Об исповеди беглого греческого митрополита Амвросия пред беглым раскольническим попом – Иеронимом

В последние десять или пятнадцать лет у старообрядцев австрийского согласия примечается, как известно, усиленная литературная деятельность, – издано весьма много сочинений в защиту раскола, а вместе, разумеется, и даже по преимуществу, в обвинение православной церкви за ею отношение к расколу. Все эти сочинения отличаются, к сожалению, крайним озлоблением против церкви, наполнены бранью и клеветами на нее. их составлением, изданием и распространением занимается целое общество раскольнических «литераторов», воспитавшихся в школе известного лжеучителя раскольников, их именуемого епископа, Арсения (в мире Онисим) Швецова.

В прошлом 1900-м году тем же, очевидно, обществом раскольнических «литераторов» предпринято печатание, в какой-то (будто бы) Черновицкой типографии, едва ли не целой серии маленьких брошюр в защиту австрийского раскола. Одна из них, которую мы намерены рассмотреть, имеет такое заглавие.

Об исповеди преосвященного Амвросия митрополита Белокриницкого. Черновцы.

А там, где у нас на книгах ставится цензурное одобрение, читаем:

Напечатано с разрешения автора. 1 апреля 1900 года. Издатель.

Действительно ли в Черновцах напечатана брошюрка и кто этот автор, разрешивший ея печатание, равно как издатель, воспользовавшийся таким милостивым разрешением, а именно 1-го апреля, мы не станем доискиваться, хотя узнать автора вовсе не трудно по его довольно знакомым нам литературным приемам.

Рассмотрим самую брошюрку.

Она главным образом направлена против сказанного в моей «истории Белокриницкого священства» о исповеди Амвросия. Я спрашивал: «как мог Амвросий, совсем не зная русского языка, исповедоваться у Иеронима, ни слова не знавшего по-гречески,–какая могла быть исповедь между двумя лицами, не понимавшими друг друга»? и привел ответ, нарочно написанный для меня одним из ближайших участников всего происходившего тогда в Белой Кринице, бывшим наместником Белокриницкой митрополии, отцом Онуфрием: «затворились они оба в алтаре на несколько минут, уповательно, посмотрели друг на друга, – тем и исповедь кончилась» (стр. 483, к изд. 1874 г.).

Указавши на эту страницу моей истории «автор» брошюрки старается напротив доказать, что Амвросий и Иероним могли понимать друг друга за исповедью, ибо де первый из них «если не знал в совершенстве русского языка, то мог знать хорошо славянский язык», разумеется, знакомый Иерониму, и в доказательство этого говорит об Амвросии:

«Он был шесть лет (с 1835 по 1841 г.) митрополитом Боснии (ист. Белокр. иерархии, Субботина, стр. 364, 369). А в Боснии живут исключительно славяне, так называемые босняки. Говорят и служат они, конечно, на своем славянском языке, и Амвросий, в течение шести лет, как их митрополит, имел с ними постоянные живые сношения, разговаривал, совершал богослужения, исповедывал и сам исповедывался¹ у тамошних духовных лиц, конечно, на их славянском языке. А при таких условиях он мог изучить и знать славянский язык».

Сочинитель брошюрки забыл одно, что Амвросий был из числа архиереев-фанариотов (хотя, по свидетельству Стаки Скендеровой, и лучший из них), которые, управляя славянскими епархиями, вовсе не заботились знать язык своей паствы, – «говорили» и «совершали богослужения» по-гречески, «исповедывались» у своих, греческих, священников, а сами исповедью босняков совсем не занимались. Итак, и при возможности изучить и знать славянский язык архиереи-фанариоты, управлявшие славянскими епархиями в турецких владениях, обыкновенно не изучали и не знали его.

Был ли Амвросий и в этом отношении исключением из прочих архиереев-фанариотов? Имея возможность изучить славянский язык, изучил ли и знал ли? Сочинитель брошюрки решительно утверждает:

«Да, не только мог знать, но и действительно знал его, притом настолько хорошо, что жители Боснии, где он был митрополитом, не признавали его даже за грека, а считали природным славянином, и именно болгарином (Ист. Белокр. иер. стр. 365). Как бы его могли считать природным славянином, если бы он ни слова не знал по славянски? Если же его считали славянином и притом природным, то явно, что он знал славянский язык».

