О влиянии церкви на историческое развитие права

Наука, о которой мне первому приходится говорить пред этим почтенным собранием, очень недавно введена в круг обширного университетского курса и еще позднее получила самостоятельное положение в ряду других юридических наук. Не далее, как в прошедшее царствование в обширной семье разнородных наук, входящих в состав университетского образования, ей впервые указано было место в связи с другими отделами богословского знания; церковное право должно было служить как бы дополнением к остальным частям богословской науки. До тех пор церковные законы были изучаемы только в духовных школах; но и здесь только с конца прошедшего столетия и притом исключительно с практической точки зрения. В духовных академиях предписано было читать Кормчую и книгу о должностях пресвитеров приходских для того, чтобы, по выходе их школы, на церковной службе, прилагать свои знания к различным случаям, встречающимся в приходской практике. О научном характере и значении церковного права не было речи. Только с расширением факультетских специальностей, при новом распределении факультетских наук, церковное право, вместе с церковной историей, было отделено от богословия и ему указано было самостоятельное положение в ряду наук юридических. Это перемещение церковного права из одной группы наук в другую, из богословской в юридическую, совсем не было одной только внешней перестановкой; оно должно было существенно повлиять на самый характер науки, перестановить центры научного тяготения и отразиться на самом направлении науки. Я вовсе не думаю сказать, чтобы отделением церковного права от богословия разрывалась существенная связь его с христианской догматикой и моралью, или чтобы перемещением церковного права в круге наук юридических для него указывались другие основания или вводились другие начала, противоположные тем, на которых наука доселе основывала свою систему. Нет. Введением церковного права в семью наук юридических указывается только новая задача, к разрешению которой должна стремиться эта наука, и новый метод, которым она должна идти к своей цели. Церковное законодательство, в связи с другими юридическими науками, должно быть обрабатываемо и изучаемо не с внешней только практически-утилитарной стороны и не с богословской точки зрения, но в связи совсем движением правой жизни человечества, во взаимодействии церковных и государственных институтов. Каноны церкви должны явиться, пр таком изучении, не внешними только нормами для чисто практической деятельности, но выражением исторических, бытовых отношений церковной жизни в связи с общим строем государственных учреждений. Наука церковного права будет уже не theologia externa или practica, как называли ее прежде, но становится в живое отношение с другими юридическими науками.

Как в человеческой жизни, в мире внешних фактов, каждое новое явление не вдруг и не скоро приводится в надлежащую связь с существующим и уже установившимся порядком; напротив, иногда нужно не мало времени и усилий, даже борьбы для того, чтобы новое явление стало в правильные отношения к прежним, получило среди них надлежащее значение; также точно бывает и в мире идей, и в области наук. Новая наука нескоро и не без усилий занимает принадлежащее ей положение в ряду других установившихся, авторизованных, так сказать наук-старожилов. Как новый член семьи, хотя и принятый, официально в нее введенный, она не вдруг вступает в органическую связь с другими сочленами; связь эта вначале представляется как-то более внешней; внутреннее родство сознается неясно, и только сожительство под одной кровлей, в одинаковых внешних условиях, среди одной обстановки заставляет предполагать существование родственных отношений между ними. Не мало требуется времени и усилий для того, чтобы эта внешняя, по-видимому случайная связь обратилась в живую, внутреннюю, органическую, чтобы в семейном кругу наук почувствовалась живая, не отвлеченная только нужда в присутствии, деятельности, в образовательном влиянии и значении этой науки. И как в жизни людей, так и в жизни наук к этим невыгодам, почти неизбежным при всяком новом положении, присоединяются еще разные недоразумения, по наследству доставшиеся предубеждения, незнанием поддерживаемые антипатии, которые еще более затрудняют и без того не легкое дело сближения наук. Науки, в этом случае, не изъяты от изменчивости общественных вкусов и симпатий; в одно время они сами дают направление вкусам, стремлениям и интересам общественным; за то в другое время они выносят на себе общественную апатию, безвкусие, какую-то умственную усталость и непонятливость. На науки по временам бывает мода, и тогда особенно поднимается запрос, и цена на них и даже искусственно поддерживается их общественное значение.

С положением нового члена в старом семействе я позволяю себе Мм. Гг. сравнить положение церковного права в ряду других юридических наук. Сама по себе, по своей истории и содержанию, эта наука не новая; напротив, она очень стара, много старше большей части других юридических наук. Со старейшей и главной между ними – с римским правом – она когда-то, очень давно, жила вместе, в стенах одних европейских университетов, шла с ними об руку, заимствуя методы и строгую выработанность юридических приемов и логики, по временам соперничала с ним, оспаривая главную роль и значение во сей тогдашней юриспруденции. Но, как я сказал, это было очень давно; с тех пор судьба, характер, направление, самые задачи этой науки во многом изменились и она опять очутилась в положении новичка. Пред ней опять стоят те же самые вопросы, от разрешения которых для всякого нового члена зависит положение и значение в семействе, среди которого он поставлен. Прежде всего она сама должна глубоко сознать ту внутреннюю связь, которая органически соединяет ее по содержанию, истории и задачам с другими юридическими науками; потом раскрыть живую необходимость своего присутствия в научной семье, свое значение в общем строе научного юридического образования и наконец свои практические задачи – прикладную сторону свое системы.

Я охотно сознаюсь пред Вами, Мм. Гг., что эта задача для новой науки весьма нелегкая. Трудность ее заключается вовсе не в природе самой науки, не в свойствах ее содержания, словом сказать, не в существе самого дела. С этой стороны родство, внутренняя связь между каноническим правом и другими важнейшими отраслями юриспруденции например: римским, гражданским, уголовным правом, с историей нашего государственного законодательства, может быть указана и раскрыта без особенных усилий и труда. В истории римского права, его развитие в последний период – именно в период христианской империи – совершается в постоянной связи и под влиянием канонического права, так что без глубокого изучения оснований и принципов церковного права невозможно объяснить той переработки и видоизменений в римских юридических институтах, которые происходили над влиянием нового христианского права. Изучение социальной жизни средневекового мира, объяснение того, как сложился юридический быт новых европейских народов, со всем почти невозможно без знакомства с началами и устройством средневековой церковной жизни и управляла ею: а каноническое право вместе с римским было тогда главным предметом изучения в знаменитейших европейских университетах. Оттого, в лучших историях европейской цивилизации столько же места дается исследованию явлений жизни церковной, изучению устройства и быта церкви, сколько событиям жизни общественной и государственной. В истории нашего отечества связь церковного элемента с государственным до такой степени несомненна, что стоит припомнить массу церковно-гражданских юридических памятников нашей древности, обратить внимание на обширный круг предметов церковного ведомства и юрисдикции, на не менее обширную деятельность церкви в качестве поземельного собственника, колонизатора и судьи, чтобы видеть тесную связь отечественного церковного права с государственным и гражданским. С этой стороны связь церковного права с другими юридическими науками и его историческое значение в общем развитии права есть факт несомненный и признанный. Именно сознание этой связи и родства и было, как мне кажется, главным основанием и побуждением ввести церковное право в круг наук юридических. Просвещенные составители нового университетского устава без сомнения живо чувствовали, что в громадной картине, представляющей разностороннее развитие юридической жизни человечества – государственной общественной, частной, политической, экономической, финансовой и пр. есть один очень заметный пробел, одна неосвященная сторона, бросающая широкую тень и на другие части картины. И эта темная сторона, которую нужно было освятить, была именно церковь, ее институты, ее право. Ученые юристы, проектировавшие устав, без сомнения ясно понимали, что среди наук, раскрывающих разнородные стихии, из которых сложился юридический быть всех образованных народов – стихии римскую, германскую, славянскую и пр. недостает одной науки, которая бы раскрыла каноническую стихию, ее влияние и участие в общей формации юридического быта Европы. Без этой стихии иное в правовых институтах представлялось неясным неполным, происхождение других институтов или видоизменения в них казались не понятными; чего-то недоставало для полной ясности и цельности юридического понимания. И вот эта то потребность полноты, цельности и законченности, без сомнения, послужила побуждением ввести в круг юридических наук каноническое право.

