II. От произведения Кирилла в митрополиты до смерти инока Павла (1849–1854)

Новые меры против климоуцких беспоповцев.

Мы видели, что одним из самых первых распоряжений инока Павла по учреждении иерархии, едва Амвросий занял свою новую кафедру в Белой-Кринице, было официальное послание от имени последнего к климоуцким беспоповцам с приглашением – принять новоучрежденное священство. Так же точно и теперь одно из самых первых распоряжений, какое было им сделано от имени Кирилла, по возведении его на кафедру Амвросия, касалось тех же климоуцких беспоповцев. Но на сей раз дело шло уже не о том, чтобы привлечь их к принятию белокриницкого священства. После первой неудачи Павел еще менее мог рассчитывать теперь на успех подобного предприятия, так как у климоуцких беспоповцев уже имелось, привезенное из Москвы, с Преображенского Кладбища, составленное Петром Иванычем Ледневым (столь известным впоследствии под монашеским именем Павла Прусского), сочинение, в котором изложены были доказательства незаконности нового белокриницкого священства и которым климоуцкие беспоповцы пользовались при встречах и беседах с климоуцкими и белокриницкими поповцами³²⁷. Австрийский Павел, несомненно, знал об этом и, потерявши надежду на привлечение климоуцких беспоповцев под духовную власть митрополии, начал теперь хлопотать уже только о том, чтобы уронить их в глазах правительства и добиться административного разграничения между ними и поповцами, принявшими белокриницкое священство. Он воспользовался тем обстоятельством, что у беспоповцев происходили браки, совершение которых, разумеется, он признавал не законным, и, будто бы по просьбе возмущенных этим климоуцких поповцев, написал прошение в Крайзамт, чтобы правительство произвело следствие о „беззаконных браках и грубиянствах“ беспоповцев (вероятно, разумея под грубиянствами их смелые и резкие обличения незаконности белокриницкого священства), – чтобы потом, по производстве следствия, лишило их права на пользование дарованною липованам привилегией Иосифа II, и совершенно отделило бы их от поповцев, даже подчинило бы ведению особого дворника. Кирилл подписал это прошение, и 25 января 1849 г. оно было препровождено в Крайзамт³²⁸. Это был прямо донос на беспоповцев. Павел, с таким негодованием вопиявший против мнимых „клевет“ русского правительства на беглеца Амвросия, преступно изменившего православию, сам однако находил дозволительным, если даже не богоугодным делом такие доносы, и притом на старообрядцев же, только другого согласия. Но он не принял в соображение того, о чем сам же писал московским друзьям своим, забыл, что тогда, при новых конституционных порядках в Австрии, была предоставлена всем религиям полная свобода и правительство не считало нужным вмешиваться в чьи-либо религиозные споры и несогласия. Жалоба на беспоповцев, поданная Кириллом, была поэтому оставлена без внимания, так, что, спустя месяц, именно 23 февраля, Кирилл отправил в Крайзамт, уже на имя президента, второе, сочиненное Павлом, прошение, чтобы правительством, быль исследован „по крайней мере один пункт“,– чтобы вытребовано было „на протокол“ от климоуцких беспоповцев показание, „одной ли они (липованской) религии, то есть признают ли они за истину (существующее теперь у липован) священство и духовных пастырей“. Тогда „сим легким способом“, писал он, откроется, что беспоповцы отвергают то, что „повелевается“ не только Евангелием и „всем христианским долгом“, но и привилегией Иосифа II, которая „первым пунктом религию липован именно с духовенством означает“, откроется и „вся их прелесть, лукавство и напрасные клеветы (?) и прочие поступки их противные христианству“³²⁹. Но и это второе прошение, как внушенное очевидною враждою к людям иных религиозных мнений, оставлено правительством без удовлетворения.

Итак, попытка инока Павла не удалась и на помощь внешней власти в борьбе с климоуцкими беспоповцами уже нельзя было рассчитывать; оставалось действовать своими внутренними средствами. И так как беспоповцы, по-видимому, не давали Павлу покоя, своими толками о незаконности белокриницкого священства могли поколебать преданность ему даже и в самих поповцах. то в устранение такой опасности он признал необходимым – посредством „окружной грамоты“, изданной от имени митрополита, разъяснить самим буковинским половцам все нечестие беспоповцев и чрез это внушить им полное отвращение к этим последним. 13 февраля 1850 года Кириллом действительно подписано составленное Павлом сочинение, под заглавием: „Окружная грамота к благоговейным пресвитерам и ко всем нашим православным христианам, во обществах в Буковине живущим, к извещению и подтверждению истины, во отвращение же беззаконий беспоповцев³³⁰. В этой грамоте ясно отразилась вся тогдашняя ненависть Павла к беспоповцам, которых объявил он богомерзкими горше жидов и всех когда-либо бывших на свете еретиков, забывши, что они столь же строго, как и половцы, содержат основные догматы раскола: двуперстие, имя Исус, сугубое аллилуия и проч. и проч. Любопытно, что в этой грамоте Павел очень мало, почти мимоходом, говорит о главном недостатке беспоповцев – неимении священства. Он, как видно, избегал говорить об этом потому, что опасался напомнить беспоповщинские возражения против новоучрежденного в Белой-Кринице священства. Он подробно говорил только о том, что у беспоповцев нет приобщения святых тайн и указал еще на их, беззаконные“ браки: этого было достаточно для него, чтобы достигнуть цели представить беспоповцев злейшими во всем мире еретиками, хотя они были только самыми истовыми последователями предков, первых учителей и насадителей раскола, и хотя многое, что Павел говорил в их обличение, можно обратить против него самого.

Сколько есть на свете вер и ересей, – так начиналась окружная грамота, – все оные по крайней мере имеют извет о себе, яко содержат от предков своих свои книги и по оным, как заповедано, исполняют свой закон. Только жиды и беспоповцы содержать у себя книги, а предписанного в оных самого главного закона, как те, равно и другое, не исполняют, наипаче же и противоборствуют своим книгам: темже убо всех еретиков, древних и новых, нечестием своим превосходят“.

Указавши кратко, в чем противятся своим книгам жиды, не принявшие возвещенного пророками Христа, Павел приводит далее против беспоповцев „свидетельство тех самых книг, которые они у себя содержат “, осуждающая их „яко безбожников и неверных“

Полемический прием вполне верный и самый сильный; но Павел забыл, что он с таким же успехом может быть обращен и против него самого: старопечатные книги одинаково обличают и беспоповцев и поповцев, двести лет пробавлявшихся беглыми, от ереси принятыми, попами, а потом принявших беглого же, подвергнутого чиноприятию от ереси, митрополита

Из каких же книг и какие свидетельства в обличение беспоповцев приводил Павел?

Во-первых из Евангелия и из послания к Коринфянам он привел слова, что приношение бескровной жертвы, установленной Христом, будет продолжаться до второго Его пришествия, дондеже приидет. „А беспоповщина глаголют, яко то было, но уже погибло, а ныне того нет: следовательно в них и Христова завета нет; потому и стали они неверующие Христову закону, горше всякого еретика, сущий беззаконники и безбожники, подобни жидам“.

Потом Павел привел из Соборника слова: „иже церкве Божия и причастия святых тайн удаляющии, врази Божии бывают, а бесом друзи“,– и прибавляет: „Слышите православной, страшную и ужасную беду, чему беспоповцы удостоились от священные тоя книги, у них самих содержимой, – врагами Божиими уподобились и самим бесом друзьями: то какое может быть добро от врагов Божиих, паче же от бесовских друзей! Аще с еретики гнусно есть смешаватися, кольми паче не подобает примешатися к бесовским друзьям – беспоповцам“.

Такими же обличениями беспоповцам за неимение таинства причащения заключает Павел выписки из Книги о вере; а заметив, что „приходящих в беззаконную их веру они заставляют говорить проклятие по великому Потребнику“, где проклинаются между прочим „не исповедующие бескровные жертвы“, Павел прибавляет: „Вопроси: кто у них исповедует и где именно совершаему бескровному жертвоприношению исповедует быти? Услышит: нигде! То явно уже они стали прокляты, да еще сами на себе сие проклятие произносят по содержимой ими книге – великому Потребнику. Вообразите, православные, есть ли на целом свете в каких еретиках еще такое безумие, чтобы содержащимися у себе книгами сами себе проклинали, каковы зде беспоповцы“.

Все это справедливо и беспоповцы несомненно заслуживали таких обличений; но Павел должен был знать, что лишение таинства причащения они оправдывали неимением законного священства, которым только и может быть совершаемо сие таинство. Павлу следовало поэтому прежде всего обличить их за неимение священства; а этого именно он и не сделал, хотя в тех же самых, чтимых и беспоповцами, старопечатных книгах мог бы найти весьма сильные свидетельства о необходимости священства в церкви Христовой. Не сделал же потому, что священством, т. е. истинным священством, беспоповцы справедливо признают только то которое, при неповрежденном хранении веры, непрерывно ведет свою преемственность от самих Апостолов и состоит из трех чинов, с епископом во главе, который один только может совершать поставление в священные саны, без которого поэтому не может быть и прочих чинов иерархий; а такого священства не имеют и сами поповцы, двести лет остававшиеся без епископов, без совершения таинства хиротонии в их именуемой церкви, с одними беглыми, от ереси принимаемыми попами, а теперь имеющие попов и архиереев, ведущих начало от беглого же, от ереси принятого, митрополита. Павел знал это и понимал, как неудобно для него обличать и поносить беспоповцев за неимение епископов и священников: потому и свидетельств из старопечатных книг, столь многочисленных, о необходимом и непрерывном существовании священства и особенно епископства в церкви Христовой не привел в обличение беспоповцев. Правда, очень кратко, без подробных объяснений и без резких отзывов о беспоповцах, как бы мимоходом, он привел слова Матфея Правильника: „еретицы глаголем быти всех не причащающихся освящений от священников“, и слова Гаврила Филадельфийского: „уне есть всему миру погибнути, нежели священству и спасаемым не быти; якоже бо душа в теле, тако и священство в мире, а без священства же спастися невозможно“. Но слова эти требовали именно объяснений, о каком священстве говорится в них, о том ли, какое недавно появилось в Белой-Кринице, чтобы достаточно обличались ими не принявшие этого священства климоуцкие беспоповцы. Павел же этого не сделал, равно как не привел, очевидно, с намерением из тех же уважаемых старообрядцами старопечатных книг другие свидетельства о необходимости священства, более сильные и ясно обличающие несоответствие белокриницкого священства истинному священству церкви Христовой.

Итак, почти минуя обличения в неимении священства, Павел указал своим „православным християнам“ в обличение беспоповцев главным образом на то, что они остаются без причастия святых таин, в чем однако они оправдывались и оправдываются именно прекращением священства в мире.

Другим наиболее сильным обличением против беспоповцев Павел выставил их „беззаконные браки“:

„Сверх вышепрописанного, как всем вам православным не безызвестно, что в прошедшем годе каково было их явное на беззаконное дело сваживание, паче же блудническое смешение... Безпоповцам не довольно того беззакония, что просто своднически совокупляются и блудным уподобляются. Вот ныне еще сатана вовлек их на горшее зло, дабы не только были блудниками, но дабы сам сатана участвовал в их венчании с демоны своими. Слышите православные, из нижеследующего. Как всем уже известно, что ныне у беспоповцев простолюдин мужик дерзает венчать браки священническим чином: сие есть, по писанному, горше самого беса, преобразующегося во ангела светла. Ужас обдержит нас о том, како они, держа в недрах у себя священную книгу Номоканон, не ужасаются, вопреки оной, самым делом сие творить (следует выписка известного места из Номоканона). А посему подобает всем вам, православным нашим христианам, удаляться всячески, якоже от самого диявола и диавольского дела, тако и от оных беспоповцев и от оного беспоповского попа, ложных ложного венчателя, и венчавшихся от него бесовских друзей“.

Невозможно допустить, чтобы не только федосеевцы-безбрачники, к согласию которых принадлежали климоуцкие беспоповцы, но и приемлющие так называемые бессвященнословные браки (если таковые были между ними), могли совершать венчание „священническим чином“. Напротив, и у брачных беспоповцев составлены были свои, отличные от священнического, чины благословения, или венчания браков. Однако Павел говорит об этом употреблении беспоповцами „священнического чина“ в венчании браков, как о деле известном, и за него осыпает беспоповцев самыми жестокими укоризнами, забыв опять что и свое самочиние в благословении браков они оправдывают неимением, или прекращением истинного священства на земли, за каковую проповедь прежде всего и следовало Павлу обличить их, чего он не сделал и не нашел удобным сделать.

„Окружная грамота“ заключена была следующими словами:

„Ныне видите, православные, ясно, якоже в начале сей грамоты рекохом, что беспоповцы не только отчуждены суть далече от истины, но и в целом свете всех еретиков древних и новых превзошли своим нечестием и беззаконием, понеже сии нынешние беспоповцы собор всех богостудных качеств в себе собрали, как то выше означено... А по таковым богостудным и безбожным их качествам, строжайше наказую вас всех, возлюбленная чада нашего смирения, усердные саны древлеистннные церкви, да отнюдь не сообщается с таковыми беззаконниками в ястии и питии, а наипаче в богомолении. Аще ли кто в ястии и питии сообщится с ними, не имея нужды, ни житейской потребы, да не приимется таковый в церковь на соборную службу, дóндеже принесет прощение; а за богомоление с беспоповцами, если о ком-либо дознано от нас будет, то таковый на жестокую епитимию духовным судом истязан будет“.

Изданием такого содержания „окружной грамоты“ от имени белокриницкого митрополита Павел надеялся достигнуть того, о чем напрасно просили Крайзамт, т. е. резкою гранью отделить „богомерзких“ беспоповцев от своих „благочестивых християн“, принявших новую иерархию, оградить этих последних от всякого с ними общения, а на случай неизбежных с ними встреч дать, как ему казалось, достаточно сильное оружие против их нападений на белокриницкое священство“³³¹. Впоследствии, Павлу пришлось, конечно пожалеть, что так жестоко отозвался о беспоповцах, назвав их хуже жидов и горше бесов, когда задумал одного из этих самых беспоповцев, горшего бесов, произвести даже в сан архиепископа. Надобно полагать, что от этого последнего тщательно сокрыто было содержание и самое существование „окружной грамоты“...

Дело Германа.

Легко было Павлу метать громы обличений и проклятий на „богомерзких“ беспоповцев; но приходилось с тяжелым и заботливым чувством готовить подобные громы и против своих, даже против самих членов учрежденной им иерархии, так как беспорядки в ней стали обнаруживаться все чаще и чаще.

Как только кончилось неприятное дело об Иоасафе, отрекшемся от священства, из Мануиловского монастыря, где он служил, отправляя также необходимые мирские требы, прибыл в Белую-Криницу настоятель Иоиль с избранным в преемники Иоасафу другим иноком, Иоасафом же, названным в отличие от первого – вторым, для поставления его во священники. Это было 30 октября 1848 г., в то время, как туда приехал и мануиловский поп Алексей с депутатами для поставления им диакона. В их присутствии, 4 ноября, происходило в митрополии „соборное“ суждение о некоем молдавском же священноиноке Германе. Как видно, этот Герман был из числа прежних, беглых иеромонахов³³², но вскоре же по учреждении белокриницкой иерархии признал ее и подчинился ведению митрополии, из которой и получил разрешение – продолжать священническую службу у раскольников. Между тем до митрополии стали доходить „разные неприятные слухи“ о Германе, который, подобно всем беглым раскольническим попам предавался и пьянству и распутству. „По отдаленности его пребывания в молдавских пределах“ (как впоследствии объяснял сам Павел) митрополия не могла произвести о нем надлежащего следствия, да и должна была „по необходимости терпеть его самовольные слабости, так как настояла в тех прошедших годах повсеместная в священстве зело крайняя нужда“. Но теперь, когда нужда в священстве миновала, когда, по словам Павла, „оным недостаткам получилось избавление“, нашли нужным произвести следствие о „приключениях и слабостях“ Германа, именно воспользовавшись прибытием в митрополию попа Алексея, Иоиля и молдавских депутатов, которые могли иметь точные сведения об его поведении. „Неприятные слухи“ о Германе были подтверждены этими свидетелями, да и сам Герман, тоже находившийся в Белой-Кринице, признался в своих проступках и слабостях и смиренно просили прощения. И вот, для „беспристрастного рассуждения“ и решения по делу Германа, в митрополии составлен был, под председательством Кирилла, собор, на которому присутствовали: Онуфрий, „все священноиноки и мирские священноиереи, монастырские соборные старцы и прибывшие из Молдавии гости“. На соборе этом состоялось определение в следующих трех пунктах: 1) „все прежние невольные и вольные приключения и погрешности, которые доныне сделались известны, прощались Герману и священнодействовать ему разрешалось, с тем обаче, дабы прежние его слабости и нелепости отнюдь не слышались (?) нигде; 2) священнодействовать ему все так, как достоит действительному православному священнику, но только в иноческих общежительных монастырях, или в скитах; в мирских же обществах и в частных где-либо домах отнюдь не дерзать какая-либо освящения, или тайны совершать под страхом жестокой епитимии, или совершенного отлучения; если же прилучится быть в мирском доме, то позволялось там трапезу благословить и просящим благословение подать и на храмовых праздниках обычно и благочинно праздновать, или разве еще где в случае, за отсутствием мирского священника, при смертном часе мирскому человеку сделать исповедь и причастие св. таин подать“; 3) „если в Молдавии и других пределах, паче чаяния, не обрящет себе покоя, тогда позволялось прибыть на жительство в Белокриницкий монастырь и жить благоговейно и смиренно повиноваться, и во всей точности последовать правилам монастырским“³³³.

Под врученною Герману „прощальной грамотой“ Кирилл подписался еще епископом, блюстителем митрополичьего престола. Но вот, когда он уже сделался митрополитом, стали доходить до Белой Криницы слухи, что Герман не исправился, на соборное о нем постановление мало обращает внимания и между прочим, вопреки прямому запрещению, обвенчал брак, притом же незаконный, – именно женщину после семилетней разлуки с мужем повенчал вторым браком с другим мужем. Павел нашел нужным потребовать от него объяснений о новых его бесчиниях. Напомнив ему состоявшееся на белокриницком соборе запрещение совершать какие-либо таинства у мирян под страхом жестокой епитимии, и 85-е правило Номоканона, в котором повелено: „калугер, сый пресвитер, не венчает женитву, неключимо бо есть“, он спрашивал Германа: „на каком основании, калугер сый, дерзнул совершить брак, будучи под правилом от митрополии и от Номоканона запрещением?“ Запрос этот, подписанный Кириллом, отправлен был к Герману 15 июня 1849 года. Получив его, Герман обиделся, увидел в нем излишнюю строгость и притязательность со стороны правителей митрополии. Оказалось, что и прежнее соборное определение по его делу он считал большой для него обидой. В ответе своем от 10-го июля он именно писал, что его вторично оскорбили невинно, и доказывал, что будто бы правильно, по закону поступил, обвенчав вторым браком жену, находившуюся „в семилетнем несвидании“ с первым мужем, при чем прибавил: „смотри в Кормчей о браках“, сослался еще на „мирские российские указы“ о браках, находящиеся в Своде законов, и на пример совершения таковых браков „покойным отцом Мануилом“, как видно, одним из прежних беглых иеромонахов.

Отповедь Германа получена была в Белой Кринице 13 июля, а через три дня, 16-го числа, Кирилл подписал уже сочиненную Павлом в ответ на нее обличительную грамоту, в которой была указана вся неосновательность оправданий Германа³³⁴. Объяснив, что в соборном определении не сделано ему обиды, напротив оказано снисхождение, и точными выписками доказав, что совершением брака он учинил прямое нарушение второго пункта этого определения, коим воспрещалось ему „под страхом жестокой епитимии и совершенного отлучения“ отправлять какие-либо требы у мирян, Павел далее опроверг приведенные Германом доказательства мнимой законности совершенного им брака. Он привел выписку из правил, свидетельствующую, что подобные браки дозволяются „не за разлучение, или несвидание точию“, хотя бы и семилетнее, „но за совершенное безвестие о самой жизни“ отлучившейся брачной половины. Сделав потом, согласно требованию Германа, справку „в Кормчей о браках“, какие правила должен соблюдать приходский священник пред совершением и при совершении брака, Павел спрашивал его: „А твое преподобие кто определил быть парохиальным священником? Или от кого принял еси дозволение и благословение на таковое не удобь достойное сопряжение? Еда (если забыл) не напомнила тебе твоя мантия и камилавка“. О ссылке на действующие в России узаконения Павел заметил только: „сие крайне нас удивило и в недоумение привело; это не иначе, что сам показуешь свое забвение о себе самом, не только о сане священноинока, но даже о вере и жительстве“. Любопытно, наконец, что писал Павел по поводу Германова указания на пример „священноинока Мануила“: „От того никакой основательной силы тебе ныне иметь невозможно, понеже нуждное и случайное в закон не приводится. Ибо когда покойный отец Мануил был в таковом обстоятельстве, аки сам себе купец и продавец, сиречь сам себе иерей и архиерей, сам себя связывал и разрешал; но ныне у нас, благодатию Христовою уже таковой бывшей нужды отнюдь не настоит“. Достоин внимания и некоторого удивления столь откровенный отзыв Павла о „бегствующем священстве“, которым его предки пробавлялись целых двести лет. Ужели не понимал он, что произносить жестокий приговор над всем прошлым поповщинского раскола, которое служит основанием и его настоящего, что произнес приговор и над самим Амвросием, от которого началась нынешняя иерархия поповцев, ибо и он был „сам себе купец и продавец?...“

Достаточно поучив Германа, Павел не желал однакоже какою-либо тяжкою карою вооружить его против митрополии и сделать врагом белокриницкой иерархии; напротив, принявши во внимание, что и сам Герман в конце своей отповеди просил прощения за свой проступок, решил и еще оказать ему снисхождение „в последний уже раз прощаем тебе сие преступление твое, – говорилось в заключении грамоты, – и повелеваем жительство стяжать тебе по точной силе прежде данной тебе грамоты нашей, под страхом за нарушение жестокой епитимии, совершенного отлучения“.

Исправился ли Герман, или продолжал чинить прежние „нелепости“ и бесчиния к прискорбию Павла, и долго ли чинил их, остается неизвестным,– след его пропал в истории белокриницкого священства.

Неустройства в Мануиловском монастыре и дело Мануиловского попа Алексея.

Почти в то же самое время, как велись объяснения с Германом, началось дело о другом из старых раскольнических бесчинников, о самом настоятеле Мануиловского монастыря Иоиле, который не задолго перед тем, на белокриницком соборе, свидетельствовал вместе с другими о бесчиниях Германа. Иоасаф 2-й, с которым Иоиль приезжал тогда в митрополию, тогда же поставленный в иеромонаха³³⁵, жил в Мануиловском монастыре с секретным повидимому поручением наблюдать за Иоилем и за порядками в монастыре, которые очень заботили Павла, для приведения которых в надлежащий вид при отъезде Иоиля и Иоасафа из Белой Криницы были вручены даже им новые дополнительные к монастырскому уставу правила, скрепленные Кириллом³³⁶. Маленький Мануиловский скит обращен был в общежительный монастырь еще при Амвросии, и тогда же настоятелю выдан были монастырский устав, составленный по образцу белокриницкого³³⁷: к нему-то и сделаны были теперь, по требованию обстоятельств, дополнения. Но никакие уставы и дополнения к ним не помогали делу: прежние, еще скитские, бесчиния продолжались и в общежительном монастыре, а главным виновником их, подававшим пример, был сам настоятель Иоиль. Дошло до того, наконец, что в митрополии получены были 22 июня 1849 г. от самих обществ мануиловского и ясского жалобные прошения на беспорядки и великие соблазны настоятеля Мануиловского Никольского монастыря инока Иоиля, с убедительною просьбою, дабы отрешить его от должности, а на место его поставить игуменом священноинока Иоасафа 2-го“³³⁸. А еще ранее этого вытребован был и 16 июня прибыл в митрополию „для личного объяснения“ сам Иоасаф. Он подтвердил справедливость жалобы ясских и мануиловских старообрядцев на беспорядки, чинимые Иоилем, а тогда состоялась в митрополии „резолюция“: назначить Иоасафа „наместником настоятеля Иоиля и надзирателем за порядками по дополнительным вторительно правилам“. 25 июля Иоасафу вручена была эта „резолюция“ в списках для доставления мануиловскому и ясскому обществам, и особая грамота Иоилю с братией, извещавшая о состоявшемся назначении³³⁹. Таким образом окончательного „отрешения“ Иоиля от настоятельской должности, о чем просили ясское и мануиловское общества, все-таки не последовало, даже и за „великие соблазны“ его. Павел поступил так снисходительно с Иоилем, быть-может, потому, что продолжал чувствовать себя виноватым перед ним, припоминая, как не деликатно, даже вероломно, вскоре же по приезде с Геронтием в Белокриницкий монастырь, где Иоиль был тогда настоятелем, они выгнали его оттуда. Но вызванная снисходительностью полумера, как и следовало ожидать, не принесла пользы. В звании наместника настоятеля Иоасаф не мог восстановить порядка в монастыре и только, повидимому, стал в неприятные отношения и к настоятелю и к монастырскому братству, по крайней мере не прошло и четырех месяцев по назначении его „наместником“, как он самовольно ушел из Мануиловского монастыря в Славский, к епископу Аркадию, и подал этому последнему 12-го ноября прошение, в котором говорил, что желает „остаться на жительство в славской епархии без священнодейства“, и даже изъявлял желание, „чтобы лишен был сану священства“. Аркадий, при своем „донесении“, препроводил просьбу Иоасафа в митрополию. Здесь она получена была 27 декабря. Самовольным отъездом Иоасафа в чужую епархию Павел был очень недоволен и, по силе 15 апостольского правила³⁴⁰, считал его подлежащим извержению из сана, если только не возвратится снова к своему епархиальному архиерею. В таком смысле и послан был 27 декабря ответ Аркадию: ему поручалось, дабы сделал на основании 15 пр. св. Апостол священноиноку Иоасафу извержение (при чем посылался и чин извержения), если только не восхощет возвратиться в митрополию“; а по извержении дозволялось Иоасафу жить в Славской епархии³⁴¹. Расстрижения однако не последовало: Иоасаф возвратился под управление Кирилла, и снова поступил в наместники Мануиловского монастыря, а через год с небольшим был определен, на место Иоиля, умершего в начале 1851 г., уже и в настоятели, с возведением даже в сан священноигумена“, на каковое звание была ему выдана от Кирилла грамота³⁴².

Незадолго перед тем, как получено было в митрополии известие об отъезде Иоасафа из Молдавии в Турцию к Аркадию, началось дело и еще об одном молдавском же видном представителе раскола, – о самом попе Алексее Булгакове. Оказалось, что этот, не менее Иеронима знаменитый в истории австрийского священства поп, – ибо если Иероним чрез перемазание преподал (мнимую) благодать архиерейства Амвросию, то самому Иерониму преподал чрез такое же перемазание (мнимую) благодать иерейства поп Алексей, за каковую услугу и награжден был недавно бархатною малинового цвета скуфьею, оказалось, что этот пресловутый раскольнической поп верит волшебству и прибегает к ворожбе. У него случилась кража денег (а он известен был как человек богатый) ³⁴³, и после тщетных попыток отыскать пропажу он пригласил к себе в дом гадалку, вероятно, из многочисленных в Молдавии цыганок-ворожей, чтобы указала ему вора. Мануиловские старообрядцы узнали об этом и донесли в митрополию. Обвинение было из очень тяжких, ибо по соборным правилам и по Номоканону священник, прибегший к волхвованию, подлежит лишению священства. И вот 8 декабря 1849 г. в митрополии, по обычаю, составлен был собор для рассуждений о деле попа Алексея. Так как в доносе упоминалось, что Алексей не сознается в ворожбе, то определено было „послать на место (в Мануиловку) трех членов (собора): священноинока Евфросина и священноиерея Саву (Фурмовского, незадолго перед тем рукоположенного из Климоуцких жителей) и архидиакона Арсения, дабы исследовали истину, взяли показания и наконец очную ставку³⁴⁴. 15 числа следователи отправились в Мануиловку³⁴⁵, и жили там довольно долго, производя следствие, – допрашивали свидетелей под присягой, отобрали показания от самого попа Алексея и дали ему очную ставку со свидетелями. Алексей не сознавался, говорил, что свидетели хотя и „видели чародейку, приходившую в его дом“, она приходила без его ведома, приглашена была его сыном в заднюю комнату“ (о чем писал и в митрополию); наконец, однако сознался в своем грех и просил прощения. Все показания были следователями записаны и, по возвращении в митрополию 1-го января 1850 г., переданы Павлу. 3-го числа составлен был опять у собор из духовных лиц“ для суждения о представленном следователями деле попа Алексея и для решения. Решение это было уже заранее составлено Павлом и собор, по обычаю, только утвердил его. В решении этом, или соборном приговоре, именно говорилось³⁴⁶:

„По произведении следствия посланными нашими членами в Мануиловке, на месте жительства парахиального священника Алексея Егорова открылось его законопреступление, яко он, будучи слуга Божий, в свой дом принимал слугу сатанину, сиречь чародейку, для узнания, кто похитил у него деньги, в каковом грехе он изобличен достоверными свидетели по долгу присяги; однако, как он священник Егоров сделал извет в своем письменном к нам ответе, даже с обвинением свидетелей, хотя они правда что видели чародейку, приходившую в его дом, но того не знают, что якобы чародейку призывал сын его в заднюю комнату без его ведома, потому и не сознает себя в том виновна³⁴⁷. А потому (?) для изнесения на него праведного суждения и решения учинена по делам справка, по которой оказалось следующее: что еще в 7356 (1848) году судьбам Всевышнего угодно было, да священник мануиловский Алексей Егоров, последовавшим ему вдовством, не к тому будет в миру, понеже, как изъясняеть стоглавный собор, во главе 77, глаголя сице: „аще у попа умрет попадья, идет в монастырь, имея священство свое“ и проч.

Соборное определение. Запрещается священнику Алексею отныне впредь ничего священнического действовать, оставляется же ему токмо священническое звание и седалище со священными лицы и благословение на трапезу, дóндеже в мирском образе пребудет; а когда пожелает согласно стоглавного собора и заповедей в оном изображенных св. Петра Митрополита и Фотия, поступить в иночество, тогда да священнодействует в монастыре, а не в мирских. Темже убо и мы, наипаче к сему священноиерою Алексею движимы будучи крайним человеколюбием и состраданием в таковом неожиданном его искушении, вспоминая во благочестии подвиги, сущу ему от внешней церкви обратившемуся и уже многолетные труды в беспорочном священнодействии подъемшему, оставляем ему вход в иночество, и тогда правильно в монастыре священнодействовать“³⁴⁸.

Итак, из сострадания к неожиданно искусившемуся попу Алексею и в уважение его прежних подвигов и многолетних трудов во благочестии, а собственно из опасения нажить сильного врага митрополии и новому раскольническому священству в лице этого старого „от внешней церкви обратившегося“ попа, инок Павел и здесь допустил явное отступление от строгости церковных правил (36 Лаодикийского собора и 15 в Номоканоне), по силе которых Алексей подлежал извержению из сана и отлучению от церкви: на основании не относящихся к настоящему случаю постановлений Стоглавого собора о вдовых попах, вовсе неповинных в грехе волшебства, постановлено – дозволить ему священнодействовать, если примет пострижение в монашество, которого именно требует от него Стоглав, как от вдового попа, а не как от учинившего тяжкий грех волшебства. Это снисходительное постановление белокриницкого собора, за подписью всех присутствовавших на нем, отправлено было 10-го января в Мануиловку, с нарочитым послом, каковым назначен был, по важности дела, сам инок Алимпий, для объявления его Алексею и „Мануиловской громаде“. К соборному постановлению было присоединено какое-то еще „дополнение митрополитское“³⁴⁹, содержавшее вероятно убеждения и советы Алексею – покориться соборному решению. Он рассудил, что более ничего и не остается ему делать для сохранения своего достоинства и дальнейшего пребывания в мануиловских пределах, с которыми сроднился, где было у него благоустроенное хозяйство, как именно подчиниться. Прожив по получении соборного решения более года под запрещением, он отправился наконец в митрополию просить пострижения в иноки с тем, чтобы жить ему в Молдавии же, в Мануиловском монастыре, – и 16 октября 1851 г. был пострижен под именем Александра. На другой день, снабженный грамотою Кирилла и особым предписанием к мануиловскому игумен у Иоасафу, он отправился из Белой Криницы на место своих новых, иноческих подвигов³⁵⁰. Нет сомнения, что монашество поп Алексей принял в рассчетах достигнуть высших степеней в Белокриницкой иерархии, и рассчеты эти, как будто, стали осуществляться: года через полтора он определен был „Мануиловскому Никольскому монастырю полным настоятелем“, вместо Иоасафа, который основал тогда новый монастырь в Тиссе, и отправился туда игуменствовать³⁵¹. Но здесь и положен был конец его честолюбивым надеждам, ему пришлось даже, как увидим, оставить и настоятельство... ³⁵².

Поездка Павла и Алимпия к Амвросию.

Прошел ровно год со времени отъезда Амвросия из Вены в назначенное ему место ссылки городок Цилль. Для Белокриницкого монастыря настал срок уплаты ему условленного ежегодного жалованья в 500 червонцев. Павел весьма озабочен был своевременной их уплатой. Во-первых, он знал, что замедление, тем паче прекращение этой уплаты причинило бы Амвросию великое огорчение; а огорчать его Павлу очень не хотелось даже из одного участия к его печальной судьбе, виновником которой, по совести, должен был признать именно себя, помня, как обольщал его своими лукавыми беседами и как увлек наконец в бегство от патриарха, которое неизбежно должно было иметь печальный исход. Кроме того он и опасался, как бы неаккуратностью в уплате жалованья не навести Амвросия на гнев против митрополии, что было бы теперь особенно не ко времени. Теперь напротив была настоятельная нужда приобрести особенную благосклонность Амвросия. Мы видели, что возведение Кирилла в сан митрополита, т. е. на кафедру Амвросия, было сделано не только без согласия со стороны последнего, но и без всяких с ним сношений по этому делу: Павел очень хорошо сознавал, что Амвросий имел полное право оскорбиться таким пренебрежительным к нему отношением в церковном деле, столь близко его касающемся, сознавал также, что возведение Кирилла в митрополиты, устроенное без согласия Амвросия, было делом канонически незаконным, и нужно было по крайней мере теперь получить от него это согласие, а следовательно требовалось и особое его благоволение. Вот почему так нужно было Павлу задобрить Амвросия своевременною уплатою 500 червонцев. Поэтому же, несмотря на необходимость его присутствия в митрополии, Павел нашел нужным съездить к Амвросию сам, чтобы лично, со всем подобающим искусством, изложить ему дело Кирилла и добиться желаемого успеха.

Как скоро потребная для уплаты Амвросию сумма была получена, разумеется, из Москвы, Павел действительно собрался ехать. В спутники себе он взял своего старого товарища по трудным и опасным странствиям для отыскания древлеправославных епископов, участвовавшего с ним и в совращении Амвросия, пресловутого инока Алимпия. На сей раз (как и прежде) Алимпий нужен был не для разглагольствий с Амвросием, не для снискания его благосклонности по делу о Кирилле (здесь Алимпий мог скорее повредить своею дерзостью), а на случай могущих встретиться опасностей в путешествии, и именно со стороны правительства, так как свидание липованских иноков с сосланным митрополитом, которому строжайшим образом воспрещены всякие сношения с липованами, несомненно грозило подобного рода опасностями, а многоопытный и неустрашимый инок Алимпий был именно находчив в опасностях такого рода и умел обращаться с австрийскими чинами.

Из Белой Криницы Павел и Алимпий выехали 27 июля 1849 г³⁵³, а в Цилль приехали 13-го августа³⁵⁴. Такая продолжительность поездки объясняется тем, что они останавливались в Черновцах и потом довольно долго пробыли в Вене, где им нужно было повидаться с адвокатом Дворачком по какому-то „громадскому делу“³⁵⁵. И проезд от Вены до Цилли, по словам Павла, был, тогда не скорый и трудный. „От Вены до Цилли, писал он, расстояние еще не меньше, как от нашей губернии (Черновиц) до Вены, но за такими ужасными каменными превысокими горами, так что в самом центре едва проезд одной дороги проломан, где и машина пройти никак не может, – прекращается миль на пять“³⁵⁶. В Цилли Павел и Алимпий прожили несколько дней. Отсюда Павел послал в Белую Криницу, Кириллу и Онуфрию с братией, два письма, в которых описал свою встречу с Амвросием, свидания и разговоры с ним; но письма эти, как и писанные из Палестины, Константинополя и других мест во время странствий и хлопот по отысканию епископа, не отличаются правдой и откровенностью, они назначалися для распространения среди старообрядцев и писаны с преднамеренною целию внушить этим последним особенное уважение к Амвросию, как невинному страдальцу за старообрядчество, якобы сохраняющему и в заточении неизменную преданность „древлеправославию“³⁵⁷. По этому о тех щекотливых предметах, о которых неудобно было доводить до сведения „единоверных христиан“, Павел ничего не говорил в своих письмах. Так ни слова не сказал он даже о самом главном, ради чего и ездил к Амвросию, – о том, как вручил ему червонцы, которые Амвросий, по своему обычаю, не только пересчитал, но и тщательно пересмотрел, при чем сомнительные относительно полновесности отбрасывал и требовал заменить другими, „безсумнительными“; ни слова не сказал и о том, как вел с Амвросием речь о возведении Кирилла в митрополиты и как просил о признании его в этом сане, на что, как скажем далее, желаемого соизволения от него не добился. В письмах, повторяем, Павел подробно описал только свою встречу с Амвросием, его образ жизни в ссылке, и старался поставить на вид его мнимую преданность старообрядчеству³⁵⁸.

На другой день по приезде, утром в 9 часов (это было воскресенье), Павел и Алимпий отыскали дом, где жил Амвросий, и вошли. Амвросий несомненно ожидал из Белой Криницы присылки тем или иным способом следующего ему жалованья; но чтобы сам Павел и Алимпий предприняли для этого путешествие в Цилль, это было для него неожиданностью, и потому был не мало изумлен их внезапным приходом. Вот что писал об этом Павел: „Он как отворил дверь (сам одевши в обычной его келейной одежде, – на голове спальная камилавочка, а на ногах чулочки и пантофли) и, увидев нас стоящих двух, вовсе неожиданно и нечаянно (ибо мы не предварили его известием своим), ужаснулся и, сплеснув руками и прижав сжатые свои руки к себе к груди, воскликнул: о, Боже мой, Боже! Потом мы вступили в его горницу; а он от радости не знал что делать, – засуетился, готовил нам место. Мы помолились Богу пред иконами и поклонились в землю к его ногам, и он благословил нас крестным знамением по долгу христианскому, а мы целовали его руку“. Сына Амвросиева, Георгия, не было дома; но он скоро возвратился и не менее отца обрадовался гостям. Сели за стол: „митрополит посадил нас по обе стороны себя и от неизъяснимой радости не знал, о чем наперед вопрошать, и тут расспрашивал нас и нам рассказывал много, много, обо всем и обо всем“.

Если Амвросий, прожив с небольшим год в Белой-Кринице и приучился несколько понимать и объясняться по-русски, то годичное пребывание в немецком городе, без всякой практики в разговоре с русскими, конечно, ослабило в значительной степени и это небольшое знакомство с русским языком: значит, объясняться приходилось больше чрез посредство сына, который, сколько можно судить по его письмам, более отца усвоил себе русскую речь, и, хотя с трудом, мог говорить по-русски. Живой беседы у Павла с Амвросием по этому самому быть не могло,– расспросы к рассказы, о которых сообщал он в письме, велись вовсе не так быстро и оживленно, как он описывал. Из этих рассказов Павел сообщал в Белую-Криницу о жизни Амвросия в ссылке следующие известия. „От высочайшего правительства было строго предписано цилльскому начальству, вероятно с навождения русского, содержать Амвросия от всех сокровенно, обаче не под стражей... Из сего замечательно, – прибавлял Павел с своей стороны, – что русскому хотелось сделать так, – как и отца Геронтия от всех скрыть митрополита безвестно; но австрийское правительство пощадило его безвинность“ (!). „Итак теперь он, г-н митрополит, сидит всегда один себе в своей камере, не имея никаких знакомых и приятелей... Разносит же свою скуку ходит с своим сыном вне города на нивах, под высокими холмами, окружающими сей город“... „Даже не всем известен, отколь пришел и зачем сидит в Цилли, разве приближенным и начальникам одним; даже камилавку и мантийцу носить только в своем доме, а когда идет на прогулку, то в простой его одежде, и на голове носит шляпу, что неприметно, какой он есть, духовный, или простой, чтобы не всякому торчал в глазах“. А сын Амвросия напротив „хвалился, что его в городе везде почитают и всегда во всех случаях уважают, как митрополитского сына“, что уже не совсем согласно с предыдущими известиями о пребывании Амвросия в полной безвестности. Гораздо откровеннее была невестка Амвросия, – она говорила Павлу, что „соседи поносят их некоими безбожными еретиками, или мнят лютераны, или кальвины за то, что никто из семейства не ходит в их церковь“, т. е. в католическую церковь, ибо в Цилли, по словам Павла, „народ весь католицкого западного закона, а восточного закона не имеется не только ни одной церкви, но ниже одного человека“. Положение неприятное; но Павел указал на него с тою целию, чтобы ведали старообрядцы, как твердо Амвросий и его семейство держались раскола и охраняли себя от всяких сношений с еретиками. Напрасно однакоже не навел он справок и не сообщил в письме о том, не открыл ли Амвросий сношений с греками, во множестве населяющими Триест, всего на шесть часов пути отстоящий от Цилли, сношения с которым были поэтому весьма удобны. Если сам Амвросий, обязанный безвыездно жить в Цилли, не мог посещать Триест, то сын несомненно бывал там и завязав знакомства с греками, которые, и больше, разумеется, духовные лица, в свою очередь начали посещать ссыльного митрополита. Рассказывать об этом своим липованским гостям, Амвросий и Георгий, разумеется, находили неудобным; но это было так.

А из того, о чем сам Амвросий расспрашивал гостей и что рассказывали ему эти последние, Павел сообщал только, что Амвросий вспоминал некоего Афанасия, с которым имел обычай гулять в Белокриницком саду, и что ему сообщено было о последовавшей незадолго перед тем кончине его воспринимателя в древлеправославие – Иеронима, „который не чаял вовсе в таких еще цветущих своих летах окончит течение своей жизни³⁵⁹. Но главным предметом сообщений со стороны Павла служили, конечно, церковно-иерархические дела митрополии и прежде всего совершившееся занятие Кириллом Белокриницкой кафедры с возведением в сан митрополита, о каковых сообщениях и о том, как они приняты Амвросием, Павел в письмах своих и не нашел удобным упомянуть. Нет сомнения, что Павел с свойственным ему искусством изложил Амвросию причины и обстоятельства, побудившие совершить соборное избрание и поставление Кирилла в митрополиты без предварительных с ним сношений, просил в том прощения и умолял – своим согласием и благословением утвердить соборне совершенное дело, обещая от митрополии и на будущее время столь же неукоснительно доставлять, в знак всегдашней к нему благодарности, посильную лепту, как и теперь доставлены только-что полученные им червонцы. Но Амвросий, как истый грек, сообразил, что он может извлечь большая выгоды для себя, если поудержится от признания за Кириллом митрополичьего сана, которое, очевидно, считают в Белой-Кринице нужным, – что этим он будет держать митрополию в зависимости от себя и крепче обезпечити правильное получение и жалованья и других подарков из митрополии. Амвросий отвечал, что, не имея надежды возвратиться в Белую-Криницу, он, конечно, не может быть действительным, управляющим митрополиею митрополитом, и предоставляет эту власть Кириллу, как „восприемнику его престола“, даже будто бы объявил (как сообщал сам Павел), что если бы и мог возвратиться в Белую-Криницу, то не вступил бы уже в управление митрополиею, и в знак того, что предоставляет сию власть своим преемникам, объявили, что всем им, „начиная от господина Кирилла“, пошлет в благословение свою архиерейскую мантию, которую и вручил действительно Павлу и Алимпию для доставления в митрополию; но признать Кирилла в сане митрополита, утвердить своим согласием совершившееся уже возведение его на митрополичий престол, значить, признать законным это дело, на сей раз решительно отказался; он предоставил Кириллу, вероятно, по просьбе же Павла, только титло архиепископа, но не „митрополита всех древлеправославных христиан“, это последнее титло оставил за собой, как ему одному принадлежащее. Что было именно так, это можно видеть уже довольно ясно и из Павлова письма в Белую-Криницу, писанного после двухдневных бесед и переговоров с Амвросием, 16-го августа. Если бы разговор по делу Кирилла увенчался успехом, Павел, разумеется, в восторженных словах описал бы своим „возлюбленным отцам и братиям“, как Амбросий возрадовался, услышав о состоявшемся соборном произведении Кирилла в митрополиты, как охотно дал свое согласие на это богоугодное дело и утвердил его своим благословением; а вместо этого Павел ограничился именно следующим уведомлением: „г-н митрополит Амбросий вручил нам свою архиерейскую мантию в знак его благословения, с тем дабы оную носили восприемники его престола весьма бережно на долгое время, а ему если когда Господь Бог благоволит отселе освободиться и к нам в Бело-Криницу возвратиться, то уже желает быть в покое, утешаясь (!) уже сделанным от него благоустройством (?) во всей иерархий нашей“. Достойно внимания, что и сам Павел, говоря о даре Амвросия, „восприемникам его престола“, не назвал их митрополитами. А прямым, документальным доказательством того, что Амвросий отказался признать Кирилла митрополитом, служит тогда же подписанное им собственное письмо в Белую-Криницу, в котором он называет Кирилла только „восприемником его престола г-м Белокриницким архиепископом“, а не митрополитом³⁶⁰.

Упомянутое сейчас письмо Амвросий написал по убеждению Павла, – собственно говоря, он только подписал письмо, а сочинил его сам Павел. Письму этому Павел придал форму и значение архипастырской благословенной грамоты заточенного митрополита всему старообрядчеству, приемлющему основанную им иерархию, среди которого и предполагалось распространить, сию грамоту. Начиналось оно весьма торжественно:

„Аз, Божиею милостию, смиренный митрополит Амбросий, удаленный ненавистию враждебников наших от вашего сожительства, но духом не разлученный от вас, о Христе чад моих, сим моим писанием посылаю вам мое архипастырское прощение, мир и благословение: во-первых, возлюбленному моему по Духу Святому брату и восприемнику моего престола г-ну Белокриницкому архиепископу Кирилле, и боголюбивому епископу Онуфрию и прочим церковнослужителям: священноиноку Аркадию, священноиереом: Захарию, Тимофею и Сисою, архидиакону Арсению и иеродиаконам Савве и Георгию и всем вкупе монастырского общебратства богоподвижным инокам и бельцам и во обществах сущим всем нашим православным христианам во веки нерушимо. А притом приношу, кому достоит, мое чувствительное благодарение за прибытие семо, ко мне страждущему и утесненному, любезных и приятных для меня посетителей, честных отцов, инока Алимпия и инока Павла³⁶¹, и за человеколюбное мне утешение“.

Здесь, под этим „человеколюбным утешением“ разумелось и привезенное „любезными и приятными посетителями в полном количестве жалованье, за что и воздавалась благодарность „кому следует“, т. е. тем, кто дал потребную для сего „утешения“ сумму. Это было таким образом своего рода извещение о получении денег, и с этого времени такие прикровенные извещения Амвросий присылал в Белую-Криницу каждый год по получении условленных 500 червонцев.

Далее в письме преподавалось благословение Аркадию Славскому:

„При сем еще прошу донести от меня боголюбивому епископу Аркадию такое же мое архипастырское прощение, мир и благословение со всем его освященным клиром и всему православному нашему христианству, за Дунаем живущему, такожде и в Браилове и Молдине сущим“.

Но засим, казалось бы, должно было следовать преподание такого же благословения другому, как Аркадий, за пределы Австрии поставленному, епископу – Софронию Симбирскому, с его российскою паствою, которая достойна была даже особого внимания; и однако в письме нет ни слова ни о Софронии, ни о находящемся под его паствою „христианстве“. Нельзя допустить, чтобы такое предпочтение Аркадию и невнимание к Софронию сделано было потому, что Аркадий был ставленник Амвросия, а Софроний получил поставление уже по удалении Амвросия из Белой-Криницы и был ему лично не известен, нельзя потому, что в том же письме преподавалось благословение даже попу Сысою и разным иеродиаконам, поставленным уже после Амвросия и конечно ему не известным. Надобно поэтому полагать, что Павел, по каким-либо особым причинам, не нашел удобным сообщить Амвросию даже и о самом поставлении епископа на Россию, – стеснялся, быть может, допущенными и при этом поставлении незаконностями, которые мог бы указать ему Амвросий, или же опасался, что Амвросий увидит здесь начавшиеся особенно тесные связи митрополии с русскими старообрядцами и предъявить притязательность на участие в предполагаемых богатых приношениях из России, какие получила и будет еще получать митрополия. Иначе трудно понять, отчего Павел, написавши от имени Амвросия мир и благословение поименно даже неизвестным ему липованским попам и дьяконам, а потом особо задунайскому епископу с его паствой, не написал такого благословения единственному российском у епископу с его паствою. Ему без сомнения напомнил бы об этом и сам Амвросий, если бы знал, то есть если бы Павел сообщил ему, о существований такого епископа. Ясно, что Павел вообще держал себя очень осторожно и не искренно с своим „страждущим в заточении“ первосвятителем, оберегая материальные интересы митрополии.

Письмо заключено было следующим заветом Амвросия и следующим упоминанием об его даре „восприемникам его престола“:

„Еще заповедаю навсегда едину заповедь: дабы во священных церквах наших, егда будет соборная архиерейская служба, тогда дабы священно-служители в алтаре, при престоле Божием, пели Святый Боже по-гречески, в знак памяти сперва от меня начавшейся у вас литургии архиерейской³⁶². Посылаю при сем мою святительскую мантию, да будет она, якоже и жезл мой, восприемникам престола моего, начиная от господина Кирилла и прочим последующим, в знак чувственного моего благословения и в вечную незабвенно память³⁶³.

„В вечную память“ чего, или о чем? – этого Павел не договорил; но, очевидно, мантия Амвросия, как и его жезл, должны служить всегдашним напоминанием, или обличением для старообрядцев, что их священство ведет свое начало не от Апостолов и времен апостольских, а от Амвросия, только со времени его бегства к раскольникам и разрыва с священноначалием православной церкви, в непрерывной преемственности продолжающимся от времен апостольских. Достойно внимания, что в письмо Амвросия Павел не включил того, что будто бы Амвросий говорил ему лично, когда вручал мантию для доставления в Белую-Криницу, – именно того, что сам он во всяком случае, даже если-б и возвратился в митрополию, желает оставаться „в покое“, предоставив свои права „восприемникам его престола“, довольствуясь и будто бы „утешаясь уже сделанным от него благоустройством (липованской) иерархии“. Заявление это представляло великую важность для дальнейшего положения митрополия, и внести его в архипастырское послание Амвросия являлась настоятельная надобность. А так как оно не внесено, то остается предположить одно из двух: или Амвросий не позволил Павлу написать от его имени то, о чем говорил не сериозно, чего в действительности и не думал исполнять, или же, что гораздо вероятнее, и не говорил совсем того, о чем Павел написал в своем собственном письме, назначенном для распространения между старообрядцами, которым полезно было внушить, что Амвросий сам отказался навсегда от участия в делах митрополии, предоставив их в полное ведение своим „восприемникам“. Приведенные Павлом будто бы амвросиевы слова даже имеют весьма приметную связь с тем, что, как мы видели, раньше писал он Аркадию Славскому: „бывший митрополит Амбросий остается в судьбах Божиих образом заштатного. Теперь Амвросий, по письму Павла, как будто сам подтверждает этот белокриницкий о нем приговор, изъявляя желание навсегда остаться „в покое“, „образом заштатного“...