Постоянно ссылаясь на мою «Историю Белокриницкой Иерархии», сочинитель брошюрки при этом постоянно же искажает или намеренно сокращает сказанное в ней. В «Истории» сказано: «Амвросий явился исключением из боснийских владык-фанариотов. Человек от природы добрый, он не мог равнодушно смотреть на бедственное положение народа, – стал на его сторону и по возможности старался облегчать его нужды. Это было таким необыкновенным явлением, так противоречило издавна сложившемуся народному понятию о греческих архиереях, что народ даже не признавал Амвросия за грека: утвердился слух, что он природный славянин, и именно болгарин». Итак, у меня сказано, что Амвросия простой народ в Боснии стал считать за славянина потому, что своими благожелательными отношениями к этому народу он резко отличался от всех бывших там греческих архиереев-фанариотов, совсем не походил на них в этом отношении, а вовсе не потому, что будто бы он «знал славянский язык» и говорил на нем. Приняв за основание своего доказательства мои слова, сочинитель брошюрки должен бы и принять их в том смысле, как они сказаны, а не придавать им другого, ему самому угодного, смысла. Он должен знать, что этот последний прием совсем не дозволителен в честной полемике.

Но вот, по-видимому, прямое и решительное, по крайней мере в глазах автора брошюрки, доказательство, что Амвросий знал и говорил по-славянски:

«инок Павел, знавший Амвросия ближе всех, свидетельствует, что Амвросий «имел способность говорить по-славянски» (Матер. для ист. Белокр. иер. изд. 1899 г., стр. 180).

Опять выписка из моего издания, и опять намеренно не полная и не верная. Приведенные слова инока Павла взяты из его «Соборного Деяния» о принятии Амвросия в раскол. «Деяние» это было написано Павлом для российских старообрядцев, и весьма дипломатически, с тщательным устранением всего, что могло бы подать российским старообрядцам сомнение относительно принятого в раскол греческого митрополита, к которому большинство их относилось крайне подозрительно². Такого именно характера и то место в «Деянии», откуда автор брошюрки извлек всего четыре, нужные ему, слова. Вот что именно говорится здесь:

«Облачившись во вся святительская облачения, вышел (Амвросий) из алтаря, став на амвоне, где приготовлены два налоя рядом: на первом для митрополита положен списанный чин проклятия ересей, с переводом на греческия литеры, а выговор слов по-русски, точно так, как напечатано в нашем Потребнике. Митрополит, стоя пред царскими дверми, начал велегласно русским языком проклинать все ереси, поскольку он имеет способность говорить по-славянски и кроме греческих литер» (стр. 179–180).

Немного нужно внимания, чтобы видеть запутанность и противоречивость в этом, для успокоения российских старообрядцев составленном, сказании Павла о том, как Амвросий торжественно «проклинал все ереси», в том числе и мнимую раскольниками греко-российскую. Для чего было «русския» слова «переводить на греческия литеры», т.е. переписывать греческими буквами, когда Амвросий «имел способность говорить по-славянски и кроме греческих литер?» И что значит: «говорить по-славянски кроме греческих литер?» Если Амвросий имел какую-то «способность говорить по-славянски кроме греческих литер», то почему не имел способности читать по-славянски кроме греческих литер³? Это переписывание русских слов греческими литерами, напротив, именно показывает, что русской или славянской грамоты он не знал и говорить по-русски или по-славянски не мог. Вообще, все это место в Павловом «Деянии» откуда автор брошюрки выдернул слова: «имел способность говорить по-славянски», откинув даже и следующие, непосредственно с ними связанные слова: «и кроме греческих литер», – все это место оказывается неудобопонятным и противоречивым, a тем самым внушается сомнение и относительно правдивости здесь сказанного.

Видно понимал это и сам автор брошюрки, потому и выдернул из всей запутанной речи своего авторитетного свидетеля – инока Павла лишь четыре нужные ему слова. Кто вздумает прочесть на указанной автором странице «Материалов» подлинную речь Павла, тот конечно обличит автора брошюрки в лукавстве, недозволительном при честном ведении полемики; но ведь таких любопытствующих немного найдется, да едва ли и найдутся они в ряду тех читателей, для которых пишет и печатает свои брошюрки автор. Напротив, он отлично знает, что эти читатели поверят на слово, без всяких справок и поверок, всему, что он ни скажет: поэтому и пробегает, ни мало не стесняясь, ко всяким недозволительным уловкам, лишь бы доказать то, что ему желательно доказать. Это общая черта всех писаний нынешних раскольнических литераторов Швецовской школы.

