Жизнеописание Будды

В предлагаемом здесь очерке жизни Будды мы не намерены повторять басней, рассказываемых во всех биографиях его; поэтому подробности о появлении Будды в Индии и обстоятельствах, сопровождавших его, заимствованы нами не столько из специальных жизнеописаний Шакьямуни, сколько из других сочинений, не так подозрительных, и преимущественно из Винай, или Кодекса нравственных и общежительных постановлений буддизма не намерены также критически излагать существующие у буддистов предания и сказания об основателе их религии и философии. Мы представляем здесь одни факты, казавшиеся нам более достоверными и более близкими к истине. Фактов, относящихся лично до Будды, немного; чтобы пополнить этот недостаток, мы заимствовали из буддийских сочинений и поместили в жизнеописании Будды сведения о современном ему политическом и нравственном состоянии Индии и внешних событиях, среди которых протекла жизнь его. Считаем нелишним заметить, что источниками при составлении биографии Будды были для нас исключительно сочинения индийских буддистов, существующие в китайском переводе. В заключение, чтобы не писать после особого примечания, нам остается сказать слова два о принятой нами хронологии. После сличения разноречивых мнений о времени появления Будды в Индии, встречающихся в сочинениях самих индийских буддистов, мы имеем основание думать, что летосчисление, полагающее рождение Будды за 600 слишком лет до Р. X., ближе других к истине; но пока мы должны ограничиться одним этим замечанием; потому, что изложение данных, на которых мы основываем свое мнение, требует особой статьи.

В половине седьмого века до Р. X., в северной Индии, на восток от нынешнего Ауда, при подошве Гималайского хребта, и вероятно в верховьях реки Гаидаки, существовало владение Капилавасту. Оно населено было племенем шакья, потомками Икшвакулы, государя, царствовавшего в городе Поталаке; дети Икшвакулы, в следствие семейных неудовольствий, принуждены были покинуть отечественный город и удалились на север. Поселившись у южного склона Гималайских гор, они мало-помалу образовали значительное народонаселение и управлялись старшим в племени родом, домом Готамы. Глава племени, или государь, жил в Капилавасту, городе, от которого в настоящее время не осталось никаких следов; потому что еще при жизни Будды он был разрушен и жители его рассеяны. В соседстве с племенем шакья на запад и юг простирались владения государей Шравасти, в нынешнем Ауде. Общее наименование страны, от вершины Ганга до Бенареса, было Косила. Шравастийские государи, распространив власть свою далеко за пределы Ауда, называли себя властителями всей Косалы и тем самым включали в границы своих владений и Капилавасту, со всеми его мелкими удельными княжествами. Все низовье Ганга, от Бенареса до Бенгала, принадлежало богатой и обширной Магаде, столицей которой был город Рачжагриха, ниже нынешней Патны. Считаем не лишним заметить, что Шравасти лежал от Капилавасту на запад в 250, Бенарес на юго-запад в 480, а Рачжагриха на юго-восток в 1,100 верстах.

В то время в Капилавасту царствовал Соддодана, последний потомок Икшвакулы в прямой линии. Он был главой многочисленного семейства; из сыновей его известны двое: Сиддарта, рождённый от Махамаи, и Нанда, от Готами. Братья Государя владели особыми удельными княжествами и хотя признавали старшего брата своим главой, однако же не зависели от него в управлении доставшимися им уделами. Кстати заметить, что по обычаю тех времен, в случаях, когда недостаточно было князей из владетельного дома, или по одной доброй воле государя, уделы отдаваемы были в управление брахманам, составлявшим уже и в те времена могущественную касту и занимавшим должности министров, правителей, жрецов и духовных руководителей. С правом жизни и смерти и властью собирать подать со вверенных им селений, князья и брахманы жили независимыми владельцами; брахманы того времени отличались образованностью и просвещением, и философские школы Индии имели своими основателями большей частью брахманов.

Сиддарта предназначался отцом своим в наследники престола. С этой целью ему дано было самое лучшее воспитание, какое возможно было в те времена. Соддодана еще заранее отделил ему часть своих владений, окружил его блистательным двором и женил на дочери одного удельного князя, тоже из племени шакья. Так прожил Сиддарта до двадцатого года своей жизни; но едва он переступил этот возраст, как вдруг, к общему изумлению и горести Соддоданы, покинул отеческий кров, и пропал без вести. Все поиски были напрасны; узнали только по слухам, что он удалился за восточную границу Косалы и в рубище отшельника бродил из одного места, в другое, ища себе духовного руководителя. Не оставалось никакого сомнения, что Сиддарта решился покинуть суету мира и променять блистательное положение в свете на смиренное звание благочестивого отшельника. Что же заставило молодого князя принять такое необыкновенное для его возраста, и происхождения, решение, – на это буддийские предания отвечают не совсем удовлетворительно. Если верить им: «будучи одарен от природы душой мягкой и восприимчивой, и сочувствуя горестной доле, на какую осужден человек, под тягостным законом смерти, болезней, старости и житейских страданий, Сиддарта увлекся печальным настроением своих мыслей, и, по примеру других мудрецов, покидавших мир по тем же самым побуждениям, решился искать себе успокоения в уединении, и спасения от бедствий в отшельнической жизни». Не отнимая у Сиддарты этих нравственных побуждений, мы находим однако же более вероятное объяснение его поступка в тогдашнем политическом положении племени Шакья. Владение Капилавасту было одной из тех свободных областей и вольных городов Мадьядеши, или Срединной страны, как назывался в то время весь бассейн Ганга, –которые населены были особыми племенами иродами, не утратили еще своей независимости, имели государей из своего рода, или представляли род олигархического правления; но эти мелкие владения были не более, как остатки древнего союза, уцелевшие до времен Соддоданы; по географическому своему положению, они включались или в Магаду, или в Косалу, – две страны, разделявшие Мадьядешу на восточную и западную части. Усиление двух домов, царствовавших в Рачжагрихе и Шравасти, дало государям этих городов, вместе с политическим весом в Магаде и Косале, – и возможность округлять свои владения и мало-помалу подчинять своей власти независимые области и города, находившиеся в той и другой стране. Оба двора имели одинаковую цель – устроение одной общей монархии в Мадьядеши и может быть во всей Индии. Между тем, как государи Рачжагрихи действовали на востоке и именовали себя властителями всей Магады, на западе, шравастийские государи нечувствительно приобретали смежные с Аудом земли. Они стеснили владения Капилавасту и поставили их между границей Косалы с запада и юго-запада, откуда, в случае нужды, войска их через два дня могли явиться под стенами Капилавасту, и пустынями, простиравшимися от этого города на восток, до Кушипагары, где разбойничало кровожадное племя кирата. Шравастийские государи охотились на полях, принадлежавших шакья, как на своих землях. Прасэначжита, наследовавший отцу своему Брахмадагге на престоле Косалы, заставил шакья выдать за себя девицу из их племени и нарушить завет, издавна хранившийся между потомками Икшвакулы, не выдавать девиц из своего племени в замужество за людей чуждого рода, и также не брать себе жен из чужого племени. Шакья предвидели свой упадок и чувствовали свое бессилие; они гордились своим высоким происхождением из касты Кшатрия; дом Готамы считал себя династией солнца; но, не смотря на то, должны были с покорностью уступать требованиям шравастийских владетелей, которые не могли похвалиться своими предками и происходили из низкой касты. Не имея средств поддержать права народной самостоятельности, шакья могли только питать глубокое чувство ненависти к дому Брахмадатты. Когда Прасэначжита вступил с ними в родственные связи, негодование их не имело границ; это обстоятельство они считали унижением благородного их происхождения, и, может быть, видели в поступке пиравастийского государя замыслы, решавшие будущность их владений. В таких обстоятельствах, наследник Соддоданы отказался от своих прав и надежды возвратить прежние времена независимости своего отечества. Бегство Сиддарты совпадает с тем временем, когда Прасэначжита потребовал от шакья девицу их племени. В безмолвии пустыннической жизни, он хотел скрыть страдания своей души.

Отшельничество было, в его время, в большом уважении. Как следствие глубокого разочарования в действительных благах настоящей жизни, оно еще более укоренялось частными и общественными бедствиями и условиями самого климата Индии, и находило сочувствие в народе. К этому присоединялась всеобщая вера индийцев в закон перерождений, по которому человек осужден на многотрудное переселение из одного класса существ в другой. Страдания и освобождение от них были две идеи, проникавшие все классы общества, занимавшие головы анахоретов и господствовавшие в системах философских; они целиком перешли и в буддизм; им не верила одна только эпикурейская школа Локаятика. Люди, проникнутые идеей вожделенного освобождения от влияний на душу всего чувственного, разрывали связи с обществом и своим семейством и, вдали от житейских волнений, надеялись суровой жизнью заблаговременно упрочить за собой блаженство будущей жизни в перерождениях, или глубоким и безмятежным размышлением разгадать тайну существования мира и человека. Нередко сами государи Индии, на склоне своей жизни, слагали с себя царственный сан, и, возложив его на наследников престола, проводили остаток дней своих в благочестивых размышлениях, в тишине загородных садов и рощ. Звание отшельника было священным и неприкосновенным в глазах народа; пропитание его зависело большей частью от доброхотных подаяний поселян, или от щедрости вельмож и государей, которые с своей стороны тоже покровительствовали анахоретам. При таких благоприятных обстоятельствах, разнообразные роды пустынников умножились по всей Индии; они населяли роскошные берега Ганга, банановые рощи и горные ущелья; одни из них были произвольные труженики, налагавшие на себя всевозможные истязания; другие созерцатели, искавшие покоя в бездействии тела и духа, – или погружавшиеся в созерцания; иные скитальцы, бродившие по деревням и жившие подаяниями жителей. Впрочем замечательно, что родичи шакьямуни, сколько нам известно, менее всех благоприятствовали отшельнической жизни; в окрестностях Капилавасту было несколько отшельников; но цинизм и истощенная наружность их возбуждали в Соддодане одно отвращение к р<отсутствуют 7 букв. – прим. эл. редакции  > жизни, и самые знаменитые пустынники не удостаивались от шакья никакого уважения. «Нельзя и требовать этого уважения», говорил в последствии времени сам Будда, «от потомков Кшатрия, благородного и высокого рода». Главный притон отшельников был в Магаде, и преимущественно в восточной её части. Бимбасара, вступивший на престол после отца своего Маханамды, был могущественным государем тех времен в Индии, а Магада, находившаяся под его властью, самой цветущей и богатой страной. Владения его простирались от Бенгала и Брахмапутры до Бенареса; с юга отделялись от Дакшины, или нынешнего Декана, горами Малая, или Виндья; на севере ограничивались Гималайским хребтом. Как государь просвещенный и дальновидный, Бимбасара открыл в своих владениях приют мудрецам и пустынникам, которые не замедлили воспользоваться таким благоприятным случаем и со всех концов Индии начали стекаться в Рачжагриху; здесь философы разных школ и отшельники разных родов находили верное пропитание, безбедную жизнь и терпимость мнений. Ученые люди были при дворе Бимбасары; окрестности столицы и особенно ущелья и пещеры горы Гридракуты населены были отшельниками; в лесах, простиравшихся от столицы на юг и юго-восток до города Гайи, развалины которого ныне известны под именем Будда-Гайи, и по берегам Нираньчжаны, обитали пустынники-созерцатели; из них особенно известны были Удракорама и Аратакалама; еще далее на берегу реки жил Урувилва-Кашьяпа, огнепоклонник, столь прославившийся строгостью своей жизни, что ежегодно совершались из Рачжагрихи путешествия, на поклонение знаменитому анахорету.

Покинув свою отчизну, Сиддарта не имел определенной цели и намерения избрать для себя тот, а не другой род жизни отшельников. Все обстоятельства доказывают, что он сначала вовсе не обращал внимания на различие и даже враждебные отношения, существовавшие между пустынниками, и что единственным желанием его было присоединиться к первым отшельникам, какие ему встретятся. Таким образом, когда дошла до него молва о гридракутских тружениках, он немедленно отправился к столице Магады, миновав пустыни Кошамби, нынешний Аллахабад, и Бенарес, и в скором времени вступил в избранное им общество произвольных тружеников; под руководством их, он усердно принялся изнурять свое тело жестокими и странными средствами; судя по жару, с каким молодой праврачжика, (так называли в то время людей, покидавших мир с душеспасительной целью), – подвизался в труженичестве, можно думать, что идея страданий, более или менее безотчетная, преследовала его, и что он подражал изуверному самоотвержению своих наставников, не только в чаянии блаженных воздаяний и будущих наслаждений, сколько в надежде приобрести совершенное бесстрастие и навык терпеливо переносить самые тяжкие труды и испытания. Но когда свобода и время дали Сиддарте возможность спокойно обсудить принятый им образ жизни, жар к труженичеству охладел в нем; он не видал уже пользы в обычае тружеников лежать на колючих растениях, натираться золой, целые дни стоять под солнечным жаром и в других насильственных средствах, которые, иссушая в душе источник живых чувств, не искореняли тщеславия и не согласовались с потребностями ума, более или менее просвещенного. Сиддарта утвердился в печальном взгляде на мир и на явления, совершающихся в нем; обстоятельства и время укоренили в нем глубокое убеждение во всеобщих страданиях; но он напрасно искал у тружеников действительных средств к освобождению от этих страданий. Поэтому он решился расстаться с гридракутскими отшельниками и искать для себя наставников, более знакомых с духовной жизнью. Он перешел к Удракораме и Аратакаламе.