Трудность указанной мною задачи заключается более во внешних условиях, среди которых развивалась у нас наука церковного права и в том направлении, какое она получила под влиянием различных обстоятельств, раскрывать которые здесь я не имею никакой нужды, церковная жизнь у нас резко отделилась от жизни общественной и на церковь стали смотреть, как на какое-то замкнутое учреждение, ограниченное одни самозаключенным сословием, и церковное право стали понимать как свод нескольких сотен или тысяч правил, относящихся к практической деятельности именно этого сословия, нужных интересных только для него, и до которых мало дела всему остальному обществу. В таком представлении самое понятие науки очевидно исчезало и церковное право сводилось к одному уровню с каким-нибудь горным или лесным уставом, который нужно знать только специалистам по службе. При таком воззрении конечно не могло быть и речи о внутренней связи церковного права с другими юридическими науками. Под влиянием таких взглядов сама наука стала усвоять себе методы, совершенно не соответствующие ее внутреннему содержанию, превращалась в сборник отрывочных положений для руководства духовным лицам в отправлении различных треб и в церковной практике. Она была поставлена в круг наук богословских и при этом различие между богословским и юридическим элементом в церковном праве было утрачено; оттого и самое содержание науки не могло быть строго определено, в курс церковного права вносились вопросы, принадлежавшие или богословию, или церковной истории, или литургике и т. п. Между тем вопросы чисто юридические напр. об отношении церкви к государству, церковного суда к светскому, о церковной собственности и пр. не могли получить твердой основы для своего разрешения. При обработке права церкви слишком мало обращалось внимания на движение современной юридической науки вообще, на вновь выработанные методы и вновь поставленные задачи. Правовая жизнь церкви представлялась как будто со всем изолированной, не имеющей никаких отношений к общей жизни человечества. Сравнительное изучение права других христианских вероисповеданий не обращало на себя надлежащего внимания. Оттого многие современные вопросы, относящиеся к истории церковного права, об отношении между правом восточной и римской церкви и протестантских обществ, вопросы о браке, о присяге, о религиозных преступлениях и церковных наказаниях, о следственном и обвинительном процессе, о поземельной церковной собственности не привлекали к себе ученых сил и трудов канонистов. Вообще исторический и юридический элемент в церковном праве был подавлен чисто практическим.

Но время таких воззрений в жизни и в науке, по-видимому, следует назвать прошедшим. Теперь уже довольно живо чувствуется истина того, что церковь не есть замкнутое учреждение, напротив, должна быть по преимуществу учреждением общественным, что законы, которыми управляется ее жизнь не суть законы одного сословия и наконец, что самое это сословие, по законам церкви, не есть и не должно быть кастою. Что касается в особенности самой науки церковного права, то на ее образование оказала могущественное влияние всюду пробуждающаяся потребность народного самосознания, которая на Западе обнаружилась в исторической школе, а у нас в стремлении к изучению своего прошедшего, к разработке исторических, археологических и юридических памятников. Под влиянием этого стремления сама собой образуется потребность каждый церковный институт обрабатывать исторически, следить постепенное его развитие и видоизменения, сравнивать его с аналогичными явлениями в других христианских церквах, рассмотреть в связи с политическими учреждениями различных государств, в которых существовала и существует церковь. Как скоро приложен будет историко-сравнительный метод к церковно-юридическому материалу, сейчас же откроется, что церковное право слагается не из нескольких сотен разрозненных, бессвязных и как бы случайных правил, но имеет дело с величайшим из организмов, которого история современна христианству, что в нем должно быть представлено образование и развитие таких институтов, которые имели всемирно-историческое значение, что развиваясь в связи со всеми другими сторонами юридической и социальной жизни христианских народов, церковное право как само подвергалось более или менее сильному их влиянию, так со своей стороны несомненно влияло на их образование. Было бы весьма ошибочно предполагать, что в обширной области канонического права содержатся только предметы исключительно относящиеся до церковного устройства и управления в тесном смысле, в каком мы привыкли представлять это теперь. Напротив, пр ближайшем знакомстве с источниками канонического права как в западной церкви, так и на Востоке, и у нас в России открывается, что множество так называемых светских предметов и отношений государственной, общественной жизни, прежде принадлежали или к непосредственной области церковного ведомства, управления и суда, или определялись под ближайшим влиянием церкви. Укажем для примера на брак со всеми из него вытекающими отношениями в области частного права, на завещания, на право наследственное, на судопроизводство, на рабство и т. п. Все эти и многие другие институты прямо или косвенно определялись в церковном законодательстве, следовательно, основательное историческое и юридическое изучение их необходимо предполагает научное знакомство с каноническим правом. Справедливость этого положения живо почувствована лучшими представителями юридической науки на Западе; в классических сочинениях по истории как римского, так и германского права напр. у Эйхгорна, у Савиньи в его истории римского права в средине века, мы видим, на ряду с глубоким изучением источников римского и национального германского права, такое же глубокое и специальное изучение источников права канонического. Таки образом история церковного права как внешняя, так и внутренняя т.е. как изучение церковно-юридических памятников, так и самого развития церковных институтов получает особенное значение в области юридических наук. В науке церковного права должен получить особенную важность сравнительный метод изучения права различных христианских вероисповеданий. Тогда наука церковного права представит систему т. е. внутреннее развитие своего предмета, а не внешний только порядок материй, тогда ясно определится ее отношение к другим юридическим наукам и значение во всей области юриспруденции.

