14. Лингвистические основания теории Гольцмана

В подтверждение своих соображений о существовании письменных источников для первых трех канонических Евангелий Гольцман обращается к филологическим или вообще лингвистическим основаниям, – к языку и словоупотреблению синоптиков. Здесь, по его выражению, находится полное оправдание его мнения и, как ему кажется, потому, что «может быть весьма ясно выражено взаимное отношение трех евангелистов к их источникам, если тщательно исследовать стилистические особенности их Евангелий».

Нет сомнения в том, что каждому писателю свойственны особенные, его лично характерные выражения, составляющие его стиль, и если такие выражения наперед будут известны критику текста известных сочинений, то, конечно, он может указать те или другие отрывки, написанные слогом известного уже ему автора в сочинении другого, также наперед уже известного по своему стилю. А если сочинения, подлежащие критике, принадлежат такому автору компилятору, который то пополняет, то опускает, то видоизменяет и заменяет, то поясняет или иначе представляет рассказы и речи, предложения и выражения, слова и их формы в известном компилируемом сочинении, то можно а priori справедливо сказать, что при этих условиях нет возможности дать какой-либо определенный, не субъективный критерий, с помощью которого можно было бы одни обороты речи отнести по принадлежности к сочинению одного автора или его источника, а другие к другому.

Впрочем, по замечанию Гольцмана – «основное положение, что стиль есть человек, должно быть правильно понято». Это конечно, но в том-то и состоит трудность, как соблюсти эту желаемую правильность, если в данном деле (при определении письменных источников синоптических Евангелий) нет определенного и точного критерия. Это так и по сознанию самого Гольцмана: «различные источники и оригинал могут быть легко указаны и измерены лишь только тогда, когда критик вспомоществуется в этом отношении надежной нормой и основаниями». Да. Но как определить норму и дать основания для того, чтобы в достаточной мере точно указать отношение между мнимо известной компиляцией и оригинальным источником Евангелий? На это нет и не может быть удовлетворительного ответа в теории Гольцмана, которая в данном моменте своего развития идет от указания особенностей к определению им соответствующих, хотя по ним же и определяемых, источников Евангелий.

Что именно признать особенностью в стиле и какого, собственно, источника? Вот существенно главный вопрос в настоящем деле, но он необходимо остается без удовлетворительного ответа, по ложному направлению и неправильному приложению самого метода исследования со стороны Гольцмана. Сущность дела, с точки зрения Гольцмана, может быть выражена так: некоторые рассказы или речи, заключающие в себе известные выражения или слова, которые составляют их особенность, принадлежат собственно такому-то источнику, например – А. Это само собою возбуждает вопрос, почему же не другому – Λ? На это необходимо должно и можно искать ответ только уже в самом содержании данных рассказов или речей. Между тем само содержание их относится, по теории, например, к А только потому, в данном случае, что они заключают в себе такие фразы или слова. Так, по теории, приходится об особенностях стиля А или т. п. судить по содержанию отрывков известного источника, а содержание этого источника определяется по известным стилистическим особенностям или, вообще, лингвистическим данным. Очевидно, должно принять за вероятное что-либо одно, или – то, что стилистические особенности Евангелий, определяемые содержанием их отрывков, не имеют самостоятельной силы доказательности, или, независимо от этого, никакой совершенно. Но для теории Гольцмана, которая доказательность стилистических особенностей обусловливает самим содержанием их включающих отрывков, независимое от того рассмотрение этих особенностей, собственно говоря, и невозможно. Также и второй способ рассматривания для определения значения их, как аргументов, не достигает цели именно потому, что тогда и всякая другая теория может найти в них для себя столь же твердую опору. Иначе говоря, эти стилистические особенности синоптиков не могут быть строго научным средством для оправдания какой-бы то ни было теории. Это положение не отрицается самим пониманием и приложением понятия о стилистических особенностях в теории Гольцмана, хотя он и заявляет, что «такое понимание и правильное приложение его, делают стилистические особенности средством, пригодным для цели, что этими особенностями определяются известные письменные источники и даже известное число их ³⁵².

По исследованию Гольцмана, открывается, что:

а) В основании всех трех синоптических Евангелий лежит источник А, сверх того, для Евангелий Матфея и Луки еще источник Λ. Эти два источника представляют особую область языка.

б) Каждый евангелист имеет свой собственный стиль, который равномерно в его Евангелии проходит через все рассказы и речи. Та и другая часть Евангелия равномерно обработана. Относительно речей Матфей и Лука весьма значительно обнаруживают свою самостоятельную авторскую деятельность, они тот и другой источник комбинируют в одном Евангелии.

в) Синоптики перерабатывали свои источники при самостоятельном словоупотреблении: никто из них не передает свою материю словами А или Λ исключительно, т. е. каждый непременно привносит свои слова и обороты речи или оригинальный стиль. Неизвестно, однако, что и чем здесь оправдывается: теория ли известным употреблением стиля или употребление стиля рассматривается и определяется соответственно теории. Так или иначе, но, прежде всего, сами тезисы Гольцмана, касающиеся стилистических особенностей Евангелий, представляют взаимное противоречие один другому.