Эти пустынники, как мы сказали выше, были созерцатели; они принадлежали к классу тех подвижников индийских, которые, для самоусовершения, пренебрегали правилами деятельной жизни и весь труд подвижничества полагали в навыке к твердому и безмятежному покою души; бесстрастие, одно из важных начал индийской аскетики, было целью их усилий. Как скоро Сиддарта вступил в общество этих созерцателей, спокойный образ жизни их так понравился ему, что решился остаться с ними на долгое время. У них он брал уроки в созерцательной жизни и посвящен был во все тайны её; под их руководством он проходил степени символической лестницы самопогружений, которые должны были постепенно умирять его душу, очищать ее от волнений чувств и мыслей, предохранять от влияния внешних впечатлений и водворить в ней навсегда непоколебимый покой. Целые дни он проводил в бездействии, погружаясь с наслаждением в мечтательный мир, и так навык к этому занятию, что оно сделалось любимым во всю его жизнь до самой смерти. «Однако же, говорят его биографы, он остался недоволен началами, на которых основывалась система созерцания Удракорамы и Аратакаламы; ему казалось невозможным, чтобы, восходя по степеням его, душа созерцающего оставалась неизменной, и в самых выспренних самопогружениях, когда прекращается всякая деятельность и всякое движение в душе, Я также существовало. Поэтому, прибавляют те же биографы, Сиддарта расстался и с созерцателями, как расстался с тружениками, и уже один, без посторонних примеров и наставлений, совершил труд предварительного подвижничества». Действительно, несуществование Я, как индивидуального, так и всеобщего, было, как увидим после, одним из основных начал учения Будды; но это буддийское мнение было следствием взгляда его на все существующее, как подлежащее закону рождения, изменения и уничтожения. Будда перенес в свою аскетику почти всю систему созерцания своих наставников, он отвергнул только убеждение их, что: самая высшая степень созерцания есть состояние полного и конечного освобождения от влияний на душу всего чувственного, то есть нирваны. Пристрастие его к созерцанию доказывает, что он не так скоро, как рассказывают буддисты, оставил пустынников-созерцателей. С тех нор, как он покинул Гридракуту, протекло уже шесть лет, и, вероятно, большую часть этого времени он провел сначала с Аратакаламой, а потом с Удракорамой. Последний из них был самым известным созерцателем того времени; он оставил после себя сочинение, в котором изложена была его философия. Однако же Сиддарта не был удовлетворен наставлениями ученого Удракорамы и в последствии времени не упускал случая открывать своим ученикам недостатки его системы. Несогласие в философских взглядах, а может быть и смерть Удракорамы, которую, по неопределенности буддийских сказаний, можно отнести к этому времени, заставили Сиддарту снова, начать скитальческую жизнь; он переселился к окрестностям Гайи и решился жить один, без руководителей. «Здесь», говорят его жизнеописатели, «в беседе с самим собой и усиленным размышлением он нашел, наконец, решение своих сомнений и вопросов, которого напрасно искал у тогдашних пустынников; ум его прояснился и постиг действительное значение предметов и явлений, разгадал тайну страданий, удручающих человека и нашел верные средства к освобождению от них». Другими словами, он составил собственный и самостоятельный взгляд, как философии, так и аскетики, и образовал новое учение, которое отличалось от существовавших в его время систем. С этого времени, когда Сиддарта из ученика сделался самостоятельным, он принимает у буддийских писателей общее название Будды и оставляет его за собой навсегда. Имя Будды усвоено было у индийцев только тем лицам, которые отличались практическими и теоретическими познаниями, строгостью жизни и даром красноречия. Восторженные поклонники Шакьямуни величая своего вероучителя Буддой, совмещают в понятии этого наименования все нравственные, умственные и даже физические совершенства, какие только возможны для человека. Разумеется, сам Будда думал о себе не столь восторженно и высоко; однако же он находил в себе все признаки мудреца, то есть Будды. Будучи глубоко убежден в верности и основательности своих начал, обдуманных на свободе и в тишине уединения, и считая свои открытия в области философии и нравственности светлыми истинами, которые должны ниспровергнуть предрассудки, суеверие, изуверство и заблуждения ума, господствовавшие, по мнению Будды в школах других философов и отшельников; он ставил себя на степень единственного и общего руководителя в духовной жизни и мудрого наставника в изыскании истин. Прозелитизм не был в его характере; однако же последующие обстоятельства доказывают, что он не чужд был веры в свое призвание. Так он мечтал, по крайней мере, при самом вступлении своем в общественную жизнь, когда опытность не успела охладить его юношеского жара. Не желая погрести в пустыне вместе с собой и свои новые идеи, он решился появиться в покинутом им свете и распространить свое учение. С этой целью Будда оставил окрестности Гайи и отправился к западной границе Магады, намереваясь, вероятно посетить свой отечественный город. Но расчет его не был верен; один, без последователей и без известности, он не мог ожидать успеха на том поприще, на котором в его время подвизалось столько аскетов, людей опытных, окруженных толпой учеников и высоко уважаемых в народе. В Бенаресе Будда встретил несколько своих родичей и на них хотел испытать действительность своего учения и красноречия; опыт был самый неудачный; шакьяпутра то есть члены фамилии Шакья, встретили его насмешками и не скрыли своего презрения к учительской важности, с какой он раскрывал им свои аскетические взгляды; они укоряли его в непостоянстве и легкомыслии, с каким он переменял несколько раз род жизни, переходя от одних пустынников к другим, и доказали ему, что, в настоящем положении он не имеет еще необходимого авторитета в деле проповеди, ни опытности мудреца, каким он хотел явиться перед ними. Такое неудачное начало общественной жизни Будды заставило его обратить внимание на шаткость своего положения и на условия, при которых он мог бы подействовать на общественное мнение; самым верным средством для достижения этой цели находил он то, чтобы стать во главе многих последователей и иметь на своей стороне толпу сподвижников. Будда и решился так сделать думая, что, если бы ему удалось привлечь на свою сторону какого-нибудь анахорета, пользовавшегося уважением в народе, то авторитет и влияние его в обществе были бы упрочены. Будда знал, что самый знаменитый анахорет в то время был Урувилва Кашьяпа и отважился на трудное предприятие привлечь на свою сторону этого влиятельного человека. Итак он воротился из Бенареса к городу Гайи, на берега Нираньчжаны, где, как мы сказали выше, жил Кашьяпа.

Мы имели уже случай заметить, что Урувилва Кашьяпа был огнепоклонник; но из этого еще нельзя заключать, что он следовал религии Зороастра, если считать эту религию чуждой Индии; судя по народности, какой пользовался Урувилва Кашьяпа, надобно думать, что он был или из числа шиваитов, поклонявшихся огню, как символу Шивы, или разрушительной силы, или последователем Уллуки, основателя философской школы, известной в последствии времени под именем Вайшешики, в учении которого огонь был самым могущественным деятелем в целом мироздании. Обожание огня соединялось с обожанием небесных светил. Каждый день, с восходом солнца, огнепоклонник поклонялся восходящему светилу; в известные часы дня закалал животных в жертву огню и жег благовония, ночью разводил на жертвенниках огонь и зажигал лампы; можно впрочем догадываться, что огонь храним был неугасимым. В таких занятиях проводил жизнь Урувилва-Кашьяпа, у него было целое общество учеников и два

младшие брата Гайя-Кашьяпа и Нати-Кашьяпа; последние жили отдельно от старшего брата, также на берегах Нираньчжаны; оба они имели по нескольку учеников и также поклонялись огню, но Урувилва имел над ними власть семейного главы и авторитет учителя. Таким образом, он первенствовал среди нираньчжанских огнепоклонников.

Имея в виду обращение Урувилва-Кашьяпы, Будда, разумеется, не желал поступить в число его учеников, а хотел быть у него гостем, или соседом; поэтому, когда он прибыл сюда, старый анахорет с первого свидания с ним заметил, что имеет дело не с учеником, принял его холодно и советовал ему искать себе пристанища где-нибудь в другом месте; несмотря однако же на такую недоверчивость хозяина, Будда настоял на своем и поселился в одной запустелой пещере, вблизи жилищ огнепоклонников. С сих пор началась у него борьба с религиозными и личными предубеждениями Урувилвы; целых шесть лет он продолжал ее неутомимо, не обращая внимания ни на какие препятствия, действуя однако же с большой осторожностью. Прежде всего он постарался приобрести расположение и доверенность Урувилвы, оказывая ему услуги и знаки внимания. Он уделял ему лучшую часть из подаяний, какие удавалось ему набирать в окрестных деревнях, приносил ему в подарок редкие плоды, которые он доставал в лесах, благодаря обезьянам, кидавшим в него ими с вершины деревьев, и простер свою угодливость до того, что разводил огонь на жертвенниках, при поклонениях Урувилвы. Во время ежегодных посещений Урувилвы набожными пилигримами, Будда уходил на другой берег реки и скрывался там до тех пор, пока не оставалось у Урувилвы ни одного посетителя, не считая себя в праве, как он сам уверял Урувилву, иметь участие в почтении пилигримов и в приносимых ими дарах, которые должны принадлежать только ему, Урувилве; но на самом деле Будда уходил на это время из опасения, чтобы посторонние не сочли его учеником Урувилвы, заметив его в обществе этого анахорета. Подобным поведением Будда мало-помалу приобрел дружбу Урувилвы, который начал платить за внимание вниманием; он оказал Будде важную услугу, спасши его жизнь от очевидной опасности. Будда имел обыкновение часто переходить на другой берег Нираньчжаны, где пропадал на несколько времени, бродя но деревням за милостыней, или углубляясь в уединенные места. В одно из таких путешествий Будды, река от сильных дождей выступила из берегов, и то место, где он переходил ее в брод, сделалось непроходимым. На возвратном пути, бурная ночь застала Будду, когда он подошел к берегу реки; однако же он смело вступил в воду, но едва сделал несколько шагов, как быстрина реки увлекла его и понесла вниз вместе с мутными волнами. В это самое время Урувилва, опасаясь за своего друга, дожидался его возврата, как вдруг услышал крик на реке и узнал голос Будды; он тотчас собрал своих учеников и бросился с ними к реке для спасения утопающего. Через несколько времени Будда был вынесен на берег и спасен от явной смерти. Этот случай, кажется, еще теснее сблизил Урувилву с Буддой. По мере того, как Будда приобретал влияние на Урувилву, он старался разрушать в нем прежние убеждения и в беседах с ним доказывал ему неосновательность суеверных обрядов, каким следовали огнепоклонники, предлагая в замен того свои взгляды и свою нравственность, –взгляды, по его словам, самые естественные, и нравственность самую простую и чистую. Впрочем подробности об успехах Будды в деле обращения Урувилвы почти вовсе неизвестны; известно только то, что Будда достиг наконец своей цели: убедил Урувилву оставить прежние верования и сделаться ревностным поборником учения своего. Жертвоприношения были прекращены и жертвенные сосуды брошены в Нираньчжану. Ученики Урувилвы беспрекословно последовали примеру своего учителя и без ропота оставили прежний образ жизни. Чрез несколько времени братья Урувилвы, Гайя и Нати, узнав об этом событии, поспешили присоединиться к новому обществу, в полной уверенности, что, если бы новый образ мыслей и поведения не был лучше прежнего, старший брат их никогда не решился бы принять его. Итак они признали Будду своим главой, еще не зная хорошо духа его учения. Число членов, составивших общество последователей Будды, простиралось за несколько сот.

Положение Будды было таково, что не могло оставаться тайной вне круга его последователей. Давно уже знали, что один Шакьяпутра, сын Соддоданы, сделался отшельником. В тех местах, где он подвизался, или сбирал подаяния, он был известен под именем шрамана Готамы, то есть подвижника из дома Готамы; он и сам называл себя Шраманом и носил это название до самой смерти. Когда Будда перешел к Урувилве и подчинял его своему влиянию, в окрестных селениях говорили, что Урувилва приобрел себе нового ученика из касты Кшатрия. Будда опроверг этот слух, явившись во главе многочисленного общества, но подал повод к другим слухам, более важным. В народе распространилась молва, что на востоке явился член племени Шакья, царского происхождения, во главе нескольких сот приверженцев, и будто он намерен мало-помалу приобрести сан Чакравартина Золотого колеса. Это имя по давнишним преданиям напоминало народу Монарха всей Индии и блаженные времена единодержавной власти, когда не было распрей и вражды между мелкими владетелями, и когда народ не боялся их притеснений и не терпел бедствий от войны, но, находясь под скипетром одного царя, наслаждался всеми выгодами единодержавного государства. Слух о намерениях приписываемых Будде, дошел и до Рачжагрихского двора и возбудил между приближенными Бимбасары некоторые опасения; но Бимбасара не верил народным толкам, считал Будду простым отшельником и не предполагал в голове его никаких политических замыслов. Прибытие к Рачжагрихе Будды решило сомнения, возникшие на счет его. Между тем как о нем делали предположения, он намеревался расстаться навсегда со скрытным образом жизни, какой он вел до сих пор, и переселиться в такое место, где его общество могло бы наслаждаться безбедным существованием; столица Магады представляла ему эти выгоды; кроме множества других соображений, решавших этот выбор, Будда, наверное, имел кроме того в виду нечаянным и произвольным приходом в Рачжагриху опровергнуть распространившиеся на счет его ложные слухи. Итак он с новонабранным братством двинулся с берегов Нираньчжаны и перешел к Рачжагрихе. По обыкновению, он поселился в окрестностях столицы, в пригорье Гридракуты, и в соседстве с тружениками, прежними своими сподвижниками. Первым делом его, по прибытии сюда, было оправдаться в мнимых политических замыслах. Он объявил публично, что житейские мысли давно уже оставили его, и что мирская слава не есть удел отшельника. Бимбасара, убежденный в невинности Будды, оказал ему явные знаки своего внимания и покровительства, обласкал его и обещал ему и его обществу верное пособие на всё то время, пока будет оставаться у столицы Магады. Благорасположение Государя, имело для Будды счастливые последствия. Нашлись люди, которые позаботились доставить приют обществу шраманов – дело, считавшееся в те времена богоугодным и душеспасительным. Будда, сказали мы, поселился в Гридракуте. Она заметна была в цепи гор, окруживших Рачжагриху со всех сторон, своими пятью вершинами, на которых витали орлы, отчего она и получила название Гридракуты (гридра – орел и кута, или куча– вершина). В крутых скатах её существовало несколько пещер, куда укрывались отшельники от непогод и шума общественной жизни. Гридракута была недалеко от города (в восьми верстах на северо-восток); но окрестности её были дики и пустынны; и хотя Будда предпочитал эту пустыню другим местам, более оживлённым, многочисленное братство его требовало однако же пристанища более удобного. Один Рачжагрихский вельможа, но имени Каланда, пособил Будде пристроить его последователей. Он предложил к их услугам свой загородный сад или бамбуковую рощу, называвшуюся, по имени владельца, Каландакой и отстоявшую от города не более, как в версте на север. Каланда отдал было этот сад отшельникам из секты ниргранта; но, когда заметил благосклонное внимание Государя к Будде, заставил их отказаться от этого дара и передал его во владение Будде. Будда не замедлил поселиться в Каландаке и нашел в нем готовые и удобные помещения для себя и для своего братства.

С такими благоприятными предзнаменованиями Будда начал свою публичную жизнь. Любопытно было бы следить за дальнейшими событиями её, за успехами Будды в распространении его учения, его борьбой с другими школами Индии, путешествиями по Индии, и другими обстоятельствами, которые, будучи рассказаны в порядке времени и связи, могли бы служить лучшей исторической характеристикой жизни Будды; но обо всем этом буддийские писатели не позаботились, или не имели средств сохранить отчетливые сказания. Все специальные жизнеописания Будды и биографические отрывки, встречающиеся в других сочинениях буддийских, описав подробности жизни Будды до того времени, когда он перешел в Рачжагриху с своим братством, прекращают на этом месте нить своего рассказа и переходят к описанию последних годов жизни Будды. Будда скончался восьмидесяти лет от роду; ему было за тридцать лет, когда он обратил Урувилву; следовательно до последнего десятилетия его жизни, ознаменованного важными событиями, простирается почти сорокалетний период, составляющий самую важную часть жизни Будды, но упущенный его биографами. За недостатком исторических фактов для пополнения этого промежутка, нам остается предложить здесь ряд замечаний об образе жизни, принятом Буддой со времени поселения у Рачжагрихи, об общежительных правилах, установленных им в своем братстве, и об его общественных отношениях. Затем будут описаны обстоятельства, предшествовавшие его кончине.