Для нас русских юристов, всегда ближе конечно право нашей отечественной церкви. С пробуждением потребности в народном самосознании и интереса в изучении церковно-исторических и юридических памятников нашего прошедшего, право нашей церкви. истории ее устройства, управления и жизни не только религиозной, но и юридической, экономической и пр. без сомнения должны получить живой и глубокий интерес. Опыт в этом роде исследований мы находим и в нашей литературе, хотя нельзя не сознаться, что не вполне достаточная разработанность церковно-юридических памятников нашей древности и почти совершенно неизвестность и малодоступность их за последние два столетия не дозволяют нашим ученым достигать таких же блистательных и плодотворных результатов в науке отечественного права, какие добыты на западе. Очевидно при таком изучении нашего церковного права вопрос не о быте одного замкнутого сословия, но о всем церковно-государственном строе нашей жизни. Стоит припомнить историю нашего древнего церковного суда, или развитие у нас церковной собственности для того, чтобы видеть, как далеко эти два института выходят за пределы интересов одного сословия и какое огромное значение они имели в общем строе государственной жизни нашей. Те же задачи, какие сейчас указаны были мной для общего церковного права, возникают и относительно нашего отечественного права, те же методы исследования должны быть приложены и к нашему церковно-юридическому материалу. Едва ли нужно говорить, что на этом поприще исследователь должен встретиться со многими трудностями, неизбежными в новом деле. Нужно прежде всего разобраться в материалах, обработать их научным образом, извлечь из них результаты помощью монографических исследований и все добытые частности соединить в одно систематическое целое, в одну научную систему. Труд, как изволите видеть, обширный, требующий соединенной работы многих. Но за то и результаты такого труда будут соразмерно велики и важны для нас. С одной стороны, мы вполне уясним себе, какое влияние на наше отечественное право имело, чрез посредство церковного права, Византийское, а, следовательно, и все римское право, что досталось нашему праву в наследство от классической древности, бывшей главным источником для прав народов западных, как наша юридическая жизнь вообще примыкает к древности. С другой стороны, мы собственно для себя решим те же современные вопросы, которые представляются при изучении истории и догмы церковного права вообще.

Я не мог бы в пределах краткой академической речи указать все точки соприкосновения между каноническим правом и другими юридическими науками, чтобы фактически разъяснить взаимную внутреннюю связь между ними. К тому же, неизбежная при этом специализация по многим частным вопросам и подробностям была бы, мне кажется, не совсем удобной для публичной беседы. Поэтому я решился ограничиться общим очерком влияния христианской церкви и выработанного ею права на историческое развитие важнейших правовых институтов. И немногих опытов в этом роде, мне кажется, будет достаточно для того, чтобы видеть, в какой тесной связи стоит историческое изучение права каждой страны и каждого народа с изучением положения церкви, как юридического института, принципов ее устройства и управления, начал ее законодательства и отношений церкви к государству и обществу в данный период. Постараемся поставить вопрос на историческую почву и из фактических данных вывести нужные для нас результаты.

Христианская церковь явилась в то время, когда мир римский вполне сложился, римское право вполне развилось и все юридические отношения твердо определились. Образование первых христианских обществ на Востоке падает на золотой век римской юриспруденции, на век классических юристов. Между тем в этом знаменитом праве было многое, что совершенно не согласовалось с идеями новой религии и чего церковь не могла принять и ввести в свою жизнь. В течении первых трех столетий, когда церковь существовала так сказать вне государственного и гражданского порядка, когда принадлежность к христианскому обществу влекла за собой потерю всех политических и гражданских прав. внутренняя жизнь церкви организовалась на совершенно самостоятельных началах, и все отношения членов церкви к окружающему но чуждому им обществу ограничивались или внешним подчинением и покорностью власти и законам государства, или где такое подчинение оказалось бы не возможным без нарушения заповедей религии и законов церкви, – готовностью жертвовать жизнью за неповиновение государственной власти. В этот трехвековой период самозаключенного существования церкви, в ней успело выработаться свое внутреннее устройство, свое управление, начала общественного порядка и отношений – и все это было во многом не согласно со старыми порядками, жившими кругом христиан в языческом обществе. Это были так сказать два течения, две жизни: одна отживающая, устаревшая, другая молодая, полная свежих сил и глубокой веры в свое великое будущее. Когда в IV ст. обе эти жизни были приведены в непосредственное соприкосновение между собой, когда церковь получила полноправное существование в Империи, тогда открылся весь глубокий разлад между старым и новым порядком, на место прежней внешней борьбы, где на одной стороне было превосходство материальной силы, на другой непреодолимое мужество и терпение, явилась борьба внутренняя, борьба начал и принципов. Весь период от Константина до Юстиниана был переходным временем в жизни общественной; старые порядки не вдруг уступали свое место новым, а христианство еще только начинало те преобразования в жизни государственной, общественно и гражданской, какие должно было произвести как религия новая, совершеннейшая и всеобъемлющая. Не имея возможности представить полную картину разложения и переработки римских институтов под влиянием Византийского церковно-гражданского законодательства, я ограничусь здесь одним семейным институтом и на нем постараюсь представить великую революцию, произведенную церковью в мире древнем.

Основанием всякого гражданского общества служит семья; от чистоты и крепости основ жизни семейной зависит прочность гражданского союза. И что же мы видим в это время в римской семье, в римском семейном праве? Римляне, как и все народы древности, смотрели на брак, как на учреждение политическое, назначенное для того, чтобы снабжать государство многочисленными и здоровыми гражданами. Таким образом гражданское чувство долга в отношении к государству должно было служить основанием прочности супружеского союза и брак был одним из гражданских контрактов, который обыкновенно заключался при известных религиозных церемониях. Но с упадком мира древнего это гражданское чувство постоянно ослабевало. В то время, когда явилось христианство, брак был наименее торжественным из договоров: достаточно было одного взаимного согласия на видимое сожительство для действительности брака. Если супруги не могли долее выносить тяжести семейных уз, возможность развода была самая полная. К концу республики неудобства семейных уз были совсем устранены. Римляне почти вовсе перестали вступать в законный брак и удовольствия жизни холостой предпочитали тяжелым обязанностям супружества. Уже законодательство должно было употребить принудительные меры для того, чтобы спасти Рим от запустения. Август издал знаменитые законы Юлия и Паппия Поппея, главная цель которых состояла в том, чтобы всеми средствами покровительствовать и поощрять супружество. Для этого Август предоставляет особенные преимущества женатому человеку, еще большие тому из женатых, кто имел детей, и наконец еще значительнейшие тому, кто имел троих детей. Таким образом, имея много детей, можно было обойти законом установленный возраст для получения должности магистра, потому что каждый ребенок сокращал положенный срок на один год. Консулу, имевшему детей, представлялось самому выбирать себе ту или другую провинцию для управления, кто имел 3 детей в Риме, 4 в Испании и 5 в провинции, тот освобождался от всех личных повинностей; свободные римлянки, имевшие 3 детей и эмансипированные имевшие 4 детей, освобождались от постоянной опеки, которой были подчинены по римским законам. Вообще вступление в брак и обладание детьми имело важное влияние на обладание собственностью супругов и на право наследства. Холостые не могли наследовать по завещанию от иностранцев, супруги, не имевшие детей, могли получить не более половины имущества, оставшегося по смерти одного из них; напротив, имевшим трех детей отдавалось все имущество сполна. Вторые браки не только были поощряемы, но предписывались; родители, почему-либо не хотевшие отдавать своих детей в супружество, были принуждаемы к тому властью. Римским гражданам, если они не были сенаторами, дозволялось жениться на вольноотпущенных – великая перемена в строгости древних обычаев. Таково было направление римского законодательства о браке. Из супружества, для того, чтобы заохотить к нему, была сделана спекуляция. Вступали в брак, как говорит Плутарх, и имели детей не для того, чтобы иметь наследников, но, чтобы получать наследство.