В самом деле, если «каждый евангелист имеет свой собственный стиль, проходящий в его Евангелии одинаково по всем рассказам, как и по всем речам (тезис 2-й), то как можно отличить при этом еще источники каждого Евангелия и дознать, что в основание всех трех синоптиков положен один общий источник А (тезис 1-й)? Понятно, так: слова и выражения, которые встречаются только у одного евангелиста, будут относиться к числу особенностей его стиля, а сходные у трех или двух – к области языка известного источника, например А. Но если так, то с этим трудно примирить тот тезис, что «синоптики не были только копиистами, а перерабатывали свои источники при самостоятельном употреблении языка (тезис 3-й)». Следовательно, должно признать, что синоптики были и самостоятельны, и компилятивны в отношении к языку письменных источников. А это возбуждает новый вопрос, почему же некоторые слова синоптики заменяли другими, а некоторые, и большинство их, оставляли? На это в теории нет, и не может быть удовлетворительного ответа. И это так, именно потому, что предположение – сходные обороты речи или слова указывают один источник, а особенные у того или другого евангелиста – другой, уничтожается тем соображением Гольцмана (тезис 3-й), что различные формы выражают собственно одно и тоже содержание (один источник?), только самостоятельно переработанное в стилистическом отношении. Следовательно, стиль еще не свидетельствует о различии письменных источников. Этот вывод подтверждается еще тем соображением Гольцмана (тезис 2-й), что Матфей и Лука при изложении речей весьма много обнаруживают свою авторскую самостоятельность, комбинируя оба главные источника А и Λ. Отсюда, если даже есть сходство в известных отрывках по стилю, то и оно не свидетельствует об одном и том же источнике, потому что оно может быть объяснено переработкой двух источников в одном труде, и одним автором – в одном определенном отделе его труда. А потому, сходство (по тезису 2-му) не свидетельствует о тожестве одного источника, так как оно может быть следствием самостоятельной обработки и комбинации двух источников; разнообразие выражений (по тезисам 2-му и 3-му) не свидетельствует о двух различных источниках, так как оно могло быть следствием также самостоятельной переработки одного и того же источника. Итак, если (по тезису 1-му) представляется, что существовали два источника А и Λ с особенной окраской языка, то они (по тезису 3-му) могли быть двумя редакциями одного и того же источника в стилистическом отношении. Если (по тезису 2-му) каждый евангелист имеет свой собственный стиль, то (по тезису 1-му) нет основания предполагать для него особой окраски языка, указывающей на другой основной для него источник. Если (по тезису 3-му) синоптики не были только копиистами, а напротив, обрабатывали свои источники при самостоятельном словоупотреблении, то их обработка (по тезису 1-му) не представляет ничего вполне и существенно самостоятельного или (по тезису 2-му) не дает возможности указать их источники, так как они перерабатывали свои источники иногда А и Λ вместе, иногда один А или Λ, придавая им (по тезису 2-му) самостоятельный стиль и (по тезису 3-му) даже язык. Так из самих тезисов теории видно, что её указание стилистических особенностей в тексте синоптиков, не имеет значения научной аргументации в пользу их компилятивной зависимости от метчиков А и Λ.

Сбивчивость и несостоятельность тезисов, касающихся стилистических особенностей, обнаруживается в самом приложении к делу того общего суждения, что «стиль есть человек». В теории: «судя по сравнению языка и выражений, синоптические Евангелия в главном деле являются вариациями одного и того же источника и уклонения их от него состоят в перемене

а) синонимических выражений,

б) в выборе названий лиц,

в) в положении, которое принимает определенное слово в составе предложения,

г) в выражении предложения,

д) в приведении пояснительных предложений,

с) в различном спряжении одних и тех же слов».

Этим, но теории, и доказывается, что «все синоптики, судя по их языку и словоупотреблению, имели пред собой определенный текст, которому они то следуют дословно, то переменяют некоторые выражения». Следовательно, как сходство, так и различие в языке синоптиков одинаково говорят в пользу теории, предполагающей для них письменный источник. Наоборот, что же требуется от писателей синоптиков, чтобы они стали для критики Гольцмана самостоятельными в стилистическом отношении? Ужели полнейшее различие в их тексте и языке? Если это так, то следует предположить вместе с тем такое же различие и в самом содержании их, выражением которого служит синоптический текст. Сходное содержание, особенно если оно точно выражается или прямо из уст в уста передается и воспоминается, неизбежно должно быть сходным в изложении и в самом языке у различных посредствующих в этом деле лиц. Самостоятельность не есть то, что называется совершеннейшею независимостью или полнейшим различием одного автора от другого в содержании и изложении одного и того же предмета ³⁵³. Рассказы и речи, сходные по содержанию, однако достаточно различные по выражению и языку, еще не предполагают для себя непременно общий письменный источник, объясняющий, по теории, это сходство. Там, где теория по сходству заключает об одном источнике, можно наоборот думать, что оно зависело от одного автора, где различие в стиле, по теории, предполагает особенности автора, там, наоборот, можно думать об одном источнике, переработанном с некоторым видоизменением в стилистическом отношении и т. д.

Если это верно вообще, то также оно верно и в частностях.