Будда был шраман; так он называл сам себя и так называли его и другие. Означая вообще всякого подвижника, усовершающегося в строгой аскетической жизни, это имя не называло ни на какой особый род отшельников; но когда Будда усвоил его роду своей жизни, с тех пор оно сделалось исключительным наименованием всякого буддиста. Значение звания шрамана и отличие его от других званий объясняется у буддистов исторически. В давние времена, говорит одна судра, описывающая происхождение индейских каст, – были примеры, что некоторые из членов общества, в следствие ли домашних несчастий, или по особому настроению души, покидали житейские заботы, слагали с себя обязательства семейной жизни и удалялись в пустынные места. Поселившись в горах или лесах, они строили из растений и древесных ветвей шалаши и проводили в них жизнь спокойную и беззаботную, посвящая большую часть времени размышлению. О запасах для своего пропитания они не заботились; если они нуждались в чем-нибудь, то ранним утром, или поздним вечером, они отправлялись в ближние деревни и, получив от доброхотных подателей все нужное для себя, пищу, или одежду, снова возвращались в свои убежища. Неукоризненное поведение этих отшельников, их бесстрастие и удаление от мира, исполненного недобрых дел, заслужило им от народа название брахманов, т.е. чистых. С сих пор начался особый класс людей, составивших касту брахманов. С течением времени, многие из касты брахманов утратили первобытную простоту и чистоту поведения; им наскучило жить в уединении и заниматься размышлением и они променяли пустынническую жизнь на бродячую; скитаясь по деревням, они вызывались жителям их делать чары и совершать заклинания, и, таким образом, питались на счет суеверия народа, который называл их своими наставниками. Такой род жизни скоро испортил нравственность этих отшельников и совершенно ослабил строгость их правил. Наконец, в последние времена, возник еще особый род анахоретов, известных под именем шраманов.

Шраманы также отрекаются от мира, но вместе с тем дают обет вечного отшельничества и в знак презрения к условиям света обривают себе голову и бороду; подобно другим анахоретам, они удаляются от шума человеческих жилищ и проводят жизнь в усердном самоусовершении, но не составляют никакой особой касты; звание шрамана доступно для кшатрия и брахмана также точно, как для вайшья и шудры.

Судя по приведенному нами отрывку, брахманы первые основали анахоретический род жизни, или лучше сказать отшельники были брахманы; однако же во времена Будды существовал многочисленный класс тружеников, которые не могут быть ни первобытными брахманами, ни скитающимися отшельниками; притом неизвестно, принадлежали ли труженики к касте брахманов. Итак под именем шраманов, в помянутом отрывке, надобно разуметь всех тех, которые вели подвижническую жизнь не по обязанности своей касты, и следовали аскетическим и философским началам, отступавшим от колеи брахманских преданий; но так как тут всякий понимал подвижничество по своему, то Будда, по духу своего учения, хотел очистить его от брахманских предубеждений и суеверия других отшельников. Как своим учением он хотел поставить оплот скептицизму и легковерию, так в жизни практической он старался установить строгость правил вместе с простотой образа жизни. Он придавал этому особенную важность. Звание шрамана должно было выражаться во внешнем поведении.

Когда Будда стал во главе значительного числа последователей, он установил образ их жизни, согласный его видам, частью своим примером, частью устными наставлениями. Общество шраманов, устроенное им, называлось сангой, т.е. собранием, или братством. Каждый член братства назывался бикшу, т.е. нищий; потому что первый и главный обет, произносимый вновь поступавшим в братство, был обет бедности и неимения собственности. Звание бикшу не только не было позорным от того, что он должен был поддерживать свою жизнь подаяниями других, но, соединяясь со званием отшельника, было предметом глубокого уважения в народе; в те времена даже был спор о том: что душеспасительнее и важнее: подавать ли милостыню, или принимать ее? – Совершенное равенство отшельников господствовало в братстве Будды; единственные признаки чиноначалия, существовавшего между членами его, заключались в отношениях младшего к старшему, не по летам, а по времени вступления в братство. Кшатрия или брахман, принявший обеты бикшу после вайшья, должны были во всем и везде уступать последнему первенство.

Негодуя на изуверство и суеверие, господствовавшие в нравах тружеников, Будда не хотел подражать всем странностям их и разнообразным видам произвольных истязаний, или необычайному роду жизни их, который привлекал на них взоры и вместе с тем почтительное удивление народа, но худо скрывал тайное тщеславие и нужду в пропитании, руководившие их поступками. Он поставил для бикшу правилом вести себя со всем должным приличием и строгостью, не нарушая обета бедности, так чтобы наружность шрамана соответствовала важному и серьёзному настроению его размышлений. Никакие посторонние впечатления не должны были расстраивать, или развлекать его; выражение лица долженствовало быть постоянно спокойным, стан – прямым, походка – медленной, приемы – с достоинством. У каждого бикшу должно быть платье, которое могло покрывать все тело его; образцом этой одежды был охотничий плащ, какой носил Будда со времени бегства из Капилавасту. Бикшу часто сшивали ее из старых и брошеных лоскутьев, находимых близ селений; но каждый лоскуток они чистили и вымывали для того, чтобы сшитое из них платье, при всей скудости материалов, было чисто и опрятно.

У Будды было много покровителей и данапати, т.е. людей, обязавшихся доставлять ему и его братству средства к существованию; потому ли, что Будда, по своему происхождению, имел легкий доступ к лицам, занимавшим высшие ступени общества, или потому, что он, обыкновенно, прежде всей старался приобрести расположение этих высших лиц, – большая часть его данапати были из рачжей мелких владений, правителей городов, вельмож и богачей. Они дарили Будде свои загородные дачи или сады, и строили жилища для помещения его братства. Эти дачи, переходя во владение Будды, назывались сангарамами, т.е. садами братства, – название, оставшееся навсегда за общежительными убежищами буддийских отшельников. Сангарамы были вне городов и селений; потому что Будда считал жизнь в них, среди постоянного шума и развлечений, несогласной с спокойствием духа и глубокими размышлениями, каких требовало звание шрамана, и поставил неизменным правилом – никогда не иметь приюта в городах или селениях, исключая временного пребывания в них для сбора подаяний, или на званных обедах.

Пропитание бикшу зависело от ежедневного сбора милостыни. Ранним утром, Будда выходил из сангарамы, окруженный толпой своих учеников, и отправлялся с ними за дневной пищей в город, или селение. При входе в него бикшу расходились в разные стороны, каждый с своей патрой, или пищепской чашей. Правило и пример Будды требовали, чтобы во время сбора подаяний, бикшу не забывали сохранять достоинство своего звания, ничем не развлекаясь и ничему не удивляясь. Отказ в подаянии они принимали с таким же бесстрастием, как и богатую милостыню, и просили подаяний, как у богатого, так и у бедного семейства, по порядку домов. По обычаю тогдашнего времени, они просили милостыни не произнося просьб и подавая хозяевам свои чаши; хозяева наполняли эти чаши вареным рисом и возвращали их просителям, или подавали им какие-нибудь другие припасы. Получив подаяние, Будда, обыкновенно произносил благословение, на дом милостынодавца, желал ему и семье его счастья, довольства и здоровья, и весьма часто говорил о пользе милостыни. К полудню, бикшу возвращались в сангарам с запасом набранных подаяний; одна часть их, – так по крайней мере требовало правило, – уделялась голодным беднякам, если они встречались; другую относили в пустое место для диких зверей и хищных птиц; остальное служило обедом для братства. Пища разделялась между бикшу поровну. Остальное время дня Будда посвящал на беседы с своими приближенными, или, что было всего чаще, уходил в уединенное место, в пещеру, или под дерево, и здесь, на свободе, предавался любимому занятию своему, – созерцанию, сидя с поджатыми ногами и приведя свой стан в неподвижное положение. Так проходил каждый день нищенской жизни Будды, когда он жил вместе с своим братством. Бикшу не должны были иметь в запасе не только пищи, но также и одежды; у кого из них случалась нужда в ней, тот шел собирать материалы для неё в селение; если нужны были ему новые сандалии, или нитки на починку ветхого платья, он опять шел за ними в селение. Одним словом, бикшу, каждый день своей жизни, должен был зависеть от доброхотных подаяний.

Год у индийцев разделялся на три времени: зиму, лето и осень. Зимой Будда, большей частью, жил в обществе своих учеников и на одном месте, чаще всего близ Рачжагрихи и Шравасти. С наступлением лета, когда в Мадьядеше начинались, как и ныне, периодические дожди, Ганг и другие реки выступали из берегов и сообщения между городами и селениями делались чрезвычайно трудными, Будда распускал бикшу в разные места на летнее жительство, для того, чтобы избежать скудности и недостатка в пропитании для многочисленного его общества, и чтобы облегчить милостынодавцев, которые сами жили летом заранее приготовленными припасами. Каждый бикшу выбирал для себя какую нибудь деревню, и, поселившись близь неё, целые четыре месяца проводил в этом уединении, не видясь с своими собратиями. Будда также уединялся на это время, иногда вместе с одним учеником. По истечении четырехмесячного уединения, называемого летним сидением, бикшу снова собирались в одно место, куда приходил и Будда. Всякий из них спешил рассказать о своих успехах в духовном самоусовершении, во время одинокой жизни, посвященной созерцанию, или просил у Будды разрешения трудных вопросов по части нравственности, или созерцательного учения. В осеннее время, начинавшееся с окончанием летнего сидения, братство Будды расходилось партиями бродить по Магаде и Косале. Будда всего чаще посещал Шравасти, в окрестностях которого у него был дарственный сад, Чжетавания; ходил также к разным городам Магады, Косалы, Мадуры и Учжчжаяни и даже в Андру, находившуюся в средине южной Индии, и Калингу, занимавшую часть Коромандельского берега; но не более трех или четырех раз посещал свой отечественный, но не гостеприимный город Капилавасту.

Кстати сказать здесь несколько слов о путешествиях Будды в дальние и за-индийские страны. Ни по образу и роду жизни Будды, ни по обстоятельствам, сопровождавшим появление, подвиги и смерть его, ни по древним преданиям нельзя заключать, чтобы он переступал границы собственной Индии из прозелитизма, или по другим каким-нибудь причинам. О восточной части древней Индии у буддийских писателей ничего не говорится долгое время и после Будды; из государств южной Индии о немногих упоминается в древних буддийских сочинениях; а из островов южного моря, Цэйлон, с которого в последствии времени буддизм распространился на другие острова и даже в Сиам и Бирман, во времена Будды обнаруживал призраки ещё только начинающейся образованности. Гималай служил естественной границей Индии с севера; за этим хребтом гор воображение и темные предания индийцев помещали баснословные и чудесные страны, огражденные от любопытства путешественников дикими горцами. Запад и северо-запад от Индии всего более известны были у древних буддистов; в сочинениях их упоминаются Паньчала (Пенчжаб), Махачина (Персия), Капина (Кашмир и Кабул), Бахлика, народ, населявший страны от Балка на север и, наконец. Кусатана (Хотан), но все эти имена стран и городов сделались известными для буддистов уже во втором веке по смерти Будды, а некоторые и позже; в сказаниях о временах более отдаленных нет никакой возможности открыть признаки сношений древних индийцев с заграничными странами на западе и северо-западе. Существующие ныне у буддистов предания о странствованиях Будды в такие государства, которые образовались уже после него, к народам, появившимся в позднейшие времена, суть не больше, как умышленные рассказы индийских буддистов, желавших польстить тем народам, или туземных прозелитов, которые хотели почтить свое отечество посещением Будды. Подобные предания доводили Будду до подошвы Алтая. По уверению беспристрастных буддийских писателей, Будда, исключая посещений Шравасти и других городов Индии, почти всю жизнь свою провел в Магаде, потому, прибавляют они, что эта богатая и счастливая страна, в его время, была убежищем для жителей других стран, опустошаемых язвой, голодом, или войной.

Скитаясь по Индии значительную часть года, Будда, как но всему видно, не увлекался духом распространения своего учения; скорее можно думать, что он следовал только своему навыку к страннической жизни, или не желал для своего общества оседлости, которая могла вредить простоте и строгости установленного им рода жизни; может быть также, что перемена мест часто вынуждаема была обстоятельствами, о которых не дошло до нас сведений. Не смотря однако же на скромность и осторожность Будды в проповедании своего учения и правил, духовное общество его с течением времени значительно увеличилось. По общему уверению буддийских писателей, число бикшу простиралось за тысячу. Причины такого приращения учеников Будды легко объяснить. Будда пользовался покровительством многих знаменитых лиц того времени и предлагал в своем братстве безопасный и безбедный приют для несчастливцев и бедняков; людям, желавшим разрешить занимавшие их философские вопросы, он предлагал свои метафизические взгляды и анализ существования; кто искал строгих и чистых правил практической жизни, находил их в наставлениях и примере Будды. Таким образом Будда приобрел себе весьма много людей, известных по своему уму, образованию, или неукоризненному поведению. Из них особенно замечательны были: Махакашьяпа, пользовавшийся предпочительным уважением Будды за свой суровый аскетизм; Субути, метафизик; Монгальяма, отличавшийся историческими познаниями и совершенствами в созерцании; и, наконец Шарипутра, самый ученый и, как говорят буддисты, самый краспоречивый истолкователь идей Будды; имя Шарипутры и его трактаты, переходившие по преданию, в последующие времена произвели между буддистами не мало споров; в сочинениях его находили даже ересь. Однако же при жизни Будды он был в большом почете у всего братства, хотя, присоединившись к Будде, он долгое время сохранял светское звание; нередко он вступал за Будду в споры с последователями других школ Индии, и даже заступал его место в поучении бикшу.

Урувилва, Кашьяпа, Махакашьяпа, Монгальяма и Шарипутра присоединились к Будде, каждый имея своих учеников; поэтому прямых и непосредственных последователей его сначала было весьма мало. Уже в одно из своих посещений Капилавасту, он приобрёл себе новых учеников из своих соотчичей. Судя по рассказу буддийских писателей, Будде оставалось только произносить. Сугата! (добро пожаловать); этим словом Будда принимал и утверждал в звании бикшу (новонаступавших) шакьяпутр, которые наперерыв спешили принять обеты отшельничества; эту страсть к отшельничеству, овладевшую вдруг соотчичами Будды, не иначе можно объяснить, как расстроенным и близким к совершенному разрушению состоянием племени шакья, о котором мы уже говорили. Но при этом мы должны сделать два замечания; первое о том, что, вопреки рассказам буддистов, подобное событие могло совершиться только уже по смерти Соддоданы, который неблагоприятствовал отшельничеству и просил Будду не принимать в общество бикшу молодых шакья, не получивших позволения на то от своих родителей; второе о том, что в то время были обстоятельства, о которых не дошло до нас сведений; потому что не все шакья, принявшие обеты бикшу, добровольно согласились на такую важную перемену в образе жизни; некоторые из них сделались бикшу по жребию, другие насильно. Будда усердно содействовал обращению своих соотчичей в шраманы: Все двоюродные его братья вступили в его общество, за исключением одного Маханамы, который противостоял всем убеждениям и остался при своем княжеском достоинстве. Будда насильно заставил вступить в общество бикшу родного своего брата Нанду. Нанда был сын Соддоданы и Прачжапати, старшей сестры матери Будды, Махамаи. Он принужден был покинуть молодую жену, и, страдая от разлуки с ней, несколько раз пытался бежать из братства Будды, но всякий раз неумолимый Будда возвращал его назад. Из двоюродных братьев Будды более других известны Девадатта, прославившийся ненавистью к Будде; о нем мы еще будем иметь случай говорить; и Ананда, брат Девадатты, любимый ученик Будды, не расстававшийся с своим наставником до самой его смерти, однако же не отличавшийся строгой нравственностью; по причине соблазнительного поведения его, буддисты последующих времен, когда хотели представить речь Будды против проступков, поводом к тому весьма часто выставляли Ананду.