При таком взгляде общества и законодательства на брачные отношения трудно было предполагать в них прочность и чистоту. Развод был естественным последствием. В самом деле, что же могло воспрепятствовать мужу бросить свою жену, когда закон предоставлял ему право жизни и смерти над ней, когда жена была не более, как вещью, находившейся в собственности мужа; если он не мог ее продать, то имел право не только развестись с ней, но и публично уступить ее своему другу или сопернику, искавшему ее руки. Август, который сам воспользовался этим странным правом, чтобы приобрести себе Ливию (и притом беременную) жену Тиберия Нерона, сделавшись императором, ясно понял, что необходимо положить какие-нибудь пределы этой безграничной свободе разводов. Он предписал для совершения разводов некоторые торжественные формальности, определил наказание для супругов, которые подают повод к разводам своей безнравственностью: виновная жена теряла часть приданного; виновный муж обязывался возвратить своей жене ее приданное в определенный срок; вольноотпущенная, если она выходила замуж за своего патрона, лишалась всякого права на развод. Но что могли значить такие паллиативные меры, когда самое понятие о брачном союзе было унижено не только в нравах и обычаях, но в самом законодательстве. «Ныне, говорил свидетель современник (Тертуллиан), вступая в брак дают обет развестись и развод стал родным детищем супружества».

Подле расшатавшегося гражданского брака в Риме, ко времени образования христианской церкви, развился в широких размерах и получил легальное признание другой институт, почти заменивший собой брачный союз. Я разумею конкубинат. Древний римский брак основывался на религиозно-аристократическом принципе; имея характер гражданского договора, он обставлен был множеством стеснительных формальностей, главная цель которых заключалась в том, чтобы оградить неприкосновенность аристократической среды, предотвратить вторжение в нее низших особенно не свободных общественных слоев. Новый союз (конкубинат) основывался на естественном праве, не был облечен в требуемые законом формальности, и хотя за ним не признавалось всех гражданских последствий формального брака, однако же он не только не был запрещаем, но признан законодательством. Это была сделка между распущенностью римских нравов к концу республики и строгостью законов Августа против проституции, между отвращением Римлян к формальному браку и законам того же императора против разводов. Это был искусственный выход из тяжелых условий, полагаемых для гражданского брака неравенством происхождения и состояния. Если напр. лицо, облеченное в провинции званием магистра, желало жениться на провинциалке, или сенатор хотел иметь женой вольноотпущенную, или сын состоящий во власти родительской хотел вступить в союз, на который не соизволял его отец – во всех этих и подобных случаях место формального брака заступал брак естественный, которым, по взгляду законодательства, нисколько не унижалась честь фамилии, или высота общественного положения лица, вступившего в этот союз. Пред лицем закона конкубинат вовсе не считался бесчестным. Основываясь на одном личном согласии обеих сторон, всегда беспрепятственно расторжимый, он не требовал каких-либо торжественных формальностей для своего заключения. На женщину, вступившую в такой союз, не переносилось звание и общественное положение ее мужа; ей не принадлежал почетный титул матери семейства. Основанный на естественном праве, он и регулируем был законами, которые естественное право налагает вообще на супружеский союз. Так запрещено было иметь многих конкубин зараз, имеющему законную жену не дозволялось иметь конкубину. Что касается до детей, происходящих от такого союза, то они не считались незаконнорожденными, но и не признавались законными; они назывались liberi naturales, так как их происхождение было следствием союза, основанного на законах природы, но не соответствовавшего положительному праву. Рожденные вне законного супружества, они не пользовались гражданскими правами, не наследовали в имуществе своего отца, не носили его имени, не принадлежали к его семейству; но в отношении к матери они пользовались таким же широким правом наследства, как и законные дети, потому что римское право признавало естественное родство их с матерью, через союз крови, совершенно одинаковым с родством детей законных.

Этот институт, которым думали обойти налагаемые законом препятствия к формальному браку, послужил источником для множества злоупотреблений. Не было недостатка в людях, которые считали себя в праве менять своих сожительниц по произволу, потому что не было закона, который запрещал бы такой произвол; другие пользовались конкубинатом для того, чтобы маскировать распущенность своих нравов и прикрывать связи, положительно запрещаемые законом. Но что особенно худо, этот институт окончательно подрывал гражданский брак и усилил и без того распространяемую в обществе склонность к разводам. Людям, льстившим своей распущенности, не трудно было убедить себя в том, что во всех случаях, где закон запрещает гражданский брак, он дозволяет конкубинат. Вместе с тем открывался неограниченный простор к расторжению браков и женатый уже человек, следовательно, по закону не имевший права бросить одну жену и взять себе другую, не затруднялся расторжением законных уз имея в виду вступление в естественный брак, дозволенный законом.

Посмотрим теперь на положение членов римской семьи и их взаимные отношения, как определялись они римским законодательством. Римская семья представляется как бы разделенной на два лагеря: с одной стороны, отец, вооруженный всемогущей родительской властью, с другой жена и дети. В каких же отношениях поставлен законом отец к детям и муж к жене? Здесь вся сумма прав на стороне сильного. Власть отца над детьми является не столько покровительством, охраной, сколько неограниченным господством, тиранией. По древнему римскому праву отец имел власть над жизнью и смертью своих детей, и мы знаем из истории, что отцы не затруднялись фактически пользоваться этим жестоким правом. Брут казнил смертью своих сыновей, оставшихся верными Цезарю, Кассий также осудил на смерть своих детей за приверженность к аграрным законам, сенатор Фульвий подверг той же казни своих сыновей за преданность народному делу. Суд отеческий был верховным, безапелляционным. В силу той же власти отец имел право троекратно продавать своего сына в рабство и даже по двукратном освобождении закон снова возвращал сына во власть жестокого родителя. Правда во времена Империи суровость античного республиканского права была значительно смягчена.

С одной стороны, право отца на жизнь и смерть своих детей не согласовывалось с новым устройством государства, которое стремилось сосредоточить все права в руках одного лица – Императора; с другой стороны, нравы римлян, от постоянного соприкосновения с другими народами, постепенно смягчались и картина отца, убивающего своих детей возбуждала ужас и отвращение. По крайней мере во времена императора Трояна и Александра Севера это право фактически уже не существовало и закон ограничил власть родителей одними исправительными мерами. Вместе с этим, хотя гораздо медленнее, уничтожалось и другое не менее жестокое право отца продавать своих детей. Император Диоклитиан положительно свидетельствует об исчезновении этого права из области законодательства; в сочинениях классических юристов говорится о продаже детей, только как об юридической фикции при совершении эмансипации. Но в практике это бесчеловечное право удерживалось еще долго после того, как исчезло в законодательстве. Об этом свидетельствуют указы Константина, Феодосия великого и сочинения Тертуллиана Лактанция Иеронима и др. Последний передает нам жалобы бедной матери, у которой три сына были проданы отцом для того, чтобы заплатить подать в казну.