Наконец приводится в брошюрке и еще одно доказательство, что Амвросий, «когда исповедывался, мог уже знать и русский язык, если не в совершенстве, то в некоторой степени»:

«Он в течение восьми месяцев (с конца марта по 27 октября) пред присоединением к старообрядческой церкви был почти постоянно с Павлом и Алимпием, при которых находился переводчик Огнянович (Ист. Белокр. иер., стр. 417, 418), и конечно мог от них научиться хотя немного понимать русский язык. А это много способствовало совершению над ним таинства исповеди».

Прежде всего нужно напомнить автору брошюрки, что перед знакомством с Павлом и Алимпием Амвросий, удаленный с Босносараевской епархии, пять лет (1841–1846) безвыходно прожил в Константинополе среди греков и турок: значит, и в том случае, если бы Амвросий сколько-нибудь научился славянской речи в своей славянской епархии, совсем забыл бы ее, поселившись снова в Константинополе и целых пять лет имея здесь сношения с одними греками и турками. И говорил он, действительно, лишь по-гречески и по-турецки.

«Постоянное почти» пребывание инока Павла с Амвросием (об Алимпии нечего было и упоминать, – он находился большею частью в разъездах) началось не с половины марта, а с конца мая, когда он посадил переряженного в казацкий балахон митрополита Амвросия на пароход и поплыл с ним в Вену, где потом и прожил с ним до октября: значит это пребывание продолжалось не восемь месяцев, а лишь четыре с небольшим. До отъезда же из Константинополя и особенно до подписания контракта (15 апр.), то есть в то время, когда еще торговались, за сколько Амвросий согласится перейти в раскол, или, по характерному выражению самого Павла, во время «сватовства»⁴, Павел имел только редкие и весьма секретные свидания с Амвросием, причем объяснялся с ним через посредство нарочно нанятого для сей цели переводчика, упомянутого автором брошюрки Огняновича, который передавал Амвросию его речи на новогреческом, а больше на турецком языке. Во время путешествия до Вены и в Вене Амвросий имел сношения и объяснения с Павлом опять при посредстве того же переводчика. Вообще, трудно допустить, чтобы мог он в это время «научиться» у Павла и Огняновича «хотя и немного понимать русский язык».

Достойные доверия свидетели и говорят действительно, что, приехав в Белую-Криницу, Амвросий не понимал ни русской, ни церковно-славянской речи.

Так В. В. Борисов, посетивший Белую-Криницу весной 1847 г. в качестве посла от московских старообрядцев для присутствования на происходившем там мироварении, пишет, что инок Павел не скоро согласился представить его Амвросию, и именно потому, что новоприобретённый старообрядческий владыка не мог объясняться по-русски с представителем московского староодобряческого общества, а посредство переводчика и новогреческая или турецкая речь Амвросия должны были произвести на него неприятное впечатление, о чем он не удержался бы сообщить и в Москве. Однако же нельзя было совсем отказать почетному московскому гостю в свидании с Амвросием,– и вот что говорит В. В. Борисов об этом свидании:

«После обедни (в Вербное воскресенье) я пошел с отцом Павлом представиться митрополиту. При нашей аудиенции присутствовал, в качестве переводчика, Констанин Ефимов Огнянович (с Амвросием он объяснялся не по-гречески, а по-турецки)... Беседа наша с митрополитом была очень краткая; распространяться было не о чем; да и как-то неловко было объясняться, – по-русски он не понимал ни слова».

И по поводу славянских возгласов, написанных для Амвросия греческими литерами, В. В. Борисов говорит:

«По-славянски, точно также как и по-русски, Амвросий совсем не знал и не понимал ничего: по этой причине и к службам, за исключением самых больших праздников, не ходил никогда. По крайней мере, когда я выразил удивление, почему митрополит никогда не ходит в церковь, отец Павел представил мне в объяснение эту именно причину: «что́ ему ходить-то? ведь он по-славянски ничего не понимает» ⁵.

И до конца жизни Амвросий не научился, хотя бы в угоду старообрядцам, даже свое имя подписать по-русски. Все его письма в Белую-Криницу, обыкновенно благодарственные за присылку условленных по контракту 500 червонцев, писанные его сыном, имеют такую подпись: Αμβρόσιος Μητροπολιτης⁶. И это понятно. Кроме того, что ему, как старому человеку, было весьма трудно научиться русскому языку, он не имел и желания или охоты узнать его, вследствие отвращения к липованам и «липованской ереси», которое овладело им, как только он увидел, что Павел жестоко обманул его, заставив, против его ожидания, подвергнуться позорному чиноприятию и проклинать какие-то ереси, будто бы содержимые грекороссийскою церковью, – отвращения этого он не скрывал даже и тогда, когда еще жил в Белой-Кринице.