Пример молодых князей, сделавшихся бикшу, подействовал и на женщин. Прачжапати, иначе называемая Готами, заменившая для Будды мать, когда Махамая скончалась через несколько дней после родов, пожелала оставить мир и вести жизнь подобно своему питомцу. Она была основательницей общества бикшуни. Бикшуни жили отдельно от бикшу, но в образе жизни нисколько не отличались от них. Бикшуни было немного, и, как можно думать, все они происходили из племени шакья. Кроме Прачжапати, из бикшуни более других известна Утбала, отличавшаяся красноречием. Она вступила в состязание с одним брахманом, принадлежавшим к школе Локаятики, и удачными сравнениями доказала ему бессмертие души. Однако же не все смотрели благоприятно на учреждение звания бикшуни, потому что положение женщины в индийском обществе было унижено, и считалось незаконным допускать слабые существа в сонм подвижников. Других примеров подобного общества в Индии не было, если не считать за бикшуни йогини, волшебниц, чтивших Шиву и неизвестно с какого времени появившихся в Индии. В последующие времена, когда буддийские общества далеко уклонились от первобытной простоты и чистоты нравов, строгие буддисты приписали этот упадок их учреждению общества бикшуни.

Буддисты напрасно стараются изобразить жизнь Будды блистательными красками; множество фактов и указаний, неумышленно помещенных в их сочинениях, свидетельствуют, что она полна была тревог и досад; можно сказать даже, что только личный характер его и покровительство высоких особ ограждали его честь и безопасность. Нет никакого сомнения, что у него было много врагов и завистников. Однако же, так как буддисты не сохранили подробностей об этой темной стороне жизни Будды, вероятно из уважения к его памяти, мы принуждены довольствоваться только одним категорическим сведением, что враги его много причинили ему беспокойств, и обратить внимание на предмет более важный, именно на то, чем он поставил себя во враждебные отношения к другим, и кто были самыми неутомимыми антагонистами его; правда ли, что он восставал против разделения по кастам, и до какой степени важна была политическая роль его в сравнении с званием мудреца, желавшего искоренить заблуждения ума и суеверия? Решения этих вопросов надобно искать не в возгласах брахманов, а в буддийских источниках, которые объяснят нам взгляды Будды на устройство общества и то, чем он особенно был занят.

Будда не принимал на себя роли политического преобразователя; напротив все доказывает, что он смотрел на устройство современного ему общества, укрепленное веками, как на естественный порядок. Разделение по кастам также было, как говорит он, законным. Понятие его об этом предмете весьма хорошо изложено в судре о происхождении каст. Восходя «к первобытному состоянию рода человеческого, ко тем временам, когда плодотворная земля, без трудов и усилий человека, приносила ему плоды и хлеб», далее говорится в судре: «Небрежность и алчность людей ослабила естественную растительность земли и до того наконец истощила производительные её силы, что заставила их самих трудиться и работать для своего пропитания. Люди стали заниматься земледелием. От этого произошло разделение обрабатываемой земли на участки между земледельцами; каждый из них приобрел поземельную собственность. Однако же это разделение полей не для всех было источником довольства и безопасности; наряду с трудолюбием и прилежанием явилась лень; лень произвела недостаток, бедность, голод; с сих пор между земледельцами возникли распри, жалобы, похищения. Благоразумие заставило, наконец, искать действительного средства для пресечения зла; согласились просить самого умного, опытного и сильного человека разбирать тяжбы, защищать правого, наказывать виновного, изгонять из общества злодеев и своей властью и мудростью обеспечить народное благоденствие. Так как следовало обеспечить содержание избранного главы, то каждый владелец поля отвел в принадлежащей ему земле особый участок, произведения которого он обязан был доставлять избранному главе, который таким образом владел известным участком во всех полях, отчего его привыкли называть кшатрия, то есть владетелем полей (кшатра–поле). В последствии времени высокое положение кшатрия в обществе, его власть, сан и доблести приобрели ему название рачжи, то есть блистательного (рачжа–луч). По мере того, как число людей возросло, новые потребности образовали новые сословия вайшья и шудра, то есть промышленников, купцов, художников и ремесленников: между тем, как некоторые люди, пораженные несчастьями, или склонные более к духовным размышлениям, чем к гражданской и семейной жизни, бежали в пустыни и составили особый класс анахоретов, известных под почетным именем брахманов, то есть чистых».

Объясняя таким образом происхождение каст, Будда, естественно, ставил касту кшатрия выше других сословий и существенно необходимой в благоустроенном государстве. В подтверждение своего взгляда, он ссылался на самые брахманския предания. Известен стих, приписываемый самому Браме: «Каста кшатрия высокопочтенна среди людей и возносится выше прочих каст; украшенная доблестями и умом, она уважается на небе и земле». Что касается до брахманов, мы уже видели, как тесно Будда ограничивал важность и значение их касты. Брахман был достоин уважения, как скоро он сохранял первобытную чистоту нравов и удаление от света. Такое ограничение притязаний брахманов не могло остаться без возражения с их стороны. Несколько обличительных речей Будды против предубеждений брахманов можно считать ответами его на полемические их выходки. Брахманы не только поставляли свою касту выше других каст, но, по приписываемому себе происхождению, считали своим уделом нравственную чистоту. Посягательству брахманов на исключительное превосходство с духовной стороны Будда противопоставил опровержение происхождения их от Брамы, так, что брахманы, теряя важность своей касты в историческом происхождении, какое назначил им Будда ни чего не выигрывали и для своего духовного значения. «Брахманы, говорит Будда, величают свою касту достойной почтения и ставят ее выше других каст. Наш род, говорят они, чист, другие и черны и темны. Мы происходим от Брамы; мы рождение уст его; оттого чисты в настоящем и будущем веке. Что касается до меня, я бикшу, и у меня нет каст, нет и непреклонного самолюбия и гордости брахманов; это обычай света, а не мой. В мире для всех один закон: за прегрешения – грозное возмездие, за добродетель – блаженное воздаяние. Если бы этот закон миновал брахманов; если бы они избавлены были бедственных следствий прегрешений и им только предоставлены были блаженные воздаяния; в таком только случае они в праве были бы гордиться своей кастой. Но закон воздаяний неизбежно распространяется на всех, без исключения. Недоброе отплачивается недобрым, и черное черным, так точно, как за чистым следует чистое и за белым белое. Посмотрите на брахманов: они женятся, наживают детей, одним словом, ни чем не отличаются от обыкновенных смертных; и при всем том величают себя чистыми. Нет, не таковы ученики мои. Мое учение лучше, потому что истинно».

Впрочем не надобно представлять себе, будто Будда считал своим призванием преследовать предубеждения брахманов. Ни почему нельзя думать, чтобы он считал чрезвычайно важными их притязания, или чтобы они постоянно тревожили Будду нападениями, или преследованием. Дело в том, что в его время брахманы не составляли цельного и устроенного общества, которое могло бы единодушно защищать свои интересы. Одни из них занимали почетные места в обществе и, увлекаясь духом честолюбия или наслаждаясь удовольствиями, мало обращали внимания на приписываемое себе происхождение из уст Брамы; некоторые из них были друзьями и данапати Будды. Другие составляли свои философские системы и уклонялись от брахманских преданий. Были из них и такие, которых сам Будда уважал за строгую и неукоризненную жизнь. Брахманы, имевшие повод вступить в борьбу с Буддой, были те отшельники, которых Будда называл бродячими и уклонившимися от первоначального своего рода жизни. Они назывались шраваками; это слово собственно означает слушателя и весьма часто встречается и у буддистов; но у последних так называется всякий внимавший наставлениям Будды. Шраваки брахманов имели особенное значение. Из трех направлений, или общих школ, разделявших во времена Будды ученый мир, то есть школы философской, школы созерцательной и школы преданий, они принадлежали к последней, то есть безусловно верили и следовали тому, чему учило их письменное или устное предание; это предание заключалось для них в ведах; оттого они назывались также изучающими, или чтущими веды¹. Из них шраваки почерпали понятия о мире и человеке и заимствовали баснословные сказания о миротворении и происхождении существ, и вместе с тем предубеждения в пользу касты брахманов. Но во времена Будды шраваки большей частью ограничивались изучением в ведах только тех предметов, которые имели связь с верованиями и суеверными привычками народа; таковы были: гадание и астрология. По роду своей жизни и необходимости питаться на счет народа, они были соперниками Будды и имели все причины негодовать на его обличения, которые, опровергая происхождение их от Брамы, могли отнять у них и хлеб.

У нас, когда дело идет о переворотах, какие хотел произвести Будда в религии индийцев его времени, обыкновенно упоминают религиозные обряды и особенно кровавые жертвы, как такую, статью, на которую Будда обратил преимущественное внимание. Это предание требует некоторых замечаний. Действительно, Будда отверг все обряды индийских религий, как недействительные и ненужные, потому что он все средства к самоусовершению сосредоточил в чисто нравственной деятельности человека. Что касается до кровавых жертв, Будда восставал против обыкновения приносить в жертву животных потому, что по его учению, всякое убийство есть одно из самых важных преступлений, и что зло, заключающееся в убийстве, в десять раз отплатится убийце. Однако же Будда редко упоминает об этих жертвах, и помещает их на ряду с другими обрядами; это равнодушие Будды, не иначе можно объяснить, как только тем, что жертвоприношения животных не были повсеместны в Индии. Действительно, буддийские сказания положительно подтверждают эту мысль. Дело идет о Мадьядеше. В странах, говорят они, лежащих на правом (южном) берегу Ганга, льется кровь закаляемых животных, между тем, как на левом (северном) благочестие народа выражается в простом поклонении небесным духам, милостыне и других добрых делах. Можно думать, что в южной Индии господствовала религия Махешвары (Шивы), а на севере её религия Вишну, хотя этого последнего названия, ни имени Нараяны (того же Вишну) мы не встретили ни однажды в буддийских сочинениях, сколько нибудь древних. Жрецами в кровавой религии Шивы были также брахманы. В буддийских сочинениях часто упоминаются шесть учителей или шесть сектаторов, в качестве постоянных антагонистов Будды. Это были философы, оспаривавшие у Будды теоретические начала учения его. Некоторые из них, если не все, были известны при дворах тогдашних государей и пользовались их вниманием. Большая часть их принадлежала к школе Локаятики, другие, имели свои мнения, которые трудно приписать какой-нибудь школе. Те и другие вооружились против учения Будды; локаятики, – защищая самослучайность от ударов, какие наносил ей Будда учением о причинах; другие философы, восставая на положение Будды, отвергавшее существование самостоятельной и неизменной души в человеке, или в мире. Были и другие пункты, в которых Будда разногласил с современною индийскою философией; но самослучайность и существование Я были такие положения, на которые он нападал сильно и постоянно; существование Я преимущественно возбуждало диалектику Будды. Нет сомнения, что в спорах о последнем пункте, ратоборцами были не только ниргранта, признававшие неизменную душу, под именем чживы, то есть живого, но также и брахманы, утверждавшие творчество праотца Брамы, или пантеистическую идею вездесущего Шивы; последователи Капилы, допускавшие дуализм духа и материи, и неизменную, но не действующую душу; и последователи Уллуки, допускавшие неизменную и действующую душу. Однако же две последние школы не упоминаются в спорах Будды; вероятно потому, что философия Капилы и Уллуки еще не была приведена в ту полную систему, в какой вышла она из рук Паньчашики, система Капилы под именем санкья, философия Уллуки под именем вайшешики. Будда должен был часто встречаться в резиденции государя в Рачжагрихе с последователями всех этих школ; по рассказам буддистов он вступал в состязание с ними часто при стечении народа и иногда в присутствии самого государя; к сожалению, из басней, какие рассказывают буддисты при этих случаях, нет никакой возможности извлечь достоверных подробностей о диспутах между Буддой и его антагонистами.

Труженики были самые деятельные и самые ненавистные Будде враги его. Ни против кого он не вооружался с такою горечью и негодованием, как на этот класс отшельников. Труженики часто называются общим именем ниргранта, хотя не совсем точно. Замечательная, но малоизвестная школа ниргранта, судя по некоторым указаниям, отличалась тем, что привела в одну систему разные способы самоусовершения, которые могли существовать и независимо один от другого, – как действительно и было. Для достижение вожделенной цели избавления и освобождения, существовали три способа: просвещение ума, созерцание и труженичество. Соединив эти три рода деятельности в одну систему, ниргранта установила полный курс подвижнической жизни; вступающий в нее должен был начать с труженичества, и провести несколько лет в произвольных истязаниях, для искоренения чувственных инстинктов; за тем он упражнялся в глубоком и спокойном созерцании, которое должно было замкнуть его душу для внешних впечатлений и приучить ее к бесстрастию; и, наконец, размышлял об истинах и просвещал свой ум. Будда, как мы видели, прошел все эти степени; они остались даже и в его наставлениях, с тем, впрочем, различием, что труженичество у него заменено хранением нравственных заповедей и соблюдением строгих правил наружного поведения. Надобно полагать, что труженики составляли в ниргранте самый обширный класс, когда, предпочтительно перед другими, носят у буддистов название целой школы, или что название ниргранта давалось в общем и буквальном значении свободных от житейского (без оков) всем вообще труженикам. Как бы то ни было, они не составляли секты однородной; они различались между собою и происхождением, и верованиями, и родом труженической жизни. Будда весьма хорошо был знаком с тружениками, потому что несколько времени жил в их обществе, изучил их навыки и узнал тайные побуждения скрывавшиеся под оболочкою измученного вида. Они не могли простить ему презрения, с каким он оставил образ их жизни, и не упускали случая платить ему за то насмешками и обидами. С своей стороны, Будда отвечал обличениями и не щадил позорных названий для характеристики их поведения. Мы приведем здесь одну из судр, направленных против тружеников; в ней соединены почти все роды их.