Другие права родительской власти по-прежнему оставались в римском законодательстве до той поры, когда проникло в эту среду влияние христианских идей и образовалось другое законодательство на новых началах. Отец имел право над всем имуществом своих детей до их эмансипации, когда бы и как оно не приобреталось; они не могли ни продать его, ни заложить, ни завещать; имение, оставшееся после матери и предков по восходящей линии переходило также к отцу. Во время империи до Константина, законодательство сделало несколько нерешительных шагов на пути к освобождению детей из-под тяжкого бремени родительского деспотизма; напр. предоставило сыну право на собственность, приобретенную им во время военной службы; но он мог распоряжаться ей только пока находился на службе и если умирал, не сделав распоряжения, то приобретенное им снова возвращалось к отцу в силу родительской власти. Наконец жизнь детей в самой колыбели не была достаточно обеспечена законом, потому что родителям дозволялось укрывать своих детей в местах потаенных, обрекая их на верную смерть, или подкидывать на местах публичных, предоставляя их жизнь случайной благотворительности. Для облегчения судьбы таких заброшенных детей мудрейших из римских императоров мог сделать только то, что признал за ними свободу и лишил отца всех прав родительской власти над подкинутыми. Но что могла значить свобода, когда самая жизнь была оставлена на произвол случайностей?

Тот же характер имеют отношения жены к мужу или главе семейства. Римское античное право поставило женщину под постоянную искусственную опеку ее гражданских родственников. В семействе она находилась под властью родительской, которая парализовала всякую свободу деятельности; после смерти отца она поступала под опеку ближайших родственников; выходя замуж она подчинялась власти, не менее тяжелой, своего нового господина. Права этой власти в сущности одинаковы с правами власти родительской: это – право полной собственности над женой, всем ее имуществом и даже над жизнью. Муж, говорит Катон, есть судья своей жены; он имеет неограниченную власть над ней. Правда муж не мог продавать своей жены, как отец продавал своих детей, но он мог променять, уступив ее и вообще пользовался ей как всеми другими вещами, формально приобретенными им в собственность. Муж был полным собственником всего имущества своей жены, которая, в случае смерти не оставляла после себя наследников, вообще жена была в отношении к мужу вместо дочери. Во времена империи под влиянием смягченных нравов, когда над узким, национальным квиритским правом заметно стало брать перевес естественное чувство и общечеловеческий разум, суровость этих отношений между мужем и женой значительно сглаживается; право жизни и смерти совершенно выходит из практики, постепенно изменяются и имущественные отношения супругов. Когда развод сделался язвой римского семейства была почувствована необходимость обеспечить за оставленной женой ее приданное; для этого родители еще прежде заключения брака делали условие о возвращении в случае развода, приносимого ею имущества; при Августе запрещено было мужу продавать приданое жены без ее согласия. Но только в царствование Юстиниана была признана полная его неотчуждаемость. Искусственная опека над женщиной, простирающаяся через всю ее жизнь, постепенно преобразуется в естественную, главная цель которой заключается в удовлетворении нужд, восполнении и ограждении слабой личности женщины. Однако же до самого признания церкви, господствующей в империи, женщина de jure не признана была законом полноправной личностью, равной по гражданским правам с мужчиной. Для нее все-таки признавалась нужной опека в важнейших действиях гражданской жизни, напр. в исках пред судом, в обязательствах, при отчуждении своей собственности и т. п.

К римской семье примыкал еще обширный класс рабов.

Об отношениях рабов к своему господину мне нет кажется надобности распространяться. Положение рабов в древнем мире слишком хорошо известно. Раб был уравнен с вещью и не пользовался никакими гражданскими правами. Наши рабы суть наши враги, говорил Катон. Сенатор Фламиний, как рассказывает Плутарх, приказал умертвить одного из своих рабов для того только, чтобы показать картину смерти одному из своих приятелей, который никогда не видел, как убивают человека. Положение раба в семействе определялось взглядом на него как орудие, хотя и одушевленное. Весь интерес господина состоял в том, чтобы его рабы как можно более работали, и как можно менее ему стоили. С развитием роскоши положение рабов сделалось еще тягостнее. Они часто содержались на цепях и помещались в темных и душных башнях. Юридическое положение раба в обществе было еще печальнее. Закон, как я сказал, почти не признавал за ними человеческой личности. Все его постановления развивались из одного принципа, что рабы суть вещь; поэтому они могли быть предметом всяких гражданских сделок: дарения, купли-продажи, залога, найма и пр. приобретались давностью и отдавались во владение. Правда раб мог иметь семейство, собственность, но все его права в этом отношении были пассивными, то есть, на него налагалась одна ответственность, одни обязанности без соответствующих им прав. Союз мужчины и женщины, как говорил Валлон, был терпим в рабстве, но он никогда не имел законного характера и, хотя жена называлась супругой, но это было простое сожительство, которое возникало и прекращалось по произволу раба, или по расчетам господина.

Родство в рабской семье вовсе не признавалось законом. Раб, как я сказал, мог иметь и собственность, но эта собственность, как и его личность, находилась в полном распоряжении господина. Раб не мог являться свидетелем на суде и слово его, по свидетельству того же Валлона, само по себе не имевшее значения, получало юридическую силу только через пытку. Так было во времена республики. Даже в первые времена империи, стремления законодательства в отношении к рабам были направлены главным образом к ограничению возможности для раба вырваться на свободу и для господина – отпустить его на волю. Законы, вышедшие в царствование Августа, занимаются точными определениями условий, при соблюдении которых господин мог отпускать на волю своих рабов, устанавливают возраст (30 лет), ранее которого раб не мог быть освобожден, число рабов более которого господин не мог отпустить на волю по завещанию и т.п. Притом значительный класс рабов, именно все порабощенные войной, взятые в плен, был объявлен положительно неспособным занять когда-либо место гражданина. Идеи стоической философии, представителем которой был в это время Сенека, не остались вероятно без всякого влияния на смягчение участи рабов; но влияние это было слабо и не простиралось на самый корень зла, потому что и сама стоическая философия не могла возвыситься до полного признания в рабах человеческого достоинства и единства человеческой природы. Нерон, по свидетельству Сенеки, был первый из императоров, который вменил римским правителям в обязанность принимать от рабов жалобы на бесчеловечные поступки господ. Петроний приписывает Нерону такие слова: Amici et servi homines sunt, et aequi unum lactem biberunt. Друг вольноотпущенного Нарцисса, покровитель всех как-нибудь вырвавшихся из рабства, которые были могущественнее при его дворе, нежели Сенека, Нерон был тронут непривычным для него состраданием к рабам. Среди сатурналий, происходивших в императорском дворце, в оргиях, где бесчинство уравнивало все общественные классы, рабы нашли себе покровителя в знаменитом тиране римских граждан. Он запретил господам отдавать своих рабов на съедение зверям. Впрочем, и свидетельства истории и громкие жалобы Сенеки на самоуправство и бесчеловечие господ заставляют предполагать, что предписания коронованного деспота мели мало значение на деле. Столетием позднее и без сомнения под влиянием уже быстро распространившихся, хотя и преследуемых, христианских идей, законодательство относительно рабов подвергается более значительным изменениям: право жизни и смерти передается правителям (эту перемену приписывают императору Адриану и Антонину благочестивому); употребление исправительных мер, оставленное за господином, ограничено правилами сравнительно более гуманными; на правителей и городских префектов возложена обязанность наблюдать за поведением господ в отношении к рабам.