Составленное Павлом послание Амвросий подписал 16 августа, и в тот же день, с своим собственным письмом, Павел отправил его по почте в Белую-Криницу, а сам остался еще на некоторое время в Цилли, „погостить“ у Амвросия. Однако Амвросий, оставшись наедине с сыном, рассудил, что он поступил неосторожно, отправив собственноручно подписанное письмо в Белую-Криницу, так как оно может послужить для него уликой в продолжении строго воспрещенных правительством сношений с липованами и ухудшить его положение в ссылке. Поэтому на другой же день он заставил Павла снова написать в митрополию, чтобы хранили в полном секрете его письмо, что Павел и исполнил немедленно. „Ныне, – писал он, – митрополит Амбросий скоро повелел нарочито написать к вам сие письмо, дабы вы, прочитавши вчерашние посланные к вам письма, елико возможно сохранили их, дабы не открыть внешним и врагам беспоповцам, а наипаче о том, что митрополит Амбросий присылает к вам письма за собственным его подписом; ибо он очень опасается, не пострадать бы горше, как и отец Геронтий, вовсе безвестно“. Однако с своей стороны Павел прибавлял, что от своих „единоверных“ скрывать эти письма не следует, даже „грешно“, напротив „необходимо нужно показывать“ им. В этом втором письме своем³⁶⁴, которое также „необходимо нужно“ было показать „единоверным“, Павел, в назидание им, описал умилительную сцену, бывшую накануне, после отправления писем. Известно, что Амвросий еще в Вене, пред отъездом в ссылку, отверг с негодованием белокриницкое предложение послать с ним в Цилли, для отправления служб по липованскому обряду, священноинока Иеронима с походною церковью, и даже прогнал прибывшего с этою целию Иеронима³⁶⁵. В Белой Кринице были весьма огорчены этим событием и все, особенно Павел, смущались тем, что Амвросий живет, не слушая липованских церковных служб и даже не причащаясь. Своей поездкой к Амвросию Павел желал воспользоваться и для устранения этого недостатка. Имел ли он обычай во время путешествий, на смертный случай, возит с собою запасные дары, или только теперь, ради Амвросия, решился взять их (хотя, не будучи священником, не имел на то права), но оказалось, что во время поездки в Цилль имелся у него „богородичный маленький образ“, с „потаинником“, в который помещен был „запасной агнец“. И вот, когда Амвросий, вспоминая неожиданную смерть Иеронима, начал будто бы, жаловаться на судьбу своего несчастия“, что и сам, или кто-нибудь из его семьи могут умереть без причастия, Павел воспользовался этим, чтобы предложить Амвросию имевшийся у него запас. И вот, что произошло тогда, по описанию Павла:

„Тут мне пришло на память (!), что в потаиннике имеющегося у меня богородичного маленького образа хранится запасный агнец на нужный случай для святого причащения, и говорю ому: владыко святый! вам бы можно иметь у себя в запасе так, как и мы имеем. Он абие с восторгом вопросил: неужели вы имеете? Я сказал: ей! – Так покажи сейчас! Не стал более о прочем продолжать, только требовал скорее. Я сказал, что в потаиннике в иконе с прочими вещами на станции³⁶⁶, где сначала мы остановились. Он борзо, по его обычаю, сказал: гайда, гайда! И я скоро сходил и принес, и лишь только развернул иконочку и открыл потаинник, он с нетерпеливою желанностью ухватил к себе совсем и убрал к своим иконам. Мы просили нам на всякий случай хот две частички; а он повторял: вы ныне богаты, хвалите Бога! а нам здесь взять негде! Однако, наконец, опять взял и, развернув, отделил нам две маленькие частицы³⁶⁷, и паки убрал. И мы его усердию и такой набожности много радуемся“.

Так ли было в действительности, проверить нечем; а то не подлежит сомнению, что Павел подробно описал все это в успокоение и утешение старообрядцам, чтобы и они „порадовались набожности Амвросия“.

Между тем оказалось, что „гостить“ у Амвросия Павлу и Алимпию было не безопасно. Не знаем, продолжал ли Павел, после известного случая в Кутайсе³⁶⁸, совершать свои путешествия в иноческом образе, в кафтыре и манатейке, или скрывал на это время свой иноческий чин; но во всяком случае появление липованских путешественников в маленьком немецком городке, довольно продолжительное здесь пребывание, особенно же постоянные свидания с ссыльным митрополитом, внушили подозрение местному начальству, – Павлу и Алимпию угрожал арест, который мог иметь неприятные последствия и для Амвросия. Проведав об этом, они немедленно уехали из Цилли обратно в Вену, откуда и известили белокриницких отцов о скором возвращении своем в митрополию³⁶⁹. Сюда они возвратились 27 сентября³⁷⁰, пробыв ровно два месяца в отлучке из Белой-Криницы.

Своей поездкой к Амвросию Павел был и доволок и не доволен. Утешало его то, что освободился от тяжкой заботы об уплате Амвросию 600 червонцев и на целый год в этом отношении мог быть спокоен. Доволен был и тем, что своими письмами из Цилли мог внушит старообрядцам доверие к продолжающейся якобы неизменной преданности ссыльного митрополита „древлеправославию“ и „порадовать“ их его набожностию. Но он был очень недоволен тем, что не достиг главного, за чем ездил, – признания за Кириллом митрополичьего сана, и что об этом придется еще хлопотать...

Заботы об устроении церквей, о поставлении попов и возвышении народной нравственности; награда ясскому попу Никифору; окружная грамота и особая белокриницному обществу.

Много всякой лжи, обмана и лукавства употребил инок Павел при учреждении Белокриницкой иерархии и потом для ее поддержания и распространения, кощунственно называя этот обман „устроением Божия промысла“; но нельзя не указать в его деятельности и черту, достойную похвалы, – именно то, что как в самом учреждении иерархии, так и в дальнейших заботах об ней он постоянно имел целию по возможности очистить и возвысить религиозную и нравственную жизнь старообрядчества. К достижению этой цели он стремился постоянно со всей, свойственной ему, ревностью, твердо и настойчиво. С течением времени все яснее и яснее становилось, что эти заботы и старания его совсем напрасны, что цель остается недостижимою. Лучше всех видел и понимал это сам Павел, сокрушаясь и глубоко страдая от того; только, к сожалению, он не видел и не понимал причины такой бесплодности своих забот, – не понимал, что доброй цели хочет достигнуть худыми, неверными средствами, что строит здание на песке, ложь выдает за истину...

В видах именно возвышения религиозной и нравственной жизни старообрядчества, грубые недостатки которой до крайности огорчали Павла, он много заботился о построении церквей среди старообрядческих обществ и о поставлении к ним священников, о внушении и священникам и их пасомым строгого исполнения христианских обязанностей. В самый день возвращения в Белую-Криницу из поездки к Амвросию состоялось, к немалому его утешению, освящение новоустроенной церкви в Климоуцах, где ему особенно желательно было учредить благолепную священническую службу в назидание беспоповцам, ради которых, надобно полагать, и самое освящение совершено было с особою торжественностию, обоими архиереями, и Кириллом и Онуфрием³⁷¹. Тогда же и в самой митрополии старая монастырская трапеза приспособлялась к устройству при ней церкви, которая и была освящена, с небольшим через месяц, во имя особо чтимого Павлом святителя Николы, но почему-то на „подвижном престоле“³⁷². Что касается попов, которые поставлялись к открываемым церквам и приходам из той же невежественной и грубой раскольнической среды, то Павел, конечно, не мог быть особенно доволен ими; зато тех, которые начитанностью и добрым поведением умели приобрести в своих обществах уважение и влияние, старался поощрять наградами, скуфьями и крестами, следуя в этом случае примеру „великороссийской“ церкви, что некоторые ревнители раскола даже ставили ему в вину. Таков был напр. ясский Никифор Панкратьев, который еще Амвросием поставлен в священники для старинной, в своем роде знаменитой, раскольнической церкви в Яссах: Павел особенно чтил его и посоветовал Кириллу наградить его наперсным сребропозлащенным крестом, с „жалованною грамотою“, на сочинение которой употребил особенную тщательность. Грамота и крест отправлены были в Яссы с нарочитым послом 22 ноября 1849 года. В грамоте были указаны сначала подвиги Никифора, учиненные еще до учреждения иерархии, в звании уставщика ясской церкви, а затем говорилось³⁷³:

„Наипаче по принятии тобою благодати священнического сана, от того часа и доныне открыта нам есть твоя всеискреняя к нашей митрополии во всем верность, к духовной власти любовь и смиренная покорность, к порученной тебе словесной пастве смиренномудрая твоя деятельность, так что в самых напастех и смертных бедах, грех ради человеческих от Бога попущенных, каково было в прошлом 1848 году, во время ужасной тлетворной моровой язвы – холеры, оказанные тобою в исправлении христианских потреб мужественные подвиги, и беспримерное твое великодушие и к погибающим сострадание и всевозможное содействие, даже не щадя живота своего, а даже и доднесь, уже при старости лет твоих, производишь службу Божию и все христианские духовные требы со всякою тщательностию, без малейшего опущения; при всем же том, еще ныне святую Божию церковь, иже есть в вашем граде во имя Успения Пресвятые Богородицы, украсил еси, яко невесту, красотою, в особенности же весь иконостас позлатил еси златом собственным своим иждивением. А потому, за толикие твоя неутомимые службы и святые труды и богоугодное тщание, в знак искреннего к тебе нашего благоволения и чувствительной благодарности от всей нашей митрополии, ныне пожалован еси, благоговейный священноиерей Никифор, крестом из чистого серебра под золотом, носить в церкви и народной публике“.

„Итак, благословляя тя, честнейший отец, благословением Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, и настоящую сию грамоту за собственным нашим подписом и печатью, чрез посланного монастырского депутата и совета нашего члена, тебе вручаем: аксиос, аксиос, аксиос! то-есть: достоин!“.

„Монастырский депутат и член совета“, привезший крест и грамоту в Яссы, был не кто другой, как сам инок Алимпий, имевший от митрополии еще какая-то „особые поручения“ в Молдавию. Он получил наставление от Павла произвести награждение Никифора Панкратьева со всею подобающею торжественностью, – во время литургии, именно по заамвонной молитве прочитать во всеуслышание Кириллову грамоту, и когда произнесены будут ее заключительные слова, „оба лика“ должны пропеть громогласно трижды же „аксиос“, после чего и надлежало „вручить крест удостоенному“³⁷⁴. Все это, надобно полагать, инок Алимпий и исполнил в точности. Хотя вручение, или возложение креста на „удостоенного“ приличнее было бы сделать самому Кириллу, или Онуфрию, вообще священному лицу, а простому иноку совсем уже не подобало; но для Алимпия, как знаменитого деятеля по устроению иерархии, допущено было „пременение закона“.

Продолжая свое благоволение к ясскому, уважаемому у местных старообрядцев, духовному пастырю, Кирилл, руководимый Павлом, менее нежели чрез год возвел его в сан протоиерея³⁷⁵. Но Никифор Панкратьев, если только справедливо описаны в грамоте его труды и подвиги, был счастливым исключением среди современных ему новых раскольнических попов. Что касается этих последних, то Павел с сокрушением видел, что они мало заботятся об исполнении своих обязанностей и что народ, не наставляемый ими, по-прежнему коснеет в невежестве и пороках. Это побудило его, в феврале 1850 г., пред наступлением великого поста, составить и разослать во все липованские приходы от имени Кирилла „окружную грамоту, как к парахиальным священникам, равно и ко всем православным христианам, с наставлением и наказанием, к исправлению истинного христианского жительства³⁷⁶. В грамоте этой изложены семь пунктов, или „заповедей“, которые предписывались к тщательному исполнению. В них Павел достаточно показал, какими мерами думал поднять нравственность липован и их духовенства, а также и то, на какой низкой степени стояла нравственность тех и другого.

В первой заповеди „о каждогодном исполнении непременного христианского долга“, после краткого объяснения важности и необходимости для каждого христианина хотя единожды в год приступать к исповеди и причастию, Павел писал:

„Поставляем каждому парахиальному иерею в непременную обязанность, дабы при истечении, или по истечении святого великого поста, усматривал лишенных, своих токмо единоверных, и лично испытывал, кто по какой именно вине лишился такового великого дара, сиречь св. тайн Христовых, или почто не исполнил по крайней мере необходимого христианского долга в исповедании грехов. Аще ли кто объяснит, что по совести он был у другого иного некоего духовника на исповеди, то не препятствовать; обаче он должен о действительности представить своему парахиальному священнику от того духовника своеручную записку. Если же кому какие благословные обстоятельства воспрепятствуют таковой христианский долг исполнить великим постом, то наставить его, да не упустить исполнить оное в другом коем либо посте, рождественском, или успенском. Буде же троекратным от своего парахиального священника наставлением не исправится, то с прописанием сделанного ему исправления и о его причине отчуждения по духовности донести своему архиерею для принятия других мер.

„А притом и сам парахиальный священник непременно должен в удобное по его усмотрению время сей необходимый долг христианства каждогодно исполнять, а также и настоящих причетников его церкви и ближайших родных домовников своих, которые за совесть не могут вступить к нему на исповедь, непременно должен побуждать, да исполнить святой долг сей у другого священника соседственной парахии, или где изволит; только воспретить, дабы отнюдь не ходили к простым инокам на дух, а наипаче к бельцам. Что бо оные могут, не приемше власти от Духа Святого вязати и решити? Постыднее же, аще прислуживающие церкви и священнику, или домовники священнические пойдут к неосвященному мужу на дух! Хотя и были, неизъяснимые ради нужды таковые случаи и за случай в Номоканоне допущенные; но, по писанному, яко „еже чрез правил не приносится во указ, или в причту, и несть закон церкви скудное“; тем убо преступающие закон не оправдятся. Понеже ныне благодатию Христовою имеется законное священство не только в разных местах в возможной доступности, но и в самой ближайшей соседственности“.

Любопытно, что и Павел, ссылаясь на известное изречение Номоканона о старчей исповеди, считал дозволительным, ради нужды, даже простолюдину совершать таинство исповеди и только теперь уже, когда он дал старообрядцам якобы „законное священство“, находил это недозволительным и решительно воспрещал. Так заражены были беспоповщинскими понятиями даже лучшие представители поповщинского раскола!

Второю заповедью „о почитании воскресных дней и праздников“ Павел предписывал „всем непременно“ в эти дни „приходить во святую церковь на соборное богослужение“, как требует 159 правило Номоканона и 61 карфагенского собора. На священника он возлагал обязанность тщательно наблюдать „при крестном ограждении“, кого из прихожан нет в церкви, и чрез знакомых отсутствующего сделать ему замечание. Так предписывалось делать до трех раз, – „по третием же неприбытии должен священник сам дойти в дом его и лично вопросить причины неприсутствия в церкви и сотворить ему исправление духом кротости. Аще ли же тем не уцеломудрится, но пребудет и далее в том же самовольном лишении кроме всякой благословной вины, тогда немедленно донести своему архиерею“.

В третьей заповеди „о субботней литургии“ предписывалось, чтобы во все субботние дни, кроме праздников, из каждого семейства „определяли по крайней мере одного человека, хотя старого, или молодого, мужеска, или женска пола, который бы только с разумом мог входить в церковь, принося свой синодик и кутию, или мало грецарей в проскомидию на поминовение за упокой прежде усопших душ рода своего и всех отец и братий в вере почивших... Аще же и того у кого-либо не случилось бы иметь, но убо на богослужение субботней литургии от каждого семейства человек приити должен, кроме разве какой благословной вины в невозможности“.

Особенно достойна внимания четвертая заповедь „о церковном благочинии“. Мы приведем ее вполне.

„Поставляем непременным долгом следующее: а) самому священнику, сверх данной ему ставленой грамоты, еще ныне подтверждается, да наблюдает во всей исполнительности все предписанное ему в оной, а наипаче о св. олтаре; б) уставщик же церковный наблюдает чин и порядок за крылошанами; в) а далее за всеми предстоящими, от мала до велика, для мужеска пола и женска, избрать и поставить особого степенного и строгого мужа надзирателем. Сему надзирателю поручить иметь строгий надзор, дабы за всякою службою Божиею приходящие стояли каждый на своем месте скромно, в молчании, со вниманием, безвременно же и без крайней нужды не выходили из церкви. Аще ли кто сие нарушит, сиречь в церкви празднословие, или смех обнаружить, или изшед из церкви в ночное время и замедлит в суетном забавлении с подобными ему, а наипаче кто замечен будет в каком-нибудь бесчинии, в тот час взять таковых и объявить священнику, да с повеления его поставятся среди церкви на поклоны, на много, или мало, смотря по степени вреда. Буде же кто надзирателя не послушает и вопреки станет, тогда немедленно священник должен вступиться (и наказать отлучением от церкви в той день). Аще ли таковые противники не уцеломудрятся, то по первом и втором наказании донести своему архиерею для принятия других мер. Ибо таковых непокорных преслушников и бесчинников, по указу государеву и по силе соборной грамоты патриарха московского Иосифа, узаконено посылать на смирение в монастырь под крепкий начал, в работу. В женском же пределе, так как надзиратель не может в случае молвы и бесчиния усмотреть виновных, для того подобает избрать благоговейную из жен надзирательницу, которая бы не входила ни в какое распоряжение, или словесное поучение (понеже запрещено 11 правилом Лаодикийского собора), но одно только имела бы надзирание, и в случае какого бы между жен бесчиния, молвы, иди шептания, словом донесла надзирателю и показала бы виновных; а надзиратель, по вышереченному примеру мужчин, поставлял бы и женщин виновных на поклоны среди женского отделения, с ведома священника. По избрании же надзирателя, дать ему в руководство с сей 4-й заповеди точный список, за подписом священника и прочих почетных людей; а кто именно избран будет, немедленно своему архиерею донести. Буде же сам священник вознерадит о сем деле, а помимо священника дойдет сведение до своего архиерея, тогда и священник за свое нерадение понесет достойную кару“.

Итак обычные беспорядки, происходившие (и происходящие) во время длинных раскольнических служб, особенно же во время дополнительных к службам продолжительных чтений, когда раскольники выходили (и выходят) из моленных для разных бесчиний и безобразий, Павел хотел прекратить чисто полицейскими мерами и разного рода наказаниями, начиная с поклонов, на которые предписывал ставить публично, в церкви, не только мужчин, но и женщин, и кончая „монастырским смирением, под крепким началом и в работах“, по силе указов царя Алексея Михайловича и патриарха Иосифа, должно быть с употреблением и цепей, составлявших принадлежность таких монастырских смирений! Подчинялись ли жившие под скипетром императора Иосифа, недавно награжденные конституционными правами, буковинские липованы и старообрядцы других стран этому закону о наказаниях, изданному от имени липованского митрополита, и способствовал ли он прекращению беспорядков и безобразий за раскольническими службами, хотя бы в первое время по издании, в точности не знаем; а что инок Павел издал такой закон, это несомненно.

Остальные три закона, или заповеди, касались общественной и семейной жизни старообрядцев, принявших австрийское священство.

Пятою заповедью воспрещалось общение с иноверными в ястии и питии: „аще же кто, по потребе нужней, таковое сотворит“, тому вменялось в обязанность являться к священнику и испросить у него „прощение“. Правило– имеющее более беспоповщинский характеру, а у поповцев мало соблюдаемое. Главным же образом пятая заповедь направлена против пьянства по корчмам, – порока, особенно распространенного среди липован. Заметив, что, входящие в корчму, или в шинок, кроме всякой нужды, только для пиянства и излишнего истощания“, а особенно те, которые и ночи там проводят в ближайшем от дому своего расстоянии“, что они не могут быть, уцеломудрены“ духовными мерами, что и самое отлучение таковых не будет пользовать“, Павел находил нужным принять против них „другие меры нижеследующим образом“:

„По объявлении сей грамоты аще кто столь безстуден окажется, яко и при доме его сущу отходит в приместную корчму, или шинок, пиянствовать, в сем случае именем Господним возлагается обязанность на общественного начальника (значит, где дворник, или староста), дабы он непосредственно сам ходил в корчмы, или по крайней мере посылал десятника, узнать, не находится ли из числа наших христиан кто занимающийся пиянством, и праздношатающийся: такового тотчас взять и, если не восхощет начальник собирать общество и наказывать, то непременно присылать в монастырь в работу на некое время. Аще даже за недосмотром или за потворством общественного начальника будут таковые пияницы не емлемы, то священник непременно обязан донести на общественного начальника своему архиерею“.

Шестая заповедь направлена против безнравственных забав, которые были в обычае у липован, – против вечерниц и катаний

„Аще который хозяин дому, или какая вдова дерзнет (после объявленного запрещения) принимать в дом свой сборище младых девиц в нотное время, таковых священник непременно должен к себе потребовать и сам лично им возбранить. Аще ли же кто священника не послушает, тогда скоро, с прописанием делаемого исправления, донести своему архиерею для принятия других мер. А притом именем Господним возлагается непременная обязанность на общественного начальника, дабы возбранял, – в воскресные дни и в праздничные и во время свадебное, – безобразно тройками и более по улицам ездить на конях и играть бесовские песни“.

Наконец в последней седьмой заповеди „о благочестивом воспитания детей и законном бракосочетании“ пространно, с выписками из церковных правил и отеческих творений, излагалось наставление родителям заботиться о сочетании браком детей, по достижения ими законных лет, а священникам предписывалось „в точности исполнять изложенные в 51 гл. Кормчей книги правила относительно совершения браков.

„Окружная грамота“ с этими семью „заповедями“ разослана была во все приходы, подведомые митрополии, с предписанием священникам, чтобы „вычитали ее в церкви всем православным христианам в воскресные или праздничные дни по отпусте божественной литургии, со всяким вниманием; да и на будущее время повторяли бы приличествующие по времени статьи, то-есть пред наступлением поста прочитывали заповедь о непременном христианском долге касательно исповеди и причастия св. таин, при наступлении же мясоястия заповедь о благочестивом воспитании детей и о бракосочетании их, а в зимнее время о воспрещении вечеринок, или посиделок, также и прочие заповеди прочитывали бы по своему усмотрению³⁷⁷.

Как бы мы ни судили о всех этих мероприятиях к возвышению нравственности липован и прочих, подчиненных Белокриницкой митрополии, старообрядцев, особенно о карательных мерах против нарушителей религиозных и нравственных обязанностей, при чем белокриницкому митрополиту предоставлялось никем недозволенное право подвергать мирян монастырскому смирению и монастырским работам, но нельзя не согласиться, что самые заботы Павла об искоренении господствующих в расколе религиозных и нравственных безобразий, достойны уважения. Надобно заметить впрочем, что к изданию „окружной грамоты“ с ее семью заповедями побуждали Павла и некоторые ревнители из самих белокриницких липован, – они указывали ему и просили обличить именно те раскольнические бесчиния, о которых сказано в „окружной грамоте“³⁷⁸. Но было одно крайне безобразное бесчиние, указанное этими ревнителями, как существующее собственно у белокриницких липован, о котором, поэтому, Павел не нашел удобным говорит в „окружной грамоте“, а признал необходимым по сему поводу тогда же издать от имени Кирилла, особое послание Белокриницкому обществу“. Приводим его вполне, чтобы дать понятие о липованским нравах³⁷⁹:

„Дошло до сведения нашего, что внутрь общества Белокриницкого открываются такие безстуднии человецы, даже ни Бога не боящиися, ни людей стыдящиеся, яко в самую глубину зол беззаконных блудных деяний погрязнули и паче бесчувственных скотов обезсрамились, ибо до такой дерзости простерлись, что, будучи приглашаемы в домы единоверных на некоторые празднования и пирования, среди круга на трапезе сидящих и в лице предстоящего дому владыки, сиречь хозяина, торжественно друг пред другом похваляются о своих содеянных беззакониях и скверных блудных делах. Это кому уподобляются? Воистину, даже превосходят самих древним содомлян и гоморян! Сие богопротивное, студное и нестерпимое зло удивляет наше слышание. На таковый конец объявить на церковном собрании и впредь строжайше предписываем всем, кого касаться может, если еще таковые слухи до нас дойдут, абие все усилия употреблены будут возвести на такового безстудника все наижесточайшая духовные казни и поносные кары, дабы столь бессрамные глаза его и безстудную совесть поне мало пробудить в познание себя и дать почувствовать ему, что есть вера и что христианство“.

Затем предписывалось белокриницкому попу Тимофею строго следить, не окажется ли где „такового злохульного безстудия“ и немедленно доносить в митрополию о виноватых в нем, а за умолчание грозилось попу запрещением.

Поездка Кирилла в Молдавию.– Вторая поездка Павла к Амвросию.– Поставление епископа в Тульчу и учреждение Славской архиепископии.

В апреле 1850 г. Кирилл, в качестве митрополита, совершил путешествие к соседним, особенно расположенным к митрополия, молдавским старообрядцам, хотя путешествие за границу Австрии было прямым нарушением императорских декретов относительно липованского верховного пастыря, дозволенного к существованию только у одних буковинских липован, с решительным воспрещением иметь подчиненных старообрядцев в других государствах. Пред отъездом, 4 апреля, он подписал грамоту на имя наместника – Онуфрия, в которой говорилось: „По случаю моего отъезда за границу в пределы княжества Молдавского, паче же (?) по долгу моей епархиальной обязанности для осмотрения и исполнения разных духовных дел в тамошних обществах единоверных наших христиан, здесь же в Буковине и в самой нашей митрополии какие касаться будут духовные дела поручаю вашему преосвященству исполнять, как-то божественную службу и епархиальные дела вместо меня, все по закону в полной мере, до обратного моего возвращения, будучи в той надежде, что вы никакого упущения не сделаете, для того отечески вас и благословляю³⁸⁰. Какие „духовные дела“ призывали Кирилла в Молдавию, не известно; и трудно допустить, чтобы без Павла, который не ездил с ним, мог он делать какая-либо духовные дела в Молдавии. Имеется только сведение, что 16 и 17 апреля Кирилл служил в Мануиловке и за этими службами поставил сначала в дьяконы, затем в попы некоего „почтенного мануиловского жителя Иеремию Стефанова, предызбранного от среды всего общества“³⁸¹. Надобно полагать, что Кирилл ездил в Молдавию собственно за тем, чтобы повеличаться в своем митрополичьем звании, и Павел дозволил ему исполнить это тщеславное желание, быть может, даже и в интересах митрополии.

Но как ни смело в разных окружных грамотах и при других случаях Павел выставлял Кирилла в звании действительного и полновластного митрополита Белокриницкого, его однакоже сильно смущало то обстоятельство, что ни Аркадий Славский, ни сам Амвросий все еще не давали своего согласия на признание Кирилла в митрополичьем сане, а потому с канонической точки зрения, как произведенный в это звание без их ведома и согласия, Кирилл не имел права называться митрополитом и действовать как митрополит. Что Амвросий отказался признать Кирилла в сане митрополита, это мы уже видели. Точно так же и Аркадий, на известное, лукаво составленное письмо Павла о поставлении Софрония в епископа для России и о возведении Кирилла в митрополиты, после продолжительного молчания ответил решительным отказом признать Кирилла в этом сане, живу сущу митрополиту Амвросию, и даже прямо уподобил его за это „Арсакию блядивому“³⁸². Понятно, что Павел с своими ближайшими советниками весьма озабочен был изысканием способов, как бы склонить несговорчивых архиереев к признанию Кирилла действительным митрополитом. Амвросия надеялись склонить подарками и деньгами, когда повезут ему во второй раз жалованье в Цилли; а Славского Аркадия задумали подкупить почестями, – предложить ему поставить в пределах Турции еще епископа, который находился бы в подчинении ему, в качестве его наместника, а самого произвести в архиепископы, и учредить таким образом Славскую архиепископию, которая однакоже была бы в зависимости от Белокриницкой митрополии, причем Кирилл само собою уже был бы признан митрополитом. Попытка в этом роде была сделана еще в июне 1849 г. Аркадию послано было из митрополии сообщение о предполагаемом учреждении Славской архиепископии с предложением избрать достойного человека для поставления в епископы, и именно на Майносскую епархию, которая числилась прежде за Кириллом. Для совершения этого дела Аркадий приглашался в Браилов, куда к назначенному времени прибыль бы и Кирилл, или Онуфрий с Павлом³⁸³. Тогда этот замысел не удался, быть может, потому, что положение Аркадия и в самой Славе было еще весьма не прочно, а путешествия с подобными целями грозили ему даже большой опасностью; но самое предложение учредить архиепископию в Славе, как видно, принято было благосклонно Аркадием и его советниками³⁸⁴. Начало этому делу было таким образом положено, и для того, чтобы довести его до конца, решили теперь не приглашать уже Аркадия в Браилов, а отправить к нему, в Славу, депутацию из митрополий. Решили, что в Славу съездит сам Павел с наместником Онуфрием и что эту поездку они соединят с поездкою в Цилли к Амвросию, – побывают сначала у Амвросия, с ним решат дело, а от него возвратятся в Вену, и из Вены, по Дунаю, проедут прямо в Добруджу.

Срок уплаты жалованья Амвросию приближался, деньги из России на этот предмет были получены, и в начале августа 1850 года Онуфрий и Павел снарядились в путь. Кроме червонцев, они взяли с собой старопечатный Потребник и крещальные принадлежности, так как в Белой-Кринице имелись известия, что в семействе Амвросиева сына ожидается приращение и новорожденного младенца потребуется окрестить в липованскую веру. Пред отъездом Онуфрий получил подписанную Кириллом 9 августа грамоту, коею уполномочивался лично содействовать Аркадию в рукоположении епископа – наместника Славской епархии, „а потом учредить архиепископию и произвести самого Аркадия из епископа в архиепископа законным правом, дабы он впредь мог сам, с содействием своего наместника, поставлять других епископов в Европейской Турции и в Азии и в Африке, по его собственному благоусмотрению“; далее говорилось в грамоте, что о поставленных епископах в Турции, Азии и Африке будущий архиепископ Славский „должен давать известие“ митрополии и сам „должен зависим быть непременно от митрополии“³⁸⁵. Таким образом грамота, полученная Онуфрием, на основании которой он должен был действовать по приезде в Славский монастырь, уже точно определяла права будущей архиепископии и ее отношение к митрополии.

Павел и Онуфрий приехали в Цилли 31 августа 1850 г. Приезд их на этот раз не был неожиданностью для Амвросия. В предупреждение могущих последовать с его стороны жалоб и упреков за промедление в уплате 500 червонцев, ему заранее послано было уведомление о предстоящем приезде белокриницких гостей. Амвросий даже с нетерпением ожидал их, и так как промедление все-таки случилось, то, по собственным словам Павла, он „уже было отчаялся“ в их приезде и встретил их „за то маленьким выговором, но обаче с великою радостию“. Между тем незадолго до их приезда родилась у Амвросиева сына дочь Измарагда. Предугадывая, что ожидаемые гости будут требовать, чтобы она окрещена была в липованскую веру, Амвросий с сыном поспешили окрестить ее по православному обряду, пригласив православного священника, которого значит не трудно было отыскать, хотя Павел, после первой поездки к Амвросию, и уверял старообрядцев, что в Цилли нет ни одной души восточного исповедания. Явившись теперь к Амвросию, Павел и Онуфрий после первых приветствий, вручив привезенные деньги, побеседовав и из бесед узнав о приращении Амвросиева семейства, завели речь о крещении новорожденной. Когда же получили ответ, что Измарагда уже крещена, были до крайности смущены и опечалены; но делать упреки Амвросию за то, что для крещения внучки пригласил „иноверного“ священника, или требовать „навершения“ этого „еретического“ крещения, не посмели из опасения раздражить его и тем повредить успеху главного дела, за которым приехали, то-есть признанию Кирилла в сане митрополита³⁸⁶. И на этот раз им действительно удалось устроить это дело. Особой грамоты, которою утверждал бы Кирилла, как преемника своего, в звании белокриницкого митрополита, Амвросий, правда, и теперь не дал; но изъявил согласие – отселе называть его митрополитом, и в письме, которое опять сочинил от его имени Павел, чтобы доставить в Белую-Криницу, дозволил сделать такое заглавие: „восприемнику моего престола, господину митрополиту Кириле“³⁸⁷. Письмо это Амвросий подписал собственноручно, и этим самым, очевидно, усвоял уже Кириллу звание митрополита. Воздав в нем Кириллу с братией, чувствительное благодарение за неоставление его в забвении чрез почтенных послов, господина епископа Онуфрия и инока Павла“, Амвросий посылал чрез них же мир и благословение господину епископу Аркадию Славскому и всем последователям австрийского священства, „в Буковине, в Молдавии, в Волохии и в Турции живущим“. О живущих же в России и имеющих даже своего епископа, Павел опять не нашел удобным сообщить Амвросию, и потому в письме не преподавались им мир и благословение. Нарочитое же упоминание об Аркадий Славском на сей раз имело для Павла особенную важность, при предстоявшем свиданий с Аркадием: вручая ему для прочтения письмо Амвросия, в котором преподается ему мир и благословение, Павел вместе с этим представлял ему документальное доказательство, что и сам Амвросий признал Кирилла в звании белокриницкого митрополита, а потому для него, Аркадия, нет уже никаких оснований отказывать Кириллу в этом признании и с своей стороны³⁸⁸. Вообще, Павел и Онуфрий ехали в Славу с полной уверенностью благополучно окончить дело о Кирилле. Совершив путешествие от Цилли до Вены и от Вены по Дунаю до Тульчи, они приехали в Славский скит в конце сентября 1850 г.

Положение Аркадия в качестве епископа некрасовцев было тогда уже значительно упрочено со стороны турецкого правительства. Этим Аркадий весьма много обязан был Осипу Семенову Гончарову. В 1848 году Гончаров ездил хлопотать по его делу нарочно в Константинополь, где находилась тогда депутация от сарыкойцев, прибывшая ходатайствовать пред высшим турецким правительством о предании новому суду и Аркадия и всех добруджинских последователей белокриницкого священства. На пути туда, в Тульче, Гончаров виделся с каким-то важным турецким вельможей, которому рекомендовали его константинопольские друзья-поляки, и был обнадежен этим сановником в благополучном исходе дела. В Константинополе, по ходатайству Чайковского, он был принять военным министром, сераскир-пашей, и изложил ему свое дело, а тот отправился даже хлопотать за него к самому великому визирю. Тогда последовало предписание рущукскому губернатору Сеид-паше кончить дело некрасовцев примирением обеих враждующих партий. Предписание это, в запечатанном пакете, вручено было для доставления губернатору самим сарыкойским депутатами, которые совсем и не знали об его содержании, – они полагали даже, что это есть последнее, грозное решение Аркадию и его сторонникам. К удивлению их, губернатор, прочитав предписание из дивана, послал приказ бабадагскому начальству – позаботиться о прекращении раздора между некрасовцами; а когда начальство бабадагское, державшее сторону сарыкойцев, медлило исполнением губернаторского приказа, то Сеид-паша послал в Бабадаг своего чиновника Бинь-пашу покончить дело. Старики и выборные некрасовских селений были собраны выслушать решение. Бинь-паша объявил, что сарыкойцы и журиловцы должны одни до других не иметь никакого дела относительно священства и жить смирно: „вы не хотите иметь этих попов, сказал он сарыкойским и славским старикам, – так и напишите; а вы, журиловские, напишите, что попов этих держать будете“. Журиловцы немедленно составили приговор, и подписались, что судом остаются довольны; сарыкойцам же очень не хотелось давать подписку, но по приказу начальства, скрепя сердце, подписали приговор, что до журиловцев и до священства их никакого дела иметь не будут. Таким образом дело о новом, австрийском священстве у некрасовцев было решено правительством: желающим иметь это священство дозволялось беспрепятственно им пользоваться, и вместе с тем они ограждены были от всяких притязаний со стороны противников этого священства³⁸⁹. Решение состоялось в сентябре 1848 года, и затем, даже из среды некрасовцев, восстававших против белокриницкого священства, начали являться желающие принять его. В 1849 году паства Аркадия была уже довольна обширна и многолюдна. Он поставил не мало священников и дьяконов для старообрядческих обществ, где образовались таким образом приходы, и освятил несколько церквей. 10 мая было, например, освящение церкви в городе Браилове, 20 августа – в селении Камень, 28 августа– в Тульче. Особенною торжественностью отличалось это последнее. О нем писали в Белую Криницу: „Чудное позорище! Вси язы́цы в сем граде ужаснулися, видя и слыша торжественное освящение сей церкви, видя епископа нашего с шестью священники и двомя диаконы освящающего церковь сию! Иноки и инокини редкие остались по своим келиям, но вси подвигнулись быть на освящении! Весь град наполнился народа нашего!“ ³⁹⁰ Потом освящена была церковь в Славском скиту. Тогда же священноинок Евфросин, разделявший первоначальные труды и огорчения Аркадия, вместе с ним сидевший в тюрьме, возвратился в Белокриницкий монастырь, так как миссия его кончилась, надобности в нем уже не было, ибо некрасовские селения и монастырь более не нуждались в священниках. Евфросина проводили с почестями: Аркадий наградил его наперсным крестом³⁹¹, а журиловское общество препроводило в митрополию благодарственное за него послание, в котором говорилось о нем с великим уважением: „мы лишаемся из среды нашего духовенства одного и самого первого священника нашего, отца Евфросина, претерпевавшего с нами тюремное заключение; он присутствовал и первенство имел во всех торжествах наших; он был у нас первый священник по епископии. Он ныне оставил нас; возвращается к вам. Мы благодарим Господа, благодарим и ваше преосвященство за кроткого и любимого нами сего священника. Возгласим ему вси: аксиос, аксиос, аксиос! Достоин высшей степени за его кротость! Да просветится свет его пред человеки! Сие наше начертание вручаем священноиноку отцу Евфросину для поднесения вашему преосвященству со всем вашим освященным собором и боголюбивыми иноки“³⁹².

При таком умножении паствы и расширении епархии Аркадия, поставление другого епископа в помощь ему и возведение его самого в архиепископы не представлялось делом излишним, Аркадия же и очень льстило. Поэтому, когда Онуфрий, по приезде в Славский скит, предъявил грамоту Кирилла от 9 августа, которою уполномочивался содействовать Аркадию в рукоположении нового епископа для некрасовцев и его самого возвесть в сан архиепископа, предложение это всеми славскими отцами было принято с удовольствием. Решили поставить епископа в Тульчу, а не в Майнос, как прежде предполагалось, имея в виду, что и сообщения с этим азиатским селением неудобны и что сами майносские некрасовцы враждебно относятся к новой, Белокриницкой иерархии, тогда как Тульча город, с значительным старообрядческим населением, и имеет уже новоосвященную церковь. Без затруднения выбрали и кандидата в епископы. Самым достойным считали, конечно, Аркадия лаврентьевского; но в виду того, что еще Амвросий, по известной причине, нашел невозможным произвести его в священный сан, не решились его избрать, а выбрали лаврентьевского же выходца, смиренного и уже довольно старого священноинока Алипия, хорошо знакомого и Онуфрию³⁹³. Формальное избрание происходило в Тульче, 26 сентября, в день местного храмового праздника, в общем собрании всего духовенства и представителей славского и тульчинского обществ. Здесь подписали следующий „соборный приговор“ о избрания Алипия:

„Благоволением Божиим, по благословению г-на Белокриницкого митрополита Кирилла и во исполнение грамоты его преосвященства, последовавшей от 9 августа сего 7358 г. на имя Ибраиловского епископа Ануфрия, мы нижеподписавшиеся, будучи сего числа собравшись в городе Тульче, учинили сей соборный приговор в том, что на вновь определенную Тульчинскую епархию избрали во епископа из среды всех освященных и иночествующих лиц одного Славской обители благоговейного священноинока Алипия, который есть человек пожилых лет, честного и трезвого поведения, проходил довольное число лет в иночестве и до самых своих седин нося духовное оно иго беспрерывно в виде действительного инока, со всяким тщанием и усердием, находился в смирении и послушании во всяких монастырских службах, а наипаче рано и поздно трудился в пономарской должности много лет, при наблюдении церковной чистоты и порядка; потом был и оком церковного устава, сиречь церковным уставщиком; наконец во священноиноках доныне существовал для всего братства в епископии и для здешних единоверных граждан и прочих окрестных духовником: а потому по видимости нашей и судили его быть достойна сего епископского сана по самой истине“³⁹⁴.

В следующий же день, 27 сентября, происходило поставление Алипия в епископы: рукополагал Аркадий при соучастии Онуфрия. А затем, 28 числа, производилось дело об учреждении Славской архиепископии. Первоначально все три епископа подписали, вероятно, заранее составленный Павлом и совокупно с обоими Аркадиями рассмотренный предварительно, „Устав“ славской архиепископии, состоявший из трех следующих пунктов:

„1) Согласно предназначению митрополитскому (от 9 августа) Славский архиепископ подведомственно себе иметь должен все единоверные епархии ныне существующая и впредь еще учредитися могущие, по течению реки Дуная на правой стороне расположенные, и имеет право во оные епархии поставлять епископов, по его благоусмотрению, с содействием своего наместника, а если будет беспрепятственная возможность, и со всеми вкупе подведомственными своими епископы; а о поставлении давать только сведение Белокриницкой митрополии. Аще ли же не будет возможность которому епископу, благословного ради некоего случая, прибыть на собор, тот должен писанием свое согласие сообщить архиепископу Славскому, согласно соборных грамот.

2) Все епископы, подведомственные Славской архиепископии, отныне впредь на поставлении своем должны, по чину, в Чиновнике изображенному, исповедание веры, присяжные листы за своим собственным подписом давать прямо архиепископу Славскому.

3) Сам архиепископ Славский должен непременно зависим быть от митрополии, то-есть без предварительного согласия Белокриницкого митрополита не должен вступать на престол архиепископский. А в самом произведении во архиепископа исповедание веры должен сделать пред собором своих епископов по образу первого, и в то же самое время по наречении, но дóндеже еще не взыдет на архиерейский престол, обязан своеручно на сем уставе подписаться, присяжный лист за собственным его подписом представить в Белокриницкую митрополию. И тако сей учрежденный на славскую архиепископию устав хранить во веки свято и ненарушимо. Аминь³⁹⁵

Тогда же состоялся „соборный приговор“ о произведении во архиепископа Славского „согласно назначению митрополитскому“, г-на епископа Аркадия, „понеже он г-н епископ Аркадий есть достоин такового сана и власти пред всеми ныне в здешней епархии сущими священными лицы“³⁹⁶. Приговор подписали два епископа, Онуфрий и Алипий, потому те же духовные и мирские лица, кои подписались под приговором о избрании Алипия на тульчинскую кафедру; а сам Аркадий, согласно требованию только-что утвержденного Устава, сделал тогда новую под самым уставом подпись такого содержания: „На все прописанное в сем уставе согласую и своеручно подписуюсь: Божиею милостию первый Славский архиепископ нареченный, смиренный епископ Аркадий“.

Немедленно по подписании этих документов происходило и возведение Аркадия на архиепископскую кафедру³⁹⁷. Его совершил Онуфрий, при соучастии Алипия, так же точно посредством вторичного епископского рукоположения, как возвел и Кирилла на митрополичью кафедру³⁹⁸. Если при этом последнем случае, Павел, по наставлению которого действовал Онуфрий, мог руководиться примером вторичного архиерейского рукоположения древле-российских патриархов, к которым он приравнивал Белокриницкого митрополита, как верховного святителя „всех древлеправославных христиан“, то где же в древлероссийской церкви Павел и сами славские книгчии, Аркадий и Евфросин, нашли пример, или образец вторичного архиерейского поставления архиепископов?

Приведенные документы, подписанные Аркадием, уже показывают, что он признал Кирилла в сане митрополита, так как в них везде Кирилл именуется этим званием; а подписавши устав Славской архиепископии, Аркадий даже обязался быть в „непременной“ зависимости от Кирилла, как митрополита. И с этих пор действительно устанавливаются между ними отношения как между митрополитом и подчиненным ему архиепископом. Таким образом цель, ради которой Павел и Онуфрий ездили в Славу, была достигнута, и они, вполне довольные, отправились обратно в митрополию³⁹⁹. Возвращались они тем более довольные, что и поездка в Цилли на этот раз увенчалась успехом,– и Амвросий согласился именовать Кирилла митрополитом. Одно огорчало их, – что внучку свою Амвросий дозволил окрестить „еретическим“ крещением и к липованской вере оказал явное пренебрежение, поспешив совершить крещение до приезда белокриницких гостей, которых ожидал; но об этом они условились хранить полное молчание, чтобы не смущать своих древлеправославных“ собратий, окормляемых священством, происшедшим от Амвросия.

Назначение нового архимандрита Белокриницкого монастыря и первые его распоряжения.

Преемник Амвросия мог теперь беспрекословно пользоваться всеми его правами и званиями: был утвержден правительством в должности „верховного пастыря липован“ и самим Амвросием с прочими раскольническими епископами – Аркадием, Онуфрием, Софронием – признан в звании „митрополита всех древлеправославных христиан“. Упрочив таким образом положение Кирилла, Павел был спокоен относительно дальнейшего существования митрополии, которому так недавно угрожала крайняя опасность, равно как и существования самой иерархии белокриницкой. Правда, яснее, нежели кто-либо другой, видел Павел и понимал совершенную ничтожность личности Кирилла; но он был уверен, что, держа его в руках, не допустить никакого с его стороны опрометчивого и вредного для иерархии поступка, – находил, что полная ничтожность и слабость Кирилла даже и полезны, ибо дают возможность управлять и распоряжаться им без всякого затруднения, без опасения каких-либо с его стороны противодействий. Так действительно и было. Все легкомысленные, безобразные действия Кирилла, причинившие столько зла белокриницкой иерархии и бывшая именно последствием его ничтожества, слабоумия и корыстолюбия, начались уже по смерти Павла, когда не стало этого сильного и искусного руководителя, которому он беспрекословно подчинялся.

Кончив хлопоты об утверждении Кирилла на Амвросиевой кафедре, Павел нашел нужным избрать преемника и другому заточнику – архимандриту Геронтию. Хлопоты об освобождения Геронтия, начатые при посредстве австрийского правительства, оказались тщетными и едва ли возобновлялись после того, как и самого Амвросия постигла печальная участь и все старания удержать его на месте, кончились неудачей. В Белой-Кринице, равно как и в Москве, не знали даже, где находится Геронтий, куда он заточен,– не имели никаких вестей, „аки от камня, пущенного в глубину моря“, по характерному выражению Павла. Он только спрашивал иногда своих московских друзей: „не слыхать ли чего о нашем прикащике?“ – и только прибавлял: „как мы об нем соболезнуем“⁴⁰⁰! Надежды на возвращение Геронтия таким образом нельзя было иметь; а между тем, по уставу монастырскому, утвержденному правительством, в монастыре должен быть настоятель; да и положение монастыря требовало ближайшего надзора за братией и отправления других, принадлежащих настоятельской должности, обязанностей. Итак надлежало избрать настоятеля. У Павла, разумеется, было уже намечено лицо, достойное, по его мнению, занять эту должность, – именно тогдашний монастырский уставщик Аркадий, три года тому назад произведенный в священноиноки. Избрание его Павел устроил законным порядком, на общебратском соборе. Собор этот, составленный из всех монастырских священноиноков, иеродиаконов, иноков и бельцов, происходил в присутствии „господина митрополита и его наместника“ 14 декабря 1851 года. Павел написал соборный акт о „выборе архимандрита“, который и был подписан всем братством⁴⁰¹. В нем указаны сначала основания, почему приступлено к избранию нового архимандрита, – именно: а) „отсутствие бывшего архимандрита Геронтия еще с 1847 года и безвестное его удаление от насильственной руки врагов (липованской) веры, которое даже доднесь терпели в ожидании по крайней мере какое-либо слышать известие, но несть того, аки от камене, пущенного во глубину моря“, и б) „без надлежащего в общебратстве отца и хозяина увеличение остановки в благочинном распоряжении в делах церковного положения и в общебратском и разном хозяйственном обхождении“. „А по таковым причинам, – говорилось далее,– вынужденными себе нашли, с благословения г-на нашего митрополита, избрать из среды нас способного к сей должности и достойного сего сана, другого себе отца архимандрита, и по многоиспытном рассуждении единогласным от всех нас словом избрали пречестного священноинока Аркадия, церковного нашего уставщика, во отца себе, яко достойного настоящим быть архимандритом“. Затем изображались высокие качества новоизбранного, как „человека скромного и смиренномудрого нрава, трезвого и воздержного поведения... доднесь не только не показавшего каких-либо телесных страстей, или слабостей, или волнения в братстве и восстания на монастырские уставы, но ниже слухом, или манием в том когда замеченного“. Упомянуто также, что „пречестный отец Аркадий долго не соглашался на принятие сего ига, но убедительный глас всего общего собора и усердное прошение превозможе“.

Быть может, Аркадий и не очень охотно принял предложение Павла занять должность настоятеля Белокриницкого монастыря; но трудно допустить, чтобы на самом соборе он „долго не соглашался на приятие сего ига“, равно как и то, чтобы на соборе же происходило „многоиспытное рассуждение“, кого избрать в архимандриты, прежде чем избрали Аркадия. Несомненно, что собор составлен был только для формы и беспрекословно утвердил уже сделанное Павлом избрание архимандрита. Относительно же высоких нравственных качеств Аркадия, изображенных в акте избрания, нужно заметить, что он без сомнения стоял в этом отношении выше прочего белокриницкого братства, иначе Павел не остановил бы на нем и выбора; но в действительности ни умственными, ни нравственными качествами он не отличался, и Павел изобразил их в столь привлекательном виде только в назидание предбудущим родам, дабы ведали каких достойных якобы и безукоризненных по жизни людей избирали в новоучрежденной раскольнической митрополии для занятия церковных должностей⁴⁰².

Достойно внимания в общебратском акте об избрании Аркадия в архимандриты следующее прибавление, которого, очевидно, само общебратство придумать не могло: „обаче предварительно упреждаем, – кто знает! – аще Бог благоволит, да прежний наш архимандрит Геронтий здрав и благополучен в нашу обитель возвратится, тогда по смерть его сей пречестный отец Аркадий должен быть по нем вторым, сиречь наместником его“. В этой оговорке ясно отразилась искренняя приязнь, какую Павел питал к Геронтию; и это тем любопытнее, что о подобных оговорках Павел не имел и помышления при назначении преемника другому заточнику – Амвросию, напротив сам поспешил, еще до свидания с ним в Цилли, объявить его „заштатным“ и рад был, когда Амвросий при этом свидании сказал, что не желает быть действительным митрополитом у липован, даже и в том случае, если бы возвратился в Белую-Криницу. „Болезнуя“ о Геронтии и питаясь надеждою на его возвращение, Павел, очевидно, равнодушен был к судьбе Амвросия, если только не был и рад, что избавился от соблазнительного для липован присутствия его в Белой-Кринице.

Через день после соборного избрания, 16 декабря, происходило возведение Аркадия в сан архимандрита, которое совершил „всесоборне“ сам Кирилл за литургией, при чем вручил ему и настоятельский жезл⁴⁰³. Тогда же вручено Аркадию, сочиненное Павлом и подписанное Кириллом „архипастырское наставление“, имеющее смысл как бы произнесенного публично при вручении ему жезла⁴⁰⁴. В нем именно говорилось: „се чрез смирение наше возведен еси на начальство духовное во святую обитель сию архимандритом и вручается тебе от нас пастырский жезл сей в знамение правления духовного“. За сим указаны были главнейшие обязанности, лежащая на архимандрите, как настоятеле монастыря, говорилось именно:

„Паси богоданное тебе стадо, яко отец чадом равную любовь показуя, малодушные утешая, немощные утверждая, и согрешающие духом кротости исправляя, непокорные иноческим уставам, и противные, и в соблазн иным бывающие и преслушанием ожесточенные благопокорны и благоумны твори словом и духовными повествовании, а ко покоряющиеся слову учительну подлагай должным запрещением за целомудрие другим... праздные иноки не восхощи никогда видети, ниже слышати. Во иных монастырех обеты сотворшие иноки, кроме благословных вин, под свою паству не приемли, но всячески увещевай их во свою их обитель отходити: подчиненным же неполезных прохождений во грады и веси возбраняй, и пристрастия сродник и любимых, еще в мире сущих, конечно отсецай“, и т. д.

Во исполнение указанной в том же „наставлении“ обязанности, иметь попечение, да всяк живяй во обители, инок же и мирский, часто святым покаянием очищает душу свою“. Аркадий, на другой же день по поставлении в архимандриты 17 декабря, издал приказ „ко всем отцем и братиям, живущих в монастыре, исключая архиереев, иереев и диаконов“, чтобы в наступающую, последнюю неделю рождественского поста непременно говели. Приказ этот, составленный очевидно Павлом же, гласил:

„Отцы святии и братия! Не новое вам се предаю, но древнее святых отец законоположение возвещаю и подтверждаю, с благословения владыки нашего г. митрополита, дабы все до единого нынешнего поста в настоящую сию седмицу упразднились на пост и молитву с особенным благоговением, к приготовлению каждый по силе своей к причастию св. таин, по уставу монастыря сего⁴⁰⁵, как и прежде во всякий пост исполняли. Уповаю, что и ныне сего отеческого моего к вам приказания не откажетесь“.

К приказу приложен был разграфленный лист, в котором каждый из монастырской братии должен был собственноручно, а не умеющий грамоте поручить умеющему отметить, что слышал указ и желает говеть, или в особой графе объяснить, почему не может исполнить приказа. Первый росписался: „Слышал и желаю инок Павел“⁴⁰⁶. Лист этот, равно как и самый „приказ архимандрита“ служат свидетельством, что „древнее святых отец законоположение“, повелевающее инокам во все четыре установленные церковию поста говеть, исповедываться и приобщаться св. таин, в Белокриницком монастыре плохо исполнялось, почему Павел и нашел нужным прибегнуть к формальному, так сказать, обязательству всей братии – непременно исполнить долг говенья в последнюю неделю Рождественского поста. Вообще, как видно, устав монастырский находился у белокриницких иноков в пренебрежении, и Павел, смущавшийся этим, воспользовался назначением нового настоятеля, чтобы чрез него, как обязанного к тому самою должностию, напомнить братству о „непременном исполнении“ требований устава. Вскоре же после приведенного „приказа“, именно 28 числа того же декабря месяца, Павлом издано от имени Белокриницкого архимандрита новое „приказание ко всем отцам и братиям, живущим в монастыре, от священников, даже до последних бельцов, исключая только архиереов“, которым „на основании монастырского Устава, иже изначала соборне учиненного“, „подтверждались к непременному исполнению“, пять его пунктов. Эти пункты, как видно, наиболее пренебрегались, и потому в настоящем „приказании“ не только вновь повторены, „подтверждения“ ради, но и дополнены разъяснениями и подробностями⁴⁰⁷. Так видно, что белокриницкое братство не стеснялось нарушать ту статью Устава, которою требовалось „за ограду монастыря без позволения настоятеля не выходить“⁴⁰⁸. Поэтому в первом пункте „приказания“ говорилось:

„Без благословения настоятельского никому никуда из монастыря ни по какому делу, а наипаче без дела, не выходить ниже за святые врата⁴⁰⁹. А если кому истинная какая и неблазненная потреба будет куда вне монастыря сходить, тогда каждому нужно принять от настоятеля благословение и идти в подобно время. Буде же кто пойдет за святые врата безвременно, или ночью, паче же без благословения, то уже прямо подлежит наказанию по нашему монастырскому обыкновению, и да не смеет тогда никто защищаться ни священническим, ни диаконским чином, ниже старостию, или младостию лет: никакой убо не приемлется извет“.