а) Относительно «перемены синонимических выражений» должно сказать, что она при письменном источнике не имеет цели. Гольцман указывает следующие примеры в этом отношении. В притче о сеятеле у Марка стоит слово σατανας, у Матфея вместо этого – πονηρος, у Луки–διάβολος. Это, по мнению Гольцмана, доказывает, что синоптикам предлежал один письменный источник, но они со своей стороны переменили название сеявшего плевелы синонимами σατανας, πονηρος, διάβολος. По какому же поводу произошла эта перемена синонимов? Неизвестно и не может быть известно, так как от перемены этих синонимов смысл притчи не изменяется; притом даже и неизвестно, какой именно из синонимов σατανας, πονηρος. διάβολος принадлежит собственно первоисточнику: синоним σατανας, принятый Марком, встречается и у других, а синоним διάβολος, принятый Лукою, встречается в Евангелии Матфея, не только в данной притче, но и в других местах. Эти синонимы употребляются как в одном источнике, так и в другом, и в разных ³⁵⁴. Следовательно, употребление разных синонимов, как σατανας, πονηρος, διάβολος, не говорит ни об особенном стиле синоптических евангелистов, ни о письменном источнике их, в данном случае синоптики различны, но не стилистически; они употребляют различные синонимы, но не видно, чтобы они держались одного письменного источника, различие вообще указывают только на независимость...

Еще пример того же рода: ев. Марк в той же притче употребляет οι σπειρομενοι, Матфей – о σπαρείς, Лука – το πεσον. Действительно, у Марка в одном и том же объяснении притчи о сеятеле употребляется слово σπειρομενοί трижды; у Матфея слово σπαρείς – четыре раза; у Луки слово πεσον – однажды. Но что же отсюда следует? – никак не особенность стиля. Прежде всего, опять неизвестно, какое из трех слов σπειρομενοι, σπαρείς и πεσον было в первоисточнике; неизвестно, почему один евангелист отступает от другого; у двух – Матфея и Марка слова σπειρομενοι и σπαρείς одного корня и различаются только в числах, – одно во множественном числе, другое в единственном, а это нельзя признать особенностью стиля. В той же притче и ев. Матфей некоторые слова употребляет во множественном числе, например: а μεν επεσεν, αλλα... как и Марк, наоборот, – в единственном: о μεν επεσεν, άλλо επεσεν... Лука употребляет το πεσον – по корню отличающееся от тех слов, принятых Матфеем и Марком, но и это не стилистическая разность, потому что слово το πεσον соответствует употребляющемуся в притче слову, одного с ним корня – επεσον, а это слово в форме επεσεν употребляют Матфей и Марк, именно так: Матфей – α μεν επεσεν, Марк – о μεν επεσεν, Лука также – о μεν επεσεν. А, с другой стороны, слова у Марка σπειρομενοι, у Матфея – σπαρεις, тоже не стилистические особенности, как у того, так и у другого евангелиста этим словам, употребляющимся в изъяснении притчи, соответствуют в самой притче слова одного с ними корня, как σπειραι и под. Матфей говорит: εξηλθεν о σπειρών του σπειραι... Марк: εξηλθεν о σπειρών σπειραι... А этому слову σπειραι и у Луки в той же притче есть несколько слов соответствующих по корню и сходных по форме; он употребляет такой оборот: εςηλθεν ο σπειρών του σπειραι... και εν τω σπειρειν... Так Матфей и Марк, держась глагола σπειραι употребляют потом σπειρομενοι и σπαρεις, а Лука, держась глагола επεσεν, употребляет το πεσον. Но у всех трех синоптиков есть и σπειραι, и επεσεν. Если же так, то какое между ними стилистическое или лингвистическое различие ? Его нет; а потому еще непонятнее становится самое отступление евангелистов от текста предполагаемого письменного источника: перемена синонимических выражений σπειρομενοι, σπαρεις и πεσον не дает притче ни большей ясности, ни точнейшей определенности, и потому не представляет доказательства, что при этом отношении синонимов синоптические Евангелия суть видоизменения одного и того же, именно письменного, источника.

б) Относительно «перемены в выборе выражений для названия лиц» нужно заметить, что это различие синоптиков не есть в собственном смысле вариация, которая предполагает проведение известного слова через весь варьируемый текст; этого здесь нет. Например: «название Ιησούς Χρίστος, – впоследствии solenne Name, как выражается Гольцман, правда, находится несколько раз в Книге Деяний апостольских, однако ни разу не встречается у Луки в Евангелии, мало и у других синоптиков (Мф. 1:18 – variant), если не иметь в виду надписи на кресте Христа, у Марка в 1:1 и Матфея: 1:1, что открывает позднейшую точку зрения рассказчика. Первоисточник А и синоптики обыкновенно говорят о Ιησούς. Член о отбрасывается, если слово Ιησούς точнее определяется каким-либо другим словом (напр. Mк. 1:9, 10:46, 16:6). От этого правила иногда уклоняется Матфей, как в гл. 26, 51 ст., – что, например, в гл. 29, 30 ст. изъясняется, по крайней мере, опущением слова о Ναζαρηνος, Mк. 10:47, Лк. 18:37. Кроме о Ιησούς первоисточника А употребляют еще иногда о Χρίστος, как имя должности, например: Мк. 8:29, Мф. 16:16, Лк. 9:20, Мк. 15:35, Мф. 22:42, Лк. 20:41. Это словоупотребление усвоил себе Матфей (cp. 1:17, 18, 2:4, 11:2); но он употребляет это слово в составе с другим: Ιησούς о λεγόμενός Χρίστος (1:16, 27, 27:17,22), – как с другой стороны, Лука прибавляет название Κύριος; и это слово, которое у других встречается только в речах, он вводит в исторический рассказ (7:13; 10:1; 11:39; 12:42; 13:15; 17:5, 6; 18:6; 22:31, 61)» ³⁵⁵. Пусть все это так, но все это нисколько не говорит в пользу теории. Можно ли назвать Евангелия от Матфея, Марка и Луки видоизменениями А, если в каждом из них много раз и разнообразно встречаются слова Ιησούς и Χριστος. Здесь весьма важно знать, какое собственно имя варьируется – Ιησούς или Χρίστος. Если – Χρίστος, то зачем же употребляется слово Ιησούς у всех трех синоптиков и притом как в А, так и в Λ? Если слово Ιησούς, то как же оно является опять тоже у всех трех евангелистов? Нет, слова, как Ιησούς и Χρίστος не могут быть признаны вариантами, потому что то и другое суть имена равно важные и кроме них нет еще такого. И что за нужда была изменять преблаженное имя Ιησούς Χρίστος? В Евангелии встречаются попеременно имена Ιησούς и Χρίστος, но это не варианты источника А или Λ, а только точная передача слов, сказанных известными Евангельскими лицами. Здесь именно нужно иметь в виду то, что теория явно погрешает против литературно-исторической правды, присваивая названия Ιησούς и Χριστός, как стилистическую собственность, Матфею, Марку и Луке или их источникам – А и Λ; она забывает, что эти имена передавались в Евангелиях приблизительно так, как они были первоначально произнесены известными Евангельскими лицами. Сверх того, иногда было нужно и прилично поставить именно то, а не другое название ³⁵⁶.

