О причинах и характере унии в западной России

Русь и Византия. Русь и католичество. Галиция. Сближение Галиции с католичеством. Падение Галиции. Католичество в Галиции. Сближение Западной Руси с католичеством. Ягейло. Католичество в Западной Руси. Неприязнь Русских к Польше и католичеству. Витольд. Планы его. Русские на костницком соборе. Ошибки Витольда. Желание независимости. Препятствия. Свидригейло. Сигизмунд. Казимир. Русь и Польша. Первое соединение Руси с Польшей. Церковь: флорентийский собор, Исидор, разделение митрополий. Отношения пастырей к правительству. Действия правительства. Папы. Отношение Руси к Польше после 1453 г. Отношение православия к католичеству после флорентийского собора. Классы народа. Духовенство. Поведение пастырей. Виленский Собор 1509 г. Церковь и правительство при Казимире. Конституция. Образование оной. Конфедерации. Преемники Казимира. Второе и окончательное соединение Руси с Польшей. Церковь. Королевские привилегии. Иезуиты. Сигизмунд III.

Когда история представляет нам борьбу противных идей, движущих враждебные массы одного и того же народа, важность такой борьбы определится по мере того, как весь народ примет в ней участие, идея ее приведет в движение все силы страны и станет народной идеей; но чтобы определить характер такой эпохи, мы непременно должны вникнуть в события того времени, когда начала, одушевлявшие эту борьбу, развиваются и приготовляются ее действователи. Разительная и очевидная важность существования унии для истории нашего отечества начинается не тогда, когда она возникла под честолюбивыми замыслами епископов, но с того времени, когда соделалась политической задачей, когда в лагерях козацких предводителей решено было отторгнуть Западную Русь от Польши, а в московском кабинете соединить ее с Московией. Но эту эпоху приготовляли с лишком два столетия: в них постепенно вспыхивали искры, пока, наконец, раздулся пожар, решивший судьбу стольких земель и народов. И потому, чтобы объяснить характер унии, надлежит разыскать, что предуготовило ее, какие действователи готовились выступить на бурное поприще, и с какими силами; надлежит найти причины великой борьбы двух вероисповеданий, борьбы за свободу совести, отличительной черты XVI и XVII веков, отразившейся у нас, но особенным образом, вытекшим из прежних понятий народа и его исторической жизни, причины борьбы двух народов единого племени, но разной жизни, которые оба должны уничтожиться, чтобы составить единый, великий народ.

Отдаленнейшая и главнейшая причина унии бесспорно заключается в разделении церквей. С того времени, когда властолюбие двух иерархов посеяло вражду в миролюбивой Христовой пастве, началась ненависть между исповедующими ту или другую веру и произвела между Византийской Империей и Западом политическую нелюбовь, которая перешла во все страны, подчиненные тому, или другому иерархическому престолу, что, без сомнения, вытекало из духа средних веков, когда религия была главной идеей народов, верховной пружиной деятельности народных представителей. Русь, получив христианство от Греков, заимствовала вместе с ним и временные их понятия; с религией перешла к нам: греческая иерархия; мы стали не чужды отношениям Греков и к другим державам; народные празднества и отечественные воспоминания Византии стали нашим достоянием, чудесное избавление Византии от неверных торжествовали мы как свое собственное; град Константина называли по преимуществу царским городом – Царь-град; летописи включают в свои страницы происшествия Византийской Империи, как собственной страны; вера наша была прямо под надзором Греков, ибо митрополиты всероссийские в первый период нашего христианства были большей частью Греки. При таком сильном влиянии греческого, невозможно, чтобы вражда с западной церковью, старая, но не устарелая для тощей Византии, для которой, после потери политического значения на земном шаре, оставалось только заниматься богословскими мистериями, – вражда, питаемая с той и с другой стороны завистью к успехам, не перешла в юную, новопросвещенную Русь, готовую и по степени образованности, и по обстоятельствам и, наконец, по врожденному качеству славянской крови, прилепиться к своей учительнице и принять от нее все, что считалось заветным. С самого начала христианства в России, мы видим и безусловное уважение к греческому, и неблаговоление к западной церкви. Намекая, как бы на сношения Ольги с Оттоном, советники говорили Владимиру: когда бы греческая вера не была лучше других, бабка твоя не приняла бы ее, мудрейшая всех человеков. Владимир, отсылая католических проповедников, сказал им: идите за ся, яко отцы наши не прияли сего суть. Предки наши не незнакомы были совершенно с католицизмом: если свидетельства Дитмара и Саксона Грамматика не имеют для нас непреложного автентизма (будто епископ кольбергский Рейнберг насаждал веру католическую в Киеве), то, по крайней мере, сам Нестор говорит, что в Киеве были католики; и самые сношения с Западом доказывают, что Русские знали сколько-нибудь католицизм; при том же и св. отцы не могли не обратить внимания на славянскую Русь, в то время, когда дело шло об обращении наших богемских и моравских братьев. Так, если верить Нарушевичу, основывающемуся на Дитмаре¹, Владимир заточил в тюрму Рейнберга за подущение Святополка; митрополит Леонтий писал об опресноках². Митрополиты, приобрев чрезвычайную власть и значение³, получили более средств, и старались охранить свою паству от опасности и поселить в Русских заранее нелюбовь к католицизму. Такому старанию иерархов помогали и другие обстоятельства. Полевой прекрасно замечает, что в ересях первого христ. века России заметно преимущественно влияние западной Церкви⁴.⁵

Пока Русь имела единство, православие в ней торжествовало. Но с конца XII века началось пагубное отделение северной половины от южной, постепенно совершавшееся по мере внутреннего ослабления обеих. Как Северная, так и Южная Русь испытали перемены, которые не только способствовали их взаимному разъединению, но даже распадению каждой на части. Пред нашествием Татар, в Северной Руси, в строгом смысле, не было ни одного княжества, которое имело бы не номинальную, а действительную препондерацию над другими. На юге галицкие князья стремились усилиться, но более отдалиться от соседей, а не получить над ними первенства. Но в Галиции беспрестанно происходили страшные беспорядки. Это навлекало на нее влияние иноземщины и католицизма. Галичь, Брест, Перемышль и с ними волынские города, будучи театром непрестанных княжеских усобиц, привлекали в свои стены жадные толпы Поляков и Венгров, ходивших то под видом помощи ссорившимся князьям, то под предлогом прав на Галицкое королевство для своих принцев. Это открыло путь папской пронырливости: в Червоной Руси и Украине явились католические церкви, вероятно были и обращенные, ибо папа установил латино-русского епископа⁶. Нельзя согласиться с некоторыми, будто это были только титулярные епископы⁷. Польские летописцы свидетельствуют, что в Южной Руси поселилось много Мазуров и переселенцев из Великой Польши; жители природные смешивались с ними и принимали незаметно их понятия. И язык Галиции того времени показывает, страна сия приходила уже в соприкосновение с Западом: множество латинских форм и оборотов не могли войти в него иначе.

Нашествие Татар довершило решительное разъединение Северной Руси от Южной. Даже иерархическое единство ослабевало: Кирилл и преемник Михаил перенесли свою столицу во Владимир, и Киев остался как без великого князя, так и без митрополита. С ним вся Западная Русь терялась и рассыпалась. От границ Литвы до Подолии рассеяны были русские княжества, которыми правили Ярославовы потомки в разных линиях; но эти отдельные части были ничтожны, бессильны, игралища воли соседей: князей литовских, королей польских и галицких. Галицкие же князья старались решительно вывести свои владения из системы южно- и западнорусских княжеств. В числе мер, предпринимаемых ими к утверждению независимости и особливости Галиции, не последним было старание отделить галицкую епархию от власти митрополита⁸. Все это только поставляло Галицию в невыгодное положение и навлекало на нее честолюбивые покушения католических соседей и католических духовных. Отдохнувши несколько под правлением мудрого Даниила, после смерти его, сия несчастная страна опять сделалась добычей внутренних усобиц и внешних нападений. Теснимая со всех сторон четырьмя народами: Монголами, Литовцами, Венграми, Поляками, она в хаосе столкновений, как будто, искала спасения, казалась независимой, но в самом деле была бессильна и готова легко стать добычей счастливейшего из соседей. Не должно обольщаться письмом Владислава Локетка к папе, в котором он называет двух князей русских оплотами христианства против неверных. Они точно были оплотами, но только страдательно; прежде, чем опасность угрожала Польше и Венгрии, пропала бы Червоная Русь. Закрыл глаза последний князь, или король ее, и Королевство Русское признало власть перекрещенца, гонителя православной веры⁹. Ужасный яд прекратил его дни, и древнее достояние России, приобретенное оружием св. Владимира, знаменитое Княжество или Королевство Данилово, было разделено между иноплеменниками¹⁰. Прилежащие Литве границы отданы Казимиром Кестутию и Любарту¹¹.

Не раз галицкие князья заключали с католическими государствами брачные договоры, входили с ними в дружественные связи; бояре признавали власть католиков; Галичане уже потеряли прежнее противочувствие к враждебной церкви, смотрели равнодушно на поселявшихся внутри их отечества католиков, но, при всей своей слабости, они еще были Русские, и тронуть чувствительную струну их русского сердца еще было больно. Чуждое принимается легко, когда вводится незаметно, но с негодованием и отвращением, когда принуждают принимать его. Поэтому неудивительно, что Червоноруссы, для которых быть под властью католика было не ново, для которых и вера католическая внутри их страны была не новостью, решились лучше отдаться Монголам, лишь бы избавиться от Казимира, который неблагоразумно начал им навязывать римско-католическое вероисповедание¹². Хотя Поляки и отбили ханское войско, но Галиция долго была целью беспокойных соседей. Так, в 1351 году Монголы напали на какого-то брацлавского князя, присяжника Казимирова Мономахова потомка¹³; это привело на Галицию Поляков и Венгров. Людовик, король венгерский и польский, думал присоединить ее к Венгрии¹⁴. Хитрый Ольгерд, достойный сын Гедиминов, действуя за одно с Кестутием и Любартом, хотел расширить свои завоевания на счет русских земель, подвластных Польше¹⁵. Покровительство, какое оказывали князья литовские в подвластных им землях, исповедовавших греческую веру, располагало в их пользу сердца Русских, недовольных притеснениями великого Казимира¹⁶. Это заставило королей польских искать мер, которые бы покрепче связали Галицию с Польшей. Людовик венгерский хотел решительно переделать ее в католическую страну. С этой целью он и польский князь Владислав, наместник Польши, испросили у папы Григория XI буллу на заведение католических епископов на Волыни и в Галиции. В 1377 году учреждена была католическая митрополия, а в 1381 году и католическая инквизиция¹⁷. Факты эти доказывают, что в XIV веке вопрос: какой веры должны быть Русские, занимавший так сильно умы в XVI веке, был непосторонним.

В то же почти время, как Галиция подпала под владычество Польши, утратила свою самостоятельность вся Западная Русь. Свежая, сильная Литва вошла в систему дряхлых ее княжеств и поглотила их. Гедимин, в начале XIV века владевший берегами Немана и Припети, покорил вскоре берега Днепра и поколебал власть Галичан на Волыни. Престольный Киев пал в его руки; независимость княжеств прекратилась. Гедимин был язычник, как и его народ; но, судя по обстоятельствам, судя по его понятиям о вере, с которыми он позволял сыновьям креститься, а дочерей выдавал за христианских князей единственно из политических видов, рано или поздно Литовцы должны были принять крещение¹⁸. Но принять его они могли только от Рима: Русь не думала распространять веры, а папы употребляли все усилия. Правда, что Гедимин, сначала друживший с папой, после с ним поссорился и начал стеснять католиков в своих владениях¹⁹, детям же позволял принимать греческую веру, но это временное расположение язычника не могло служить порукой для будущих времен. Для Гедимина веры не было; он действовал из видов политики; так точно приучал действовать и детей своих. Всякий из его потомков мог принять католицизм, и тогда русскому православию угрожала опасность. Литовские князья поступали с побежденными ласково кротко, и тем было хуже: никогда рабство не бывает так прочно, как тогда, когда его не чувствуют.

Таким образом, Русь ближе и ближе подвигалась по колее обстоятельств к той эпохе, когда решительное столкновение с католицизмом стало для нее неизбежно. В 1386 году совершилось событие, коим надолго определилась судьба ее. Язычник Ягейло женился на польской наследнице, и Литва и Польша соединились под скипетром единого государя. Во всех странах новокрещенные монархи являлись ревностными защитниками принятой религии, приверженными к ней до фанатизма, с такой же ненавистью к другим христианским вероисповеданиям, как и к язычеству, которого держались сами. Так, Кловис, крестившись, стал непримиримым врагом арианских королевств: Бургундии и Визиготии; так англо-саксонские государи Гептархии, обращенные ревностью св. Августина, гнали еретиков Бретонов. Так и Ягейло, приняв с рукою Гедвиги и корону польскую и венец небесный, стал жестоким врагом не только всего нехристианского, но всего некатолического. В душу грубую не проникают христианские истины: для нее существует вся религия в обрядах; и всегда, к сожалению, для народа христианского другая христианская секта была большим предметом ненависти, чем самое язычество, или вера, вовсе противная Христову закону: совершенно чуждое не так нас поражает, как свое, одетое в другую форму. Приняв христианскую веру католического закона, Ягейло восхотел насадить ее в своей наследственной стране и дал при вступлении на престол обет обратить Литву в христианство²⁰; но за исключеением Жмуди, которая за белые суконные свитки принимала без сопротивления новую веру, вся так называемая Литва, т. е. Западная Русь была давным давно страна христианская, исповедывала греческую веру, и обратить ее можно было разве только в католицизм. Ягейло, обязавшись обратить Литву в христианство, некоторым образом возложил на себя обет обращать в католицизм Русских, и коль скоро увидел себя полным обладателем Полоцка, Витебска, Северии, Киева и Червоной Руси, стал приводить в исполнение свой обет: права гражданские были стеснены, должности передавались католикам, брачные союзы между исповедовавшими разные веры запрещены, многих насильно обращали в католичество, несмотря на то, что даже братья короля исповедовали православие²¹. Жители Киева, Чернигова и Белоруссии, уже с полвека признававшие власть литовских князей и не чувствовавшие своего ига, ибо наместники исповедовали греческую веру, фамилии княжеские оставались и не роптали, народ не был утесняем, – теперь с ужасом увидели себя под игом иноверца, в соединении с народом, издавна неприязненным. Судьба Червоной Руси еще более страшила их: родилось отвращение к Ягейлу, усилилась старинная нелюбовь к Польше, возникла мысль об отделении Руси от польского владычества. Неблагоразумное поведение правительства и обстоятельства усилили эту нелюбовь и открыли путь вечной ненависти, которая никогда не кончилась. Мысль об отделении литовской Руси возрастала, и, хотя не скоро исполнилась, но зато никогда не угасала.

Ягейло к притеснениям веры и прав присоединил еще один повод ненависти: поставил в Литву наместника брата своего Скиригейла, врага православия, грубого и развратного. Все с радушием приняли тогда сторону изгнанника Витольда²², хотя католика и даже, как уверяют, перекрещенца из греческой веры, но умного, умевшего подладить к Русским. Этот человек разгадал народное требование и соединил с планами своего честолюбия: поставленный в затруднительное положение бороться со всеми соседями, удержался на скользком поприще, выхитрил и оттянул от юной московской державы пограничные области²³, заставил польского короля уступить себе Литву и всю Западную Русь²⁴, кроме Галиции в виде удельного владения. Витольд хотел утвердить независимость этих стран, составить особое королевство, обеспечить его со стороны Польши, Орды и Московии. С этой целью обратил он особенное внимание на веру; не только не гнал православных, но оказывал им возможнейшее покровительство, и хотел положить греческую веру в основание независимости Литвы²⁵. Для этого-то решился он основать независимую иерархию, и поставил особого митрополита в Киеве, имея в виду: 1) чтобы его держава не была в непосредственной связи с Московией по одной из главнейших ветвей внутренней жизни; 2) чтобы его народ сознавал важность своей церкви, чтобы в нем пробудился религиозный жар, и тем самым отдалил бы его от Польши; 3) чтобы избавиться от зависимости константинопольской иерархии. Согласиться с некоторыми московскими летописцами нельзя: они говорят, что, учреждая особую митрополию в Киеве, литовский князь готовился предать свою державу папскому игу, и обвиняют новопосвященного митрополита Григория в измене православию²⁶, будто он ездил на костницкий собор для предания папе западнорусской Церкви. Но Витольд человек хитрый, честолюбивый политик, был слишком благоразумен и прозорлив, и не вздумал бы отклонять от себя подданных, которых приверженность охраняла его и которой он всегда дорожил. Но, желая принять корону и найти законный вид в совершенном отделении Литвы, он по необходимости должен был сноситься с папой, ибо только посвящение наместником Апостолов могло оправдать его в глазах государей и отклонить от новой державы неприятельские удары.