Во втором пункте „приказания“ делалось подтверждение и разъяснение статьи Устава, говорящей о посещении иноками церковных служб ⁴¹⁰, которая также многими пренебрегалась, как об этом и прямо даже замечено:

„Вся братия без изъятия, от священника и до бельца, исключая расслабленных и больных, должны непременно воставать по звону и приходить в церковь на полунощницу каждодневно. Для того, сверх звону, будильник по назначенному ему чину, каждого побуждая, с одним аминем от дверей да не отходит, но, по изречении: востане брате, должен получить ответ: спаси Христос, то значит здрав и на службу идти готов; а если кто не может на полунощницу идти, да отзовется ясно сими словами: прости, отче, нездоров. Тогда о таковых будильник, по окончании утрени, да объявит настоятелю непременно. Буде же кто, здоров сый, но за леностию не восхощет востать и приити к полунощному прощению и к утрени, то уже прямо подлежит наказанию по монастырскому обыкновению, и не приемлется извет ни по сану, ни по ремесленным заслугам его: понеже не раз и не два за иным эта леность и нерадение замечается“.

В третьем пункте подтверждалась (3-й главы XVII) статья Устава о монастырских трудниках, предписывалось им в свободное от трудов время присутствовать за утренними и дневными службами, „в вечер же, по ужине, непременно в числе прочих стоять за паверницею, а по прощальном отпуске отходить прямо в свою келью, а по монастырю не блукаться⁴¹¹ и ни с кем по павечернице не производить бесед“.

В четвертом пункте предписывалась осторожность относительно принятия посетителей, в дополнение к изложенному в I и II ст. 7-й главы Устава:

„Приходящих со стороны и слободских людей, если к кому из братии по знакомству (придет), может принять к себе на час, или, по касающейся нужде довести его до епископа, или г. митрополита. А если приходящему человеку нужно будет в монастыре ночевать, или пробавиться целый день, то о таковом должен приниматель возвестить первее, ни к епископу, ни к митрополиту, но к настоятелю, и сказать вину его пришествия в монастырь. Буде же кто постороннего человека продержит у себя без докладу настоятельского, таковый повинен будет монастырскому наказанию по достоянию.

Наконец, пятым пунктом, на основании монастырского устава⁴¹², строго запрещалось, что-либо тайно работать и вне монастыря без настоятельского благословения отдавать: святотатство бо есть и без наказания таковый не проминует“.

Таким образом инок Павел, заботясь о исправления нравов липован и их духовенства посредством издаваемых от имени Кирилла обличительных грамот, озаботился и исправлением смущавших и огорчавших его недостатков в жизни самих иноков белокриницких, всего монастырского братства, с каковою целою избрал именно настоятеля и издал от его имени приведенные „приказы“ монастырскому общебратству. Сам по себе настоятель монастыря, особенно такой, каков был Аркадий, не мог иметь значения, когда в монастыре были уже такие начальники, как митрополит и его наместник; но в руках Павла, как орудие для воздействия на братство, он был нужен и полезен. Когда же не стало Павла, то и значение настоятеля монастыря, или архимандрита, совсем упало, так что после Аркадия, когда он произведен был в архиепископы, преемники его по настоятельству не возводились уже и в сан архимандрита, и братство относилось к ним пренебрежительно, а в самом братстве Белокриницкого монастыря началась полная распущенность.

В то самое время, когда инок Павел так заботливо (хотя и тщетно) старался упорядочить жизнь темных липованских „громад“ и самих иноков липованского Белокриницкого монастыря, были получены им от Аркадия из Славского скита приятные известия об упрочении белокриницкого священства в турецких пределах, а с другой стороны, из Москвы и с родины, очень тревожные слухи о положение этой иерархии в российских пределах и, что было всего прискорбнее для Павла, о незаконных и соблазнительных действиях поставленного туда, по его указанию, первого епископа – Софрония.

Признание австрийской иерархии у некрасовцев турецким правительством.

Хотя существование австрийской иерархии у некрасовцев и было уже дозволено турецким правительством, но им желательно было, для вящшего торжества над ее противниками и для совершенного ее обеспечения на будущее время, получить не дозволение только, а и законное ее утверждение самим султаном, с признанием прав ее, как иерархии, ни от какой духовной власти в Турции независимой. Учреждение архиепископии в Славе еще более усилило эти желания принявших иерархию некрасовцев. Сначала они хотели употребить в посредство для ходатайств в Константинополе местную турецкую власть – в Бабадаге; но с ее стороны не изъявлено было особой готовности ходатайствовать за новое духовенство некрасовцев. Видя это и, по учреждении архиепископии, воспалившись особенным желанием со всею прочностию утвердить в Добруджне духовенство австрийское, главный ревнитель его, Гончаров, ободренный своими недавними успехами в Царь-граде и крепко надеясь на помощь Чайковского и прочих „благодетельных панов“, решился действовать самостоятельно, принять все хлопоты по этому делу на себя. Он взял в товарищи себе, как второго депутата от некрасовцев, Михайлу Андреева, и отправился с этою целию в Константинополь. „После трехлетнего изнурения церкви задунайской от враждебных раздорников наших, – писал впоследствии Аркадий, – начали мы принимать меры о исходатайствовании от высокой порты нам фирмана, т.е. государственного указа на наше духовенство, коего еще не имели некрасовцы... Несколько разов просили мы местное начальство о выдаче нам одобрения в Константинополь к высоким властям; но все было тщетно. Наконец изъявил ревность наш коренной житель Иосиф Семенович Гончаров... С помощию самого Бога, без одобрения, прибыл в восточную столицу, в Царь-град, и начал ходатайствовать у высоких властей“⁴¹³. Это было в начале марта 1851 года; 20-го числа этого месяца тот же Аркадий писал в Белую Криницу: „Журиловское депутаты, Михайло Андреев и Иосиф Семенов Гончаров, по общественном у делу находятся в Царе-граде и между прочим подали прошение министру о нашей архиепископии, дабы правительство выдало нам фирман (указ) на утверждение, и сия просьба пошла по дистанциям. Что будет, Бог весть. К нам в Тульчу назначен паша на управление, коем у будут принадлежать наши города и все наши некрасовцы: слух имеем, что ему поручено и о нашей архиепископии произвести секретное следствие и потом донести в Царь-град, отколь ожидать должно или фирман, или отказ о оном деле“⁴¹⁴. Но Гончаров не слишком нуждался в добрых отзывах о некрасовском духовенстве нового Тульчинского паши: константинопольские друзья приняли такое живое участие в его деле, что ему удалось легко и свободно провести его по всем „дистанциям“.

Положение дел на Востоке было тогда очень тревожно, и в виду грядущих событий пан Чайковский с товарищами находил весьма нужным теснее сблизиться с некрасовцами. Упрочить за собой и за турецким правительством, их расположение и преданность он наделялся именно исходатайствованием их духовенству таких прав, какими не пользовалось в Турции даже и православное греческое духовенство, потому с особенным усердием принялся хлопотать по делу Гончарова. Он сам поручился за совершенную благонадежность в политическом и иных отношениях нового некрасовского духовенства, – и, как писал Аркадий, с помощию такой „высокой особы“, Гончаров успешно „прошел все дистанции, достигнул до самого высочайшего императорского престола, вступило дело в государственную канцелярию“. Случилось, правда, во время делопроизводства одно обстоятельство, сильно напугавшее Гончарова; но тревога оказалась напрасною. Так как дело шло собственно о духовенстве, то в одном из присутственных мест сообразили, что оно ближайшим образом касается константинопольского патриарха, и потому препроводили его для зависящих распоряжений в патриархию. От патриархии Гончаров не ожидал, конечно, ничего доброго своему делу, хорошо зная, какое близкое участие принимал недавно Константинопольский патриарх в осуждении Амвросия, по требованию русского правительства. Сильно озабоченный, он поспешил принять меры к возвращению дела из патриаршей канцелярии, как поступившего туда по ошибке. Но оказалось, что и сам патриарх признал дело до него не касающимся и потому возвратил его без всяких с своей стороны замечаний. Таким образом это неожиданное и единственное затруднение, встреченное Гончаровым, устранилось само собою. Наконец в последних числах июня Гончарову выдан был, самим султаном подписанный и засвидетельствованный высшими сановниками империи, фирман, которым турецкое правительство объявляло свою волю, чтобы с Игнат-казаками, его верными подданными, все обходились благосклонно, „дабы они под его покровительским крылом свободным воздухом в благополучии отдыхали“, а относительно религии и духовенства Игнат-казаков делало распоряжение, чтобы ныне свободно и в предтекущие времена пользовались они, Игнат-казаки, своею собственною, от других не принадлежащею верой, и чтобы никакая другая церковная власть в их дела не мешалась, имеючи (так как имеют) они собственное свое священство⁴¹⁵. Эти последние слова имели особенную важность для Аркадия и всей его паствы: в них заключалось и признание верховною властию действительного, законного существования у некрасовцев их собственного священства, и предоставление этому именно священству полного и беспрепятственного распоряжения церковными делами у некрасовцев.

Получение фирмана было истинным праздником для Славской архиепископии: старцы возносили молитву за „доброго султана“, благодарили и осыпали похвалами неутомимого Осипа Семеновича, поздравляли друг друга с получением „монаршей милости“. По случаю такого радостного события предположено было устроить и нарочитое торжество: „ныне, – писалось в известительном послании из Славской обители,– ныне в наших архипастырех и во всех отцех н в мирских положено: в память сей монаршей милости в непродолжительном времени составить светлый праздник во всех наших церквах и принести Всемогущему Господу Богу и Возбранной Воеводе Пречистой Богородице благодарственные молитвы, и обще молить Господа Бога за кроткого нашего царя; вечно благодарим и молим Бога о здравии и спасении трудившегося безмездно раба Христова Иосифа“. Но прежде всего надлежало предъявить фирман местным гражданским властям, так как в нем было сказано: „повелеваем всем нашим каймаканам и начальникам, дабы нынешний наш фирман в точности и верно исполнен был“. „Фирман объявили мы, – говорится в том же известительном послании, – тульчинскому каймакану, начальнику пяти городов, или уездов: он принял его с великим благоговением и приказал завести в журнал кадии, то-ест прокурора, от слова до слова, ради покровительства наших всех единоверных. Объявили и в нашем городе, называемом Бабадаг, и также завели в журнал. Объявляем и в Мачине, ради покровительства каменской церкви, священства и жителей ее“. Затем пожелали как можно скорее известить о своей радости и ближайших по месту жительства старообрядцев. С этою целию составлено было Аркадием лаврентьевским, от имени и по поручению архиепископа Аркадия известительное послание, в котором повествовалось как именно и чрез кого получек был фирман; к посланию приложена была и точная копия с самого фирмана. И послание, и фирман просили, для общего сведения, прочесть по церквам. „Объявляем всем нашим единоверным православным христианам: благоугодно архиепископии Славской чтобы прочитано было в церквах Каменской и Браиловской и всем Христианом до города Ясс, а из Ясс чтобы в наискорейшее время доставили Мануиловским церквам, а из Мануиловки препроводили бы в Белокриницкую митрополию, и дабы вручили своеручно отцу нашему и владыке высокопреосвященному митрополиту Кирилле и его наместнику владыке Онуфрию со всем священным собором и всей богоподвижной братии, а наипаче трудившимся в сем деле отцам Павлу и Алимпию“. К Павлу и Алимпию в послании сделано было особое, многозначительное обращение: „Труд ваш, отцы святии, принес нам пользу не точию душевную, но и гражданскую. Наш добрый император проникнул угнетения наши от северного поветрия, высочайше повелевает всем своим начальникам, чтобы покровительствовать нас и дабы мы под его крылом отдыхали, веру свою содержали, церкви и священство беспрепятственно имели бы свое собственное, а не заимствовали бы от России, как прежде“.

„Уведомление“, в котором говорилось все это, по прочтении в назначенных местах, наконец доставлено было подлинником в Белую-Криницу. Здесь его получили именно 25 июля 1851 года⁴¹⁶, приняли с живейшей радостью. Особенно утешался этими известиями из Славы инок Павел, которому воздавалась такая благодарность за предпринятый им труд учреждения новой старообрядческой иерархии. Признание и твердое обеспечение ее дальнейшего существования в турецких пределах, „“посредством изданного самим султаном фирмана, служило для него действительно приятной наградой за подъятые труды по учреждению иерархии и внушало отрадную надежду на дальнейшие ее успехи. Но в тоже самое время, как мы сказали выше, к великому его огорчению, из России приходили весьма неутешительные слухи о положении там новоучрежденного священства и, чем особенно смущался Павел, о действиях самого, поставленного для российских старообрядцев, епископа Софрония.

Отношения российских старообрядцев к новоучрежденной иерархии.– Положение Софрония в России.– Слухи об его незаконных действиях.

По смерти Громова главными покровителями и помощниками учредителей старообрядческого епископства сделались, как известно, московские богатые прихожане Рогожского Кладбища – Рахмановы с их родственниками и приближенными: они посылали обильную денежную помощь на хлопоты по учреждению иерархии за границей и дали обещание обеспечить ее дальнейшее существование; с ними Павел и Геронтий находились в постоянных сношениях и не раз приезжали к ним в Москву для личных объяснений по делу об иерархии, которое вели с таким усердием. По окончании этого дела, когда Геронтий уже в звании белокриницкого архимандрита прибыл в Москву, чтобы сообщить подробности о митрополите Амвросии, о новопоставленном наместнике, о положении новоучрежденной старообрядческой митрополии, посоветоваться о мерах к обеспечению ее дальнейшего существования и к подчинению ей российских старообрядцев, те же богатые прихожане Рогожского Кладбища – Рахмановы, Солдатенков, Досужев, Мартынов, Свешников, Баулин, Соколов и другие приняли его с великим радушием и изъявили полную готовность способствовать водворению и распространению в Москве и по всей России у старообрядцев нового белокриницкого священства. С таким же сочувствием отнесся к нему влиятельный на Кладбище конторщик Дмитрий Корнеев. В угоду богатым прихожанам, но совсем не искренно, согласился признать белокриницкую иерархию даже и главный из остававшихся на Рогожском Кладбище „дозволенных“ попов Иван Матвеев Ястребов. В видах содействия распространению в Россий новой старообрядческой иерархии от всех этих лиц, по предложению Геронтия, снаряжено было известное посольство Борисова и Жигарева в Белую-Криницу для ближайшего ознакомления с митрополией и для присутствия на мироварении⁴¹⁷. По всему этому следовало ожидать быстрого и широкого распространения белокриницкого священства среди московских поповцев; но на первых же порах много воспрепятствовал его распространению, и именно между старообрядцами среднего класса, своей проповедью против него известный дворник из Рогожской Иван Александров Гусев, выступивший в свое время горячим противником и самой мысли об учреждении самостоятельной старообрядческой иерархии с епископами во главе, а потом уже до конца оставшийся врагом белокриницкого священства: как человек, пользовавшийся большим влиянием в своей среде, он многих удержал в беглопоповстве, возбудив боязнь к „поветрию, нанесенному от запада“, как называл он белокриницкое священство. Затем печальный исход последней поездки Геронтия в Москву и начавшиеся допросы соприкосновенных к его делу лиц, из богатой раскольнической среды охладили на время усердие к иерархии и в этих последних. Когда В. В. Борисов и Жигарев возвратились в Москву из своей поездки за миром, они боялись даже ехать прямо на Рогожское кладбище, избрали окольный путь, а рогожские правители встретили их с крайней тревогой, как рассказывает сам В. В. Борисов⁴¹⁸. Опасения были не напрасны: обоих посланников, о путешествии которых в Белую-Криницу было известно правительству, вскоре же потребовали к ответу, и Жигарева постигла даже печальная участь⁴¹⁹. В виду таких обстоятельств и хитрый поп И. М. Ястребов поспешил отказаться от притворно изъявленного им согласия на признание белокриницкой иерархии, учрежденной на замену беглопоповства, стал открыто на сторону Гусева. По указанию и под влиянием этого последнего составлен был 8 ноября 1847 г. на Рогожском Кладбище под председательством Ястребова, собор „насчет Австрии“, на котором он первый принес покаяние и просил прощения у своих прихожан за сообщение с Белокриницкой митрополией, а затем было постановлено никакого общения с нею не иметь и привезенное оттуда миро оставить без употребления. Один из горячих последователей Гусева писал об этом соборе: „Во-первых положил начало священноиерей Иван Матвеич, от скверных прочел молитву, сначала себя помянул и по записке потом и всех православных христиан: пред Евангелием и пред св. иконами дали клятвенное обещание, чтобы с австрийскими более дел никаких не иметь, к ним ничего не посылать, и от них ничего не брать и за истину не почитать, а что Жигаревым из Австрии было привезено, называлось фарисейская закваска, в том во всем сознались, а прежде были не в сознании. Оное в дело еще не было употреблено, и не будет⁴²⁰. В то же время и полученное Гусевым известное письмо задунайских некрасовцев, в котором с уверенностью говорилось об обливанстве Амвросия и которому он постарался дать широкую известность среди старообрядцев, весьма много усилило в них предубеждение против нового священства от Амвросия. Вскоре же сам Гусев писал некрасовцам: „И здесь, в Москве, в обществе заражены сим поветрием, нанесенным от запада, но только небольшая часть, – не более как человек 50 во всем обществе, только первенствующие; а то хотя и имеют сей в себе заразительный дух некоторые, но по наставлению некоторых, прибегают к истинному Божественному писанию, и оно творить пиющих е неблазненно изблевати яд сей. И у нас стараются и просят Бога, чтобы помог Господь очистить сие поветрие, отгнать от востока и севера к западу“⁴²¹. Предпринятые правительством строгие меры против появления и распространения австрийской иерархии у русских раскольников как ни были стеснительны для поповцев, но искоренить расположение к принятию ее в тех, кто был расположен ее принять, конечно, не могли, напротив могли скорее возбудить к ней сочувствие. Гораздо опаснее для новой раскольнической иерархии была эта направленная против нее проповедь Гусева и его сторонников, а особенно вредило ей распространение письма некрасовцев и посеянное этим письмом сомнение относительно Амвросиева крещения, поддерживаемое издавна существующим у старообрядцев мнением о поливательном в греках крещении, которое хотя и старался заранее ослабить инок Павел, предвидевший как оно опасно будет для новой иерархии, имеющей произойти от беглого греческого митрополита, но искоренить не мог. Под влиянием таких слухов и толков большинство поповцев, и в Москве и в других местах России, отнеслись весьма враждебно к новой иерархии, и так было долгое время⁴²². Итак, в первые годы по учреждении белокриницкое священство очень медленно и с большими опасениями усвоялось российскими старообрядцами,– беглопоповцы, несмотря на все затруднения в приобретении бегствующих иереев, чуждались его, как ведущего начало от обливанца, как западного, папского поветрия⁴²³. Но были между ними и сторонники новой иерархии, как в Москве, так и по другим местам России, свидетельством чего служат самые сношения Павла и его белокриницких сотрудников не только с Москвой, но также с Киевом, Балтой, Кременчугом, Казанью, Саратовом, Вольском, особенно с ближайшими раскольническими населениями Подольской и Кишиневской губерний⁴²⁴.

Так неодинаково относились российские старообрядцы к новоучрежденной за границею старообрядческой иерархии и так еще жалко было ее положение в России, когда прибыл сюда первый поставленный в Белой-Кринице русский старообрядческий епископ – Софроний Симбирский. Ему предстояло – основать приходы там, где есть хоть немного старообрядцев, готовых принять белокриницкую иерархию, т. е. поставить им попов, и заботиться особенно о привлечении к общению с Белой-Криницей тех старообрядцев, которые или ко знают еще о новой иерархии, или враждебно против нее настроены. С такою именно целью Павел и решился послать епископа в Россию, избрав для этой миссии, на беду себе и иерархии, Софрония, явившегося с предложением своих услуг.

В Москве покровители и сторонники Белокриницкой иерархии, значительно успокоившиеся по окончании Геронтиева дела, после всех возбужденных им тревог, и тем более готовые теперь действовать в пользу иерархии, приняли с большим усердием явившегося из Белой-Криницы первого российского епископа старообрядцев. На Рогожском Кладбище под особое покровительство принял его конторщик Корнеев. Вскоре однакоже оказалось, что о приезде в Россию раскольнического епископа уже известно правительству; пребывание его в Москве сделалось весьма опасным: агенты тайной полиции следили за ним и неоднократно предпринимали попытку взять его в тех раскольнических домах, куда, по собранным сведениям, он предполагал явиться для служения, или просто для временного жительства. Раскольники в то время уже вполне владели искусством разузнавать намерения полиции, ладить с нею и принимать заблаговременно меры к ограждению безопасности преследуемых правительством своих деятелей: поэтому Софроний, который и сам был одним из первых раскольнических искусников этого рода, без труда спасался от учрежденного над ним полицейского надзора⁴²⁵. Но тем не менее положение его в России и особенно пребывание в Москве было очень затруднительно. Из Москвы поэтому он предпринимал с большими также предосторожностями поездки в Петербург, в Поволжские губернии, на Дон, на Урал и в другие места к старообрядцам, лично знакомым, или таким, на благосклонность которых мог рассчитывать⁴²⁶. Правда, предпринятые против него гонения, от которых он искусно спасался, могли служить даже на пользу и ему и его делу, увеличивая его значение в глазах старообрядцев, как гонимого архипастыря старообрядцев, и способствуя чрез это умножению его паствы, устроению по разным местам приходов из последователей белокриницкой иерархии. Но все же однако, заботясь по преимуществу об охранении своей личной безопасности, Софроний достигал в этом отношении успехом далеко не таких, какие желательны были Павлу и прочим ревнителям новоучрежденной иерархии.

В Белую-Криницу приходили слухи и о затруднительном положении Софрония и о малых успехах его в распространении иерархии. Павел особенно жалел об этих неуспехах и, как видно, не чужд был мысли, что вина за них отчасти падает на самого Софрония, который, при всей затруднительности своего положения, мог бы с большей энергией действовать в умножении последователей белокриницкой иерархии. В своих заботах о том, как бы успешнее достигнуть этого распространения иерархии среди российских поповцев, он пришел к мысли, что одного епископа для действования среди старообрядцев всей обширной России крайне недостаточно, что необходимо поставить еще одного, или двух. А так как поставление их в самой митрополии, строго запрещенное австрийским правительством, не безопасно, да и людей годных к произведению в епископы именно для России не имеется, то Павел присудил, что можно поручить самому Софронию избрать на месте и поставить таковых. И вот, действительно, Павел написал от имени Кирилла и Онуфрия грамоту к Софронию, в которой говорилось:

„Доходят до нас сведения, что вы, в немже месте пребываете, слава Богу, благодатию Христовою сохраняемы есте здравы и благополучны, о чем мы, благодаря Бога, радуемся; только за настоящей там великой боязнию не имеете таких сил, или духа, чтобы при толико сильной угрозе послужить вторым Иосифом щедрым пшеницедавцем в пользу верующих и до смерти изнемогающих душевным гладом. Хотя мы за то вас чрез меру вашей силы не обвиняем, но обаче за верующих не мало от души соболезнуем. Почему с общего нашего о Христе соборного согласия умоляем ваше преосвященство, не отступайте от предприятого вашего намерения и ига Христова, но елико сил ваших доставать будет, при помощи всемогущего Бога, имейте попечение за всех единоверных наших христиан сущих: ибо доколь обстоит гонение, дотоль нет пределов по епархиям разделения“.

„С нашей же стороны, елико возможность наша есть, усердствуем содействовать вашей немощи, а именно: егда не возможно вам быть вторым Иосифом, открытым пшеницедавцем, будьте вторым Евсевием, епископом Самосатским, о немже пишется в Житии его 22 июня сице: „Евсевий святый, утаив сан свой святительский, в воинская облечеся, обхождав Сирию, Финикию и Палестину, утверждая христианы во святой вере: идеже аще обреташе церкви без служителей, поставляше иереи и диаконы и прочие клирики, а инде и епископы постави от тех, ихже обрете мудрствующих православно“. Мы же, по таковому смотрительному случаю, в вспомоществование ваше, поручаем вашему преосвященству избрать достойного и деятельного человека и поставить во епископа по вашему благоусмотрению... по поставлении нас уведомить, и мы беспрекословно подтвердим. Впрочем, если и еще за благоусмотрением вашим окажется потребность и в другое где место (поставить) епископа, может быт в соседство к персидским пределам, то также поручаем вашему преосвященству поставить и другого епископа, на тех же вышепрописанных святоподобных примерах, и о том также нас уведомить по вашей возможности“⁴²⁷.

Грамота была подписана Кириллом и Онуфрием 1 мая 1850 года и отправлена по назначению.

Софроний нимало не умилился красноречивыми указаниями Павла на пример Иосифа пшеницедавца и на пример св. Евсевия Самосатского, – ни тем, ни другим вовсе не думал руководствоваться; но он понял хорошо, какие выгоды может извлечь из присланной ему митрополитом грамоты. Этой грамотой, во-первых, признавалось за ним звание и право епископа всех, повсюду в России находящихся, старообрядцев, какие изъявят готовность принять новоучрежденную иерархию, несмотря на то, что он называется Симбирским, ибо „доколе обстоит гонение (а на него во всякое время можно сослаться), дотоле нет пределов по епархиям разделения“. Во-вторых, этою грамотою давалось ему право единолично поставить еще епископа для России, и даже двух, а пользуясь этим правом он мог считать себя стоящим, и действительно стать, во главе самостоятельной старообрядческой иерархии в России, не стесняясь зависимостью от митрополии, так как на выраженное в грамоте требование – доносить митрополиту о каждом поставлении епископа можно и не обращать внимания. Впоследствии он и постарался действительно воспользоваться этими правами и отстаивал их; но теперь пока не видел в том надобности, особенно считал излишним ставить новых епископов, ибо вовсе не желал иметь себе соперника в лице нового архиерея, а хотел как можно долее пользоваться выгодами единственного для всех российских старообрядцев поставщика новых попов, ради чего собственно и искал архиерейства. Эти выгоды он вскоре же начал извлекать из своего звания открыто и нагло. Он издал грамоту, которою обязывал каждого поставленного им попа делиться с ним известною частью доходов, и кроме того на поставление попа по желанию того или другого старообрядческого общества соглашался не иначе, как за плату, какую сам назначит. Это была открытая симония, и таков был, достойный раскольников, первый их епископ в России!⁴²⁸ Такое поведение Софрония производило соблазн даже среди старообрядцев, как известно, крайне снисходительных ко всяким слабостям своих пастырей, а противникам новой иерархии в их среде давало новый повод к открытому ее порицанию. Слухи о всем этом дошли до Белой Криницы, и Павел, уже значительно поколебавшийся в своем доверии к Софронию, был до крайности смущен этими новыми, прискорбными о нем известиями⁴²⁹. Он решил, что для поправления дела необходимо поставить нового, более ревностного и добросовестного, епископа для России и подчинить ему Софрония. Начали искать подходящего к такому назначению человека, и выбор Павла остановился на недавно прибывшем в Климоуцы беспоповщинском иноке Антонии.

Биография Антония до приезда его в Климоуцы.

Антоний⁴³⁰, в мире Андрей Иларионов Шутов, родился в 1800 году. Родители его были крестьяне села Анастасьина, Коломенского уезда, Московской губернии. Семья принадлежала к православной церкви и Андрей крещен был, а потом, когда на шестнадцатом году жизни вступал в брак, то и венчан православным священником. Через пять лет после женитьбы, служа на фабрике известного попечителя Преображенского Кладбища, богача Ф. А. Гучкова, Шутов перешел из церкви в беспоповщину, по федосеевскому согласию, и перекрещен в Хапиловском пруде⁴³¹. Что именно расположило его оставить православную церковь и сделаться беспоповцем, решить трудно. Быть может его отец и мать, числясь православными, действительно придерживались старины, как утверждает его биограф-старообрядец, и внушали ему расположение к старообрядчеству, которое потом и увлекло его в раскол; но с большею вероятностию можно предполагать здесь влияние беспоповщинских учителей и особенно желание угодить Гучкову, благоволение которого всего удобнее было приобрести принятием федосеевского крещения. Как бы то ни было, только, перейдя в федосеевство, Шутов сделался великим его ревнителем. Согласно бракоборным правилам секты, он бросил жену, которую также перевел в раскол и впоследствии заставил постричься в инокини, поместив на женское отделение Преображенского Кладбища⁴³². Горячая преданность беспоповству и ненависть к православной церкви, сначала, быть может, и притворные, в угоду федосеевцам, а потом вполне им овладевшие и при каждом удобном случае резко выражаемые, привлекли к нему особое благоволение Гучкова: пользуясь своим влиянием на Преображенском Кладбище, Гучков поместил его сюда, записав в Московское цеховое общество, в котором он и числился до самой смерти⁴³³, а потом доставил ему на Кладбище и должность казначея. Тогдашний настоятель Преображенского Кладбища Семен Кузьмин, или „Кузьмич“, как попросту его звали, пользовавшийся большим уважением у федосеевцев, не питал расположения к Шутову и по должности казначея не делал ему доверия, напротив сам хранил громадные кладбищенские капиталы и бесконтрольно распоряжался ими. Шутов старался показать свое значение на кладбище не влиянием на хозяйственные дела, чего Кузьмич не дозволял ему, а вмешательством во внутренние кладбищенские порядки, выставляя себя ревнителем федосеевства, при чем обыкновенно действовал и выражался крайне грубо⁴³⁴.

В половине 40-х годов, когда строгие правительственные меры грозили опасностью самому существованию обоих раскольнических Кладбищ в Москве, Андрей Ларионов выступил в качестве особого ревнителя федосеевщины и учинил поступок, возбудивший много толков о нем у московских старообрядцев. Приведем подлинный интересный рассказ об этом о. Павла, который имел о деле самые точные сведения:

„Зная о многочисленном кладбищенском богатстве, а с другой стороны видя, что настали для старообрядцев самые неблагоприятные времена, усиливались строгости со стороны правительства, Андрей Ларионов возымел мысль уехать от „антихристовой прелести“ за границу, к живущим там русским старообрядцам, завести там беспоповщинскую обитель, снабдив ее от богатого Преображенского Кладбища деньгами, книгами, иконами. С этою целию он посылал человека в Пруссию проведать, какое воззрение имеет прусское правительство на обитающих там старообрядцев и можно ли там поселиться вновь приходящим и завести обитель; просил своего посланца съездить затем и в Австрию, в Буковину. Посланный, возвратившись, привез Андрею Ларионову удовлетворительные отзывы. Тогда Андрей Ларионов начал предлагать старшему настоятелю Кладбища Семену Кузьмичу завести местечко за границей. – „Вот, батюшка, говорил он Кузьмичу, антихрист-то все наше богатство в свои руки заберет! какая с того польза будет! А покуда все это в твоих руках, нужно тебе сделать что̀ возможно: надо местечко завести за границей, устроить там для христиан убежище“. Кузьмич, не имея большой доверенности к Андрею Ларионову, не соглашался на его предложение. Тогда Андрей Ларионов решился сделать дело без благословения Кузьмича. За несколько лет до этого, попечители Кладбища начали настаивать, чтобы Кузьмич, лежавшие без всякого дохода общественные деньги положил, куда следует, для приращения процентами. Кузьмич не соглашался, почитая это дело нехристианским; однакоже, несмотря на это, сами попечители распорядились некоторую часть капитала положить в одно из кредитных учреждений. Об этом поступке их Кузьмич вспоминал впоследствии с обидой, а на приобретенные процентные бумаги смотрел с пренебрежением, не хотел получать с них и проценты. Бумаги лежали в особом сундуке вместе с разными кладбищенскими документами. В этот сундук был предоставлен доступ казначею, а сам Кузьмич редко в него смотрел. В одно благоприятное время, по каким-то потребностям рассматривая документы в сундуке, Андрей Ларионов воспользовался процентами за несколько лет с капитала в хранившихся там бумагах, и с этою суммою отправился за границу, в Австрию, не сказавшись Кузьмичу. Хватились казначея; сделали осмотр бумагам (наличные деньги Кузьмич хранил у себя): бумаги нашли все в целости, а целы ли проценты, не догадались взглянуть; о казначее же Кузьмич и рукою махнул: хорошо, что все цело! Но тут примешалось обстоятельство, которое заставило обратить особое внимание на отъезд Шутова. На Преображенском Кладбище хранились, как драгоценность, рукописные книги, под названием „Новые Пандекты“, в десяти частях, собранные знаменитым наставником Сергеем Семеновым Гнусиным, собственной его руки. Один из кладбищенских отцов, по имени Зиновий, тогда живший на родине во Владимирской губернии, взял „Пандекты“ с собой на прочитание. Об этом как-то забыли, и так как книг на Кладбище не было, то и прошла молва, что Андрей Ларивонов увез их с собой. Похищение такой драгоценности смутило преображенцев. Один из них, в горячах, прибежал к Семену Кузьмичу и требовал с угрозою, чтобы он казначея воротил и книги от него отобрал; а если он того не захочет сделать, то грозил донести генерал губернатору, что Кузьмич сам проводил казначея за границу. Кузьмич испугался и обещал все сделать; он написал об этом деле в Киев к купцам Почининым, принадлежавшим к федосеевскому согласию, письмо, чтобы они приостановили Андрея Ларионова, если он к ним явится (как надеялись), и не отпускали за границу. Письмо захватило Андрея Ларионова еще в Киеве. Починины, как ни было совестно пред гостем, должны были объявить ему письмо. Шутов дал слово Почининым возвратиться назад. Однако он стыдился прямо ехать в Москву. Деньги переслал туда по почте, а сам отправился в Черниговскую губернию, в находившуюся при Злынской слободе беспоповщинскую обитель. Между тем „Пандекты“ в Москве разыскали, потом получили и деньги от Андрея Ларионова. Итак в Москве успокоились. Тогда Гучков стал опять ходатайствовать пред попечителями и Семеном Кузьмичом за Шутова, уверяя, что он действовал по ревности к благочестию. Кузьмич написал письмо к Андрею Ларионову, чтобы он возвратился на прежнюю свою должность казначея, что он и исполнил⁴³⁵.

Итак первая попытка устроить за границею, в Австрии, или в Пруссии, беспоповщинскую киновию на средства Преображенского Кладбища, для дальнейшего процветания федосеевства, которому в России угрожала опасность, Андрею Ларионову не удалась. Но этого замысла он не оставил, и когда вскоре потом приехал в Москву на Преображенское кладбище Петр Иванович Леднев, будущий инок Павел Прусский, он старался привлечь к участию в осуществлении своего плана этого гостя, обратившего на себя внимание федосеевцев и радушно принятого Семеном Кузьмичем. П. И. Леднев не изъявил согласия – участвовать в его предприятии, понимая, что Кузьмич, не расположенный к Шутову, особенно же после недавней истории, средств на осуществление его не даст; но самое предприятие находил в интересах федосеевства достойным внимания и сочувствия, и потому вошел в совещания об нем с другим видным на кладбище лицом – головщиком Алексеем Михеевым, который пользовался у Кузьмича большим, нежели Шутов, доверием и скорее мог рассчитывать на помощь с его стороны. Михеев не отказался участвовать в деле, но только под тем условием, если сам П. И. Леднев согласится ехать с ним и с Шутовым за границу, чтобы помочь им в устроении монастыря. П. И. Леднев изъявил на это согласие, хотя приехал в Москву с иными намерениями и никак не предполагал ехать за границу. Переговорили с Семеном Кузьминым, и тот, полагая, что они втроем устроят полезное для федосеевства дело, обещал дать им денег, икон и книг. Осенью 1847 г. П. И. Леднев, по поручению обоих товарищей, отправился в Пруссию. Там, в Гумбиненском округе, близ населенной беспоповцами деревни Войново, при озере, он нашел маленькую беспоповщинскую обитель, в которой на время и поселился, а в Москву дал известие, что здесь можно купить землю для постройки монастыря. Весной 1849 года приехал к нему Алексей Михеев с деньгами, данными Кузьмичем для покупки земли под монастырь. Землю купили и решили начать постройку часовни и келий. Алексей Михеев вскоре после этого уехал опять в Москву, чтобы приготовиться к окончательному переезду за границу, и все труды по устройству монастыря пали на одного П. И. Леднева. В течение двух лет он успел привести его в надлежащее устройство, и сам в это время принял уже иночество с именем Павла. Для часовни и для келий от Андрея Ларионова получено было достаточное количество икон и книг. Весной 1850 года Алексей Михеев окончательно переехал в Пруссию, и тут оказалось, что участие в деле об учреждении федосеевского монастыря за границей он принял в расчетах быть главным, если не единственным его хозяином и неограниченным распорядителем получаемых из Москвы с Преображенского Кладбища денег. Ему стало досадно, что о. Павел, разделявший с братией все монастырские труды, приобрел на нее большое нравственное влияние и потому может быть сильным его соперником, – своего неудовольствия он не скрывал. Тогда о. Павел, избегая неприятностей, предоставил Алексею. Михееву распоряжаться в прусском монастыре, как знает, а сам уехал в Австрию, в Климоуцы, где его приняли радушно, узнавшие его еще в Москве, беспоповцы – Мироновы: на их земле, под горою, на которой расположено селение, инок Павел устроил также небольшую беспоповщинскую киновию, где и поселился. Между тем в это именно время приехал в Пруссию, в новоустроенный монастырь, и Андрей Ларивонов, по пути заезжавший в Злынский беспоповщинский монастырь и принявший там пострижение с именем Антония. Он был крайне удивлен, не найдя о. Павла в монастыре и узнав о причине, побудившей его уехать в Австрию. Михеич же, видя в Антонии не менее опасного соперника, встретил его и обошелся с ним также весьма недружелюбно. Считая себя влиятельным на Преображенском Кладбище лицом и инициатором дела об учреждении монастыря в Пруссии, Антоний быль кровно оскорблен таким приемом со стороны Алексея Михеева, бывшего притом его давним другом. Он весьма не долго пожил в прусском монастыре; потому взял принадлежавшая ему лично иконы и книги и уехал также в Климоуцы к о. Павлу. Здесь его приняли радушно, и он изъявил желание остаться навсегда в климоуцкой беспоповщинской киновии. Он надеялся на одного, близкого ему и богатого федосеевца, которого успел увлечь в раскол из православной церкви, что тот поможет ему и здесь устроиться с полным довольством. Это было в самом начале 1851 года⁴³⁶.

Таким образом Антоний, неожиданно для него самого сделался обитателем климоуцкой беспоповщинской киновии по соседству с Белой-Криницей, и это соседство имело потом решительное значение для всей дальнейшей его жизни.

Отношения белокриницких деятелей к прусским выходцам в Климоуцах.– Возвращение инока Павла в Пруссию.– Знакомство Антония с Павлом Белокриницким и переход на жительство в Белую-Криницу.

В Белой-Кринице были весьма недовольны приездом в Климоуцы прусских беспоповщинских иноков и основанием здесь беспоповщинского монастыря. Павел, так много хлопотавший о привлечении климоуцких беспоповцев к подчинению белокриницкой митрополии, прибегавший с этою целью к разным, даже недозволительным средствам, не пренебрегая и доносами австрийскому правительству, справедливо опасался, что теперь должен потерять всякую надежду на их подчинение митрополии. Особенно беспокоило его переселение в Климоуцы прусского инока Павла, который еще составленными в Москве, по просьбе Мироновых, выписками из „Щита“, много способствовал удержанию климоуцких беспоповцев от общения с белокриницким священством и тем более теперь, как полагал он, не оставить своей проповеди против новоучрежденного священства. Климоуцкие беспоповцы, действительно, почувствовали себя сильными под защитой прусского учителя и прямо говорили поповцам: „у вас есть Павел, да и у нас теперь есть Павел, теперь мы вас не боимся!“ Чтобы избавиться неприятностей, Павел Белокриницкий сделал попытку – выпроводить из Климоуц нежеланных прусских выходцев с помощию знакомого ему местного австрийского чиновничества; но климоуцкое беспоповщинское общество, опираясь на свои, одинаковые с поповщинским права, успело защитить их. Между тем прусский инок Павел, по приезде в Климоуцы, пользуясь имеющимся у здешних беспоповцев порядочным собранием старопечатных книг, дополнил свои выписки из „Щита“ новыми свидетельствами о непрекращаемом существовании истинного священства в церкви Христовой во всей полноте его чинов, откуда само собою следовало, что прекращение и потому восстановление епископства у поповцев не может быть допущено, или признано правильным. Составленное им сочинение беспоповцы читали, передавая друг другу, и от них оно дошло до климоуцкого попа Захарии. Прочитав сочинение, Захария, человек разумный и искренний, пришел в сомнение относительно законности нового старообрядческого священства и отправился с рукописью в Белокриницкий монастырь, за разъяснениями и советами, к иноку Павлу. Опасения этого последнего оправдались, – деятельность Павла Прусского против учрежденной им иерархии началась, и он, конечно, не мог оставить без ответа возражения против нее столь опасного соперника: в доказательство возможности временного прекращения и потом восстановления епископства в церкви новозаветной он придумал тогда свое учение о временном сокрытии благодати священства в кладезь еретичества и новом ее возрождении, по образу сокрытия ветхозаветного жертвенного огня в безводном кладезе, на время плена вавилонского, и воспламенения сего огня по возвращении евреев из плена, – учение, которое и было принято его последователями, как единственный способ к устранению важнейшего из возражений против белокриницкой иерархии, а потом отвергнуто, как еретическое, разумнейшими даже из самих старообрядцев австрийского согласия. Впрочем он не удовольствовался изобретением такого учения по поводу изложенных в сочинении инока Павла Прусского возражений против белокриницкой иерархии, а признал нужным уничтожить и самое это сочинение, опасаясь возбуждаемых им сомнений относительно иерархии, и действительно уничтожил его, почему Захария не мог получить его и возвратить по принадлежности⁴³⁷.

Между тем явились обстоятельства, которые но только благоприятствовали устранению этих опасений, возбужденных приездом прусских выходцев, но и внушили иноку Павлу даже некоторую надежду извлечь отсюда пользу для митрополии.

Когда в Москве, на Преображенском Кладбище, узнали, что по интригам Алексея Михеева инок Павел и Антоний уехали из устрояемого в Пруссии монастыря, то Семен Кузьмич написал Михееву грозное письмо, коим объявлял, что если он не упросит Павла и Антония возвратиться в Пруссию, то не смел бы обращаться на Кладбище ни с какими просьбами, и помощи ему ни в чем оказано не будет. Напуганный этим, Михеич сам приехал в Климоуцы просить Павла и Антония, чтобы простили его и возвратились в Прусский монастырь По словам о. Павла, он начал советоваться с Антонием, как им поступить, и этот последний ответил: „На Михеича надеяться нельзя. Я но поеду теперь; а ты поезжай один. Если все устроится хорошо, тогда и я ворочусь в Пруссию; а если нет, тогда ты сюда приедешь назад, – одному удобнее ехать“. Итак Антоний отказался от возвращения в Пруссию „Видно было, – прибавляет о. Павел,– что он занялся мыслию устроить обитель в Австрии, ему Австрия показалась лучше Пруссии, а насчет средств он был уверен“, – надеялся именно на упомянутого богатого федосеевца. Сам же инок Павел, жалея оставить недоконченным начатое в Пруссии дело, предложил Михеичу особые условия, на которых соглашался возвратиться туда. Михеич принял эти условия, и о. Павел, простившись с Антонием и прочим климоуцким братством, уехал в Пруссию. Там Михеич сделал попытку уклониться от исполнения принятых им условий инока Павла; но когда этот последний объявил, что в таком случае навсегда уедет в Климоуцы, должен был поневоле подчиниться его требованиям, и о. Павел окончательно водворился в прусском монастыре, устроением которого, внешним и внутренним, и занялся со всем усердием⁴³⁸.

Итак самый главный из беспоповщинских иноков, присутствие которого было для Павла Белокриницкого особенно неприятным и опасным, удалился из Климоуц. Оставшиеся не внушали особенных опасений, – с ними Павел надеялся успешно вести состязания о вере. Однако входить с ними в личные сношения он не хотел, как не делал этого и в бытность инока Павла, от свидания с которым вообще настойчиво уклонялся, так что им и не пришлось ни разу видеться и говорить друг с другом. Знакомство же Павла с оставшимися в Климоуцах беспоповщинскими иноками началось как бы случайным образом. Спустя несколько времени по отъезде инока Павла в Пруссию, постигла Антония новая скорбь, особенно для него чувствительная: тот федосеевец, на которого он рассчитывал, чтобы с его помощию поддержать устроенный в Климоуцах федосеевский монастырь и самому устроиться здесь со всем удобством, не оправдал его ожиданий, – не только отказал ему в помощи, но и выразил явное к нему нерасположение. Антоний находился теперь действительно в трудных обстоятельствах: жить в Пруссии с Алексеем Михеевым, после причиненной им обиды, он находил невозможным, и устроиться, как хотелось, в Австрии, также потерял надежду... „В этом горе, чтобы рассеяться, вздумал он (рассказывает о. Павел) сходить в Белую-Криницу, взяв с собой для компании о. Иоасафа (безпоповщинского инока). Павел Белокриницкий рад был гостями, особенно Антония принял ласково. Посещением его он хотел воспользоваться, чтобы произвести на него впечатление, располагающее к белокриницкой иерархии. Так он ему показывал архиерейские облачения; потом подвел его к архиерейскому месту и сказал: вот это архиерейское место, и т. п. Антоний приемом Павла остался весьма доволен, просил его к себе. Павел в скорости это исполнил. Так завязалось между ними знакомство“⁴³⁹.

Инок Павел действительно рад был знакомству с Антонием. Тогда именно он занят был думой, как бы исправить ту горестную ошибку, которую допустил назначением Софрония в епископы для России, – как бы найти достойного человека, которого можно бы поставить туда в архиепископы, с подчинением ему Софрония, чтобы этот последний, в зависимости от него, не мог, по крайней мере с прежнею наглостию, делать разные беззакония. Антоний показался Павлу подходящим для того человеком. Он был видной наружности, с большой окладистой бородой; умом и начитанностью, правда, не отличался, но был достаточно рассудителен, даже лукав, и несомненно честолюбив; расколу же был предан вполне. Что он был беспоповцем по федосеевскому согласию и видным лицом на Преображенском Кладбище, это обстоятельство, в том случае, если бы удалось перевести его в австрийскую поповщину и поставить в архиереи, представляло даже особые преимущества: признание таким лицом австрийского священства, а потом и появление в сане архиепископа должно было, по расчетам Павла, нанести сильный удар беспоповцам, и климоуцким, о чем он так заботился, и московским и всероссийским, а с тем вместе способствовать привлечению их в австрийское согласие, под паству белокриницкой иерархии. Все эти соображения побудили Павла обратить особое внимание на Антония, так кстати посетившего митрополию: поэтому он но только принял его весьма любезно в своем монастыре, но и поспешил сам быть у него в Климоуцах, а потом открыл с ним письменные сношения чрез посредство жившего в Климоуцах белокриницкого инока Тарасия. Дело шло уже тогда о переходе Антония из беспоповщины в австрийское поповщинское согласие, а письменные сношения велись о том из опасения, как бы личные свидания не возбудили против Антония еще больших подозрений со стороны климоуцкого братства, с которым он жил и которое уже стало неблагосклонно смотреть на его связи с Белой-Криницей, начало даже подозревать в нем намерение перейти туда на жительство. Нужно принять во внимание с одной стороны то искусство, с каким инок Павел умел, особенно в письмах, действовать своим красноречием на ум и сердца совращаемых им, пользуясь их личным характером и положением, блестящий пример чего он показал в своих сношениях с митрополитом Амвросием, который стоял притом во всех отношениях несравненно выше Антония, с другой – тогдашние обстоятельства этого последнего и тяжелое состояние духа, в каком он находился тогда, чтобы понять, почему он так легко подчинился влиянию инока Павла и расположился к переходу в австрийское согласие. Несмотря на свои чисто беспоповщинские убеждения, навсегда в нем оставшиеся, он не мог не видеть, что в доказательствах Павла о необходимости в церкви Христовой священства со всею полнотою его чинов есть несомненная правда (вопрос о том, законно ли и правильно ли именно австрийское священство, при этом, конечно, был обойден), а сделанные ему Павлом намеки, если только не прямые обещания, что с признанием австрийской иерархии его ожидает в ней высокая чреда занять архиерейскую кафедру у российских поповцев, очень льстили его честолюбию и указывали почетный выход из тогдашнего затруднительного положения в беспоповщине... и беспоповец Антоний, бывший некогда православным, изъявляет готовность сделаться иноком поповщинского белокриницкого монастыря⁴⁴⁰.

Решившись на этот новый, столь важный в его жизни шаг, Антоний однако не нашел удобным действовать открыто, так как, очевидно, совестился своих беспоповщинских собратий, к тому же видел, что они очень неблагосклонно смотрят на его сношения с митрополией, и даже опасался открытого противодействия со стороны климоуцких беспоповцев. После предварительных совещаний с Павлом, он задумал устроить переход свой в Белую-Криницу секретным образом, при помощи Тарасия и климоуцкого попа Захарии. Этот последний получил от Павла приказание, чтобы с несколькими из своих прихожан ночью, когда Антоний будет его ждать, подошел к его келье и осторожным стуком дал ему знать о своем прибытии: тогда Антоний должен был тихо выйти из кельи и под охраной поповцев достигнуть Белокриницкого монастыря. Согласно этому наставлению Захарий, в сопровождении двух липован его прихода, отправился ночью к келье Антония; но, проведавшие о том, климоуцкие беспоповцы подстерегли их, подняли тревогу, и похищение Антония таким образом не удалось⁴⁴¹. „Так как после это-то намерение Антония перейти в поповщину, к белокриницким инокам, вполне обнаружилось, то его сожители, беспоповщинские иноки, стали убеждать его, чтобы не делал этого по крайней мере не посоветовавшись предварительно с ближайшим своим товарищем по учреждению прусского монастыря – иноком Павлом и предлагали ему съездить для этого в Пруссию. Антоний охотно принял их предложение, но с лукавым расчетом. Вместе с своими сожителями он отправился из Климоуц, доехал до Черновцев, взял здесь место в дилижансе для дальнейшего следования к Пруссии, и так как до отправления дилижанса приходилось ждать несколько дней, то он убедил своих спутников, не дожидаясь его отъезда, возвратиться в Климоуцы. Простившись с Антонием, они действительно уехали обратно, в полной уверенности, что с срочным дилижансом он отправится в Пруссию; Антоний же, спустя немного времени, нанял подводу и вслед за ними уехал из Черновцев в Белую-Криницу⁴⁴². Вечером, во время братской трапезы, он прибыл в монастырь, вошел прямо в келью инока Павла, которую нашел незапертою, и дождался здесь Павлова возвращения из трапезы⁴⁴³. Павел очень обрадовался прибытию Антония и на другой же день устроил его присоединение из беспоповщины к поповщине вторым чином, т. е. посредством перемазания, за что впоследствии подверглись оба, и Павел и Антоний, тяжкому порицанию от Софрония, находившего такое присоединение беспоповца недостаточным и незаконными. Это было в первых числах февраля 1852 года, на масленице. Через несколько дней, на первой неделе великого поста, было повторено над Антонием и монашеское пострижение, с сохранением прежнего имени: „в совершенного инока“ постригал его архимандрит Аркадий⁴⁴⁴. Так бывший беспоповщинский инок Антоний водворился на жительство в Белокриницком монастыре⁴⁴⁵.

Свидания Антония с иноком Павлом Прусским.– Жизнь его в Белокриницком монастыре.– Возведение в священные степени.– Учреждение Владимирской архиепископии – Отъезд в Москву.