Действие происходит близ Рачжагрихи, в саду, принадлежавшем одной богатой женщине. Толпа тружеников, вместе с учителем своим, по имени Нягродой, наслаждается в тени дерев прохладою. Собравшись вместе, они ведут громкий и оживленный разговор; толкуют о политике, министрах и народных делах; рассказывают о сражениях, колесницах, лошадях и прогулках но садам;судят о женщинах, одежде, кушанье, вкусных черепахах и тому подобных предметах. Во время их беседы подходит к ним Сантана, житель Рачжагрихи и почитатель Будды. После взаимных вежливостей, Сантана замечает им, как неприличны для их звания подобные разговоры и при этом случае хвалит Будду за его неукоризненное поведение и мудрость. «Откуда нам знать, возражают ему отшельники, о мудрости твоего шрамана Готамы, когда он больше любит молчать, чем говорить с посторонними людьми? Он так привык к уединенной жизни, что похож на подслеповатую корову, которая видит только траву. При всем том, он величает себя великим мудрецом, грозит поразить одним своим словом всех своих противников и сделать их безгласными, подобно черепахам, и не советует никому задевать его, иначе не найдет безопасного места от его стрел. Пусть придет он сюда; мы поздравим его с новым названием подслеповатой коровы; да вот он и сам»! «Смотрите же, заметил Нягрода, не вставать с места и не здороваться с ним. Пусть сядет, как хочет». Действительно, Будда шёл в этот же сад освежиться, после продолжительного созерцания в пещере Гридракуты. Когда он подошел к толпе тружеников, они забыли свой уговор и, приподнявшись с своих ковров, приветствовали его обычными словами: Добро пожаловать, Готама; добро пожаловать, шрамана! Давно мы не видались с тобою. Что привело тебя сюда? Сядь с нами и побеседуй». Будда вежливо принимает приглашение, расстилает свой ковер и садится на него. Нягрода лукаво заводит речь об учении Будды и просит его объяснить свои начала. «Не спрашивай меня об этом, отвечает ему Будда; мое учение глубоко и обширно; вам не под силу понять его. Что касается до ваших правил, я знаю их весьма хорошо и в состоянии оценить их». Нягрода замечает Будде, что им желательно знать мнение его о правилах их жизни. «Все ваши правила, говорит им Будда, низки и смешны. Иной из вас ходит нагой, прикрывая себя только руками; иной не станет есть из кувшина, или с блюда; не сядет за стол между двумя собеседниками, между двумя ножами, или двумя блюдами; иной не сядет за общий стол и не примет подаяния в том доме, где есть беременная женщина, где заметит много мух, или встретит собаку. Иной не терпит никаких приглашений и ест только до тех пор, пока молчат. Иной не ест из двух сосудов; глотает пищу, не разжевав ее, и на седьмом глотке перестает есть и не позволяет прибавлять себе пищи более семи раз. Иной ест однажды в день, в два, три дня, и даже в целую неделю. Иной питается одними овощами, отваром риса, коровьим, или оленьим пометом, древесными корнями, ветвями, листьями, лесными плодами, или зернами. Иной носит платье, накинув его только на плечи, или прикрывает себя мохом, древесною корою, растениями, или оленьей кожей, распускает свои волосы, или надевает на них волосяную повязку. Иной носит одежду печали; постоянно держит руки вверх, не садится на скамьи и рогожки, или постоянно сидит в положении животных; бреет себе голову и оставляет бороду и усы. Иной лежит нагим на колючих растениях, или коровьем помете. Иной каждый день, или каждую неделю, по три раза совершает омовение. Не стану исчислять других подобных средств, которыми вы мучите и изнуряете себя. Я спрашиваю тебя, Нягрода: Чисты ли такие правила и образ жизни?» – «Без всякого сомнения, чисты», отвечает Нягрода. «А я, возражает ему Будда, раскрою перед тобою нечистоту, скрывающуюся в них. Чего ожидаете вы, произвольные труженики, за свои тяжкие труды? Ожидаете он мирян подаяний и уважения и, когда достигнете этой цели, крепко пристращаетесь к удобствам временной жизни, не хотите расстаться с ними, да и не знаете и средств к тому. Едва вы завидите издали посетителей, как тотчас садитесь и показываете вид, будто вас застали в глубоком размышлении, но, расставшись с ними, снова делаете, что хотите, прогуливаетесь, или покоитесь на свободе. Заведут ли при вас умную речь, вы никогда не захотите одобрить, или подтвердить ее; спросят ли вас о чем-нибудь, вы отвечаете презрительным молчанием. Но, как скоро вы заметите уважение мирян к шраманам, или брахманам, у вас начинаются возгласы и укоризны: «зачем, кричите вы, уважать шраманов! Стоят ли они того»! Если вы увидите, что шраман ест плоды от вторичного посева, осыпаете его ругательствами. Когда вам подают грубую пищу, вы, даже и не отведывая, отдаете ее другим; а всякое вкусное кушанье оставляете у себя. Предаваясь порокам и страстям, вы однако же надеваете личину скромности. Нет, не таково истинное подвижничество. Труженичество тогда только полезно, когда под ним не кроются своекорыстные виды».

Между тем, как Будда смогался со внешними своими антагонистами, в его обществе возникли несогласия и расколы, стоившие для него всей полемики и насмешек внешних его врагов. Молодые бикшу из шакья внесли с собою в братство Будды дух раздора и не совсем строгие правила; им трудно было привыкнуть к нищенской жизни и неразличению каст между отшельниками.–чем отличалось общество Будды, и потому Будда не раз жалел о приобретении таких учеников. Всех более беспокойств причинил ему Девадатта, двоюродный брат его. Это был человек замечательный не потому только, что был врагом Будды, но также по самостоятельному и влиятельному характеру. Буддийские писатели, не щадившие самых черных красок в портрете Девадатгы, отдают, однако же, справедливость его обширному и образованному уму и необыкновенной строгости жизни. Все зло, какое он сделал, они приписывают глубокой страсти честолюбия, руководившей всеми его поступками. Когда Будда бежал из Капилавасту, Девадатта предлагал Ячжадаре свою руку и сердце, надеясь заступить место наследника престола, однако же бесполезно; его заставили поступить в общество бикшу. С сих пор он сделался самым опасным врагом Будды. Переселившись вместе с ним к Рачжагрихе, Девадатта в скором времени приобрел себе сильного покровителя и даже друга в лице Ачжатасагру, сына и наследника Бимбасары, льстя воинственному его духу, и сделался совместником Будды. Последний имел, однако же, покровителя еще сильнее, самого Бимбасару. Девадатте хотелось, во чтобы то ни стало, стать во главе общества бикшу, или по крайней мере иметь такое же влияние и пользоваться таким же уважением, как и Будда. Он составил в братстве партию, состоявшую из нескольких бикшу, более или менее образованных и приверженных к нему, и часто склонял и переводил на свою сторону и других учеников Будды, но, при посредстве Шарипутры, действовавшего в пользу Будды, перебежчики снова возвращались к Будде, и попытки Девадатты с этой стороны не удавались. Несколько раз братья мирились и потом снова расходились с враждебными чувствами.

Нет нужды рассказывать подробности преследования, какому Будда подвергся со стороны Девадатты. Пристрастные буддийские писатели, по обыкновению, преувеличивают их жестокость. Так, например, Девадатта, в порыве гнева, бросил в Будду камнем. Биографам Будды это обстоятельство показалось слишком обыкновенным; поэтому они и составили историю гораздо интереснее. Девадатта, по их рассказу, нанял несколько сот плотников и приказал им сделать катапульту непомерной величины; когда машина была готова, он велел втащить ее на вершину Гридракуты, при подошве которой Будда чаще всего находился. С этой высоты Девадатта, посредством катапульты, пустил в своего двоюродного брата огромным отломком скалы. Удар миновал Будду. Самым важным преступлением Девадатты было то, что он произвел раскол и ввел ересь в братство Будды. Его укоряют в неверии и отрицании жизни за гробом; но этот укор со стороны буддистов, желавших очернить память Девадатты, как последователя Локаятики, не оправдывается ни чем. Он отличался только тем, что следовал правилам, более строгим, чем правила Будды. В пище он довольствовался самым простым; не ел рыбы, говоря, что и она, подобно другим животным одарена жизнью; не пил молока, потому что оно назначено природою для телят, а не для людей; не употреблял соли, потому что в ней много нечистоты и пыли; носил платье из цельных полотнищ, потому что шитье его избавляло портного от лишних хлопот, какие он должен был употребить на сшивание лоскутьев; и, наконец, большую часть времени жиле внутри городов и селений, чтобы быть ближе к Данапати. Этими пунктами Девадатта уклонился от привычек и правил Будды; за то его провозгласили первым лжеучителем в буддизме. Пять вышеизложенных статей составили отличительный признак так называемого раскола Девадатты. Этот раскол существовал в Индии даже до VIII века после Р. X., когда открыли его китайские буддийские путешественники. Судя по положению Будды среди мудрецов Индии, бывших для него антагонистами, равно по множеству судр, приписываемых устному его преданию, можно подумать, что буддисты не без основания превозносят до небес красноречие и обилие слова своего учителя. однако же несомненные свидетельства, заимствованные из буддийских же преданий, заставляют ограничить отзывы восторженных буддистов. Враги Будды укоряли его в пристрастии к безмолвию. В этом сознавались самые ученики его. «Чем вы хотите заниматься в нашем обществе, спрашивали они желавших поступить в бикшу? У нас два рода занятий: любомудрие и созерцание; одни из нас обогащают свой ум познаниями и приобретают навык к диалектике; другие, и первый из них сам наставник наш, предпочитают безмолвие созерцательной жизни». Будда остерегался проповедывать свои взгляды и убеждения, когда его не просили о том, исключая тех случаев, когда замечательные события подавали ему повод высказывать свои любимые идеи, или когда за оказанные ему благодеяния он платил духовными речами, которые большей частью заключали в себе общие понятия добра и похвалы гражданским и семейным добродетелям, и особенно милосердию. Наконец, слов Будды, при жизни его, никто не записывал; все наставления его и обстоятельства его жизни сохранились в устных преданиях; сведением о них потомство обязано счастливой памяти Ананды.

Будем, впрочем, справедливы к Будде. Бесспорно, он был одним из самых образованных мудрецов своего времени. Продолжительный навык к суровой жизни не истребил в нем следов хорошего воспитания, полученного им в родительском доме. До наших времен сохранилось довольно буддийских преданий, более или менее достоверных, для того, чтобы по крайней мере приблизительно знать характер красноречия Будды. Из этих преданий мы узнаем, что Будда никогда не колебался в ответах на предлагаемые ему вопросы и всегда был готов наделять желающих наставлениями; и что, путешествуя по разным странам Индии, или беседуя с иноземцами, он объяснялся на языке или наречии их страны. Таким образом, сколько известно, он говорил на языках: магадском, дравирском и млеча. Под первым надобно разуметь язык, бывший в употреблении в Магаде, в которой Будда провел большую часть своей жизни; язык Дравирекий есть нынешний тамульский. Что касается до млеча, нельзя решительно сказать, что под ним разумеется язык за-индийских варваров; потому что у буддистов страны, лежавшие за пределами Мадьядеши, также назывались Млеча; впрочем между образцами этих трех языков, сохранившимися в буддийских сочинениях, не заметно никакого сходства и созвучия. Будда был индиец; нравы и навыки его соотечественников оставили неизгладимые следы в духе его учения и сообщили речам его тот оригинальный и характерный тип, который ясно обозначается в произведениях индийских философов и вообще в индийской литературе. В древних собраниях слов Будды прежде всего замечается необыкновенная краткость выражения; судры суть не что иное, как афоризмы, или краткие изречения Будды, заключавшие в себе философские и нравственные положения его учения. Афоризмы Будды сохранили свою краткость и в буддийских преданиях, но уже с присоединением пояснений. Они обыкновенно предлагались в стихотворной форме и состояли большей частью из одной шиоки, или стиха. Таким образом Будда заключил сущность своего нравственного учения в следующем афоризме: не делай зла, делай добро и очищай свою душу. Первые два наставления этого изречения указывают на деятельную часть подвижничества; последнее, то есть очищение души, на созерцание. Теоретическое свое учение Будда выразил в следующем афоризме: все является от причин и все уничтожается от причин. Размышляя об этом афоризме Будды, Шарипутра убедился им и, оставив безнадежные начала Саньчжая, последователя школы Локаятики, присоединился к Будде.

Большая часть афоризмов Будды облекалась в числительную форму, какую мы замечаем в произведениях и других философов Индии. В те времена, когда сведения хранились и переходили от одного поколения к другому посредством устного предания, числительные формулы были важною помощью для памяти. Такой образ выражения был в большом ходу и в народе индийском; замысловатые пословицы, – насущная мудрость его, носили ту же самую форму. Буддисты, усвоив ее своей литературе, сделали всеобщее приложение её к изложению учения Будды; от того самые образцовые сочинения их страждут одним важным недостатком: отсутствием стройной системы, потому что в числительном способе выражения, ряд идей расположенных по числу, представляет чаще общее сродство, чем тесную логическую связь. Из числительных афоризмов Будды мы упомянем о следующем. Три печати моего учения: всякое явление скоротечно; ни в чем нет самостоятельности; нирвана есть покой. Вот еще два, три примера таких афоризмов, взятые наудачу. Есть четыре способа погребения: в воде, огне, земле и лесу. То есть во времена Будды прах умершего человека или бросали в воду, или, что было всего чаще, сожигали на костре; или зарывали в землю, или, и то было нередко, относили в лес на съедение диким зверям. Бикшу, говорил Будда, не употребляйте четырех способов пропитания, ища его внизу, вверху, в странах света и углах. То есть истинный ученик Будды для снискания себе пропитания не должен: 1) заниматься земледелием и приобретать какую бы то ни было собственность; 2) заниматься астрономией и астрологией, наблюдать течение звезд и планет и объяснять физические явления; 3) льстить и угождать богачам и вельможам; наконец 4) заниматься ворожбою, чарами и предсказаниями. Дело бывает двух родов: полное и половинное. То есть когда человек решится на какой-нибудь поступок, этот поступок имеет все значение совершенного дела, так что осуществление намерения есть дело уже половинное; поэтому в буддийских сочинениях иногда встречается выражение: полтора дела; под ним надобно разуметь одно и тоже дело, намеренное и приведенное в исполнение.