Сын Амвросия, как молодой человек, живя с ним в Сараеве и женившись там на сербянке, потом заменявший отца в сношениях с белокриницкими деятелями, умел объясняться и писать на ломаном, весьма курьёзном русско-славянском языке, как показывают собственноручные его письма. В шестидесятых годах, по смерти отца, когда он выступил обличителем «липованской ереси» и произнес «клятву и анафему на два паскудна особа – Кириллу и Алимпию» за отказ – уплачивать ему отцовское жалованье, он приезжал в Москву, жаловаться на них здешним старообрядцам: тогда я лично виделся с ним и убедился, что он мог, хотя и с большим трудом, объясняться по-русски⁷. Отец же его, повторяю, ни русского, ни славянского языка не знал и, приехав в Белую-Криницу, не мог во время исповеди объясняться на них с Иеронимом.

После тщетных попыток доказать, что Амвросий мог объясняться по-русски или по-славянски, сочинитель брошюрки старается опровергнуть два «возражения» против этого, будто бы «обыкновенно выставляемые» миссионерами. Первое возражение он излагает так:

«С иноками Павлом и Алимпием был переводчик Константин Огнянович, посредством которого и велись переговоры о вере с митрополитом Амвросием. Если бы, говорят, Амвросий знал славянский язык, то не было бы надобности в переводчике».

Ответ сочинителя брошюрки на это возражение наивен до курьёзности. Он говорит:

«Но это обстоятельство, что иноки Павел и Алимпий вели переговоры о вере с митрополитом Амвросием посредством сказанного переводчика очевиднейшим образом и доказывает, что Амвросий знал славянский язык. Ибо переводчик Огнянович был родом серб (Ист. Белокр. иер., стр. 358) и кроме греческого и русского языков знал, разумеется, славянский. Для чего бы, спрашивается, Павлу и Алимпию выбирать переводчиком именно славянина, если бы Амвросий не знал славянского языка? Взяв переводчика славянина для переговоров с митрополитом Амвросием, они этим самым засвидетельствовали, что Амвросий знал славянский язык».

Дело, казалось бы, так ясно и просто. Павлу и Алимпию нужен был человек, который мог бы переводить для них по русски то, что будут говорить на непонятном для них языке те из греческих безместных архиереев, проживавшие в Константинополе, которых намеревались они соблазнить к переходу в раскол, а этим архиереям мог бы переводить на новогреческий язык то, что сами будут говорить им на непонятном для них русском языке. Как такой именно человек, им рекомендован был и нанят ими в переводчики Огнянович, умевший говорить на разных языках, в том числе на новогреческом, турецком и русском. При его посредстве инок Павел и вел сначала неудачные переговоры с одним из греческих архиереев, который, узнав в чем дело, без церемонии выгнал его; а потом при его же посредстве вступил в сношения с Амвросием, кончившиеся таким вожделенным для него успехом. Как первому греческому архиерею, так и Амвросию Огнянович передавал Павловы речи, разумеется, на греческом или на турецком языке, который также в употреблении у живущих в Турции греков. Чего проще и понятнее?

И однако сочинитель брошюрки не хочет согласиться с таким ясным, но неудобным для него взглядом на дело. Он придумал совершенную нелепость и хочет уверить читателей, что будто бы Огняновича Павел и Алимпий наняли собственно для переговоров с Амвросием, а не вообще с греческими безместными архиереями, которых хотели увлечь в раскол, и наняли собственно потому, что он, как природный славянин, мог переводить Амвросию их русские речи на славянский язык, будто бы знакомый Амвросию, а не на греческий или турецкий, на которых только и говорил он. Сочинитель не хочет знать, что русский и славянский языки имеют столько сходного и родственного между собою, что знающему русский язык не трудно понимать говорящего на славянском, то есть церковнославянском, без помощи переводчика. Павел же знал по-славянски, без сомнения, гораздо лучше Огняновича, а потому без всякого посредства с его стороны весьма удобно мог бы объясняться с Амвросием на этом языке, если бы последний действительно «знал» его. Ясно, что Огнянович нанят был и постоянно находился при Амвросии, не только во время переговоров в Константинополе, но и в Вене и в Белой-Кринице, именно потому, что без его посредства невозможно было объясняться с Амвросием, и значить ни русской, ни славянской речи он не понимал. Видеть же в присутствии переводчика «свидетельство», что Амвросий знал славянский язык – такая со стороны автора брошюрки наивность, над которой посмеются пожалуй и его доверчивые читатели-старообрядцы.