Следовательно, слова Ιησούς и Χρίστος никак не могут быть признаны стилистическими особенностями синоптиков, в отношении их к предполагаемым источникам они употребляются тем или другим, или третьим евангелистом и всеми тремя вместе, смотря по обстоятельствам и потребностям их авторской деятельности. А потому то и другое название – Ιησούς и Χρίστος нисколько не говорят о существовании письменных источников с особой областью языка.

в) Относительно «перемены в положении, которое принимает определенное слово в составе предложения» должно пометить, что эта особенность в отношении к другим подобным несамостоятельна. Так, следующая особенность – «перемена в выражении предложения» есть, конечно, одно и то же с этой предшествующей. К этим двум относится и последующая, по счету шестая, особенность, состоящая в «различном спряжении слов в одном и том же предложениии». Эти три особенности составляют собственно одну – «перемену в выражении предложений». Но эта и только такая перемена всего менее может быть причислена к стилистическим особенностям. Если автор переменяет форму спряжения слова, место, которое оно занимает в предложении, иначе выражает данное слово, но не в определенной и постоянной форме; то через это он еще не получает своего определенного, характеристического стиля (как А, Λ и под.); потому что такая особенность необходимо должна быть и у всякого другого писателя, излагающего тот же рассказ со слов очевидца, следовательно, она не особенность ³⁵⁷.

Но в чем же и выразится самостоятельность автора, передающего одну и ту же мысль, один и тот же рассказ, слышанные от других, как не в особенностях только такого рода, – в изменении и перестановке слов, в передаче одной и той же мысли собственными словами, – в парафразе готовых предложений, – в изменении форм слов одного корня, и под. Но как понять несамостоятельность автора, прикрытую таким видоизменением текста источника, как перемещение слов, перемена форм глагола, легкий парафраз предложений и т. п.? Едва ли можно указать какую-либо цель для евангелиста, которому было бесценно дорого каждое подлинное слово Господа, – отступать настолько от основного и первоначального источника А, Λ и под. По крайней мере, с этой точки зрения, в теории нет ответа на вопрос относительно цели и значения самостоятельности синоптиков в стиле. А потому и нет основания признавать такие отступления их в словоупотреблении за самостоятельные особенности, указывающие, будто бы, на обработку текста готовых источников с определенным собственным стилем. Эти особенности указывают скорее на независимость синоптиков, потому что они очень незначительны. Самая эта их незначительность есть значительное доказательство самостоятельности авторов, которым они принадлежат, такая зависимость была бы при этом нисколько не скрыта от внимательного читателя синоптиков; иначе особенности были бы в совершенно ином виде и несравненно большей мере.

г) Многозначительнее в этом отношении того же рода по счету пятая особенность – «введение пояснительных прибавлений» ³⁵⁸.

Но такого рода прибавки, как, например – τον πατέρα Αλεξανδρα και Ρουϕου и под., рассматриваемые сами по себе, могут свидетельствовать только о том, что автору подобных прибавок хорошо был известен предмет его повествования, потому что он излагает свой рассказ в данном отношении точнее, нежели другие. Подобные особенности в стиле могут указывать скорее на независимость синоптиков от каких либо письменных источников. Такие пополнения скорее противоречат тому заключению теории, что Матфей имеет в своем Евангелии некоторые прибавки, следовательно, он заимствовал известный свой рассказ из источника А. Нет; скорее можно думать наоборот: Матфей делал некоторые прибавки к источнику А, следовательно он знал и излагал полнее, яснее и точнее известное событие или изречение, нежели то знал и излагал автор предполагаемого источника А.

