семинарского правления должен быть организован по образцу светского уголовного суда. Предварительное следствие по обвинению в проступке, за который грозит увольнение, должно производиться инспектором вместе с его помощником и обязательно в присутствии одного или двух воспитанников. Никакие меры к тому, чтобы вынудить у заподозренного сознание, а тем более запутать его, не могут быть принимаемы. Суд правления должен быть гласным. На нем имеют право присутствовать не только обвиняемый, но и его товарищи, а также родители и родственники. Подсудимому должны быть представлены те данные, на основании которых возводится на него обвинение и право защиты. Он может пригласить тех свидетелей, которых пожелает, а свидетели обвинения должны быть допрошены в его присутствии. Самое решение вопроса о виновности или невиновности обвиняемого и определение наказания могут происходить посредством баллотировки в особой комнате. Но только правление при постановлении приговора не должно принимать в соображение никаких таких данных, которые не были бы указаны воспитаннику, с тем, чтобы он по поводу каждого элемента обвинения мог с своей стороны дать соответствующие объяснения для своего оправдания.
Несколько слов об изучении воспитанниками семинарии текстов по догматическому и нравственному богословию.
В настоящее время при изучении догматического и нравственного богословия в духовных семинариях слишком большое значение придается запоминанию текстов. На нем именно сосредоточивается главным образом внимание воспитанников, на него уходит большая часть времени и труда. По нашему мнению – это грубая ошибка. Тексты в богословских системах имеют двоякое значение. Во 1) они служат доказательствами истинности того или другого церковного учения, согласия его с Словом Божиим, во 2) разъясняют известный догмат, точнее определяют, какой смысл надобно соединять с тем или иным членом веры. Но для достижения первой цели достаточно привести по одному важнейшему тексту на каждое догматическое или нравственное положение. Для убеждения человека, верующего в авторитет священных книг, этого будет вполне достаточно, а для неверующего, сколько бы текстов мы ни приводили, они не будут иметь никакого значения. В некоторых же случаях, по моему мнению, можно было бы обойтись совсем без текстов. Это тогда, когда известная истина не вызывает никаких сомнений и возражений, когда она очевидна для разума и нравственного сознания. Таково, например, учение о свойствах Божиих. Что Бог благ, справедлив, всемогущ, вездесущ, неизменяем – это едва ли нуждается в каком либо обосновании. Всякий знает, что в Библии содержатся об этом тысячи свидетельств, да если бы и ни одного не было, это едва ли побудило бы кого-нибудь из верующих в личного Бога отрицать принадлежность Ему этих свойств. При изложении подобных истин можно приводить места св. Писания лишь для второй из указанных цели, для более детального их уяснения и для того, чтобы верующие могли составить себе по тому или другому отвлеченно догматическому вопросу более конкретное представление. Такое значение может иметь, например, текст: «Камо пойду от Духа Твоего…» при изучении свойства Божественного вездесущия.
Сам составитель семинарского учебника по догматике, митрополит Макарий, в предисловии к своему труду говорит: «нет нужды приводить все места Писания, которые только могут относиться к известному догмату, а достаточно привести одни места яснейшие, так называемые классические» (стр. 10). Но на самом деле он нисколько не руководствуется этим принципом и пользуется всяким поводом, чтобы кстати и не кстати набрать как можно больше текстов. Этому способствует еще бесконечная дробность его системы, множество разделений и подразделений, при чем автор, забывая о том логическом законе, по которому из справедливости общего сама собою вытекает справедливость частного, считает нужным, доказавши истинность первого, приводить библейские основания и для подтверждения второго. А между тем в этом нет никакой нужды. Раз, например, доказано, что Господь Иисус Христос избавил нас от всякого греха, то становится уже совершенно излишним приводить многочисленные тексты для подтверждения того, что Он искупил нас от греха первородного, личных, прошедших, будущих и т. д. Раз мы не сомневаемся в том, что Бог знает все, будет уже пустою тратою времени доказывать, что Он знает мир физический, нравственный, небо, землю, ад, прошедшее, будущее, необходимое, случайное и проч. Все сказанное об учебнике митрополита Макария вполне приложимо и к «Нравственному богословию» протоиерея Солярского.
Но и тех классических мест, которые необходимы для доказательства известных истин веры и нравственности, нет нужды заучивать обязательно наизусть и при том по славянской Библии. Достаточно сознательной и толковой передачи их по содержанию на родном русском языке. Изучение текстов некоторым дается легко, но для большинства составляет настоящую муку. Есть воспитанники, которые в силу особой организации своего ума, скорее согласились бы приготовить несколько страниц, излагая их своими словами, чем выучить несколько строчек наизусть. Трудность буквального заучивания увеличивается еще тем обстоятельством, что тексты приводятся обыкновенно по славянски и вследствие этого бывают не вполне понятны. Сюда следует присоединить специальную тяжеловесность и неуклюжесть славянских оборотов, делающие особенно обременительным для памяти их заучивание. Я помню, как некоторые мои товарищи в течение нескольких вечеров зубрили известный текст: «истинствующе в любви... “ (Еф. 4, 15–16) и всё-таки не могли одолеть его.
Основанием того, почему тексты обыкновенно приводятся по славянской Библии, выставляется то обстоятельство, что славянский язык есть язык богослужебный, наиболее точный, выразительный, звучный и, главное, священный, соответствующий важности излагаемого предмета. Но если бы мы и согласились признать за ним все эти качества, они уничтожались бы одним его недостатком мало понятностью. И какими бы разъяснениями ни сопровождалось в настоящее время изучение текстов, оно все же в значительной степени носит механический характер. Центр внимания воспитанников настолько сосредоточивается на изучении самых слов, что содержание и внутренний смысл последних отодвигаются на задний план. Таким образом на чисто механическую работу тратится огромная сумма энергии, которая могла бы быть употреблена на более глубокое усвоение догматов и понимание их взаимоотношения.
Против передачи текстов своими словами указывают на то, что иногда вся суть дела, вся доказательная сила известного места св. Писания заключается в каком-нибудь отдельном слове или выражении, а между тем оно может быть опущено учащимися, если не заставлять их запоминать тексты буквально. Но во 1) таких библейских свидетельств, значение которых определялось бы одним каким-нибудь заключающимся в них словом, а не общим их смыслом, сравнительно немного, а во 2) кто же мешает преподавателю в подобных случаях подчеркивать столь важные элементы текстов и даже предлагать учащимся запомнить их наизусть. В настоящее же время заучиваются на память не только те слова и выражения, которые имеют прямое отношение к делу, но и значительные отрывки из их контекста, имеющие для них значение рамок, показывающие их связь с предыдущим и последующим.