Евнапий (род. в 345 г.)

Языческая культура IV в., стремившаяся удержать в себе античную художественную технику формы и наполнить свое содержание синтезом неоплатонизма и восточной мистики, находит в конце IV в. своего бытописателя в лице софиста Евнапия. Евнапий был уроженцем Сард, учился в 60–е годы в Афинах, затем, по возвращении на родину, сблизился с Пергамской школой неоплатонизма, учился у Хрисанфия, ученика Ямвлиха. Он написал два сочинения – «Исторические записки» и «Жизнеописания софистов». «Исторические записки» охватывали события 270–404 гг. и освещали их главным образом с морально–психологической стороны. Эти записки служили источником для последующих историков: Созомена, Иоанна Патриция, Филосторгия. До нас дошло второе сочинение Евнапия, написанное после 396 г., «Жизнеописания софистов», где, подражая Филострагу, Евнапий дает портретные зарисовки главных представителей эллинской образованности своего времени. Во введении к этому труду Евнапий отмечает три периода истории философии, которые уже нашли своих историков в лице Порфирия, Сотиона и Филострата, и рассматривает свое собственное сочинение как продолжение этой историко–философской традиции. Евнапий пишет биографии главных неоплатоников, начиная с Плотина («Плотин», «Порфирий», «Ямвлих», «Эдесий», «Максим», «Приск», «Хрисанфий»), и наиболее знаменитых риторов своего времени («Юлиан», «Проересий», «Епифаний», «Диофант», «Сополид», «Гимерий», «Либаний» и др.). Биографии неодинаковы по объему – мы встречаем и сухие короткие записки и пространные описания характерных бытовых сценок. Бессистемность изложения, заметная уже у Филострата (III в.), доводится здесь до предела. Евнапия привлекает главным образом анекдотическая сторона жизни, он пишет по рассказам очевидцев, описывает людей, с которыми сам был знаком, и выдвигает на первый план описание любопытных, ярких деталей и напряженных ситуаций, а не осмысление их значения.

Во времена Эдесия ²¹⁴ славился софист Юлиан из Каппадокии. Афины рабски внимали ему, и молодежь отовсюду стекалась к этому мужу, почитая в нем и ритора, и человека. Его славу разделяли тогда и другие ценители прекрасного: Апсин из Лакедемона, известный своими познаниями, Эпагат и целый хор других ²¹⁵. Юлиан же выделялся среди всех, намного превосходя их своим природным дарованием. И у Юлиана было бесчисленное множество учеников отовсюду, и, можно сказать, повсюду. Непонятно, где они размещались. Лучшие среди них – божественный Проересий, Гефестион, сириец Епифаний и араб Диофант ²¹⁶. Достоин упоминания также Тускиан ²¹⁷, ведь и он слушал юлиановы беседы. О нем мы уже говорили в записках об Юлиане ²¹⁸. Пишущий эти строки сам видел в Афинах дом Юлиана, небольшой и скромный, пропитанный, однако, воздухом муз и Гермеса – так похож он был на святилище. Дом этот он оставил после себя Проересию. Там выставлены были изваяния его самых любимых учеников; был там также и театр из полированного камня, напоминающий общественные театры, но небольшой по размеру, как то и следует дому. В Афинах тогда были такие раздоры между населением и молодежью, словно в городе, как в ту древнюю эпоху войн, опасность скрывалась. Софисты не смели выходить и вести беседы на площадях, а беседовали в своих домах, понизив голос, ведя борьбу не за жизнь, а за хлопки и крики одобрения. О многом я умолчу, но вот что расскажу и добавлю сюда как свидетельство просвещенности и ума Юлиана. Случилось раз, что грубияны ученики Апсина сцепились с учениками Юлиана и одолели их в этой междоусобной схватке. Они по–лаконски осыпали их тяжелыми ударами и, будто обиженные, обвиняли тех, кого сами избили. Дело было передано на суд проконсула, а тот поступил круто и сурово: велел арестовать вместе с ними и учителя и заключить всех обвиненных в оковы, как взятых за убийство. Но проконсул был римлянином, а не грубым, неотесанным деревенщиной. Он вызвал к себе Юлиана, и вслед за Юлианом пришел Апсин, без всякого вызова, чтобы держать речь вместе с обвинителями. Началось рассмотрение дела. Приказали войти обвинителям. Возглавлял сию непокорную Спарту афинянин, некто Фемистокл, зачинщик этой заварухи, страшный задира и грубиян, не оправдывающий своего имени. Апсина проконсул встретил злобным взглядом. «А кто тебя звал?» – спросил он. Апсин ему ответил: «Я пришел бороться за своих детей». Начальник промолчал, не выдавая своих мыслей. Между тем стали входить узники, избитые в драке. Их сопровождал учитель. Они шли с распущенными волосами, со следами побоев на теле, так что даже судьи, глядя на них, проникались жалостью. Когда обвинителям дали слово, Апсин начал было говорить, но проконсул оборвал его: «Нет! У римлян так не положено. Тот, кто первый внес обвинение, пусть сам вторично его отстаивает». Из–за поспешности, с какой был созван суд, обвинители не успели к этому подготовиться, и когда в роли обвинителя пришлось выступать Фемистоклу, то, растерявшись, он менялся в лице, кусал губы, переглядывался с товарищами и шепотом спрашивал: «Что делать?»