Все подобные стилистические особенности еще имели бы некоторое значение в ряду доказательсгв теории, если бы они находились в самом священном тексте также изолированно и были только в таком числе и только в таком именно роде, как их излагает Гольцман. Но в самом деле это не так. Все такие и весьма многие иные особенности синоптиков находятся у них в каждом рассказе, во всякой речи. При этом становится очевидно и ясно, что евангелисты, судя по всем особенностям их писаний, совершенно независимы от текста предполагаемых источников Λ, А и под. Если, в самом деле, в каждом отрывке рассказа и речи встречаются все особенности, какие указывает Гольцман, то по этим особенностям должно судить конечно так, что и евангелисты, которым они принадлежат, настолько же отличаются один от другого, насколько велики их особенности. Однако, в какой именно мере? Остаётся ли основание предполагать между ними и зависимость? Нет. Если в каждом параллельном отрывке рассказа или речи встречаются: перемена в спряжении глагола, изменение других словесных форм, перемещение одних слов на место других, замена одних другими, опущение некоторых, прибавление нескольких, перемена предложения по форме, параграф иногда всех предложений отрывка, сокращение и пополнение речи, приведение частных объяснений и мн. т. под., как это не совсем полно перечисляет и сам Гольцман, – если все это встречается в каждом отрывке, то нет никакого основания отрицать, что Евангельские рассказы и речи записаны с устного предания или по воспоминанию, и утверждать противное, что они записаны непременно под руководством письменного источника. А такие примеры, в которых обнаруживаются все указанные (и многие неуказанные) особенности, находятся в таком количестве, в каком содержатся в Евангелиях сами параллельные отрывки, относимые Гольцманом к тому или другому источнику.

Вот изъяснение притчи о сеятеле (Мф. 13:18–23, Мк. 4:14–20, Лк. 8:11–15), которое, по теории, представляется примером сходства и, несомненно, относится к источнику А. Оно, действительно, весьма сходно у синоптиков в самом содержании и стиле. Каково жe именно это сходство данного отрывка? Подтверждает ли оно мнение Гольцмана о зависимости синоптиков в этом отрывке от одного основного и общего для них источника А? Всех слов в данном отрывке по Евангелию от Матфея числом 100, – включая сюда и многократные повторения одних и тех же слов; по Евангелию от Марка в том же отрывке таких слов 116-ть, у Луки 82. Очевидно уже по этому, что синоптики в данном отрывке не дословно сходны, хотя этот отрывок из числа самых сходных. Это число слов у одного из них более, у другого менее, а у третьего еще менее. Но как велико сходство и сколько именно сходных, сколько различных слов? Совершенно сходных слов у всех трех синоптиков, не считая повторений, только шестнадцать. Конечно, это число сравнительно не очень велико. Затем, число слов сходных, но не вполне, а только образованных от одного корня, или сходных по значению, но различных по форме, только семь. Итак, у всех синоптиков всех сходных слов только 16 и 7, или – 23, и эти даже не совершенно сходны! Но это для Гольцмана служит основанием признать, что евангелисты-синоптики компиляторы ... Нет, только это число и даже не вполне сходных слов в небольшом отрывке несомнено могло быть и при том условии, если бы он был записан по воспоминанию того, что неоднократно слушалось и произносилось самим евангелистом. Иначе придется прямо утверждать, что строго внимательный ученик поистине обожаемого Учителя не мог запомнить настолько сходно с другими, одинаково с ним внимательными слушателями, того изъяснения притчи, которое было предложено их вниманию и завещано им, как важный предмет их памятования (Мф. 13) и притом –по их требованию (Mф. 12:36). Наоборот, обыкновенный дидактический опыт весьма легко может подтвердить возможность этого, и прямо в отношении к изъяснению той же самой притчи Спасителя. Если возможность этого вероятна только ввиду самого числа сходных слов, то она становится еще вероятнее при рассмотрении самого сходства этих слов и причин повторения некоторых из них у всех синоптиков, почему они не заменяются другими словами.

Совершенно сходные слова суть: και, ακούω, λογος, έρχομαι, εν, αυτός, ειμι, παρα, οδος, επι, μετά, χαρας, ουκ, ρίζαν, αχανϑας, πλουτου, и только. Если принять во внимание, что здесь между шестнадцатью совершенно сходными словами заключаются четыре предлога: εν, παρα, επι и μετά, один союз και и одно наречие ουκ, шесть так называемых служебных частиц речи, то сходство между синоптиками в данном отрывке остается только в десяти словах вполне одинаковых. Впрочем, эти служебные частицы еще не следует принимать в строгое внимание при рассуждении о сходстве и различии данного отрывка, именно потому, что они сами всегда находятся в зависимости от других слов и оборотов речи, не составляя чего-либо самостоятельного. Союз και встречается в данном отрывке у всех трех синоптиков, но он же встречается здесь и у каждого из них по нескольку раз: у Матфея – 7, у Марка – 15, у Луки – 8 раз, – так часто, в разнообразных комбинациях с различными словами. Предлог εν встречается у всех трех евангелистов, но только Матфей употребляет его однажды, а Марк и Лука – по четыре раза, и также в разных сочетаниях с разными словами. Предлоги παρα, επι, μετά употребляются у всех трех синоптиков в одинаковом соединении, – παρα την οδον – Мф. ст. 19; Мк. ст. 15; Лк. ст. 12-й; επι τα πετρώδη – Мф. ст. 20; Мк. ст. 16-й; επι την πέτραν – Лк. ст. 13-й; μετά χάρας – Мф. ст. 20; Мк. ст. 16; Лк. ст. 13-й, – хотя, очевидно, употребляются не с совершенно одинаковыми словами. Притом, предлог επί у Матфея употребляется дважды, у Марка – трижды, у Луки – однажды. Сходство в настоящем случае происходит оттого, что предлоги παρα и μετά суть составные части одних и тех же выражений, которые усвоены синоптиками одинаково, как тому и должно быть, именно – παρα την о δον... επι τα πετρώδη... μετά χαρας... А также сходство в выражениях обусловлено и самой важностью их или точнее – самих понятий, входящих в состав выражений, в логическом отношении. В самом деле, все такие понятия, как ακουω, λογος, έρχομαι, αυτος, οδος, χαρας, ακανϑα и πέτρα, суть одни из самых главных понятий как данной притчи, так и её значения, а потому вполне естественно то, что они повторяются у каждого евангелиста. Это было даже необходимо, иначе изменился бы весь смысл самой притчи и её значения. Притча говорит о семени, которое есть собственно слово, затем, в изъяснении указывается значение этого семени в отношении его к почве, – каменистой, покрытой тернием и доброй земле, т. е. к сердцу человеческому с различными его свойствами. Как же можно, рассказывая притчу или передавая её значение, не упоминать таких понятий, как λογος и при нем ακουω, ακανϑα, и при нем εις, и т. п.? Дело простое и естественное, тем более, что таких слов употребляется весьма немного, только семь: это естественно, но не так необходимо, как представляет себе Гольцман. Здесь есть одни и те же слова, но они встречаются у синоптиков не в одинаковых сочетаниях и формах.