Другое «возражение» сочинитель брошюрки указывает в приведенных выше словах отца Онуфрия, что во время исповеди Амвросий и Иероним «затворились в алтаре на несколько минут, уповательно, посмотрели друг на друга,–тем и кончилась исповедь».

Желая опровергнуть это «возражение», автор брошюрки сначала глумится над отцем Онуфрием и бранит его, a затем сам же признает сдержанность и осторожность его отзыва о исповеди Амвросия:

«Удивительно проницательный наблюдатель оказывается этот Онуфрий! Стоял вместе с народом в церкви, вне алтаря, и сквозь иконостас видел, что творится в затворенном алтаре. Если бы он был один в церкви, то по своей наглости и бесстыдству, он, быть может, и подсмотрел бы каким нибудь образом. Но этого он не мог сделать, так как народу была полна церковь (Ист. Белокр. иерар., стр. 481). Следовательно не мог видеть и знать, как совершалась исповедь над митрополитом Амвросием.

«Да Онуфрий и не говорит положительно, что он сам видел или подлинно знает, как совершалась исповедь над митрополитом Амвросием. Он только предполагает, что так могло быть, как он думает. «Затворились они оба в алтаре⁸, – говорить он, – уповательно посмотрели друг на друга, – тем и кончилась исповедь. Слово уповательно означает вероятно, кажется, должно быть, может быть. Если, поэтому, проще высказать свидетельство Онуфриева, то оно будет гласить: затворились они оба в алтаре, вероятно, посмотрели друг на друга, – тем и кончилась исповедь. Но разве это свидетельство? Это просто пустое, ни на чем неоснованное предположение».

Это, конечно, предположение, но вовсе не пустое и вполне основательное. Отец Онуфрий очень близко знал и Амвросия и Иеронима, – знал, что они друг с другом не могли объясняться, так как один вовсе не умел говорить по-русски или по-славянски, а другой кроме русского и славянского никакого еще языка не знал: отсюда само собою следует предположение, что, затворившись для исповеди в алтаре, притом на несколько лишь минут, они только посмотрели друг на друга.

А по поводу неприличной брани на отца Онуфрия мы напомним автору брошюрки, что этот будто бы «наглый и бесстыдный» человек, вскоре же по учреждении Белокриницкой иерархии (в 1847 г.) произведен был по указанию самого Павла в епископы и сделан наместником митрополии именно за свою честность и прямоту. И это был, действительно, человек безупречной честности, прямоты и здравомыслия, почему для нас и имел значение его отзыв об исповеди Амвросия. Сами старообрядцы, повторяю, очень ценили в нем эти качества. Но как только, вследствие этих именно качеств своих, он оставил раскол, убедившись в незаконности австрийского священства, и сделался сыном православной церкви, у тех же старообрядцев, представителем которых на сей раз выступает автор брошюрки, стал негодным человеком, «наглым и бесстыдным». Такова справедливость наших старообрядцев!

Притом же свои беспристрастные, невыгодные для раскола и для австрийской иерархии суждения, в том самом роде, как и отзыв об исповеди Амвросия, отец Онуфрий откровенно высказывал и тогда еще, когда сам находился в расколе и когда еще старообрядцы не считали его человеком «наглым и бесстыдным», а напротив, слушали с уважением и полным доверием, как человека разумного и прямого. Об этом свидетельствует В. В. Борисов, видевший его и сдружившийся с ним в Белой-Кринице, когда ездил туда за миром⁹. А если свидетельство В. В. Борисова, как свидетельство лица, тоже оставившего раскол, для сочинителя брошюрки и его читателей не убедительно, то вот подлинные слова самого отца Онуфрия, из документа собственноручно им писанного в январе 1857 года, когда он был еще наместником Белокриницкой митрополии. Ему пришлось отвечать на вопросы о разных «недоуменных» предметах, предложенные Кононом, тогдашним Новозыбковским епископом старообрядцев, и в одном из своих ответов он коснулся обстоятельства, сходного с исповедью Амвросия, именно совершённого над Амвросием чиноприятия, через перемазывание фальшивым миром. Отвечать приходилось о дьяконовцах, которые признают законным совершаемое в великороссийской церкви таинство миропомазания и осуждают белокриницкое общество за принятие Амвросия вторым чином, через новое миропомазание, или, как обыкновенно выражаются старообрядцы, через перемазывание. Канон, зараженный безпоповщинскими понятиями лужковцев, к согласию которых принадлежал, и потому крайне возмущавшийся такими понятиями дьяконовцев о совершаемом в православной церкви таинстве миропомазания, спрашивал именно, каким чином принимать их, если кто из них изъявит желание перейти в австрийское согласие,–и вот что отвечал наместник митрополии епископ Онуфрий своему собрату – епископу Конону:

«Дьяконовцы тоже по правилам третьим чином принимают приходящих от российской церкви... И они нашим миром гнушаются за то, что в течение двух столетий не только (не) осталась какая капля, но даже и самой стекляночки, в которой миро было едва ли можно где верно обрести, но только одно масло, переливанное из посуды в посуду. Только про то знает каждого совесть. Словом сказать, похвалиться нечем и нашим прежним миром. Но скажем: за нужду закону пременение бывает? Тоже и они говорят, что за нужду с их (православных) миром попа принимаем, да по крайней мере архиереями освященное миро, а все же не масло, и то Бог весть какое»... ¹⁰.

И делая такие отзывы об австрийском расколе, отец Онуфрий, не являлся единственным исключением в ряду раскольнических епископов. Знаменитый между нами Аркадий Славский, оставшийся и умерший в расколе, потому совершенно безупречный и вполне авторитетный для автора брошюрки свидетель, вот как рассуждал и об австрийской старообрядческой «церкви» и особенно об Амвросии, на защиту которого теперь выступили раскольнические литераторы:

«Церковь наша вся на случайных правилах, а врат не имать... Рассмотрим самый корень,– Амвросия: не вратами, но теснотой, с нуждою великою! Я однажды отцу Павлу написал о Амвросии пунктов до четырнадцати: он дал ответ. Я паки возразил: не о том вопрошаю, но не погрешил ли о вере Амвросий (а что именно? – не подобает глаголати)? И так отец Павел не доказал"¹¹.

Если столь авторитетный для старообрядцев австрийского согласия человек, как славский Аркадий, прямо говорил, что Амвросий вошел в их общество не вратами, принят с явным нарушением правил, что нарушения касались даже самой веры, и были так важны, что о них и говорить было неудобно, и что вообще «церковь» их вся держится на случайных, а не на «обдержных», не на твердых и неизменных, правилах, то совсем напрасно сочинитель брошюрки возмущается таким простым и естественным предположением отца Онуфрия, что Амвросий во время исповеди, по незнанию русского или славянского языка, не мог иметь никаких объяснений с Иеронимом, как напрасно и вообще силится опровергнуть ясные свидетельства о том, что Амвросий ни русского, ни славянского языка не знал и объясняться на них не мог.

Почему же однако автор брошюрки так усиливался доказать, что будто бы Амвросий знал славянский и русский язык, а потому на исповеди мог будто бы объясняться с Иеронимом?

Это требовалось, как объясняет сам он, для обличения и посрамления миссионеров, к которым, надобно заметить, нынешние раскольнические литераторы и их пособники не из старообрядцев относятся вообще с крайней неприязненностью. Вот что говорит сочинитель брошюрки:

«Миссионеры, вслед за Субботиным, чуть не на каждой публичной беседе, где только речь заходит о митрополите Амвросии, или старообрядческой иерархии выкрикивают на разные лады, что исповедь над митрополитом Амвросием не состоялась.

«Миссионеры этому обвинению, как видно, придают чрезвычайное значение, стараясь им доказать, якобы незаконность и самозванность старообрядческой иерархии».

Обо мне упоминается здесь совсем напрасно. На странную исповедь Амвросия перед Иеронимом я указал в «Истории Белокриницкой иерархии» только мимоходом, как на один из тех многочисленных обманов и подлогов, как на одну из тех хитростей и недобросовестных проделок, которыми сопровождалось уловление и принятие Амвросия в раскол, к которым, инок Павел сознательно прибегал тогда, прикрываясь упованием на судьбы Божьи и руководясь своим постоянным правилом, что цель оправдывает всякие средства, что по нужде и закону применение бывает, но которых и тогда не одобряли добросовестные лица из самих старообрядцев, как отец Онуфрий, или же такие строгие ревнители правил, как Аркадий Славский. Значения же странной, фальшивой исповеди Амвросия в смысле доказательства незаконности происшедшей от него иерархии я и не думал усвоять. Поэтому совсем несправедливо сочинитель брошюрки говорит, будто миссионеры, делая это, то есть усвояя такое значение Амвросиевой исповеди, идут «вслед» за мною.