Летопись Линденбльата²⁷ говорит, что в самом деле Витольд посылал на костницкий собор своих епископов под предлогом, будто они хотят соединиться с западной церковью и что духовные на вопросы членов собора объявили, что приехали по повелению князя, сами же вовсе не думают о римском законе. Как объяснить такое странное посольство? Витольд искал короны и опирался на согласие императора и папы, а между тем, такое посольство могло почесться за насмешку и оскорбить не только папский престол, о восстановлении коего шло дело, но и всю западную Церковь. Может быть, епископы посланы нарочно с той целью, чтобы ознакомиться с неустройством римской Церкви, и осторожный Витольд выбрал такое время, в которое посольство не могло быть слишком заметно; а может быть, честолюбивый князь не хотел остаться без участия в западном перевороте, или посылал их для чего-нибудь другого. Вернее всего, что летописец не передал нам этого события отчетливо и ясно. По крайней мере, всегда православные наслаждались полным спокойствием под владычеством умного Витольда.

Если стремление его доставить Литве независимость и не увенчалось успехом, зато оставило сильное впечатление на народ: Русские не хотели быть под Польшей. Малороссияне Галиции, страдая под неправосудным правлением, обязанные служить в военное время не только без жалованья, но и на своем иждивении, обремененные работами и неумеренными податьми, разделяли желание своих литовских братьев. Итак, в начале XV века западные Руссы уже думали избегнуть соединения с Польшей и мечтали о самобытности. Без сомнения, первое развитие этой мысли принадлежит Витольду, но ему также принадлежит и первое развитие того бессилия, с которым преследовала долго Русь свою идею: ошибки великого человека влекут за собой важные последствия, как и успехи. При всей своей хитрости, Витольд не прибегнул к окончательным мерам: искал помощи у католицизма для образования православной державы и, несмотря на свою свободу управления Русью, был все-таки данником Ягейла; не упрочил своей идеи для будущих времен и, подписав сам определения Городлянского сейма, открыл через это Полякам дорогу действовать на Литву²⁸. Эпоха его оставила сильное впечатление, и с тех пор Литва колебалась между стремлением к независимости и необходимостью соединиться с Польшей. Вышло странное противоречие народного требования: допуская на себя непосредственное влияние Польши, Русские ненавидели Польскую власть, хотели долго особенного князя или короля, и подпадали под власть королей польских. Признание Ягейлом Витольда удельным великим князем Литвы произвело по смерти Витольда как бы закон, что Литва непременно должна иметь удельного князя. Ягейло принужден был уступить. Конечно, человек даровитый и умный очень мог бы воспользоваться этим обычаем, но преемник его Свидригейло был только дерзок и нагл, не умел управиться с Польшей, не знал, как обращаться с Русскими²⁹. Польского короля раздражал неумеренными, но нерешительными требованиями; все классы своего народа оскорблял распутством и тиранией. Недовольные бежали в Московию, поднимали возмущения; Свидригейло думал искать помощи у Немцев, Ягейло же нашел ему погибель в Литовцах. Русские низвергли тирана, но с помощью Поляков, а право на это низвержение показал польский король³⁰. Вот уже и поколебалось значение удельного князя. Но вслед за ним явился новый – Сигизмунд: условия, заключенные им с королем, показывают, что хотя титло удельного князя не переставало считаться правом русским, но уже власть его стала ограниченнее. Сигизмунд обязался не домогаться королевского титула и отдать после смерти Литву наследникам Ягейла³¹. Чрез два года скончался король, оставя после себя малолетнего преемника. Сигизмунд мог воспользоваться обстоятельствами для упрочения независимости страны своей, но воспользовался ими только для того, чтобы тиранствовать и своевольничать. Безрассудный злодей был умерщвлен³². Брат короля, Казимир, принял титул удельного великого князя Литвы на ограниченных условиях, но вскоре война с Турцией отклонила польских правителей от надзора за Литвой: Казимир пришел в состояние присвоить себе независимую власть. При нем надежда народа на получение независимости более чем когда-либо могла осуществиться: договор с Сигизмундом оставить Литву в роде Ягейла был сохранен; сам Казимир был любим народом, но Поляки прибегли к хитрой политике: настаивали возвести его на престол польский. Казимир долго отказывался, потому что любил Литву и не любил Польши, и когда согласился на условиях считать Литву особенной страной, в самой Литве начался бунт³³. Несмотря на все это, в первый раз соединилась Литва с Польшей: и там, и там был один владетель. Но соединение прочное еще было далеко. Казимир сам отстранил его, поселяя раздор между своими подданными двух стран: приверженность его к Литве рождала подозрение в польских магнатах; хотели ограничить власть короля, готовились на междоусобную брань и избавились от нее единственно за войной с Крестоносцами. Поляки негодовали на Казимира за пристрастие к Литовцам; Литовцы смотрели на него неприязненно, как на короля польского, особенно после того, как он вздумал ограничить власть высшего дворянства: киевское удельное княжество со смертью благочестивого Симеона Олельковича рушилось и обращено в воеводство³⁴; из Подолии и Волыни еще прежде образовались воеводства русское и бельжское. Удельные князья Северской земли, недовольные в Литве тем, что не давали им воли разбойничать и ссориться с родственниками, переходили в Московию и становились присяжниками хитрого Иоанна³⁵. Казимир, принужденный бороться с политикой этого опасного соседа, в то же время должен был бороться с нелюбовью к нему подданных. Его не любили равно и любимые им непокорные Литовцы, и нелюбимые, но послушные Поляки³⁶.

Во все его царствование неприязнь двух народов не только не угасала, но еще растравлялась.

Но при этой неприязни, как в гражданском устройстве, так и во внутренней жизни, Литва сближалась с Польшей. С ослаблением власти и значения удельной системы, с падением древних мелких княжеств, Русь уже перестала быть той Русью, какой мы видели ее в XIV веке. Исчезала прежняя раздельность и вражда владений; единовластие истребило пагубное право дворянства захватывать силою поместья и жить в них; страна получила вид единой страны. Учреждено генеральное собрание или сейм из депутатов от панов, шляхты или рыцарей и посполитых³⁷. Эта конституция очень была сходна с польской; на подобие польских учреждены были также судебные инстанции и должности. Таким образом, жители, знакомясь с польским устройством и усваивая его, усваивали вместе и жизнь польскую: незаметно принимали польские нравы и обычаи, сближались с Поляками по языку. Колебаясь между двумя крайностями, Литва обращала на себя хитрые ковы польских правителей и, наконец, самое стремление к независимости сделалось орудием соединения, так что необходимость соединения с Польшей усиливала в Литовцах стремление к отделению, а в таком стремлении заключалась необходимость скорого соединения.

При таких политических обстоятельствах, при такой неясности государственной идеи, при таком противоречии народных требований, русская литовская Церковь, уже отделенная от северной, необходимо должна была следовать за ходом политических событий и подвергаться общему развитию всех прочих ветвей гражданского быта: с северной церковью она уже была в разладе, с католицизмом в давней вражде; влияние константинопольского престола поддержать ее не могло, потому что патриарх терял свою силу; сделаться независимою ей невозможно было потому, что народ не достиг независимости. Составляя, можно сказать, главнейшую причину неприязни Руси к Польше, она обращала на себя особенные усилия польского правительства, и необходимо должна была сближаться с католицизмом, по мере того как народная масса сближалась с польским правительством. Происшествие, случившееся в Италии, ускорило это сближение.

Здесь не место излагать те приготовительные причины, которые сблизили Восток с Западом и произвели флорентийский собор, который, не оставив после себя никаких важных последствий ни для Греции, ни для папской власти, ввергнул Западную Русь в бурю ужаснейших бедствий. Как Северная, так Южная Русь носили еще тень зависимости от константинопольского патриаршого престола: до сих пор эта зависимость поставляла преграду покушениям пап, теперь она служила им орудием. Император и патриарх, думая выхитрить от Запада помощь, польстили св. отца (которому уже стало тесно от базельских декретов) не только соединением веры в Греции, но примирением всех Восточных Церквей³⁸. На соборе флорентийском имели своих представителей Церкви, враждебные греческому православию, армянская, маронистская, несторианская³⁹. От этих Церквей Греки не могли надеяться ничего особенного для своего спасения, и участие их могло только быть полезно тем, что выставляло их искренность в примирении враждующих вер. Но от русской Церкви, единой с греческой, император, готовый, при явной беде, схватиться за воздушные замки, мог много надеяться. Южная Русь находилась под владением католического государя, а Северная слишком полагалась на своих духовных; стоило только посвятить для обеих одного митрополита, который бы приготовил сии страны и действовал сообразно плану Греков: тогда бы можно было подвинуть и Литву, и Московию к крестовому походу за спасение Византийской Империи. Так думал император, так думал и патриарх, и, в противность великому московскому князю, посвятил на всероссийский митрополичий престол Исидора, родом Долмата, Грека или Болгара – многими языками сказателя⁴⁰. С честью принят он был в Киеве, потом и в Москве. Через четыре месяца вынудил красноречием своим у в. князя позволение ехать в Италию, и возвратился оттуда униатом. Североруссы не так были просты, чтобы поддаться обману; Исидор спасся бегством от поносной казни; и Северная Русь осталась чисто православной по-прежнему, и отпадение Исидора сделалось только любопытным сказанием летописцев. Но не так было в Южной Руси. Переход на сторону папы всероссийского митрополита оставил на нее долгое и сильное влияние. Ближайшие и главнейшие последствия оного были следующие:

1. Южная Русь отделилась совершенно в Церковном отношении от Северной. Поставление Витольдом Григория Цамблака было только приуготовлением к этому разделению. Оно произошло случайно, вследствие временной необходимости, по поводу несогласия великого литовского князя с московским иерархом. По смерти Григория, Фотий примирился с Витольдом, и после него пятьдесят пять лет не было в Киеве особого митрополита⁴¹ даже и во время смут в Москве, когда следовало бы позаботиться об избрании пастыря, и тогда Литва не думала иметь особого: Исидор посвящен в чин митрополита московского и киевского; из сего видно, что и Патриархи смотрели на русскую Церковь, как на единую. Но с эпохи Флорентийского собора в Киеве всегда был отдельный митрополит, потому что Московия сбросила с себя зависимость патриаршего престола, и с тех пор избрание митрополитов в Северной Руси совершалось собранием епископов и княжеским утверждением, а Западная Русь признавала еще власть Патриарха. Малороссийские пастыри, подчиненные необходимо духу народа и направлению правительства, действовали различно от пастырей московских потолику, поколику различны были идеи правительства, дух и нравы народов. Видя себя в странном положении, противными по религиозным понятиям своим политическим властителям, подчиненные разрушенному византийскому патриаршему престолу, обязанные блюсти православие в той стране, где оно колебалось, и в то время, когда ему угрожали удары, в народе, ослабелом, издряхлевшем нерешительным положением в течение века, они пришли в состояние сомнительности; имея силу и власть, они были совершенно бессильны. Это-то причиной, что во все продолжение времени от Исидора до решительного введения унии направления пастырей кажутся неясными и подвержены противоречиям.

2. Отделившаяся малороссийская иерархия привлекла на себя влияние польской короны. Единое Церковное управление в обоих Россиях открывало князьям московским дорогу вмешиваться в духовные дела западной половины и удерживало отчасти вмешательство королей. Но когда митрополиты разделились, до Северной Руси малороссийским иерархам дела не было, власть патриаршего престола потеряла значение, ограничивалась ниспрашиванием подаяний – тогда иерархи начали искать себе опоры и стремиться к самовольному управлению. Поэтому они обращались к польским королям и признавали в них своих покровителей. Этому способствовали еще притеснения, какие иногда чинили католики, и своевольства светских особ, которые вмешивались в Церковные имения и права духовных. Правительство же употребляло усилия для поддержания такого влияния, иногда в надежде открыть через это дорогу к теснейшему соединению Руси с Польшей; иногда, желая приобресть любовь Руссов, из которых были уже знатнейшие сановники и полководцы, и давало привилегии и охранительные грамоты, чтобы обезопасить себя от возрастающей Московии, которой князья часто придирались за веру.

3. Римские первосвященники, видя неуспех в Восточной России, льстились приобресть лучший успех в Западной, где и Исидор принят был благосклоннее, и преемник его Григорий держался униатства. Соединение греческой веры с римской в Греции было уже невозможно: Византия пала в руки иноверцев; патриархи константинопольские, видя, что греческой империи не возродиться, забыли унию, которой сами домогались; оставалось и папам забыть Грецию и воспользоваться Флорентийским собором для покорения своей власти других стран, исповедовавших православие. Где же глаже и удобнее была для них дорога, как не в Малороссии? Страна сия в политическом отношении соединена была или, по крайней мере, не могла не соединиться с Польшей, признавала власть католического государя, была уже знакома с католичеством. Правда, нельзя сказать, чтобы римские первосвященники употребляли все усилия, какие могли: отдаленность местности, дела на Западе и политика первосвященников XV и XVI веков, любивших действовать потихоньку, останавливали решительное влияние западной Церкви на Малороссию, но зато неприметно возрастали в ней посеваемые семена; много способствовали планам пап католические паны и урядники, которые, даже в противность своему правительству, старались о распространении католичества на Руси.

4. Со времени флорентийского собора греческая вера поставлена в неизбежное столкновение с католической. Выше заметил я, что это сближение происходило по мере политического сближения Руси с Польшей. До сих пор вопрос о соединении Литвы с Польшей был спорным, – Русские только видели неизбежность соединения, но, имея своих особенных властителей, думали отклонить его: теперь они хотели уже освободиться от соединения. В лице Казимира как Польша, так Русь признавали одного властителя, но зато никогда Литва с Польшей не была еще в такой неприязни: прежде она враждовала с ней, как отдельное целое, теперь – как половина одного целого, готовая не только оторваться, но и увлечь другую половину на гибель. Долговременное царствование этого государя есть эпоха установления польской конституции, следовательно, польского безначалия: все, что начало при нем существовать, носило уже в самом зародыше разрушительный яд; и в самую эпоху соединения двух стран приготовляется будущее верное их разъединение. Неприязнь Литвы к Польше усилилась под правлением Казимира, московская политика питала ее; еще раз образовалось в Западной Руси отдельное государство; но решительного переворота быть не могло; ненавидя Поляков, Литовцы сближались с ними; все становилось одним и тем же, все принимало более и более польского⁴². Между Литовцами и Поляками терялись, кажется, все видовые отличия и в нравах, и в языке, и в законах, и во всем внутреннем быте – не угасала закоренелая вражда друг к другу. Подобное состояние характеризует и русскую Церковь в это время. Флорентийский собор сблизил ее с католичеством; духовные следовали общему направлению, сближались с неприязненным вероисповеданием, как народ сближался с неприязненным народом. Хотели польские короли завладеть Литвой и не могли; оставили все на волю обстоятельств, начали в самом деле на Литву смотреть, как на особое, и вот Литва сама идет с Польшей об руку. Хотел Ягейло обратить в католицизм греко-россиян, и поселил в них ненависть к католицизму; теперь требования со стороны католичества были и умереннее, и благовиднее, и законнее. Хотели только соединить веры, с оставлением каждой своих прав и обрядов; ссылались на определения собора, названного вселенским, представляли всю справедливость такого дела, всю важность его для христианства. Если Русские принимали от Поляков обычаи и нравы, то могли перейти к ним и эти понятия; но если же, при всем сближении с Поляками по внутренней жизни, питали к ним ненависть, то, естественно, не могли не чувствовать еще сильнейшей к покушениям неприязненной Церкви.