Из общего числа сходных слов имеются девять таких, которые различны по форме ³⁵⁹. Относительно этих, хотя и не вполне сходных, слов, должно заметить, что некоторые из них употребляются неоднократно. Taк, παραβολή у Марка является в двух формах παραβολήν (как и у Матфея) и παραβολας (а у Луки – παραβολή), чем прямо указывается на довольно значительную перемену выражений текста данного отрывка. Потом – σπειραντος, εσπαρμενον и четыре раза σπαρεις. Этому у Марка соответствуют σπειρών, σπείρει, σπείρέται, εσπαρμενον, σπειρομενοι (дважды) и σπαρεντες. У Луки всему этому соответствует только σπορος. Здесь опять и по количеству слов, и, при этом количестве, по различию их форм, видно, что один евангелист далек от другого в стилистическом отношении. Так, из шестикратно употребленного у Матфея слова σπείρω в различных его формах, у Марка есть только одна сходная форма его, встречающаяся у Матфея, именно – εσπαρμενον, тогда как Марк употребляет слово σπείρω в других различных формах семь раз. Лука употребляет это слово однажды и притом в такой форме, какой нет у других – σπορος. Или еще – Матфей дважды употребляет слово αυτός в формах αυτου и αυτόν; Марк – трижды в форме αυτόν и дважды в форме αυτοίς; Лука – дважды в формах αυτή и αυτών. Опять очевидно, что Матфей и Марк сходны только в одной форме слова αυτός, именно – αυτόν, а Лука в обоих случаях имеет особенную форму, употребляемую различно с Матфеем и Марком. Потом, Матфей четыре раза употребляет слово ειμι в форме εστιν; Марк – шесть раз в форме εισίν; Лука употребляет тоже в форме εισίν, но только дважды. Далее, Матфей четыре раза употребляет слово ουτος и только в этой его форме; Марк – трижды, но только в форме ουτοί; также и Лука. Одно даже из главных понятий самой притчи, и её значения, именно πέτρα, Матфей употребляет однажды и в форме имени прилагательного πετρώδη; Марк тоже, но Лука – в форме имени существительного πέτραν. Другое понятие и опять из числа самых главных – μέριμνα у Матфея употребляется однажды и прямо в форме μέριμνα, у Марка – μέριμναι, у Луки – μερίμνων. Даже отсюда очевидно, что и в одинаковых словах, какие неизбежно приходится передавать каждому евангелисту в силу строго верного изложения притчи и особенно её значения, есть различие, объясняемое только тем, что евангелисты не имели под руками данных и определенных форм выражении и слов, которые по корням своим были одинаковы, не имели текста готового источника А или под. Оттого именно один евангелист говорит: σπειρών, другой– σπειρομενοι, третий – σπαρεις; один – αυτού, другой – αυτοις, третий – αυτή; один – μέριμνα, другой – μεριμναι, третий– μερίμνων. Или: Матфей и Марк – παραβολήν, Лука – παραβολή; Матфей и Марк–πετρώδη, Лука–πέτραν; Матфей и Марк – συμπνιγει, Лука – συμπνιγονται; Матфей и Марк – καρποϕορουσιν, Лука – καρποϕορεί; Марк и Лука – εχουσι(ν), Матфей – εχεί; Марк и Лука – εισιν, Матфей – εστιν; Марк и Лука – ουτοι, Матфей – ουτος, и т. п. Только тем предположением, что данный отрывок записан синоптиками по воспоминанию, а не списан с готового письменного источника, объясняется то, что один евангелист не только отступает от другого в форме слова, но и в выборе его. Только при этом понятно и то, что одно и то же слово одним или двумя евангелистами употребляется, а третьим нет. Отсюда, в данном отрывке должно различать слова, принадлежащие уже не трем, а двум евангелистам: Матфею с Лукой или Матфею с Марком, или Марку с Лукой.