Таково М. Г. в общих чертах было римское семейное право в тот период, когда христианская церковь, уже успевшая приобрести себе множество тайных и явных последователей и достаточно организованная в своем внутреннем устройстве, готовилась занять место господствующей религии во всей Римской империи. Римская семья была искусственным учреждением; союз крови в ней не значил почти ничего; можно было считаться самым близким родственником по крови и однако же не принадлежать к семье, не иметь никакого участия в семейном наследстве. Власть родительская имела чисто властительский характер; мать семейства совершенно исчезала в нем, уравнивалась с детьми, была в отношении к мужу вместо дочери. В первый период империи, т.е. до Константина, мы замечаем в римском праве и римских институтах какое-то раздвоение, дуализм; естественный разум и естественное право начинают понемногу пробиваться сквозь искусственную кору республиканских юридических форм и идет, неравная, впрочем, борьба между строгим правом (jus strictum) и справедливостью (aequitas). Строгое право основывалось на букве древних законов, на символических обрядах, употреблявшихся при совершении различных гражданских сделок и на особенных формах гражданского судопроизводства. Формы эти сначала были доступны только одному немногочисленному классу патрициев, а потом, хотя и сделались известны другим гражданам, но при малейшей ошибке в них, при каком-нибудь отступлении, хотя необходимом по самому свойству дела, служили основанием к отказу в принятии иска и к уничтожению права истца в самом его существе. Для иностранцев эти формы и обряды никогда не были доступны; точно также некоторым разрядам граждан, не имевшим полного квиритского права, совершенно не усвоялись некоторые из важнейших гражданских прав. Для устранения множества неудобств, возникавших от этой строгости и формальности древнего права, нужно было прибегать к разным юридическим фикциям, устанавливать особые правительственные и судебные власти, которые бы при разбирательстве гражданских сделок и исков между лицами, устраненными от употребления формул, следовали особо изобретаемым и уставляемым правилам, разбирая и решая дела по чистой справедливости (ex aequo et bono), которой нельзя было достигнуть на основании строгого права с его буквой формулами и обрядами. Эта борьба между общечеловеческим разумом и аристократическим национальным, между требованиями естественного права и искусственного римского, проходит через все римские институты.

Много разнообразных влияний соединилось для того, чтобы совершить преобразование римских институтов, произвести в них важные изменения, вдохнуть новую жизнь в устаревшие формы. Большое значение имели в этом процессе новые национальности, постепенно входившие в состав всемирной империи; они приносили с собой новые нравы, новые воззрения, новое право в форме обычая, основанное главным образом на самой природе, на требованиях естественного разума и не понимавшее, не признававшее искусственных римских понятий. Приходилось поневоле прилаживаться к этим новым народам, которые вскоре сделались из рабов обладателями империи и основали различные государства на ее развалинах. Не мало также значило и перенесение самой столицы империи из Рима в Константинополь; но без сомнения самое могущественное влияние на этот процесс перерождения римских институтов имела христианская церковь. Изучая римское законодательство во 2-ой период империи, т.е. начиная с Константина и оканчивая Юстинианом, мы присутствуем при одном из самых величественнейших в истории процессов переработки громадного и искуснейшего здания, какое когда-либо воздвигалось, – здания римских юридических институтов; – по новым христианским началам. Глубокий научный и жизненный интерес сосредоточивается в этой тяжелой и медленной борьбе старых начал с новыми, в этих искусственных сделках между новым и старым, в постоянных уступках с той и другой стороны, в неизбежных при этом противоречиях. Весь этот процесс вполне отражается на христианско-римском законодательстве и при всех этих переделках присутствует своим влиянием христианская церковь. Я не имею времени даже в беглом очерке изобразить этот процесс преобразования во всех гражданских институтах, и ограничусь тем же семейным правом, характер которого в дохристианский период в общих чертах представлен мной выше. Я останавливаюсь на этом институте с одной стороны вследствие особенной его важности, с другой потому, что христианская церковь именно с семьи должна была начинать свою образовательную деятельность, в нее прежде всего должна была внести новые реформаторские начала и в ней же должна была встретить сильнейшее и упорнейшее противодействие.

С признанием христианской церкви, господствующей в империи, открывается новый период в истории римского законодательства. Высшее начало четой внутренней справедливости и гуманности вступает в свои права и одерживает верх над внешней формальной законностью. Император Константин, в одном из своих постановлений, выразил ясно, как основное начало законодательства и суда, что во всяком деле прежде всего нужно иметь в виду справедливость и уравнительность преимущественно пред строгостью права. Он приказал отменить древние формулы права, обманчивая буква которых была так вредна для сущности юридических действий. А Юстиниан называет уже прежние формулы и символы баснями древнего права и бесполезными двусмысленностями. Таким образом основной взгляд на дух и сущность законов подвергается изменению. Затем открывается многочисленный рад законодательных мер, или видоизменяющих прежние постановления, или устанавливающих новый порядок общественной жизни и отношений. Обратимся к семейному праву и предварительно сделаем одно замечание, которого никогда не нужно опускать из виду при изучении христианского периода в истории римского законодательства. Век Константина и его приемников до Юстиниана был переходным временем в общественной жизни, нравах, обычаях и учреждениях. Таким он является и в области законодательства; древнее право упорно держалось и отстаивало свои принципы, опираясь на нравы и обычаи общественные; невозможно было подорвать его корней, слишком глубоко пущенных в общественную почву, опасно было вдруг влить новое вино в старые мехи. Поэтому мы напрасно стали бы искать в законодательстве христианских императоров строгой выдержанности и логической последовательности однажды принятых принципов. Она едва ли была возможна и даже едва ли благоразумна. Напротив, зная среду и условия, в которых действовал законодатель, мы не удивимся, встретив в его законах то сделки со старым бытом, то уступки ему, то даже противоречия со своими собственными принципами. Резкие и решительные меры против старых порядков сменяются уступками; иногда законодатель как бы утомившись в борьбе с упорным и затверделым материалом, над переработкой которого он так безуспешно трудится, совсем как будто бросает начатое дело и мирится со старым порядком вещей. Таким характером отличается законодательство всех переходных в истории эпох.