Итак, по мере того как необходимее, казалось, соединение Литвы с Польшей, необходимо становилось соединение вер и введение унии; но также, в свою очередь, по мере возрастания неприязни между Литвинами и Поляками, возрастала неприязнь между Русскими и Католиками. Если мы будем рассматривать такое противоречие в классах народа, то, разумеется, найдем, что высший скорей мог ополячиться, а тем самым был расположеннее принять унию, а в низшем, напротив, господствовало более неприязни; ибо, кроме того, что низший класс всегда позднее принимает новые идеи, еще и притеснения со стороны высшего отталкивают его от всего, что становится достоянием его тиранов. Но такое заключение будет неверно и неосновательно: принять безусловно, что высший класс был расположен к принятию унии, а низший не оставалось никакой надежды склонить – это было бы ложное мнение. Многие из знатнейших сановников Великого Княжества Литовского были Русские по крови, по вере, понятиям⁴³, многие из них ненавидели католицизм и польскую корону до того, что решались поддаваться великим князьям московским; и потому, как намерение польского правительства присоединить Русь к Польше, так и замыслы католиков подчинить римской вере греческую не могли оставаться без сопротивления со стороны панов и шляхты Украины и Литвы. В низшем классе, при всей его приверженности к старине и отвращении к новому, хитрые ревнители религиозного соединения могли находить для своих планов орудие; низший класс был груб и невежествен, поэтому легко было уловить его обманом, введением новой идеи в прежней форме; низший класс был угнетен, следовательно, на него, как на бессильный, можно было действовать смелостью; наконец, низший класс, будучи издавна порабощенным, привык терпеливо и бесчувственно сносить свое рабство, безусловно, хотя с досадою, следовать повелениям своих властителей и, чуждый всякой идее об общественной самостоятельности, ограничивал свои требования тесным кругом настоящего. Что касается среднего класса, то он был так малочислен, так угнетен поборами и Жидами, что его даже нельзя было в строгом смысле и назвать особенным классом. Таким образом, по мере противоположности народных идей, становилась и противная партия в такое же противоречие, везде находя пособия и везде встречая препятствия. Рассмотрим же теперь состояние тогдашнего духовенства.

Церковная история Западной Руси в период от флорентийского собора до введения унии наполнена чрезвычайными несообразностями и запутанностями. Не говоря уже о том, что трудно узнать настоящие отношения пастырей к патриарху (потому что иные уверяют, будто некоторые были избираемы соборами и посвящаемы без патриарха, другие же о тех самых говорят, что их не только благословлял, но даже и рукополагал патриарх), в рассуждении духа и направления митрополитов и епископов существует чрезвычайное разногласие, происшедшее от того, что писали о них либо униаты, либо приверженцы православия во время борьбы за унию, и употребляли факты для своих видов⁴⁴. Униаты стараются доказать, что после Исидора все митрополиты были наклонны к унии; православные же хотят уверить, что, после Исидора и Григория, его преемника, поставленного папой, пастыри пеклись о вере со тщанием. Так, например, об избранном после Григория Михаиле из фамилии князей Пеструцких, униаты Дубович и Поцей говорят, будто он писал к папе Сиксту IV о прислании послов для решения споров относительно принятия унии (что, без сомнения, само по себе что-то неясно); а Захарий Копыстенский в своей Палинодии опровергает их, приводя в пример, что православные не захотели в то время принять в Киеве воеводой католика, и потому отвергнули бы униата митрополита⁴⁵. Так говорят об Ионе Глезне, будто он был униат, и что сам король звал его к себе пред смертью, православные же называли это ложью⁴⁶. Еще более споров о митрополите Иосифе Салтане. Повествуют, что, бывши смоленским епископом, он вместе с католическими духовными ездил по епархии склонять к латинству (к какому?) исповедующих греческую веру, за что и произведен в митрополиты. Вслед за тем, говорят униаты, посылал он к патриарху Нифонту с запросами: принять ли ему определения флорентийского собора, и Нифонт ему советовал⁴⁷. Карамзин и Бантыш-Каменский допускают, что в самом деле Иосиф был отступником; другие же, как, напр., митрополит Евгений, приводят противные доказательства; важнейшим может почесться то, что сей самый Иосиф выхлопотал у Короля Александра привилегию 1499 года⁴⁸. Карамзин думает, что эту привилегию дал Александр, испуганный войной московского князя; письма же Елены, супруги его, характер Александра, свидетельства польских историков, наконец, самые дела Александра доказывают, что гонений на православие со стороны в. князя не было. Подобные противоречия встречаются часто. Как согласить их?

Давно уже признано исторической истиной, что если встречаются в истории противоречия, следствия духа различных партий, то не должно безусловно верить тому или другому свидетельству, а следует опираться на результат, выведенный из взаимного сличения обоих мнений. Так должны мы поступить и здесь, тем более что нам помогут и исторические памятники. При неясности политических отношений, невозможно, чтобы главы церкви не увлекались шатким всеобщим направлением; может очень быть, что одни и те же митрополиты, о которых идет спор, невольно уступали враждующей стороне, давали ей сами орудие, и в то же время готовы были защищать свое дело; могли испрашивать опоры и милостей у правительства и заботиться о целости веры, сколько можно им сие было; могли приближаться к католикам по нравам, языку, образу жизни, и в то же время от них отдаляться по главному понятию. Кроме сих предположений, основанных на понятии о духе всей страны, мы можем еще заглянуть в некоторые акты того времени, чтобы узнать как состояние духовенства, так и цели иерархов в отношении духовной и светской властей.

Так, например, может прекрасно пояснить состояние духовенства и направление иерархов бывший в Вильне в 1509 году собор, созванный под председательством Иосифа Салтана; равным образом он может нам показать причины, которые заключались в самой Церкви, и способствовали сближению оной с католицизмом⁴⁹. Что особеннее характеризует состояние духовных – это упадок нравственности в сем классе. Собор запрещает подкупаться на епископские и другие достоинства: нецыи в нашем законе славы ради мирские и властительства, еще живу епископу и здраву сущу, прежде поставления его на тое епископство, подкупаются без совета и воли митрополита и епископов, и без избрания князей.

В 6 главе говорится о том, что многие священники, не имеющие жен, священствуют, а нецыи и наложницы мають, мы же невемы, откуду гнилость сия и смрад в нас обретеся. В 7 главе говорится о разбоях, бесчинствах священно- и Церковнослужителей, о пьянстве, нерадении и проч. Вероятно, нравственная порча духовного класса тогда была слишком повсеместна и сильна, если могла обратить на себя внимание целого, созванного для этого собора. Разврат духовенства того несчастного времени и доныне еще сохранился в преданиях западных Руссов и даже в народных песнях. Поэтому неудивительно, что католицизм имел на Руси успехи и греческое православие не находило себе защиты. Чего можно было ожидать от человека, доставшего высокий сан подкупом? Мог ли он быть истинным пастырем? Мог ли он устоять противу внешних врагов, когда в нем не было никакого орудия против врагов внутренних – безнравственности и корыстолюбия? А от священника, живущего с наложницей, чего можно ждать? Когда желания его обращены были не к нравственному совершенствованию, а к пошлым интригам? И каков пример для прихода, особенно при тогдашнем невежестве. Нельзя не заметить в последнем случае явственного влияния католицизма: наша православная Церковь издавна отвергала ложный обычай, принятый римско-католической Церковью, – безженство священников; могло очень быть, что сближение с католическими духовными имело на низших такое влияние, что они даже позволяли себе вести безбрачную и вместе распутную жизнь в противности уставу, в то время, когда и вдовцам не позволялось священнодействовать.

В 15 главе говорится о том, что многие епископы не слушают ни митрополита, ни соборных определений и хотят сами собою управляться. Чего лучше для католиков? Лишь бы по епископу было направлено духовенство: по его пути и народ повести не долго. Наконец, из этих же актов видно, что митрополиты сильно старались предохранить свою власть от влияния светской власти и настаивали, чтобы князья и вообще светские владетели поместьев не распоряжались по своей воле Церквами и Церковными имениями, равным образом и постановлением священников. Такое злоупотребление власти владельцев было очень пагубно для целости веры в Западной Руси. Кроме того, что даже и самые владельцы греческого закона были не очень тверды, иные поместья находились под властью польских панов католического вероисповедания, что, очевидно, из королевских привилегий того века.

Но при всех этих причинах, которые способствовали ослаблению православия, мы видим, что все-таки благонамеренные духовные и благочестивые светские соболезновали о нем и понимали важность опасности. Созвание собора, старание соединить под властью митрополита расстроенное управление Церкви, исправить нравственность духовенства, изыскание мер к сохранению во всей силе постановлений собора, – все это показывает, что Церковь не предана была неминуемому падению, что к удержанию ее употребляемы были возможные меры. Если католицизм силился подчинить себе православие, то, при всем внутреннем колебании, православные понимали его планы и противодействовали, по крайней мере, искали опоры у короля, испрашивали привилегий, старались придать Церкви целость и значение. И сами короли чувствовали, что, несмотря на всю видимую слабость, православие еще было сильно, чтобы вытребовать от правительства поруки в сохранении своего значения.

Вот ясные доказательства вышеприведенного положения, что Церковь Западной Руси подчинялась условиям времени и духу народа и шла по тому же направлению, по которому шел и политический быт В.К. Литовского.

Итак, для сохранения падающего здания православия ревнители его могли только прибегать к правительству. Посмотрим же теперь, что это было за правительство. Выше заметил я, что, при всей неприязни к Польше, Русь сближалась с нею. Каких плодов должно было ожидать от такого сближения?

Если недостаток общественного устройства был отличительной чертой В. К. Литовского, то, при соединении с Польшей, борение элементов и беспорядок становились ощутительнее, и в соединении двух держав не только заключались причины распадения, но и погибели обоих. Для этого стоит бросить взгляд на самое королевство, чтобы видеть, как его положение было близко к положению Литвы, как оно было шатко и ненадежно для прочного утверждения взаимной безопасности и обеспечения себя на будущие времена. Я сказал выше, что время Казимира IV было эпохой установления польской конституции, следовательно и польского безначалия. В самом деле, лучшего времени нельзя искать для установления безалаберного правления: сам король жил во вражде с подданными обоих земель; и не только вражда их между собой, но и внутренние беспорядки способствовали этому. Не дух независимости, ополчающий народ против деспотизма, не успехи просвещения положили начало перевороту в польском правлении. Низший класс был давно уже подавлен под игом невежества и рабства; паны и рыцари, рабы необузданных страстей, своевольно промышлявшие разбоем, стали, наконец, истощаться в подобных средствах. Право сильного никого уже не могло удовольствовать, потому что каждый, в свою очередь, мог потерпеть от него. Благоразумные видели, что государству и его общественной жизни угрожает распадение, искали средств. Тогда западные идеи вторгались в Польшу из европейских стран: начали следовать им без толку, хотели по-прежнему своевольничать и думали ввести новый порядок, и составили по-своему правление. Установлены были сеймы. Казалось, все получило вид цивилизации – ничего не было. Казимир старался всеми средствами делать из сейма себе орудие, поселял в нем раздор; вражда провинций и частных лиц действовали необузданно: вместо усмирения своевольного дворянства, установление сеймов дало новые поводы к его своеволию. Толпы дворян (о народе поминку не было), невежественных, грубых, но тщеславных и дерзких, собирались в один город пошуметь и подраться; расходились с оружием: вслед за ними пылали села и города. Такие неустройства произвели новые перемены: положили собирать генеральные сеймы только в важных государственных случаях и посылать туда депутатов «nuncii terrarum», избираемых на второстепенных сеймах или сеймиках. Учреждение, благодетельное в других государствах, для Польши послужило источником новых беспорядков: оно не разделило властей, а разъединило их⁵⁰.

Власть королевская была ограничена, т. е. король мог иногда сделаться тираном и иногда сделаться куклой. С трудом и не везде принята правительственная система: Пруссия сохранила право посылать на сейм всех дворян; в Великой Польше и Литве шляхта не хотела и думать о репрезентации и подавала голоса массой, всегда неустроенной и несогласной до крайности⁵¹, генеральные сеймы решали и всегда сопровождались драками. Сеймики были часты, но согласия на них не было никогда. Одна провинция враждовала с другой; на одном и том же собрании враждующая сторона принималась защищать свое мнение. Наконец, такие драки вошли в привычку, потом как бы в закон; составлялись так называемые конфедерации, т. е. законные военные союзы дворян, избиравших себе маршала или военачальника. Такие конфедерации имели целью противостоять силой сеймовым декретам и сопровождались беспрерывными междоусобиями. В государстве устроенном, междоусобие представляется уклонением от нормального состояния страны: Польша дошла до того, что нормальное состояние ее было – беспорядок, а уклонение от него – тишина.

В эпоху установления такой оригинальной конституции соединилась в первый раз Литва с Польшей. Конституция эта простиралась на обе страны, только было два сейма. Литва, получив одинаковое устройство с Польшей, жила от нее отдельно, с прежней ненавистью. Так было почти столетие. Наконец, взошел на престол последний из Ягеллонов, Сигизмунд-Август, государь, не обладавший гением, но одаренный светлым умом и добрым сердцем. Между всеми его благоразумными постановлениями, важнейшее, бесспорно, есть соединение Литвы с Польшей. Король видел, до чего может довести такая раздельность, при расстройстве государственного организма; неприязнь между двумя странами могла легко превратиться в междоусобную брань (по его видам, пока и этого нельзя было ждать, потому что ни в той ни в другой не было общего духа), и тогда государству угрожало падение. Кроме того, политическое положение Польши в отношении к соседям требовало непременно внутренней силы и установления единства⁵². На юге Австрия, на севере Швеция, спорившая с Польшей за Ливонию, на западе хитрый Бранденбургский: со всеми этими соседями надобно было обращаться с здравой политикой. Но два сильные врага на юге и востоке грозили Польше неминуемой опасностью. Сигизмунд-Август был свидетелем быстрого успеха поклонников Алкорана, которых подручниками были всегда под боком у Польши непримиримые злодеи – Татары, бессильные для государства устроенного, гибельные для того, которое живет анархией. Но более всего мог опасаться Сигизмунд-Август от возрастающей Московии, которой жители были в родстве и религиозной связи с Руссо-Литовцами, которой цари претендовали на право владеть Киевом, Малороссией и Червоной Русью, и при том имели право истинное, неотъемлемое. В 1569 году совершилось соединение Литвы с Польшей, но акт его подписали многие нехотя.

Что ж это было за соединение? Сейм один, король один, управление разное, по одним началам; и военное, и гражданское устройство сосредоточивалось в руках известных чиновников, которых всегда было по два, один – для Польши, другой – для Литвы: два великих маршала, два канцлера, два гетмана; второстепенные должности подчинялись им, но все было разно; прежняя неприязнь оставалась, прежнее расстройство усугубилось по пресечении дома Ягеллонов⁵³. Чего ждать от такого соединения?