Будда удачно воспользовался поэтическим обыкновением своих соотечественников пояснять и украшать свою речь сравнениями, аллегориями и другими прикрасами, которые невольно привлекают внимание к предметам самым сухим, и придают занимательность вещам обыкновенным. Выбирать сравнения было в Индии искусством и одним из правил диалектики; удачное сравнение было уже доказательством. В речах Будды мы встречаем множество подобных украшений. Некоторые употребляемые им сравнения могут легко остаться непонятными для того, кто совершенно незнаком с природою или обыкновениями Индии. Приведем здесь для примера несколько таких сравнений. Сердце человеческое, говорит Будда, тоже, что слоновые уши; то есть в беспрестанном движении. Бикшу, говорит Будда, подражайте черепахе, которая прячет свои члены в свой ходячий дом; то есть прекращайте созерцанием действие внешних чувств своих и освобождайтесь от гибельного впечатления внешних предметов, подобно тому, как черепаха, выползшая на берег моря, заметив приближение шакала, тотчас скрывает свою голову, ноги и хвост в роговую свою оболочку и тем спасается от зубов хищного зверя. Чистая нравственность, как надутый кожаный мех: повреди ее однажды, погибнет. Здесь дело идет о плавательных мехах, которые богатые люди и купцы имели при себе во время морских путешествий; в случае кораблекрушения, эти мехи, надутые воздухом и герметически закупоренные, служили средством спасения мореплавателей, которые бросались с ними в волны морские и отдавались на их произвол; разумеется, что, если в таком опасном положении мореплаватель по неосторожности делал в меху хотя бы и едва заметное отверстие и воздух выходил из него, то неминуемо погибал. Подобно тому, если однажды удовлетворить порочным наклонностям, уже ни что не может остановить стремления страстей, и человек, оставленный самому себе, безвозвратно погибает.

Будда часто употреблял способ сравнения, как убеждение более действительное, чем все доказательства. Вот пример. Будда положительно отказался решить некоторые метафизические вопросы, занимавшие в его время умы других философов. Собственные ученики его настоятельно просили своего учителя объяснить им: откуда произошел мир и населяющие его существа; есть ли у них начало, или они безначальны; что ожидает за гробом человека, освободившегося от перерождений? «Подобные вопросы, отвечал им Будда, не имеют отношения к обязанностям шрамана; пока вы рассуждаете об этих предметах, драгоценное время пройдет и наступит смерть, тогда как вы и не приготовились к ней. Представьте себе человека, раненого в грудь стрелою; его спасение зависит от искусства лекаря, который может легко вынуть из груди его смертоносное орудие. Неужели раненый станет наперед расспрашивать лекаря и говорить ему: прежде, чем ты станешь вынимать стрелу из груди моей, скажи мне наперед, из какого дерева выточена стрела, какого она цвета, какой птицы перья приклеены к ней, из какого металла её острие? Неужели он станет заниматься подобными вещами, зная, что время между тем проходит и неминуемая смерть грозит ему?

В другой раз Будда излагает различные мнения других школ о тех же самых предметах. Исчислив эти мнения и представив жаркие споры, возникшие по этому случаю между философами, он прибавляет: «это напоминает мне одну давнюю историю про слепцов. Один рачжа приказал собрать слепых от рождения, сколько их найдется, и привести к нему во дворец. Воля рачжи была исполнена, толпа слепцов приведена во дворец и представлена к нему». «Слепцы, спросил их он, какого вида слон?» «Махадева, отвечали ему слепцы, мы слепы от рождения; откуда же нам знать вид слона»? «Хотите-ли узнать его»? продолжал Рачжа. Слепцам оставалось благодарить его за такое внимание к ним, и Рачжа приказал конюшему вывести на двор одного слона и подвести к нему слепцов. Когда им сказали, что слон перед ними, они приблизились к нему, и каждый из них начал ощупывать ту часть животного, к которой руки его прикоснулись. Один, ощупывая уши слона, находил в них сходство с решетом; другому хобот показался канатом; иным казалось, что клыки походят на колья, голова на колодезную бадью, шея на бревно, спина на конек крыши, бока на стены, ноги на бревна, хвост на короткую веревку. Когда слепцы кончили ощупыванье слона, государь снова призвал их к себе и спросил: «Ну, что? Узнали ли теперь вид слона»? «Узнали, отвечал один из слепцов; слон походит на бадью». «Нет, заметил другой он похож на бревно». «Не правда, вскричал третий, он похож на канат». Поднялся шум и крик. Каждый кричал: «слон такого-то вида!» «Верно ли вы знаете, заметил им Рачжа, что слон такого вида, как вы говорите»? Вместо того, чтобы признаться в своем невежестве, слепцы, закрыв руками лица свои, начали спорить между собою, сначала тихим голосом, потом все громче и громче, пока наконец дело чуть не дошло до драки. Рачжа долго любовался спором слепцов, и, наконец, произнес им следующий стих: «Толпа людей лишенных зрения! К чему безумно спорить о форме слона, когда вы сами не знаете, кого вы ощупывали».

Закон воздаяний лежал в основании учения Будды. Будда при всяком удобном случае обращался к нему, поощряя учеников своих к добродетели и отвращая их от преступлений. Черное, говаривал он, отплачивается черным, и белое белым. Дела, к которым прилагался закон воздаяний, служили коренным началом и не гибнущей причиною всякого существования. Всё происходило от дел. «Мы живем, говорил Будда, рождаемся и умираем, страдаем и блаженствуем, вследствие дел, совершенных нами в предшествующих перерождениях. Сумма дел, совершаемых существами, поддерживает существование вселенной, со всеми её степенями и разрядами тварей; качество и важность дел существа определяют для него будущую форму перерождения. Между делом и его воздаянием бывает несходство, бывает и сродство. Люди порочные, наслаждающиеся в настоящее время удовольствиями, готовят для себя мучение в будущей жизни; кто поклоняется огню и небесным светилам, или каждый день совершает троекратное омовение, в чаянии будущего блаженства, тому не миновать перерождения животным. С другой стороны есть люди, ведущие странный образ жизни и надеющиеся за то переродиться в жилище духов; они подражает в жизни животным, собакам, коровам и другим или притворяются немыми. Чем же оканчиваются их труды? Тем, что подражавшие животным или немым в настоящей жизни, в будущей делаются действительными животными и немыми. За преступления – мучения; за добрые дела – наслаждения; но надолго ли эти наслаждения? И что за радость влачиться по перерождениям? Длинна ночь для того, кто не спит; длинен путь для утомленного путника, длинен ряд перерождений, ожидающих неразумного. Нет, истинное успокоение, и блаженство не в перерождениях, а в освобождении от них. Вот к чему должно привести истинное подвижничество, без суеверий и предубеждений. Бикшу! Ты носишь форму человека, форму благородную, в которой только и возможно освобождение от перворождений и которая достаётся в удел существу редко,через тысячи веков. Спеши воспользоваться таким драгоценным даром, прекращая подвижничеством влияние прежних дел и усиленно стремясь к нирване».

При вере в перерождения и в закон воздаяний все событие частной жизни, судьба каждого человека, его положение в обществе, объяснялись как нельзя лучше; надобно было только одно условие, именно: нужен был человек, который знал бы прежние перерождения свои и чужие. Этот человек нашелся в особе Будды. Действительно, если верить рассказам буддийских писателей, не проходило ни одного замечательного случая, не осталось ни одного обстоятельства, которого он не объяснил, или не оправдал бы предшествующими своими перерождениями. Воспоминания его в этом отношении были неистощимы. Но надобно быть справедливым. Большая часть этих рассказов, или вымыслов, суть произведения буддистов позднего времени; досужее воображение их обогатило буддийскую литературу новым родом сочинений, весьма занимательных, а потому имевших большой ход у буддистов. Что касается до Будды, нельзя думать, чтобы он забавлялся выдумыванием басней, или что бы самообольщение его доходило до убеждения в действительности рассказываемых событий. Всего вернее то, что все подобного рода рассказы, которые можно приписать Будде он не выдумывал, а брал из народных преданий, и что известные события давнего времени он сближал с событиями, которых он был очевидцем или участником. С таким только ограничением можно допустить, что Будда рассказывал некоторые события старины.

Эти рассказы Будды, дышат убедительною наивностью и рисуют перед нами картины современных ему нравов и обычаев индийских, потому что, перенося слушателя в глубокую древность, Будда, кроме рассказываемого случая, не выдумывал ничего нового; везде и всегда те же обычаи, те же привычки, какие были и при нем, и Вот отрывок из одного подобного рассказа.

«Много веков назад тому, как в Бенаресе царствовал государь, по имени Крики² При нем государство наслаждалось довольством и спокойствием; земледелие и скотоводство процветали; народонаселение умножалось; распри и войны утихли; о болезнях, грабежах и других бедствиях не было и слышно; властитель правил государством с мудростью и правосудием. В это счастливое время, один молодой бенаресец, по имени Кумара, сын брахмана, оставил родину и отправился в южную Индию, для дальнейшего образования, под руководством одного знаменитого брахмана. Этот рахман слыл отличным наставником в науках и толкователем вед. Слава об его учёности и талантах распространилась по всей Индии; со всех концов её к нему стекались молодые люди, для слушания его уроков. По прибытии в южную Индию, бенаресец отправился прямо в дом брахмана на личное свидание. Засвидетельствовав почтение хозяину дома, гость сел перед ним с надлежащей скромностью. «Добро пожаловать, молодой человек, приветствовал его брахман; откуда и за чем»? «Я родом из Срединного государства (Мадьядеши), отвечал бенаресец; и пришел сюда с желанием пользоваться мудрыми наставлениями у ног великого учителя». «Чем же ты хочешь заняться»? спросил снова брахман. «Я желал бы под Вашим руководством изучить веды». «Прекрасный выбор, заметил брахман; веды более всего заслуживают изучения; так думает и поступает всякий истинный брахман», После того, бенаресец поступил в число учеников брахмана и начал слушать его уроки.

В дни, свободные от занятий, или рекреационные, бенаресец, вместе с товарищами, или купался в реках и озерах, или гулял по городским площадям и рынкам, или собирал душистые растения и дрова для жертвоприношений. В одну из таких прогулок, бенаресец спросил своих товарищей: «верно, все мы дети брахманов; но я еще не знаю, откуда вы родом»? Один ему отвечал, что он родом из восточной Индии, другие были из северной, третьи из западной. «А я, сказал в свою очередь бенаресец, из Срединного государства». «Мы не знаем ровно ничего о твоей родине; о других странах знаем хотя по пословице: мудрость с востока, двоязычие на западе, почтительность родилась на юге, злословие обитает на севере. Скажи нам, чем отличается Срединное государство»? бенаресец отвечал им: «моё отечество – прекрасная страна; равной ей нет нигде. Она богата сахарным тростником, душистым рисом и различными плодами; домашнего скота в изобилии; науки и искусства процветают; народ богат, счастлив, отличается милосердием, умом и добрыми делами. По стране протекает река Ганг; счастлив кто омоется в тихих струях его; по берегам Ганга рассеяно восемнадцать скитов, где в тяжких подвигах живут муни, готовые возлететь на небо»? «Есть ли у вас, снова спросили бенаресца товарищи, люди учёные и красноречивые, такие, как наш учитель»? Что касается до этого, отвечал бенаресец, в моём отечестве учёный, лев красноречия; перед ним наш учитель должен стыдиться и краснеть». Товарищи бенаресца не могли удержаться от удивления, слыша рассказ его о Срединном государстве, и изъявили сильное желание побывать в этой стране. Они возвратились домой, занятые этою мыслью, и, сложив в особенное место принесенные ими дрова, отправились толпой к учителю. «Наш товарищ из Бенареса, говорили они брахману, так расхвалил нам своё отечество, что нам хотелось бы побывать там». «Срединное государство, отвечал им брахман, прекрасно, спору нет; это говорят все; но довольно послушать рассказов о нем; к чему еще ходить туда»? «Там, продолжали ученики, есть знаменитый ученый, перед которым, по уверению бенаресца, ты, наш учитель, должен будто бы краснеть». «Так в Срединном государстве, воскликнул брахман, есть люди умнее меня! а я до сих пор думал, что в целой Индии нет человека равного мне». «Ну, так мы одни пойдем; посмотрим на Срединное государство; омоемся в Ганге; попытаем своих сил в состязании, с знаменитым ученым, и с богатством и славою возвратимся назад». Брахман любил своих учеников и не хотел расстаться с ними. «И я иду с вами, сказал он им, возьмите с собою мои вещи, запон из оленьей кожи, вазу для омовений и жертвенные сосуды.» И так все вместе отправились в путешествие.

«Всякий раз, как брахман приходил со своей свитою в какой-нибудь город, тотчас сооружал помост для публичных состязаний с желающими. Охотников до диспутов находилось много; но ни один из них не мог устоять против искусства брахмана; побеждённые сходили с помоста со стыдом, разбивая с досады свои одноколки, или с горести ударяя себя в голову вазою с пеплом, и разбегались в разные стороны, как разлетаются вороны с тех мест, где воины учатся стрелять из лука. Случалось иногда, что торжествующего брахмана встречали и провожали с знаменами и другими знаками почестей, приветствуя кликами и похвалами. Таким образом брахман дошел до самого Бенареса. Входя в этот город, он подумал про себя: «Если искать достойных антагонистов и ученейших мужей, то ни где лучше, как при дворе государя». С этою мыслью, брахман прямо отправился во дворец государя Крики. Явившись перед лицо государя, он произнёс обычное приветствие: «да будет государь победоносен, здоров и долголетен»! с сими словами он сел перед Крики с должною почтительностью и через несколько минут обратился к нему с следующей просьбою: «Государь! живя на родине, я довольно коротко познакомился с науками; теперь я желал бы в твоём присутствии состязаться с здешними учеными». Государь обратился к придворным и спросил их: «Есть ли в моих владениях какой-нибудь ученый, который решился бы на спор с этим брахманом»? «Есть, отвечал один из придворных; в одном селении живет брахман, по имени Капилашама; он изучил веды и другие книги и известен своим умом и искусством диспута». Государь приказал привести Капилашаму во дворец; через несколько времени этот брахман явился к государю и изъявил согласие вступить в состязание с брахманом из южной Индии. По этому случаю, Государь приказал устроить эстраду и разделить ее на две половины для помещения двух противников и их партизанов. В назначенный день государь сам прибыл к месту диспута, где все уже были на своих местах. Один из придворных спросил государя: кому из двух противников он предоставит право первому предложить свою задачу? «Брахман с юга, сказал на это государь, наш гость; пусть он первый начнет речь». Пользуясь этим предпочтением, брахман начал излагать задачу и произнес в защиту её пять сот стихов; он говорил красноречиво, умно и притом так скоро и быстро, что слушавшие даже с напряжённым вниманием, едва могли запомнить из его речи только несколько стихов. Однако же Капилашама не опустил без внимания ни одного слова из стихов своего противника, обсудил заключавшиеся в них мысли и, составив себе подробный отчет о тезисе своего противника, принялся опровергать его положения, нашел в них противоречия, неопределенность и слабость, и так ясно и убедительно доказал справедливость своей критики, что брахман не мог ничего сказать в ответ на нее и остался побежденным; потому что, по законам диспута, победа остается на стороне того, кто силою своих доводов, заставит молчать своего противника, который молчанием своим сознается в своем бессилии. Государь поздравил Капилашаму с победою, осыпал ему похвалами и, спросив о родовом его селении, сказал ему: «за твои таланты и диалектическое искусство даю тебе во владение это селение». Капилашама, принеся государю благодарность за такую его милость, с торжеством возвратился домой.