Но этого, полагаю, не делают и миссионеры, особенно же не «выкрикивают на разные лады» везде, «где только заходить речь об Амвросии, что исповедь над (?) ним не состоялась».

Для самих старообрядцев, несомненно, имеет важность вопрос, действительно ли «состоялась» исповедь Амвросия перед Иеронимом, то есть была ли совершена правильным, как положено в их Потребнике, порядком, особенно прочел ли Амвросий на исповеди символ веры с именем Исус, с приложением истинного в восьмом члене, несть, вместо не будет конца, в седьмом,–покаялся ли и получил ли от духовного отца прощение и разрешение не только в нравственных прегрешениях, но, самое главное, в содержании тех мнимых ересей, за которые раскол отделяется от православной церкви. Если нет (как этого и не могло быть на самом деле), то значит Иероним солгал перед народом, присутствовавшим в церкви, «объявив достоинство митрополита»¹², то есть объявляя, что по вере и по жизни он достоин быть липованским митрополитом; значить Амвросий сделался митрополитом староообряцев и основал им иерархию, не раскаявшись перед духовным отцом и не получив от духовного отца разрешения и прощения в тех мнимых ересях, за которые именно всех православных архиереев, и его самого в том числе, не признают они за действительных архиереев, имущих благодать архиерейства и власть поставлять других в священные саны; значит, как оставшийся при этих мнимых ересях и неразрешенный от них на духу, Амвросий не мог поставлять для них епископов, основать им иерархию: значить, иерархию, им основанную, сами старообрядцы должны признать незаконною, безблагодатною, недейственною. Правда, в чиноприятии, Амвросий по написанной для него греческими литерами тетрадке проклинал славянским языком «все ереси», в том числе и мнимые грекороссийской церкви; но делая это, сам остался не очищённым от них на исповеди перед духовным отцом, не получившим прощения в них от духовного отца. Вот почему для самих старообрядцев имеет существенную важность вопрос о исповеди Амвросия, действительно ли и правильно ли по их уставу она была совершена: признав недействительною, неправильною исповедь Амвросия, они должны признать неправильным, незаконным, недействительным и происшедшее от него священство.

Если в таком смысле миссионеры, на беседах со старообрядцами, ведут речь об исповеди Амвросия, то, разумеется, они ставят защитников австрийского раскола в большое затруднение и причиняют им не малую досаду. Понятно отсюда, почему автор брошюрки так усердно, хотя и безуспешно, старается доказать, что Амвросий будто бы знал русский и славянский язык, то есть мог на исповеди объясняться с Иеронимом, а потому и исповедь его была будто бы действительною, происходила как следует по старопечатному Потребнику. И это ему нужно было не столько для того, чтобы дать отповедь миссионерам, сколько для того, чтобы успокоить самих старообрядцев австрийского согласия, смущаемых достоверными известиями о исповеди Амвросия.

Но с нашей, православной, точки зрения, вопрос о исповеди Амвросия, как она происходила, сам по себе не имеет в сущности никакого значения. Если бы даже Амвросий и Иероним понимали друг друга, если бы Амвросий исполнил исповедь перед этим последним во всей точности по старопечатному Потребнику, и тогда его исповедь, как принесенная перед беглым раскольническим попом, не имевшим власти на совершение священнодействий, не имела бы силы и значения таинства, точно так же, как и совершенное им перемазание Амвросия фальшивым миром, то есть простым маслом (в чем так откровенно сознавался отец Онуфрий), не было таинством миропомазания. То и другое действие, – и исповедь и перемазание Амвросия, – совершенно независимо от того, как они совершены, имеют для нас важность и значение в том только смысле, что, подчинившись им, Амвросий через это именно отступил от общения с православною церковью и вступил в соединение с обществом, канонически отлучённым от церкви, за что и сам по силе церковных канонов, и во первых 10-го апостольского правила, подпал под отлучение, лишился права на совершение архиерейских действий, и потому совершенные им в расколе поставления нескольких лиц в священные саны совершены незаконно и вся происшедшая от него иерархия–незаконная, недействительная, безблагодатная. В этом вся сущность дела, и это прежде всего, конечно, поставляют на вид миссионеры, доказывая незаконность происшедшей от Амвросия австрийской иерархии старообрядцев. «Выкрикивать на разные лады, что исповедь над Амвросием не состоялась», им нет особенной надобности; а если иногда начинают они говорить об этом, то лишь для того, чтобы показать, что и сами старообрядцы, с своей точки зрения, должны признать начавшуюся от Амвросия иерархию незаконною и неправильною, так как совершенное в Белой-Кринице принятие Амвросия в старообрядчество сами же не могут признать правильным и законным.