Вот на какое правительство опиралась Церковь. Вот при каких политических обстоятельствах она нуждалась в помощи. Каковы ж должны быть отношения такого правительства к вере? Неясны, бесхарактерны. Мы видим, что католики гнали греческую веру, на сеймах гремели против нее, короли думали обращать Русских; и, вместе с тем, мы видим, что русские князья служили верно королям, на сеймах защищалась греческая вера, короли давали привилегии. Мы имеем их и от Александра, и от Сигизмунда-Августа, и от последующих королей. Что значат эти привилегии? Для чего они давались всеми королями? Разве не довольно было дать одной и навсегда? – Для того, что их никто не исполнял, для того, чтобы вслед за привилегией по прежнему теснили и гнали веру, ибо в таком государстве можно делать, что хочешь, для того, наконец, чтобы эти привилегии, при всей их тщете, были сколько-нибудь ручательством за верность Русских к королю. Какую силу могли иметь привилегии, когда Сигизмунд-Август, лучший государь несчастной страны, сначала не благоволил к греческой вере, потом даровал в Польше убежище всем гонимым за веру на Западе и охранял православие⁵⁴.

Папы, позабывшие было флорентийский собор и действовавшие на Русь как бы мельком, вспомнили о прошедшем в половине XVI века, после религиозных и политических переворотов. До сих пор они воевали убеждениями, посольствами, политикой; в годину потрясения католицизма явились для них сильные поборники в иезуитах. Эти ревностные слуги католицизма проникали во все изгибы гражданской жизни государства: с редким уменьем постигать характеры владетельных особ, вникать в дух народа, пользоваться обстоятельствами, они скоро начали орудовать и кабинетами королей и государственными местами; с глубокой, непроницаемой политикой они испытывали все средства и стремились к цели всеми возможными путями. Вступая в звание наставников юношества, иезуиты приготовляли заранее себе подручников; обладая ученостью и красноречием, овладели кафедрами и ослепляли толпу. Этому-то хитрому братству обязаны папы остановлением быстрых успехов реформации, а римско-католическая Церковь удержанием своего основания. Уже в половине XVI века рассеялись они по всей Европе, и явно, и тайно. Тогда же вгнездились они в Польше и, увидев там пространное поле для действия, обратили на нее всю силу своей политики. Причиной этому были следующие два обстоятельства. Я выше сказал, что папы, видя власть свою колеблемой на Западе, обращали свое оружие на Восток. Иезуиты узнали, в каком состоянии находится Польша, узнали и состояние Руси; увидели, что католичество пускает в нее свои корни, что католики притесняют православных, не взирая на королевские привилегии и сеймовые запрещения; что духовенство находится в испорченном состоянии, несмотря на исправительные соборы; что дворянство русское живет по-польски, что, наконец, эта страна может некогда, по твердейшем соединении с Польшей, стать в ряду самых послушнейших папе. При том, сношения Польского двора с Московией открывали им путь и в эту отдаленную страну. Другое обстоятельство было то, что Сигизмунд-Август был человек таких правил, каких папы могли опасаться: он переписывался с Лютером, принял от него посвящение немецкой библии, дозволял свободное отправление богослужения всем некатоликам, принимал беглых протестантов, даже социниан; и даровал им права гражданские. Вследствие этого, и многие Поляки принимали реформу, и папы опасались со временем не только отказаться от честолюбивых замыслов относительно греческой веры, но и потерять преданную их власти державу. Присутствие иезуитов могло остановить наплыв новых мнений и все переработать. Обстоятельства помогали им. По смерти Батория взошел на польский престол Сигизмунд III Ваза, государь слабый, честолюбивый, легкомысленный и предприимчивый, роскошный, до безумия преданный католицизму, и худо знавший подвластный народ⁵⁵. Такого государя иезуитам и надобно было. Овладев умом его, кабинетом, сеймом, иезуиты обратили тогда громы свои на диссидентов и Русских, рассеялись по Руси, готовили народ к принятию папского подданства, испытывая все его слабые стороны.

Если прежде все покушения Поляков обратить Русских в католицизм были неважны, то это потому, что как католики, так и Русские действовали и противодействовали без силы. Против таких действователей, как иезуиты, Русь ничего бы не сделала, если бы Провидение не переменило ее и не указало ей само орудия спасения.

Из этого обозрения обстоятельств, предшествовавших унии, видно:

1) Что Южная и Западная Русь, вначале получив христианство от Греков, заимствовали от них нерасположение к католической вере.

2) Что, при этой неприязни, местные и политические обстоятельства приготовляли ее к сближению с католицизмом постепенно.

3) Что разъединение страны положило начало неопределенности политических отношений Западной Руси, а с Ягеллона народная идея стала неясна и Русь была в каком-то сомнительном состоянии.

4) Что сближение грековосточной веры с католической происходило по мере сближения Русских с Поляками. Неприязнь к Польше была в тесной связи с неприязнью к католичеству; а сближение в политической и внутренней жизни Руси с Польшей приводило сближение неприязных вер.

5) Флорентийский собор и соединение Литвы с Польшей при Казимире суть предуготовительные события будущего соединения стран и вер.

6) Расстроенное Церковное управление и безнравственность духовных были причинами ослабления православия, что способствовало попыткам католиков.

7) Папские покушения стали действительны через Иезуитов.

8) Русь пред началом унии была в таком положении, что ей необходим было переворот, который бы даровал ей новую жизнь.

История Унии. Поводы. Образование. Обнародование. Выводы и рассуждения. Малороссия. Духовенство. Униаты. Православные. Козаки защитники православия, Конгрегации. Избрание митрополита. Возмущения. Петр Могила. Возрождение духовенства. Дворянство. Оборонительная конфедерация 1599 года. Горожане, крестьяне. Возрождение народа. Козаки. К чему повели привилегии Стефана Батория. Сагайдашный. Гетьманщина. Польское правительство. Восстание Малороссии в 1648 году. Хмельницкий. Соединение Малой России с Великою. Малороссийская война. Беспорядки. Московский мир. Краткий взгляд на унию в XVIII веке.

Событие, приготовленное вековым расслаблением страны во всех отношениях, началось, как обыкновенно начинаются важные события, пустым поводом. Патриарх константинопольский Иеремия, который, при всей тогдашней ничтожности своего сана, думал воспользоваться тенью власти хоть для выгод, ездил по России и собирал подаяние. Злоупотребления в Церковном устройстве давали ему повод ко взысканиям и пеням. Тогда киевским митрополитом был Онисифор Дивочий, пастырь добронравный и рачительный, испросивший у Батория право на неприкосновенность старого календаря и заведения приходских училищ. Но, к сожалению, он был двоеженец, а это противно было Церковным правилам. Патриарх требовал с него значительной суммы и, не получив, отрешил вместе с другими иерархами, обвиненными в тяжких преступлениях. На место его поставлен был Михаил Рагоза, человек ума недальновидного, характера слабого, нрава переменчивого. Едва только уехал патриарх в Москву, как неудовольствие, оставленное им в Малороссии, произвело крамолу. Князь Константин Острожский обвинял Кирилла Терлецкого, епископа луцкого, в важных преступлениях, как-то: прелюбодеянии с невесткою, делании фальшивой монеты, убийстве и проч. Патриарх нарядил следствие, Кирилл оправдался, но все-таки боясь, подущал против патриарха – Рагозу. Обида, нанесенная Иеремиину посланнику, раздражала патриарха: он предоставил Мелетию, епископу владимирскому, созвать собор для наказания преступных, хотя бы в числе их был и митрополит Михаил. Кирилл отклонил Мелетия и, после скорой кончины его, выхлопотал место владимирского епископа своей креатуре Ипатию Поцию, бывшему когда-то брестским кастелляном, человеку ловкому, ученому, расположенному к католицизму. Слабый Михаил сделался их орудием. К этому триумвиратству присоединилось несколько духовных: душой союза был Поций. Хитрый епископ созвал иерархов в свой епархиальный город Брест, и убеждал их отправить посольство к королю и сенату, под видом просьбы привилегии. Изготовлены бланкеты для непредвидимых случаев, и подписаны известным числом епископов. Потом написали на бланкетах два прошения: одно к королю, другое к папе о присоединении греческой Церкви к римской. Вслед за тем, Терлецкий и Поций поехали по епархии склонять духовных и мирских на унию. Во Львове был другой собор, а в Бресте третий. На последнем митрополит убеждал принять унию, уверяя, что иерархи получат место в сенате. Не смотря на жаркое восстание Михаила Копыстенского и Гедеона Балабана, решено было принять унию и отправить к папе посольство. В июле 1595 года король утвердил приговор, подписанный малым числом духовных, – светские как видно ничего не знали, ибо Рогоза и после того обманывал князя Острожского⁵⁶. Из этого первого начала унии видно:

1) Что первый повод к ней вытекал из безнравственности духовенства и слабости иерархов. Руководствуясь личными выгодами, они совершенно были равнодушны к вере и папству, и старались только отделаться какими бы то ни было средствами от патриарха. Патриархи же раздражали уже неприязненных духовных взятками и тем умаляли свое достоинство.

2) Что другой повод к ней вытекал из того, что духовенство сознавало упадок своего сана и хотело как бы то ни было возвратить ему значение. Так они мыслили через принятие унии достигнуть права на участие в делах государственных. Униженные католицизмом, они не имели столько силы, чтобы противустать ему, и находили единственное средство избавиться от унижения в добровольном отречении от самостоятельности: общий удел стороны, лишенной внутренней энергии.

3) В начале уния была замыслом духовных, следовательно делом партии, а не проявлением необходимости народа. Но Русь была тогда в таком положении, что уния, вытекая первоначально из планов нескольких лиц и будучи делом, противным народному направлению, была вместе с тем народным требованием; потому что когда народ потерял свой характер, тогда все, что на него навязывают, становится поневоле его идеею, его требованием. Для униатов были два важные пособия: правительство должно было видеть в их замыслах удобнейший путь к прочнейшему слитию Руси с Польшей, а католики, и прежде того теснившие православных, потачкой сих последних, делались дерзновеннее и смелее.

Вслед за брестским собором, на коем положено принять унию, вопреки протестации нескольких духовных, без испрашивания согласия со стороны мирян, история изображает нам образование этого раскола и вместе проявление его политического характера. Униаты, обезопасив себя согласием короля и единством своих намерений с намерениями правительства, отправили депутатами в Рим зачинщиков раскола, Терлецкого и Поция, с соборным определением и прошением к папе; оставшиеся же на Руси их товарищи старались расположить и приготовить умы, чтобы внезапное появление унии не показалось слишком диким для православных, при чем, вероятно, сносились они со своими депутатами, которые пробыли в Риме около года, ожидая времени, пока с идеей нововведения свыкнется народ.

После многих любопытных церемоний и рассуждений, описанных у Барория, депутаты принесли папе присягу, в которой содержится основание их верования, разум учения, символ исповедания униатского. Упомянув о многом таком, что давно уже признано было греко-католической Церковью, вероятно с той целью, чтобы показать, что римская во многом с нею сходна, униаты признали те спорные пункты, которые были впоследствии источниками раздора. Униаты принимали святость флорентийского собора и его определений, признавали происхождение Св. Духа от Отца и Сына, существование чистилища, прощение душе после смерти, получаемое через молитвы и подаяния, первенство апостолической Церкви и папского престола, все постановления, сделанные по разделении Церквей, все, без исключения, предания римско-католической Церкви, наконец святость определений тридентинского собора (таким образом униаты становились врагами и всех протестантов). Что касается до таинства Евхаристии, то все равно, положили совершать св. тайны на опресноках, или на просфорах. Обряды греческой Церкви оставались ненарушимы. В заключение, депутаты, как от себя самих, так и от лица своих соумышленников, обещались всеми средствами распространять нововведение.

В то же самое время, оставшиеся на Руси товарищи Терлецкого и Поция вербовали в свою партию духовных, и посланиями, разъездами и другими средствами старались преклонить к унии народ. Не делая гласным посольства в Рим, они обнародовали книгу на малороссийском языке об Унии. В ней доказывается святость римской Церкви, первенство папы и пр. Сочинение сие, имея, с одной стороны, успех, возбуждало против себя множество противников и внутри и вне России. Восточные патриархи прислали увещательную грамоту; такую же грамоту прислали и отцы Горы Афонской. Из внутренних защитников православия особенно отличался доблестный Острожский, написавший тогда же свое окружное послание. Народ заволновался. Идея веры стала поражать умы и приводить в движение. Гедеон Балабан на торжественном собрании во Владимире объявил публично о расколе, и очищал себя и Копыстенского. Народ колебался еще пуще. Одни читали униатские послания, другие проклинали их. Наконец, явились и депутаты из Рима. Страшась более всех князя Острожского, они вздумали было уверять его в чистоте своих намерений и молву на себя называть клеветой, а Острожский обличал их во лжи. Униаты хотели приступить к обнародованию раскола, но не решились, не испросив защиты и позволения коронного сейма⁵⁷.

Из этого видно:

1) Что время 1595 и 1596 годов есть действительное начало унии, как в Церковном, так и в политическом отношении; ибо в одно и то же время в Риме составилось вероисповедание, а в России произвело смятение.

2) Что уния, какою приняли ее депутаты, совсем не есть видимое признание первенства папы с удержанием всей греческой веры, напротив, уния была не только соединением с католической, а просто принятием римско-католической веры, ибо даже временные черты отразились на ней; а что обряды греческие оставлены, так это только для того, чтобы народ постепенно сблизился с католицизмом: перемена всех догматов и даже самой религии не так действует на чернь, как перемена внешности.

3) Что с брожением идеи об унии, явились разом для нее и поборники. Мнение некоторых, будто сочинение об Унии и послания отступников не имели успеха, совершенно неосновательно. Во всех действиях православных показывается боязнь за веру, а на брестском соборе униатская партия победила единственно множеством своих последователей. Но столь же, и может быть более, глубокие корни пускала и неприязнь к унии, – это также неоспоримо.

Уния точно была необходимостью народною, но отрицательной, т. е. народу нужно было волнение, но народ не хотел подвигаться по данной идее, напротив, столкнуться с ней для того, чтобы освободиться от неё. Если бы она была необходимостью народа положительной, тогда бы сила действия преимущественно была на стороне униатов, а между тем, как мы увидим вперед, они торжествовали слабостью противной стороны и падали, когда противная сторона нашла для себя подкрепление.

Королевскими и митрополичьими манифестами приглашены были в Брест-Литовский духовные и светские особы с обеих сторон. Униаты написали окружное послание, в котором обманывали народ, уверяя, что собор созывается по желанию противников, желающих с ними помириться. С обеих сторон съехались духовные и светские. Туда же присланы были королевские депутаты: князь Радзивилл, Сапега и Халецкий. Из защитников Унии, кроме подписавшихся на соборе 1594 года, было множество новообращенных и католических духовных. Между поборниками православия, кроме Острожского, а с ним благородных греко-россиян и верного духовенства, были еще прибывшие с Востока епископские и монастырские депутаты и два экзарха константинопольского и александрийского престолов. Православные требовали допущения экзарха константинопольского, противная партия не хотела; православные требовали, в случае несогласия с униатами, права подать апелляцию на собор в генеральный сейм – отказали в этом. Всем стало явно, что правительство держит сторону раскольников. Послали к митрополиту для переговоров – митрополит обидел посланного. Тогда православные издали письменную протестацию против униатов, в которой, обвиняя митрополита и его соумышленников в том, что они созвали собор не для соединения вер, а просто, приняв римско-католическую веру, хотят ввести ее в греческую Церковь, отказались от всякого с ними сношения без ведома патриарха.