«Капилашама, владетель целого селения, сделался богатым человеком и в скором времени женился. Через год жена его родила младенца мужеского пола с золотистыми волосами. По истечении трехнедельного срока после рождения сына, Капилашама, по обыкновению, собрал своих сродников к себе в дом, для наречения имени новорожденному. После совещания об этом предмете, решили общим голосом назвать младенца Капилой, по имени отца и по золотистому цвету волос дитяти (Капила – золотистый, жёлтый). По окончании этой церемонии, младенец передан был кормилицам и нянькам; его питали сливками, по временам кормили маслом и другою питательною пищей. Капила, взлелеянный заботливостью родителей, рос как ненюфар, поднимающийся из воды. Как скоро он вступил в юношеский возраст, его учили правописанию, арифметике и другим наукам, полезным в жизни; потом толковали ему обязанности брахмана, правила, как брать пепел и землю и держать сосуд с водою, равно и приемы, необходимые при омовениях. Его научили произносить: ом! (таинственное воззвание, произносимое в начале заклинаний и гимнов) и бум! (воззвание, произносимое во время призывания духов), и истолковали ему веды. С сих пор Капила сам понимал все подробности жертвоприношений и других мог научить тому же; сам читал предания и другим был в состоянии истолковать их; наконец имел право принимать приношения и мог сам делать подаяния другим; это шесть необходимых условий для того, чтобы быть полным брахманом. Капила одарен был необыкновенною проницательностью; ум его, как светлая лампада, озарял самые темные предметы. Раз, слушая толкование своего отца вместе с другими учениками, Капила спросил его: что значит звук, или буква, Чжа в Ригведе»? «Эта буква, отвечал ему отец, имеет глубокий смысл, в который трудно проникнуть; так завещали нам предшественники». «Неужели, воскликнул Капила, древние мудрецы завещали нам буквы без смысла? Что касается до меня, я начинаю проникать смысл той буквы». Удивляясь разуму своего сына, Капилашама передал ему звание учителя, а сам остался на свободе и вскоре скончался».

«Доброе дело не остается без награды. Те, которые совершают его вместе, вместе и получают за него должное воздаяние. Вот пример. У Прасэначжиты, шравастийского государя, были две любимые жены; обе они отличались необыкновенною красотою и представляли пример редкой дружбы и согласия. В Шравасти только и было толков, что о двух красавицах, заключенных во дворце государя. Будда объяснил, что счастливый удел, доставшийся этим двум женщинам, их красота и дружба суть следствие одного дела, совершенного ими в давние времена. Тогда они были женами одного брахмана и отличались милосердием; раз они накормили одного добродетельного пустынника и тем упрочили для себя счастливую будущность: но так как одна из них, приготовив для пустынника кушанье, самое лучшее и вкусное положила на верх, а другая сверху блюда положила дурную пищу, скрыв хорошую внутри; оттого, сделавшись женами Прасэначжиты, они различались одна от другой в роде красоты; старшая из них имела величественную наружность и необыкновенно правильные черты лица; а младшая, не имея этих наружных совершенств, с избытком заменяла их прелестью движений и нежным сложением.»

То, что в речах Будды, чаще всего поражает нас, есть печальный тон их и безнадежный взгляд на мир. Мысль, что род человеческий обречен страданиям, принадлежала не одному Будде; можно сказать, что она была общим убеждением индийцев; Будда развил только идею страданий и приложил ее ко всему, что имеет какую бы то ни было форму существования; оттого слова его иногда проникнуты суровым аскетизмом, если предмет его речи всеобщин страдания, сопутствующие перерождениям; иногда дышат чувством скорби и разочарования, если он обращает внимание на обыкновенные явления физического мира. Афоризмы Будды в последнем роде рассеяны в разных речах его; предмет их большей частью – скоротечность и смерть. «Сложное, говорил Будда, должно рано или поздно рассеяться, – рожденное – умереть. Явления исчезают одно за другим; прошедшее, настоящее и будущее постепенно уничтожаются; все скоротечно, над всем закон разрушения. Быстрые реки текут и не возвращаются назад; солнце безостановочно совершает свое течение; человек переходит из предшествовшей жизни в настоящую, и никакие силы не могут возвратить его в прошедшую жизнь. Утром мы видели какой-нибудь предмет, к вечеру уже не находим его; вчера любовались прелестным цветком, сегодня его не стало. К чему гоняться за гибнущими благами? Иной употребляет все усилия для того, чтобы достигнуть постоянного счастья в настоящей жизни; но напрасны труды их; они бьют палкой по воде, думая, что вода, расступившись, останется в таком положении навсегда. Рожденное должно умереть; ни воздух, ни моря, ни горы, ни пещеры, никакое место во вселенной, не скроют нас от смерти; богатый и бедный, благородный и низкий, равно покоряются смерти; умирают и молодые, и люди средних лет, и младенцы, и даже зародыши в утробе матери; умирают без разбора и срока. Богатства, почести, дети – не помогут: все это земное достояние должно рассеяться и исчезнуть. Мы идем к смерти прямою и верною дорогою. Тело человеческое, произведение четырех стихий, есть скудельный сосуд, распадающийся на части при первом сильном ударе. В течение всей жизни оно служит источником страстей, волнений и мучений. Наступает старость и с ней вместе являются болезни; старик мечется в предсмертных муках, как живая рыба на горячей золе, пока, наконец смерть не кончит его страданий. Жизнь тоже, что созревший плод, готовый упасть при первом порыве ветра, каждое мгновение мы должны опасаться, при первом роковом случае течение её прекращается: так исчезают гармонические звуки арфы, когда струны её лопаются под рукою музыканта. Горящей лампады не ставят в закрытое место; не затемняй же света ума страстями; истинный мудрец тот, кто постоянно размышляет об освобождении из мира страданий, укрощает свои страсти и стремится к нирване. Вот к чему должны быть направлены все наши усилия! Нирвана есть вожделенная цель, для всех. После беспрерывного круговращения в бесчисленных формах существования, после бесчисленных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений и страданий, неразлучных с перерождениями, мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от всякой формы существования, времени и пространства, и погружаемся в покой и безмолвие; здесь убежище от печалей и болезней; ни чем не смущаемое благополучие, нирвана – бессмертие; из неё нет уже возврата».

Вот еще отрывок о будущем суде, взятый нами из одного сборника слов Будды. Он отличается живостью картины, и, хотя основание его имеет много общего с народными индийскими верованиями, проникнут духом учения Будды. Этим отрывком мы кончим отступление от фактического жизнеописания Будды. «От Чжамбутвипа (Индии) далеко на юг возвышаются два хребта гор, огибающих вселенную со всех сторон. Между этими горами царствует вечная и непроницаемая тьма; лучи небесных светил никогда не досягают туда: и самый, могущественный дух не в силах озарить мрачной пропасти, в глубине её ады и там же судилище Ямы, властителя ада. Люди, грешившие в настоящей жизни, по смерти переселяются в царство Ямы и адские стражи прежде всего представляют их Яме. «Вот, говорят они царю, указывая на грешников, смертные из людей, грешники, которые ожидают твоего приговора». Видя перед собою грешников, сострадательный царь спрашивает их: «Друзья мои! Живя среди людей, разве не видали вы духа старости, разве не слыхали его спасительных наставлений и напоминаний»? «Нет, Махадева; мы не видали такого духа и не слыхали речей его». «Как! возражает им Яма, так вы не видали человека в старости, когда зубы у него выпадают, волосы седеют, кожа морщинится и принимает горчичный цвет, черные рубцы расходятся по всему телу, спина сгорбливается, походка делается неровною, ноги с трудом поддерживают тело, голова трясется, шея делается тонкою, кожа на теле опадает и обвисает, как на шее у коровы, губы, рот, горло и язык высыхают и грубеют, стан искривляется, дыхание слабеет и превращается в болезненные вздохи, голос хрипнет и походит на визжание пилы; дряхлый старик выступает, опираясь на посох; преклонные лета иссушили его кровь и соки; скоро силы оставляют его совершенно; он не в состоянии уже не только действовать, но даже и подниматься с места; на нем уже нет вида человеческого; тело и душа его в постоянном сотрясении и борении. Вы не видали всего этого»? Трепещущие от страха грешники ответствуют замирающим голосом: «видели, Махадева»! «Если видели, то почему не подумали о том, что и вы состаритесь, что и вас не минует общий удел рода человеческого; почему при виде старости вы не приняли благого намерения посвятить жизнь свою добрым делам для того, чтобы в будущей жизни не испытывать более бедствий старости»? «Увы! мы и не подумали о том, потому что вовсе не заботились о своем избавлении». Потом Яма снова спрашивает грешников: «Видели ли вы, живя на земле, духа болезни»? «Нет, Махадева, мы не видали такого духа». «Как! восклицает Яма; вы не видали человека в болезни? гармоническое сочетание стихий, образующих тело человека, расстраивается, порядок в организме его нарушается; мучения, испытываемые больным от этого расстройства, приковывают его к постели и не дают ему сомкнуть глаз; он не в силах ни пройтись, ни посидеть, ни привстать с своего одра; он живет заботливостью родных, которые поят и кормят его из своих рук. Вы не видали такого зрелища»? «Видели, Махадева»! «Почему же вам не пришло на мысль, что подобная участь ожидает и вас, что и вы должны испытать тяжесть болезней? Почему вы не поспешили запастись добрыми делами, чтобы после не терпеть мучений болезней»? «Нет, Махадева; проводя жизнь в лености и нерадении, мы и не подумали о том». «Неразумные люди! видели ли вы духа смерти»? «Не видали, Махадева»! «Как! Разве вы никогда не видали умершего человека? Жизнь оставляет его тело; бездушный труп кладут на погребальный одр; облекают его в разноцветные платья; окружают его завесами, покровами и зонтами, и в этом виде выносят из жилища; гроб окружают сродники покойника; они скидают с себя ожерелья и другие украшения, растрепывают свои волосы, посыпают голову пеплом и громкими воплями выражают свою горесть. Видели ли вы подобные зрелища»? «Видели, Махарачжа»! «Как же вы не постигли, что закон смерти лежит и над вами, что и вам придется умереть? Как тотчас же не решились вести добродетельную жизнь, чтобы в будущей жизни избежать этой тягостной участи»? «Увы! мы не позаботились о том». Тогда Яма возглашает грешникам: «И так вы по своей доброй воле не радели о своем будущем, сами не захотели запастись добрыми делами; насладитесь теперь плодами своей беспечности; терпите мучение не за грехи ваших предков, родителей, сродников, но за свои собственные: сами вы совершали дела, сами примите и должное за них воздаяние»! С этими словами Яма дает знак адским стражам и верные исполнители его воли берут грешников за руки и ноги и бросают их в клокочущее адское пламя, от одного вида которого волосы становятся дыбом и сердце разрывается от ужаса».

Нам остается упомянуть о нескольких событиях, в которых Будда принимал более или менее живое участие. Из этих событий надобно прежде всего рассказать о кончине Соддоданы. Должно полагать, что Будда лишился своего отца весьма рано, в первые годы своей проповеднической жизни. Престарелый Соддодана, чувствуя приближение смерти, послал известие к своему сыну и просил его на последнее свидание. Будда поспешил на призыв умирающего старца и отправился в Капилавасту из Рачжагрихи, где в то время он находился. Буддисты подробно описывают это свидание отца с сыном. «Молва о приближающейся смерти Соддоданы быстро разнеслась по Капилавасту; жители его толпились по улицам, толкуя о предстоявшем событии и изъявляя опасения на счет будущности племени шакья по смерти государя; в это время в город вошел Будда. Видя последнего потомка Икшвакулы в прямой линии, последнюю надежду дома Готамы, отшельником, многие из зрителей не могли удержаться от слез и печальных восклицаний. Будда между тем пробрался сквозь шумную толпу народа во дворец и в нищенском плаще своем вошел во внутренние его покои. В зале, где лежал больной государь, Будда нашел всех родственников своих, толпу придворных и дворцовых женщин; все стояли печальные и молчаливые. Соддодана лежал на низкой кровати и обводил кругом блуждающие взоры. При виде старца, истощенного болезнью, со впалыми щеками и желтым цветом лица, в предсмертных судорогах, Будда невольно воскликнул: неужели это родитель мой, который некогда славился мужественным и величественным видом? Куда девалась крепость и краса его»? Заметив Будду, государь приветствовал его слабым голосом и просил прикоснуться к нему рукою. Утешься, государь, говорил ему Будда; о чем скорбеть тебе? ты оставляешь по себе славу доблестного мужа. С этими словами он освободил из под плаща загорелую руку и приложил ее к пылающей голове своего отца. В таком положении Будда принял последний вздох умирающего, напутствуя его печальными истинами своего учения. Как скоро скончался Соддодана, зала огласилась воплями присутствующих; они бросались на помост, распускали свои волосы, срывали с себя ожерелья, раздирали на себе платье и били себя в грудь; началось оплакивание покойника, воспоминание его доблестей и мудрого царствования и горькое сожаление о том, что с Соддоданой государство потеряло всю свою силу, а уделы свою опору и защиту. За тем прах государя омыли душистыми настоями и, обернув в капай (тонкую шерстяную ткань), положили в гроб. В день, назначенный для погребения, гроб поставили на катафалк и со всех сторон обвесили его сетками, сплетенными вместе с дорогими камнями; перед гробом жгли благовония и рассыпали в разные стороны душистые цветы. Когда все было готово, катафалк подняли с места и вынесли из дворца; Будда шел перед гробом и нес в руках жаровню с благовониями. По прибытии на место погребения, сооружен был костер из дров белого малайского сандала и на нем поставлен гроб с бренными останками Соддоданы. Будда зажег костер, и когда пламя истребило и превратило в пепел прах покойного, ближайшие родственники Будды потушили костер молоком, собрали кости Соддоданы и тщательно уложили их в золотой ящик; потом, положив ящик на землю, соорудили над ним глухую башню и обвесили ее шелковыми знаменами, покровами и колокольчиками. Когда все было кончено и все присутствующие сделали поклонение башне, Будда произнес: ничего нет вечного на земле, ничего нет твердого, жизнь проходит как призрак, как обманчивое видение.»

Со времени смерти Соддоданы до последнего десятилетия жизни Будды протекло много времени, но, как мы уже заметили, этот промежуток времени в буддийских преданиях остается без всяких событий. Поэтому мы перейдем теперь к последним годам жизни Будды, не с тем, однако же, чтобы рассказать факты, исключительно касающиеся его лица, о таких фактах не сохранилось преданий, но с тем, чтобы упомянуть о нескольких побочных событиях, среди которых Будда кончил свою жизнь. Буддийские писатели, в рассказе о происшествиях того времени, упоминают, что Будда понес горькие утраты с кончиной трех покровительствовавших ему государей. Первый из них был Прадьиота, сын Махачакры и владетель Учжчжаяни. Из рассказов буддистов видно, что он то самое лицо, которое встречается в индийских драматических сочинениях и известно романическими похождениями.