Всех слов, сходных в данном отрывке у Матфея и Марка, девятнадцать; у Матфея с Лукой только три; у Марка с Лукой только четыре. Из этого опять видно, что синоптики в стилистическом отношении друг к другу стоят неблизко. И это число девятнадцати сходных слов получит здесь еще меньшее значение, если принять во внимание, что некоторые из них или не вполне сходны, или стоят на разных местах в иной конструкции и связи. Так слова, сходные у Матфея только с Марком, суть: πας, αρπαζω, ευϑυς, λαμβάνω, εαντος, αλλα, πρόσκαιρος, γίνομαι, ϑλιψις, η, διωγμός, δια, σκανδαλίζω, αιών, απατη, ακαρπος, εκατόν, εξήκοντα, τρεακοντα. Но эти слова не вполне одинаково употреблены Матфеем и Марком. Слово πας Матфей употребляет в форме παντός, а Марк – πασας; Матфей – λαμβανων, Марк – λαμβανουσιν; Мф. – εαντϕ, Mк.–εαντοις; Mф. – πρόσκαιρος, Mк. – πρόσκαιροι; Мф. – σκανδαλίζεται, Mк. – σκανδαλίζονται. Есть и еще несколько слов сходных у Матфея с Марком, но употребляемых не в одинаковом числе раз. Слово ενϑνς Матфей употребляет дважды, Марк – трижды. Слово γίνομαι употребляется по два раза, но неодинаково: Мф. – γίνεται и γενομενης; Мк. – γίνεται и γενομενης. Или такие слова стоят не в одинаковом порядке; например, Матфей говорит: ποιεί о μεν εκατόν, о δε εξήκοντα, о δέ τριάκοντα, а Марк – καρποϕορούσιν εν τριάκοντα και εν εξήκοντα και εν εκατόν... Сходных и в одинаковой связи стоящих слов остается только восемь: αρπαζω, в форме αρπαζει, затем–αλλα, ϑλιψεως, η, διωγμόν, δια, αιωνος, απατη, ακαρπος. Но из числа этих слов, например, αρπαζω следовало, хотя и не необходимо, употребить каждому из евангелистов, потому что в отношении к понятию «похищать», которое в притче необходимо, могут быть два синонимических слова – αρπαζω и αιρω. Матфей и Марк употребляют слово αρπαζω, а Лука – синонимическое αίρω. Все остальные сходные слова составляют одно предложение, общее двум синоптикам, а именно Матфей говорит: γενομενης δε ϑλιψεως, η διωγμού δια τον λογον ευϑυς σκανδαλίζεται... Марк: – ειτα γενομενης ϑλιψεως η διωγμου, δια τον λογον ευϑυς σκανδαλίζονται... Эти, отчасти различающиеся, фразы у Луки находят себе такого рода параллель: εν καίρω πειρασμω αϕιστανται!...

Слова, сходные только у Матфея и Луки, суть: μη, καρδιά, εις, – слова, очевидно, не свидетельствующие нисколько о зависимости евангелистов одного от другого при посредстве А. Частица μη употреблена ими в совершению различных случаях. Матфей говорит: παντός ακουοντος τον λογον της βασιλείας και μη συνιεντος... Лука: ερχεται διάβολος και αίρει τον λογον απο της καρδιας αυτών, ινα μη πιστευσαντες... Слово καρδια у Матфея встречается однажды, у Луки – два раза. Матфей говорит: ερχεται о πονηρος και αρπαζει το εσπαρμενον εν τη καρδια.. Лука: ερχεται ο διάβολος και αίρει τον λογον απο της καρδιάς αυτών. Следовательно, здесь синоптики держат себя свободно от всякого определенного источника. Но Лука употребляет слово καρδια еще иначе: το δε εν τη καλή γη, ουτοι εισιν οιτινες εν καρδια καλή, – чему уже нет никакого соответствия ни у Матфея, ни у Марка.

Тоже оказывается при рассмотрении слов, сходных только у Марка и у Луки. Эти слова суть: όταν, ειτα, πορεύομαι и οιτινες. Но из них ειτα употребляется тем и другим евангелистом в совершенно различных местах и в различном соединении. Марк говорит: ειτα γενομενης θλιψεως η διογμου δια τον λογον ευθυς σκανδαλίζεται; а Лука: ειτα ερχεται διάβολος και αίρει τον λογον απο της καρδιας. Слово όταν стоить у обоих евангелистов также в различном соединении. Матфей говорить: και όταν ακουσωσιν, ευθυς ερχεται ο σατανας... Лука: οι δειεπι πέτραν οι όταν ακουσωσιν μετά χαρας δέχονται τον λογον του Θεού... Слово οιτινες употребляется также в различном соединения. Марк говорит: οίτίνες ακουσωσιν τον λογον... Лука: ουτοι εισιν οιτινες εν καρδια καλή... Наконец, слово πορεύομαι употреблено в различном виде, иной форме и неодинаковом соединении. Марк говорит: και αι περί τα λοιπά επιθυμιαι εισ πορευομεναι.. Лука: υπο μερίμνων... και ηδονών τον βίου πορευομενοι...