Униаты, вместо того, чтобы преклонить на свою сторону православных, чего требовали и политика, и справедливость их дела, если бы они ее сознавали, приступили к наглой дерзости: собравшись в Церкви Св. Николая, прочитали папскую буллу, акт соединения и провозгласили торжественно дело оконченным. Князь Острожский издал еще одну протестацию, а поветовые депутаты – свою, – но они ничего не постановили. Тогда православные, видя, что никакие благие меры терпения и любви христианской не в силах обуздать наглости противников, собрались в одном доме (им и церкви не дали для священного собрания), произнесли на митрополита и всю его униатскую братию клятву и послали к королю прошение об исключении из епархиальных мест отступников и замещении другими благочестивыми кандидатами. Это прошение подтверждено ссылками на все привилегии, данные предшественниками его, но все осталось без успеха. Король не только не исполнил их прошения, но явно начал покровительствовать расколу и запретил благочестивым строить Церкви и сноситься с патриархами. Вслед за тем Рагоза изрек проклятие на всех несогласных; а сеймовым определением постановлено было схватить пришедших с Востока, как крамольников. С тех пор породилось на Руси пагубное разделение народа на униатов и неунитов. Первые, покровительствуемые правительством и подстрекаемые слабостью противников, показывали более или более смелости: день со дня партия их увеличивалась; народ принимал унию; благочестивых гнали; церкви обращали насильно в униатские, иные запечатывали и разоряли; священников мучили; и бедные православные, которых веру обеспечивало столько королевских привилегий и сеймовых конституций, принуждены были, как гугеноты во Франции, собираться по шалашам и ригам для отправления богослужения, да и оттуда их выгоняли часто дубьем, а иногда и железом⁵⁸.

С этих пор уния приняла политический характер.

Изо всего видно:

1) Что собор брестский вовсе не был собором, созванным по согласию обеих враждебных партий, а преимущественно собранием униатов, которые, предвидев несогласие противников, хотели благовидной причиной прикрыть свою наглость.

2) Что уния обнародована была в противность всем правам народным и человеческим и решительно против общей воли.

3) Что народ был слаб во всех отношениях, духовенство унижено и не имело голоса, а патриарх потерял свое достоинство.

4) Что правительство действовало вопреки своему прежнему направлению, вопреки даже благоразумной политике, – сделало шаг гибельный для себя; ибо ненависть Руси к Польше простерлась теперь и на правительство. Сигизмунда нельзя оправдать ни тем, что раскол совершился через самых православных, ни тем, что он был католик. Если бы он знал сколько-нибудь дух подвластных ему народов и почитал священное право свободы совести, к сожалению, неизвестное тогда католическим монархам, то не только бы не допустил делать утеснений православным, но даже не позволил бы отступникам объявить унии, которая совсем не была мирным соединением вер, а принятием того, что было чуждо понятиям народным и признанием власти, которая стала уже несносною для всех.

Отселе начинается политическая история унии. Она совершенно сделалась уже народной задачей, взволновала всю страну, стала центром всех идей, двигавших не только Малороссию и Литву, но и весь славянский Север. Точно, как после вормского сейма, конченного самовольно одной партией, реформация начала свое политическое поприще; идея свободы совести оживила Германию и отозвалась в соседних странах, – так, после брестского собора, конченного тоже наглостью нескольких крамольников, уния разразилась во всех концах Руси, от чертогов Корибутов и Острожских до хижин их рабов и куреней запорожской вольницы – кровью и пеплом покрывались следы ее. Надобно заметить, что между германской реформацией и русско-польской унией одно из важных отличий есть то, что в Германии утесненная сторона искала свободы и действовала против утеснителей, а здесь утесняющая пролагала себе путь; там свобода совести вооружалась против деспотизма, а здесь деспотизм хотел покорить свободу; на Руси утесняемая сторона долго была страдательной и постепенно выходила из такого состояния, пока не оперлась на одной политической идее освобождения.

Но, тем не менее, увидим мы повторение того, что было на Западе, только в другой форме. Падающее здание католицизма, потрясенное на Западе, хотело достать камней для поправки своего основания на Востоке, но вместо того потеряло последние. Восток ополчился на католицизм. На унию мы должны смотреть: во-первых, как на ту же борьбу свободы совести с деспотизмом, отозвавшуюся на Востоке, и, во-вторых, как на раздор единоплеменных стран, вспыхнувший из древней ненависти и долженствовавший расторгнуть неправильное соединение, уничтожить безрассудное правительство, соединить два братские народа, разделенные судьбой. Унией совершилось возрождение юго-западной Руси, укрепление Московии; уния есть одно из важнейших событий; на нем почиет наше величие и благосостояние: она показала нам дорогу на чреду европейских народов. В ней проявилась высочайшая благость и правосудие: будучи сама величайшим злом, она погибла; но с ее падением ниспровергся порядок, противный верховной идее порядка, а из ее развалин воздвиглось величественное здание.

Приступая к рассмотрению характера унии во все время ее существования, мы должны иметь в виду разрешение двух вопросов: какое время занимало каждое изменение унии, и какие действователи, и с какими силами в ней участвовали? Все существование унии простирается на два века с лишком; силу же действователей ее узнаем мы тогда, когда рассмотрим их деятельность в известные эпохи. Действователи в унии были, во-первых: Русины или Западные Руссы, потом Поляки и, наконец, Московитяне; во взаимные отношения сих народов вмешивались соседи: Шведы, Турки и Татары; но деятельность всех последних была посторонняя и вытекала из особенных поводов. Определяя же степени деятельности действователей различных эпох в ходе истории унии, мы можем разделить ее на известные периоды, которые будут обозначать различное в каждом развитии главной идеи.

Какая же была главная идея унии, задача оной? Все существование ее простирается до нашего времени; но лет сорок уже до сего она не производила влияния, и, следовательно, кончилась, в строгом смысле, прежде тогда, когда вся Западная Русь соединилась в Восточной, в царствование Екатерины. Из сего следует, что главной задачей унии было – освобождение Западной Руси от польского правления и присоединение оной к другой половине. Это иначе и быть не может, ибо мы видели из предшествовавших унии событий, что самая необходимость оной, чисто отрицательная, тесно связана была с политическим бытом страны. Принимая эту идею за основание, мы найдем, что Западная Русь совершила свое освобождение и слитие с Восточной не вдруг; напротив, половина оной освободилась прежде и кончила свою задачу, а вторая после того, вследствие освобождения первой. Между эпохами окончательного решения участи той и другой протекло столетие. Поэтому мы можем разделить историю унии на два отделения. Первое займет освобождение юго-западной Руси или Малороссии, другое Литвы и Белоруссии. Но так как Малороссия и Литва были вначале одинакие страны, а после изменились, а Малороссия прежде соединения с Восточной Россией переродилась, то первое отделение истории унии надлежит разделить на два периода: первый имеет отличительным своим характером перерождение малороссийского народа, а второй – освобождение Малороссии и решение задачи унии в сей стране. Эти периоды будут следующие:

1) Период первый: от собора 1596 года в Брест-Литовском до восстания Малороссии в 1648 году. Время приготовления Малороссии к своему освобождению. Так как главной идеей сего периода было перерождение, то, для обозначения характера его, надобно обратить особенное внимание на состояние всех классов малороссийского народа.

2) Период второй. Время освобождения Малороссии, вполовину возвращения Западной Руси, вполовину ослабления Польши. Он простирается до 1686 года, до заключения московского мира.

3) Отделение второе от 1686 по 1771 год. Время влияния русской державы на Польшу, постепенного падения последней, соединения России и окончательного решения задачи унии.

Из истории образования унии мы видели, что главнейшими и даже единственными действователями ее были духовные: они произвели пагубную крамолу и, без согласия светских классов, дерзнули обнародовать соединение вер. Каково состояние духовенства было перед унией, нам хорошо показывают акты 1509 г.; в настоящее время эта испорченность еще хуже стала. Если продажность, развращение, трусость, переменчивость были и тогда качествами духовных, то теперь все эти качества пришлось им показать на деле: Обещания милостей со стороны правительства уловляли сердца тщеславных иерархов; трусость, упадок нравственного чувства и принуждения заставляли следовать за ними простых священников. Новообращенные, быв бедны, думали переменой вероисповедания обогатиться, отнимали Церкви и Церковные имения от благочестивых; побратавшись с католическими духовными, заимствовали от них дух суемудрия и нетерпимости: начались диалектические споры и преследования.

Малое число верных православных духовных, при таком направлении противников, делалось их жертвами. Предания, сохраненные нам страницами летописей и живыми устами народа о тогдашнем положении священнослужителей, дышат ужасом. Их гоняли из храмов, секли, жгли, заставляли исполнять унизительные работы; приходы уничтожали, Церкви обращали в униатские, а иногда в питейные дома. По всей Малороссии и Белоруссии рассеялись католические духовные; появились доминиканские монастыри, иезуитские школы; народ принимал не только униатское, но даже католическое вероисповедание, желая сколько-нибудь облегчить свою участь, и православные священники не могли остановить его. Достоинство митрополита, а вместе с ним и значение господствующей Церкви, перешло к униатам. По смерти Рагозы утвержден был в сане архипастыря Поций, ревностнейший проповедник раскола. В четырнадцатилетнее правление свое он старается всеми средствами сроднить народ с нововведением и истребить в духовенстве неприязнь к католицизму; из его поступков видно, что он не столько пекся об унии, сколько самую унию принимал за верную дорогу ко введению католической веры. Так, напр., он испросил у короля указ о том, чтобы священники греческой веры учились в католических училищах; по его же старанию заводились везде на Руси католические монастыри, которых он сам был покровителем⁵⁹. Будучи совершенным папистом по духу, он хотел вовсе истребить неунитство, поступал с противниками жестоким образом, хватал не только простых духовных, но даже иерархов, и самовольно заключал в тюрьму. Везде приходские места заняты были его креатурами – людьми безнравственными, а часто самыми невежественными; православные Церкви отдавались на поругание Жидам.

Преемником его был назначенный им самим Вельямин Рутский, о характере коего можно судить по тому, что он три раза переменял веру. Наглостью не уступал он Поцию, но по уму и хитрости не мог с ним сравниться⁶⁰. Его правление было самой ужаснейшей эпохой притеснения православия; при нем свирепствовал изверг Кунцович, архиепископ полоцкий; но зато при нем началось противодействие угнетенной партии и восстановление иерархии. Не раз и не два православные испрашивали у короля и сейма позволения избрать митрополита: явно покровительствуя униатам, Сигизмунд не отказывал, но отлагал под разными предлогами⁶¹, как будто выжидая времени, когда порабощенное православие дойдет до того состояния, что уже не в силах будет подняться. И в самом деле, ему не оставалось никакой надежды, если бы не явились его защитниками казаки. Гетман Конашевич-Сагайдашный, захватив в руки всю народную силу и поставив себя в такое положение относительно Польши, что был для нее и страшен, и нужен, старался всеми и тонкими и решительными средствами защитить православие и восстановить отечество в прежнем виде; ему и храбрым его подчиненным обязано духовенство восстановлением своего значения. Его рачением православные духовные завели между собой так называемые конгрегации или братства, членами коих были и светские особы⁶². Несчастье соединило их, очистило нравы духовных, пробуждало чистые религиозные чувства, вдыхало мужество и силу; а оружие казаков ограждало их от злодеяний униатов. Сознавая свою силу и будучи уверен, что обещания правительства относительно избрания митрополита только обман, Сагайдашный решился поступить самовольно и, в бытность Патриарха Феофана в Киеве, без ведома короля, избрал на престол митрополичий Иова Борецкого; также замещены были и другие праздные епархии⁶³. Правительство сочло такой поступок бунтом: Сигизмунд приказал переловить новопоставленных епископов⁶⁴. Униаты, ободренные сим повелением, усилили свои преследования: киевский воевода грабил по своему воеводству Церкви, разгоняя конгреграции. В следующем после сего 1622 году, к несчастью православных, скончался Сагайдашный от раны, полученной им от своих утеснителей. Но мужество, вдохнутое им в духовенство, и восстановление прежнего значения православия, совершенное с такой решительностью, оставили благодетельные следы. Духовные, собравшись с некоторыми мирянами, написали к королю оправдательные статьи своего поступка и покорностью, а более ссылками на права свои утишили тщеславного Сигизмунда⁶⁵. Но, действуя просьбами и письменными доказательствами, они простерли свою деятельность гораздо далее: некоторые из духовных ободряли возмущавшихся за веру; так, по наущению Мелетия Смотрицкого, после, к сожалению, посрамившего себя трусостью, мещане убили Кунцевича, запрещавшего хоронить мертвых благочестивых⁶⁶. В разных местах народ бунтовал и умерщвлял униатских игуменов и архимандритов, надеясь найти себе защиту от казаков; гибли также иезуиты, подстрекавшие к злодеяниям униатских духовных. Хотя униаты не только не присмирели, а хотели силой укротить возникшую ревность благочестия, но, возродившись духом, раз шагнувши смело против тирании, оно терпело, но уже не думало падать. Поставленный Феофаном митрополит Иов обнародовал окружное послание к благочестивым, где, ссылаясь на защиту Сигизмундом прав греческой Церкви, уговаривал свою Паству стоять твердо против утеснителей⁶⁷. Везде духовные читали это послание и ободряли народ – иные надеждой на открытие собора; иные, более смелые, вдыхали в прихожан жар к свободе. Самым важным доказательством того, что духовные уже в то время усиливались и православие восставало, служит бессильное прошение униатского митрополита помощи и совета у папы⁶⁸.

Еще смелее требовало возвращения прав своих духовенство по смерти короля Сигизмунда, когда на престол взошел сын его, Владислав IV. Благоразумные государственные люди в Польше видели последствия зла, страшились казаков, хотя утесненных, но не терявших духа, и потому расположены были защищать православие⁶⁹, и защитили бы его, если бы в Польше не было той разрушительной анархии, при которой никакой благой замысел не приводится в исполнение, никакое спасительное постановление ничего не значит. Зная, что единственной причиной беспорядков на Руси – вера и что представители оной суть духовные, Владислав начал им покровительствовать, и, на сейме 1632 года, подтвердив все права и привилегии исповедовавшим греческую веру, по прошению архимандрита Петра Могилы, подписал многие выгодные для православного духовенства статьи⁷⁰. Ободренное, оно возвысило еще сильнее голос, и депутат его Могила выхлопотал еще важнейшие выгоды для своих собратий. Положено даровать неунитам права, равные униатам, духовенству возвратить отнятые имения и места, даже такие, которыми владели униаты, только по смерти настоящих владельцев; дано позволение заводить братства или конгрегации и школы; позволено строить Церкви⁷¹. Духовенство, кроме выгод для себя, выхлопотало многие постановления для шляхетства. Из всех сеймовых актов видно, что правительство опасалось народного восстания и старалось преклонить на свою сторону духовных.

Петр Могила, после поставленный митрополитом, пастырь ревностнейший, запятнавший себя только свержением престарелого Исайи Копинского, приобрел неотемлемую славу трудами к восстановлению достоинства духовенства. Никто из предшественников его не обращал такого внимания на просвещение духовного класса. Заведение духовной академии в Киеве, других училищ, библиотек, типографий⁷² сделало большую перемену в сем классе, поставило его на высшую степень, внушило к нему уважение и, кроме того, способствовало поборникам православия вооружиться против унии. Священниками выпускались уже не невежды, а люди достойные; распространение нужных книг доставляло им средства состязаться с униатами, убеждаться самим в истинах греческой Церкви и доказывать их народу; просвещение духовных сильно действовало на укрепление православия и возбуждение упадшего народного духа.

Но, несмотря на все видимые улучшения, состояние его все-таки было угнетено. Не должно обольщаться слишком выгодами, предоставленными от правительства духовным, ибо в анархической Польше никакое постановление не исполнялось, и духовенство было все-таки в уничижении; по крайней мере, оно стало на такую ступень, на которой могло сознавать свое достоинство, на которой самое унижение бывает благородно; по крайней мере, оно приготовлено было к новой жизни. Несмотря на все старания ревностного митрополита и иерархов, несмотря на все привилегии и конституции, иезуиты по-прежнему заводили свои монастыри и училища; униатские иерархи не переставали издеваться над благочестивыми, запирали церкви и отдавали Жидам; по-прежнему св. греко-восточная вера носила название ереси, раскола, хлопской веры.

Угнетенное духовенство терпело, молчало, но в себе уже хранило юные силы обновления, которые готовые были мгновенно распуститься при благотворном веянии свободы.