Климоуцкие беспоповцы скоро узнали, что Антоний обманул их, – в Пруссию не поехал, а тайком пробрался в Белую-Криницу и перешел уже в поповщину. Об этом неприятном для них событии они немедленно послали известие в Пруссию к иноку Павлу. Павел решил, что необходимо повидаться с Антонием, и полагая, что поступок его вызван был отчасти теми неприятностями и огорчениями, какие причинил ему Алексей Михеев, он предложил и этому последнему отправиться вместе в Австрию, в Климоуцы, чтобы попросить у Антония извинения и тем расположить его к возвращению в Пруссию. После Пасхи 1852 г. они отправились в путь. Прибывши в Климоуцы, инок Павел послал к Антонию приглашение, чтобы пришел повидаться. Антоний не отказался, – и вот как сам о. Павел рассказывает об этом первом свидании своем с Антонием по переходе его в поповщину: „Я вышел к нему один и занялся с ним разговором. Антоний беседовал со мной откровенно, даже не оправдывал много своего скороспешного поступка, да и не мог оправдывать предо мною, потому что мне было вполне известно несомненное его убеждение в предпочтительном достоинстве беспоповства пред поповством. Однако на мое предложение возвратиться опять в беспоповцы не находил для себя удобным согласиться, опасаясь, что в таком случае его примут за неосновательного человека (как оно и было): „а притом,– говорил, – я теперь уже и поуверился“, то-есть в правоте поповцев. Инок Павел предложил Антонию повидаться с Алексеем Михеевым. Антоний после долгих отказов согласился; но свидание было самое краткое и недружелюбное: на поклоны и извинения Михеича Антоний сказал только: снявши голову, опять ее не приставишь“, – и ушел. После этого никогда уже более и не видались эти два бывшие друга по Преображенскому Кладбищу, так как вскоре же Алексей Михеев уехал обратно в Пруссию, где устроился на жительство отдельно от устроенного иноком Павлом монастыря. Сам же о. Павел остался в Климоуцах, прожил здесь еще месяца четыре, и во все это время Антоний охотно посещал его, – приходил к нему каждую неделю раза по два. Белокриницкий Павел не только не препятствовал этим свиданиям, но даже поощрял их, питая повидимому надежду при посредстве Антония расположить и инока Павла к общению с митрополией. В одно из свиданий, по его поручению, Антоний даже сделал отцу Павлу явный намек, что он достиг бы высокой иерархической степени, если бы согласился признать австрийское священство; но получив от него резкий укор за такое недобросовестное предложение, попросил извинения и обещал ничего подобного более не говорить. Сам инок Павел и теперь решительно уклонялся от свидания с своим прусским соименником; но другие из белокриницкого братства приходили к нему повидаться и побеседовать. Так в это именно время посетил его наместник митрополии, епископ Онуфрий, человек искренний, чуждый всякого лукавства, беспристрастно рассуждавший о религиозных разномыслиях: тогда-то о. Павел имел с ним известную беседу о белокриницкой иерархии, в которой рядом вопросов довел собеседника до необходимости сознаться, что ему не известно, где Амвросий получил благодать на совершение архиерейских действий в Белой-Кринице, т. е. косвенно сознаться в незаконности белокриницкой иерархии⁴⁴⁶. Пред отъездом инока Павла в Пруссию, Антоний пришел проститься с ним, и вот как рассказывает сам о. Павел об этом последнем в Климоуцах свидании с Антонием: „Мы расстались мирно. Я только просил Антония, чтобы он погодил принимать хиротонию: когда еще ты не принял сан епископа, говорил я, тебе удобнее рассуждать, на которой стороне истина; а по принятии сана ты связан будешь тем саном и едва ли станет у тебя настолько сил, чтобы тогда свободно рассуждать. Антоний, повидимому, на мое предложение был согласен“⁴⁴⁷.

Во все время пребывания инока Павла в Климоуцах Антоний, как простой инок, нес в митрополии послушание монастырского хлебопекаря, – о производстве его в священные чины дела но начиналось, хотя о Софронии приходили из России слухи все более и более неблагоприятные, и являлась настоятельная нужда поставить для его ограничения нового епископа в Россию. Между тем, под влиянием белокриницкого Павла, Антоний постепенно свыкался с существующими в митрополии порядками. Был однако случай, когда его строго-раскольнические, беспоповщинские убеждения были так глубоко оскорблены, что он готов был уйти обратно к беспоповцам, и только Павел даже необычной в его характере уступчивостью успел удержать его от исполнения этого намерения. В Белокриницком монастыре введено было читать во время братской трапезы жития святых по Четиим-Минеям св. Димитрия Ростовского, в которых имя Спасителя напечатано Иисус, – обычай, действительно не согласный с раскольническими понятиями и свидетельствовавший, к чести белокриницких учителей, что они снисходительно относились к разности в произношении имени Христа Спасителя и ценили достоинства книги, составленной даже столь ненавистным для ревнителей раскола писателем, как святитель Димитрий. И вот именно за употребление этой, по его убеждению, „еретической“ книги Антоний возбудил в монастыре горячие споры и воспылал такою ревностью о расколе, что готов был действительно уйти обратно к беспоповцам в Климоуцы. Из опасения такого с его стороны поступка, который возбудил бы крайне неприятную для митрополии молву и еще более ухудшил бы ее отношения к беспоповцам, Павел, скрепя сердце, сделал уступку Антонию, – отменил чтение Миней за братской трапезой⁴⁴⁸. Этой уступкой Антоний был не только успокоен, но и польщен; она могла даже способствовать усилению его расположения к митрополии, на что, по всей вероятности, и рассчитывал инок Павел. Спор из-за Четиих-Миней случился еще в то время, когда инок Павел Прусский жил в Климоуцах; а через месяц по его отъезде началось и произведение Антония в священные саны. 1 октября, в день главного монастырского праздника, он поставлен был Кириллом в диаконы, а через 2 месяца, 6 декабря, в другой нарочитый для монастыря и особенно чтимый Павлом день, „произведен во священника“⁴⁴⁹. Затем предстояло и поставление Антония в епископы.

Так как при назначении нового епископа для России имелось в виду ограничить, если но совсем пресечь, на будущее время бесчиния Софрония, то присудили учредить в России, архиепископию, по примеру Славской, и произвести Антония прямо в архиепископы, с подчинением ему, согласно такому его сану, всех прочих российских старообрядческих епископов, какие будут поставлены, и прежде всех, разумеется, самого Софрония. Надлежало таким образом составить Устав учреждаемой в Россия архиепископии. Его не трудно было составить по образцу Устава Славской архиепископии; но возникал вопрос: как назвать новую архиепископию,– именем какого из древних знаменитых городов российских? Конечно, всего лучше и желательнее было учредить архиепископию Московскую: новый „древлеправославный“ архиепископ явился бы таким образом, ровно через два столетия, преемником патриарха Иосифа. Мечтали даже о восстановлении древлеправославного российского патриаршества; но эту мечту, равно как мысль об учреждении митрополии в Москве, должны были оставить, в том соображении, что сама Белокриницкая митрополия потеряла бы тогда свое первенствующее значение и должна бы войти в подчинение Московской патриархии, а над митрополией Московской утратила бы власть, как равная ей по иерархическому значению. Учреждение же Московской архиепископии, как первой и господствующей в российской старообрядческой иерархии, но состоящей в подчинении митрополии Белокриницкой, действительно имелось в виду; но, как надобно полагать, не надеялись, чтобы Антоний мог быть достойным ее заместителем. Поэтому учреждение архиепископии в Москве отложили до будущего времени, когда явятся более удобные обстоятельства и найдется более достойное лицо для ее замещения; теперь же присудили учредить архиепископию с именем того древлеправославного града, из которого первосвятители древней Руси перенесли свою кафедру в Москву, т. е. архиепископию Владимирскую, и Антония поставить в архиепископа Владимирского, хотя и предполагалось, что пребывание он будет иметь не во Владимире, а насколько будет возможно в Москве.

Итак Павел занялся составлением Устава Владимирской архиепископии, и составил его действительно по образцу Устава Славской архиепископии: он состоит также из трех пунктов и в самом тексте представляет буквальное сходство с последним, – разность только в тех местах, где имеется в виду особое, исключительное положение раскольнической иерархии в России, совершенно отличное от ее положения в Турции, огражденного в ее правах даже султанским фирманом. Наиболее значительные отличия в этом отношении представляет второй пункт Устава, где говорится о правах и обязанностях Владимирского архиепископа и подчиненных ему епископов, соответственно условиям стесненного их положения в России. Приводим вполне и этот Устав, отмечая курсивом его отличия от Устава Славской архиепископии.

1. Владимирский архиепископ подведомственно себе иметь должен все единоверные епархии, ныне существующая и впредь еще учредитися могущие, во всей Российской державе, даже до Персии и Сибири простирающияся и на север до Ледовитого моря досяжущия, и имеет право в оные епархии поставлять епископов по его усмотрению, с содействием своего наместника (?), а если будет беспрепятственная возможность и со всеми вкупе подведомственными своими епископы⁴⁵⁰; аще ли же не будет возможность которому епископу, благословного ради случая, прибыть на собор, той должен письменно свое согласие сообщить архиепископу Владимирскому, согласно соборных правил.

2. Все епископы, подведомственные Владимирской архиепископии, отныне и впредь на поставлении своем должны по чину, в Чиновнике изображенному, исповедание веры и присяжные листы за своим собственным подписом давать прямо архиепископу Владимирскому. В действии же епископы и прочее священники, в России сущие, смотрительного ради случая и доколе обстоит гонение, жительство могут иметь во всяком городе и месте, где кому будет возможность скрыться от мучительских лиц, и имеют право безвозбранно в нуждах христианом помогать и их требы священнические исполнят, святительские же дела, сиречь поставлять попов и дияконов и прочих клириков, и запрещать, или извергать, без благословения архиепископа да не дерзают; в своей же епархии каждый епископ полное право имеет распоряжаться, и поставлять попов и дияконов и прочих клириков по его благоусмотрению, яко господин в своем доме; такожде не должен и сам архиепископ что святительского делать без воли той епархии епископа, кроме как только священнических треб, и сие смотрительно, за случай гонительный.

3. Сам архиепископ Владимирский должен непременно зависим быть от митрополии, то-есть без предварительного согласия Белокриницкой митрополии не должен вступать на престол архиепископский; а в самом произведении во архиепископа исповедание веры должен сделать пред собором своих епископов и в то же самое время по наречении, дóндеже еще не взыдет на архиепископский престол, обязан своеручно на сем уставе подписаться, присяжный же лист за собственным его подписом представить в Белокриницкую митрополию непременно.

Достойно внимания и добавление, сделанное в заключительных словах Устава, свидетельствующее, что имелось в виду со временем, при благоприятных обстоятельствах, учредить именно Московскую раскольническую архиепископию, которая должна заменить собою Владимирскую, назначенную существовать только до тех пор, когда будет учреждена Московская:

И тако сей учрежденный на Владимирскую архиепископию Устав хранить свято и нерушимо, до тех пор, доколе еще не поставлен архиепископ богохранимому граду Москве“⁴⁵¹.

3 февраля 1853 года Антоний поставлен был в архиепископы и получил от Кирилла ставленную грамоту⁴⁵², а в следующий день подписан был им, вслед за Кириллом, вышеприведенный Устав на Владимирскую архиепископию, который был, тогда же вручен ему для хранения и для предъявления Софронию, чтобы и этот последний подписал его, в знак беспрекословного подчинения новопоставленному архиепископу⁴⁵³. А для того, чтобы Софроний не имел никаких сомнений относительно Антония и во вред ему и всей иерархии не злоупотребил данною ему два года тому назад грамотою о поставлении епископов, в тот же самый день, 4 февраля, Кирилл и Онуфрий подписали, сочиненную Павлом, новую грамоту к Софронию, в которой говорилось:

„По препоручению нашему данною грамотою маия 1-го 7356 (1850) года позволено вам поставить двух епископов в помощь вашему преосвященству И по сие время если вы поставили одного, или обоих, то непременно донесите его преосвященству архиепископу Владимирскому, господину Антонию; если же еще не поставили и до сих пор, то по получении сей грамоты удержитесь, но с вашим согласием, если возможно и присутствием, господин архиепископ да поставляет по его благоусмотрению по возможности, и нас о том да уведомить. Вашему же преосвященству должно своеручно подписать Устав, учрежденный на архиепископию Владимирскую“⁴⁵⁴.

Снабженный такими грамотами, равно как наставлениями, советами и благожеланиями инока Павла, Антоний немедленно, в тот же день 4 февраля, отправился из Белой-Криницы в Москву⁴⁵⁵.

Учреждением Владимирской архиепископии и поставлением в архиепископы Антония, пользовавшегося у московских старообрядцев своего рода известностью, инок Павел несомненно рассчитывал исправить зло, причиненное иерархии неосторожным назначением Софрония в епископы для всей России, положить конец его бесчиниям и способствовать распространению белокриницкого священства среди российских старообрядцев. Оказалось напротив, что именно приезд Антония в Россию и предъявленные им права архиепископа вызвали Софрония на открытое сопротивление и Антонию и самой митрополии, – вообще на такие действия, которые послужили началом нескончаемых беспорядков и безобразий в австрийской иерархии, а самого Павла повергли в тяжкую скорбь, ускорили даже его смерть. Оказалось, что и сам Антоний, хотя много способствовал своею ревностию о Белокриницкой иерархии ее распространению в России, но своим характером, своими честолюбивыми стремлениями и упорством в самых грубых раскольнических мнениях внес в нее новые смуты и раздоры, которых однако самому Павлу не пришлось уже видеть.

Дело Спиридония Новозыбковского: его поставление в епископы и раскрытие его обмана.

Едва Антоний выехал из Белой-Криницы архиепископствовать у российских старообрядцев, как там, в митрополии, произошло новое, достойное раскола и его лжеименной иерархии, событие⁴⁵⁶, послужившее позором для нее и новым свидетельством, что в обличение и наказание раскольнической лжи Бог отнимал разум у разумных и премудрых раскола, которые употребили столько хитрости и обмана на беззаконное дело учреждения раскольнической иерархии.

В том же феврале 1853 года, несколько дней спустя по отъезде Антония⁴⁵⁷, явился в Белую-Криницу пожилой старообрядец, бывший уставщиком в одной из стародубских слобод, некий Семен Говядин, с сыном своим – Лаврентьем и еще одним лицом, сопровождавшим его в качестве депутата от стародубских и бессарабских старообрядцев. Они привезли и представили в митрополию скрепленное многими подписями прошение от новозыбковского и соседнего с ним старообрядческих обществ о поставлении Говядина им во священника, так как они крайне нуждаются в священстве.

Это были, как оказалось впоследствии, весьма подозрительные лица, какие нередко встречаются в расколе. Говядин действительно исполнял должность уставщика у новозыбковских поповцев; но по какому-то случаю, вероятно за отправление церковных служб у раскольников, взят был правительством и посажен в острог⁴⁵⁸. Здесь, чтобы спастись от тюрьмы и наказания, он изъявил готовность оставить раскол и присоединиться к церкви, во уверение чего дал собственноручную росписку. Его присоединили и выпустили на свободу. Разумеется, присоединение его было неискренно и, получив свободу, он помышлял, как бы при первой возможности снова перейти в раскол. Исполнит это на месте прежнего жительства он не находил удобным, так как не желал, чтобы там знали о его измене расколу: поэтому и с этой именно целию он ушел в Бессарабию, в известное раскольническое селение – Грубное. В здешних местах уже имелись тогда попы австрийского поставления: к одному из них явился Говядин, „исповедал ему свое преступление“ и просил принять снова в раскол „вторым чином“, как принимают приходящих от великороссийской церкви, – и „священник принял его, по проклятии ересей, под миропомазание“⁴⁵⁹. Не известно, имел ли он и прежде намерение искать в митрополии поставления в попы, или это намерение явилось у него теперь, когда он жил неподалеку от Белой-Криницы и видел попов белокриницкого поставления, привольно живущих среди раскольников, только вскоре же он задумал ехать в митрополию и добиться там поставления в попы для новозыбковских и прочих стародубских старообрядцев, еще не имевших австрийского священства, рассчитывая, что им не известно об его измене „древлеправославию“, и что во всяком случае они охотно примут своего бывшего уставщика, когда он явится с ставленной священнической грамотой от белокриницкого митрополита. Но он понимал, что достигнуть этого можно не иначе, как представив в митрополию прошение от самих старообрядческих обществ, новозыбковского и других, чтобы их бывший уставщик был поставлен им в священника. И вот Говядин приказывает сыну написать такое прошение на имя Кирилла; сын написал; сделали подложные подписи более видных новозыбковских и других старообрядцев; нашелся приятель, который не только согласился участвовать в этом обмане, но и ехать вместе с Говядиным и его сыном к митрополиту в качестве депутата от подписавших прошение.

Такого-то рода обманщики, истые дети раскола, явились в Белую-Криницу, – и многоумный инок Павел легко вдался в обман. Этому прежде всего способствовало, конечно, его собственное горячее желание насадить учрежденную им иерархию в столь знаменитом центре поповщинского раскола, каким было издавна Стародубье: просители искали именно того, что ему самому было так желательно. Правда, недавний опыт с Софронием, казалось, должен бы сделать его более осторожным и разборчивым относительно являющихся в митрополию искателей священных степеней; но на беду его в Белой-Кринице нашлись два лица, знавшие Говядина, когда он был уставщиком, и ничего не ведавшие об его аресте и письменном отречении от именуемого „древлеправославия“: это были стародубские выходцы, некий Василий Костюшкин и инокиня Деворра, – они засвидетельствовали, что Семен Говядин был действительно у них уставщиком. Этого было достаточно для Павла, столь хлопотавшего о распространении белокриницкого священства, особенно в России, в таких знаменитых центрах раскола, как Стародубье, и он нашел, что Говядина можно без всяких сомнений и новых справок поставить в попы для новозыбковских и прочих в Стародубье старообрядцев. Наказуемый свыше слепотою ума, он впадает потом в ошибку, еще более тяжкую. Семен Говядин был вдов и, согласно требованиям Стоглавого собора, Павел не находил возможным поставить его в мирские попы; но вместо того, чтобы по этой причине просто отказать ему в посвящении, он рассудил, что таким достойным лицом, как бывший уставщик стародубский, можно воспользоваться для вящшей славы и для вящшего распространения дорогой ему Белокриницкой иерархии, – что следует именно постричь его в монахи и поставить в епископы для Новозыбкова с прочими стародубскими слободами, и для Бессарабского края, дабы он неоскудно снабжал здешних старообрядцев священством. Явившееся у Павла желание поставить епископа для этих мест, обилующих старообрядцами, было так сильно, что он даже не стеснился при этом только-что изданным Уставом Владимирской архиепископии, которым предоставлено было именно Антонию право поставлять архиереев для всей России и заведывать ими. Для самого Семена Говядина это предложение ему архиерейского сана было, как надобно полагать, совершенной неожиданностью⁴⁶⁰; сознание учиняемого им обмана и воспоминание о бывшем отступничестве, как обстоятельстве, возбраняющем получение какой-либо священной степени, должны бы, казалось, тронуть теперь его совесть и заставить уклониться от неожиданно предлагаемого высокого сана. Но предложение было так заманчиво, обещало такие почести и выгоды, что он, нимало не стесняясь, согласился постричься в монахи и быть епископом. Как человек, довольно начитанный, он только подыскивал уже и тогда разные „святоподобия“, которыми мог бы потом оправдаться, что принял епископство, не стесняясь своим отступничеством⁴⁶¹.

Итак решено было произвести Семена Говядина в епископы для Стародубья и Бессарабии. Из опасения ли пред австрийским правительством, в виду изданного им строгого воспрещения поставлять архиереев и священников за пределы Австрии и особенно в Россию, или по другим каким-либо соображениям, только все это дело было кончено с необыкновенной быстротой. 14-го февраля Семена Говядина постригли в монахи с именем Спиридония и, не подвергая исполнению обычного монашеского правила, немедленно назначили к производству в священные степени. Пред этим, разумеется, он должен был исповедаться у назначенного ему духовника: ни о своем бывшем отступлении от старообрядчества, ни тем паче о подлоге прошения, он, конечно, не сказал духовнику, и этот последний представил вполне удовлетворительное о нем свидетельство, как о лице, достойном священного сана⁴⁶². И в течение трех следовавших по пострижении дней его произвели во все священные степени: 15-го – в диаконы, 16-го – „во пресвитеры“, а 17-го поставили и во епископа Новозыбкову⁴⁶³. Около недели еще прожил новопоставленный епископ в митрополии, приучаясь вероятно к отправлению архиерейских служений и пользуясь наставлениями Павла относительно предстоящего ему ведения епархиальных дел. Наконец, 23 числа, его отпустили в епархию „с надлежащим напутствованием“, наградив архиерейскими облачениями, даже „в честном сопровождении депутата – инока Алимпия, на своем монастырском коне и с послужащим“.

Таким образом проделка Спиридония повидимому удалась, и даже лучше, чем он надеялся, – Павел со всеми его советниками весьма легко вдался в обман. Между тем, чего Спиридоний никак не ожидал, грубенские старообрядцы прознали, что бывший изменник „древлеправославию“, принятый их попом от „никониянской“ ереси чрез миропомазание, уехал в митрополию искать поставления в священные степени, составив подложное прошение о том в доме их дьяка, чрез которого быть может все это и открылось. Чтобы воспрепятствовать такому беззаконному делу они снарядили и отправили в Белую-Криницу нарочитых послов, которым поручили – раскрыть в митрополии преступные замыслы Говядина, – но отправили слишком поздно: послы встретили Спиридония с его спутниками уже на обратном пути его из Белой-Криницы. Вот что говорится об этом в следственном деле Спиридония: „В тот же самый день 23 февраля, едва они (Спиридоний с спутниками) отъехали одну почту, вдруг встревают их нарочные погонщики, посланные от тех мест, в котором краю Спиридоний, бывший Семен, с сыном своим укрывался, заметившие за ними таковой умысел, для обличения Спиридония в вышереченном его преступлении и засвидетельствовать даже по долгу присяги (?), что привезено не их письменное прошение, но оное в некоем доме, где Спиридоний вкупе с сыном временно находился, написано подложно рукою тем самым сыном его родным Лаврентием“. Встретив так неожиданно Спиридония с его спутниками, грубенские посланники остановили их, объявили им, зачем едут в Белую-Криницу, и потребовали, чтобы вместе с ними все поехали туда обратно. Для Спиридония эта встреча была, разумеется, весьма неприятна; однакоже он, как опытный проходимец, видавший и тюрьму, не слишком смутился, – ответил, что его дело известно митрополиту и велел ехать дальше. Но и посланные не хотели его оставить, – поехали вслед за ним. Дело было уже к вечеру; в ближайшем месте нужно было остановиться на ночлег: здесь и остановились все на время. Что происходило между ними и, особенно, какое участие во всем происходившем здесь принимал инок Алимпий – почетный провожатый Спиридония, остается, к сожалению, не известным. А пресловутый инок Алимпий, и по значению своему в митрополии и по характеру, не мог оставаться спокойным и безучастным зрителем такого редкостного события, как раскрытие Спиридониева отступничества, подлогов и обманного принятия священных санов. Известно, что в таких случаях отец Алимпий, особенно если был нетрезв (что случалось с ним весьма нередко) отличался необузданной дерзостью и буйством: надобно полагать, что и здесь, на этом ночлеге, происходили у него с Спиридонием, или с послами, – смотря по тому, чью держал он сторону, – бурные сцены, и потому-то, вероятно, в изложении Спиридониева дела инок Павел ни единым словом не упоминает об участии в нем своего товарища и сотрудника – инока Алимпия⁴⁶⁴. Он говорит только, что утром „на другой день“, вероятно тайком даже от такого стража, как Алимпий, владыка Спиридоний уехал „по своему тракту“, заграницу, вместе с сыном Лаврентием, „оставив и своего депутата“. Куда направил стопы инок Алимпий, этого Павел не сообщает, а говорит только о послах, что они, „видя свой неуспех, прибыли в митрополию и доказательно засвидетельствовали о всем подробно“.

Можно представить, какое впечатление произвел этот „подробный“ рассказ в митрополии и особенно на инока Павла, который лучше всех других понимал, сколько позора для новоучрежденной митрополии должно причинить постыдное дело „епископа Спиридония“. Он видел настоятельную надобность принять скорейшие меры к исправлению зла, – и вот немедленно, „тот час же, – как сказано в судебном акте, – митрополия, со строжайшим предписанием, отправила вслед убежавших нарочито посланных, да где только достигнут Спиридония, объявив ему запрещение, и в той час арестовать его духовно, то-есть отобрать от него все данное напутствование, и омофор и прочее, впредь до обстоятельного исследования; а для личного объяснения дабы он немедленно возвратился опять в митрополию“. Где именно посланные „настигли“ Спиридония и как были им приняты, из дела не видно; говорится только, что поручение они „исполнили“, т. е. объявили Спиридонию „запрещение и духовный арест“, с предложением возвратиться в митрополию. Ни запрещению, ни „аресту“ Спиридоний не подчинился и ехать в митрополию отказался. Напротив, он остался в Бессарабии, выдавая себя за действительного епископа и употребляя полученные в митрополии омофор и прочие архиерейские принадлежности, которые тщетно пытались арестовать“ у него митрополичьи послы. Однако местные старообрядческие общества смотрели на Спиридония, как на самозванца, незаконно восхитившего епископский сан, и его притязания на архиерейство произвели в этих обществах даже волнения, от них снаряжено было новое посольство в митрополию с требованием – объявить Спиридония неимеющим епископского сана⁴⁶⁵. При таком отношении к нем у старообрядцев положение Спиридония сделалось очень затруднительным и, спустя несколько месяцев по отъезде из Белой-Криницы, он решился сам, по доброй воле, явиться туда, в надежде защитить себя от предъявленных против него обвинений и добиться признания в епископском сане, чтобы никто уже из старообрядцев не имел права сомневаться в его архиерейском достоинстве⁴⁶⁶.

Приезду Спиридония в митрополии были рады, ибо очень желали покончить неприятное дело об нем без особой огласки, так сказать, келейным образом, – даже готовы были оказать ему всякое снисхождение, лишь бы он остался на жительство в Белокриницком монастыре. Павел, очевидно, сознавал, что и сам отчасти виноват в этом деле, так неосмотрительно и поспешно поддавшись обману. С Спиридонием, действительно, поступили весьма снисходительно: после „выговора“, ему было объявлено „лично от верховного святителя запрещение от всякого священнодействия“ и затем он определен в число белокриницкого монастырского братства, при чем еще оказали ему особое почтение, дозволили стоять выше всех иноков и схимников.

Итак, позорное для новой старообрядческой иерархии дело Спиридония постарались в митрополии уладить мирным образом, оказав снисхождение виновному и даже некоторый почет. Но сам Спиридоний остался недоволен таким келейным решением его дела, – находил это решение и не снисходительным и не справедливым. Он явился в митрополию совсем не за тем, чтобы остаться там на жительство в звании простого инока, хотя бы и первым между иноками, а рассчитывал оправдаться в своих винах в сохранить за собою епископское звание и епископскую власть. В этих расчетах он настоятельно потребовал, чтобы произвели над ним суд по форме, на основании церковных канонов, – „неотступно стужал святителям – сделать ему законное решение“. Тогда было приступлено к соборному рассмотрению его дела уже со всею строгостию, какой он не ожидал.

Дело Спиридония: суд над ним; объявление судебного приговора.– Последняя судьба Спиридония.

Рассмотрение дела о Спиридонии происходило на двух „собраниях святительского суда“, 17 и 27 июля, под председательством Кирилла. На них присутствовали: наместник Онуфрий, архимандрит Аркадий, два священноинока Савва и Илия, два приходские священника – соколинский Сисой и климоуцкий Семен, незадолго перед тем произведенный в этот сан на место умершего Захарии⁴⁶⁷, два иеродиакона – Иосиф и Пафнутий, за три месяца перед тем рукоположенный из молодых иноков, тот самый Пафнутий Овчинников, который впоследствии, сделавшись епископом коломенским, занял очень видное положение в старообрядчестве и получил большую известность в истории австрийского священства⁴⁶⁸; из лиц не „священных“ присутствовали на суде только казначей инок Дорофей и сам „депутат“ инок Павел⁴⁶⁹. Он подробно описал происходившие на „собрании“ допросы Спиридония и его ответы, хотя, по всей вероятности, не совершенно так, как они происходили в действительности.

По описанию Павла вопросы предлагал Спиридонию сам Кирилл, руководимый, конечно, и предварительно наставленный Павлом. Сначала было потребовано, чтобы Спиридоний „по чистой совести“ ответил на вопрос: „какими дверми взошел в священный причет после своего преступления, сиречь с чистым ли откровением и раскаянием по образу святого Апостола Петра, или праведно запрещен, яко нераскаянный, по примеру аки праотец Адам?“ Под „преступлением“, на которое здесь указывали Спиридонию, разумелось собственно его отречение от старообрядчества с подпискою – принять православие, о чем он умолчал на исповеди пред поставлением в священные степени. Прежде, когда его обвиняли в этом по возвращении его в Белую-Криницу, он говорил в оправдание, что не считал нужным упоминать на исповеди о грехе, в котором разрешен уже священником, снова принявшим его в старообрядчество по второму чину. Имея это в виду, и теперь он ответил на данный ему вопрос, свидетельствуясь совестью, что „точно взошел теми двери и, что по образу святого Апостола Петра, а не признает себе примера по праотцу Адаму“. Ответ этот привел всех присутствовавших в негодование, – „все единогласно засвидетельствовали, что у сего человека уже совесть потеряна“. Следующий вопрос, предложенный Спиридонию, был о другом его преступлении, – именно о подложном прошении слободских старообрядцев, которое он привез в митрополию и представил для получения священного сана. По возвращении в Белую-Криницу он, очевидно, говорил в свое оправдание, что вовсе не участвовал в составлении этой просьбы, что ее привез из слободы тот самый депутат, который сопровождал его и в митрополию, что, значит, в оказавшемся подлоге он совсем не виноват. Теперь от него и потребовали: „скажи истину, стоя пред Богом, как на страшном суде,– точно ли тогда ты не знал и теперь не знаешь, где ваше ложное прошение написано было, которое ты вкупе с депутатом вашим и с сыном своим нам представил, а наипаче объяви именно где ты первоначально оное получил“. Спиридоний ответил: „Ей истинно говорю, как пред Богом, что прошение оное депутат один привез из отечества от ваших обществ и вручил мне оное на первом самом свидания со мною, будучи в праздник моих имянин, во время обеда, при сыне моем Лаврентии и жене его; а что доносители объявили, якобы оное прошение не из отечества привезено, но от нас самих написано подложно, того вовсе я ничего не знаю“. Утверждая так решительно, что не только не участвовал в составлении прошения, но и ничего об нем не знает, Спиридоний не подозревал одного обстоятельства, которым вполне обличалась его ложь. В Белую-Криницу, вслед за отцом, прибыл и сын Спиридония Лаврентий с женою. Здесь следили за ним и успели перехватить некоторые его письма: по сличении их с прошением оказалось, что это последнее писано тем же почерком, как и письма. Уличенный этим, Лаврентий сознался, что сам написал прошение, а не из отечества привезено, и что когда прошение сие написано было, тогда он прочитал оное лично отцу своему Спиридонию, бывшему тогда Симеону, ибо вси они жили вкупе, в одной хате, у грубенского дьяка“. И вот, когда Спиридоний снова теперь и так решительно отвергал свое участие в составлении прошения, ему было объявлено, что сын уже признался во всем и рассказал, как дело происходило. Спиридоний однако утверждал и теперь, что все случилось без его ведома. Впоследствии он, жаловался на судей, зачем „так нечаянно подвели его как под обух“, и говорили, что если бы ему известно было о признании сына, то он ответил бы иначе на предложенный ему вопрос. „Это какой совести есть человек!“ замечает по сему случаю Павел в изложении допроса.

Когда таким образом Спиридоний уличен был и в отступлении от старообрядчества и в подлоге, ему предложен был новый вопрос: „Теперь на каких правилах основываешися, хощешь получить священнодействие себе? Вот книга Кормчая, – покажи нам имянно“. Оказалось, что Спиридоний действительно не даром требовал себе формального суда: у него были уже подысканы разные свидетельства и святоподобия, которыми он надеялся доказать, что его временное отступление от старообрядчества но должно служить препятствием к сохранению за ним архиерейского звания (участие в подлоге для получения священного сана, как мы видели, он отрицал). Приводим ответь его вполне, как он изложен Павлом:

Вы сами о сем (т. е. о правилах, какие требовалось указать) больше знаете; однако и я, несколько читая книги, приметил. А имянно: 1) в книге Кормчей гл. 56. л. 594, у святого Мефодия патриарха, где между прочим написано сице: „аще приидет пострищися, и сокращенно прощение даждь, образа ради, зане хощет даже до смерти трудитися“. Наипаче же по святому Дионисию пострижение, яко крещение, очищение жизни (Номоканон иноческий л. 335). 2) И паки в Кормчей, во гл. 29, л. 264, Великий Афанасий пишет: „аще бедою к нуждою преступивша и не имевша господства никакого от нечестивых, таковых и помилования сподобити, и аще будут достойни, дати им место внити в причет, паче же аще с покаянием отвещаша“ и проч. Яснее гласит освященных у Матфея Правильника (1 сост. гл. 1, л. 6). 3) В житии святого Никиты Мидийского, 3 апреля, явствует, что мнози от священных, в числе коих и святой Никита, ради избежания от тюремного содержания, все подписались к ереси иконоборной; но потом, покаявшись, но изринуты из священства. 4) Павел патриарх Цареградский трижды на иконоборство подписывался, а когда раскаялся и прибегнул к православным, то убо принять с титлою патриарха (25 февр. Четь-Минея). 5) Иоанн Маркионов, патриарх Иерусалимский, из православных был отступник, потом принял в ереси хиротонию, и обратившись с покаянием принят в том же его сане (Дек. 5, Четь-Минея). 6) Соловецкого монастыря челобитчик архимандрит Никанор, в Москве царем представленный патриархам на собор, ово от увещания, паче же от страха, покорился воли их и клобук их на главу свою возложил; обаче сей Никанор, егда смиренное прощение отцом киновий принес, и паки с любовию прияся („Челобитная соловецких иноков о вере“).

Ответ Спиридония показывает, что он был именно человек довольно начитанный, конечно, в старообрядческом смысле, и находчивый. Достойна внимания особенно его чисто раскольническая ссылка на пример соловецкого архимандрита Никанора, заимствованная из „Истории об отцех и страдальцех соловецких“. Вообще, приведенными свидетельствами и святоподобиями Спиридоний подтвердил, что вынужденное отступление от старообрядчества но лишало его права на получение и сохранение священного сана. Правда, затем оставалась вина в том, что на духу он умолчал о своем отступлении. Указанные им свидетельства в святоподобия не оправдывали его в этой вине; но он полагал (и заявлял об этом), что так как уже каялся в этой вине пред священником, снова принявшим его в старообрядчество, и прощен, то не имел надобности другой раз говорить об ней на исповеди и просить разрешения.

На судей Спиридония эта его самозащита произвела впечатление, – они, повидимому, не ожидали услышать от него стольких ссылок на свидетельства и святоподобия в подкрепление его притязаний на сохранение за ним архиерейского сана. А наместник Онуфрий, слыша его ссылку на пример Никиты Мидийского, припомнил теперь, что на этот пример он указывал еще до поставления в епископы и что значит тогда еще готовился к предстоявшей ему самозащите. После заседания Онуфрий не преминул сообщить иноку Павлу об этом обстоятельстве, как об улике против Спиридония; теперь же, на заседаний, было сделано только общее замечание, что все приведенное Спиридонием в свою защиту, не может служить ему оправданием. По словам Павла, присутствующие кратким словом, тогда возразили (т. е. надобно полагать, возразил сам Павел), яко из выше приведенных свидетельств на поступок Спиридониев ни единого примера нет к оправданию его, понеже никто из вышепрописанных лиц, приступая к православной стороне, не дерзал обманом восхитить Духа Святого благодать и от обличителей убегать, якоже дерзнул Спиридоний“. Потом уже, по „справке“, было объявлено Спиридонию, что на пострижение в иночество, как на очищение всей жизни, по подобию крещения, он напрасно ссылался, ибо „иноческое пострижение хотя может подать всем грехам прощение, но обаче если будут грехи, возбраняющие от священства, обнаружены миру публично, тогда уже и пострижение покрыть не может: ибо, по Номоканону, священное, рече, неблазненно есть“. При этом было указано на особенную „блазненность“ Спиридониева поступка „по нынешним обстоятельствам“, т. е. в виду того, что иерархия только что учреждена, только что начинает действовать, и такие соблазнительные явления в ней, как поступок Спиридония, позорят ее и подрывают доверие к ней. Было также поставлено на вид Спиридонию, что „лукавство во умолчании преступления“, обман и упорство в нем, все это „учинено им уже после пострижения в иночество“, и следовательно оправдываться пострижением он не может. Преступления его подведены были под следующие правила: умолчание на исповеди о бывшем преступлении под 3-е правило первого вселенского собора, по которому никтоже, аще в самой хиротонии умолчав свое преступление и обличен после быв, может оставаться в сану своем“, а представление подложного прошения– под 2-е правило Сардикийского собора, подвергающее „вечному отлучению от святого причащения“.

Но так как свое участие в составлении подложного прошения Спиридоний упорно отрицал, то найдено было нужным для уличения его дать ему очную ставку с сыном, и для этого составлено было новое „соборное заседание“ 17 июля. Здесь Лаврентия повторил свое признание, что прошение составлено им при участии лица, явившегося потом в качестве депутата от слобод, в хате грубенского дьяка, где находился и его отец Спиридоний же и тут но оставил своего запирательства. Но находя возможным прямо отвергнуть показание сына, он объявил: „хотя и правда, что прошение писано в хате, где и он был, но он не ведал того деда, ибо хмельный тогда спал“. Это была, очевидно, крайне наглая, чисто мошенническая уловка со стороны Спиридония, и ему заметили, что на первом собрании он сам напротив „с клятвою“ показал, будто прошение привезено и представлено ему во вредя обеда в день именин. Спиридоний и этим не смутился, но „яко бессовестный клятвопреступник“ отказался от прежних своих слов, придал им совсем другое значение, – объявил именно, что тогда, он говорил не о прошении, а „о письме от сродников“, которое было подано ему за обедом. Возмущенные такою наглостью Спиридония, „присутствующие“ заметили ему, что не для чего было ему говорить о каком-то письме, когда его спрашивали и „дело предстояло“ совсем не о письме, а о подложном прошении. „Но Спиридоний молча, обаче закоснев, нераскаян остался“. Предвидя однако ожидающую его участь, он просил, чтобы по крайней мере были оставлены за ним некоторые „священные привилегии“. После всего этого Павлом составлено было „соборное решительное определение“ о Спиридонии следующего содержания:

„За невозможностию прибыть к нам других отдаленных, за границею сущих, епископов наших, овых с одной стороны ради гонительного обстояния и пограничного запрещения, а овых с другой стороны ради сопротивности времени военных ныне смятений, мы нижеподписавшиеся, елико есмы во всей своей тишайшей области, будучи местным собором, исследовав все дело происшествия о запрещенном новозыбковском епископе Спиридонии и опасное испытание учинивше, соображась с силою священных правил... елико благодать Святого Духа нас собра, все единогласно обретохом его, Спиридония, ныне повинна осуждению, весьма ко священству непростительному

„1) Яко не только умолчал при вступлении в священный сан за явное отступление свое от православные веры и за своеручную на то подписку, данную еретикам, за что по 9-му правилу первого вселенского собора лишается своего святительства, но с лихвою достоин осуждения, понеже убо и по обличении нарочными вслед за них присланными погонщиками но восхотел, мало отъехавши, с пути обратиться в митрополию с раскаянием, но аки некий неправедный хищник, восхитя таковый себе великий сан, ускорил уехать в другие пределы, где преследован был и арестован.

„2) А даже и по возвращении в митрополию, на соборном суждении, оказал свою гнусную нераскаянность, как такой человек, у которого вся потеряна совесть, но и во лжеклятве, а даже и в клятвопреступлении обнаружился в личной ставке, за что по 25-му апостольскому правилу и по 21-му шестого вселенского собора не только лишается своего сана, но за нераскаянность чужд и всякие малейшие почести.

„3) За подложное же прошение, и яко умышлением и хитростию, дабы священный сан себе достать, навлек в народе молву и смятение, что дважды с доносами от общества в митрополию нарочные приезжали, дабы он не был епископ, и тем подвергнул себя страшному прещению по 2-му пр. Сардикийского собора, яко не только сану лишения, но и на целый век от святых тайн отлучение.

„А потому ныне праведно реченному Спиридонию износится от нас всесоборне: анексиос, да яко недостойный лишается навсегда священнодейства, сиречь извергаем его из архиерейского сана со омофорами и епитрахилями и прочими священными облачениями до конца, да не ктому может когда архиерей нарицатися, но простым иноком Спиридоний. И снисхождения на его просьбу о дозволении ему некоторых священных привилегий, т. е. ни поручей, ни епитрахили, ниже честного со священным причтом равного седалища, за его вышепрописанную гнусную нераскаянность допустить невозможно; но только не отлучаем его от святого причащения, да будет ему сие по чину иноческому во все время жития его. Сия вся совершихом без всякого лицеприятия и дело заключихом, с тем обаче, дабы о сем происшествии и прочих заграничных, зависимых от нашей митрополии, архиепископов, с приложением с решения сего дела точных копий, уведомить“.

„Определение“ это было собственноручно подписано всеми присутствовавшими на судебных заседаниях лицами, и 7 августа Спиридоний приглашен был для выслушания его „в собор“. Здесь Спиридоний сделал еще попытку оправдаться. Когда читали, какому наказанию подлежит он за умолчание на духу о бывшем его отступлении от старообрядчества, он возразил, что сделал это не намеренно, не с умыслом, а по забвению, тогда как прежде говорил, что не забыл, а не считал нужным упоминать на исповеди о грехе, в котором уже каялся ранее и получил прощение⁴⁷⁰. Потому же, выслушав весь приговор и чувствуя себя „безответным“, начал просить, чтобы за ним было оставлено по крайней мере право благословлять трапезу, согласно 103 правилу в Номоканоне. Судьи соглашались, что в этом правиле Номоканона есть основание для просьбы Спиридония, но не нашли удобным исполнить ее по „нынешним обстоятельствам“, именно вспомнили, что когда в 1848 году священноинок Иоасаф, по его желанию, лишен был сана⁴⁷¹ и при этом, на основании Номоканона, ему дозволено было благословлять трапезу, то произошли смуты, разногласные мнения и междоусобные споры“ в на роде, который недоумевал, „видя его творяща благословение, а не священнодействующа“, так что митрополит, в устранение этих смут, вынужден был „оное дозволение отменить“, чего желал в сам Иоасаф. Имея в виду этот пример, нашли неудобным и Спиридонию дать просимое им дозволение – благословлять трапезу. „Сверх же того, все соборные отцы (повествует Павел) в особенности Спиридонию сего не соизволяли за противосовестные его в своих словах запирательства и гнусную его нераскаянность, как и святые отцы 6-го собора 21-м правилом благословляют изверженным из сана некоторую почесть оставлять токмо таким, которые по согрешении, за что извержены, приходят в раскаяние с чистою совестию, а нераскаянным, каков оказался и Спиридоний, никакового уважения несть“. При этом снова были кратко повторены „противосовестные“ его поступки, и между прочим в доказательство их преднамеренности было указано, что „егда еще он первоначально прибыл в митрополию и до времени хиротонисания пришел к нему в келию митрополии наместник епископ Онуфрий, он уже в готовности имел раскрыто в Минеи житие святого Никиты Индийского (на которое потом ссылался), – в тот час, акибы внезапно напал на сию статью, и прочитывая с удивлением повторял епископу об отступлении святого Никиты,– и епископ не понимал тогда его цели“. Итак „соборные отцы Спиридонию конечно во всем отказали“ и постановление суда во всей его силе было объявлено Спиридонию, а „происшествие сие, кратким содержанием, в книгу происходящих по митрополии дел (соборные отцы) записать повелели, что и записано (прибавляет Павел) сего же числа под № 133-м“⁴⁷².

Итак суд над Спиридонием совершился, – и суд строгий, в котором, и особенно в отзывах о Спиридонии, заметно обнаружилось, как оскорблен и огорчен был Павел его преступным делом, позорившим новоучрежденную иерархию в грозившим принести ей не малый вред. Спиридоний вынужден был подчиняться произнесенному над ним приговору; но все-таки свое дело он считал неокончательно потерянным, удобопоправимым, – все еще не оставлял надежды удержать за собою звание епископа. В этих между прочим расчетах он просил выдать ему „с решения копию“, что и было исполнено⁴⁷³.

Оставаться в митрополии, иноком Белокриницкого монастыря, Спиридоний находил для себя неудобным после всего случившегося: он просил, чтобы ему дозволено было удалиться на жительство в Молдавию, в Мануиловский монастырь, или скит, „где обрящет себе место поспокойнее“. Это ему дозволили, – и „абие с миром отправлен“⁴⁷⁴. Поселившись в Мануиловском монастыре, Спиридоний начал делать там разные бесчиния и, нимало не стесняясь извержением, выдавал себя за епископа, – воздвигал руку на благословение, а некоему Пахомию разрешил даже ехать в Россию „поповать“, и тот, перебежав через границу, совершал священнические действия в Хотине, Трубном и других местах. Мало того, – он бродил по корчмам и пьянствовал, при чем „безсрамно воздвизал руки на благословение“ и говорил некоторым, что если бы имел Чиновник, то рукоположил бы их в попы для России⁴⁷⁵. А потом, спустя всего четыре месяца по отъезде из митрополии, именно 2 декабря того же 1853 года, написал и из Ясс отправил на имя Кирилла письмо, под которым подписался: „находящийся в запрещении епископ“. Здесь, в этом письме, он приводил опять „святоподобные примеры“ и на основании этих примеров просил „принять его дело в рассуждение и разрешить его от запрещения, благословить и повелеть ему священнодействовать в Молдавском княжестве повсеместно у единоверных христиан“. „Ибо многие наши христиане, писал он, меня приглашают и усердно желают, дабы я был у них, в Молдавии, „действующим епископом“. Не довольствуясь этим, он просил „родного сына его Лаврентия Семенова хиротонисать во священника и благословить его священнодействовать в России по примеру прочих“. Очевидно, пример этих „прочих“ поощрял разных искателей наживы, изобилующих в расколе, добиваться получения в Белокриницкой митрополии поставления в попы для России. Изложив свои просьбы, Спиридоний прибавлял, что исполнением их будут оказаны ему не только „защита и покровительство в крайне бедственном его положении“, но и „законное архипастырское удовлетворение“, т. е. прямо давал знать, что состоявшийся над ним строгий суд признает незаконным⁴⁷⁶.

Наглость этого прошения, в котором изверженный епископ называет себя только находящимся в запрещении и изъявляет притязание быть действительным епископом у молдавских старообрядцев, вызвала крайнее негодование у белокриницких властей. Быть может, Павел смутно понимал еще, что такое открытое презрение к белокриницкому митрополичьему и соборному суду, по-видимому столь законно обставленному, вызвано в Спиридонии присущим большинству старообрядцев смутным сознанием незаконности, фальшивости самой иерархии Белокриницкой с ее митрополиею и с ее притязаниями на власть и суд в Христовой церкви, и что такое пренебрежительное отношение к ее власти и суду, какое оказал Спиридоний, будет потом обычным явлением в старообрядчестве, принявшем австрийскую иерархию⁴⁷⁷. Как бы то ни было, но Павел нашел нужным по поводу Спиридониева письма издать от имени Кирилла „дополнение к извержению Спиридония“, с еще более строгим решением его участи и в выражениях весьма резких⁴⁷⁸. В нем говорилось:

„Он, изверженный Спиридоний, дерзнул именовать себя и подписываться епископом, якобы токмо в запрещении, и столь бессовестно просить разрешить его от запрещения, и повелеть священнодействовать в Молдавском княжестве повсеместно, якобы его желают многие наши христиане и усердно его приглашают, дабы он был у них в Молдавии действующим епископом, а сына его Лаврентия дабы поставить священником на Россию. Сие до зела нас удивило. А еще не менее сего удивительнее, представляет в основание своей такой неосновательности – удостоить его первой степени по примеру, как и Христос. Спаситель Апостолу Петру, а не лишить его сана (уже лишенного) по примеру, как и св. Павел, патриарх Цареградский, трижды подписавшийся на иконоборство своеручно, но егда покаялся, принят бысть церковию в том же сану с титлою патриарха. О, потерянной совести! О, бесчувственного человека и заблудившегося до конца!“

Далее, после указаний, как несправедливо и дерзко Спиридоний применял к себе оба приведенные им примера, говорилось, что после состоявшегося извержения возвратить ему епископский сан „Отнюдь невозможно“:

„Ибо елико не возможно человечеству исплюнутое гнилое излишество и попранное ногами и уничтоженное опять приимати в уста, толико от нашего священного собора не возможно тому изверженному лицу паки свое достоинство возвратити, даже хотя бы и неправедно собор осудил его на извержение“.

Любопытно, что как бы в устранение новых притязаний со стороны Спиридония, найдено было нужным рассмотреть даже не приведенные в его письме основания, которые он мог бы представить (а может быть и представлял в разговорах в подтверждение неправильности, или незаконности состоявшегося над ним суда, и во-первых известное правило, что епископа должны судить не менее 12 епископов:

„Да не претыкается (Спиридоний) тем, яко не бяше 12 епископов на его извержении. Когда у нас нет толикого числа епископов на всем нашем известии, то что из сего Спиридоний хощет? Разве без суда и без должной духовной казни у нас будут во епископах царствовать все беззакония? О, крайнего безумия⁴⁷⁹ Да вонмет бесчувственный сию самую вину от 3-й книги Арменополя у Луки патриарха под 5-м знамением, от какой причины на сей предмет составилось правило, яко суд 12 епископов извергает епископа. Некогда Кипрский архиепископ извергнул своего епископа, подвел по его выбору только 11 епископов, а не при всем соборе Кипрские церкви, где было большее число епископов, которые в том вовсе не участвовали: а потому и положено на оное извержение патриаршим собором замечание, яко не твердо быти извержение, сиречь требовалось повторение. Нынешний же изверженный Спиридоний не ищет от большего собора праведного пересуждения, но просить только запрещению разрешения, якобы еще и судим и извержен не был „О, крайнего бесчувствия!“

„Впрочем, если бы он поистине восчувствовал, что наш соборный суд произнесен на него неправедно, по одним пристрастным изобличениям (чего Боже нас сохрани!), то по некоим правилам простительно бы ему было еще нас утруждать о выдаче ему копии с решения для апелляции⁴⁸⁰ и потом смиренно просить прочих заграничных архиереев, дабы на наибольший собор собрались вновь преследовать все его дело и обревизовать суд митрополита. Хотя это изверженному чинить есть дерзостно, якоже в Номоканоне на л. 63 явствует,– допускается только запрещенному, а не изверженному, и Карфагенский собор (в пр. 2 спреди) отказал Римскому папе пересуживать дело собором изверженных лиц, обаче мы тому быти и по извержения Спиридонию не возбранили бы, поскольку твердо надеемся, яко суд наш достойно и праведно на него нанесен и все известные (?) нам заграничные о Христе братия, боголюбивые архиереи по чистой совести снидутся во едину волю с нами...“.

Далее доказывается, что „реченный Спиридоний отрезает все к нему снисхождении и уже никуда никакой еще подавать апелляции не достоин. Словом, как мертвому до скончания века не заставать, так я его, изверженного Спиридона, епископским, ниже каким малым причетническим именем отнюдь никому не называть, кроме как только, согласно со борному решению, иноком простым”.

После сделанных потом упоминаний о бесчиниях, какие дозволял себе Спиридоний, живя в Мануиловском монастыре, в „дополнении“ к прежнему суду о нем постановлено:

„Потребовать, чтобы он прибыл в митрополию на лицо, да по силе 65-го правила Карфагенского собора, если он не чувствует на себе соборного извержения, то подтвердить ему (оное) чувствительнее, то-есть за его безстудство остричь ему главу кругом, да не кичится впредь, яко еще не расстрижен, но и прерасстрижен, и потом послать его паки на покаяние в пустынный Предотечев (Тисский) монастырь под строгий надзор его преподобию священноигумену Иоасафу, а притом сообщить (т. е. Иоасафу) и копию с решения, с таким подтверждением, дабы он никуда ни на какие посылки и труды из монастыря выпускаем никогда не был, но под присмотром“.

В некоторое утешение Спиридонию дозволялось ему только принять схиму и именоваться схимником.

Это дополнительное решение по делу Спиридония состоялось и подписано Кириллом 4 января 1854 года. Дошло ли оно до Спиридония и как им принято, остается неизвестным. Судя по тому, каким он показал себя в изложенном деле, явившись истым порождением раскола, надобно полагать, что и к этому суровому решению лже-иерархического белокриницкого суда он отнесся бы с полным пренебрежением и еще не мало причинил бы позора новоучрежденной иерархии, равно как скорби ее учредителю, если бы внезапно последовавшая смерть не пресекла его дальнейшей деятельности: он умер спустя всего неделю после того, как состоялось „дополнение к его извержению“, – именно 12 числа того же января⁴⁸¹.

Так кончилось это прискорбное и позорное для Белокриницкой иерархии дело, причинившее Павлу великие огорчения, ибо он не мог не видеть в нем столь скоро наступившего проявления фальшивости и непрочности того дела, которое считал великим подвигом своей жизни, на которое употребил столько труда, лукавства, лжи и обмана, сознательно допущенных якобы во славу и на пользу древлеправославной церкви. Скорбь, причиненная ему делом Спиридония, была тем чувствительнее, что тогда же началось другое, еще более опасное для иерархии и действительно в конец ее опозорившее всякими нестроениями и раздорами, дело Софрония, по характеру своему много похожее на Спиридониево.