Христианская идея брачного союза гораздо возвышеннее идеи римского права. Во-первых, брак есть результат свободного союза двух лиц; следовательно, все принудительные или даже поощрительные меры римского законодательства должны были оказаться несообразными с церковной идеей брака. Законы Августа против холостяков были отменены Константином; все привилегии, назначенные римским правом за вступление в супружество, за рождение детей и их многочисленность были уничтожены Феодосием Младшим. В церкви и под ближайшим ее надзором образуется напротив особенный класс девственников и девственниц, и церковная власть определяет устройство их жизни и отношений рядом особых постановлений, силу которых признает и государство. Во-вторых, брачный союз, по христианскому воззрению, из двух лиц составляет одно, так что каждый из супругов видит в другом как бы отражение самого себя. По римскому пониманию супруги представляются только внешним образом связанными между собой, но в сущности разделенными личностями, из коих каждая имеет свои отдельные, чуждые другой, права. Жена не разделяет с мужем многих семейных, имущественных и общественных прав, вытекающих из брачного союза. Разность между ними так велика, что напр. даже дарение между супругами представляются несообразными с римским воззрением; любовь здесь не в силах соединить то, что разделено холодным правом. В-третьих, Церковное понятие о браке, как о свободном взаимном союзе, должно было сильно повлиять на устранение множества препятствий, созданных неравенством гражданского положения и прав между лицами в него вступающими. Я упоминал уже, что по римским законам сенатор, или его потомок не мог жениться на вольноотпущенной, или даже на такой женщине, которая или сама была актрисою, или родители ее принадлежали к той же профессии; был кроме того целый класс женщин (публичных, осужденных in publico judicio, обличенных в супружеской неверности, актрис), для которых брак со свободными людьми был положительно запрещен законом. Церковь напротив уважала право личности самой в себе, независимо от случайностей рождения и состояния, кроме того, она открывала свободный доступ для всех падших к нравственному возрождению и восстановлению своей личности. И этот взгляд не остался без влияния на законодательство. Христианские императоры расширили свободу брачных союзов между лицами различных состояний, предоставили каждому право жениться на вольноотпущенной (Nov. 55, c.1, 187, c. 6, 78, c.3) и облегчили для лиц, считавшихся публично бесчестными выходить из своего положение посредством честного супружеского союза (L. X. 33, C. de Episc. aud). На место этих случайных препятствий к браку, доселе неизвестный род препятствий, основанных на различии религиозных убеждений. По возвращению церкви полное и совершенное общение жизни и нераздельность супругов, представляемая браком, прежде всего требует общения жизни религиозной, единства религиозных убеждений. Посему древние соборы запрещают христианским девицам выходить замуж за иудеев, язычников и еретиков, дозволяя однако же брачный союз христианина с не христианкой. Позднее церковь простирает это запрещение и на детей лиц, принадлежавших к клиру (C. Kapф. 111, c. 12. Халк. 114). Впрочем, различие религий никогда не было основанием к расторжению уже существующего брака; оно подвергало только супругов церковному наказанию. Сообразно с этим и гражданское законодательство до известной степени усвояет себе взгляд церкви, хотя юридический такт законодателей не дозволял им из области права переступать в область христианской нравственности; к тому же и сама церковь не желала прибегать к другим средствам кроме нравственных, для осуществления своих канонических правил. Посему только брак между христианами и иудеями был запрещен гражданским законодательством (L. 6, de Jud Закона Валентиниана 11, Феодосия и Аркадия). Для всех остальных различие религии не служило гражданским препятствием к браку, смешанные браки между христианами и еретиками были нередки, хотя законодательство обставляло их различными условиями касательно религиозного воспитания детей. Что касается препятствий к брачному союзу, заключающихся в кровном родстве, то церковь не произвела существенных перемен в римском праве, только расширила его постановления, утвердила властью законодательной то, что прежде держалось обычаем. Браки между двоюродными, а также браки с сестрами или братьями умершего супруга, не отобравшиеся римским обычаем и нравами (conjugia sorbinarum diu ignota Тац. Апп.XII, 6 Августин о таких же браках замечает: raro per morem fiebat quod fieriper leges licebat. De civ. Die XV, 16) положительно запрещены были законом. (Впрочем, Аркадий и Гонорий снова дозволили их). Здесь нельзя не видеть христианского воззрения на брак, по которому супруги составляют как бы одну личность; следовательно, братья и сестры одного из них считались братьями и сестрами другого. Если государство не могло совершенно уничтожить таких браков, и смертная казнь за кровосмешение, назначенная сыновьями Константина Великого и Феодосием I, была потом отменена Аркадием и Гонорием, однако же оно не признавало за такими браками никаких гражданских прав, не считало их юридически действительными. Другие препятствия к брачному союзу, установленные еще римским правом (несовершеннолетие, нравственная неспособность, недостаток согласия лиц, обладающих отеческой властью и пр.), были приняты еде два, вытекающих из религиозно-нравственных начал христианства – это родство духовное и обет девства.

Высокое понятие христианства о браке естественно должно было соединить заключение этого союза со священными обрядами и поставить его под непосредственное попечение церкви. В этом отношении между церковным и государственным законодательством не могло представиться поводов к столкновению, потому что римское дохристианское право не признавало более нужды в каких-либо религиозных и торжественных церемониях, считая одно добровольное согласие достаточным для брака. Древние религиозные обряды при бракосочетании уже устарели и потеряли действительное значение. При введении новых обрядов, церковь не встречала препятствия со стороны государства, и мы знаем из свидетельства Тертуллиана, Амвросия и др. что церковное благословение брака было издавна в употреблении между христианами. Что касается гражданского признания церковного венчания необходимым для действительности брака, то оно не вдруг утвердилось в законодательстве. По свидетельству Августина так называемые tabulae nuptiales т.е. письменные документы, определяющие имущественные отношения супругов, обыкновенно публично были прочитываемы в церкви. Юстиниан содействовал этому обычаю, узаконив для сенаторов и других высоко стоящих лиц не иначе заключать брачный союз, как по совершении письменного брачного контракта. Лица других сословий должны были объявлять о своем согласии на брак в церкви пред своими патронами и 3 или 4 лицами из духовенства и протокол, составленный об этом должен был храниться в церковных архивах. Таким образом церковный обряд бракосочетания соединялся вместе с совершением юридического акта или договора. Впрочем, не ранее императора Льва церковное венчание сделалось обязательным на Востоке. До этого времени и в церковном законодательстве мы не находим запрещения или наказания за браки, заключенные вне церкви; можно думать, что и церковь не считала эти браки недействительными.

Развод был предметом самой упорной и продолжительной борьбы между римским правом и церковью; едва ли еще какая-нибудь христианская идея встретила такую энергическую оппозицию в нравах римского общества, как идея нерасторжимости брачного союза. Церковь в своем законодательстве безусловно признала и утвердила непоколебимо эту идею, приняв уважительным только одно основание для развода, на которое указал сам Спаситель и которым, если оно действительно имело место, брачный союз фактически (eo ipso) разрывался и уничтожался. Но проведение церковного взгляда из нравственной сферы в область гражданского законодательства было сопряжено с величайшими затруднениями и законы христианских императоров служат лучшими доказательствами этого. В отношении к разводу, как я упоминал выше, римское право допускало самую широкую свободу, – libera facultas contrahendi atque distrahendi matrimonii – это было неотъемлемое право римского гражданина. Посему развод по взаимному соглашению (communi consensu) признавался действительным, и закон не требовал в этом случае каких-нибудь особенных причин; даже развод по желанию одной стороны, при безмолвном или только предполагаемом согласии другой стороны, так называемый divortium bona gratia считался законным. В римском праве мы находим целый ряд юридически-признанных оснований для развода по желанию одной стороны, без согласия другой; напр. преступление одного из супругов, неисцелимое умопомешательство и т.п. Но и без этих оснований развод допускался, только виноватая сторона подвергалась известным денежным взысканиям. Предписанные Августом формальности при расторжении браков вскоре заменены были простым разводным письмом (libellus repudii); но и без соблюдения даже этой формальности закон не настаивал на продолжении брачного союза. Контраст между римскими законами и законами взглядами церкви самый решительный; но привести эти взгляды в гармонию было возможно не иначе, как путем медленного и постепенного ограничения римской свободы разводов и понижения высоких нравственных понятий церкви о браке, как о совершенно почти нерасторжимом союзе. Христианские императоры стремились к этой цели, определяя в своих законах основания для разводов и таким образом ограничивая произвол и распущенность. По законам Константина основание права жены для развода с мужем признано убийство, колдовство (наше древнее зелейничество) и разграбление гробниц и могил – для мужа прелюбодеяние и сводничество со стороны жены. Во всех других случаях произвольное расторжение брака подвергало жену потере всего приданного в пользу мужа и ссылке, – мужа немедленному возвращению жене ее приданого и кроме того, если бы он вздумал после этого снова жениться, то оставленная им жена имела право войти в его дом и овладеть приданым его второй незаконной жены. По пути, указанному Константином следовали позднейшие христианские императоры. Гонорий и Констанций, выходя из древнего подразделения преступлений на тяжкие (gravaes causae, crimina) и более легкие (mediocres culpae) дозволяли разводить только по поводу первых, разумея под ними те же самые преступления какие указывал Константин (L. l. C. dg. de repud). Но такова была сила древнего права и общественных нравов, на которых оно опиралось, что Феодосий младший нашел себя вынужденным отменить постановление Константина Гонория возвратиться почти к прежним порядкам, допустив развод по взаимному соглашению и значительно увеличив число оснований к распоряжению браков. Кроме вышеупомянутых преступлений он причислил к ним еще: государственную измену, святотатство, разбой и укрывательство разбойников, открытую связь в своем доме с публичной женщиной, грубое обращение и побои со стороны мужа, а со стороны жены самовольную отлучку из дома ночью без достаточного основания, или присутствие и участие без воли мужа в публичных театральных зрелищах. Нельзя не заметить, как широко были раздвинуты границы, внутри которых развод дозволялся законом; но и вне этих границ развод, если и подвергал виновного наказанию, то отнюдь не считался не действительным и даже новые супружества не были запрещаемы законом во многих случаях этого рода.