Обозревая состояние всех классов народа перед появлением унии, заметил я, что как дворянство, так и посполитые классы были в таком положении, что от них нельзя было ожидать скорого согласия на унию, потому что они были привязаны хотя наружно к вере, питали неприязнь к католицизму и Польше; но, при всем том, они сами предоставляли противникам орудия к совершению их планов, потому что дворянство принимало образ жизни и нравы польские, а народ был угнетен и не имел самобытного духа. Мы видели из истории образования унии, что паны русские были горячими ее противниками, что сами отступники желали обработать дело без ведома и участия их: многие из панов были довольно сильны, владели обширными землями, повелевали городами и деревнями, и поэтому могли явиться сильными врагами раскола. В самом деле, князь Острожский, тщетно протестуя против утеснений, употребив все кроткие и законные средства к убеждению Сигизмунда и сейма, и видя, что вместо обещанного примирения и прекращения притеснений, они день ото дня растут, решился собрать войско и устрашить поляков⁷³. Правительство, покровительствуя унии, но явно не обижая греко-российского дворянства, старалось ограничить права его и не допускать к важным должностям⁷⁴. Из дворян польских были уже многие евангелического исповедания⁷⁵. Папа боялся за преданную Польшу, и убеждал короля преследовать еретиков. Ксендзы гремели против них на кафедрах; начальство теснило их в делах; на сеймах терпели они не раз оскорбления от католических товарищей. Сколько ни подавали они прошения о защите веры, католические духовные все переделывали по-своему; и на требования их часто отвечали насмешками. Сигизмунд, льстя им словами, делал все по наущению иезуитов. Тогда дворянство греческого и евангелического вероисповеданий, собравшись в Вильне 1599 года, заключило знаменитую оборонительную конфедерацию⁷⁶, драгоценный памятник, который может послужить к пояснению сомнительных мест истории того времени и показать степень понятий русского дворянства. Собранные диссиденты, (не в первый раз) описывая гонения и притеснения, терпимые благочестивыми, изображая несправедливость, с какой отлучают их от важных должностей и мест, клянутся твердо стоять в своей вере, не признавать никого главой, кроме И. Христа, и избирают из среды своего сословия генеральных провизоров или попечителей благочестия; в таковые избраны почтеннейшие из дворян: князья Острожские, Вишневецкие, Корецкие, Радзивиллы, Рожинские, Горские, Пузины, множество вельмож, кастеллянов и рыцарей. Тон этой записи отзывается благородством, справедливостью и согласием.

Православные с евангеликами обязуются составить единое тело под начальством Иисуса Христа, помогать друг другу делом и словом и считать обе веры за единую христианскую. Из этого видно, что упорность дворян благочестивых в вере не рождала в них ненависти к другим христианским вероисповеданиям; что они вооружались против папской тирании, угнетения совести, католического деспотизма, противного учению Христову, дышащему смирением, согласием и свободой, и готовы были простирать руку помощи ко всем страждущим христианам. Это было святое ополчение двух чистых ветвей христианской религии, ополчение, которое могло напомнить наместнику Петрову и всему его духовному войску, что время их власти миновало; что, потеряв ее над древними подданными, они тщетно стараются покорить других христиан; что за просвещением нет места суеверию; что божескому терпению настает конец. К сожалению, это ополчение было только благородной вспышкой, которая вскоре исчезла, не оставив по себе никаких важных последствий, не облегчив участи народа, не защитив свободы совести. Внутреннее состояние Польши было таково, что уже никакое высокое дело не могло созреть в ней; ибо в той стране, где царствует анархия, ничего не может быть продолжительного. Сами эти дворяне, которые так достойно, так благородно вступились за святое дело, не имели той внутренней силы, с какой утесненная справедливость струшивает с себя постыдное иго, не могли продлить того единодушия, которое одно из малого возвращает великое. Личные побуждения заглушали в них голос разума; слабость всеобщего характера и отсутствие единой идеи давно сделали их неспособными к положительной деятельности. Папа не мог опасаться того в Польше, что было в Германии. В самом деле, чем кончилась эта конфедерация? Гора мышь родила. Мало-помалу те же самые дворяне, или, по крайней мере, дети их, не только оставили меч за свободу совести, но, обольщенные личными выгодами и покровительством короля, сделались католиками и врагами православия. Какие блестящие имена красуются под актом 1599 года. Прошло тридцать – сорок лет, и эти имена православные произносят с ужасом и отвращением. Сыновья Острожского молятся в католических костелах. Князь Иеремия мучит православных, приговаривая: пусть они чувствуют, что умирают. Кто ж этот Иеремия? Корибут Вишневецкий, отрасль царственного дома православных князей. За одно правление Сигизмунда III православие перестало считать в ряду своих защитников потомков Владимира и Гедимина, а Русь лишилась своего дворянства: оно сделалось польским.

Если дворянство, обладая внешней силой, без внутренней силы и единодушия, не только ничего не сделало для православия, но способствовало его упадку, то чего можно было ожидать от так называемого посполитого класса людей, который, в строгом смысле, стоило назвать, как Байрон назвал Греков, рабами рабов? Выше я заметил, что в Польше того класса, который известен был под общим именем мещан, нельзя было назвать средним классом. Почти все города находились в руках помещиков; состояние жителей было самое несчастное: владельцы обременяли их налогами; Жиды, захватив в руки промышленность, позволяли себе самые крайние дерзости; обычай отдавать дворянам города и уезды на староства произвел особого рода временное помещичье право, столь же несносное для жителей: старосты, стараясь только о временной пользе своей, считали подчиненных хуже всяких рабов и, будучи католиками, грабили и убивали беззащитных православных мещан и цеховых. Подобные тиранства терпели жители городов и от католического духовенства, которое, если верить Конисскому, простирало свое бесстыдство до того, что ездило в костелы на людях и выбирало для прислуги красивейших из русских девиц⁷⁷.

Единственной надеждой горожан были казаки. Во время всеобщего бедствия одни казаки сознавали, где надобно искать средств исцеления для всей страны; одни казаки смело поднимали меч на защиту народа. Таким образом, в числе многоразличных предлогов их восстаний было утеснение городских посполитых людей. Случалось, что польское правительство, страшась казацких списов и рушниц, давало привилегии городам, ограничивало власть старост, наглость Жидов; т. н. п. при Сагайдашном дарованы права Киеву, магдебургское право Переяславлю и другим городам⁷⁸, но эти улучшения не облегчали участи горожан. Горожане сами никогда не были действующими лицами (исключая некоторых возмущений, и то всегда при помощи казаков); казаки же, их защитники, в царствование Владислава сами упали. Жиды, захватив в руки свои не только промышленность, но даже и Церкви, взимали с горожан постыдные налоги⁷⁹, как, напр., пасочный сбор и т.п., и горожане потеряли свое даже видимое отличие от деревенских рабов: иные делались униатами и даже католиками, следовательно, исключались из числа Русских; иные смешались с жителями деревенскими, или бежали в леса и умножали собою число казаков. Таким образом, и на счет городских жителей, как на счет других классов народа, возрастало сие новое сословие.

Поселяне уже решительно не имели никакого значения. Жившие в деревнях, и в ранговых, и в помещичьих, терпели одинаковое притеснение, и были унижены до крайности. Современные историки передают нам раздирающую картину бедственного состояния тогдашних крестьян: они были обременены барщиной и непомерными оброками, сверх того, должны были давать десятину от всего, давать и правительству, и помещику. Жиды брали на аренды имения и разоряли их до крайности⁸⁰. Войско польское, рассыпавшееся по Украине, под видом охранения городов и деревень от казаков, делало, что хотело. Прибавьте ко всему этому утеснения за веру. Обратившиеся в католицизм дворяне принуждали своих подданных; католическое духовенство употребляло всякого рода насилия. Православные, лишенные благочестивых священников, оставляли детей без крещения, соединялись браками без венчания, умирали без исповеди и причащения и даже были погребаемы без христианских обрядов, даже без гробов. Польские удальцы или бродники, под предлогом веры, ходили по деревням, грабили, убивали, мучили, довершая бедства народные⁸¹. Большая часть народа принимала унию, не чувствуя облегчения, но только увеличивая число врагов православия. Зато, с другой стороны, никакой другой класс народа не готовился так к перерождению, потому что никакой другой так не сблизился с казаками, как города, огражденные крепостями; казаки всегда могли подавать им помощь. Казаки принимали в свое сословие всех, лишь бы не униатов и не католиков: толпы рабов оставляли домы и бежали на Запорожье или в днепровские леса; целые деревни пустели. Свобода и приволье казацкой жизни возбудили дух народа. Чем более бунтовали казаки, тем увеличивали Поляки свои притеснения над простым народом; но этот народ, познакомившись с надеждой, тем упорнее ненавидел своих тиранов, и чем нестерпимее было его мучение, тем он готовее был отплатить за него. Уже в конце XVI века казаки говаривали, что их братью и перечесть нельзя; к концу половины XVII го века всякий благочестивый, способный носить оружие, именовался казаком⁸². Тогда уже северная часть польской Руси резко отделялась от южной. И там, и здесь были одинаковые притеснения, но в Литве не было казаков. Литовский народ продолжал идти по колее рабства, почти весь принимал унию, а, наконец, и католичество, а православные бежали в Малороссию. Малороссия сделалась сборным местом всех гонимых. В Галиции казаков не было, – но молодежь, а нередко старики и даже женщины, перебирались на Вкраину, на слободу⁸³. К счастью, казаки, увеличивая число свое беглецами, не заимствовали от них всеобщего бессилия и недеятельности; напротив, сообщали народу, сближавшемуся с ними, свободный и предприимчивый дух. Украина уже не та страна стала, какою была лет за пятьдесят: дворянство все сделалось польским; большая часть горожан и крестьян изменилась в казаков. Прежде они были слабыми, ничтожными; колебались между тем и другим, без всякого направления, даже без веры; разделялись на классы, а все были рабами, – теперь народ теснимый разделялся на два класса – униаты и благочестивые. Первые были рабы, вторые – казаки. Первые рабски покорялись тиранам и, безмолствуя при своем унижении, сделались злы, наглы; похлебствуя Полякам, в свою очередь, враждовали благочестивым; вторые, терпя гораздо сильнейшее гонение, думали только о свободе, были неукротимы, мужались духом, по мере сильнейшего угнетения, и готовились совершить перемену в судьбе страны и народа.

Из всего видно:

1. Что в то время последовало сильное различие в духе жителей Литвы и Малороссии: в первой оставался народ тот же; во второй возникал новый; первая приближалась к прочнейшему соединению с Польшей; вторая готовилась навсегда разорвать с ней всякие узы.

2. Что виной этой перемены в малороссийском народе были казаки, ибо они подняли духовенство, ослабили панов-отступников и служили надежной опорой посполитым классам; растя же беспрерывно более и более своею массой, сделались, наконец, господствующим классом народа в Малороссии, так что все другие должны были следовать их направлению.

Плачевное состояние Малороссии в XIV и XV веках, обуреваемой внутренними усобицами и угрожаемой внешними врагами, породило в ней особенный класс вольных военных людей, которые обязывались защищать святыню отечества. Неустройства соседних стран, географическое положение Малороссии, страсть к грабежу и войне, черта героических веков народа, привлекали к ним множество чужеземцев; на степях нынешней Екатеринославской губернии образовался новый, особенный народ, смесь европейского элемента с азиатским, народ, имевший общим с Малороссиянами веру и язык и отличный от них по духу и нравам. Вскоре из нестройной массы всякого рода беглецов составилось более или менее стройное тело, душой которого стали вера и война. Таким образом, казаки (так звались молодцы) приготовляли себя именно к событиям XVI и XVII веков; ибо с такой идеей могли, с одной стороны, служить оплотом целому христианству против угрожающего магометанства от Турков и Татар, а с другой – защитой православию против угрожающего католицизма; и при ближайшем соединении с жителями Украины могли передать им свежий воинственный дух, оживить дряхлый народ и вдохнуть в него мужество в годину несчастья. Судьба не замедлила повести их к сему назначению. Быв славны и сильны еще в половине XVI века, казаки не имели отечества, не могли назваться оседлым народом, бродили, сражались более из личных выгод корысти, хотя под предлогом веры, славы и свободы; не признавали ничьей власти, готовы были сего дня помогать одному государю, завтра его противнику. Польский король Стефан Баторий, сознавая вполне внутреннюю и внешнюю силу этого воинственного народа, от которого трепетал весь Крым и даже дрожали стены Константинополя, народа юного, свежего, – задумал сделать из него оплот Польше, подтвердил все их вольности, даровал новые права, разделил на правильные отделы или полки, расселил по Малороссии и составил, таким образом, национальное войско. Вместо холостой жизни, какую они вели прежде, у них явилась жизнь общественная, семейная: только часть оставалась в Сиче, первоначальном их притоне; большая часть жила в деревнях и городах с женами и детьми, не теряя воинственного духа, всегда с пламенным желанием лететь на брань, называя себя рыцарями православия (лыцарство – козацтво православне християнське). Тогда Малороссия начала изменяться: число казаков возрастало, угнетенные помещичьи крестьяне находили себе свободу в рядах их. К ним присоединялись пришельцы из Европы и Азии; иные бежали от деспотизма; другие от религиозного преследования; в Малороссии появились и лютеране, и кальвинисты, и цвингилияне, и социнияне, все гонимые инквизицией, все с ненавистью к католицизму, деспотии, все с любовью к свободе. Малороссия стала военной республикой; только что входила в мочь, была под правлением Польши, но носила все отпечатки самостоятельности, и могла, со временем, начать обращаться с Польшей, как равная с равной. Этого Поляки могли страшиться. До начала унии казаки не показывали неприязни к Польше, напротив, всегда были послушны правительству, готовы на брань даже против своих единоверцев – Московитян. При Сигизмунде Польша зацепила их права и веру. За несколько лет до унии сейм ограничил свободу казаков, постановив, чтобы рада их (совет) и гетман состояли в ведении коронного гетмана⁸⁴. Следствием сего был мятеж, под начальством Христофора Косинского, погибшего мучительной смертью. Этот мятеж, которого неудача произошла от несогласия казацких вождей, показывает, что самое ограничение прав не могло решительно поколебать казаков до того, как вера. Вскоре за сим мятежем был другой: за веру, под начальством Наливайка, и отличался иным характером. Число казаков было вчетверо более, чем у Косинского; войско уже без зазрения совести ополчалось на Польшу, защищая святую веру.

По истреблении Наливайкова войска, в начале имевшего блестящий успех, казаки навлекли на себя еще большее гонение и осуждены были разделять утеснения с прочими классами Украинцев. Несмотря, однако, на лишение всех прав, на совершенное порабощение, они не только не перестали быть вольными казаками, чего хотели Поляки, но еще ожесточались через бедствия, упорствовали против усилий, стали заклятыми врагами всего неправославного, ужасом помещиков, трепетавших каждый час за жизнь, служили примером и надеждой всем утесненным классам, стали представителями народа, беспрестанно возвышали голос за веру и попранное народное право. Приписать ли эту непоколебимость духа силе всеобщего характера или великому человеку, управлявшему казаками, гетману Сагайдашному? Кажется, и тому, и другому. И после Сагайдашного, в годину злейшего бедствия Украины, воинственный народ не терял духа; Сагайдашный же более всего способствовал влиянию казаков на судьбу малороссийской нации. Мы видели, как этот смелый и умный человек умел восстановить значение духовенства: еще большую славу заслуживают его действия в отношении к правительству. Избранный вольными голосами в противность правительству, он заставил Польшу признать себя гетманом; помогая Сигизмунду и Владиславу в войнах с Турцией и Московией, доказал им, что казаки важны и нужны для польской короны, и в то же время доказывал им, что казаки еще слишком сильны для защиты народных своих прав и веры. Когда Польша заключила с Турками мир, Сагайдашный нарочно подымал против них оружие, чтобы показать право казаков воевать с неверными без позволения правительства. Униаты и католики, гонители православия, встретили в нем сильнейшего врага; не раз случалось казакам по повелению гетмана, обагрять руки в крови духовных и светских, осмеливавших печатать Церкви; боялись его и паны отступники, ибо гетман со своим лыцарством всегда готов был на защиту утесняемых ими подданных. Докучая беспрестанно королю и сейму жалобами на утеснителей веры и прав, он выхлопотал для своих единоверцев несколько привилегий, а для своих братий возвращение старинных вольностей. Если эти привилегий и постановления были нарушаемы, по крайней мере, важно для народа было и то, что он хотя по виду защищен был правительством. Наконец, считая себя представителем русского народа, Сагайдашный избрал митрополита, восстановил духовенство и, сам человек неученый, грубый, сознавал, что единственная сила этого класса есть просвещение. Сагайдашный хотел просвещения своей родины: это доказывают училища, заведенные им⁸⁵. Несколько раз он был лишаем своего сана Поляками; несколько раз боролся с другими гетманами, которых поставляла против него Польша, страшась казаков и думая сохранением их прав отделаться от Конашевича. И Конашевич всегда оставался победителем, возвеличил свой народ, проложил родине путь к спасению, не запятнал себя и умер, как воин и как християнин, от раны, в монастыре.