Но прежде нежели будем излагать Софрониевы деяния и порожденные ими беспорядки и раздоры в Белокриницкой иерархии, нужно сказать о некоторых других событиях за время от приезда Антония в митрополию.

Расходы по митрополии. Открытие монастырей: женского в Белой-Кринице и Тисского.– Решение недоуменных брачных вопросов.

Получая от московских и от других российских благотворителей-старообрядцев вполне достаточные, даже изобильные денежные средства, инок Павел мог с полным удобством удовлетворять ими нужды и потребности митрополии⁴⁸². Один из главных расходов составляла ежегодная уплата Амвросию 500 червонцев. После описанной поездки в 1850 г. сам Павел уже не ездил в Цилли и больше не видался с Амвросием. Добившись главного признания за Кириллом митрополичьего сана, он не на ходил уже особенной надобности в личном свидании с злополучным греческим митрополитом, которого столькими обманами и соблазнами увлек в раскол и довел чрез то до печальной участи ссыльного; притом же эти свидания причиняли ему одно огорчение, так как приходилось убеждаться, что Амвросий не только не имел никакого расположения к мнимому древлеправославию, но и открыто выражал свое презрение к липованству, начав сношения с греками и даже окрестив у них свою внуку. В следующие годы при жизни Павла неприятную обязанность доставлять деньги Амвросию он поручал уже другими. Так в 1851 году ездил в Цилли с этою целию инок Алимпий, а в 1852 наместник Онуфрий в сопровождении инока Игнатия⁴⁸³. Расход на жалованье и подарки Амвросию, при других расходах на нужды монастыря и на потребности вновь поставляемых архиереев и попов, и тогда, конечно, считался нежелательным и обременительным. Другой подобного рода расход пришлось сделать в 1853 году. Австрийское правительство требовало от Белокриницкой митрополии дать какую-либо сумму на сооружение в вене памятника по случаю спасения императора Франца-Иосифа от угрожавшей ему смерти. Сумма требовалась небольшая; но дать ее было весьма нежелательно, ибо назначение ее по понятиям верноподданных липован было не богоугодное, греховное, и Павел всячески уклонялся от подписки. Наконец однако, после „многократных предложений от начальства“, решено было пожертвовать на памятник его апостолическому величеству 200 левов серебром. Нарочитые послы, казначей инок Дорофей и депутат инок Алимпий, отправились с этой суммой в Черновцы и вручили ее г-ну буковинскому начальнику Шмаку⁴⁸⁴.

Из средств митрополии, употреблявшихся главным образом на монастырские потребности, Павел охотно делал вспоможения на дела, служившие к упрочению и распространению учрежденной им иерархии, – на устроение церквей и монастырей, на снабжение поставленных в митрополии епископов и попов церковными принадлежностями.

Так в 1852 году, при материальном вспомоществовании от митрополии, в образовавшемся при Белокриницком монастыре женском скиту окончена постройкою деревянная на каменном фундаменте церковь, с прилегавшими к ней помещениями для жительства призреваемых в скиту и для хозяйственных потребностей⁴⁸⁵. 8 июня церковь освящена была Кириллом в честь праздника Успения Пресвятые Богородицы. С устроением церкви скит обращен был в монастырь и первою игумениею для этого монастыря поставлена, вскоре по освящении церкви, инокиня-схимница Александра, ушедшая за границу из Москвы, с Рогожского Кладбища, где она имела свою „обитель“ с подземными тайниками, и подобно знаменитой матери Пульхерии пользовалась известностью и уважением у московских раскольниц.

В следующем 1853 г. также не без помощи от митрополии, в Молдавии, бывшим мануиловским игуменом Иоасафом, положено было, к немалой радости Павла, основание нового липованского монастыря на урочище Тиси. В марте месяце Иоасаф купил это урочище у помещика Служера и, сделавши первоначальные необходимые постройки, в конце апреля переселился туда с пятью человеками братии, о чем 8 мая и послал известие в митрополию⁴⁸⁶. Немедленно по получении донесения, Кирилл отправил к Иоасафу „благословенную грамоту“ на открытие монастыря⁴⁸⁷, который с того времени и существует под именем Предтечева Тисского монастыря. Через два года, именно в ноябре 1855 года, в нем освящена была церковь во имя Иоанна Предтечи, построению которой много способствовал своими средствами ясский протопоп Никифор Панкратьев⁴⁸⁸.

Не оставляя без внимания и хозяйственные, или экономические распоряжения по митрополии, инок Павел однако предоставлял их в ближайшее ведение казначею иноку Дорофею, который пользовался полным его доверием, а сам занимался более церковными, или иерархическими делами. В рассматриваемое время пришлось ему между прочим заняться решением некоторых, довольно любопытных, брачных дел, и он рассмотрел их с особенным вниманием и свойственным ему знанием церковных канонов, желая, очевидно, оставить липованскому духовенству на будущее время образец, или пример для решения подобных дел.

17 марта 1850 г. один прихожанин браиловского попа Егора, некий Дорофей Кузьмин, как видно, вдовец, послал в митрополию письмо, коим спрашивал, может ли он жениться на второй жене, которая имела мужа, но жила с ним врознь, вынужденная к тому разными, прописанными в письме, винами его, о которых свидетельствовал и поп Егор. Поп Егор Масляев, оказавшийся, как увидим, одним из позорнейших раскольнических попов, был свидетель весьма сомнительного достоинства; однако Павел без всяких справок, полагаясь именно на свидетельство этого попа, признал вины первого мужа невесты действительными и, на основании подведенных им правил, вполне достаточными, чтобы признать ее свободною и имеющею право на вступление во второй брак. Это решение свое он изложил в четырех пунктах⁴⁸⁹. Он признавал „сию вторую жену свободною отлучиться от первого ее мужа“ 1) потому, что „не она мужа своего оставила, но муж ее оставил без вины доказательной“, и это дает ей свободу „по писанному в книге Матфея Правильника, состава 3-го в главе 13-й“; 2) потому, что „первый муж с нею мучительски обращался и много крат отгонял, и хотел ю смерти предать“; а за сие „новые заповеди царя Иустиниана дают разрешение на разлучение брачного союза жены от своего мужа“. Особенную важность представлял 3-й пункт: „Кольми паче, когда, по свидетельству священника Георгия, что первый муж ее, наперед сам отлучившись от первой жены своей, взял другую и обвенчался у полкового внешнего попа; следовательно отступил и своей веры, жил в хохлацком селе, и ездили за ним, и просили, чтобы он ехал к первой своей жене, но он не поехал: то уже по 72-му правилу 6-го вселенского собора и по толкованию Матфея Правильника, состава 3-го во главе 12-й, под страхом отлучения не подобает несмесная смешати, ниже со овчатем волка соплетати и Христовой части грешных жребий сочетати“. Наконец, в 4-м пункте указано, опять на основании „свидетельства священника Георгия“, что оный первый мужу, оставив и вторую жену, женился на третьей и ктому уже за него и слуху нет, жив, или нет“.

Здесь решение дела было не трудно, и для Павла достаточно было бы только изложенного в третьем пункте обстоятельства, чтобы дать разрешение на брак, хотя бы следовало проверить, справедливо ли сообщены ему, как это, так и другие обстоятельства, не полагаясь на одно свидетельство попа Егора Масляева. Важнее и труднее для решения было другое подобное же брачное дело, поступившее на рассмотрение митрополита в 1853 году также из Браилова. Старообрядец этого города Иван Филипов писал в митрополию ха имя Кирилла и Онуфрия: „Желаем разрешения насчет нашей дщери Варвары, которая жила в скиту с матерью, можно ли ей выдти замуж, или нет, – и муж ее пущал добровольно, ибо у ней остался в России муж, но только внешний, а она исправилась здесь, в вашей митрополии если можно, то пишите письмо нашему священнику Георгию в Браилов, ибо он без вашего благословения таковый брак не может сочетать“⁴⁹⁰. В этих словах браиловского письма содержались все данные для решения дела, и не видно, чтобы Павел, не довольствуясь ими, собирал в дополнение к ним какие-либо новые сведения. Вероятно, он не находил этого и нужным, потому что лицо, о котором шла речь, было известно ему, Варвара, принадлежавшая к православной церкви, уйдя от православного мужа за границу, была „исправлена“, т. е. принята в раскол чрез миропомазание, в Белокриницком монастыре. Решению подлежал таким образом вопрос собственно „о браке верного лица с неверным“, – когда, при каких обстоятельствах, верная половина может разлучиться от неверной для вступления в брак с другим, верным, лицом и дозволительно ли это в данном случае. Решение этого вопроса имело общее значение для белокриницкого духовенства, которому нередко могла встретиться нужда в его применении на практике. Поэтому инок Павел занялся им с особенным тщанием, придав делу видь формального процесса, состоящего: а) из „справки“, б) „соображения“ и в) „заключения“.

В „Справке“⁴⁹¹ приведено только одно толкование Матфея Правильника (гл. 12, сост. 3) на 72-е правило шестого вселенского собора, где снисходительно дозволяется, в том случае, если „верная часть не хочет жить с неверною, без сумнения брак разрешать“. Об этом толковании Матфея Правильника и сделано далее „соображение“. В нем Павел раскрывал, что хотя толкователем правила и разрешается в указанном случае брак, но у него „не прояснено, дозволяется ли (разрешенному от брака верному лицу) с другим лицом вновь сочетаться вторым браком“. Павел, с своей стороны; полагал, что если и дозволяется, то „не иначе, как учинил реченный (в толковании Матфея Правильника) присковичар царский“, которому „не абие, но по многом (с его стороны) молении и убеждении жены“, дабы прияла благочестие, когда она при всем том не покорися мужеви“, дано было от патриарха Феодотия „на распущение писание“. „А кольми паче, – прибавлял Павел, – не подобает вскоре разрешити брак, если кто пришел из другого государства и односторонно, без свидетелей, объявляет, хотя бы и на духу исповедывал, яко имеет жену неправославну, и она не хочет послушать его, согласиться поступить в православную веру“. На основании этого Соображения“ Павел делал „Заключение“, что 1) „потребно навести достоверную справку и истинную узнать причину, точно ли одно только препятствие за веру разлучает верную часть от неверного, и нет ли иных каких вин, неблагословных, за которые отнюдь не прощается разрушати брак; или 2) по крайней мере достаточное время ожидать, сиречь пятигодичного срока, по примеру пленных и неизвестных живы, или нет, и тогда, смотря по жительству и постоянству лица, просящего другого бракосочетания, если не подозрительно в других качествах, то позволить вступить в брак с свободным лицом“. В таком смысле и было потом составлено Павлом на имя попа Егора ответное письмо по поводу просьбы Ивана Филипова о дозволении его дочери вступить во второй брак при жизни первого мужа. Положив в основание 9-е правило св. Василия Великого и толкование св. Златоуста на 137-е зачало 1-го послания Ап. Павла к Коринфянам, он извещал попа Егора от имени Кирилла, что дочь Ивана Филипова Варвара, по разлучении от мужа, хотя бы и за вину его неверия, должна пребывать в целомудрии, не вступая в брак. „А кольми паче,– писал он далее, – когда реченная Варвара, будучи здесь в Белокринице, сама некоторым объяснялась, что она развелась с мужем своим по согласию и с позволения его сюда отправилась. Если это действительно, то уже конечно, по всему святому писанию, лишается всякого права, яко пущеница от мужа, на поступление во второй брак: не только жена, но даже и сам муж не может уже жениться на другой, понеже первую свою жену отпустил, кроме как только обоим указано жить в чистоте, или вольны обе половины, которая когда соизволит, поступить во иночество беспрепятственно“. Далее однако прибавлялось, что „потребно навести достоверную справку о истинной причине“ разлучения Варвары от мужа, – из-за различия ли только в вере она оставила мужа, или и по другим благословным винам, какие „означены в новой заповеди царя Иустиниана, в 13 грани (Кормчая л. 360–363), где также означено, каким образом и удостоверение должно иметь, то-есть: предлежащу, рече, святому Евангелию, а свидетели заклинающийся и на хартии да подпишутся“. „По возможно ли все это ныне, будучи за границей, – говорилось в виде вопроса попу Егору в заключении письма, чтобы посторонними и достоверными свидетелями, да и под присягой, дело исследовать? А если точно таким образом дело исследовать вам возможно, тогда и второй выше упоминаемый брак сочетать можно без всяких еще ко мне доносов и о позволений спросов“⁴⁹².

Итак Павел отнесся гораздо строже к делу о браке дочери Ивана Филипова, нежели к подобному же деду о супружестве Дорофея Кузьмина со второю женою, также оставившей первого мужа. Там, но требуя достоверных справок и допроса свидетелей, основавшись только на свидетельстве попа Егора о существовании благословных вин к расторжению первого брака, он дал дозволение невесте Дорофея вступить во второй брак; здесь же не нашел возможным дать такое дозволение без справок и свидетелей, формально, под присягою, подтверждающих существование иных, кроме различия в вере, благословных вин к расторжению первого брака, – требовал, напротив, чтобы Варвара, разлучившись от первого мужа, оставалась уже безбрачною и жила в целомудрии, или, если желает, приняла иночество. К такому решению дела расположило Павла, быть может, и то обстоятельство, что Варвара, уйдя от мужа за границу и „исправившись“ в Белокриницком монастыре, некоторое время жила здесь в женском скиту и тем как бы обрекала себя на иночество, после чего хлопоты о дозволении вступить во второй брак представлялись уже неблаговидными. Вообще же заметно, что Павел и в решении брачных дел подбирал и толковал церковные правила по своему усмотрению.

Был еще важный для Белокриницкого священства вопрос, решением которого неоднократно в это именно время приходилось заниматься иноку Павлу, – вопрос: как судить о браках, совершенных прежними, беглыми попами, особенно теми из них, за которыми оказались тяжкие вины, и как принимать венчанных ими в австрийское согласие, – вновь ли перевенчивать, или оставлять с прежним венчанием?

Такой именно вопрос прислан был на решение в митрополию все тем же браиловским попом Егором Масляевым, – он спрашивал, как ему принимать венчанных бывшим у некрасовцев беглым попом Яковом, которого называл „растригою“. Ему было отвечено: „О попе Иякове добре надо испытать, настояще ли он был расстрижен своим архиереем. Если воистину извержен, то его действие ни во что, подобает и тех людей перевенчивать“; а если имеется в виду только его распутство, „или что он, может, подписался не священствовать, то в России принимали действие от таковых... Соображаться должно и с мимошедшим временем“⁴⁹³, т. е. с тем, как делалось у поповцев до учреждения иерархии.

Затем вскоре возник и еще подобного же рода вопрос, но более сложный и важный⁴⁹⁴. Понадобилось поставить попа в Тульчу. Избрали некоего иконописца Федора Семенова, который венчан был беглым попом Стефаном. Тогда, известный лаврентьевский выходец, книгчий Евфросин, пришел к Алипию Тульчинскому и потребовал, прежде чем поставлять Федора, „вторительно повенчать его, потому что Стефан был подписан (т. е. дал подписку не служить у раскольников) и присоединен к российской церкви, ктому же чародей“. Алипий обратился за советом и решением к Аркадию, архиепископу Славскому, и тот отвечал: „если Федора перевенчивать, то и прочих многих нужно перевенчивать и перекрещивать, потому что Стефан много в здешних слободах действовал“. Собрали на совет соборных старцев; послали и за Евфросином. Тот затворился и не пришел, потому что имел „некую скорбь“, на архиепископа. Настоятель Славского скита – Макарий предложил на собрании вопрос другому знаменитому лаврентьевскому книгчию – Аркадию: перевенчивали ли в России приходящих от ереси великороссов и малороссиян? Аркадий ответил, что и не видывал и не слыхивал, чтобы где перевенчивали. Макарий прибавил: если венчанных Стефаном начнем перевенчивать и перекрещивать, то не малое смущение и крамолу сотворим в народе, – начнут говорить, что новую веру заводам. „Ктому же рассуждали и о прежних попах (беглых), что иные были из козлов (?), а иные наложниц явно возили, и все в действие принято и было за свято“. Привели в свидетельство и письмо Онуфрия к Егору Масляеву о попе Иякове. В заключение решили – не перевенчивая, произвести Федора в священный сан. Но как только поставили ого в дьяконы, „крамола начала возрастать“. Евфросин и еще четверо из славских жителей, очевидно, под влиянием Евфросина, „начали возражать, что распопом венчанного возвели в причет, и начали требовать, чтобы перевенчать уже и поставленного в дьяконы, а перевенчавши, чтобы в больший степень не возводить,– а хотя и в попы поставить, но только чтобы прежде перевенчать“. Тогда, и именно 24 июня 1852 года, в славском скиту составился уже собор, „на коем были все священники и прочие от мирян депутаты“: единогласно решили не перевенчивать венчанных Стефаном. Евфросин, „видя всех, крепко несогласных на его мнение, начал говорить, чтобы хотя одного диякона перевенчать и быть ему в своем степени“. Но за это многие даже оскорбились на него, – говорили, что он требует „над одним человеком сотворить поругание, а прочих так оставить!“ Указали и на то, что двое из сторонников Евфросина сами были венчаны беглым попом Васильем, который, когда привели к нему двух обливанцев крестить, произнес такие речи: „эти обливанцы во сто раз лучше вас крещены! – и не стал крестить“; он ж „Димитрия Ростовского уподоблял св. Николе Чудотворцу и наложницу явно имел при себе“. Оба они, говорили, и Стефан и Василий, одинаково подлежат извержению: Стефан, подписанный, по 62-му апостольскому правилу, а Василий по 46-му, гласящему сице: „пресвитер, аще не похулит, ни ругается еретическому крещению, да извержется“. И паки: „священник аще единою соблудит, то по божественным правилам извержен“: а в здешнем месте много попов явно наложниц имели и священнодействовали, – ими зде без числа крещенных и венчанных“. Значит, „если Стефаново действо отринут, то и прочих священнодейство ничимже лучше, понеже по святым правилам равно осуждены извержению“. Скольких же придется перевенчивать и перекрещивать? Однако Евфросин „крепился“, – говорил, что „нужно соблюдать правила св. отец“, что „в мимошедшее время была нужда, а ныне нужды нет“. Он остался при таком мнении: „раздору делать не буду, и если дьякон Федор будет служить с попом, то в церковь буду ходить без сумления; а ежели будет поставлен попом не перевенчавшись, то под руку не пойду и святыни от него не приму“. С простолюдинами, венчанными Стефаном, он предоставлял поступать, как хотят; „а на священство возводимых, от Стефана венчанных, требовал непременно перевенчивать“.

Инок Евфросин был лицо слишком видное и влиятельное в старообрядчестве, чтобы пренебречь его мнением: поэтому соборне решено было перенести дело на высший суд в митрополию, и какое там дадут решение так и поступить. По поручению обоих задунайских владык Аркадия и Алипия, от их имени, лаврентьевский Аркадий сочинил пространное письмо к Кириллу и Онуфрию с подробным изложением всех обстоятельств дела, на которое, согласно определению Славского собора, просил от них разрешения. 10 июля письмо это было подписано Аркадием и Алимпием и отправлено в Белую-Криницу, где получено было 26 числа⁴⁹⁵.

Павел немедленно занялся сочинением ответа на послание Аркадия и 30 июля он был уже подписан Кириллом и отправлен по принадлежности⁴⁹⁶. Признавая изложенное в письме Аркадия „соборное мнение касательно новопоставленного диякона Феодора Семенова достойным и праведным“, Павел объявлял от имени Кирилла, что Аркадий „может возвести его и во священники без всякого сумнения“. Как бы в дополнение к представленным на Славском соборе, Павел приводил и свои доказательства, почему не следует снова венчать Феодора, венчанного попом Стефаном, „подозреваемым в подписке отвержения и еще обличенным после в чародействе“. Он писал: „Якоже и за порок родителей добрый сын не осуждается, тако и за порок жития священнического, иже кто с верою приемлет тайны, совершителя Духа Святого не лишается“; „чтобы таких перевенчивать, на то не предвидится примера ни в древних веках, ни в ваших последующих“. Вслед за Аркадием лаврентьевским он подтверждал, что „в целой почти России, в продолжение стольких лет, старообрядцы вступали для принятия брака даже в самую господствующую российскую церковь, от которой обращающиеся приемлются по 2-му чину, и их отнюдь нигде не перевенчивали“. Далее он сослался даже на авторитет м. Амвросия, который „отнюдь не позволил перевенчивать“ черными попами венчанных, когда о том поступила к нему просьба от балтовских старообрядцев. А против требования Евфросина, „чтобы одного диякона Феодора перевенчать, прочих же, подобно ему от Стефана венчанных, с первым венчанием неволнуемых оставлять и за свято полагать“, Павел писал, что тому „примера ни в каком писании, ни в соборных, ниже в частных святых отец, обрести не возможно, кроме одной посмеятельности от внешних, якоже никонияны и беспоповцы подобный сему случай уже в ересь нам приписали, то-есть якобы негде в нашей религии принимали приходящих простых под миропомазание, а священных иначе, по третиему только чину“. Не оставил инок Павел без замечания и то возражение Евфросина, что прежде старообрядцы венчались у беглых, и даже не у беглых, т. е. не принятых в раскол, великороссийских попов „по нужде“, и потому заслуживали снисхождения, а ныне несть нужды“⁴⁹⁷, – Павел именно доказывал, что так как Феодор венчался у Стефана, находясь в сумнении“ о белокриницком священстве и „не имея единоверных ему“ священников, то венчался также „по нужде“, подобно прежним старообрядцам, жившим до учреждения Белокриницкой иерархии; а сомнение, или раздор его с бывший иерархией поставлять ему в ересь нельзя, и довлеет ему только прощение. В заключение Павел нашел нужным дать от имени Кирилла и следующее общее постановление относительно совершённых беглым попом Стефаном действий у старообрядцев: „где он священнодействовал, доколь еще не был за свое чародейство сужден и из общества изгнан, то до изгнания в каждом обществе действуемые им тайны принимать, не взирая на то, что в одном обществе прежде, а в другом после обличен и изгнан, но в каждом, доколь только действовал не изгнан, признавать священнодейство без сумнения за свято“. По суду Павла выходило таким образом, что действия изверженного священника, совершённые в обществе, не знавшем о его извержении, должны быть признаваемы действительными, – „без сумнения за свято“, и никаких соборных и святоотеческих правил в подтверждение такого странного, но для старообрядцев благоприятного постановления, он конечно не привел.

В Славской архиепископии дело о Федоре Семенове было решено согласно этому, присланному из митрополии определению: он был поставлен в попы для тульчинских старообрядцев и вскоре разделил печальную участь своих владык – Аркадия и Алипия.

Учреждение экзархата в Яссах.– Беспорядки в мануиловском монастыре. Заботы об учреждении молдавской епископии.

Брачные дела, подобные приведенным, были вообще нередким явлением в расколе, по учреждении в нем самостоятельной иерархии, и именно у принявших эту иерархию, так как вызывались самым характером раскола, его отношениями к православной церкви и взаимными отношениями в нем самом существующих толков. До учреждения иерархии на вопросы о законности и правильности браков, заключаемых то с православными, то с лицами других толков, у старообрядцев мало обращали внимания; теперь же, когда явились у них епископы, высшие решители церковных вопросов, те из них, которые приняли иерархию, естественно начали обращаться, непосредственно или чрез своих попов, именно к этим епископам за решением недоуменных брачных вопросов. Для Павла возникавшие брачные вопросы не составляли предмета особых забот и решались им без затруднения. Он озабочен был по преимуществу весьма часто открывавшимися беспорядками и смутами в самой, учрежденной им иерархии, которыми на первых же порах обличалась ее внутренняя несостоятельность и внушалось опасение за дальнейшее ее существование в желаемом благоустройстве, его беспокоили и смущали бесчиния и явные беззакония попов и даже архиереев Белокриницкого поставления, равно как открытое неуважение, почти презрение к ним со стороны старообрядцев и целых старообрядческих обществ, обнаруживавших к тому же притязания на господство и над новыми попами и над новыми архиереями. В заботах именно о предупреждении и устранении подобных печальных явлений, Павел задумал между прочим открыть в Яссах, впредь до поставления епископа для Молдавии, экзархат для управления старообрядческими монастырями и приходским духовенством в Молдавском княжестве. Приведение этого замысла в исполнение он считал тем более удобным, что имел в виду надежного человека, которого можно было произвести в звание экзарха, – именно того самого Никифора Панкратьева, бывшего старого уставщика ясской старообрядческой церкви, который был уже протоиереем и почтен другими наградами: как лицу, уважаемому в местном старообрядческом обществе, он желал оказать ему и новое еще отличие назначением его в экзархи. 29 сентября 1853 года Кирилл действительно подписал о том составленную Павлом „Определительную грамоту ясского православного общества благоговейному протоиерею, честному отцу Никифору Панкратиеву“⁴⁹⁸. В ней подробно и точно излагались права и обязанности нового экзарха, и с этой стороны она достойна внимания. Приводим ее вполне.

„Ваше Привелебие, честный отец Никифор! В прошедшем 1850 году от 10 генваря месяца были нам предписаны меры касательно управления дел в настоящем вашем месте под вашим распоряжением. Потом 29 апреля месяца того ко 1850 года в бытность нашу в Яссах произведены вы протоиереем. Ныне же сверх той существенной протоиерейской должности в молдавских пределах определяем вас в виде нашего ексарха. А потому на сей предмет излагаем здесь следующие правила по должности ексарха, коими и вы отныне должны руководствоваться, дóндеже не будет там надлежащего епископа.

1) Ексарху вверяется по всей молдавской области иметь надлежащий надзор над всеми нашими единоверными священниками и прочими духовными лицами, как за священнослужением и поведением их, равно и за целостию церковных принадлежностей.

2) Для того первым долгом – заставить парахиальных священников и монастырских настоятелей сделать и навсегда при своих церквах иметь опись церковной принадлежности.

3) В удобное время надлежит объезжать по всем приходским церквам и иноческим обителям, по крайней мере единожды в год, для ревизии за всяким порядком.

4) Если где окажется по церкви упущение и нечистота, а за священнослужителями неопрятность, или паче невоздержность и другие непристойные качества, то абие подобает их вразумлять и благочинным нравом исправлять; аще же по первом и втором благочинном наказании не исправятся, то о священниках и диаконах, со своим мнением, доносить митрополии, а иноков, истцов в певцов посредством их начальников подвергать епитимиям, или и другим каким жесточае наказаниям духовным, по благоусмотрению самого ексарха.

5) Что касается до судопроизводства междоусобных жалоб, или прочих каких дел, по житию християнскому встречающихся, дабы все духовные и мирские люди вступали с просьбами своими письменно, или словесно, первее к ексарху, а митрополию сию безвремянно и без порядку не утруждали.

6) Ексарх имеет право касающиеся до него дела сам судить и решать по своему благоусмотрению: а смотря по потребе и важности дела пригласить на совет церковных попечителей, или и прочих из первостатейных почетных прихожан, и по исследовании, рассмотрев дело беспристрастно, да удовлетворит просителя, иди откажет за несправедливость его прошения, с прописанием причин.

7) Аще ли проситель будет тем судом недоволен, тогда позволяется ему вновь, с подробным объяснением причин вступить своим прошением в сию митрополию. Или кто обвинен будучи оным судом правильно, но упрямством своим не послушает решения ексарха, о таковом горделивце также ексарх должен, с подробным объяснением причин, митрополии сей донести.

Грамоту сию объявить на общем церковном собрании, как в городе Яссах, равно и по всем парохиям священникам и (по) монастырям настоятелям, и показать им описи порядок“⁴⁹⁹.

Права, предоставленные этою грамотою ясскому экзарху, были, как видим, довольно значительны, и любой из белокриницких ставленников, в роде Софрония, или Спиридония, воспользовавшись ими, расширил бы их далеко за пределы дозволенного, чтобы извлечь из своей должности материальные выгоды и удовлетворить своему честолюбию и властолюбию. Но старик Никифор Панкратьев был не из числа таких старообрядцев: скромный и миролюбивый, чуждый тщеславия и желания власти, он принял новую возложенную на него должность даже неохотно и видимо тяготился ею, зная, что она угрожает неприятными столкновениями с распущенным, своевольным и безнравственным раскольническим духовенством старого и нового происхождения.

Такие неприятности и ожидали протопопа Никифора вскоре же по вступлении в должность экзарха, Его ведению подчинен был между прочем Мануиловский Никольский монастырь, известный господствовавшими в нем неустройствами и бесчиниями“⁵⁰⁰. В настоятели этого монастыри незадолго перед тем, именно в мае того же 1853 года, на место Иоасафа, устроившего свой монастырь на Тисе и переселившегося туда, поставлен был „священноинок“ Александр, – тот самый, что из беглого попа Алексея Булгакова, после известного дела о волшебстве, за которое подлежал извержению из сана, превращен был в „священноинока“ Александра⁵⁰¹. Трудно было ожидать, чтобы при таком настоятеле, как Александр, водворились порядок и благочиние в Мануиловском монастыре. И действительно, разные бесчиния монахов, которым Александр даже потворствовал в своих интересах, еще более усилились. Некий инок-схимник Пахомий, ложно выдав себя имеющим священный сан, где-то, конечно, в России „поповствовал“⁵⁰², и собрав таким способом деньги, спокойно возвратился в монастырь. Слух об этих „беззаконных деяниях“ Пахомия дошел до митрополии, и Павел от имени Кирилла, в августе месяце, послал протопопу Никифору, тогда еще не бывшему экзархом, предписание – сообщить об „деяниях“ Пахомия настоятелю священноиноку Александру, дабы сделал ему противу прописанных вин достойное духовное наказание“. Но видно, чтобы предписание это было исполнено: протопоп ли Никифор замедлил сообщить его Александру, или Александр оставил его без внимания, только спустя всего какой-нибудь месяц, тот же Пахомий задумал повторить свою проделку, – вновь отправиться за наживой в Россию, и в этом уже пособником ему явился сам настоятель Александр: „от лица всего братства“, но за одним своим подписом, с приложением монастырской печати, он выдал Пахомию „сборную по всей России книгу, писанную на холсте“, и „аттестовал Пахомия сицевыми словами: то оное (должно быть было написано: если сделаете пожертвование, то оное...) благоволите без сумнения верить и вручить сему верно избранному от нас, честному иноку-схимнику Пахомию“. Вскоре же после этого Александр имел случай быть в Белой-Кринице, и при свидании с Павлом ни слова не сказал о выданной Пахомию сборной книге. 29 октября он уехал обратно из митрополии⁵⁰³; а вечером того же дня явился туда Пахомий, на пути в Россию, с сопровождавшим его другим мануиловским иноком Игнатием: он желал получить и от Кирилла благословение на путешествие, а также, вероятно, и рекомендацию к российским старообрядцам Павел был до крайности возмущен, узнавши, что этот самозванно поповствовавший инок снова едет в Россию, да еще снабженный сборною книгой за подписью Александра, притом же в сопровождении Игнатия, личности весьма подозрительной: прежде Игнатий жил в Белокриницком монастыре и год тому назад выгнан был за то, что участвовал в шайке с двумя белокриницкими выходцами, Иваном и Мартином, которые, выдав себя за попов и пользуясь подделанною митрополичьей печатью, „шлялись“ по России, поповали и сбирали деньги со старообрядцев⁵⁰⁴. По всему видно было, что Пахомий и Игнатий опять направлялись в Россию с такими же преступными намерениями, – и, возмущенный этим, Павел распорядился немедленно посадить их в подъарестную келью, надеть на них железные цепи и содержать на хлебе и воде⁵⁰⁵. В то же время он считал необходимым подвергнуть наказанию и самого мануиловского настоятеля Александра, с ведома которого, очевидно, действовал Пахомий. 30 октября инок Павел составил от имени Кирилла письмо к ясскому экзарху Никифору, в котором, изложив дело, именно требовал от него „достоверного уведомления, знал ли отец Александр такие беззаконные поступки за реченного схимника Пахомия“. „Если знал, – говорилось далее,– то усугубление кары с содержимых арестантов уделится и на его священную главу; а если не знал и Пахомий с Игнатием ложно сборную книгу составили и за благословением сюда прибыли, то они сами вполне понесут должное наказание“. Собственноручная подпись Александра на сборной книге, хорошо знакомая Павлу, служила несомненным свидетельством, что Пахомий действовал с его ведома, и потому предположение о „незнании“ было, конечно, прибавлено только для формы, ради порядка.

Ясский экзарх не спешил ответом на это грозное послание, – он все поджидал из митрополии, как сам извещал впоследствии⁵⁰⁶, послов, около того времени обыкновенно приезжавших в Яссы „за сбором“, с которыми и надеялся отправить ответь, – а послы все не приезжали, хотя должны были бы давно приехать и накопилось довольно пожертвований для вручения им: „от Беляева Никиты“⁵⁰⁷ рыбы 150 ок, да с другого бока 100 ок, и вино уж давно готовое отстоялось“. Наконец, 24 ноября, не дождавшись послов, ясский экзарх написал иноку Павлу ответ, в котором, прося „простить за замедление“, извещал: „о рештантах (т.-о. арестантах) иноке-схимнике Пахомии и прочем писал в Никольский монастырь строжайше об испрошении от священноинока Александра о замысле помянутые холстовые книги, а того не знаю, даст ли ответ священноинок Александр, или нет“. Никифор Панкратьев, очевидно, сомневался, чтобы Александр, не имевший в действительности никакого уважения не только к ясскому экзарху – протопопу белокриницкого поставления, но и к самому белокриницкому митрополиту, дал им требуемые объяснения по делу Пахомия. И чем кончилось дело о закованных в цепи раскольническим митрополитом раскольнических иноках, остается неизвестным; но, как видно, в связи с этим делом находилось последовавшее вскоре же увольнение Александра от должности настоятеля, после чего и сошел окончательно со сцены этот замечательный, раскольнической беглый поп, занявший весьма видное место и в истории Белокриницкого священства, бывший в известном смысле его родоначальником, так как им принят был в раскол и утвержден в своем сане беглый поп Иероним, в свою очередь принявший в раскол и утвердивший в архиерейском сане самого беглого митрополита Амвросия, от которого это священство получило свое начало⁵⁰⁸. 19 декабря на место Александра назначен в Мануиловский монастырь настоятелем некий священноинок Виталий, и тогда же произведен в архимандриты⁵⁰⁹.

Возведение настоятеля Мануиловского монастыря в сан архимандрита должно было изменить отношения к нему ясского экзарха, как имевшего сравнительно низший, протоиерейский, сан. Имея это в виду и вместе желая сохранить за Никифором Панкратьевым высший надзор над всем старообрядческим духовенством в Молдавии, инок Павел составил и послал ему новую грамоту, подписанную Кириллом 28 декабря, в которой излагал, в чем состоят теперь его экзархические обязанности. На этой грамоте ясно отразилось, как озабочен был Павел водворением порядка и благопристойности в подчиненном митрополии черном и белом духовенстве. Вот что именно писал он экзарху Никифору:

„В сравнении с вами г-н архимандрит Виталий уже превосходит своим саном, а потому и заведывание ваше не может простираться на его особу: тем убо и все обители черного духовенства от заведывания вашего исключаются.

Впрочем, за исключением токмо вышеозначенного пункта, всеми правилами по должности ексарха, дóндеже не будет в Молдавии действительный ексарх, сиречь сущий епископ, вы, честный отец, в полной мере силою начертания оных имеете руководствоваться по-прежнему.

Однако и черное духовенство не совсем конечно от надзора вашего устраняется, но даже самые настоятели монастырей, хотя архимандриты, или игумены, как скоро прибудут к вам в город Яссы, непременно первым долгом имеют объявиться вам и объяснить вину прибытия их, сиречь по своему ли, или по монастырскому делу прибыли в город, и долго ли намерены пробавиться в нем. Если же, паче чаяния, о котором лице заметите, что пребывание его в городе есть сверх его потребы, а наипаче упражняющася в каких-либо неприличных сану его забавах, то по первом и втором благочинном ему напоминовении, аще не послушает вашего совета дабы отправлялся на свое место, непременно немедленно донести письменно в нашу митрополию. Ибо монастырскому настоятелю правила его, в монастырском уставе изображенные, гласят⁵¹⁰: „Самому же настоятелю отлучаться из монастыря, аки кокоше с гнезда своего, отнюдь не полезно, разве самой нужной ради вины, егда потребован будет в случае какой надобности, касающейся до него именно, к гражданскому⁵¹¹ начальству, или по значительному какому делу упрошен будет братиею на соборе куда ехать: только тогда, как истинно потребовал его долг, может правою и непогрешительною совестию с места своего на время отлучиться, и должен, яко Бога ради, и для общей пользы, о исполнении касающегося дела вседушно стараться“, и прочее. Для чего копии с сей грамоты особо к тем монастырским настоятелям с сим же вместе посылаются.

Чтож касается до нижних чинов и всех простых иноков (исключая тех, кои по давней небрежности давно живут в городе особыми своими домами) впредь прочих всех без исключения, при первом вашем узнании в самовольном их прибытии в город, или в неблагочинном замечании, тотчас выгонять из города, или, по благоусмотрению вашему, других непокорных под присмотром переслать в свое место к начальнику, под чьим заведыванием они жительствуют. А притом к правилам ексарха дополняется следующее: дабы и в прочих городах, местечках и селениях подтвердить священникам и общественным старостам, чтобы инокам среди домов мирских, сиречь вкупе с мирскими, жительствовать отнюдь ни под каким видом не позволять. Но если где жители, из любви Божией, благоволят спокоить некоего инока, то не иначе с благословения архимандрита, или того места настоятеля, где постригался, принять туда, где изпрежде при некоторых обществах заведены есть на особом огражденном от мирян месте иноческие кельи. Поскольку на отшельническое уединенное житие отходить инокам, не прошедшим должных искусов и не свидетельствованным от настоятеля, строжайше запрещается, вышесказанным же чином позволяется на прежде заведенные обительки отходить, однако с тем, если будут два, или три и более, то непременно дабы имели между себя единого старейшего и имели к нему по Бозе свое подчинение, хотя и во общежительным чином, но в подобных случаях требовали бы от него совета и благословения, без чего отнюдь не имели бы права отлучаться от своей обители в другие общества, а наипаче в город, и там дабы окаянной масонщины, сиречь самовольщины, нетерпимо было и слышать“⁵¹².

Недолго пришлось экзарху Никифору пользоваться этой грамотой, освобождавшей его от ближайшего заведывания молдавскими старообрядческими монастырями по случаю назначения в Мануиловский монастырь настоятеля архимандрита: не прошло и пяти месяцев, как новопоставленный архимандрит Виталий отказался от должности, – 1 мая 1854 г. он отправил в митрополию собственноручную „подписку“, в которой говорилось: „ныне я сам о себе заблагорассудил, Бога ради, освободиться от должности моей и от всего заведования монастырского за многие обстоятельствы... и дабы от сего числа братство Мануиловского Никольского монастыря по своем у собственному желанию, с общего всех согласия, избрали бы вместо меня другого себе начальника и пастыря, в том самом и даю я им сию мою подписку⁵¹³. Какие именно „многие обстоятельства“ вынудили Виталия оставить настоятельство в Мануиловском монастыре, известий но имеется; но главными служили, конечно, укоренившиеся там беспорядки и бесчиния.

Сокрушаясь такими беспорядками в среде молдавского духовенства, для устранения их Павел задумал поставит на Молдавию особого епископа. В ноябре месяце он вел переписку об этом намерении своем все с тем же экзархом Никифором, – поручил ему узнать, желает ли ясское старообрядческое общество открытия у них архиерейской кафедры, и где именно, в каком городе находит удобнее учредить ее; вел с ним речь и о кандидатах на занятие предполагаемой кафедры, – спрашивал именно о тисском настоятеле Иоасафе, не годится ли он, а больше старался, с обычным ему красноглаголанием, расположить самого Никифора Панкратьева к принятию монашества и затем епископства, находя, что в этом сане он мог бы иметь более сильное влияние на улучшение нравов в молдавском старообрядческом обществе и духовенстве. Никифор Панкратьев, в том же письме от 24 ноября, отвечал, что „домогался к своим прихожанам сделать совет о замысле митрополии об учреждении (епископа) и идеже быти ему, но чрез все время доселе не нашел толка от них никакого“⁵¹⁴. Об Иоасафе отвечал, что „худого об нем ничего не скажет и чрез людей тоже худого не слыхал“. А о себе дал следующий исполненный смирения ответ: „Пречестнейший авво Павел! Я осыпаем вашим награждением, чином и благодеянием, и искреннею любовию ко мне; но знаю добре, что вы откажетесь наградить меня ни (даже и) одним шагом юности, или возвратить целость расстроенному моему здравию. Поздо стало. Жалко проливаемых от медоточивых ваших уст златоглаголивых бесед. Падают (туне). Вы знаете, о чем простирается сие от меня слово. Отклоните намерение ваше“⁵¹⁵. Так Павлу и не удалось осуществить свое намерение об учреждении архиерейской кафедры у молдавских старообрядцев: оно было приведено в исполнение уже после его смерти.

Дело о браиловском попе Егоре Масляеве.– Дело о назначении попа в Климоуцы.

В то же время, как Павел озабочен был беспорядками в мануиловском монастыре, начинается длинное дело о безобразиях браиловского попа Егора Масляева. Этот поп Егор и разгульная жена его приняли участие в каком-то лечении посредством волшебства одной больной женщины, и в Браилове, среди старообрядцев, разнеслись о том слухи, произведшие большой соблазн. Староста браиловской старообрядческой церкви, Семен Семенов, человек уважаемый в своем обществе, как видно, сделал по этому случаю замечание попу Егору, а тот, отличавшийся буйным характером, отвечал ему дерзостями, – и началась между ними „брань и вражда“. Донесено было о всем этом Тульчинскому епископу Алипию, который вслед затем и приехал в Браилов лично разобрать дело. Попа Егора он нашел виноватым и отлучил от священнодействия впредь до окончательного решения о нем самого митрополита Кирилла, которому послал о деле донесение. В донесении этом, писанном 12 июня 1852 г., говорилось: „Прибыв на переговор в Ибраилов для исследования сего дела, призвав сему делу виновные лица, расспросил, как было дело. При сем видя и вражду немалую между отцем Георгием и Семеном Семенычем, отлучил отца Георгия от священнодействия до рассмотрения вашего преосвященства, как вы соблаговолите преосвященнейший владыко⁵¹⁶. Между тем и поп Егор, зная, что дело перенесено на окончательное решение митрополита, сам лично явился в Белую-Криницу. Надев личину смирения и угнетенной невинности, он постарался здесь, на духовном испытании“, оправдать себя во всем, и Павел, к удивлению, дал ему полную веру. Быть может, его располагали к тому и весьма применная нерасположенность его к задунайским владыкам, которых представился случай поучить, и желание – оказать белокриницкого поставления попу предпочтение пред мирским лицом в распре его с этим последним. Поп Егор, показал, что „с церковным старостой Семеном Семенычем уже христианским долгом примирился“: поверив ему, инок Павел нашел здесь именно повод сделать замечание Алипию, что он мог бы покончить все дело „приличною епитимиею“, не обращаясь за разрешением в митрополию“. А относительно участия в волшебном лечении поп Егор, показал, что – „Боже сохрани! – даже и помыслить о том не смеет“, что только жена его, по просьбе врачующих послужила им покупкою воска, но единственно Бога ради, а не для волхвования“, и уже только потом, „по сделании виновными волшебного происшествия, увидела вещи, противные врачеству, законом дозволенному“. Поверив и этому, Павел опять нашел повод сделать епископу Алипию замечание, что если не подвергнута им отлучению церковного собора“ жена попа Егора, – „то кольми паче безвинный священноиерей Георгий не может лишше жены своей наказан быть запрещением“, – и присудил признать его „свободным от запрещения в священнослужении“. В таком смысле была составлена им от имени Кирилла, и 29 июля отправлена по принадлежности, ответная грамота тульчинскому епископу Алипию⁵¹⁷.

Защитив Егора Масляева от казавшихся ему несправедливых нападений церковного старосты, инок Павел сделал большую ошибку, так как строгостью суда над Масляевым мог бы предотвратить дальнейшие преступные дела этого попа и сына его Кирилла, которыми они позорили австрийскую иерархию. Видно, что Павел очень заботился об ограждении учрежденного им священства от пренебрежительного, тем паче враждебного отношения к нему самих старообрядцев и старообрядческих обществ, о пресечении их поползновений сделаться господами своих архиереов и попов. Эту свою заботу он особенно ясно обнаружил в возникшем вскоре же после процесса Егора Масляева, и притом у себя, по соседству с митрополией, прискорбном для него „деле о выборе нового священника“ в Климоуцы⁵¹⁸.

26 апреля 1853 года умер поставленный самим Амвросием первый климоуцкий поп Захария⁵¹⁹. По предложению из митрополий Климоуцкое поповщинское общество приступило к избранию преемника ему: выбрали уставщика Семена Петрова. Руководителем выборов был некий Никита Лукин, – он собрал очень много подписей к прошению за Семена Петрова. В митрополии, согласно этому избранию, постановлено было рукоположить Семена в священный сан и 23 мая послано было письменное извещение климоуцкому обществу, чтобы избранного кандидата прислали для рукоположения. Но оказалось, что не все климоуцкие старообрядцы были согласны на избрание Семена, и пятеро из них, как видно, влиятельные в своем обществе, Павел Давыдов, Максим Моисеев, Степан Кузьмин, Филипп Семенов и Василий Осипов, решились выступить с протестом против избрания, объявив его неправильным, и требовать, чтобы избрание попа было сделано по жребию из трех кандидатов, в числе которых соглашались иметь и Семена Петрова. Подозревалось, что из этих пяти протестующих двое были лично заинтересованы в деле, – Степан Кузьмин сам желал попасть в число кандидатов, а Максим Моисеев– зачислить своего сына Константина Максимова. Как бы то ни было, но только в тот же самый день, когда получено было из митрополии предписание – отпустить Степана Петрова для поставления в священные степени, послано бы к Кириллу следующее, подписанное пятью названными лицами, прошение „села Климоуц от христианского общества“:

„С получения вашего письма сего числа о высылке к вам нашего церковного уставщика Семена Петрова для посещения (т. е. посвящения) в наше село в священники, но мы, получа оное в распоряжение се взойти не могли по той причине: во-первых дворника дома нету, без него (в) сие распоряжение никто не может приступить; а во-вторых большая половина вышеозначенного Семена Петрова не согласуются в сию священную должность принять, а если вы, святый владыко, посетите (посвятите) его без нашего согласия, то у нас будет в обществе большая распря. А общество наше расположилось на волю Божию, а человеческое мнение остается вне: позвольте нам, святый владыко, положить три жеребья, в числе коих и вышеозначенный Семен Петров. Если выдет по воле Божией хоша и на него, то у нас не будет между нами никакой распри, – противу судьбы Божией никто не может противиться. А Никита Лукьянов хоша и много написал людей на него, якобы согласуются его принять в сию священную должность, но мы истину тебе, святый владыко, пишем, что он много людей написал за очи, которых даже и по сие время дома нету. О чем вас сим уведомляем“⁵²⁰.

Инок Павел призвал очень обидным для митрополии это послание „климоуцкого християнского общества“. Неподчинение уже утвержденному митрополитом избранию попа и требование вновь произвести выборы по жребию, хотя это был излюбленный и им самим способ избрания, он считал неимоверной дерзостью со стороны подписавшихся под посланием. Заслуживало внимания и поверки, по его мнению, только указание, что в списке избирателей, подавших полос за Семена Петрова, внесено много таких, которые не участвовали в выборе, даже находятся в отсутствии,– и он немедленно распорядился послать в Климоуцы доверенного от метрополии – инока Мефодия, чтобы при помощи климоуцкого дворника Митрофана Яковлева проверил на месте, справедлив ли донос Павла Давыдова с товарищами о подложных избирателях. Дворник нашелся дома, в Климоуцах, и Мефодий при его содействии навел должные справки, по которым донос оказался несправедливым. В следующий же день, 24 мая, инок Павел написал и послал от имени Кирилла, за его подписью, письмо к климоуцкому дворнику, в котором благодарил его за участие в расследовании дела и поручал объявить публично, при полном соборе, Павлу Давыдову и четырем его товарищам строгий выговор за их ложный донос и несправедливое требование избрания в попы по жребию. Вот что изрекал устами Павла мало разумевший дело владыка Кирилл:

„Митрофан Яковлевич! Сим моим начертанием во-первых благодарю тя за святое послушание, что не замедлил еси и в точности исполнил мое поручение во исследование истины по доносу ко мне от Павла Давыдова с четырьмя товарищи его.

„Во-вторых еще потрудись ныне, при полном соборе объяви Павлу Давыдову, Максиму Моисееву, Стефану Козмину, Филипу Семенову и Василью Осипову праведное мое на них негодование, что они огневали меня своею крамолою, то-есть оклеветали мне в лживом своем доносе безвинных и ко общему благу усердных людей, якобы Семена Петрова большая половина громады священником принять не согласны, и якобы Никита Лукин подписал много людей ложно Но как нарочито мною посланный честный отец Мефодий с личным твоим присутствием открыли вовсе напротив их пристрастному и лукавому доносу, за что они подлежат по правилам св. отец жестокой епитимии, яко лукавнующии страстию своею во священном деле, а по царским законам, в Кормчей книге написанным, яко клеветники, не малой каре.

„В-третьих, хотя они, на языке только, по-видимому, произносят, что желают последовать воле Божией, сиречь чтобы дать жребий Стефану и Максимову сыну, но на самом деле уже видимую волю Божию пренебрегают, а волю диявола исполняют: ибо всякая клевета и ложь от диявола есть. А воля Божья есть уже открыта, когда всей громады Бог вложил в сердце желать священником Семена Петрова. Вот и есть воля Божия очевидная. А они не познают ю за омрачением неприязни. А как паче еще есть воля Божия в том, что подобает яко самому гласу Божию повиноваться верховному духовному своему пастырю, по писанному от Апостола: повинуйтеся, рече, наставником вашим и покоряйтеся. Ибо мы видим из примеров святых писаний, в каком случае употребляется жребий, то-есть егда хотящии полагать жребий будут вси единодушны о каких-либо предлежащих предметах, которые хотя и разны, но для всех кажутся равновесны, сиречь добро то и другое, а которое будет лучше, о том сами решить не могут: в таком только случае утруждают Бога молитвами своими, дабы им разрешил те предметы по воле Его посредством жребиев, понеже не имут, от кого бы благонадежно получить разрешение. А у вас в теперешнем деле, если бы вы духом истины восхотели, то имеете получить разрешение и кроме жребия, сиречь от духовного своего архипастыря, если вы нелицемерно вручаете ему свои души и во всех грехах своих ищете от него разрешения, как и сам Христос заповедал. Другое же познание воли Божией есть в том, как выше сказано, от большого числа громадских людей, по писанному: глас Бога глас народа. А когда большая половина людей, как видим по спискам, то-есть до пятидесяти человек, не желает Стефана и Константина, то напротив совести и желания толикого числа людей возможно ли допустить их в жребий священства и кая тут будет воля Божия, когда толикое число людей вовсе тех не избирают? А потому не только им грех, но и стыд в таковом деле по страсти своей противоборствовать всем“⁵²¹.

Одновременно с этим письмом отправлено было в Климоуцы предписание от Кирилла и Семену Петрову, чтобы он, как есть уставщик церковный, за час раньше обычного прозвонил к вечерни, службы не начинал, дóндеже вси люди сберутся, и тогда, положивши со всеми обычный начал и не начиная службу, но стоя среди церкви, обратился на все страны, поклоняясь людям, и вкратце изрек сице: „г. митрополит требует (меня) на совершение известного вам дела, простите мя все православные християне и благословите и помолитеся о мне грешном“. После этого, предписывалось „тотчас“ изыти и поспешать в митрополию „за каноны и для прочего правила к завтрашнему поставлению во диакона“⁵²².

Предписание с таким подробным наставлением, как Семен Петров должен был отправиться в митрополию на посвящение, было сделано без сомнения в виду смутных обстоятельств, сопровождавших его избрание на священническую должность. В следующий день, „маия 25, во обретение честные главы Предотечи“, Кирилл действительно рукоположил Семена Петрова в диаконы, а 27, „в день Вознесения Христова“, – во священника⁵²³. 6 июня новопроизведенный климоуцкий поп, „отстояв уреченную службу в монастыре при церкви и с подлежащею грамотою ему и особо обществу о принятии его, отправлен (из митрополии) на свою парохию“⁵²⁴.