Они ведь думали, что идут только орать и кричать, защищаться же станет учитель. Наступило полное безмолвие и смятение (безмолвие во всем судилище, смятение среди обвинителей), и Юлиан произнес тогда жалобным голосом: «Так позволь говорить мне!» Но проконсул закричал: «Нет! Никто из вас, учителей, заранее уже подготовленных, не получит слова! Никто из учеников не будет рукоплескать вашим словам! Вы сейчас узнаете, что такое римское правосудие, каково оно! Пусть приступает к обвинению Фемистокл, и пусть оправдывается тот, кого ты сочтешь самым лучшим!» После этих слов никто уже не выступал с обвинением, а Фемистокл опозорил имя, которое носил. Проконсул велел против первого обвинения защищаться самому способному, и софист Юлиан сказал на это: «Ты, проконсул, своим чрезмерным правосудием превратил Апсина в Пифагора, хотя и поздно, однако правильно. Ты научил его молчанию. Он же и своих товарищей научил молчать по–пифагорейски. Если велишь защищаться, то прикажи освободить от оков Проересия, одного из моих товарищей, и посмотри, научен ли он молчать по–пифагорейски ²¹⁹ или говорить по–аттически». Проконсул благосклонно согласился (мне, пишущему это, так рассказал Тускиан, бывший тогда на суде), и один из обвиняемых, Проересий, вышел на середину без оков. Учитель закричал ему вслед громко и протяжно, как подгоняющие и ободряющие борцов на состязаниях. Он пронзительно крикнул ему: «Говори, Проересий! Пора говорить!» Проересий начал с вступления – Тускиан не запомнил его и смог пересказать лишь смысл. Оратор вызвал сострадание к тому, что они перенесли, и вступление это было наполовину похвалой учителю. Но одно место, одно слово во вступлении было брошено как зерно упрека – он показал, что проконсул распорядился необдуманно, потому что не подобает им ни обвинению подвергаться, ни подобные обиды терпеть. Проконсул склонил голову, потрясенный смыслом его слов и достоинством речи, ее красотой и рукоплесканиями. Всем хотелось хвалить ее, но все были в трепете, как перед знамением Зевса. При таинственной тишине Проересий перешел к своему второму вступлению (Тускиан запомнил его) и начал так: «Да, если любого можно оскорбить, обвинить и на слово поверить любому до защиты, то пусть владеет, пусть обладает городом Фемистокл». При этих словах проконсул вскочил с места; тряся, как мальчишка, своей окаймленной пурпуром одеждой (римляне называют ее трабеей), этот грозный и суровый человек стал рукоплескать Проересию. Вместе с ним рукоплескал и Апсин, сам того не желая, будучи не в силах удержаться. Учитель Юлиан плакал. Проконсул приказал обвиняемым удалиться, а вместе с ними и учителю обвинителей. Затем он схватил Фемистокла и лаконцев, напомнил им о лакедемонских плетях, да прибавил еще и афинских. Прославленный и сам, и через своих учеников, Юлиан скончался в Афинах, и над его могилой ученики состязались в похвальных речах.