Из преемников Сагайдашного долго не было равного ему по уму, зато все не уступали ему в ненависти к тирании и ревности к православию. Не проходило года без того, чтобы на сейме не раздавались смелые требования казаков о восстановлении прав несчастной Руси; не проходило года, чтоб вслед за такими требованиями не гремели против притеснителей казацкие гарматы. Требования эти часто оставались без внимания, еще чаще сопровождались привилегиями и уверениями всегда пустыми и ложными; мятежи во имя веры и оскорбленного человечества кончались почти всегда дурно, но зато повторялись беспрестанно; гетманы Тарас, Павлюк, Гостряныця с товарищами погибали в Варшаве мучительной смертью. С казаков драли кожи, казаков колесовали; казаков лишали всех прав, даже имени; казаки все не теряли духа. Правительство, не гнавшее явно веры и народных прав Руси, явно думало истребить казаков. После казни Гостряницы, правительство решило: не быть казачеству; имя было уничтожено; казаки обложены повинностями, даже поступали в число помещичьих крестьян⁸⁶. Однако, такое определение послужило во вред самой Польше, и вместо того, чтобы удержать и упрочить польскую тиранию в Малороссии, содействовало освобождению бедной страны. Не говоря уже о том, что казаки по прежнему выбирали гетманов и воевали с Поляками, большей частью несчастливо, смешение их с посполитыми преобразило не их в посполитых, а последних в казаков. Прежде простой народ был угнетен; казаки сохраняли какие-нибудь права или, по крайней мере, добывали их; теперь казаки были утеснены наравне с простым классом, исчезли в народе и сообщили всей стране воинственный дух: прошло 18 лет, и Малороссия, под именем гетманщины или казачины вся поднялась на решительную брань. Прежде войны Русских с Поляками носили вид мятежей казацких, теперь они слились в единую войну народную, которая ничем другим не могла кончиться, как решительным переворотом в судьбе Руси и Польши.

Никогда польское правительство не показало так очевидно своей слабости; ни в какое другое время не приготовлено было падение Польши, как в этот период. Польская анархия достигла той точки развития, с которой ей прямо надлежало действовать разрушительным образом на государственное и гражданское устройство. Безрассудный, тщеславный, властолюбивый Сигизмунд открыл путь всем интригам, предался воле иезуитов; пускаясь на смелые предприятия, неудачами ослабил во внешних делах значение Польши; восстановил против себя все классы; хотел возвыситься над сеймом и был ограничен им до крайности. Если мы станем беспристрастно рассматривать царствование этого государя, то увидим, что все совершенно дела польского правительства, как внутренние, так и внешние открывали собою ряд погибельных переворотов, долженствовавших некогда уничтожить Польшу. При Сигизмунде начались споры со Швецией, предвестник несчастных эпох Иоанна, Казимира и Августа Саксонского. Сигизмунд, безрассудно вмешавшись в дела Московского царства и не умевши пользоваться благоприятными обстоятельствами, раздражил эту враждебную державу и проложил дорогу неугасаемой неприязни, которая до тех пор была достоянием правительств и теперь перешла в народ. Но изо всех деяний, ознаменовавших блестящую для современников и гибельную для потомства эпоху Сигизмунда, ничто так вернее и скорее не вело Польшу к погибели, как притеснение вер, особенно греко-российской. Из истории образования унии мы видели, что Сигизмунд покровительствовал униатам, втайне радовался крамоле, давал способы к притеснению православия; за всем тем он не только не показывал себя врагом его, но защитником и покровителем, что явствует из его конституций. Заметим только, что во всех сеймовых конституциях и королевских привилегиях говорится мельком о притеснениях, а наиболее толкуется о церковных имениях, доходах и пр., как будто ни король, ни сейм не знали, что в Украине люди умирают без крещения, и мать всякий час опасается, чтобы не явился неистовый жолнерж и не разбил ее дитяти о камень.

Дворянство литовско-русское, вначале горячо принимавшееся за дело веры, впоследствии сделалось враждебным ей, особливо, когда козацтво взяло верх в Малороссии, и с идеей о вере соединилась идея освобождения народа от ига помещиков. Каждый из них видел тогда в казаках врагов и, будучи католиком, враждовал и к вере мятежных подданных. Впрочем, мы видим примеры уважения к православию, оказываемого самими католиками.

Н.Н. Бантыш-Каменский в своей Истории об Унии поместил прекрасное письмо канцлера Льва Сапеги к Иосафату Кунцевичу, в котором добродушный муж порицает ложное направление униатов и приказывает Кунцевичу оставить свои меры обращения⁸⁷. Письмо это дышет истинной христианской любовью, хотя слишком отзывается католицизмом.

Из него видно, что православие могло найти себе защитников в магнатах. Но письмо это писано при Сагайдашном: после него надежда на таких защитников стала неверной.

В 1632 году возшел на престол сын Сигизмунда, Владислав; его обыкновенно представляют государем добрым, справедливым, защитником утесненной веры. В самом деле, за 17-летнее свое царствование он издал несколько привилегий и конституций в пользу православия, несколько раз присягал в ненарушимости прав Руси; этого мало, – на жалобы казаков отвечал: у вас есть сабли, ищите расправы; но этим ничуть не облегчил бедствия своих подданных, а только увеличил⁸⁸. Поляки еще более приучались считать определения правительства игрушкой, а королевская присяга, неисполняемая, только роняла свое значение. Что это за государь, если в самом деле правда, будто он написал такие слова Хмельницкому: король подущает к мятежу своих подданных. После этого чего можно ожидать от польского правительства?

Наступил незабвенный 1648 год. Малороссия стала театром непримиримой брани народов. Человек, посланный Провидением в то время, когда уже семена решительного переворота созрели, когда единственной одушевляющей идеей народной стало освобождение от чужеземного ига, вел от юга несметные полчища гонимых христиан и неверных; города и села пылали; народ ожесточился: Полякам надобно было оставить Украину.

Рассматривая сию брань Малороссиян с Поляками, мы непременно должны обратить внимание на характер оной и главную идею. Эта великая борьба за свободу совести, за независимость страны, не была мятежем для приобретения выгодных прав, не была возмущением утесненной массы в роде попытки, – это было ополчение решительное, предпринятое наверное; война, которая ничем другим не могла кончиться, как вечным разъединением народов, брань, после которой нельзя уже было надеяться примирения. Бывают мятежи, поднятые шайкой мечтательных голов, недовольных бродяг, прихотливых богачей, поднятые во имя народа в противность его требованиям: такие мятежи кончаются сами собой и не имеют никаких последствий, кроме потери нескольких голов, конфискаций нескольких имений; бывают возмущения страны, которая, быв брошена под чуждое правление, старается удержать старинные права свои: такие возмущения кончаются часто примирением, если благоразумное правительство сознает справедливость требований, или же необходимой покорностью, если права эти несообразны бывают с духом времени, – но бывают восстания народа, потерявшего не только права гражданские, но и человеческие; восстания в ту эпоху, когда всякое терпение исчезает, когда тирания не одного правительства, но целого народа над другим переходит границы, – такие восстания не кончаются примирением, но совершенным отделением, часто падением одного из народов. В мятежах всех предыдущих родов для успеха нужно великого человека, нужно приготовить средства: здесь не для чего искать их – они явятся сами; не нужно воззваний – всякий чувствует свое бедствие, всякий готов на смерть, потому что для всякого уже надоела жизнь; не нужно даже готового войска: старики и женщины становятся в ряды мятежных полчищ. Таковы были брани Нидерландцев с Испанцами, брани Шведов с Датчанами при Густаве Вазе, брани Греков с Турками в наше столетие: такова была брань Малороссиян с Поляками. Не Хмельницкий поднял ее; не ему принадлежит честь освобождения родины, честь славного окончания первой войны – он был только избранником народа своего, орудием потребностей своего времени, своей страны. Этот человек, которого имя так пышно гремит в истории нашей, не имел даже ума Сагайдашного; ибо первый действовал непрерывно, неизменно, а Хмельницкий изменялся, не доводил до конца дела и оканчивал его вопреки народному желанию. Присоединение Малороссии к Московии можно еще, и то не строго разбирая, назвать делом Хмельницкого, но освобождение от Польши – никогда. Не Хмельницкий был действующим лицом, а народ; не Хмельницкий воззвал народ к восстанию, а народная потребность вывела Хмельницкого из бездействия. Успехи Малороссиян в сражениях не столько надобно приписать мужеству и искусству казацкого предводителя, сколько всеобщей единодушной решимости, готовности каждого на смерть, оцепенение, какое овладело Поляками в минуты угрожающей со всех сторон опасности. Подвигаясь с огромным своим полчищем от степей Бористена в польскую Украину, Хмельницкий везде находил помощь, везде слышал о восстаниях; везде по городам резали старост, кастеллянов, истребляли гарнизон, по деревням топили Жидов и униатов. В то время, когда более правильное ополчение разбивало польские войска, предводимые Потоцким и Конецпольским, – отчаянные герои православия собирали шайки и пролагали страшным образом дорогу гетману. Имена их, неважные и даже часто неизвестные в истории, живут до сих пор в народных песнопениях; и бандуристы Украины более славят Морозенка, Лисенка, Перебийниса, нежели Хмельницкого и его сподвижников, знаменитых в истории и мало известных народу. Не доказательство ли это, что восстание 1648 года было дело народа: память народная умеет дорожить славой предков.

Главнейшим побуждением этого народного восстания была вера. Притеснения прав казацких и угнетение народа были только побочными предлогами к возмущению. Только именем веры одушевляли предводители своих воинов; только ради оскорбленного православия решились казаки идти поручь Татар, с которыми они столько лет беспрестанно воевали. Мщение Малороссиян, иногда превышавшее свирепостью жестокости притеснителей, простиралось не столько на Поляков, сколько на неправославных. Католик и униат осуждены были на смерть. Если б можно исчесть сотни тысяч погибших от гайдамацких шабель и списов, то, наверно, нашлось бы две трети Малороссиян отступников, часто невинных, принявших унию или по невежеству, или наследовавших ее от родителей. Господство католицизма в Малороссии произвело в жителях сей страны какую-то безотчетную ненависть ко всему, что только было с ним в согласии, и безотчетную привязанность к тому, что было с ним в разладе. В войске Хмельницкого было множество разных еретиков, бежавших с Запада и приставших под знамена малороссийского предводителя единственно для того, чтоб мстить католицизму. Партизаны, не имея никакой человеческой жалости к католикам и униатам, щадили самых Поляков реформаторов и лютеран. Это была война против католицизма у Славян, к которым перешло, наконец, западное брожение немецкого племени, война, долженствовавшая нанести последний удар честолюбию пап и отнять от них надежду на утверждение своей власти в Европе.

Зборовский мир, заключенный с изнеженным, тщеславным, добрым, но нерассудительным Иоанном Казимиром, прекратил на время кровавую брань, но не положил ей конца. Хмельницкий заключил его вопреки народному требованию и обстоятельствам. Условия сего мира не могли удовольствовать ни Поляков, ни Малороссиян. Для Поляков они слишком были тягостны и показывали ясно всему миру бессилие польской державы, принужденной уступать мятежникам. Казакам предоставлена была почти независимость; следовательно, Польша могла опасаться нового восстания⁸⁹. Дворянство и духовенство лишались на Украине своих прав; а так как дворянство и духовенство только и пользовались правами у Поляков, то такой договор оскорблял всю народную силу королевства: все негодовали на короля, требовали разрыва; и если сейм и принужден был утвердить унизительные статьи, то разве для того, чтобы выиграть время. С другой стороны, такой мир не согласовался с желаниями казаков и народа. После таких изуверств, какими ознаменовано восстание 1648 года, трудно было примириться. Малороссия вовсе не хотела мира с Польшей; Малороссияне не могли обольститься уверениями польского правительства, которое издавна отличалось коварством, унижалось в несчастии, пренебрегало клятвами и обетами при удачах. Католицизм стал для них ненавистен до того, что они готовы были лучше поступить под власть неверных; Малороссияне хотели независимости: это было их народным требованием; этого требования не исполнил Хмельницкий в то время, когда мог исполнить, когда ловкая политика могла бы удержать хана, а решительная битва отворить дорогу во внутренность королевства. Любовь казаков к Хмельницкому, проявившаяся в таком блестящем виде после пилявской битвы, охладевала. Разумеется, казакам нельзя было не радоваться восстановлению своих прав; народу нельзя было не славить своего освобождения; православию нельзя было не торжествовать своей победы; но эта радость, это торжество были только временные. Украина была облегчена, но Украина все-таки была польской областью. Украина имела права свои, но все находилась под правлением такого народа, у которого не было никакого прочного права. Малороссияне не хотели, чтобы Поляки имели даже и тень власти над их отечеством. Польские помещики думали еще господствовать в своих русских поместьях; крестьяне не повиновались, бегали, иногда убивали господ; казаки им помогали; фамилии, прежде богатые и цветущие, жившие на счет Украины, разорялись и являлись на сейм просить защиты против мятежников; все обвиняли короля в слабости⁹⁰. Со своей стороны, Хмельницкий увидел невозможность ужиться Малороссии с Польшей, – требовал свободы, еще неограниченнее; Поляки требовали покорности; народ русский, движимый ревностью к православию, горел утвердить его первенство; народ польский, приверженный столько же к католичеству, смотрел на Русских, как на врагов их вере, готовых отплатить им за свою веру⁹¹. Дерзкие планы Хмельницкого пособляли этой неприязни. Объявленное посполитое рушение имело чрезвычайный успех: народ, равнодушный к делам отечества, в которых он не участвовал, поднялся за веру, когда считал ее оскорбляемой. Папа благословил этот крестовый поход католицизма. С другой стороны, Хмельницкий, испросив благословение патриарха, принял в свое войско митрополита коринфского, предпринял войну во имя православия и хвалился истребить католицизм в польском королевстве. Этот Хмельницкий был только велик на словах, мал на деле. Счастливое окончание зборовского мира возгордило его, и отклонило от него сердца подчиненных. Мечтая, что успех первой войны, которая могла бы кончиться гораздо успешнее, принадлежит ему; зазнавшись с владетельными особами, – он думал, что в его руках судьба северного славянского мира, и, не довольствуясь освобождением Малороссии, еще не довершенным, намеревался делить с Рагоцием Польшу и ввести в нее православие. Эти замыслы были не больше, как мечты гордеца, упитанного счастьем и забывшего себя. Зная недоброжелательство к себе Малороссиян, он думал укротить его суровостью и деспотизмом; Хмельницкий, пышный гетман, перестал быть славным Богданом, который за два года перед тем вел победоносные полки за веру и родину.