Так и в сколько-нибудь сходных словах, хотя сравнительно весьма немногих по числу, нет для теории основания признать прямо и только то, что отрывок: Мф. 13:18–23, Mк. 4:13–20, Лк. 8:11–15, где содержится изъяснение притчи о сеятеле, заимствован из письменного источника; стиль синоптиков, насколько о нем можно судить по „сходным“ словам, не дает права утверждать этого положения. И это тем более справедливо, что у каждого из трех синоптиков есть свои собственные слова, исключительно одному из них принадлежащие. Так, например, у Матфея находятся: υμείς, ουν, βασίλειά, πονηρος, δη, ποιεω, α и под. Эти слова сами уже свидетельствуют о независимости Матфея от письменного источника. В самом деле, если в первоисточнике стояли слова, например: λογος του Θεού, как у Луки, то для чего Матфей заменил их словами: λογος της βασιλείας, а Марк даже совсем их опустил, говоря только: о σπειρών τον λογον σπείρει..? У Марка особенные слова суть: οιδατε, πως, γνοσεσθαι, οπού, όταν, σατανας, ομοίως, δια, άλλοι, περί, λοιπά, επιθυμιαι, εισπορευομενοι, εκείνοι, οιτινες, παραδέχονται. У Луки таких слов еще более: διάβολος, αίρει, ιπο, υνα, πιστευσαντες, σωθωσίν, δέχονται, Θεού, προς, καιρόν, καιρω, πειρασμού, αφιστανται, υπο, ηδονών, βίου, ου, τελεσφορούσα αγαθή, κατεχουσιν, υπομονή.

Оттого, вполне понятно, выходит то, что у всех трех синоптиков нет ни одного общего предложения, которое было бы у всех трех вполне тожественно, так что и в самых сходных предложениях всегда встречается значительное различие. Например, по Матфею ο δε επι τα πετροδη σπαρεις, ουτος εστιν, ο τον λογον ακουων και ευϑύς μετά χαράς λαμβανων αυτών ουκ εχει δε ρίζαν εν εαυτϕ αλλα προς καιρός εστιν γενομενης δε ϑλιϕεως η διωγμού δια τον λογον ευϑυς σκανδαλίζεται... У Mapка это так: και αυτοί ομοίως εισιν οι επι τα πετρώδη σπηρομενοι, οι όταν ακουσωσιν τον λογον, ευϑύς μετά χαρας λαμβανουσίν αυτον και ουκ εχουσι ρίζαν εν εαυτοις άλλα πρόσκαιροι εισιν, ειτα γενομενοις ϑλιϕεως η διωγμόν δια τον λογον ευϑυς σκανδαλίζονται... У Луки так: οι δε επι την πέτραν, οι όταν ακουσωσιν μετά χαρας δέχονται τον λογον του Θεού. Ουτοι ρίζαν ουκ εχουόιν οι προς καιρόν πιστευουσιν και εν καιρω πειρασμού ασιστανται... Еще, Матфей го- ворит: ος δη καρποϕορεί, και ποιεί ο μεν εκατόν, ο δε εξήκοντα, ο δε τριάκοντα... Марк вместо этого: παραδέχονται και καρποϕορουσιν εν τριάκοντα και εν εξήκοντα και εν εκατόν… Лука только: και καρποϕορουσιν εν υπομονή..

Итак, если у всех трех синоптиков в данном отрывке есть много слов несходных, для каждого из них особенных, если из числа сходных слов многие различны по форме и сочетанию их в предложении, если и вполне сходные слова суть непременные и главные понятия притчи и её изъяснения, не имеющие для себя даже и синонимов (как λογος. ακανϑα и т. п.), если, вследствие этого, в данном отрывке нет ни одного предложения, совершенно сходного у всех трех синоптиков, если, наконец, такие, по-видимому одинаковые и сравнительно самые сходные отрывки представляют скорее нестрогий парафраз, не имеющий определенной формы изложения, одинаковой полноты содержания, однообразного стиля в выражении, то, по всему этому, следует признать неосновательным то заключение, что в данном отрывке, как и во всех ему подобных остальных, Матфей, Марк и Лука компилятивно сходны, что имели под руками один и тот же письменный источник, что поэтому они несамостоятельны и что существовал источник А со своим особым языком и словоупотреблением. Нет, в данном отрывке, как и во всех подобных, синоптики так мало сходны в стилистическом отношении и так многоразличны, что их решительно нельзя признать списками с одного и того же письменного источника; вместо того и удобнее того следует признать их независимыми друг от друга и от первоисточника. Их сходство по содержанию, а, в общем, и по изложению, весьма удобно и сравнительно лучше можно объяснить только при помощи личного апостольского воспоминания и устного Евангельского предания. Если это с полным правом можно сказать относительно притчей и их изъяснений, то тем более это справедливо в отношении к рассказам по Ев. истории.

Общий результат критического разбора мнения Гольцмана:

Если ни в языке и тексте синоптиков, ни в анализе их содержания и его изложения, ни в самом порядке повествования нет основания признать существование каких-бы ни было письменных источников, то предположение Гольцмана должно признать не имеющим научного значения, а это служит новым подтверждением той мысли, что сходство синоптиков еще не указывает на их основное писание, как то полагал Гольцман в самом начале своего исследования.

Так, ввиду результатов разбора теорий Гольцмана, как и Эвальда, остается признать, что сходство синоптических Евангелий от Матфея, Марка и Луки следует объяснять возможно точной, но устной передачей изречений и дел Иисуса Христа, а равно и обстоятельств того и другого, – апостольским воспоминанием и устным преданием, по которым непосредственно была записана Ев. история в виде первых трех канонических Евангелий от Матфея, Марка и Луки.