Другой был самый сильный покровитель и данапати Будды, Бимбасара, государь Магады; после которого вступил на Рачжагрихский престол сын его Ачжатасатру, лет за семь или за восемь до смерти Будды. Воцарение нового государя грозило Будде явной опасностью. Ачжатасатру был вооружен против него Девадаттой и до вступления своего на престол помогал последнему к унижению его брата. Девадатта внутренно торжествовал при обстоятельствах, столь благоприятствовавших честолюбивым намерениям его. Однако же новое положение как будто изгладило в Ачжатасатру прежние его предубеждения. Сначала он не обращал внимания на интересы, волновавшие общество отшельников; но вскоре, против всякого чаяния, он начал оказывать явное благоволение к Будде и хотел заменить для него своего отца. Девадатта скоропостижно скончался. С сих пор протекло несколько лет без особенно важных событий, кроме того, что в продолжение их Будда лишился лучших своих приверженцев Шарипутры и Монгальямы, которые скончались в преклонных летах, и нескольких других старых бикшу. Однако же судьба не оставила его в покое и не позволила кончить дни свои в мире; она готовила ему новый удар в смерти последнего его благодетеля и сверстника, Прасэначжиты, шравастийского государя.

Прасэначжита знаменит у буддистов, как самый ревностный почитатель Будды. Он как будто хотел соперничать с Бимбасарой и даже превзойти его в щедрости и внимании к шраману Готаме. Это обстоятельство содействовало дружественным отношениям между Прасэначжитой и домом Готамы. Но настоящая причина дружбы шравастийского государя к шакьяпутрам, и может быть внимания к Будде, заключалась в том, что при дворе его была Моли, взятая им в жены из племени шакья. Хотя шакья оскорблялись этим браком, честолюбивая Моли с радостью вступила во дворец Прасэначжиты, овладела расположением своей свекрови, которая сначала не хотела и видеть ее, и, родив через год бездетному мужу наследника Виручжаку, привязала его к себе узами любви и уважения. С сих пор начались взаимные посещения между семействами Прасэначжита и Готамы и приязнь обоих дворов укрепилась. Удаи, бывший при Соддодане временным его посланником при Шравастийском дворе, умел внушить Прасэначжите такую доверенность к себе, что обыкновение посылать в Капилавасту особого сановника из Шравасти было отменено, и Удаи, сделался единственным посредником между двумя дворами. Такое доброе согласие предвещало племени шакья счастливую будущность но под сенью этого мира рос Виручжака, предмет глубокой ненависти шакьяпутров. Говорили, что Моли, мать Виручжаки, вовсе не из дома Готамы, а бедная цветочница, бывшая в услужении у одного вельможи, родственника Будды по матери, и что Виручжака сын рабыни. Несколько раз молодые шакьяпутры хотели подстеречь Виручжаку на охоте и убить его и, если бы не благоразумие старших шакья, Прасэначжита наверно лишился бы своего единственного сына: подобные обиды, презрение и насмешки вооружили Виручжаку против шакья и заронили в душу его неистребимое чувство мести; он поклялся жестоко отплатить племени шакья за его горделивое и презрительное обхождение с наследником иправастийского престола. Поэтому, едва он взошел на престол, как тотчас начал военные приготовления к походу против ненавистного ему Капилавасту.

Если бы Ачжатасатру поспешил исполнить не задолго предтем принятое им намерение объявить войну Виручжаке, он отклонил бы или, по крайней мере, замедлил бы нападение Виручжаки на шакья. Но у него были свои заботы: он вздумал покорить своей власти Вайшали. Этот город был один из богатейших в Индии и славился своими тканями и приготовлением богатого и изящного платья. Вайшалийцы были независимы от государя Магады и образовали торговую республику. Ачжатасатру, прельстясь этим завидным владением, собрал свои войска, переплыл с ним на судах на левый или северный берег Ганга и чрез несколько дней был уже в виду Вайшали. Вайшалийцы знали о военных приготовлениях Ачжатасатру и приготовились к упорной защите. Они мужественно вышли навстречу рачжагрихским войскам и напали на них; натиск их был так силен и решителен, что неприятели смешались и в беспорядке начали отступать; вайшалийцы преследовали их до самого Ганга, так что Ачжатасатру едва успел переехать с своими на правый его берег. После этого успеха вайшалийцы с торжеством возвратились в свой город, в полной уверенности, что Ачжатасатру не осмелится более нападать на них; однакоже они ошиблись в своем расчете. Ачжатасатру остановился на берегу Ганга и, когда вайшалийцы двинулись назад, приказал начать снова переправу на другой берег, объявив своей армии, что если им не идти к Вайшали, то вайшалийцы придут к Рачжагрихе. Переправившись через реку. Ачжатасатру шел почти по следам вайшалийцев и явился под стенами их города в то время, когда они менее всего ожидали его. Пользуясь их оплошностью, он окружил город войсками и решился вести правильную осаду. Приведя все в надлежащий порядок, сам он возвратился в Рачжагриху.

Виручжака, горя мщением, двинулся с своими войсками к Капилавасту. Выступив в поход, он, если верить рассказам буддистов, дал торжественную клятву истребить род шакья с лица земли и до тех пор не прекращать убийства, пока он не увидит пред собой потоков крови ненавистного ему племени. Дня через два он явился в виду Капилавасту. Шакья спешили приготовиться к встрече своего смертельного врага; в Капилавасту собрались князья и владельцы земель с толпой вооруженных поселян. Выступив из города, шакья первые начали битву с шравастийцами, но после первых стычек принуждены были уступить превосходству неприятельских сил и воротиться в город. Здесь они укрепились и решились упорно выдержать осаду. Виручжака обложил Капилавасту войсками и требовал немедленной сдачи города, грозя, в случае отказа, предать город разрушению, а жителей его смерти. В это самое время подоспел на помощь своим единоплеменникам один богатый арендатор, по имени Шамба, которого буддийские писатели называют надзирателем земледельческих работ; он тогда только успел собрать значительное вспоможение и вел его в Капилавасту, в несомненной надежде обрадовать осажденных. Со стен Капилавасту шакья видели, как храбрый соотечественник их смело пробивался сквозь ряды осаждавших и счастливо достиг городских ворот; но ворота были заперты и не отворялись; напрасно Шамба требовал и умолял впустить его; шакья были глухи и немы. Видя, что все потеряно, Шамба в отчаянии снова бросился с своей дружиной на неприятелей, снова пробился сквозь ряды их, удалился в чужие страны и основал там колонию шакьяпутров, названную после по его имени.

Шакья, отвергнувшие помощь Шамбы неизвестно по каким причинам, не хотели слышать о предложениях Виручжаки. В это время у них было олигархическое правление. Со смертью Соддоданы прямая линия Готамы прекратилась; братья Соддоданы скончались, подобно ему не оставив после себя прямых наследников; их дети из князей сделались шраманами; остался один только Маханама, сын Дроноданы, дядя Будды по, отцу; но, вероятно, боковая линия Готамы не имела неоспоримого права на наследство престола, или в тех случаях, когда не доставало наследников, право избрания предоставлялось совету старейшин; потому что Маханама не был государем Капилавасту, а только одним из старейшин, в совете которых он занимал первое место. Через несколько времени, рассказывают буддисты, после первого предложения Виручжаки, сделано было им совету старейшин другое: он предлагал капитуляцию, условия которой он обещал определить вместе с ними уже в городе. Рассуждая об этом предложении, прибавляют буддисты, совет разделился на две стороны; одни не хотели верить коварным внушениям Виручжаки и предлагали защищаться до последней крайности; другие, самые старейшие, принимая во внимание случайности войны и плохую надежду на дальнейшее сопротивление, решались уступить требованиям Виручжаки; мнение последних превозмогло и неприятелю отворены городские ворота. Трудно однако же поверить этому рассказу, если в

нем не умолчали о какой нибудь тайной измене. Возможно ли, чтобы шакья были так недальновидны, что позволили неприятелю войти в город с своими войсками для определения условий капитуляции? Всего вероятнее, что Виручжака взял Капилавасту приступом. Он вступил в него с многочисленным отрядом оруженосцев и военных слонов и, заняв дворец и другие важные места, отдал приказ начать убийство, без различия пола и возраста и без всякой пощады. По рассказам буддистов, около ста тысяч человек погибло в этом поражении. Маханама еще при самом его начале с горести утопился в дворцовом озере. Предав мучительной смерти знатнейших шакья обоего пола, Виручжака оставил разрушенный город и воротился в Шравасти с богатой добычей, чувством удовлетворенной мести и с новым приобретением для своих владений. Племя шакья навсегда потеряло свое политическое существование; те из шакья, которые уцелели от поражения и не хотели быть рабами шравастийских государей, бежали в Непал и другие соседние владения. Отчизна племени была порабощена, богатства его расхищены и память о нем хранилась несколько времени только в драгоценных ожерельях, сандалиях, золотых запястьях, кольцах и других украшениях, которые, после катастрофы Капилавасту, разошлись по Индии и появились даже на отшельниках.

Где был и что делал во все это время Будда? Среди политических переворотов и бедствий, имевших к нему очевидное отношение, сам он как будто исчезает; но являясь изредка то в том, то в другом месте в самые критические минуты, он обнаружил участие в последних событиях, участие живое, но бесплодное. Судьба, хранившая его в прежних опасностях и чувствительных потерях, в последнем несчастий не пощадила для него: самых жестоких ударов, которых он, кажется, не мог уже вынести. Еще при первых слухах о враждебных намерениях Виручжаки против Капилавасту, шакья вспомнили о Будде и послали к нему известие, прося его посетить свою отчизну, угрожаемую нашествием неприятелей. Они надеялись, что отшельник, уважаемый народом, имевший друзьями государей, которые приходили к нему беседовать, как к другу, и пользовавшийся в Шравасти особенным вниманием, защитит их своим влиянием в случае крайней опасности. Кажется, что и сам Будда разделял доверие родичей к своему сильному влиянию. Он поспешил в Косару и хотел, если верить его биографам, отклонить Виручжаку от принятого им намерения. С этой целью, рассказывают они, Будда вышел на дорогу, по которой Виручжака должен был идти к Капилавасту, и сел под сухим деревом на стороне дороги. Чрез несколько времени показалось шравастийское войско; Виручжака ехал верхом на коне, в сопровождении многочисленной свиты. Поровнявшись с Буддой, он узнал его и приостановился. «Что заставило тебя, шрамана – Готама, спросил он Будду, выбрать для отдыха сухое дерево, которое не защитит тебя от солнечного жара? около тебя много тенистых дерев; ты мог бы выбрать любое». Будда отвечал Виручжаке пословицей, в которой ясно была видна просьба его к государю. «Зачем тому искать тенистого дерева, сказал он Виручжаке, у кого есть кров родных»? Но если эта попытка Будды не выдумка его биографов, во всяком случае она не имела ожидаемого успеха и не принесла никакой пользы родичам Будды.

В то время как Виручжака, овладев Капилавасту, предал его опустошению, Будда находился недалеко от отечественного своего города с одним Анандой, любимым учеником своим. К ним доходил шум разрушаемого города, звук мечей и вопли умерщвляемых жителей. «Да исполнится судьба их»! сказал Будда, и, жалуясь на жестокую головную боль, лег на землю и накрылся своим плащом; он хотел скрыть от единственного свидетеля тайную скорбь, овладевшую его стоической душой. В ночь, последовавшую за отбытием Виручжаки, Будда один пробрался в город и бродил по опустелым и безмолвным его улицам, среди трупов и развалин. Проходя по саду, принадлежавшему к дворцу Соддоданы, где Будда в первые годы своей юности часто проводил целые дни, он услышал в стороне стенания и, при тусклом свете звезд, заметил обнаженные тела девиц с отрубленными руками и ногами; члены и тела разбросаны были в беспорядке между деревьями; некоторые из этих жертв бесчеловечия Виручжаки были уже бездушными трупами; другие были еще живы или издавали предсмертные стоны. Будда переходил от одной девицы к другой, прикрывал тела их чем мог, утешал их словами сострадания и родственного участия, принимал последние вздохи умирающих, напутствуя их надеждами безмятежной жизни за гробом, и в таких занятиях провел последнюю ночь в своем родном городе.

Вскоре после описанных нами событий, мы встречаем Будду на дороге из Капилавасту к Кушинагаре, городу, отстоявшему от первого в 500 верстах на юго-восток. Куда он шел, и зачем, неизвестно. По-видимому, он не имел никакой определенной цели и хотел скорее удалиться от тех мест, которые напоминали ему одни горестные сцены. Он весьма редко посещал Кушинагару, город бедный и час-от-часу все более упадавший. В сопровождении Ананды, Будда шел по бесплодным и пустынным местам медленно и молчаливо, удрученный болезнью и летами. Изредка он обращался к своему спутнику с словами, которые обнаруживали печальное направление его мыслей. Будда говорил о недолговечности и смерти, предчувствуя, как замечают буддисты, близкую свою кончину; но недавние события так жестоко подтвердили справедливость мрачного взгляда его на мир, что никогда Будда не мог с таким сознанием и глубоким чувством, как теперь, говорить о непрочности счастья и надежд и оплакивать горестную судьбу людей. Чем далее Будда шел вперед, тем более он изнемогал под бременем усталости и болезни. Он был уже дряхлый старик, восьмидесяти лет от роду; боль в спине, которой он страдал всю жизнь, час от часу увеличивалась и заставляла его несколько раз останавливаться на дороге для отдыха и лежать под тенью дерев. Однако же он продолжал путь и дошел до реки Хираньи, протекавшей близ Кушинагары; далее он не мог уже идти и остановился на западном берегу реки, у того места, где переходили ее в брод, в двух верстах от города на северо-запад. Здесь был конец страннической жизни Будды. Силы совершенно оставили его; он лег на разостланном Анандой ковре, головой к северу, по индийскому обыкновению, под тенью дерев сала (Shorea robusta), и чувствовал сильную жажду; это были последние минуты его жизни. Ананда с горестью следил за предсмертным томлением своего брата, друга и наставника, и слышал, как Будда, смыкая глаза навеки, устами, на которые смерть налагала уже печать свою, произнес: ничто не долговечно!

Оплакав прах Будды и накрыв его плащом, Ананда отправился в Кушинагару с вестью о смерти его и обратился к великодушию жителей города, прося у них гроба для погребения Будды. Кушинагарцы не отказали в последнем даре страннику, кончившему дни свои близ их города, и приготовили гроб и все нужное для совершения над прахом Будды обряда сожжения. Между чем молва о кончине Будды разнеслась по Магаде и достигла до учеников его, рассеянных в разных местах Мадьядеши; некоторые из них воспользовались этим случаем, чтобы сбросить с себя плащ шрамана и возвратиться в свои семейства; другие, оставшись верными своему учителю, спешили к Кушинагаре отдать последний долг бренным останкам Будды. Гроб с телом Будды положили на костер, обошли его кругом три раза в знак уважения к памяти умершего, и потом зажгли костер. Через час, от Будды остались одни белые кости, да пепел.