Отвергнув помощь Турков, потеряв любовь подданных, не узнавши хорошо сил неприятеля, с изменнической силою Татар, с гордостью и самоуверенностью выступил Богдан на брань против закоренелых врагов родины. Казаки, не любя его, стали в ряды, потому что ненавидели Польшу. И с той, и с другой стороны ополчение приняло вид священный: там папский легат, здесь коринфский владыка – возбуждали именем одного и того же Спасителя войско на брань.

Сражение произошло при Берестечке, в нынешней Волынской Губернии, длилось четыре дня, и кончилось гибелью казацкого ополчения⁹². Малороссияне явили пример неслыханной храбрости и твердости духа, а предводитель их, мечтавший о разделе Польши, о короне, постыдно испрашивал помилования у хана.

Тщеславный в счастии, Хмельницкий в несчастии упал духом и заключил с Потоцким в Белой Церкви договор, по которому Малороссия должна оставаться в прежней зависимости от Поляков. Итак, через ошибки вождя погибли плоды, стяжанные кровью народа. Начались утеснения; начались бунты против гетьмана. Казаки, не признавая договора Богданова, продолжали сражаться против воли его с Поляками, но всегда несчастливо, потому что слабость Хмельницкого ввела между ними крамолы и притом Польша имела искусных полководцев. Гетман, зная, что с участью страны соединена его собственная, видел необходимость воевать; но как? Своей силы недоставало; – у соседей просить помощи? Но угнетенная Украина не могла просить помощи у сильного государства без того, чтоб не опасаться со стороны помощников. Хмельницкий задумал прибегнуть к политике, испытавши непрочность оружия. Надобно было для вида искать помощи сильного и после поставить себя в такое положение, чтобы освободиться от влияния защитников. К кому же обратиться? Швеция, обещавшая Малороссиянам помощь, могла оставить начатое в самую критическую минуту, по отдаленности места и политическим видам. Турция также готова была предложить Украине свои услуги, но могла ли Украина положиться на нее? Не представлялась ли ей судьба броситься из огня в воду? Что могло служить ручательством, что Украина удержит свою независимость, привлекши к себе неверных? А если она сделается данницей Султана? Под владычеством Польши терпело православие, под владычеством Турции могло потерпеть все христианство. Готов был помогать Украине и Крым, но надежна ли эта помощь? Крымские полчища легко могли разорить Гетманщину, как и Польшу. Немецкая Империя велика была только обещаниями и ласковыми эпитетами. Оставалось прибегнуть к московскому царю? Малороссияне находили твердую защиту для своей веры и надежду на покровительство от Польши, ибо двор московский и без того негодовал на Казимира и сейм. Малороссия была земля русская, православная, древняя истинная Русь; народ ее некогда жил общей жизнью с народом северным; государи московские давно уже считали ее своим наследием: обратиться Малороссиянам с прошением помощи к царю Алексею Михайловичу нельзя было иначе, как изъявить готовность поддаться ему, и признать в нем истинного, законного владыку. А это было противно честолюбивым замыслам гетмана; и самый народ малороссийский, хотя и помнил о прежнем единстве, но не мог соединиться с Московитянами истинно по-братски. Нравы, язык, понятия, все изменилось веками. Участвуя столько столетий в непрерывных бранях Поляков с Московитянами, Малороссияне привыкли считать Москалей народом неприязненным. Правление московское, стройное, самодержавное, было очень несогласно с вольными идеями Малороссиян, привыкших и в Польше, и в своей Гетманщине видеть анархию. Все трепетали за свои права: казаки знали ум и любовь к порядку московского государя, были уверены, что царь не станет с ними ссориться и мириться, подобно польским королям, и не будет давать им по десяти лестных привилегий и конституций, из которых ни одна не поправит их участи. Духовенство боялось за свою независимость, страшилось покорности патриарху московскому; одним словом, все отталкивало тогдашних Малороссиян от московского престола⁹³. Но зато была идея, одушевлявшая всю массу народа, идея, которая могла прогнать всякие опасения – Вера. Православию угрожало бедствие, а православие было для Малороссиян дороже всего; все видели, что только одно соединение с Московией могло защитить его – эта идея изгнала всякий предрассудок, всякое народное честолюбие; Малороссияне присягнули царю, но присягнули ему единственно потому, что он и народ его исповедовали святую восточную веру. И совершилось событие великое, обеспечивавшее будущее благоденствие обеих Россий, событие едва ли не главное, проложившее путь нашему общему отечеству к славе и величию. Но историк напрасно будет искать той поэтической стороны, которая должна бы отсвечивать это братское соединение двух ветвей единого народа. Самые черные черты народной недоверчивости, вынужденная присяга, тайная неприязнь, надежда на обман – характеризуют эту эпоху. Хмельницкий не думал искренно поддаться царю: он хотел только этим подданством испугать Польшу, запутать Россию, а потом воспользоваться обстоятельствами для своих честолюбивых планов. Народ присягнул только потому, что белоцерковский договор мог стеснять их веру, и, притом, после уверений со стороны московского правительства в сохранении его прав на веки. Таким образом, уния, приводя народ в движение, внушая ему опасение за веру, произвела то, чего домогались цари от Иоанна III, и чего бы они не достигли без нее.

Уния возбудила к восстанию Малороссию; восстание имело следствием соединение сей страны с Московией; а это происшествие повлекло за собой двадцатисемилетнюю, кровавую, переменчивую войну, роковую последствиями для Польши, печальную, но славную для России. Причина такого продолжения брани совсем не заключается в столкновении равных сил, когда труден бывает перевес: Россия с первого раза поразила Польшу, довела ее до крайности, заставила согласиться на унизительные условия, даже на вечное соединение. Малороссия была виной, что кровь ее чад и кровь единоплеменных Московитян проливалась столько времени и конец брани не соответствовал началу. Народ казацкий, сообщивший свободное и воинственное направление всей стране, особенно чрез усиление запорожской Сичи, привык к своеволию и непокорности. Вся масса Украины следовала по сему направлению, желала чего-то, сама не зная, чего. Гетманы (это достоинство особенно возвысилось после Сагайдашного) мечтали о независимости, думали образовать из Малороссии что-то особенное, государство, республику, Бог знает что такое, и, не имея к тому внутренней силы, не сознавая даже ясно своей идеи, колебались между дворами сильных государств, бросаясь то в ту, то в другую сторону, – за ними следовали толпы казаков, готовые обнажать мечи на толпы, набранные другими честолюбцами, замышлявшими иное. Разрушение, погибель были бы следствиями этих беспорядков, если б несчастную страну не успокоило то, что уже раз спасло ее, – вера.

Благодаря Провидению, при всех беспорядках, обуревавших Малороссию, народ ее сохранил ту преданность к православию, ту неприязнь к иноверному владычеству, которые были источниками ее освобождения. Точно, буйным казакам совершенно было несносно кроткое, но справедливое правление Алексия Михайловича, любившего порядок, запрещавшего казакам самовольно драться между собой, хотевшего, чтобы Малороссия не только по виду, но и в самом деле была соединена с Московией; а гетманы, следуя один направлению другого, не оставляли желания быть независимыми владетелями независимой Украины; но зато, всякая попытка к приобретению такой независимости убеждала Малороссиян в необходимости соединения с Московитянами. Надеяться, что Малороссия, без помощи чужестранцев, может добыть себе независимость, было, по тогдашним обстоятельствам, безрассудно; а положиться на помощь других – чтоб из этого вышло? И самая независимость не была бы достигнута, да еще и вере угрожала опасность. Уже неприязнь к иноверству была довольно сильна, чтобы отвратить Малороссиян от такой помощи. Выговский задумал было оторвать Малороссию от Московии, заключил договор с Поляками, по которому Малороссия объявлена независимой республикой, союзной Польше⁹⁴: главнейшим условием договора было то, чтоб, как в Польше, так и в Малороссии, только и были терпимы два вероисповедания: греческое и римское (странный заговор неприязненных вер). Но Малороссияне, разделявшие желание гетмана освободить страну, не хотели никакой с Поляками дружбы, не полагались на вероломное польское правительство, прибегли к Московии, и Выговский бежал. Подлый Бруховецький задумал искать помощи у Турков, и был убит дубьем опошнинской чернью: мятежники, простершие своеволие до того, что перебили воевод московских, опять предались на милосердие законного монарха. Явился новый, сильнейший крамольник Дорошенко. Малороссияне изменами своими навлекли несчастие на русские войска и ввергли Россию в запутанное положение: подписан был мир в Андрусове, по которому Малороссия, по течению Днепра, разделялась между Московией и Польшей; и все негодовали на царя, боясь, чтобы опять не сделаться подданными Поляков; Дорошенко воспользовался всеобщим ропотом: под предлогом угнетения веры за Днепром, воевал Поляков; под предлогом оставления Украины, враждовал Москве. Народ думал в нем найти избавителя; но едва Дорошенко заключил договор с Турками, никто, не хотел союза с врагами Христа, и заднепровские города присягнули царю в верности, – Дорошенко пал. Везде, во всем действовала вера: несмотря на неудовольствия с царем и нелюбовь к Москалям, все-таки единый царь под солнцем был православным, единый народ московский благочестивым. Коль скоро предстояла опасность православию – все забывалось; не было нигде защиты, кроме царя восточного. Вера, соединив вначале непрочно Малороссию с Московией, удерживала несколько раз их распадение и, наконец, соединила навсегда для общего счастья.

Малороссийская война, поднятая за честь православия еще более, чем за оскорбление царского достоинства и народных прав, прерывалась несколько раз договорами и перемириями, которых главнейшими условиями со стороны Московии была свобода веры в польских владениях. Казимир, быв сначала кардиналом, не мог отречься от закоренелой привязанности к католицизму; притом, он обязан был ходатайству папы престолом, а еще более позволением жениться на вдове Владислава, своей невестке. В его царствование анархия дошла до высочайшей степени; в несчастное время вторжения Москвитян и Шведов, почти все магнаты приняли подданство Карла Густава, а король обязан своим спасением единодушию простого класса и искусству полководцев: Чарнецкого и Любомирского. В благодарность за спасение отечества положено облегчить участь низшего класса; однако, все кончилось привилегиями и обещаниями. Права католического духовенства уже для самых Поляков стали несносны: все требовали ограничения их; и Юрий Любомирский поднял мятеж против короля. К этим беспорядкам присовокупилось еще избрание преемника. Королева хотела возвести французского принца; другая партия – австрийского; а Русские – Алексия Михайловича. Такая анархия более и более обессиливала власть законов, и конституции сейма не действовали: иноверцев гнали, не взирая, что и Алексий, и Густав ополчались за гонимых. При слабом, больном и телом, и душой, Михаиле Вишневецком, Польша пришла еще в жалчайшее положение: ее разоряло страшное турецкое нашествие. Король Иоанн Собейский думал прекратить споры о верах собором в Люблине; но, видя неуспешность таких мер, занятый войной с Турками, нуждаясь в помощи Русских, заключил в 1686 году московский мир, по которому Малороссия по сю сторону Днепра, Киев с Васильковым, Трипольем и Стайками остались за Россией. Положено жителям польской Руси даровать право свободного богослужения и зависимости от одного митрополита киевского.

Московский мир только в половину решил задачу унии, и в политическом, и в религиозном отношениях. Только половина Западной Руси освободилась и соединилась с Восточной; только в половине Западной Руси перестало гонение на православие. Литва, Волынь, Подоль, Галиция оставались еще в жертву католическому изуверству. В условиях мира положено было свободное отправление греческого богослужения, но уния не прекратилась. Следовательно, в строгом смысле, московский мир не произвел ничего в судьбе жителей Руси, оставшейся под польским владычеством. Пока это зло, возникшее против положительного народного требования, не было искоренено в самом зародыше, никакого прочного обеспечения веры ожидать нельзя было. Конституций и привилегий так было много, что им не только нельзя было верить, даже не стоило обращать на них внимания.

Но если московский мир не довершил планов русского правительства, по крайней мере, поколебал Польшу; показал, чего, со временем, должно было ей ожидать от России, и проложил российскому двору дорогу ко влиянию на это жалкое, расстроенное государство. Сто лет еще Польша носила имя независимого государства; но этому продолжению своего недостойного существования она обязана единственно тому, что от Петра до Екатерины не было на российском престоле истинно великого венценосца. В продолжение этого столетия не прекращались гонения на благочестивых и диссидентов, несмотря на тщательное старание русского двора и даже польского правительства. Тогда гонимые обращались к России: дела синода закиданы были жалобами; и во весь этот период редко год проходил, чтобы российское правительство, и просьбами, и угрозами, не требовало прекращения беспорядков. Но с Поляками надобно было поступать иначе: они этого хотели. Еще Петр 1-й сознавал это, и обращался с Польшей самовольно: заставлял Поляков признавать королем, кого назначал; посылал войска усмирять недовольных. Огромные заботы великого государя не позволяли ему обратить особенного внимания на польские дела; и, притом, Петр заботился не о распространении пределов отечества, а о том, чтобы доставить ему блага гражданского устройства и просвещения, и поставить в ряду европейских держав. Однакож, он не оставлял в небрежении притеснения, терпимые православными: беспрестанно писал к королю и к папе; назначал комиссаров для защиты православия; заставлял униатских иерархов возвращать места благочестивому духовенству⁹⁵. В ходатайстве Петра видно благородное сознание своей силы и права: западные Руссы привыкли с тех пор смотреть на российского монарха, как на единственного защитника, и, видя обман при дворе государя своего, обращались к русскому. При наследниках Петра продолжались те же утеснения, те же жалобы; также русские государи ходатайствовали за жителей польской Руси; Польша слабела, клонилась к падению; Россия крепилась, возрастала и получила решительный перевес в делах со своей соседкой. Настало царствование Екатерины. Великая государыня поняла, что дело Алексия Михайловича не довершено; что Польша давно уже нарушила московский договор, – что она достигла своей последней точки. Екатерина дала ей короля, – но Польша не могла управляться сама собою. Не смотря на новые привилегии и диссидентам, и неунитам, утеснения продолжались – православных священников били; церкви разоряли; народ мучили.

Екатерина решилась прекратить это бесконечное расстройство. Польша была покорена, и В. К. Литовское с Заднепровской Малороссией и Белоруссией присоединено к России. Образовалась единая Всероссийская Империя: прекратились гонения на православных – унии не стало. Царствованию Николая принадлежит слава уничтожения этой язвы, двести лет терзавшей несчастную Западную Русь и погубившей польскую монархию на веки.

1. Западная Русь, вначале имевшая свою религиозную и национальную самостоятельность, теряла ее по мере упадка внутренних сил и единства.

2. Православие сближалось с католицизмом по мере того, как сближалась Русь с Польшей по обстоятельствам. Уния, или религиозное соединение, совершилась во время политического соединения Руси с Польшей.

3. Задача унии была чисто политической; потребность ее для народа была отрицательной.

4. Народ русский был бессилен устоять в православии и национальности. Уния пробудила в нем чувство того и другого.

5. Притеснения, оказываемые благочестивым со стороны униатов и католиков, поддерживались бессилием правительства.

6. Народ русский в Малороссии, быв сперва единым с народом русским в Литве, отделялся от него и перерождался.

7. Казаки были виновниками перерождения Малороссии и спасителями православия и народности.

8. Хмельницкий заключил зборовский мир против народных требований, ему ложно приписывают освобождение своего отечества.

9. Московский мир в половину только решил задачу унии и в религиозном, и в политическом отношении.

10. Отторжение Малороссии от Польши приготовило окончательное падение сего государства.

11. Уния прекратилась только тогда, когда прекратилась зависимость Западной Руси от Польши и образовалась истинная Всероссийская Империя.

12. Последствия унии были совершенно противны ее положительному назначению: дело шло о том, чтоб соединить крепко Русь с Польшей, утвердить силу королевства, истребить на Руси православие, – а вышло то, что Русь совершенно освободилась от польского ига, Польша погибла, православие избавилось от врагов и процвело во всем блеске.