Обличительным против Павла Давыдова митрополичьим посланием к климоуцкому дворнику, которое было прочитано публично „при полном собрании“, торжественным, по особому чину, отбытием Семена Петрова на поставление, с испрошением „прощения и благословения“ от собранных в церковь прихожан, наконец особою грамотою от Кирилла к климоуцкому обществу „о принятии“ новопоставленного попа, инок Павел надеялся прекратить в этом обществе разделение и вражду некоторых против нового попа, и даже против митрополии. Но Павел ошибся в расчете. Противники Семена Петрова и не думали смириться; напротив, обличительное против них послание митрополита к дворнику, публично прочитанное, только усилило их вражду и к попу, и к митрополии. Из их среды распространялись даже слухи, что Кирилл поставил Семена Петрова за деньги, а в день поставления Василий Осипов в насмешку назвал его но „владыкой“, а „лайдыкой“ (ленивым). Когда же новопоставленный поп, „отстояв уреченную службу“, явился „в свою парохию“, то Павел Давыдов с товарищами не только не приняли его, но и отправили в митрополию новый протест, новое письмо, состоявшее из трех же пунктов, как бы в соответствие присланной Кириллом на имя дворника обличительной против них грамоте. Отказываясь принять новопоставленного попа, они указывали в свое оправдание 1) то, что Кирилл поставил им попа, не примирившись с ними, а прямо в гневе на них, который ясно обнаружил в письме на имя дворника, публично прочитанном, 2) то, что он отверг предложенный ими способ избрания попа жребием, тогда как этот способ избрания освящен примером Апостолов и употребляем был самим митрополитом Амвросием, и 3) указывали на то, что Семен Петров сам желал и искал поповства, и значит Кирилл хотел удовлетворить его желание, а не желание общества. Все это, – и поведение Павла Давыдова с товарищами при поставлении попа Семена, и упорство их в непринятии поставленного попа, и новое письменное оправдание этого упорства, – все это привело инока Павла в крайнее негодование, и немедленно же по получении письма он сочинил от имени Кирилла грозный ответ. В нем отразилось очень ясно то неспокойное, раздраженное состояние духа, в какое приведен был Павел столь очевидным выражением со стороны липован пренебрежительного отношения не только к попам нового белокриницкого поставления, но и к самой белокриницкой митрополии, равно как явным обнаружением их притязаний на господство и над попами и над архиереями нового поставления. Павел не удержался в этом ответе даже от неприличных, бранных выражений, забывши, что писал от имени митрополита и унижал его самого этими выражениями. „Епистолия“ климоуцких „крамольников“ получена была 8 июня; а на другой день уже послана была сочиненная Павлом ответная на нее грамота. Вот что говорилось в этой грамоте „верховного Белокриницкого святителя климоуцкому почтенному жителю Павлу Давыдову с некоторыми малыми единомышленники“⁵²⁵:

„Во вчерашний день, т. е. по недели Духа Святого, представили вы мне ведение, в трех пунктах состоящее, которое мы обстоятельно просмотрев, не мало удивляемся и недоумеваем, не иным, но тебе, Павел Давыдович! Ибо не дивно нам на Максима, который уже обыкл крамолить еще издавна, то-есть при прежних дьяках и при покойном священнике Захарии, кольми паче ныне, когда желал представить в попы своего сына. Не дивно нам и Степана Карабета, ибо то же самое относится, и прежнее и нынешнее, понеже он сам хотел той степени достигнуть. Недивно и о Васичке Осиповом, аки о молодой крапиве, понеже у него столь попранная совесть, что даже превзошла выше беспоповцев, ибо самые беспоповцы в день посвящения вашего священника называли меня владыкой, а он не усрамился даже пред изуверами вопреки поносить меня лайдыкой (чему есть самослышащие свидетели). Но вот дивно нам паче всех о тебе, Павел Давыдович, что ты, кажется, почтенный муж и не имеешь тех причин, а паче всех раздор творишь в людех и противоборствуешь верховному своему пастырю и отцу своему духовному. Вина твоего жестосердия не иначе, как, по самой очевидности, показует тя быти полубезпоповца“.

После такого вступления следовал разбор всех трех пунктов епистолии климоуцких раздорников.

„В первом пункте, относя на лицо пастыря, овцы сыи, пишете сице: „Поставили попа, – будет ли се угодно Богу? Как писание гласит? – Иди и смирися прежде, и тогда принеси дар твой в церковь“. Дозде. Вскую лукавно и развращенно писание сказует? Почто пропустили важное слово: смирися с братом, а глаголете глухо: иди, смирися? Но с кем велит писание смиряться и кому то слово относится? О бесчувственный! Сие слово к народу от Христа речено, а не к пастырю; к пастырю бо казнительное Христос предаде, сиречь жезл, и собою приклад показа, яко свив бич от вервия и изгоняше из церкви бесчинных. А вы, овцы сыи, похищаете суд и сан пастыря своего, – не только словами, но даже и письменно дерзать не срамляетеся! Еще же, отвещай ты мне, яко предводитель развратникам, – например, если твой сын восхощет противу твоего распоряжения что-либо по своей воли восприхотничать, и не получив, огневается на тебя, то что есть? – неужели ты должен, по вышереченному твоему от писания доводу, кланяться и просить у сына прощения, а без того не можешь и дар принести к церкви? О, крайния вашея глупости и помрачения! При таких твоих летах и предпочитании, како и что ты возражаешь? Даже и сам и не знаешь, но аки слепец, и овца сый, а лукаво учишь своего пастыря. Не стыдишилися?“

„Во втором пункте только и твердишь о жребии; но уши свои заткнул от здравого понятия и последуешь слепо только своему неприязненному самомнению, из единственной зависти ко Никите, почто по его, а не по вашему содеялось. Но писание гласит: не на лица зрите. Тем убо и мы взираем не на богатство и пожитки, но на усердие человека и смиренную покорность к своим наставникам, якоже завеща св. Апостол Павел... А ты, почтенный Павел Давыдович, при толиких твоих летах не усрамился ослепленною своею прелестию дерзать на толикое беззаконное осуждение своего по духу отца и архипастыря, якобы я дерзнул на симононию, сиречь говоришь: за карбованца поставял Симеона в попы (о чем доносят мне достоверные самослышатели от уст твоих)! Это что значит? В какую ты зашел бездну самоосуждения со дияволом? Помысли, како писание гласит: Аще кто осудит простого человека, рече Господь, антихрист Ми есть. А ты осуждаешь против правой совести отца твоего и Божия служителя, аще и грешен есмь Богу. Раскрой и прочитай Номоканон (приводится вполне 121 правило Номоканона)... Но Вскую ты со своими наушниками велеречив о жребии, а не укажешь не только от правил, ниже от примера, слыхано ль где, чтобы святитель попов поставлял по жребию?... А что указываете на св. Апостолов, они хотя по жребию избирали, но в служение своего братства, а не в пастыря, и уже не в присутствие своего Учителя; а вы имеете своего пастыря, но не веруете. Да притом же Апостоли были вси единодушны и в жребии полагаемые лицы были для всех их равноприемны; а у вас ныне на выбор Симеона все подписались, на прочих же 50 лиц желание не изъявили и не подписали: то возможно ли допустить такое дело в жребий?... А что вы ссылаетесь на г. митрополита Амвросия, но вы заблудили в своем ослеплении, ибо г. Амвросий никогда того сделать и не помышлял, чтобы по жребию попов избирать. А что касается до жребия о епископах, о том вы вовсе не знаете ни силы, ни разуму. Ибо... всякий епископ брат есть и равен, яково же бысть равенство и во Апостолех... Того ради и по жребию, якоже Апостоли, избираются от братии своей, а не от подчиненных мирян. Аще ли не обрящутся другие достойно подобные, то даже и епископ по благоусмотрению старейшего и с согласия прочих поставляется без жребия...⁵²⁶

„А наконец, в третьем пункте, вас замечаем тако: когда уже вы не находите правильной вины, чем опорочить беспорочного человека, реченного отца Симеона, тогда дерзаете иным видом, и не стыдитеся аки из комара представлять вола, сиречь выставляете самую беспорочность в великий порок, яко Симеон сам желал в попы. А кто не желал из тех, которых вы в жребий сами назначили? Почто ж дерзаете на мое лице писать с укором? Бесстыжии ваши лицы! Почто же вы не указали о том нам, где именно в писании есть запрещение, чтобы не избирать желающих, аще суть и достойни, на священной степень? Еда по вас и св. Павел Апостол развращенно и не со Бозе учил и в своем послании написал сице: аще кто епископства хощет, добру делу желает? Тем убо и мы, смиреннии, желающего не обвиняем, по апостольской заповеди, только бы был достоин и к святой церкви способен...“

„После сего, – говорилось в заключение, – я вем, что вы греха не боитеся; но поне не стыдитеся ли вступать не в свое дело? – и ключ писания вземлете, а сами ни силы, ни разума не знаете, токмо огнь на свою главу собираете“.

Своим знанием писания, своим красноречием и диалектическим искусством Павел мог, конечно, в прах уничтожить невежественных липован, дерзнувших вступить в литературное с ним состязание; но всем этим, и особенно бранными словами, напрасно рассчитывал он прекратить раздор, возникший в обществе климоуцких липован по поводу избрания и поставления им в попы Семена Петрова, и внушить противникам этого попа должное к нему повиновение, равно как уважение к самому Белокриницкому митрополиту, с которым вступили они в пререкания: липоване не могли забыть в попе Семене своего прежнего собрата, с которым обращались, „по-липовански“, нередко может быть встречаясь и в корчме, а в самом Кирилле – Киприяна Тимофеева, такого же липована, которого и „владыкой“-то называть находили неудобным...

Таким образом в первые же пять, или шесть лет по учреждении Белокриницкой иерархии Павлу приходилось со скорбию наблюдать повсюду, где успел он водворить ее, – и в Молдавии, и в Турции, и у себя в липованских селениях, – уже начавшиеся в ней беспорядки, бесчинии и беззакония, служившие обнаружением ее внутренней несостоятельности: старообрядческие общества не питали уважения к новому духовенству, а духовенство, и белое, и черное, не исключая самих архиереев, только еще более усиливало это неуважение к нему своим поведением. В этом отношении для Павла особенно прискорбно было позорное дело Спиридония. И не успел еще он развязаться с этим делом, как пришли новые, даже гораздо более тревожные и прискорбные известия из России, откуда они были всего менее желательны, – известия об открытом восстании первого, данного им для российских старообрядцев, епископа – Софрония, против нового, прибывшего из митрополии, архиепископа – Антония и против самой митрополии.

Приезд Антония в Москву и первоначальная его деятельность в России.– Сношения с Софронием.

Выехав из Белой-Криницы 4-го февраля 1853 года и вступив благополучно в пределы Российского государства, новопоставленный Владимирский архиепископ Антоний направил путь не в епархиальный свой город, где не было и старообрядцев австрийского согласия, а прямо в Москву, где Рогожское кладбище, издавна служившее средоточием поповщинского раскола, становилось центральным для России местом и австрийской поповщины, так как попечители его и почетные прихожане из именитого московского купечества, вместе с конторщиком Дмитрием Корнеевым, с самого начатия дела об иерархии находились в сношениях с Белой Криницей. В Москву Антоний приехал на сырной неделе и, явившись на Рогожское кладбище, предъявил конторщику и попечителям свои документы, удостоверявшие действительное производство его в сан Владимирского архиепископа и назначение – управлять всеми церковно-иерархическими делами у российских старообрядцев, приемлющих австрийскую иерархию, т. е. представил свою ставленную грамоту, Устав Владимирской архиепископии и другие документы. Надобно полагать, что инок Павел снабдил Антония и рекомендательными письмами к своим знакомым из влиятельных прихожан Кладбища. Так как Софроний успел уже возбудить против себя большое недовольство среди старообрядцев, и особенно московских, имевших притязания на руководство и управлений делами раскола, то нового, присланного из митрополии архиерея, притом произведенного в сан архиепископа, которому, должен быть подчинен и Софроний, в Москве приняли благосклонно⁵²⁷. Правда, прошлое Антония, его долговременное пребывание в федосеевском беспоповщинском расколе, его деяния на Преображенском Кладбище, о которых ходили среди старообрядцев слухи даже с прикрасами, должны были внушать некоторое сомнение относительно достоинств присланного из Белой-Криницы нового архиерея; но, с другой стороны, то самое, что столь ревностный федосеевец, каким был Антоний, признал правильной новоучрожденную старообрядческую иерархию, явился ее служителем и распространителем, многих сторонников этой иерархии могло даже особенно расположить в его пользу. Действительно, среди старообрядцев оказалось не мало таких, которые до крайности удивлены были появлением в архиерейских облачениях перекрещенного в Хапиловском пруде Андрея Ларивонова Шутова и отнеслись к нему враждебно и презрительно⁵²⁸; но другие не смущались прошлым Антония, и скоро нашел он сторонников и покровителей даже среди влиятельных прихожан Рогожского Кладбища, – одним из первых в том числе был довольно известный тогда московский купец Ф. Я. Свешников, у которого впоследствии Антоний имел надежный приют. Безпоповцы же московские, узнав о переходе Антония в поповщину и о появлении его в Москве под именем архиепископа Владимирского, отнеслись к нему с полным презрением и прервали всякие с ним сношения. Вообще, надежды Павла на то, что Антоний будет обращать беспоповцев в последователей австрийской иерархии, оказались тщетными, равно как напрасны были опасения, что беспоповцы явятся врагами и преследователями Антония⁵²⁹. Опасность грозила ему не от беспоповцев, а совсем с других сторон.

Антоний приехал в Москву в трудное для раскола время, когда император Николай Павлович предпринимал против него решительные меры и шла уже речь об открытии Единоверия в самых средоточиях беспоповщинского и поповщинского раскола, на Преображенском и Рогожском Кладбищах. Понятно, что правительством было обращено особое внимание на прибывшего из-за границы нового раскольнического архиерея, как только получились о нем известия, и вскоре же последовало распоряжение о принятии надлежащих мер к его задержанию. У раскольников имелись надежные, испытанные средства ослабить силу этого распоряжения и оградить Антония от бдительного надзора полицейских властей, и средства эти были щедро употребляемы; но тем не менее пребывание Антония в Москве грозило ему большими опасностями, так что, проживши здесь со всеми предосторожностями великий пост и неделю Пасхи, он уехал из Москвы и начал укрываться по разным местам, – проживал большею частию в роще у какого-то лесника и в деревне Большой-Двор (Богородский уезд), откуда по ночам приезжал в Москву и ездил в другие места для служений и для поставления попов, о чем особенно заботился, следуя конечно наставлению Павла. В числе многих, поставленных им в первый же год по приезде из Белой-Криницы попов был и сделавшийся очень влиятельным впоследствии московский поп Петр Федоров Драгунов, крестьянин той самой деревни Большой-Двор, где Антоний часто скрывался⁵³⁰. Во время своих разъездов и особенно являясь в Москву Антоний, в видах предосторожности, обыкновенно надевал крестьянское платье, носил парик и употреблял другие способы для сокрытия своей личности⁵³¹.

Вообще, внешнее положение Антония в первое время по приезде его из Белой-Криницы в Россию было трудное и опасное; но не в этом заключалось главное, здесь ожидавшее его, огорчение. Внешние невзгоды, особенно преследования со стороны правительства, от которых притом всегда умел он охранить себя, могли даже послужить ему, и действительно послужили, на пользу, доставив ему в расколе репутацию гонимого и страждущего за веру. Другая и главная, ожидавшая его в России неприятность явилась не отвне, а из самых недр раскола, в лице первого российского епископа старообрядцев Софрония, и грозила бедами не ему только – владыке Антонию, а и всей новоучрежденной старообрядческой иерархии.

Немедленно по приезде в Москву, явившись к „главным членам московской кладбищенской церкви“ и представив им свои удостоверительные „документы“, Антоний дал известие и Софронию о своем приезде, просил его пожаловать для личного свидания, чтобы тогда и ему предъявить свои „документы“, в том числе подлинный Устав новоучрежденной Владимирской архиепископии, который ему, согласно распоряжению митрополита, надлежало подписать. Надобно полагать, что вместе с приглашением Антоний препроводил к Софронию и привезенную из митрополии грамоту на его имя, коею предписывалось ему „непременно донести архиепископу Владимирскому господину Антонию“ о поставленном им, Софронием, епископе, если таковый поставлен, если же не поставлен, то „удержаться“, предоставив сие новому архиепископу, и предписывалось также „своеручно подписать Устав, учрежденный на архиепископию Владимирскую“⁵³². Софроний в это время находился в Москве; но от свидания с Антонием отказался, а относительно привезенных им „документов“ объявил, что признает их фальшивыми, и немедленно уехал из Москвы, желая отклонить все дальнейшие попытки Антония к личному с ним свиданию. Вскоре потом, именно в марте месяце, он прислал Антонию обширное письмо с изложением причин, почему не может признать его в сане архиепископа Владимирского и почему даже все действия митрополии по учреждению архиепископии Владимирской считает незаконными. Письмо это он поручал Антонию препроводить подлинником в Белую-Криницу, к самому Кириллу⁵³³. Понятно, что Антоний был очень смущен такой враждебной встречей от Софрония. Если и не мог он, основываясь на том, что слышал в Белой-Кринице о Софронии, рассчитывать на особенную благосклонность и вполне мирные отношения со стороны этого последнего, то все-же никак не ожидал от него столь решительного, очевидно подготовленного и заранее обдуманного противодействия, направленного притом и против самой митрополии⁵³⁴.

Действительно, к начатой по поводу Антониева приезда в Москву борьбе с митрополией Софроний приготовился заранее.

Постепенное обнаружение враждебных отношений Софрония к Белокриницкой митрополии: дело казанского попа; посылка в митрополию недоуменных вопросов; вызов Арсения и пребывание его в Москве.– Поставление Виталия и письмо к Антонию.

Явившись первым и единственным в России старообрядческим епископом австрийского поставления, получив притом из митрополии дозволение единолично поставлять других епископов российским старообрядцам, Софроний возымел мысль стать во главе самостоятельной, независимой от белокриницкого митрополита российской старообрядческой иерархии, – наставить для России архиереев и попов с обязательством, чтобы находились в подчинении только ему одному, а с митрополией Белокриницкой прервать все сношения. Оттуда, из митрополии, он не вынес, очевидно, особого к ней уважения. Самого митрополита Кирилла, как полного невежду, он ставил ни во что и даже не стеснясь писал о нем впоследствии прямо в митрополию, что „главный ее хозяин“ находится „в слабом положении“. Павел же, которого он именно считал и называл „правителем митрополии“, мог внушить ему в указанном отношении только чувство соревнования: если Павлу удалось устроит такое дело, как учреждение Белокриницкой иерархии, то почему же он, Софроний, при достаточном тоже уме и довольной начитанности, не может осуществить замысла гораздо более легкого, – открыть особую, отдельную от митрополии, иерархию в России, указав достаточные, благословные к тому вины? От такого возмущения против митрополии и лично против ее учредителя – Павла не могло удержать человека, подобного Софронию, чувство благодарности, какою он обязан был и к митрополии и особенно к Павлу, главному виновнику его поставления в епископы. Напротив, воспоминание об оказанной ему Павлом услуге и о собственной вине перед Павлом, покровительство которого он приобрел посредством обмана, – это неприятное воспоминание еще более побуждало его разорвать связи и с Павлом и с митрополией. Если он медлил воспользоваться предоставленным ему правом посвятить еще одного, или двух епископов для России и с тем вместе начать свои действия против митрополии, то лишь потому, что личные материальные расчеты и интересы побуждали его возможно долее пользоваться выгодным положением единственного в России старообрядческого епископа, а также и потому, что сама митрополия еще не подавала удобного повода открыто восстать против нее. Известная, сочиненная Павлом, грамота Кирилла, в которой выражалось некоторое недовольство, что Софроний не действует по примеру Иосифа пшеницедавца, не показывает особой ревности к распространению иерархии, конечно, была ему неприятна; не мог он не знать и того, что в митрополию доходят жалобы на чинимые им поборы с попов. Но грамота была написана в самом миролюбивом духе, а по поводу жалоб за поборы никаких замечаний из митрополии еще не было, и потому предлогов, или поводов к пререканию с митрополией пока еще не представлялось. Но ко времени Антониева приезда в Москву, которым наносилось такое чувствительное поражение планам Софрония, у него накопилось уже достаточно данных, чтобы начать решительную борьбу с митрополией и ее „правителем“ Павлом, а вместе и с назначенным по распоряжению этого последнего новым российским архиепископом, которому осмелились даже подчинить его⁵³⁵.

Одного из своих попов, именно казанского Трофима, за разные его проступки – совершение незаконных браков, отречение от сана пред светскою властью, за предательство – Софроний подверг запрещению; а так как к этому времени Трофим еще и овдовел, то Софроний, основываясь на постановлении Стоглавого собора, потребовал, чтобы он постригся в монахи⁵³⁶. Трофим обратился с жалобой на Софрония в митрополию и, повидимому, не упоминая о главных винах, за которые был запрещен, указывал особенно на требование – идти в монастырь, которое находил весьма тяжелым и от которого просил его избавить⁵³⁷. Это было в 1851 году. 9-го июля этого года Павел собственноручно написал и отправил по почте к Софронию письмо, в котором советовал ему разрешить попа и дозволить, чтобы он по-прежнему служил в приходе. Письмо это инок Павел написал от имени Кирилла и Онуфрия, хотя с Кириллом, как видно по ходу дела, и не думал по обычаю, советоваться, зная, что никакого совета он дать не может⁵³⁸. А так как письмо отправлялось по почте, то из опасения, что оно может быть открыто, попавши в руки внешних (что и случалось)“, Павел, по обычаю, все содержание его изложил „под завесою коммерции“, а подпись Кирилла, в виду тех же опасений, сделал „не точным его именем“, но так, что для незнакомого показует (не Кирил, а) Кирилов от закручения конца“, также и у епископа имя на конце было закручено, да показуется чужим не Ануфрий, а Ануфриев“⁵³⁹. Все в тех же видах предосторожности Павел, как сам сознавался впоследствии, сделал эти подписи своею рукою, но, разумеется, приближаясь к действительному почерку Кирилла и Онуфрия. В этом, неожиданно полученном, письме Софронию представился первый удобный повод – показать митрополии свою самостоятельность. Здесь нашел он со стороны митрополита и его руководителя прямое нарушение одного из правил Стоглавого собора, на которое сам напротив, мог твердо опереться, а также незаконное вмешательство в его собственные епископские дела произвольным отменением учиненного им, как епископом, суда над подведомым ему священником. Кроме того, зная существующие в митрополии порядки и ту власть, какую присвоил себе Павел в распоряжении церковно-иерархическими делами, он был уверен, что все написанное Павлом от имени Кирилла написано без всякого с этим последним сношения, что и самую подпись митрополита Павел очевидно подделал сам. Все это Софроний нашел достаточным основанием, чтобы выразить митрополии свое недовольство полученным от Павла письмом и несогласие – подчиниться изложенному в нем требованию относительно попа Трофима. Письмо это, снявши с него копию, он отправил подлинником обратно в митрополию, без всяких объяснений, как не заслуживающее внимания, – „без ответа и без надписи“, – отправил с нарочным послом, которому поручил объяснить там, что значит это возвращение письма в подлиннике и даже объявить о сомнении относительно подлинности Кирилловой подписи под ними. Хотя посланный, говоря о подделке подписи, будто бы и сам „горел от стыда за таковое самомненное подозрение“, однако его посольство кончилось победой Софрония: прежнее требование относительно попа Трофима Павлу пришлось взять назад, и было, напротив, „поневоле послано от митрополии в отношении разрешения того священника другое распоряжение, согласное с правилами и волею запретившего“⁵⁴⁰.

С тем ли же посланным, или с другим, но уже по получении Павлова письма от 9-го июля 1851 г., писанного в защиту попа Трофима, Софроний отправил в митрополию-вопросы и прошении о самонужнейших церковных вещах“⁵⁴¹. Что побудило Софрония написать их и послать в митрополию? Какую при этом имел он цель? Повидимому, вопросы были написаны искренно; Софроний как будто желал именно получить от сведущих и авторитетных в митрополии лиц разрешение встречавшихся ему на практике затруднительных вопросов и, как свидетельствовал потом сам Павел, „приятельски просил посоветовать ему в его многих недоумениях“. Но с другой стороны, принимая во внимание характер Софрония, его высокое о себе мнение, как о человеке не менее Павла сведущем в церковных канонах, способном поэтому решать всякие недоуменные вопросы, и особенно имея в виду, как отнесся он потом к подученным из митрополии ответам, с большею вероятностию можно утверждать, что, наружно прикрываясь искренним желанием получить разрешение недоуменных якобы вопросов, он написал и послал их в митрополию с лукавым намерением – вызвать Павла на какие-либо неосторожные по поводу их суждения, в которых мог бы найти повод к отделению от митрополии за принятые ею новшества. На подобный исход дела Софроний мог смело рассчитывать, ибо во время своего, хотя и кратковременного, пребывания в митрополии имел возможность заметить, что Павел и его ближайшие сотрудники, увлекаясь своим авторитетом в расколе, дозволяли себе в отправлении церковных служб и в суждении о религиозных вопросах некоторое, недозволительное с строгой старообрядческой точки зрения свободомыслие, даже некоторое пренебрежение к укоренившимся в расколе обычаям, мнениям и правилам.

Итак, Софроний написал и послал на решение белокриницким думным людям, с искусительною целию, „вопросы и прошении о самонужнейших церковных вещах“. Всех „вопросов и прошений“ было двадцать⁵⁴². Из них получил особое значение следующий, третий по счету, вопрос, который и сам Павел почел за главный:

„Состоящие на службе старообрядцы имеют слабость брить бороды, иные в чаянии чинов и наград, другие за страх начальства, третьи по собственной воле, вследствие чего одни говорят, что следует принимать их на общение, ибо они на службе, другие сие отвергают, утверждая, что следует их исповедывать и приобщать (если покаются) только пред смертию. Принимая в соображение, что брадобрийцы именуются еретическими слугами, то не грешно ли нам будет молиться с таковыми, принимать на исповедь, сподоблять их причастия и прочих святынь? Впрочем прошу вашего соборного разрешения, принимать ли впредь здоровых брадобрийцев на исповедь и сподоблять ли их причастия, или отлагать исполнение сего до смертного случая? Или здравому, вычитав чин от ересей, дать исповедь, – и как есть на службе он и неотложно вскоре в том же брадобритии должен быть по его смыслу“⁵⁴³.

Посылая в митрополию на решение свои „вопросы“, Софроний просил кроме того, чтобы ему прислали кого-либо из священников белокриницких для ближайшего указания и руководства в отправлении церковных служб согласно существующему в митрополии чину, – и просил, чтобы прислали именно священноинока Арсения, который пользовался в митрополии некоторым значением, как поставленный в диаконы еще самим митрополитом Амвросием⁵⁴⁴. Уже то одно, что Софроний, три с половиной года прослуживши в сане епископа, просит из митрополии руководителя, который показал бы ему, как надобно отправлять церковные службы по чину, соблюдаемому в митрополии, показывает, что он действовал здесь с преднамеренною целию, – желал не учиться у митрополичьего посла, а подметить, так сказать, на самой практике какая-либо принятые и употребляемые в митрополии несогласия с изложенными в древлепечатных Служебниках и Потребниках, особенно чтимыми в старообрядчестве чинами и обрядами, чтобы поставить эти несогласия в вину митрополии и в достаточный повод к отделению от нее. Арсений, которого он имел возможность узнать во время своего пребывания в Белой-Кринице, быть может, казался ему особенно подходящим для этой цели человеком, имеющим наклонности к новшествам.

Хотя неприятное дело о попе Трофиме, в котором пришлось сделать уступку Софронию, и особенно выраженное этим последним подозрение о подделке кирилловской подписи, побуждали инока Павла соблюдать особую осторожность в сношениях с Софронием, однако он нашел нужным ответить на его „вопросы и прошении“, равно как удовлетворить его просьбу о присылке Арсения, не подозревая здесь каких-либо козней с его стороны; „хотя по малоумию моему,– говорил он впоследствии, обращаясь к Софронию, – но обаче по искренности к вашему вспомоществованию от чистой совести, елико Бог вразумил, написать вам поусердствовал“. Так как предполагалось не медлит отправлением Арсения в Россию и с ним именно послать Софронию требуемые ответы, то при составлении их Павел не входил в подробные и пространные объяснения, в чем и извинялся⁵⁴⁵. На все ли вопросы отвечал Павел и что̀ именно отвечал, равно как все ли „прошении“ Софрония исполнил и как именно исполнил, остается неизвестным⁵⁴⁶. На главный же вопрос о брадобриях, по собственному его объяснению, ответил так:

„На оное вопрошение в моем ответе отчасти разные вины были прописаны, яко требуется весьма опасного рассмотрения и тонкого рассуждения, в числе том и сие слово мною сказано: мнится ближайшее сему предмету свойство о соображении и рассуждении скопцов. Сиречь: как вольные скопцы воистину яко еретики под чин приемлются (понеже у них имеется такая особая и ересь), уже и во священный сан внити таковым вовеки возбраняется; а невольные скопцы, хотя той же грех имут, но зане такой ереси не мудрствующий, токмо неволею искажены, таковые с покаянием приемлются и во священный сан допускаются. Или якоже различие есть о убийцах вольных и невольных, и ратных. Тем убо и о брадобрийцах не тако просто поступать подобает, якоже в России некии весьма слабо мнят, за вину службы их легко извиняют и спроста к причащению принимают, а другие тех же но жестоко отягощают, сиречь православного верою и по насилию обритого равно еретику, или идолом пожершему причитают, тако под чин принимают, и потом, дóндеже браду не отростит, и при смертном случае от святого причастия возбраняют, и даже поминовения и погребения по нем творить запрещают. На таковое в России мудрование мои заключительные слова, в ответ написанные, суть следующие: Тем убо ни первых, ни последних суд право нам не мнится быти; средних же в вопросе сем не видится, что самое наиболее ныне требуется. Впрочем конечно на сие не возможно ограничиться, поскольку разные вины приключений с теми лицами бываемые не могут исчислиться. Дозде мой ответ за скопцов“.

Таким образом Павел в своем ответе о невольных брадобриях желал пройти средним путем между двумя крайними мнениями об них, существовавшими у старообрядцев и указанными в Софрониевом вопросе: он желал оказать им снисхождение, приравнивая их к невольным скопцам и убийцам, тогда как сам Софроний, очевидно, требовал строгого применения к ним определений Стоглавого собора о брадобрийцах, которые признаются здесь еретиками, и по смерти не достойными христианского погребения и поминовения. Таким свободным, пренебрежительным отношением к авторитету Стоглавого собора Павел давал Софронию оружие против себя.

Ответы для доставления по принадлежности вручены были Арсению, который 9-го октября 1855 года и выехал из Белой-Криницы⁵⁴⁷. В России пробыл он до половины января 1853 года. В течение двух с половиной месяцев он состоял в постоянных сношениях с Софронием. Первая же встреча между ними не обошлась без неприятности. Арсений, по поручению Павла, передал от имени последнего упрек Софронию за подозрение в подделке Кирилловой подписи на известном письме о попе Трофиме, прибавив, что даже посол его, Софрониев, „сгорел от стыда“, передавая в митрополии такую клевету на уважаемого всеми отца Павла, – и это Арсений говорил Софронию на Рогожском Кладбище, в присутствии конторщика Дмитрия Корнеева. Этим, конечно, он не мог расположить к себе Софрония, и без того уже настроенного к нему недружелюбно. Привезенные Арсением Павловы ответы Софроний принял также подозрительно и старался отыскать в них довод к обвинению митрополии в мнениях, противных древлеправославию. Такой повод и нашел он именно в ответе о брадобриях. Как истый ревнитель Стоглавого собора, столь чтимого старообрядцами, он усмотрел еретичество в мнении Павла, что невольных брадобриев можно принимать в церковное общение и допускать до причастия по примеру невольных скопцов и убийц. Приняв к сведению столь удобный предлог для обвинения против митрополии, он стал наблюдать с особой внимательностью за самим Арсением, не найдет ли чего сомнительного в его суждениях и действиях, – особенно следил за ним во время церковных служб, как он будет править их согласно с существующими в митрополии чинами, которые и прислан был указать,– наблюдал, не окажется ли в этих чинах какого отступления от древних, искони принятых и употребляемых старообрядцами. Арсений действительно сделал Софронию несколько указаний и наставлений, как нужно действовать согласно существующим в митрополии чинам. Так, по словам самого Софрония, он велел „с начала всенощного бдения, в Слава святей, креста кадилом не творить и в великий выход, Премудрость, прости, Свете тихий, тоже креста кадилом не творить“; и еще „народ в прокимен не кадить на клиросы“; также „за литургией, во время выхода, икон на царских вратах не целовать“. Находя в этих указаниях отступление от древних чинов, обдержно соблюдаемых старообрядцами в монастырях и на Рогожском Кладбище, Софроний сделал об этом замечание Арсению, и спрашивал его: откуда взято в митрополии так действовать, как он требует? Арсений будто бы ответил: „так делает отец Алексий Лужковский, из великороссийских, а мы по его“, и обижался, что Софроний его не слушает, „говорил предстоящим, что вызвали учить, а не слушают, буду жаловаться на это в митрополию“. В отмене стол важных, по его мнению, чинов, как изображение креста кадилом в указанное время, каждение предстоящих при возглашении прокимна, целование икон на малом выходе, а равно и в самой ссылке на попа Алексея Лужковского, человека подозрительного в глазах старообрядцев, и именно потому, что он был лужковским попом (хотя в то время быль уже пострижен Кириллом в священноиноки и возведен в сан игумена), этом Софроний нашел новый удобный предлог к обличению митрополии в отступлениях от древнего благочестия. Но особенно возмутился он, или притворился возмущенным, когда приметил ужасное якобы новшество, допущенное Арсением даже в отправлении чина литургии. Вот как, с напускным, повидимому, ужасом рассказывал об этом сам Софроний:

„По причащений тела Христова и боготворящей крови Арсений отер уста свои, поцеловал потир и зачитал вслух стих необычный: се прикоснуся устом моим, и прочая до конца. Я вслушался и говорю (значит, разговор происходил тут же у престола, во время службы): что ты это читаешь? Он говорить: стих. – Какой это? – Он повторил его. Я говорю: как же в Служебнике его нет? А он утверждает: у нас читают! или: мы читаем! Так я и умолчал, предполагая в мысли своей справиться о сем в Служебниках других выходов. И после сего старался я отыскать и видеть, где этот стих писан; но, пересматривая Служебники разных патриархов, не нашел, и весьма смущаюсь. Между тем и еще случилось служить с ним, и полагал: он не будет его читать, – тогда он видел, что я смутился об этом стихе нововымышленном. И как к этому время стало приближаться, внутренность моя стала трепетать и душа смущаться, потому что весьма этот стих не по совести. Итак причастился я; потом и ему подал из чаши владычней, и он принял, отер уста, поцеловал потир, и читал этот же стих, только потише и попоспешнее. А обличить, или удерживать не смею, по писанию. И так совершили литургию. Паки я начал со всевозможностью отыскивать, но не нашел. Горюю, смущаюсь и даже терзаюсь. Но на мысль пришло еще посмотреть в новом Чиновнике, печатанном при императоре Александре I-м. Подуча оный, начал в нем пересматривать, и нахожу и вижу, – эвтот стих: се прикоснуся и проч. есть в новом Чиновнике! И более уже смутился от сего, и старался отселе прекратить со Арсением службу и причащаться. Но еще раз, в необходимости, в дальном городе, служили вместе, и как стало приближаться к причащению, сделался я в великом трепете, и даже вострепетала вся внутренность моя от страха, – представляется на мысль, что не с еретиком ли я причащаюсь. Воздыхаю: Господи! потерпи, не погуби, не порази мене! отселе не буду с ним служить и приобщаться! Боюсь, не подпасть бы страшному Божию мщению и нестерпимому наказанию⁵⁴⁸.

По открытии такого ужасного новшества, принесенного Арсением из Белой-Криницы, Софроний почитал уже себя достаточно сильным, чтобы выступить, когда придет время, на борьбу с митрополией. Арсений был ему больше не нужен: он перестал с ним служить и даже начал обращаться очень сурово. Между тем и Арсений разузнал о Софронии кое-что весьма неблагоприличное. Так например оказалось, что он состоит в очень близких отношениях к некоей, молодой старице“, вероятно из числа скитниц Рогожского Кладбища, у которой в келье имел постоянный приют, или, как многозначительно выразился инок Павел, „приятную квартиру“, приезжая в Москву. У этой же „старицы“ привитал вместе с Софронием и Арсений, когда оба они находились в Москве, и Софроний поручил ей иметь наблюдение за Арсением, даже иногда запирал его у ней в келии под предлогом охраны от внешних властей, а в сущности за тем, чтобы воспрепятствовать его сношениям с московскими старообрядцами. В конце декабря и Софроний и Арсений были в Москве; но 1 января 1853 г. Софроний уехал и более уже с Арсением не видался; Арсений же на некоторое время оставался еще в Москве. Живя именно под надзором „молодой старицы“, в ее келье, он надумал под праздник Богоявления секретно сходить в Успенский собор, посмотреть здесь торжественное праздничное богослужение. „Старица“ узнала об этом и послала донос Софронию, прибавляя при том, что Арсений „похвалял и одобрял“ виденный в соборе богослужебный порядок. У Софрония прибавился чрез это новый предлог к обвинению белокриницких учителей в наклонности к „никонианству“. Наконец, нашелся и еще повод к тому. Арсений просил Софрония – за понесенные им труды по поездке в Россию наградить его наперсным крестом, причем объяснил, что давать такие награды в митрополии принято за обычай. Быть может по предложению самого Софрония он собственноручно написал даже и грамоту на крест, которую оставил Софронию для подписи, а серебряный наперсный крест купил в Москве, чтобы надеть, когда получит от Софрония грамоту. Грамоты Софроний не подписал, а засвидетельствованный Арсением обычай митрополии давать в награду наперсные кресты принял к сведению, как обычай новый, заимствованный от „никониян“, на который также можно указать в подтверждение, что митрополия заразилась новшествами.

Итак Софроний нашел уже достаточно предлогов для борьбы с митрополией, когда явится в том надобность, – и она явилась скоро. Не прошло и месяца по отъезде Арсения из Москвы, как сюда прибыл Антоний и прислал Софронию приглашение явиться на личное с ним свидание. От свидания с Антонием Софроний, как мы уже сказали, решительно отказался. Тогда же получив от Антония митрополичью грамоту, которою возбранялось ему далее пользоваться предоставленным прежде правом самостоятельно поставлять епископов для России и требовалось „своеручно подписать Устав, учрежденный на Владимирскую архиепископию“, и вместе с этой грамотой получив копию самого „Устава“, он увидел, что пришла пора выступать против митрополии, в защиту своей самостоятельности, так как учреждением Владимирской архиепископии и назначением архиепископа для России разрушались все его планы и надежды на верховенство в российской старообрядческой иерархии, – и он отважно вступил в борьбу как с митрополией, так и с присланным из митрополий архиепископом российских старообрядцев.

Теперь, решаясь на борьбу с митрополией, Софроний пожалел, конечно, что замедлил воспользоваться предоставленным ему правом поставить еще одного, или двух епископов для России: в союзе с таковыми, как своими ставленниками, он удобнее и смелее мог бы и начать и вести эту борьбу. Однако ошибку свою он находил возможным поправить: нимало не стесняясь полученной из митрополия грамотой, воспрещавшей ему ставить епископов по прибытии Антония, даже немедленно по получении этой грамоты, он поставил в епископы некоего Виталия, очевидно, преданного ему человека, но совершенно ничтожного, которого мог держать в полном повиновении. Кто был этот Виталий, – природный ли старообрядец, поставленный Софронием в попы, или один из беглых раскольнических попов, этого не знали и в Белой-Кривице. Любопытно, что поставляя Виталия в епископы, Софроний не назначил ему в управление особой епархии (хотя назвал его Новозыбковским, как назван был и Спиридоний), а оставил при себе в качестве священника. Виталий был нужен Софронию только как безгласный и покорный союзник в борьбе против митрополии, а делиться с ним властию и доходами он, очевидно, не хотел и теперь.

Заручившись таким образом и союзником-епископом, Софроний начал открытую борьбу против митрополии и нового ее ставленника Антония– именно упомянутою отсылкою к этому последнему обширного письма, которое, по прочтении, требовал в подлиннике, препроводить в Белую-Криницу.

Содержание Софрониева письма к Антонию.– Сношения по поводу этого письма между Москвой Белой-Криницей.

Письмо Софрония представляло собою именно обвинительный акт против Белокриницкой митрополии, изложенный по поводу назначения и прибытия в Москву нового архиепископа российских старообрядцев. В начале Софроний обращается к этому последнему, не желая однако называть его даже по имени, излагает ему причины, почему не нашел возможным принять его приглашение видеться с ним лично⁵⁴⁹.

„Прибывшую из чужих стран духовную особу сим уведомлением достопочтеннейше имею честь почтить. По прибытии вашем я не мог видеться с вами и доселе; но не без скорби для меня сие. Причины же, каковые не допустили до свидания, имею вам о них с душевною признательностию изъяснить, как по самому званию и сану святительства моего и чистой совести воображаю, аки пред самим Всемогущим Богом моим: приимите за истину и сущую правду“.

Причины эти Софроний указывал именно в соблазнительных новшествах, в противных древлеправославию мнениях и в незаконных действиях митрополии, дознанных им из наблюдения над Белокриницким послом – Арсением, из присланного Павлом письма и из самого учреждения Владимирской архиепископии.

Начинал Софроний изложением новшеств, замеченных за Арсением. „За несколько месяцев пред приездом вашим, т. е. Антониевым) вызывали мы просьбою нашею из митрополия, для научения службы всей, кого-либо из сведущих, отца Савву, или отца Арсения, в уважение коей прислали отца Арсения, которого встретили и приняли с почтением,– и потом, по долгу христианскому, соборне приступили к богослужению“. Так начинал Софроний; а затем описывал как Арсений запрещал ему творить крест кадилом при начале всенощной и на входе, не велел кадить за прокимном, и особенно как он по причащении читал новый, из „никонианского“ Служебника заимствованный стих: се прикоснуся и проч. Об этом последнем новшестве, которому усвоял особенную важность, Софроний, делал заключение, что, по его мнению, сам Арсений не мог ввести его в употребление, а научился ему, конечно, в митрополии, где его начали употреблять из подражания „никониянам“: „И обмыслил я, – этот соблазн тяжкий для церкви и раздор умолчать до Алимпия, или до Павла (т. е. до свидания с ними), – с большими должно говорить и исправлять, а ему (Арсению) умолчать. И размышляю доселе еще: когда это они ввели себе в литургию стих новый? При рукоположении моем не было, (сам я не читал) и не слыхал, да и при мне ни разу Арсений не служил. А если бы он теперь в митрополии не читал нового Служебника стих, то не дорогою же, ехавши к нам, выучил его наизусть. Удивительно!“ Далее он довольно заметно высказывал подозрение, что этот „соблазн тяжкий“, вместе с прочими новшествами, заимствован митрополией от лужковского попа Алексея: „да и о тех новостях он (Арсений) сказал, что так делает отец Алексей лужковский из великороссийских, а мы по его“. – „И за такими церковными соблазнами, – продолжал Софроний, – еще дал он (Арсений) о себе заключение“, что он вообще заражен „никонианскими“ новшествами. В подтверждение такого „заключения” Софроний указал именно на посещение Арсением Успенского собора в навечерие Богоявления и на домогательство получит наперсный крест. Об этом последнем обстоятельстве он писал: „Но сей обычай украшать и награждать священников – не православной церкви, и здесь, в России, утвержден только императором Павлом И-м, в древних же уставах церковных и правилах нигде не положено. Арсений же уверял, что в Белокриницкой митрополии обдержно многие награждены наперсными крестами, которые возлагают по заамвонной молитве во время литургии, с прочитанием нововымышленного аттестата“.

Переходя за сиг к изложению неправильных мнений и действий инока Павла, „правителя митрополии“, Софроний писал:

„Еще Арсений же принес из митрополии за подписом и с ведома митрополита суждение, писанное рукою правителя митрополии Павла, о брадобриях вольных и невольных, примененное к скопцам, так как скопцы невольно приняты церковию в сообщение, равно и в рассуждении том и брадобрии невольные принимаются церковию в сообщение. Но подобного суждения св. отец нигде нет, а посему и согласиться не могу на принятие в сообщение невольных брадобриев. Скопление есть вещь закрытая, и может быть известна одному тому лицу и духовному его отцу; а брадобритие есть вещь открытая и всем видимая, может весьма соблазнить православных христиан, и при сообщении церковь сделает приобретение одного брадобрия, а тысяцу расточит ненавидящих брадобритие! Да и с какою же совестью святитель будет причащаться чаши Господней и с тем, кто имеет явно на себе образ еретичества? И размыслить опасно, какой будет повод христианам к брадобритию: не всякий христианин может различить добровольного с невольным брадобрием. И таковый еретической недуг свободно разольется во все христианство. Хотя и сказано в Евангелии: подобает бо и соблазнам приити; но обаче горе тому, имже внидет соблазн. Да и по смерти брадобрия должно наравне с христианы отпевать и помин творить. Все сие вопреки будет св. отец правилом“.

Не преминул Софроний повторить в письме и свое обвинение Павла в подделке Кирилловой подписи, нимало не стесняясь сообщением Арсения, что даже собственный его, Софрониев, посол „сгорел со стыда“, когда в митрополии высказал такое его подозрение против Павла:

„Прежде же сего, по проискам неповинующихся вполне правилах св. отец и святительской власти, о запрещенном по правилам священнике казанском Т(рофиме), Павел из митрополии решился по силе написать оному священнику разрешение, которое сам подложно подписал почерком руки г. митрополита, и когда был обличен Павел в том подлоге чрез Алимпия, тогда и поневоле прислано от митрополита в отношении разрешения того священника другое распоряжение, согласное с правилами и волею запретившего“.

И вот как заключал Софроний это свое изложение дознанных им вин за митрополией:

„После таковых святотатственных подлогов и подписов, в особенности происходящих (к стыду и соблазну церкви Христовой) от правителя митрополии, какой правды будем ожидать и вероятности в делах, присылаемых митрополиею? Таковыми ли должны быть опасные блюстители древних отеческих законов церковных? Дивлюся сему неосмотрительному распоряжению старейшин митрополии, каковым двуверам поручают важные церковные дела и посылают посланниками в другие страны для исправления церковных дел и учения служителей Христовой церкви! В своей области епископ есть страж и пастырь, должен неусыпно бдеть, да не вместо овец во двор овчий приведет козлов и в коже овчей самых волков.

„А посему паки обращаюсь к вашей духовной особе. Так как он, Арсений, был прислан в степени митрополитского посланника, то обнаружил в себе вышеозначенные неправославные соблазны церковные и Павловы о брадобритии суждения и подложные подписи подали повод иметь сомнение и к учрежденному уставу на Владимирскую архиепископию, в справедливости оного, и к вашей духовной особе, как в отношении вашего исповедания, равно и рукоположения. Руководствуясь 33 правилом св. Апостол, предлагаю при сем особые вопросы“.

Эти особые вопросы имели значение обвинительного против митрополии акта собственно за поставление Антония, так как здесь, хотя в обычной у старообрядцев форме вопросов, представлены доказательства незаконности его поставления в архиепископы для российских старообрядцев и учреждения Владимирской епископии. Главным доказательством поставлялось то, что митрополия, вопреки церковных правил, совершила все это без сношения и предварительного на то согласия прочих, за границею обретающихся, епископов, число которых он возводил до четырех, неоднократно и настойчиво упоминая, что в России, кроме его, Софрония, есть и еще епископ. Для того, чтобы иметь возможность сослаться на двух российских епископов он и поставил, как мы сказали, незадолго пред сим Виталия. В виду особенной важности вопросов в деле Софрония приводим их вполне:

„1. Из полученной от вас копии мною Устава, учрежденного Белокриницкою митрополиею, не видно, на основании каких правил именно оный Устав учрежден. Правило же 34 св. Апостол воспрещает старейшему, рекше митрополиту, или архиепископу, без власти всех епископов ничтоже творити такового, полезного ради соединения и соблюдения любви. От российских же епископов воли на то не требовано, и не было“.

„2. По какой причине митрополия предварительно не испросила согласия на избрание и поставление архиепископа Владимирского от епископов российских, ни личного, ни письменного? Правило же 1-го вселенского собора 4-е повелевает и не пришедшим сущим всем в области епископам писанием грамот сложитися на избрание к пришедшим епископам и суд избрания творящим. И 19 правило Антиохийского поместного собора, и Карфагенского собора 40 правило, и 6-го вселенского собора правило 3 такожде повелевают“.

„3. Архиепископ Владимирский поставлен в предел народу, находящемуся под властию епископа Симбирского, без воли его. Правило же 98 Карфагенского собора повелевает в таковые пределы поставлять епископа по воли того епископа, в егоже области церковь та, инако не приимут“.

„4. Имела ли в виду митрополия, при поставлении Антония во епископа, второе правило 1-го вселенского собора, в толковании которого сказано: „яко новокрещенного несть достойно вскоре поставити епископа, или пресвитера, да не яко новопосажден ослепе, в прегрешение падет и сеть диаволю“. Если имела, то почему вопреки тому правилу новокрещенного поставили во архиепископа, что̀ сомнительно и противозаконно?“⁵⁵⁰

„5. По каким правилам митрополия в двух лицах, т. е. митрополита и епископа, Владимирскую архиепископию учредила и на оную изложила Устав, избрала и поставила и послала архиепископа, предварительно не согласившись с своими архиепископом и епископом задунайскими и двумя епископами, в российских пределах находящимися, противу апостольских и соборных правил? Покажите благословную вину. Ибо, как известно, в турецкие владения, где пребывают архиепископ и епископ задунайские, беспрестанное имеет сношение митрополия с теми пределами. Также и в Россию по нескольку раз в году присылает митрополия за милостынею. И Арсений за три месяца только прислан был к нам до приезда Владимирского архиепископа. Следственно очень есть возможность предварительно сделать сношение митрополии с другими епископами о таковом знаменитом событии, в церкви нашей сбывшемся. А по сему и нет никакой необходимости делать таковые дела двум лицам, без согласия других четырех епископов в нарушение всех правил“.

„6. Могут ли таковые учреждения делать, без согласия других епископов, только два лица, проживающие в митрополии, сиречь митрополит и епископ, без других епископов, подведомственных митрополии? Если могут, то покажите, на основании каких именно правил“.

„7. Какие именно законные причины побудили митрополию отстранить от участия в учреждении Владимирской архиепископии и в избрании и поставлении на оную архиепископа, задунайских архиепископа и епископа и двух епископов российских, и могу ли я на утвержденном уставе подписаться прежде архиепископа задунайского? Все сие покажите на основании апостольских и соборных правил“.

Изложив в письме эти вопросы, Софроний нашел нужным вслед за тем привести разные, хорошо знакомые старообрядцам, обыкновенно приводимые ими в обвинение православной церкви за мнимое нарушение ею древних чинов и обрядов, свидетельства святых отец и старопечатных книг, строго воспрещающие нарушать, или изменять церковные установления: эти свидетельства он привел теперь в обличение и обвинение митрополии, допустившей указанные им нарушения древних чинов и постановлений, и в оправдание своего против митрополии возмущения.

„Вникните опасно и прилежно, – писал он дальше Антонию, – во все вышеприведенные священные св. отец слова и обмыслите, как не быть мне осторожну и осмотрительну, видя несохранение и неисполнение священных правил и законов церковных, ктому же и обманы и возникающие еретические между пшеницею плевелы и неправославные мудрования? Но не благоволи Бог таковым укоренитися: неизреченным своим промыслом изобличает, и несомненно верую, что при самом начале оных всесильною своею десницею исторгнет и очистит свою св. церковь от еретических соблазнов и сетей. Может быть до прибытия (как я полагал о сем молчать) Павла, или Алимпия вящшее бы зло возрасло; а теперь вместо их предварили вы своим прибытием: то и спешу донести об арсениевых делах, присовокупляя при том и о прочем. И прошу вашу особу о всем сем довести до сведения непременно митрополии Белокриницкой и сообщит все вышеписанное в подлиннике. Также и за отсылкою сего письма к вам, даю знать другому епископу, находящемуся в России, а равно и всему священству, с прояснением вышеписанного дела, дабы всем было ведомо для любовного соединения в делах церковных. А некоторым уже и объявил, а наипаче отцу духовному своему, кои удерживают меня не сближаться с вами, просят и умоляют слезно, и они детей своих духовных не благословляют. До получения же от вас из митрополии особого, помимо вас самих, на мои объяснения и вопросы доказательного в законности в отношении вашего поставления и учреждения Владимирской архиепископии ответов и уведомления, я не могу со всеми рукоположенными мною с вами иметь соединение и подписать учрежденный Устав на Владимирскую архиепископию. Без подписа же моего вы не можете вступить в действие архиепископства во Владимирской архиепископии, находящейся в пределах моей епископии, по вышеизложенному правилу 98 Карфагенского собора, по силе данной мне от митрополии в 1849 году генваря месяца грамоте, в которой изъяснено: „и вы тогда получите о том особое предуведомление“. Но я никакого не получил от митрополита о вас предуведомления“.

Препроводив письмо к Антонию, Софроний действительно постарался распространить его в копиях („окружным чином“, как выражался Павел) среди старообрядцев, особенно московских, чтобы отклонить их от общения с Антонием и поселить подозрение относительно митрополии. Так между прочим он послал копию письма некоему Морковкину, которого называл „мужем имущим разум просвещенный св. писанием и дух премудрости“, и просил его познакомить с изложенным в письме Федора Свешникова, так как „он с племянником своим усиливается, с прикрытием означенных новшеств от всех христиан, оного Антония вторгнуть в церковь Христову“⁵⁵¹.