Книжка «О исповеди Амвросия» не единственная в этом роде у нынешних раскольников австрийского согласия. Вопросом об Амвросии они занимаются с некоторого времени особенно усердно, и это по всей вероятности имеет связь с их стараниями добиться у патриарха Константинопольского признания законности учрежденной Амвросием их иерархии.

Сношения с Константинополем по этому делу начались давно; но в недавнее время сделались особенно настойчивы, и старообрядцы не скрывали уже, что надеются достигнуть полного успеха своих исканий, полагаясь на ловких ходатаев перед патриархией из числа русских грекофилов, на рассеиваемые ими толки о обидах, нанесённых будто бы греческой церкви русскою в Болгарском вопросе, особенно же на силу злата, в изобилии расточаемого ими там, где нужно. При патриархии действительно учреждена была комиссия из нескольких архиереев для расследования и решения вопроса об Амвросии и основанной им старообрядческой иерархии; даже ходили слухи, что она расположена решить дело в пользу старообрядцев.

Трудно было верить этим слухам. Правда, единоверные нам греки совсем незнакомы с русским расколом, – их духовные власти едва ли знают даже, что раскольники осуждены, отлучены от церкви и преданы клятве собором 1667 года, на котором председательствовали именно греческие два патриарха и присутствовали многие из греческих архиереев, что, признавши раскольническую иерархию законною, они станут поэтому в противоречие с определениями собора своих собственных патриархов и архиереев. При таком незнании раскола и при желании сделать угодное старообрядцам, они могли бы конечно признать законность иерархии, начатой митрополитом-греком; но они знают хорошо и не могут не принять во внимание, что этим признанием греческая церковь поставит себя в явное несогласие с церковью российскою, и притом по вопросу, касающемуся её ближайшим образом. На такой шаг, конечно, не может решиться Константинопольский патриарх: поэтому и нельзя было ожидать, чтобы хлопоты раскольников в Константинополе о признании их иерархии законною кончились успехом. И теперь сделалось известным, что они действительно кончились неудачей для раскольников, – вопрос об Амвросии и учрежденной им иерархии решен не согласно их желанию. К этому решению греков расположило впрочем не одно опасение разрыва с русскою церковью, но еще и заботливость о сохранении достоинства самой греческой церкви, которое было бы весьма сильно поколеблено таким, не имеющим оправдания, потворством расколу.

Рассказывают, что раскольническим ходатаям предложен был от греческих духовных властей вопрос: если иерархия старообрядческая будет призвана законною, то в каких отношениях она и сами старообрядцы будут находиться к греческой церкви, у которой искали этого признавая, – будут ли состоять в подчинении ей, или по крайней мере в общении с ней? На этот прямо поставленный вопрос представители старообрядцев, разумеется, не могли дать утвердительная ответа, – пришлось по необходимости объяснить, что общения с греческою, равно как и с русскою, церковью старообрядцы не могут иметь, пока она не оставит своих новшеств – троеперстия, трегубой аллилуии и проч. Назвать эти «новшества» ересями, да еще принадлежащими еретикам второго чина (как признают действительно), они, по всей вероятности, не решились перед греческими архиереями, как не решились, конечно, объяснить им и того, что грека-Амвросия приняли от ереси по второму чину; но и того, что сказали, было достаточно, чтобы греки поняли, с кем имеют дело, и свойственная им, достойная всякой похвалы, преданность православию и заботливость об охранении достоинства православной церкви подсказали им, что с этими ходатаями за так называемое российское старообрядчество нужно прекратить всякие сношения. Теперь, надобно полагать, надеждам раскольников на получение от греческой церкви признания их австрийской иерархии законною и правильною навсегда положен конец.

Цензор Протоиерей Иоанн Петропавловский.