Антоний был весьма смущен, увидев из письма Софрония, какого ожесточенного противника встретил в его лице; самое же письмо, согласно требованию Софрония, признал необходимым послать в митрополию, при чем с своей стороны написал Павлу, какие смуты производит Софроний среди старообрядцев и какие позволяет себе противозаконные действия. Надобно полагать, что тогда же послал он в митрополию полученную от кого-то, собственноручно писанную Софронием, тетрадку, в которой содержались: а) выписки из книг „о воздании чести духовным“, где много говорится о обязанности прихожан давать с усердием доходы священникам, и б) копия изданного Софронием „акта о составлении церковного капитала“. В этом любопытном акте, составленному „по благословению преосвященнейшего епископа кир С(офрония)“, говорилось, что капитал этот, „как часть Христова, должен быть храним и расточаем вышеупомянутым архипастырем, а равно и преемниками его, на поддержание бедствующих православных церквей, на проезды по делам церковным, на сооружение церквей и церковных вещей, на содержание архиереев и недостаточествующих в доходах священников, а также и на жалованье дияконам, равно на пропитание вдов и сирот, и на прочии случаи, на кои укажет духовная надобность“. Для составления капитала, имеющего повидимому такое важное и полезное назначение, священники, „имеющие впредь отправлять в Москве, на Рогожском Кладбище, службы и требы“, обязывались „представлять его преосвященству от всего дохода своего половинное число, по тому уважению, что здешний ручей прихода не в пример обильней бежит прочих источников; пребывающие же в иных местах должны доставлять к нем у от всего дохода своего третью токмо часть“. Под актом священники обязывались собственноручно подписываться, а солгавшим и преступившим это обязательство угрожалось участью Анании и Сапфиры „издших пред ногами св. Апостол“⁵⁵². Этот, собственноручно писанный Софронием, акт, не смотря на благонамеренную повидимому цель его, мог служить уликой против Софрония в тех поборах с попов, о которых уже было известно в митрополии: потому-то Антоний и препроводил его в Белую-Криницу. Письмо Софрония с своими к нему приложениями Антоний не решился посылать через почту из опасения, что оно будет прочитано и перехвачено, а отправил в митрополию с нарочитым послом. В тоже время и некоторые из московских старообрядцев, ставшие на сторону Антония, по прочтении Софрониева письма к нему, послали в митрополию жалобы на Софрония за чинимое им возмущение против архиепископа и с своей стороны также извещали о разных противозаконных действиях его, налогах на священников, о приращении доходов процентами, об освящении какой-то церкви без совершения всенощного бдения и др. Так как письмо московских старообрядцев было послано через почту, то и пришло в Белую-Криницу гораздо раньше, чем явился туда Антониев посол.

От Арсения, возвратившегося из России, Павел знал уже о разных притязаниях Софрония и недружелюбных отношениях его к митрополии⁵⁵³. По мог он поэтому надеяться и на мирную встречу его с отправившимся из Белой-Криницы Антонием, у которого должен был находиться в некотором подчинении. Но полученные от „московских купцов“ вести об открытом восстании его против Антония и митрополии превзошли все ожидания Павла и причинили ему большое огорчение. Они были тем прискорбнее, что пришли в такое время, когда Павел едва лишь успел развязаться с неприятным делом о Спиридонии. Однако Павел еще думал и надеялся подействовать на Софрония убеждениями и просьбами о мире, – 21 мая написал и послал к нему „примирительное письмо“, в котором выражал свое сожаление, что Софроний без всякой законной причины так немирно отнесся к Антонию, и убеждал его действовать в союзе и согласии с этим последним, если же усмотрит в его действиях что-либо подающее повод к „претензии“, то обращался бы (как писал он под „покровом коммерции“) не к „Борадатову, а к главному хозяину“⁵⁵⁴.

„Примирительное письмо“ Павла ни мало не умирило Софрония, напротив ожесточило еще более. Увидев из него, что в митрополии еще но читали его пространного письма к Антонию с изложением оснований, почему он не может иметь с нею общения, и заподозрив, что Антоний не исполнил его требования – препроводить оное подлинником в Белую-Криницу, а только послал туда жалобу на него, Софроний воспылал великим гневом и выступил с новыми обвинениями против митрополии. В июне месяце он сам отправил туда свое „пространное“ письмо к Антонию, – и отправил по почте, нимало не стесняясь тем, что его могут прочесть и перехватить. К письму он приложил еще и дополнение. Здесь, обвиняя Антония в сокрытии письма, он объявлял, что ни с ним, ни с митрополией в общении быть не может, что его собрат, епископ Виталий, и решительно уже отступил от митрополии; а в ответ на Павлово „примирительное письмо“ писал, что „главный хозяин“, к которому предлагают ему обращаться в случае „претензий на Борадатого“, сам находится „в слабом положении“, что вообще „строители (митрополии) очень не благонадежны“, „влагают гнилые бревна, заимствованные из пустого дома, о коем сказано: се оставляется дом ваш пуст⁵⁵⁵. Наконец, он решительно требовал, чтобы Антония вовсе удалили: „удалите его, и возведите другого на архиепископию, законно и правильно, – тогда дела пойдут своим порядком и тишина церковная восстановится навсегда“. Этим делался очевидно намек, что „церковная тишина восстановится“ и „дела пойдут своим порядком“, если вместо Антония митрополия назначит в архиепископы самого Софрония, что и будет – законно и правильно. В дополнении Софроний указал также и новые вины за митрополией: возведение Онуфрия в священные степени ранее якобы узаконенного возраста, возвращение священства изверженному попу Алексею (лужковскому) и возведение его даже в игумены Мануиловского монастыря, при чем „достойного игумена свергли“; кроме того, в особой выписке, указывал „обычаи церковные“, принятые митрополиею, из церкви инославных“, именно употребление митры и саккоса⁵⁵⁶.

В июле 1853 г. подучен был в митрополии посланный Софронием экземпляр его письма к Антонию, с дополнениями. Почти в тоже самое время прибыл туда Антониев посол с другим экземпляром письма. Прочитав все присланное и убедившись в сериозности Софрониевых замыслов против Антония и митрополии, Павел, только что успокоившийся немного после суда над Спиридонием, должен был с крайним огорчением начать новый, грозивший большими опасностями для иерархии, суд над Софронием.

Приготовления к суду над Софронием: составление обвинительных против него актов; содержание Павлова „Объяснения“.

Составление приготовительных актов для суда над Софронием стоило иноку Павлу многих и долгих трудов: собственноручно написано им для этой цели нисколько больших тетрадей в лист, которые носят на себе ясные следы самой тщательной и осторожной работы, видно, что Павел очень заботился, как бы не сказать чего-нибудь такого, чем Софроний мог бы воспользоваться в свою защиту⁵⁵⁷. Какие именно акты требовалось составить, указание этого Павел нашел в самом содержании Софрониева письма. Так как свои обвинения против митрополии Софроний основывал на указанных им, противных древлеправославию, действиях Арсения и Павла, на незаконном якобы поставлении Онуфрия в епископы и особенно на поставлении Антония без сношений с задунайскими и российскими епископами, то прежде подробного, обстоятельного по пунктам разбора всего Софрониева письма, который предполагалось сделать от имени Кирилла, Павел находил нужным получить от Аркадия Славского и Алипия Тульчинского отзыв, что они признают поставление Антония правильным и законным, а Софрониевы возражения против него неосновательными и даже неразумными, потом получить и представить объяснение Арсения по поводу взводимых на него вин, и сделать свое собственное против всех Софрониевых обвинений, а также получить показание и от Онуфрия о возрасте, в каком принял он епископский сан.

По существу дела большую важность должен был иметь отзыв Аркадия, архиепископа Славского, и епископа Тульчинского Алипия. Инок Павел утверждает, что действительно обращался к ним с просьбою о сообщении такого отзыва об Антониевом поставлении и Софрониевых против него возражений, при чем, конечно, должен был изложить эти возражения во всей подробности, или сообщить даже копию Софрониева письма, и что действительно задунайские владыки прислали ему желаемый отзыв. Но нельзя не заметить, что тогда было очень неудобное время для взаимных сношений между Белой-Криницей и Славским скитом, так как начиналась уже восточная война, и некрасовцы с своими архиереями были заняты исключительно ожидавшею их участью в виду приближавшихся к Добрудже русских войск. Поэтому трудно сказать с полною решительностию, справедливо ли инок Павел утверждал, что к октябрю 1853 года в Белой-Кринице уже был получен от Аркадия и Алипия неблагоприятный для Софрония отзыв по его делу, на который, как увидим, он делал ссылки в документах⁵⁵⁸. С Арсения, по уверению Павла, взято было формальное, письменное показание относительно взведенных на него Софронием обвинений, на которое, а больше, кажется, на словесные объяснения, делаются неоднократно ссылки в документах⁵⁵⁹. Наместник же Онуфрий собственноручно написал свое показание о том, в каких летах удостоен поставления в епископы, и это показание его целиком вошло в полный разбор Софрониева письма, названный „Изложением“⁵⁶⁰. Наконец сам Павел сочинил пространное „Объяснение“ на взведенные на него Софронием якобы „клеветы“⁵⁶¹. О содержании этого, искусно и весьма тщательно составленного, „Объяснения“, прежде всего и следует сказать.

Павел начинал его, как и следовало, обращением к Кириллу, которым, предполагалось, были требованы и получены объяснения от всех соприкосновенных к делу лиц; но сейчас же перешел к личному препирательству с самим Софронием, – и переход этот сделал весьма неудобно. „Если бы, – писал он, обращаясь к Кириллу, – доносы касались до меня токмо единого, тогда бы объяснение мое было кратко и не ино что̀, как только: Господи! даждь милость ненавидящим мя и враждующих ми и оклеветающим мя... Но когда епископ Софроний проискивает чрез мою и прочую всякую постороннюю вину навести безвинно на вашу святейшую главу, сиречь каким-либо посредством удостоить вас со всем местным вашим священным собором церковному изъобщению и оторваться ему от зависимости вашего права в сатанинскую бездну самоволия: того ради (?!) прошу, позвольте мне обратиться прямо к его преосвященному лицу“. И начинаются действительно личные объяснения с самим Софронием. Указанная Павлом причина только требовала от него подробных объяснений по поводу Софрониевых изветов, и объяснения эти он мог удачно изложить, обращаясь к самому Кириллу, а не лично к Софронию. Форму личных объяснений с этим последним Павел избрал, очевидно, как самую удобную, чтобы высказать накопившееся в душе негодование против него. Эти свои личные объяснения с Софронием Павел изложил в трех статьях. А прежде, как бы в виде предисловия, сделал следующее обращение к Софронию:

„Какая неприязнь столь сильно и неожиданно поколебала вашу преосвященную совесть? Вскую вы на ничтожного мене, Павла, обаче доброжелательного вашего рекомендателя, начали изливать, аки реки, от ваших уст неправедные и небылые пороки? По крайней мере вспомнили бы оное былое, еже в бытность вашу у нас: какое посредство уверяло нас о вас? не было ли в том заверении с вашей стороны подлога, сиречь за моего друга, друга такого, которому одолжена нынешняя наша иерархия вся, а от него неким посредством и вы тогда, как неизвестные люди, чрез чью рекомендацию облеклись в верность человека достойного? Но оставим ныне о прошедшем, ибо предстоит дело о настоящем.

Написав это, Павел однако рассудил, что упрекать Софрония в обмане, посредством которого он получил епископство и успеху которого сам же именно способствовал своей „рекомендацией“, весьма неудобно, как в собственных личных интересах, ибо себя же обличал бы в недозволительной опрометчивости, так и в интересах иерархии, в которой первые же, на Россию поставленные, епископы оказывались обманщиками. Поэтому он зачеркнул все, напечатанное у нас курсивом, и ограничившись только кратким напоминанием былого, прямо обратился к „настоящему“, именно к рассмотрению Софрониева извета за мнение о брадобриях. Напомнив Софронию, что сообщал ему это мнение свое по его приятельской просьбе со всею искренностью, Павел продолжал:

„Но если оное мнение вам показалось неугодно, то кто вам возбранит оное бездейственно оставить? За что же дружеской совет укорять и неприятельски враждовать? Ибо несть то и быть не может с моей стороны к нам приказание, или узаконение, но токмо по вашей просьбе приятельское вспоможение. Однако, возьмите о сем предмете подлинное мое к вам восписание и с добрым и правым вниманием прочитайте, а преосвященною вашею душою не кривляйте, тогда наверно о обрящете не вредное, но полезное. Аще ли же некий прах неприязни ваши очи и совесть запорошил: то лучше представить оный мой к вам ответ на соборный беспристрастный совет, и уповаю, что ваше преосвященство скорее посрамится, нежели мое мнение отринется. Ибо я добре вем, что о сем предмете вам отвещал, никакого пристрастия не имел, и ни надесно, ни налево не кривлял, – а именно ваше и мое мнение зде повторю“.

И действительно приводить, что̀ писал Софроний о брадобриях в своих вопросах и что сам отвечал ему. Но так как в этом своем ответе о невольных брадобрийцах, относительно которых предлагал держаться среднего пути между двумя крайностями в суждении об них, какие указаны были у Софрония, Павел, по его сознанию, слишком кратко сказал о предлагаемом среднем пути, то теперь нашел нужным сделать следующее дополнение:

„Хотя я намерен был тогда о средней меры(е), еже именуется царский путь, и без вашего вопроса предложить вам свое мнение пообстоятельнее, то-есть: что лучше о пришедшем на покаяние нашем единоверном брадобрийце, рассудя смотря по исповеди его, аще в догматах веры не погрешил, аще беспристрастно и безынтересно он впал во оно искушение, а токмо по насилию власти, за страх мучения браду свою брил: но уже когда свободен и ктому обещается не бриться (а точно ли он обет сей исполнит, или не исполнят, о том, кажется, никто испоручиться не может, но несодеянное провидеть подобает предоставить единому Богу). Доброе же его обречение объявить церковному собранию, дабы не было соблазну, и тогда дать ему позволение – стоять в церкви на общем богомолении. А по меры(е) епитимии, рассуждением настоятеля, от святыни удержится до отращения ли брады, или дальше. Только бы не было бесчеловечно в лишении святых причащений до самой смерти, еже по святым соборным правилам не возлагается даже и на самых отступников Христовых, бывших неволею во идолопоклонстве, токмо на самовольных. Этих средних мер я тогда выразить вам не мог по случаю, что ожидаемая оказия время не терпела, о чем тогда же я вам извинился: посмотрите в ответе о антиминсах⁵⁶².

„Но вы, г. епископ Софроний, не усрамились распубликовать о сем предмете на Павла совсем в противном смысле, сиречь в вину ереси, как явствует и из вашего доноса чрез г. а(рхиепископа) А(нтоня). Да еще присовокупили в тую же вину и самого г. митрополита, так как бы его самого суждение вам конечно в руководство посланное, в чем г. митрополит вовся нимало и не участвовал, и в том моем к вам о брадобриях отношении даже и единого слова за митрополита не было“.

„О, преосвященная главо! Где ваша совесть?... Удивление мя крайнее обдержит! Тем убо и ожидаю вся сия соборному суду предложить на среду: подобает ли епископу Софронию за мое вышеозначенное мнение, по простодушию (?) моему в доброжелательное вспоможение ему посланное, такими еретическими титлами вознаграждать, да еще и самого г. митрополита, вовся к сему мнению неприкосновенного, виновником осуждать и ко отлучению церковному назнаменовать, да в нюже меру мерит, не возмерится ли самому, по глаголу Христову“.

Так заключил инок Павел первую статью своего „Объяснения“; во второй однако он продолжал речь об том же предмете, именно рассматривал высказанное самим Cофронием мнение, что если брадобрия „и по смерти уже наравне с христианы погребать и помин творить“, то „сие вопреки правил святых отец будет“. Против этого Павел возражал:

„По сему собственно вашему мудрованию и на самом конце жития никто из православных верою от невольных брадобрийцев⁵⁶³ уже к тому не может в число православных приобщен быть ни чрез какое покаяние, сиречь таковый уже но только лишен святого причащения и при самом смертном случае⁵⁶⁴, но и последнего погребения и причащения. Да что скажет г. епископ Софроний, если он сам попадется в руки противных и обриют ему бороду, чего Боже сохрани, и будет притом вскоре одержим болезнию, да не отращенною брадою и умрет? – то заповедает ли о себе таковое свое мудрствование на самом деле исполнить? Аще тако хощет: о, страшного и богоненавидимого отчаяния! – о чем всяк, иже неповрежденной рассудок имеющий, смело скажет, что догмат сей отнюдь но есть православной церкви⁵⁶⁵; но яве есть, что от древних чистых еретиков новатианов, которые даже и поневоле от веры отступльших не приимали на покаяние. Зри о сем в книге Барония, лето Господне 254, под числом 13-м“.

Вслед за сим приведена подлинная выписка из Барония, и в заключение говорилось, что если новатиане были извергнуты из церкви и учение их проклято, „то епископ Софроний, обращающихся на покаяние, не еже Христа отвергшихся, но токмо поневоле брады бривших не прияемля, и при смертном случае лишая святых таин, а даже и самого конечного погребения и поминовения, какому осуждению повинен?...“.

Несомненно, что инок Павел рассуждал правильно, – возражая Софронию, он готов был, как можно догадываться, признать достойными общения церковного, причащения св. таин и христианского погребения даже не невольных брадобрийцев, „аще в догматах веры не погрешают“ и принесут покаяние в грехе брадобрития. При других обстоятельствах он этого, конечно, не сказал бы; но здесь, увлеченный полемикой, проговорился, и этим далеко отступил от строгости раскольнического учения о брадобритии, ибо смотрел на него почти уже с „никониянской“ точки зрения, что Софроний, в качестве истого старообрядца, мог удобно обратить в обвинение против него и против митрополии, им, управляемой“. Условием для принятия брадобрийцев в церковное общение Павел полагал только сохранение ими „догматов веры“; но он забыл, что с раскольнической точки зрения бриющий браду eo ipso (этим самым) есть уж „погрешающий в догматах веры“, ибо небритие брады есть именно догмат раскольнической веры. Ссылаясь потом в оправдание брадобрийцев на соборные и святоотеческие правила о новатианах, он забыл, или намеренно умолчал о правиле Стоглавого собора, которым брадобритие признано за ересь и брадобрийцев воспрещено даже удостоивать христианского погребения. Софроний, как и все истые старообрядцы, напротив твердо помнил это правило, на нем утверждался в своем мнении о брадобрийцах (чего Павел как будто и не приметил) и одним указанием на явное противление столь уважаемому старообрядцами правилу Стоглава мог легко опровергнуть все, в сущности справедливые и христиански снисходительные, рассуждения Павла и объявить, что справедливо обвинял его в еретичестве, а управляемую им митрополию в наклонности к „никониянским“ новшествам, с чем ревнители раскола должны будут согласиться. Вообще, мы видим здесь борьбу между истым представителем раскола, каков был Софроний, и старообрядцем, уже несколько тронутым новшествами, наклонным к свободомыслию, понимающим некоторые крайности раскольнических учений и готовым отказаться от них, каковым и был действительно инок Павел.

В третьей статье „Объяснения“ Павел возражал против того места в Софрониевом письме, где говорилось о разрешении запрещенного казанского попа Трофима, что его „сам Павел подложно подписал почерком руки г. митрополита“, что „был обличен Павел в том подлоге чрез Алимпия“ и что „по таковых святотатственных подлогах и лживых подписах, в особенности происходящих (к стыду и соблазну церкви Христовой) от правителя митрополии, какой будет правды ожидать“ и проч. Это был пункт особенно чувствительный для чести Павла и особенно щекотливый, так как в словах Софрония, очевидно, была часть правды, и Павел в письме к нему действительно распорядился именем Кирилла самоуправно, как привык это делать. Нужно было во что бы ни стало защититься, и Павел употребил для этого все свое старание. Прикрывался он собственно тем, что Софроний не может подтвердить своего извета, не может представить свидетелей учиненного подлога и оправдать свою ссылку на Алимпия. А что все письмо, не исключая самых подписей Кирилла и Онуфрия, писано его собственной рукой, это Павел объяснял тем обстоятельством, что письмо о Трофиме посылалось по почте, – мало того, он указывал в этом даже подвиг с своей стороны, так как будто бы в том случае, если б письмо взято было русским правительством, пострадал бы только составитель письма, которого легко было бы узнать по почерку, а сам митрополит, глава иерархии, был бы в стороне, не подвергся бы никакой неприятности. При этом, он нашел нужным упомянуть, даже в патетических выражениях, об окончании своей миссии и о готовности пожертвовать собою для сохранения митрополии. Но всю натянутость и несправедливость этого объяснения Софроний мог бы обличить одним замечанием, что даже и в том случае, если бы письмо взято было русским правительством, ни Павел, сочинитель его, ни сам Кирилл, хотя бы под письмом красовалась его собственная подпись, как живущие за границей, под покровительством австрийского правительства, никак не могли пострадать за него, а опасность предстояла бы только тем, кому письмо адресовано в России. Чувствительные разглагольствия Павла о самопожертвовании были поэтому совсем напрасны и подписываться за Кирилла и Онуфрия их именем не было ему никакой надобности. Вообще эта, третья, статья „Объяснения“ Павла оказывается слабой и натянутой. Вот что именно писал он:

„Отколь ваше преосвященство так твердо знаете, и письменно утверждаете, даже и окружным чином уже публикуете, что Павел подложно сочинил к вам письмо разрешительное? На сие нужно вам непременно показать вашего исследования достоверные доказательства, а голословить и пустословить в таких делах не прощается законом не только сановным епископам, но и простым, под страхом писанного: имже судом судите, судится вам.

„Однако, ваше преосвященство, сами ли вы видели, или от какого имянно очевидца слышали, когда Павел оное письмо сам подложно подписывал почерком руки г. митрополита? Но на письме оном не одно имя митрополита, а еще подписано и у г. епископа Онуфрия. Какой вы на сие дадите ответь? Ибо письмо оное подлинником есть цело⁵⁶⁶, и вас на очную ставку ожидает. Да еще и в том ваша есть явная неправда, что якобы письмо подписано почерком руки г. митрополита. Ибо подпись была митрополитская но своим его почерком, ниже именем точным, но для незнамого показует Кирилов от закручения конца⁵⁶⁷, по причины(е), что письмо оное вручено почты(е), то могло быть открыто и в руках внешних (как уже и случалось): дабы тогда не разумно было по подпису; таже и все содержание оного писано под завесою коммерции⁵⁶⁸; но однако все содержание письма писано почерком собственно руки моей, просто и без всяких изгибов, для того, да ваше преосвященство удостоверит мой почерк, от кого оно есть подлинно“⁵⁶⁹. А в случае чужих рук митрополит и епископ могут отказаться, понеже и у епископа имя на конце также закручено, да покажется оным не Ануфрий, но Ануфриев⁵⁷⁰. А я о себе ныне много уже не дорожу, ибо моей препорученности, с помощию Божиею, все лавры уже пожаты, плоды собраны и кросна снаряжены: тем убо ныне инем наступает время расти, мне же малитися. А потому мы, по писанному, лучше и предаем (?) все тело, но да соблюдем самую главу, или по образу пчелину!“

Заметив потом кратко, что Софроний несправедливо утверждает, будто ему написано было разрешение для попа Трофима, – что писано было не разрешение, а „в чину прошения“, т. е. только просили о разрешении попа, инок Павел опровергал Софрониеву ссылку на Алимпия:

„Очень любопытно нам, да и к самому делу нужно вам пояснить, когда именно был изобличен Павел в том подлоге чрез Алимпия. И кто вам это сказал, если правдивый епископ не солгал? Ибо Алимпия (по свидании с Павлом) вы и доныне в глаза не видали, ниже единого слова о том от него слышали: то разве во сне вам пригрезилось. Обаче, прежде вашего сюда доноса, посланный к вам в 1852 году священноинок Арсений, которой достоверно сие дело знал, той же Арсений обо всем вам обстоятельно и при К. М. К.⁵⁷¹ объявлял, и вы тогда в том своем неправедном мнении крайне себя зазрели: почтоже по отъезде отца Арсения аки во сне спящий опять забылись, толикую брехню окружно публиковать и в самую митрополию писать не усрамились? Теперь где же правдивого Софрония будет правда?... О, дивство!“

И в заключение всего объяснения Павел опять писал:

„Удивляет нас всех, что уже и после достоверного чрез о. Арсения вас уведомления, которой враг воззвонил вам во уши и научил вас ложно сплесть столь враждебную клевету, да вашего доброжелателя обложить таковою поносною титлою: правителем митрополии, святотатственного подлога и лживых подписов? Однако и вы сами блюдитесь, преосвященный владыко, да не како, по писанному, вскопав яму и впадешися в ню“.

Свое объяснение, обращенное прямо к лицу Софрония, Павел подписал было так: „Затем остаюсь ваш молитвенник и слуга навсегда“; но сообразив, что такая подпись под Объяснением, после всего сказанного в нем и при тогдашних отношениях его к Софронию, не очень уместна, зачеркнул ее и подписался просто: „недостойный и. Павел“⁵⁷². Так велико было теперь негодование Павла против первого, поставленного в Белой-Кринице, российского епископа старообрядцев, поставлению которого сам же именно способствовал, что не хочет уже назвать себя и его молитвенником...

Приготовления к суду над Софронием: содержание первых десяти статей Кириллова „Изложения“.

Гораздо большего труда стоило Павлу сочинение „Изложения“, – главного документа в деле Софрония, содержащего подробный, пункт за пунктом, разбор Софрониева письма к Антонию. „Изложение“ это Павел сочинил от имени самого митрополита Кирилла, так как против него, считающегося главой митрополии, собственно и были направлены Софрониевы обвинения⁵⁷³. Начинается оно следующим вступлением:

„Ваше преосвященство, г-н епископ Софроний! Ваши доносы, паче рещи к нам запросы, суть вдвойне: первые, иже в марте месяце, посредством чрез прибывшую к вам особу, т. е. архиепископа Антония, вторые же прямо от вас, иже в июле, мы получили почти обоя в раз в минувшем июле месяце, и рассмотрев содержание оных, таковой неожиданности до зела удивились. Вследствие чего во-первых не замедлили, аще и не мал труд предстоял, учинили сношение с г. архиепископом задунайским: а теперь, в настоящем Изложении, раскрываем дело, приуготовляемое к суду в нижеследующих статьях“⁵⁷⁴.

Всех статей в „Изложении“ тридцать. В каждой из них приводится по частям, в последовательном порядке и без пропусков, часть подлинного текста Софрониева письма и подвергается разбору. Сначала (1–8) рассматриваются изложенные Софронием вины Арсения.

Софроний писал, что Арсений запрещал, ему „творить крест кадилом“ за службами в указанное время. Против этого говорится здесь (в 3-ст.), что это совсем несправедливый извет, что Арсений, по его показанию, не вводил новшества, а напротив исправлял введенное самим Софронием новшество:

„Мы твердо знаем и уверены, кроме Арсениева объяснения, что, как вы пишете, „дабы креста кадилом не творить“, Арсений вам того не запрещал, а паче тако вам творить желал, – так, как у нас в митрополии творится, по точным глаголам, напечатанным во всех отеческих Служебниках; но не советовал вам творить по обычаю внешних церквей никониянских, сиречь не творить креста рукою с кадилом, а кадилом крест назнаменовать на великом выходе, премудрость прости, Свете тихий. Сему действию общее стоит повеление, как священнику, и диакону равно. Но скажите, когда диакон на Свете тихий крест рукою с кадилом творить? или кто может сверх ясно гласящего устава повелеть диакону крест рукою с кадилом творить? Следовательно, когда один указ, то убо и священник не должен по самомнению, или по внешнему обычаю творить, но так, как устав св. церкви повелевает. Если же ваше преосвященство ссылаетесь на свой неписанный обычай, что тако прочии творят попы у вас, то почто же зазираете за правость Арсения и нас? Дадите за сие ответ на суде, понеже вы сами за сии предметы на суд нас позвали жестоковредными вашими словами, а священноинока Арсения за указание вам православного обычая, чрез посредство свящ. Ивана Матвеевича, палкою угрожали⁵⁷⁵, как явствует в его к нам объяснении“.

Трудно поверить, чтобы Софроний, строгий до крайности приверженец старообрядческих уставов, мог допустить от них отступление в действовании кадилом на выходах, особенно когда сам же в письме защищает принятый у старообрядцев обычай. И так как Павел не отвергает, что об этом обычае были препирательства между Софронием и Арсением, то надобно полагать, что именно этот последний допустил от него отступление, и одно голословное уверение со стороны Павла, что этого не могло быть, так как в митрополии этого не допускается, совершенно недостаточно для оправдания Арсения. Вообще, вся эта статья оказывается слабою. В следующей (4–й), где идет речь о требовании Арсения – не кадить при возглашении прокимна и не целовать икон на царских дверях в литургию на малом входе – Павел уже не отвергает того, что Арсений действительно давал такие советы, а только старается доказать их правильность:

„Хотя в целовании царских дверей нет противности в разуме церковного догмата, обаче нет и повеления в чину Служебников; а еже кадить вкупе и прокимны гласить есть смута в слиянии стройного течения церковного чина, а потому нигде не обретается, ни в Служебниках, ни в Уставах, такового повеления, еже бы кадити вкупе и прокимны глаголати. Следовательно и это новость. Обаче же за целование святых икон наше рассуждение: аще хотя у вас и новое сие, но на славу Божию, и не вреждает церковных догмат, в том обычаю вашему, сиречь в целований царских дверей на литургиях, аще не хощете последовать нашему, не возбраняет. Ибо и у нас, на прочих службах, кроме литургии, то же самое по обычаю творится; но в божественных литургиях сия неуместная церемония своего права уже не имеет, поскольку сие время занимает другое большее (?), а наипаче в соборных архиерейского служения литургиях. Того ради во входах на литургиях целование икон на царских дверях вовсе удалено, понеже целование икон в литургии делается прежде, при самом входе, пред проскомидиею. Теперь зри, преосвященная главо, чье дело криво, и чье право. И следовало ли вам в том зазирать Арсения, вкупе и нас, и аки за некий вредный церковному догмату порок, добре не испытавше, окружным чином, публиковать? Не стыдитеся ли?“

Любопытно в этом объяснении Павла, что они находил возможным делать в службах отступления от положенного чина, если „нет в них противности в разуме церковного догмата“, – дозволял и „новое“, допущенное „во славу Божию и не вреждающее церковных догматов“. Это уже совсем не раскольническое суждение, и Павел показал себя здесь опять свободомыслящим старообрядцем, что Софроний мог удачно поставить ему в вину. Еще любопытнее в этом отношении следующая (5-я) статья, где инок Павел усиливался отклонить, по его выражению, „главное и страшное“ Софрониево обвинение против Арсения, что тот по причащении читал заимствованный из „никониянского“ Служебника стих: се прикоснуся сие устом моим. Приведя вполне все это место из Софрониева письма, Павел старался сначала доказать, что здесь Софроний будто бы сам запутался в противоречиях:

„Поистине вы в вышеписанной небылицы(е) уже сами, аки в своих мрежах, запуталися неизбежно. Ибо когда вы сами свидетельствуете, что у нас в митрополии, во время вашего рукоположения, не только не было, но и слухом ни от кого вы не слыхали, а на пути Арсению выучить наизусть невозможно, да как и возможному быть, когда он (как в поданном объяснении своем пишет), не только когда где-либо выучивать, но не знает, какое в том стихе и содержание и нигде еще не видал и не слыхал, также как и мы все здесь, не только такой стих читаем, или знаем, но даже доныне не слыхивали о нем, а только теперь, из вашего доноса услыхав, удивляемся до зела. Ибо даже и вы сами, г. епископ, только самое начало, слова два и три скажете, но всего содержания не открываете. Понеже вы уже, как глаголете, что и нашли самое место стиха того во внешнем Чиновнике: то уже подобало бы вам и все содержание его прописать нам, да по крайней мере мы хотя бы посмотрели, что за стих такой, и что такое за столь страшное в том богостудство, что вы до изумления устрашены от него были, и трясясь всею внутренностию и душею, и во ужасе, не с еретиком ли служите, уже в раскаянии ко Богу вопили со воздыханием: Господи! потерпи, не погуби, не порази! – и прочее. Однако, теперь по делу видно, что истину дознать уже не трудно. Понеже ваше мнение ограничено есть: не иначе как сей стих, после бытия вашего, у нас в митрополии введен в употребление всеобдержно, отчего и Арсений читать его умет. Посему остается только вашему преосвященству лично прибыть к нам, и мы позволим вам, не только все Служебники и Чиновники наши пересмотреть, по коим мы всеобдержно служили, но по долгу священного сана и всех наших священнослужащих переспросить, и тогда уже будет открыта для вас и нас, паче всякого слуха, самая достоверная очевидность“.

Что Софроний запутался в своих собственных сетях, этого Павел совсем не доказал здесь; напротив, только обнаружил здесь свое собственное лукавство. Софроний, как признал это и сам Павел, привел свои соображения к тому заключению, что нововводный стих: се прикоснуся и проч. принят митрополиею в употребление уже после его рукоположения в епископы. А что привел он только начальные слова стиха, это совсем не значило, будто он и сам не знал содержания и смысла этого стиха, который, по его словам, отыскал и прочитал в новоисправленном Служебнике, следовательно знал хорошо. Как истый раскольник, он только не хотел повторять то, что считал еретическим нововодством. Никакой запутанности в его словах нет, а виден в них только великий ревнитель раскола, одержимый боязнию всякого новшества и даже рисующийся этою боязнию. Павел же, очевидно, притворялся, говоря, что будто ни он сам, и никто в митрополии, не имеет даже и понятия о нововводном стихе: се прикоснуся сие устом твоим. Невозможно допустить, чтобы он, столь сведущий во всем, касающемся старообрядчества, не знал в подробности всех отличий новоисправленного Служебника от старопечатных⁵⁷⁶; притом же и по самым первым словам стиха, которые привел Софроний, нельзя было не догадаться, что стих этот буквально взят из книги пророка Исаии (гл. 6, ст. 7). Притом же из собственных слов Павла: Мы хотя бы посмотрели, что за стих такой и что такое за столь странное в нем богостудство, что вы до изумления устрашены от него“, из этого очевидно насмешливого замечания можно видеть, что благоговейное содержание стиха было хорошо известно ему, и он дивился, как мог Софроний придти от него в такой страх и ужас. Но Павлу нужно было непременно доказать, что Софроний несправедливо обвинил Арсения и митрополию в употреблении во время причащений стиха: се прикоснуся и проч., – и вот он притворяется, что будто бы у них в митрополии никому и не известно даже, что это за стих и какое его содержание.

Однакоже, после столь решительного утверждения, что Арсений, причащаясь, не читал и не мог читать неслыханный в митрополии нововводный стих: се прикоснуся и проч., Павел сознается далее, что Арсений тогда действительно читал один стих, но старается доказать, что это был не стих: се прикоснуся, а другой якобы дозволительный, и что Софроний злонамеренно выдал его этот, якобы недозволительный. Вот это любопытное объяснение:

„Однако нам видится из объяснения Арсениева, что вы, г-н епископ Софроний, читанный им стих, которого нет напечатано в наших Служебниках, уже нашли где он есть напечатан, т. е. не в Чиновнике Александр первого, но во отеческой Псалтыри со восследованием, в конце причастных молитв⁵⁷⁷. И посему замечается, что вы перекрутили той стих по своему замышленному намерению уже по отъезде Арсения, с прибытия архиепископа Антония, а не прежде, вы написали вместо: се приступаю к божественному причащению иначе: се прикоснуся устом моим, якобы уже по причащении. И сожалеем, како бы Господь, на подобии того, не перекрутил вашу душу. О, долготерпеливый Боже! Поистине и мы с тем преосвященным епископом Софронием воздыхаем и единогласно вопием: Господи, потерпи, не погуби его и не порази его за такие удивительные кручении, выдумки и сплетни! Потерпи ему, поне да достигнет правосудного собора себе на покаяние“.

Трудно допустить, чтобы Софроний мог перепутать, или даже намеренно „перекрутить“ два указанные стиха, особенно в виду того, как подробно он рассказывает, что Арсений принял причастие из чаши, отер уста и уже тогда начал читать необычный стих, а не ранее причащения. И откуда бы Арсений ни взял читанный им стих, не положенный в Служебнике, Софроний, как истый старообрядец, мог смело объявить его новшеством, именно потому, что он не положен в Служебнике. Павел понимал, что такое возражение может быть сделано со стороны Софрония, и потому в той же статье „Изложения“ прибавил следующее объяснение⁵⁷⁸:

„И да протолкует нам (Софроний) по христианской совести, какой вред, или ересь, если коего стиха в Служебниках наших напечатано не будет, а будет в другой святоотеческой книге? Например, в наших Служебниках и в Чиновниках показан на венчании токмо один стих Святии Мученицы трижды, а св. Симеон Солунский в книге своей, в гл. 205, пишет сице: „Слава тебе, Христе Боже в Константинополе в хиротонии не познахом весма воспеватися, в Фессалонитстей же познахом по дважды рещи Святии Мученицы, еже и нужно есть, яко убо тамо мучеником токмо призываемым, зде же третие и Спасителю самому, единому от Троицы воплощенному и Троице самой прославляющейся“. По сему стиху приложенному в Фессалонитстей церкви, како о ней, по святому Симеону, разумети подобает, – православна ли, или уже ересию повреждена?“

Хотя пример, заимствованный из книги Симеона Солунского, приведен Павлом и не совсем кстати, так как сказанное у Симеона о чине хиротонии он напрасно сопоставляет с чином венчания по старопечатным книгам, но самая мысль его, что внесение в Служебник какого-либо приличного стиха из другой святоотеческой книги не составляет вреда, или ереси“, конечно, справедлива; только опять она совсем неожиданна и даже удивительна в устах старообрядца, ибо, по основному учению раскола, в старопечатных богослужебных книгах, чинах и обрядах ничего нельзя изменять, дополнять, или убавлять, под угрозой проклятия, раскол и возник из-за мнимого изменения старопечатных книг, при исправлении их по греческим и древлеписьменным святоотеческим же книгам. Притом, если, по суду Павла, не было ни вреда, ни ереси в том, что Арсений взял из святоотеческой книги стих, не положенный в Служебнике, и включил его в Служебник, то какой же грех и какая ересь была бы в том, если бы он взял туда стих даже из священной книги, книги Исаии пророка: се прикоснуся и проч.? А между тем он так усиливался доказать, что Арсений не читал и не мог читать этого стиха, очевидно, видя в этом что-то недозволительное! Все это Софроний мог успешно поставить ему в возражение и за все это обличить его в новшествах. И вот инок Павел опять является здесь, в противоположность Софронию, именно старообрядцем свободомыслящим, не всякое изменение в старопечатанной книге считающим за „вред“, или „ересь“. Можно предполагать, что в сущности он был не против того, чтобы, по примеру православных, употреблять в чине литургии, как весьма приличный в данном месте, положенный „во славу Божию и не вреждающий церковных догматов“, стих: се прикоснуся и проч.; можно полагать поэтому, что и Арсений действительно читал его. По всей вероятности Софроний не без основания писал, что таким подражаниям православной церкви в митрополии научились от попа Алексея Булгакова, так как он, и по переходе в раскол, всегда и даже открыто отдавал предпочтение порядкам и чинам оставленной им православной церкви.

В следующей (6-й) статье Павел и рассматривал это Софрониево указание на попа Алексея Лужковского, которое прямо объявлял ложным, находя в нем только преступное желание Софрония „опорочить или по крайней мере какими-нибудь натягательствы унизить“ митрополию. „Не мы по-лужковски, – писал он, – но сам той священник Лужковской по-нашему творит, я соли священник Алексей, ныне Александр, или другой кто бы ни был, согласно нашему обряду чинит, то нам наипаче приятство творит“.

Далее (ст. 7-я) рассматривалось обвинение против Арсения за посещение Успенского собора и похвальный отзыв о виденном там порядке службы. Павел не отрицал того, что Софроний написал правду о посещении Арсением Успенского собора, даже прибавлял, что это обстоятельство „не оставлено без внимания“; но он сильно обличал Софрония за то, что тот поставлял это в вину самой митрополии: „если бы Арсений не только тайным образом сходил в Успенский собор, но хотя бы и вовся при этом соборе остался (чего Боже храни), и тогда ничтоже есть нам и вам чрез поступки частного и малого лица, но ответ есть того самого виновного пред Богом и церковию святою: кождо бо от своих дел оправдится или осудится“. Этого, казалось бы, и достаточно; но Павел, видимо сочувствовавший Арсению, пожелал и здесь большую часть вины сложить на самого же Софрония. Он писал:

„Впрочем однако прилагается здесь для личного вашего выслушания подлинником и самое Арсениево, истребованное нами, объяснение, в котором подробно явствует, из какой нетерпимой причины он был в Успенском соборе, то-есть когда он у вас содержался не так, как вы говорите в лице митрополита, но предан старицы(е), вашей квартиры хозяики(е), аки некий арестант под замок в смысле предохранения за неимением у него паспорта от двух вин: дабы никто к нему не входил, да и он сам не мог никуда исходить, дотолика, яко ни за какие его прозбы не допускали его хотя един раз посмотреть летнюю часовню⁵⁷⁹ отнюдь ни днем, ни ночью, и прочее, и прочее. А другое на словах, касающееся до вас самих, остается до времени очной с вами ставки⁵⁸⁰, и вы на оное его объяснение также ныне не отрецытесь невниманием. Сверх же сего вы нам в дополнение еще должны дать ваше объяснение о нижеследующем. Сами ли вы видели Арсения, от ваших очей тайно в Успенской собор отлучившася, и отколь вы познать могли Aрсениеву вину в таковой тайной отлучки(е), что имянно он в том собственно намерении ходил – для замечания церковного порядка и сообщался с иноверными, и что он, возвратясь из собора одобрял и похвалял той церкви служебной порядок? О всем том сам ли он лично вам так объяснялся (но он отрицается, что никогда вам о том не объяснялся, да, кажется, вас в то время и в Москве не было, но в Б(оровске?), и после того вы уже Арсения и не видали), или инии вам о том сказали, якоже и есть? Ибо нам не мнится, чтобы тайно уходившему, и когда возвратился на квартеру вам приятную, тогда на самой встречи(е) будучи осыпанному разными ругательствы от хозяйки, и тут могло ли быть ему место тем хвалиться и одобрять внешние обряды? Если же вы сами от него ничего того не слыхали, а только молодой старицы(е), на священника вам клевещущей, скоро возимоверствовали, это подобает ли епископу тако творити? Такову ли вы заповедь от Апостола восприяли, якоже к Тимофею в зачале 286 пишет сице: на попа хулы не приемли, токмо при двою, или трех свидетелех? Св. Златоуст толкует на сие, яко со опасением всегда подобает суды творити, наипаче же на пресвитера (Беседы, стр. 2503). Яснейше же пишет Матфей Правильник в составе 4-м лист 179-й, сице: „Подобает свидетелем первее клятися, прежде даже свидетельствуют. Честнейшим же паче веровати. Единого же свидетельство несть приятно и ни каковем либо суде, аще и сигклит будет. Но ниже домашних оглаголующему приводити подобает свидетелей, разве будут священницы и диакони“. Ниже, лист 180: „жена не приходит в мужеский сан, ниже возвещает, ни свидетельствует, но ниже согласовати сим прощено есть народне, себе же токмо соглаголуют и жена и слепец“. Дозде Матфей. А вы, если основались на сплетнях жены и решились распубликовать окружным чином, не доведя даже и до сведения нашего: какой дадите ответ на соборе правосудию?“

За доверие молодой старице Павел победоносно обличил Софрония, а намеками на его отношения к сей старице, о которых будет истязан на очной ставке с Арсением, мог привести его в немалое смущение; но он все-таки не доказали, что будто сам Софроний вынудил Арсения идти в Успенский собор, содержа его, как арестанта, в келье своей старицы. Что общего между заключением в келье и посещением собора? Или потому Арсений пошел в Успенский собор, что его не пускали в летнюю Рогожскую часовню, в которой по зимам не бывает и служб? Арсений, несомненно, потому пошел в Успенский собор, что ему желательно было видеть там торжественную богоявленскую службу, которую не мог он не похвалить за ее торжественность и благолепие, что Павлу и следовало бы сказать откровенно.

Оставалось последнее обвинение против Арсения – за старание получить наперсный крест. Говоря о нем в следующей (8-й) статье, Павел заметил только, что Софрониев „донос“ об этом происшествии и Арсениево „дотонка обстоятельное объяснение и требуют „очной ставки“, и давал притом заметит, что большего доверия заслуживает именно „дотонка обстоятельное“ объяснение Арсения, чем донос Софрония. А все внимание Павел остановил здесь собственно на том, что Софроний, „под предлогом дела Арсениева желал замарать митрополию“, объявив, что она ввела „неправославный“ обычай – награждать священников крестами. Возражая против этого, Павел писал:

„Так как еси вежественный епископ, знающий на память все древние уставы церковные и правила, скажите нам: аще священников наперсным крестом украшать обычай неправославный, значит по-вашему ересь, то по крайней мере укажите нам главу устава, или правилу число, где есть положено украшать крестами и архиереев? Но нам мнится, что сего в древних уставах и в правилах имянного повеления не обрящется. То убо и все наши архиереи, в том числе, кажется, еще и вы сами, неужели суть в неправославном обычае, просто рещи в ереси? По еще противнее со ужасом вопрошаем), скажите: неужели и древний снятии отцы, по вашему мудрованию, во обычаи не православной церкви пребывали, каков был св. Алексий митрополит Московский и преподобный Сергий игумен Радонежский, якоже пишется в житии его?“

И далее приведено из этого жития сказание о том, как святитель Алексий „своима рукама крест на святого (Сергия), яко некое обручение возложи“. По примером архиереев, а тем более исключительным примером преподобного Сергия инок Павел совсем напрасно думал оправдать введенный в митрополии обычай давать именно в награду и именно священникам наперсные кресты. Примеров такого награждения священников в древней церкви он не указал и не мог указать. Софроний же, напротив, был несомненно прав, утверждая, что обычай награждать священников крестами заимствован митрополиею из церкви великороссийской, где введен при императоре Павле. Обычай этот, разумеется, ничего неправославного не представляет; но с раскольнической точки зрения, на которой твердо стоял Софроний, он был неправославен уже по тому самому, что заимствован от „никониан“. И Павел не доказал, что не отсюда он заимствован в Белую-Криницу: значит и обвинения Софрониева против митрополии не устранил. Ему опять приходилось расплачиваться пред Софронием, как истым представителем раскола, за введенные в митрополии новшества, хотя и достойные полного одобрения, но все же новшества, не дозволяемые расколом.

„Теперь Арсениевы вины оканчиваются, во вот Павловы начинаются“. Так переходит Павел к рассмотрению в 9 и 10 статьях „Изложения“ Софрониевых обвинений против него самого. Обе эти статьи, написанные им прежде отдельного собственного „Объяснения“ пришлось ему весьма значительно переправить. Правда, он еще оставил и здесь кое-что, сказанное потом в „Объяснении“, но больше делает ссылки именно на это „Объяснение“, которое, нимало не стесняясь, сам же от имени Кирилла превозносит похвалами. Так в статье 9-й, содержащей разбор Софрониев обвинения против него за мнение о брадобрийцах, читаем:

„Истребованным от Павла объяснением, которое при сем прилагается, преясно ваше криводушие и страстное натягательство обличается, а наипаче вредное правому дагмату ваше мудрование открывается, которое при очной ставке на соборе может решиться. Впрочем отвещайте: что ваше преосвященство из того хощет и для какой потребы вы окружным чином сие распубликовали? – ересию ли вы нас обложить намеревались, да тем из-под ведомства нашей митрополии в число раздорников и подцерковников оторваться надеялись, или для какого иного предмета? Но мы ныне, рассматривая ваше донесение и Павлово к вам соответствие, нимало у Павла ереси за невольных брадобриев не находим, ибо Павел не так вам объявил свое мнение, как вы ныне пишете... Ныне Павел и просит сие его мнение представить на соборное рассуждение, вкупе и ваше особое мудрствование, которое нам ясно кажется, что совершенно есть напротив православного веры догмата“.

Итак Павел заставил и Кирилла признать, что догмат о небритии брады, изложенный в Стоглаве, на который твердо опирался Софроний, противен „православной веры догмату“, т. е. заставил Кирилла обличить в неправославии столь уважаемый старообрядцами Стоглавый собор, за что Софроний мог бы сильно истязать их обоих, если бы решился явиться на собор, и чем Кирилл, не понимавший, что подписывал, но не менее Софрония преданный расколу, был бы, конечно, до крайности изумлен...

Следующую статью, о подложной подписи под письмом о попе Трофиме, приводим вполне.

„По истребовании от Павла объяснения, подлинником зде прилагаемого, мы на столь противосовестную вашу клевету, даже удивлением одержими, вопрошаем вас: с чего взяли вы, опубликовали Павла святотатственным и подложным писателем не только к своим единомышленникам, даже и к прочим посторонним, того дела не знающим, но уже потом тую же небылицу в лицах не усрамились своеручно написать и к нам, известно за то дело знающим⁵⁸¹? Отвещайте же нам противу Павлова объяснения: 1) каким вы исследованием дерзнули назвать его подложным писателем и прежде нашего ведома распубликовать? 2) с чего вы взяли содержание того письма назвать решением, а не в чину прошения, как оно есть, и как вы его видели? 3) отколь вы познали, якобы Павел в подлоге обличен был от Алимпия? Недовольно ли вы предупреждены были от нас с замечанием чрез нашего поверенного священноинока Арсения, яко за тую вашу клевету наше на вас есть негодование? и притом вам от Арсения было объявлено и при К. М. К., что привезший то письмо без ответа и без подписи назад в митрополию сам горел от стыда за таковое самомненное подозрение. За что и Павел, по приказанию нашему, писавши к вам письмо от 1-го маия сего года, в примирение вашей противности к архиепископу Антонию, приводя вас в совесть, критикою напомянул вам о том, сиречь: пусть так, попустим быть по вашему самомнению, что во время оно Павел писал к вам за казанского священника подложно⁵⁸²; но неужели покушаетесь и ныне так же помышлять даже и на епископа Ануфрия, своеручно писавшего к вам за архиепископа Антония⁵⁸³? Но уже кажется помощник митрополитский не Павел, писать подложно не будет. И после всего сего достало же у вас совести писать окружно ко всем, равно и к нам, да и самый даже смысл письма нашего, которое Павел писал не подложно, но по воле нашей⁵⁸⁴, вы дерзнули превратить – из чина просительного в повелительное разрешение. Покажите, ваше преосвященство, на сие ответ, для чего вы такие выдумки сплетаете.

Так смело инок Павел защищал здесь несомненно темное дело о письме за попа Трофима, говоря уже не от себя, как в „Объяснении“, а от имени митрополита Кирилла и прикрываясь им. Но если безмолвно подчинявшийся Павлу Кирилл и действительно согласился теперь свидетельствовать, что письмо было написано „по его воле“, все же однако остается необъяснимым, почему он сам, собственноручно, не подписал под этим письмом своего имени, хотя бы и „Кириллов“, „под завесой коммерции“. Несомненно, Софроний прав был обличая Павла в самопроизвольном распоряжении именем и властию митрополита, какое он дозволял себе без всякого стеснения, что было всем известно и всеми считалось вполне естественным при совершенном ничтожестве Кирилла и при той авторитетности, какою пользовался в митрополии инок Павел, но чего Софроний с своей стороны, когда ему понадобилось, не захотел считать дозволительным и оставить без обличения.

Приготовления к суду над Софронием: содержание дальнейших статей „Изложения“.

В следующих десяти статьях (11–21) „Изложения“ разобраны Павлом те, буквально приведенные выше, вопросы, или, как он выражался, „запросы“, с которыми Софроний в конце своего письма обращался именно к митрополии, требуя на них ответа. Разбор сделан подробный и пространный. Здесь инок Павел показал все свое диалектическое искусство, толкуя церковные правила и примеры в смысле, благоприятствующем оправданию тех незаконных действий его, на которые указывал Софроний, и обращая их против самого Софрония. Мы приведем в извлечениях только более существенное из этого пространного разбора Софрониевых вопросов, – и именно то, как оправдывался Павел против содержащегося в них главного обвинения, что поставление Антония и учреждение Владимирской архиепископии произведено без сношения с прочими епископами задунайскими и российскими, и что допущены при этом другие неправильности.

Софроний, приступая к изложению своих вопросов, в оправдание того, почему не находись возможным вступить в общение с Антонием и почему признал необходимым предложить о иск следующие долее вопросы, указал на 33 апостольское правило, повелевающее не принимать чуждого пресвитера, или епископа „без ставильного писания“, а имеющих такое писание „испытывать, аще правоверен есть“. Этою первою же ссылкою на правила инок Павел не преминул воспользоваться, чтобы обратить ее против Софрония. Он писал:

„Архиепископ Антоний, согласно сему правилу действительно о поставлении его и о правоверии его подлинными документами от нас снабден и, вероятно, как прибыл в назначенное ему место, все оные при себе имел, с которых и вам во известие первие копии послал а потом, за вашим противлением, кому следовало и подлинные грамоты объявил. Следовательно, вы не имели никакого права обращать его назад, или распоряжение наше презирать. Но вы сами, по суду вашему, праведно должны высланы быть вон из тех пределов⁵⁸⁵, поскольку вы не имеете у себя ставленные подлинной грамоты⁵⁸⁶. А если вы у себя имеете и таковою, как выше вы сказали, руководствуетесь, то вероятно таковая грамота у вас самих подложно написанная⁵⁸⁷. А потому и предписывается вам, с объявления сего, какие у себя имеете от нас данные вам подлинные грамоты, непременно предъявить г. архиепископу Антонию во исполнение вышеозначенного 33 апостольского правила, по суду вашему“.

Павел, очевидно, увлекся желанием уязвить Софрония, и в этом увлечении не приметил, что обличает здесь самого себя и свою пресловутую митрополию. Ибо кто более виноват в нарушении церковных правил, – Софроний ли, существовавший и действовавший по-архиерейски без ставленной грамоты, или сам белокриницкий митрополит с своим „правителем митрополии“, отправившие к русским старообрядцам поставленного для них епископа, не снабдив его необходимо нужною ставленною грамотою? Софроний, конечно, не имел возможности представить Антонию, или даже в митрополию требуемые от него грамоты; но, с полным правом мог он потребовать от самого Кирилла и Павла отчета, как могли они, в нарушение церковных правил, отпустить его и уполномочить на совершение всех архиерейских действий, не снабдив архиерейскою ставленною грамотою. Думая защититься и поразить противника, Павел таким образом сам же обличал творившаяся в основанной им иерархии нарушения церковных правил и разные бесчиния.

Софроний, в своем первом вопросе, на основании 34 апостольского правила, воспрещающего митрополиту делать что-либо „без воли всех епископов“, обвинял митрополию за поставление Антония „без воли российских епископов“, т. е. без сношения с ними и без получения от них согласия на то. Здесь он первый раз делал упоминание о том, что в России, кроме его, есть еще епископ, которого потом назвал и по имени. Павел в своем ответе старался доказать, что 34 апостольское правило не может простираться на Белокриницкого митрополита, находящегося в исключительном положении, и в подтверждение привел примеры из истории древле-греческой и древле-русской церкви. Но особенное внимание обратил он на это неожиданное известие, что в России оказался, кроме Софрония, еще епископ – Виталий. Подробно, в семи пунктах, изложил он основания, почему Виталий не может быть признан законным епископом, и Софроний за поставление его подлежит суду. Из этих пунктов заслуживают внимания следующие четыре:

а) Хотя митрополия услышала только теперь из самых запросов епископа Софрония о некоем епископе Виталии, а кто он таков, от кого рукоположен, – от него ли самого, или от иного кого, или отвне обратившийся, и какая именно ему епархия определена и какие имеет в руководстве своем права, о всем том епископ Софроний даже и доныне не почтил уведомить митрополию ни единою чертою, не только почтою, но ниже с личною оказиею м(осковского) депутата⁵⁸⁸. Обаче с тем депутатом умел презорственно возвратить подлинником наше письмо не только без ответа, но даже и без надписи поне единой черты, за какую вину оно не удостоено им к принятию. Это на основании каких правил дела производятся? – да ответствует.

б) Да объяснит притом г. епископ Софроний, по какому Чиновнику он хиротонисание учинил новому епископу Виталию. Мы добре знаем, что древлепечатных для епископского чина не имеется, а от нас из митрополии ему сообщено еще не было⁵⁸⁹.

в) Если этот вышеобъявленный епископ Виталий есть тот самый, о котором мы получили от тамо бывших достоверных людей донос, что этот епископ не имеет себе епархии отнюдь никакой, а сведен к поповскую должность, – если это действительно, то на основании каких правил сие дело учреждено? поскольку всем известно, что без определения места поставлять законом строго возбранено, а только за случай находиться епископу в деле пресвитерском, если поставлен быв в кую епархию и тамо не прият, по 18 правилу иже в Анкире, или от ереси обратившийся, по 8 правилу 1-го вселенского собора.

г) Если вышереченный епископ Виталий тот самый, который был отрекшись своего сана (как о том достоверное свидетельство есть), за каковую вину 82-е правило св. Апостол из сана извергает, то каким образом обсудил епископ Софроний, произвел того Виталия во епископа? – да засвидетельствует на соборе.

Очевидно, в митрополии имели очень скудные сведения о новом российском епископе Виталии, – не знали даже и того, что Софроний поставил его уже по получении присланного с Антонием предписания из митрополии, коим запрещалось ему поставлять именно другого епископа для России, если не поставил ранее. Знай это Павел, он, разумеется, прежде всего поставил бы на вид столь важное обстоятельство, что рукоположение Виталия совершено Софронием в явное нарушение полученного из митрополии запрещения. И это было бы со стороны Павла самым сильным доказательством незаконности Софрониева действования в данном случае, тогда как некоторые из представленных им возражений вовсе не имели значения в виду того, что Софроний уполномочен был самою митрополиею поставить для России одного, или даже двух епископов. Если бы Виталия Софроний поставил еще до получения присланного с Антонием запрещения, как полагали повидимому в митрополии, он был бы виноват только в том, что своевременно не сообщил о том митрополиту, как ему было предписано. И о личных качествах и обстоятельствах Виталия Павел писал только по слухам, что значительно ослабляло силу его возражений.

Имея в виду недавний переход Антония из беспоповщины, при чем его надлежало, по существовавшему в поповщине обычаю, сызнова крестить, Софроний в своих вопросах (вопр. 4) указывал, что поставление Антония в епископы было противозаконно, как учиненное вопреки 2-му правилу первого вселенского собора, в толковании которого сказано, „яко новокрещенного несть достойно вскоре поставити епископа“. Ответ Павла на это возражение во многих отношениях любопытен. Он утверждал, что 2-е правило первого вселенского собора отнюдь не было нарушено при поставлении Антония в епископа; но, не желая повторить употребленное в толковании этого правила слово „новокрещенный“, сам привел толкование не этого, а другого правила, именно 80-го апостольского, которое служило, как он справедливо заметил, основанием для 2-го правила Никейского собора, – и привел не буквально, а в следующем виде: „от поганского жития пришедшего, сиречь от языческого, или от зла пребывания⁵⁹⁰, игреца или глумца бывшего, или чиновника некоего не вскоре поставляти епископа, но первее искусити и уведети о житии его, и тако, внегда прейдет вся священнические чины без претыкания и пребывши в таковых единого лета время, и тако аще достоин явится, да будет епископ⁵⁹¹. Приведя это правило, вместо указанного Софронием, и в таком именно виде, Павел продолжал:

„А г-н архиепископ Антоний не есть из языческого жития и не от зла пребывания, игрец или глумец, или некий чиновник, но духовный муж и благоговейный, о чем митрополия известно о житии его знала; но обаче долг той на самом деле исполнил, ибо метрополия за вышеуреченное годичное время во всех (?) священных степенех его искусила, тем убо законно и произвела его в сан архиепископа местным митрополийским собором“.

„Отколь же взял епископ Софроний истязать митрополию сию и укорять, якобы архиепископ Антоний поставлен противозаконно? Разве, пиша сей запрос на себя самого и ошибкою произнес имя вместо епископа Софрония на архиепископа Антония? и правило 2-е первого собора выставил ошибкою же вместо 11-го правила Сардийского собора, иже гласит сице: „Торговник, мирский человек, или богатый, аще священных степеней не прейдет, епископ не поставится. Степенем же расстояние не зело мало, имже искушение веры и благости его испытается. Аще бо инако, новосажден есть“. Дозде сущее правило; в толковании же еще яснее наводится на самого епископа Софрония. И правда, что митрополия упустила сие из виду, и видя ныне, на настоящем последствии, такие открывающиеся его поступки, раскаивается. Обаче по необходимым тогдашним обстоятельствам извиняется, яко за будущее непровидение не истяжется, но паче за обстоятельствы, по святоподобным древним событиям, оправдается, якоже бе и древле в Царьграде некий сенатор, именем Нектарий, новокрещен, абие патриархом поставлен, который даже начальником был 2-го вселенского собора, а о прочих подобных невместимости ради слова зде оставляем. Но и вашу, г. епископ Софроний законоправильную ревность удовлетворить весьма можем, согласно вышеозначенного 11-го правила Сардийского собора, по глаголу вашему, сотворим, сиречь противозаконное ваше епископство упраздним, а с тем и укоризну сию уничтожим“.

И опять, увлеченный желанием уязвит врага, инок Павел нанес удары самому себе. 11-е правило Сардикийского собора несомненно обличает незаконность Софрониева поставления в епископы, ибо Софроний был и торговец, и мирской человек, и богатый, „на торжище пребываяй и ту обращающийся“ (как сказано в толковании правила, которое, по уверению Павла, „яснейше наводится на Софрония“), имел и прочие качества, возбранявшие, по указанному правилу, произведение его в епископский сан. Но кто же был виноват в таком явном нарушении церковного правила? – в таком незаконном поставлении Софрония в епископы? Не прежде ли всех и не больше ли всех сам же Павел и его орудие – Кирилл? Не Софронию надлежало тогда заботиться о соблюдении церковных правил, а тем, кто удостоил его епископства и рукоположил его. Павел сознался теперь, что при поставлении Софрония было „упущено из виду“ 11-е правило Сардикийского собора; однако, и теперь хотел оправдаться в этом „упущении“, ссылаясь на „необходимые тогдашние обстоятельства“. Сознание похвально; а попытка оправдаться совсем неудачна. Разве можно признать извиняющими обстоятельствами те личные, нечестные побуждения, какими руководился Павел, решившись с необыкновенной быстротой устроить поставление Софрония в епископы, т. е. его желание отомстить Русскому правительству за арест Геронтия скорейшею посылкой в Россию епископа для старообрядцев, да еще желание – иметь второго епископа, который вместе с Онуфрием мог бы произвести Кирилла в сан митрополита? А стараясь оправдать противозаконное поставление Софрония „святоподобными древними событиями“ и уподобив Софрония святейшему Нектарию, который прямо из сенаторов (а не из торговцев) был возведен в сан патриарха, Павел позволил себе даже кощунство. И если сам же он назвал теперь епископство Софрония „противозаконным“ и подлежащим „упразднению“, то почему же не упразднял его доселе и заговорил об упразднении только теперь, когда сам Софроний выступил с обличениями против него и митрополии?

И защищая поставление Антония в архиепископы, Павел совсем не опроверг представленное Софронием возражение, а только прибегнул к лукавству, которым опять обличал себя и митрополию в противозаконных действиях. Толкование 2-го правила первого вселенского собора, указанное Софронием, Павел заменял толкованием 80-го апостольского правила, и привел это правило, вопреки своему обычаю, не подлинными словами: это сделал он с очевидным намерением – избежать употребленного здесь слова „новокрещенный“. Он хорошо понимал значение этого слова в Софрониевом возражении, – знал, что по существующему у поповцев обычаю Антония следовало принять чрез новое крещение, и если бы он был так принят, то его поставление в епископы было бы именно поставлением „новокрещенного“, которое ясно воспрещается правилом. Сказать же прямо, что Софроний не новокрещенный, что он принят из беспоповщины не по первому чину еретиков, а по второму, чрез миропомазание (что и знал Софроний), было неудобно для Павла, значило бы обличить себя в отступлении от существовавшего в поповщине обычая. И пришлось ему лукавствовать, – толкование 2-го правила Никейского собора заменить толкованием 80-го апостольского и это последнее изложить собственными словами, опустив неудобные выражения подлинного текста. Но даже и в этом изложении 80-е правило разве могло оправдывать, с его точки зрения, поставление Антония в епископы? Правда, Антоний не был ни игрец, ни глумец, ни чиновник, – эти требования 80-го правила инок Павел мог справедливо применить к Антонию; но как он мог назвать и признать „духовным и благоговейным мужем“ человека, столько лет прожившего в беспоповщинском расколе, сроднившегося с ним душой и недавно оставившего этот раскол в видах честолюбия, когда сам же, и незадолго перед этим, в окружных грамотах, доказывал, что беспоповцы вместе с жидами злее и хуже всех еретиков на свете, и древних и новых? Несомненно, что Софроний, сам незаконно получивший поставление в епископы, вполне справедливо обличал незаконность Антониева поставления, и Павел, тщетно усиливаясь защитить последнее и сам же сознаваясь притом в незаконности первого, только подтвердил производившаяся в митрополии беззакония.

Еще в двух вопросах (5 и 6) Софроний, продолжая доказывать незаконность учреждения Владимирской архиепископии и Антониева поставления в архиепископы, поставлял на вид то обстоятельство, что все это митрополия учинила в двух лицах, без сношения с архиепископом и епископом задунайскими. Павел, не рассматривая возражения по существу, и здесь старался только, и опять в осуждение самому себе, обратить его лично против Софрония. Он писал:

„Ваше преосвященство, г. епископ Софроний! Осмотрелись ли вы окрест себя и на себя? Аще вы в затмении ума сие глаголете, мы вас возбудим и абие воспомянем. Отвещайте вы нам: по каким правилам поставлен епископ Софроний на Симбирскую епархию?... Весьма поздно вы вздумали вопрошать, могут ли два лица таковые дела учреждать, сиречь архиереев поставлять. Это вам подобало бы тогда вопрошать, когда еще вы не были ваше преосвященство, но только Стефан Трифонович. Правда, и ныне можете, егда без епископского сана останетесь, егоже вы прияли от двух только лиц, даже не присутствующу и самому митрополиту⁵⁹², и отнюдь не получа от задунайского архиепископа⁵⁹³ никакового о том сообщения, даже и доныне не имеете его согласия⁵⁹⁴, ниже от митрополита Амбросия соблаговоления⁵⁹⁵... Если достойное Антониево поставление, согласно первого правила свв. Апостол, повелевающего двум или трем епископам поставляти епископа, Софроний не признает, то убо первее сам он епископом да не будет, также и от него одного только самого поставленного епископа Виталия да упразднит“.

Сила Софрониева возражения состояла собственно в том, что учреждение Владимирской архиепископии и поставление Антония в архиепископы учинены без сношения с задунайскими архиепископом и епископом, которое именно требовалось по силе церковных правил (1-го вселенского правило 4, 7-го вселенского правило 3, Антиохийского правило 19), хотя самое поставление в крайнем случае могли совершить и два епископа. Неисполнение этого законного требования при поставлении Антония на Владимирскую архиепископию инок Павел никак не мог оправдывать тем, что точно такое же нарушение церковных правил было допущено и при поставлении Софрония в епископы. Разве можно незаконное дело оправдывать другим, таким же незаконным, допущенным прежде? Положим, что виноват был и Софроний, принимая незаконно совершаемое над ним поставление в епископы, за что и винил его теперь инок Павел от имени Кирилла; но прежде и больше всех вина за то падает на его поставителей – на Кирилла и Павла, особенно если принять во внимание, что этот последний во всех отношениях стоял гораздо выше Софрония, которого и сам поносит теперь, называя потерявшим и совесть и честь. Итак, несомненно, что Павел и здесь, обличая Софрония, больше обличал себя самого и свою митрополию в беззаконных деяниях.

В последнем (7) вопросе Софроний, упомянув опять об устранении задунайских архиереев в учреждении Владимирской архиепископии, указывал на то, что он не может подписывать устава этой архиепископии прежде Славского архиепископа, т. е. когда этот последний еще не подписал его. Вот что̀ на это ответил Павел;

„Вскую вы взыскаете за Владимирскую архиепископию только, а теряете взыскание от митрополии за устранение вас от участия в учреждении Славской архиепископии? и теперь как оная может существовать без подписа вашего на ее уставе. Однако, во удовлетворение вашего 7-ю затейного вопроса, хотя не мал труд предстоял, но митрополия из крайнего снисхождения к вашей притязательности, не проминовала сделать сообщение задунайскому архиепископу Аркадию и уже имеет достойное соответствие⁵⁹⁶, которого содержания силу вы в подлиннике ныне увидите, только благоволите приехать на соборное рассуждение, и подобающее от него, или от тамошнего депутата лично услышите“⁵⁹⁷.

Вопрос Софрония был не „затейный“; он справедливо указывал на неудобство подписаться под уставом Владимирской архиепископии прежде Славского архиепископа, или когда не значится под ним подписи Славского архиепископа. И Павел напрасно указал Софронию на то, что нет и его, Софрониевой, подписи под уставом Славской архиепископии, однако же за это он не укоряет митрополию и не восстает против существования Славской архиепископии. Есть различие в иерархическом порядке между епископом, притом новопоставленным, каков был Софроний во время учреждения Славской архиепископии, и архиепископом, участие которого в таком важном деле, как учреждение архиепископии, необходимо. И если нужно было подписать устав Славской архиепископии единственному российскому епископу старообрядцев – Софронию, то кто же, если не сам Павел, виноват был, что о получении его подписи не позаботились в митрополии? Да Павел и сам наконец сознался, хотя и в виду Софрониевой „притязательности“, что согласие Славского архиепископа на учреждение Владимирской архиепископии действительно нужно, что об этом уже сделано сношение с Аркадием и даже получено „достойное соответствование“. Для чего же было и осуждать Софрония за его будто бы „затейный“ вопрос?

В дальнейших статьях (21–30) „Изложения“ рассматривалось то дополнительное письмо Софрония, при котором он препроводил в митрополию свое, писанное к Антонию, письмо, полагая, что Антоний не доставил его, и где изложил еще новые изветны на митрополию. Эта последняя часть „Изложения“ интересна в том отношении, что дает ясное понятие о крайней степени раздражения, какой достигла вражда с обеих сторон. Приведем из нее наиболее характерные в этом смысле места. В 21-й статье Павел писал:

„От 12 июля, пиша дополнение, вы говорите, что якобы епископ Виталий (которой – не имеющей ни гласа, ни веса, и пустопраздной и беспредельной, а может быть и не в полном рассудке) уже решительно отступил нашего общения и от архиепископа Антония, за вину каких-то новшеств, и якобы удерживает и умоляет вас слезно и всех прочих его детей духовных отнюдь с нами не сообщаться. А вам возможно ли на том основаться и поблажат таковую его безумную дерзость, яко уже, по свидетельству священноинока Арсения, не поминаете в литургии своего первосвятителя, вопреки правил 13 и 14 первовторого собора, извергающих за сию вину из сана. А потому оба вы с Виталием требуетеся на соборный суд, где подобает вам о всем том дать имянной отчет. А наипаче, чего верного не познали, то безрассудною своею дерзостию, прежде времени, статьи публиковать на соблазн неведущим по какому праву смели? Хотя вы, угрожая митрополии, пишете, что вы можете сделать, яко вспыхнет пламень народного рвения, тогда опалит и Брадатова, но и веками не угаснет; это есть недалече от того рекшего: взыду на небо и на облацех престол мой поставлю и подобен буду Всевышнему. Но он, несчастный, не предведал того, что возносяся до небес, снидет до бездн“.

В дополнении Софроний резко упрекал Антония, называя его „презорливым“, за то, что он замедлил отправить в митрополию его письмо. Павел отвечал на это, что замедление произошло от того, что письмо, „открыто писанное (т. е. не под завесою коммерции), следовало при товаре (?) тайно“, и прибавлял: „за это мы не должны г. архиепископа Антония потязать, но еще паче его благодарить, а вам заметить: поскольку вы те же самые запросы при вышеозначенному дополнении столь открыто и своеручно писанные вручаете почте, эта ваша смелость подает во мнение другую какую-то идею, для нас весьма опасную“ (ст. 22). Это значило, что инок Павел заподозрил Софрония в желании выдать правительствам, русскому и австрийскому, секретные, строго воспрещаемые сношения Белокриницкой митрополии с русскими раскольниками, поставление для них архиепископа, возникшие из-за этого споры и раздоры в иерархии и пр. Это подозрение в замысле, опасном для митрополии и постыдному для старообрядца, Павел и поставил на вид Софронию. А считать его способным на предательство он имел тем более основания, что знал уже о вероломном поступке его с Авфонием Кочуевым, на что повидимому и намекал здесь

Потом, на резкое замечание Софрония о слабом положении главного хозяина в Белой-Кринице, о делателях, влагающих (в здание иерархии) гнилые бревна из пустого дома, чем так ясно указывалось на поставление в архиепископы Антония, взятого из беспоповщины, Павел, как бы не понимая в чем дело, ответил только, что Софроний должен будет дать на соборе обстоятельное объяснение, „какое это слабое положение главного хозяина, кто это суть делатели и что есть гнилые бревна“ (ст. 24).

Софроний в „дополнении“ обличал митрополию еще за то, что архиерейские служения и чинопоследования, в том числе и самые хиротонии, совершаются там не по древлепечатному Чиновнику, а по выпискам, сделанным из новых Служебников. Не трудно усмотреть связь этого обвинения против митрополии с одним из изложенных выше „вопросов и прошении“, которые Софроний посылал в митрополию. Он просил тогда, между прочим, „написать и прислать ему чин трех архиерейских литургий, всенощного архиерейского бдения и чин святых хиротоний“. Просьбу его, как видно, не исполнили, требуемых Чинопоследований не прислали, почему Павел и мог с такою уверенностию писать, что для поставления Виталия Софроний не имел даже и Чиновника, по которому мог бы совершить это поставление. С своей стороны и Софроний, не получив из митрополии просимого им списка древлепечатных архиерейских служб и наведенный этим на мысль, что древлепечатного Чиновника не имеется и в митрополии, обвинял ее теперь за совершение хиротоний и других архиерейских служб по выпискам из новых Чиновников, при чем сослался и на полученные о том известия. По этому поводу инок Павел написал следующее любопытное объяснение.

„Ждет вас на собор еще очная ставка, от кого вы слышали, что мы для архиерейской литургии старопечатного Чиновника не имеем, но якобы служим по выпискам из новых Чиновников. Сии речи, смешанные аки пшеница с плевелы, на соборном гумне, благодатию Божиею, аки сильным ветром, провеются, и плевелы отлетят, а пшеница одна останется чиста. Ибо воистину древлепечатных Чиновников на архиерейский чин и на иерархическую соборную литургию у нас, да и нигде, не находится. Мы благодарны бы были, если бы кто нам таковой доставил, или по крайней мере возвестил, где можно видеть его, за который изумляется епископ Софроний; но знаем, что всякие труды о том тщетны. Обаче мы от новопечатных Чиновников нужды не имели и не имеем заимствоваться, когда у нас древлеписьменные имеются. Да если бы мы и никакового своего и письменного не имели, и тогда лучше бы почли от одушевленного Чиновника заимствоваться, которой уже сделался нашим, нежели от печатного нового чужеверного⁵⁹⁸. А когда мы древлеправославные Чиновники имеем и можем представить всегда на очи, как-то: полный Чиновник письменный, который здесь в Белокрыницы(е), чудным промыслом Божиим(!), при описанном имуществе самого первого осадчего села сего Илариона Петровича сохранен имеется, а другой в частях собранный от чинов прежних митрополитов российских и от чинов поставления первого патриарха Иова и Филарета, – сей Чиновник, современного иже при патриархах писма, не в большой книжицы(е) совокупленный, есть к нам прислан из Москвы к самому прибытию г. митрополита Амбросия. Прочие же, по извлечении подобающего, возвращены обратно в Москву, коим можем указать место, где они вероятно и ныне хранятся⁵⁹⁹. Но любопытно, даже и нетерпеливо ждем, на какие именно Чиновники архиерейские сошлется сам мнимый ревнитель г. епископ Софроний, как уже выше в 13-й статье требуется, когда он сам поставлял нового епископа Виталия по какому именно Чиновнику“ (ст. 26).

Следующую (27-ю) статью собственноручно написал епископ Онуфрий. Он опроверг ссылками на достоверные свидетельства сделанное Софронием замечание, будто „митрополия возвела его, Онуфрия, в епископы не законных лет“. А затеем в 28-й статье инок Павел изложением дела по подлинным документам опровергнул замечание Софрония о попе Алексее лужковском, что его, будто бы изверженного из сана, митрополия возвела во игумены Мануиловского монастыря, свергнув достойного игумена. Наконец, в предпоследней статье Павел изложил и подвергнул разбору остальные Софрониевы обвинения против митрополии. Он писал:

„Еще вы, г. епископ Софроний, пишите в дополнительном своем письме, что якобы взошли многие обычаи церковные из церкви инославных, которые, говорите, якобы вам переданы от нас, и прилагаете оным выписку для нашей видимости, а имянно: 1-е о митре, якобы митру надевать на главу подобает токмо одному патриарху, а кроме его никому из архиереев, по свидетельству путешественников – Суханова и Григоровича, от греческого обычая, а в России якобы после введено во общее употребление у всех епископов и архимандритов; 2-е о наперсном кресте, что в киевской митрополии, из подражания католицким аббатам, введено было обыкновение архимандритам носить кресты наперсные, а после и в России повелено от императрицы Елисаветы Петровны, но потом государь Павел I-й уставил и для попов; 3-е о сакосе, что гражданские книжки свидетельствуют, что сакос есть собственно только патриаршеское облачение, но патриарх в Греции сакос надевал только три раза в год“.

Приведя эти, повидимому, подлинные слова Софрония, инок Павел презрительно восклицал: „Так сии-то, по вас, вещи теперь новую означают у нас ересь! О, вежественная, о, ревностная преосвященная главо!“ Потом, он пред ставили некоторые свидетельства исторических памятников о существовавшем издревле употреблении митры, наперсных крестов и саккоса⁶⁰⁰, и в заключение писал:

„За сии ли ереси вы отважились опубликовать нас еретиками и дерзнули навести на нас 15-е правило перво-второго собора, гласящее: „аще нецыи отступят от некоего епископа за ересь“ и проч., и еще, яко во свидетельство себе приводите, глаголете, яко Виталий уже решительно отступил нашего общения и от архиепископа Антония за вину новшеств? За таковые учиненные вами дерзкое и безместные поступки каким лицем явитеся на соборном суждении какую соборную награду себе получить надеетесь, о чем, аще Бог благоволит, будем видеть на самом деле“.

Приведем наконец вполне последнюю (30-ю) статью „Изложения“:

„Когда вы, г. епископ Софроний (как сами говорите), от неких бродяжных пустосвятов слыша, нелепости и пустые звуки слов с вероятием прияли и решились без надлежащего исследования и достоверного узнания истины окружно распубликовать, потом задом наперед запросы от нас требовать, с таким даже противоправильным изражением, что дóндеже не получите ответа от нас, в раздоре быть объявились, то-есть опровергая наша распоряжения и не слушая нашего приказания, отринули г. архиепископа Антония от сообщения и даже дерзнули с подлинными его грамотами возбранить ему вступление в свою законную должность, за что вы сами правильное бы имели на ся принять запрещение. Но мы, побеждаеми братскою о Христе к вам любовию, от того удержались, предположили же не прежде распубликовать и вас разобщить, но все вышеизобличенные ваши дерзости, клеветы и лукавовымышленности вам объявить и тогда на соборное суждение представить. А еже от посторонних на вас обвинительные доносы, как-то: 1) о налогах на священников, 2) о прикупах процентных ломбартными билетами, 3) о освящении в некоей деревни(е) церкви во имя преп. Сергия без вечерни и без утрени, одною литургиею, 4) о похищении от священников Рогожского Кладбища святых таин Христовых и 5) от тульского попа видеть(?) свидетельство – за прежнюю вину исповедь, что вы от уголовного греха свободны⁶⁰¹, – о всем том прежде произвести следствие, и что истинно откроется, на соборе объяснения от вас требовать и тогда законно вас судить“.

Таково содержание составленного Павлом от имени Кирилла „Изложения“, или точнее рассмотрения Софрониевых предъявлений против митрополии. Павел рассмотрел их во всей подробности, не оставив без внимания ни одной даже частности, и употребил на этот труд все свое искусство. Действительно, труда и искусства требовалось не мало в борьбе с таким противником, каков был Софроний, при полном отсутствии нравственных качеств, обладавший и умом, и начитанностью, и редким в расколе уменьем излагать свои мысли не только вполне грамотно, но даже и литературно. В этом отношении Софроний был достойным соперником Павла, хотя этот последний и называл его только в насмешку „вежественным“. Со старообрядческой точки зрения, Софроний был, конечно, виноват и подлежал суду за то, что отказался признать Антония действительным архиепископом и войти в общение с ним; но он был прав, когда, крепко держась той же раскольнической точки зрения, указывал творившаяся в митрополии явные противозаконности, за которые не находил возможным оставаться в общении и с нею, и с поставленными в ней Антонием. Поэтому и Павел, в своем „Изложении“, жестоко и повидимому победносно обличая Софрония, в то же время постоянно оказывался несостоятельным в защите митрополии и невольно подтверждал допущенные в ней, обличаемые Софронием, противозаконности, за которые сам, как „правитель“ митрополии, ответствен был более всех.

Приготовления к суду над Софронием: формальное требование его на суд; предписание Антонию. – Уклонение Софрония от сношений с Антонием и полный разрыв с митрополией.

Написанное иноком Павлом пространное „Изложение“ имело вид и значение обвинительного акта в Софрониевом деле: здесь представлены были во всей полноте, с указанием оснований и разъяснением, все пункты обвинения, по которым требовалось от Софрония дать ответ на суде, Его, по порядку, и следовало вручить Софронию. Но Павел нашел, что вручать ему, или отдавать в полное владение этот пространный обвинительный акт неудобно, и будто бы потому, что в нем все писано „не под завесою, а открыто“, на самом же деле может-быть потому, что и сам чувствовал, как легко против многих его объяснений и доказательств Софроний может сделать основательные возражения, опираясь на издавна утвердившиеся в расколе мнения и обычаи, строго соблюдаемые старообрядцами. По этим, или иным соображениям он признал за лучшее как „Изложение“, так и другие соединенные с ним документы препроводить к Антонию, и поручить ему, как архиепископу российских старообрядцев, предъявить их Софронию только для прочтения или для выслушания, а Софронию – послать формальное объявление о предании его суду, с предписанием немедленно явиться, вместе с своим епископом Виталием, к архиепископу Антонию, у которого может прочитать, или выслушать подробное „Изложение“ предъявляемых митрополиею обвинений против него, который также объявит ему о месте и времени соборного над ним суда. Для вручения Софронию „формального требования“ и для доставления Антонию „Изложения“ с прочими документами признали за лучшее отправить из митрополии нарочных послов, опасаясь вверять почте столь важные документы.

Итак оставалось Павлу написать „формальное требование“ Софронию и сообщение Антонию о возлагаемых на него поручениях: то и другое с большим тщанием было составлено им от имени Кирилла и Онуфрия⁶⁰².

В „формальном требовании“ Софронию Павел искусно воспользовался некоторыми его собственными выражениями из того дополнительного письма, при котором было послано им в митрополию известное письмо к Антонию. Так, в самом же начале Павел писал:

„Вы, г. епископ Софроний, изволите просить нас в письме своем от 12 июля сего года сицевыми словами: „а что пишете о доносах на меня, то я прошу формально раскрыть и желаю судим быти, если это окажется справедливо“. Потому ныне хиротонисатели ваши вызывают вас на духовный суд, да по писанному от словес своих оправдишися, или осудишися. Притом же еще просят формального суждения и праведного по исследовании решения и те самые лицы, которых вы акибы в зело тяжких религиозных преступлениях и в пороках дознали и прежде суда сами от себя окружным чином уже распубликовали, да и всю Белокриницкую митрополию акибы внесенными новшествами поврежденную письменно опорочили и на самом деле уже противоположное показали. В таком случае необходимо вы должны по сему требованию прибыть к г. архиепископу Антонию непременно сами, и вкупе с вами потребовать прибыть новопоставленного вашего епископа Виталия с его подлинными документами и со всеми вашего учреждения на его епархию правами, да архиепископ Антоний укажет вам, где есть собору место, или вкупе с ним прибудете на известной ему пункт“.

„Итак, ваше преосвященство, вы ныне от сего требования отнюдь отказываться не должны... Когда вы могли возыметь способ приехать к нам за священным сановосприятием, кольми паче ныне, в толиком сану будучи, непременно должны прибыть, где назначен будет собору пункт⁶⁰³ для законного оправдания“.

„Хотя вы рукоположение восприяли не от самого белокриницкого митрополита, но от двух епископов, Майносского и Ибраиловского, иже суть от предел турецких⁶⁰⁴, обаче присягу вы сделали на самом хиротонисании своем, стоя во святей церкви, и изрекли: „обещаюся, егда позовет мя к себе господин верховный святитель митрополит Белокриницкий, без всякого извета и слова идти мне на собор; хотя бы и сам державный владетель, или сильнии от светского начальства, или от людей кто, удерживать мя хотели, отнюдь не буди мне ослушатися повеления г. верховного святителя митрополии Белокриницкой николиже“, и проч.

Здесь первоначально и хотел Павел окончить это „формальное требование“ Софронию, и уже поставил под ним год и месяц, также инициалы имен Кирилла и Онуфрия, с особым объяснением, почему не написал полные их имена. Но затем рассудил, что пространного „Изложения“, которое притом не должно поступить во владение Софрония, которое, быть может, он не захочет и прочитать, или выслушать у Антония, недостаточно, а нужно еще в самом „требовании“, которое имеет быть вручено Софронию лично белокриницким послом, кратко повторить существенное содержание пространного „Изложения“. И вот Павел, зачеркнув дату, инициалы и объяснение к ним, написал действительно „Краткое извлечение из пространного изложения“, которому предпослал следующие строки, воспользовавшись опять словами самого Софрония из того же его письма:

„Так как вы, г. епископ Софроний, пишете к нам, глаголя: „никогда не почию, дóндеже все устроится на основании древних книг, буду митрополию день и нощь о истине и правде побуждать“. Но вот теперь время благоприятно, уже не на словах токмо, а показать на самом деле; и не нужно в побуждении нас много беспокоиться вам, но мы паче побудим вас – не обленитесь на предназначенной собор предстать и подобающий ответ дать, а именно“...

За сим и следовало „Краткое извлечение“, состоящее также из 30 пунктов, или статей, как и самое Изложение“, хотя не все они соответствуют порядку пунктов этого последнего, а только каждый имеет ссылку на тот, или другой из них. Чтобы познакомить читателей с характером этого сделанного Павлом, „извлечения“, приведем некоторые его пункты.

„3. Епископ Софроний (якоже явствует по статье 3-й), держась обычая внешних церквей, осенял рукою креста знамением с кадилом святые иконы, стоя пред царскими дверьми, а священноинока Арсения за указание православного обычая палкою чрез посредника угрожал“.

„5. Из обстоятельного рассмотрения по статии 5-й явствует, что епископ Софроний пристрастно оклеветал еретиком священника Арсения за то, что он в литургии пред (?) причащением вычитал на память стих, которого наряду в Служебнике не напечатано, но в конце причастных молитв в Псалтыре со воследованием, сице: „Се приступаю к божественному причащению“ и прочее. А епископ Cофроний превратил сии глаголы, пишет сице: „Се прикоснуся устом моим“ и указал сему стиху место в новом Служебнике Александра И-го, и притом сам же епископ на ся призасвидетельствовал, что Арсению сего стиха наизусть выучить негде, как в митрополии. А потому и требуется от него на суде верное доказательство по речению сему.

„6. Епископ Софроний, как явствует по ст. 7-й, обносит пороком в отступлении веры священноинока Арсения потому только, что Арсений из любопытства сроду единожды, по прилучаю, тайно сходил посмотреть Успенский собор (а не крещенскую службу в Успенском соборе?); но и то епископ сию сплетню (?) принял от клевещущей страстно одной молодой черницы⁶⁰⁵ и без всякого суда, ниже митрополии до сведения доведя, ужо распубликовал от себя окружным чином.

„26. Почто поздно епископ Софроний вздумал запросами утруждать митрополию только теперь, что могут ли два лица, сиречь митрополит и епископ, других архиереев поставлять, а не тогда, когда он был еще сущий мирянин и на поставлении своем, имея только двух епископов, Майносского и Ибраиловского, да и в небытие митрополита, а еще сущего третьего Славского задунайского архиерея не потребовал. Итак, если достойное Антониево постановление, согласно 1-го правила св. Апостол, повелевающего двум, или трем епископам поставляти епископа, Софроний не признает, то убо первее сам он епископом да не будет, также и от него одного только самого поставленного епископа Виталия да упразднить“ (статьи 17 и 18).

Любопытен особенно последний (30-й) пункт „Краткого извлечения“:

„Какой извет (своему отделению от митрополии) может представить вежественный и разумный епископ Софроний? Неужели столь важное дело правильно так должно происходить, еже за частные лицы, Арсения и Павла и Антония, о коих выше речено, или за епископа Онуфрия и попа Алексея, и за митру, и за наперсный крест, и за саккос (о коих довольно ясно и достоверно доказано в том же пространном изложении под статьями 27, 28 и 29), всю православную нашу митрополию облагать ересию?⁶⁰⁶. Оле крайнего душепагубного бесчувствия, в какое впал премудрый епископ Софроний!“

Повторив в заключение, что Софроний требуется к ответу на суде по всем исчисленным пунктам, инок Павел выставил опять число „ноября „??“ дня 7361 (1853) года“ и инициалы М. К. Е. А., а затем снова привел и зачеркнутое выше объяснение:

„А за имена наша знает совесть ваша. Поскольку как наши подписи не только под завесою, но ниже подлинные не могли вас уверить, потому ныне вместо того посылаем нарочито к вам известного и достоверного нам и вам человека одного, да вы сию нашу к вам грамоту лично получите от него, аще в лицо познаете его. А когда прибудете к г. архиепископу Антонию, у которого на все ваши вопросы надлежащие ответы, в пространном изложении изображенные, вкупе и на самих вас немалые винословии, по которым вы ныне требуетеся на суд, можете там видеть, но не получать прежде собрания всех наших архиереев, понеже все оные ответы и винословии не под завесою писаны суть, но открыто. Аминь⁶⁰⁷.

В письме к Антонию, после краткого сообщения обстоятельств, вынудивших митрополию вызвать Софрония на суд, Павел подробно изложил поручения, какие возлагались по этому делу на самого Антония, с подробными же наставлениями, как их исполнить.

„Прилагая при сем, – писал опять он от имени Кирилла и Онуфрия,– во-первых, Изложение, приуготовленное к соборному суду, состоящее из 30 ответных и возразительных статьей на „*“ листах⁶⁰⁸, таже принадлежащие к нему документы, числом 12, на 25 листах⁶⁰⁹ в особенности же к самому епископу Софронию формальное требование с краткими 30 вопросами, на 5-ти писанных листах, вызывающее его на соборный суд, все таковое с нарочными двумя надежными послами посылаем к вашему преосвященству и поручаем привести в пользу общего блага, по нашему предположению, если и вы признаете согласно, нижеследующее:

„1) Фокальное требование к епископу Софронию отправить с нарочным из числа наших послов, с иноком Афанасием, которому от нас лично приказано, каким поступить образом, т. е. первее на словах его спросить, и потом бумагу, лично самому вручив, ему оставить.

„2) Самое Изложение наше и документы, когда явится к вам епископ Софроний для предварительного выслушания (это делается по особому нашему к нему снисхождению), тогда вычитать ему все без изъятия, или самому ему дать прочитать, но бумаги от себя отнюдь не отпускать. Или вы признаете лучше и безопаснее поручить К. Д. К.⁶¹⁰, да он, пригласив его к себе в дом, точнее сию препорученность нашу исполнит?

„3) Если и за вычитанием вышереченного нашего Изложения с документами не сознает (Софроний) свое толикое погрешительное преткновение, и не будет письменно просить себе в том прощения, тогда объявить тому епископу Софронию при двух, или триех посторонних достоверных свидетелях соборный суд, с тем, дабы он с часу протестования того отправлялся на соборный пункт. Соборный же пункт назначается, как есть средоточен и для задунайских архиереев, и по силе правильного основания, как изображен в особом к нему требовании, не иначе как в Белокрынице, внутрь самой митрополии⁶¹¹, а самопоследний срок на собрание со дня объявления ему полагается два месяца. В слышании же всего объявляемого ему получить от него, епископа Софрония, расписку; а если он сего не сделает, то да засвидетельствуют посторонние свидетели, в числе коих по необходимости могут быть и наши послы. Сие потребно на тот конец, дабы собор (в случае Софрониева уклонения) мог бы судить и дело решить и в неприсутствии его, по силе 19 правила Карфагенского собора.

„4. Таким же образом поступать и с новопоставленным его епископом Виталием⁶¹².

В заключении письма выражена просьба, чтобы Антоний „о благополучном прибытии послов и о последствий дела“ не замедлил прислать уведомление в митрополию. Письмо подписано было Кириллом и Онуфрием 19 ноября 1853 г.; а через неделю отправились из Белой-Криницы в Москву, со всеми документами по делу Софрония, назначенные для сего послы – инок Платон и инок Афанасий⁶¹³.

Так тщательно сделаны были иноком Павлом все приготовления к суду над мятежным епископом Софронием, дерзнувшим восстать против митрополии и поставленного ею Владимирского архиепископа. Повидимому, Павел не сомневался в успехе своих распоряжений по этому делу. Он даже не терял надежды, что Софроний смирится пред теми грозными против него обвинениями, которые так старательно указаны в „Изложении“ и „Кратком извлечении“, принесет повинную, – „письменно попросит себе прощения“, и тогда, восстановления ради мира в иерархии, готов был простить ему и дерзости против митрополии, и личные оскорбления и все его беззакония; в противном же случае находил все так тщательно соображенным и законно обставленным, что не считал возможным для Cофрония ни в каком случае избежать кары суда, в личном ли его присутствии, или, в случае неявки его на суд, заочно произнесенного. Однако, Павлу пришлось жестоко обмануться в своих расчетах. Владыка Софроний был не такого сорта человек, чтобы подчиниться какому бы то ни было суду, особенно суду митрополии, за которою не признавал и права судить его. На „Изложение“ он, без сомнения, дал бы не менее подробный и обстоятельный ответ, если бы получил его и если бы вообще захотел продолжать препирательства с митрополией; но уже то одно, что посредником между ним и митрополией назначен был ненавистный ему Антоний, должно было вызвать его, минуя все дальнейшие объяснения с митрополией, на окончательное от нее отделение. Павел повидимому и сам опасался, что посредство Антония может оказаться неудобным, почему и предлагал, если и Антоний признает за лучшее, воспользоваться посредством влиятельного в расколе лица – рогожского конторщика Дмитрия Корнеева. Но и это посредство не могло принести пользы, когда в „формальном требовании“ Софронию прямо говорилось, чтобы он явился для предварительных объяснений именно, к архиепископу Антонию непременно сам“, вместе с Виталием.

Надобно полагать, что белокриницкие послы приехали в Москву не ранее половины декабря. Антония, хотя и не имевшего в то время определенного местожительства, им не трудно было отыскать по указанию знакомых старообрядческих деятелей, особенно через самого рогожского конторщика Дмитрия Корнеева. Чрез них же узнали, где находился тогда и Софроний. К нему отправился, согласно наставлению Павла, инок Афанасий, чтобы сначала словесно объявить ему цель своего прибытия, а затем вручить и формальное требование на суд, с приглашением явиться к архиепископу Антонию для более обстоятельного ознакомления, по „Изложению“, с предъявленными против него обвинениями. По всей вероятности, чрез своих сторонников, какие были у него среди подобных ему ревнителей раскола и в Москве и, быть может, в самой митрополии, Софроний имел уже некоторые сведения о том, что предпринято против него белокриницкими властями, равно как о самом прибытии в Москву митрополичьих послов с документами по его делу, и тогда же решил не входить ни в какие сношения ни с этими послами, ни с Антонием, ни с самой митрополией, – окончательно порвать всякие связи с последней и открыть свою особую российскую старообрядческую иерархию. И вот когда Афанасий, вероятно не один, явился на указанное ему место тогдашнего Софрониева жительства, ему ответили, что Софрония там нет и неизвестно, где он находится. Постарались потом митрополичьи послы отыскать Виталия, хотели по крайней мере его потребовать к Антонию для объяснений по касающемуся его делу; но и Виталий, конечно, по наставлению Софрония, не принял их⁶¹⁴. Белокриницкие послы таким образом потерпели полную неудачу, – вручить Софронию формальное приглашение на суд не имели возможности; равным образом и Антоний не мог исполнить возложенных на него митрополиею поручений по делу Софрония. Обращались ли они к посредству Дмитрия Корнеева, чтобы добиться свидания с Софронием и ознакомить его с присланными из митрополии документами, неизвестно.

Между тем Софроний, действительно прервал всякое общение с Белокриницкой митрополией и учредил свою особую старообрядческую иерархию, несравненно высшую Белокриницкой: он произвел некоего Израиля, под именем Иосифа, в сан патриарха Московского и всея России, самого себя и Виталия в митрополиты⁶¹⁵, а митрополию Белокриницкую и ее ставленника – архиепископа Антония открыто объявил впавшими в ереси, Антония кроме того открыто называл не имеющим даже правильного крещения⁶¹⁶, почему и всякое общение с ними невозможными. Такими действиями и такою проповедью он успел найти много сторонников среди ревнителей раскола, особенно в восточных губерниях, которые часто посещал⁶¹⁷, и этим внес большое расстройство и великие смуты в среду новой Белокриницкой иерархии, только-что начинавшей распространяться в России, о чем со всею ясностию свидетельствует дальнейшая ее история.

Затруднения, вызванные в митрополии делом Софрония.– Болезнь и смерть инока Павла. Ее значение для австрийского раскола.

Новый 1854 год начался печально для инока Павла и для митрополии. В самом начале января (4-го числа), как мы видели (см. гл. 14), пришлось издать окончательную грозную грамоту по делу Спиридония, не перестававшего и по извержении называть себя епископом. Затем получены были из Москвы, привезенные возвратившимися послами, известия, неожиданные и тревожные: намеренное, решительное уклонение Софрония от всяких сношений с белокриницкими послами и с Антонием, чего Павел никак не ожидал, расстроивало весь, так искусно повидимому задуманный, план суда над ним и заставляло опасаться с его стороны новых возмутительных против митрополии действий, которые он уже и начал, но о которых в Белой-Кринице еще не знали в то время. Правда, по плану инока Павла, суд над Софронием, в случае его нераскаянности и отказа явиться к назначенному времени и в назначенное время на соборное рассмотрение дела, мог состояться и заочно; но для этого требовалось именно, чтобы приглашение явиться на суд было объявлено Софронию и от него последовал отказ явиться, а теперь он имел бы полное основание не подчиниться заочному суду и объявить его незаконным, сославшись на то, что приглашения на суд не получил и отказа явиться не давал. Что было делать? Павел поставлен был в большое затруднение, и не нашел ничего лучше, как отложить на время суд, дождаться новых известий о Софронии. Он решился даже послать еще раз в Россию верного человека, который навел бы о Софроние нужные справки, разыскал бы его, если можно, повидался бы с ним и объяснил что нужно по его делу. А так как наступило время получить в Москве обычно выдаваемую сумму на содержание митрополии, то уполномоченный посол мог зараз исполнить оба поручения. Решили послать именно Алимпия, который, большею частию и ездил в Москву за деньгами, а теперь, как человек авторитетный и лично знакомый с Софронием, мог лучше других разведать о нем и добиться свидания с ним. В генваре месяце Алимпий отправился в путь; но доехать до Москвы, или даже пробраться в Россию, не мог, вследствие усиленного, по случаю войны, надзора за приезжающими из-за границы, и ни с чем возвратился в митрополию, к великому огорчению Павла” ⁶¹⁸.

Инок Павел в это время был уже болен. Его здоровье, расстроенное и прежними усиленными трудами по учреждению иерархии, давно внушало опасения; окончательно же оно было потрясено возникшими в этой, учрежденной им, иерархии беспорядками и бесчиниями, особенно двумя последними столь позорными для нее событиями – делом Спиридония и делом Софрония. И то и другое было тем тяжелее для Павла, что в них не мог он не признать виноватым и себя самого, видя теперь, как поспешно и опрометчиво поступил, содействуя поставлению в епископы, и притом для России, таких развращенных расколом людей, как Спиридоний и Софроний, тогда как требовалась особая осторожность и разборчивость в избрании первых епископов именно для российских старообрядцев, ради которых, для их облагодетельствования, были предприняты им и все труды по учреждению иерархии. И хотя он писал, что его подвиг уже совершен, „лавры уже пожаты, плоды собраны и кросна снаряжены“, но в виду указанных прискорбных явлений в иерархии приходилось сознаться, что лавры эти значительно поблекли, плоды оказываются горьки и гнилы. Доискиваясь причин тому, он, как разумный человек, казалось, должен бы понят, что источник зла находится в самом его подвиге, в незаконности и лживости самой иерархии, им учрежденной в расколе. Мысль об этом несомненно и против воли возникала в голове Павла; но он всячески отгонял ее, и был слишком самообольщен, продолжая считать себя свыше предназначенным – совершить под покровительством святителя Николы мнимое восстановление „древлеправославной“ иерархии, чтобы мог усумниться в совершенном уже подвиге этого восстановления. Теперь, в это тяжелое время внешних и внутренних тревог, снова и даже гораздо чаще, стали посещать его, во сне и в полудремоте, разные видения, которыми подкреплял он уверенность в мнимой правоте своего дела⁶¹⁹. Этим видениям не мало способствовало, конечно, и болезненное состояние Павла.

Между тем, во время его болезни почти остановились „иерархические“ дела в митрополии, а если что и делалось, то опять не к утешению Павла. Так, напр., в марте месяце возникло дело о попе Кирилле. Это был сын уже известного попа Егора Масляева, оказавшиеся таким же, как и отец, даже еще большим бесчинником и буяном, кончивший впоследствии ссылкой в каторжные работы: его соборне судили и подвергли извержению из сана⁶²⁰. Тогда же приходили тревожные вести о задунайских архиереях. Из Ясс получено было известие, что в виду начавшегося бегства некрасовцев из Добруджи, пред вступлением в нее русского войска, Аркадий и Алимпий рукоположили Аркадия лаврентьевского во „епископа странствующих христиан“. После того, как сам митрополит Амвросий не нашел возможным рукоположить Аркадия в архиереи по причине его брака со вдовою⁶²¹, теперешнее поставление его в епископы являлось вдвойне незаконным, как противное и правилам и решению Амвросия; но Павел, по приязни к Аркадию и прежде хлопотавший о возведении его в епископский сан, снисходительно отнесся к этому незаконному делу, и даже утешен был, при тогдашних печальных обстоятельствах иерархии, появлением в ней, после Спиридония и Софрония, столь начитанного и строгого епископа, каков был Аркадий. Притом же оставить состоявшееся рукоположение Аркадия без возражений и тем сохранить добрые отношения к задунайским архиереям требовали интересы митрополии в виду предстоявшего суда над Софронием, в котором задунайские епископы должны были принять участие⁶²². Но утешаться пришлось не долго: из Ясс же пришло известие, что сам Аркадий Славский и Алипий, по распоряжению русского правительства, арестованы и отправлены в Россию.

При таких печальных обстоятельствах инок Павел доживал свою жизнь. Великий пост и Пасху он еще провел с братией: но в праздник Преполовения, 5-го мая. в 9-м часу вечера его не стало. Весть о его кончине встречена была с большими сожалениями и в Белой-Кринице и во всех старообрядческих обществах, принявших новую, основанную им иерархию⁶²³.

Это была действительно великая, можно сказать, невознаградимая потеря для митрополии и иерархии Белокриницкой. В лице Павла они лишились человека, положившего начало самому их существованию, давшего им первоначальное устройство и затем все время властно и твердо управлявшего всеми их делами. И вообще в истории раскола это был деятель несомненно выдающийся, достойный занять в ней видное место, как начинатель новой, важной эпохи в поповщинском расколе. Умный, весьма начитанный, одаренный замечательным даром слова, обладавший твердым, настойчивым характером, безукоризненно строгий по жизни и горячо преданный старообрядчеству, с немалой притом наклонностью к религиозной экзальтации, он смело выступил к осуществлению дела, совершить которое считал себя призванным свыше, – с редкой настойчивостью, не пренебрегая никакими средствами, даже и нечестными, прибегая ко лжи и обману, которые выдавал притом за особое устроение Промысла ко благу старообрядчества, он неустанно стремился к предположенной цели, – и достиг ее, осуществил свое предприятие, учредил или, как выражался он, восстановил на два столетия прекратившуюся у старообрядцев „древлеправославную“ иерархию в ее трехчинном устройстве, и затем так же неустанно, до конца жизни, трудился для ее утверждения и распространения. Всем этим инок Павел и заслужил особое уважение у старообрядцев, принявших Белокриницкую иерархию; это же дает ему право и на видное место в истории раскола. Но история должна также произнести, и произносить уже, правый суд об его деле. Свое здание иерархии он построил на песке; дело, которое он сделал, носило зачатки разрушения в самом себе, как фальшивое и незаконное, – и зачатки этого разрушения обнаружились очень скоро, еще при нем. В своем самоослеплении, Павел не хотел признать незаконности учрежденной им иерархии; однако не мог и сам не приметить этих признаков начавшегося в ней распадения и разложения, которого, при всем старании, не мог предупредить и прекратить, как явления неизбежного и неотвратимого, – и это именно причинило ему тяжкое огорчение, ускорившее и самую его смерть. Умирая, он должен был с горьким чувством помыслить: что же станется с его делом? – что произойдет в учрежденной им „древлеправославной“ иерархии после него, если и сам он, при всех своих заботах об ней, был не в состоянии остановить начавшееся в ней разложение? Опасения Павла, если только он имел их, скоро оправдались: в связи с начавшимся при нем делом Софрония в австрийской иерархии настает нескончаемый ряд всяких безобразий, распрей и раздоров, ведущих ее к полному распадению и громко обличающих всю ее лживость и незаконность.