Понятно, такое законодательство не могло удовлетворить требованиям церкви и высоким взглядам на брачный союз, положенным в основание ее собственного законодательства. От представителей церкви идут громкие жалобы на многочисленность разводов, но то, что мужья с такой же легкостью меняют своих жен как платье. Великие учители церкви IV и след. веков жалуются также на неравенство пред законом жены и мужа. По какому праву, спрашивал Григорий Богослов, супружеская неверность жены наказывается жестоко, между тем как муж, виновный в том же преступлении. выходит свободным от наказания. Видно, что мужья составляли законы и позаботились, не щадя жен, оказать снисхождение себе самим. (Гр. Наз. сл. XXXI). То же повторяет Златоуст и др. (Бес. V посл. Сол.) и эти жалобы имели свое основание. Супружеская неверность мужа только тогда признавалась законом за преступление, когда он вступал в преступную связь с чужой женой; напротив, такая же связь с незамужней женщиной не считалась прелюбодеянием и оставалась безнаказанной. Такая неверность могла послужить основанием жене для развода только в том случае, когда муж открыто держал наложницу в своем доме. Между тем в отношении к женщине закон был гораздо строже: всякая связь ее хотя бы и тайная с мужчиной, хотя и бы и неженатым, подавала мужу законное основание для разводного иска. Но такова была сила общественных нравов, что они проникли даже в самое законодательство церкви и на нем оставили следы своего влияния (см. Вас. Вел. 1. кан. посл. прав. 9).

Вторичные браки разведенных, церковь могла признавать в тех только случаях, когда самые основания к разводу были законны с точки зрения церковного права. И мы знаем, что право вступления в брак признавалось церковью за невинной стороной только в одном случае нарушения другой стороной супружеской верности. Во всех других случаях, где основание для развода не признавалось церковью законным, хотя бы гражданским законом оно и было дозволяемо, новый брак одного из супругов при жизни другого подвергал виновного отлучению от церковного союза. Борьба между церковным и гражданским законодательством о браках была весьма продолжительна и упорна, потому что слишком резко было различие в самых воззрениях на существо брака. Иные законы цезарей, говорил с некоторым раздражением Иероним, иные Христовы; иное предписывает Папиниан и другое Ап. Павел. Один из африканских соборов, на котором присутствовал и знаменитый Августин, высказавшись против дозволения новых браков для разведенных, решил просить у императора особого закона, которым бы требованию собора сообщена была государственная санкция. Но церкви не удалось вполне провести своих идей были плодом одностороннего аскетизма и не могли были приложены к действительной жизни. Законы Юстиниана о разводах в сущности не различались от вышеуказанных постановлений Гонория и Феодосия. Развод по взаимному соглашению был сначала дозволен (Nov. 22) Юстинианом, потом запрещен (Nov. 47); потом снова разрешен Юстинианом (Nov. 140), потому, что запрещение его оказалось неосуществимым. Чтобы ослабить корыстные побуждения к разводу со стороны мужа, который по прежним законам имел право, в случае виновности жены, удерживать при разводе с ней часть принадлежащего ей приданого, это право было уничтожено. Надеялись этой мерой отнять у мужей побуждение к составлению неосновательных обвинений против своих жен. Таким образом церковь немногое успело изменить в римском законодательстве относительно разводов; ее взгляды на брачный союз, развитые и закрепленные в собственном ее законодательстве, не могли получить легального юридического признания со стороны государства. В этом отношении для церкви был открыт другой путь и другие средства к перевоспитанию общества – именно путь нравственного влияния на самую общественную среду, на ее убеждения и обычаи, путь собственного примера, который она предлагала распущенному обществу в жизни и нравах истинно христианского семейства. И на этом пути, как свидетельствует история цивилизации, влияние церкви было могущественнее и плодотворнее, нежели в холодной сфере юридических определений.

Не менее упорна и не более успешна была борьба церкви с другим оригинальным институтом римского семейного права с конкубинатом. Такая случайная, неполная, ничем не гарантированная связь между мужчиной и женщиной была решительно противна нравственным христианским идеям. Так называемые апостольские постановления, – древнейший памятник обычного церковного права, положительно требовали под страхом отлучения, чтобы христианин, имеющий конкубину оставил ее, если она раба и, следовательно, лишена права на брачный союз с человеком свободным, или же вступил с ней в законное супружество, если она свободная. Но этот взгляд церковного права не мог быть скоро применен к государственному законодательству. Мы знаем, что и при христианских императорах конкубинат остался обычаем дозволенным, licita consuetudo, как называет его Юстиниан. До нас дошел только ряд полумер, попыток со стороны императоров к тому, чтобы хотя косвенно подействовать на перерождение, или преобразование этого института. В законодательстве, к нему относящемся, мы видим постоянные колебания, недостаток энергии и твердости. Константин усиливался превратить конкубинат в законное супружество. С этой целью и желая вероятно, действовать на родительское чувство отцов, он запретил оставлять что-либо по завещанию или через дарение детям, прижитым в конкубинате; но этот строгий запрет был постепенно ослабляем при его приемниках. Далее Константин одним из своих указов предоставил детям, происшедшим от конкубината, все права детей законных в том случае, если их родители вступят в законный брак. Император Юстиниан запретил усыновлять детей от конкубината с прямым намерением поощрять вступление в законное супружество. Юстиниан повторил это запрещение, а узаконение детей от конкубината через последующий брак их родителей обратил в постоянный закон (Nov. 74. с. 3). Но так как римский закон полагал непреодолимые препятствия к законному союзу между лицами различной гражданской правоспособности, и, следовательно, к узаконению через брак прижитых в конкубинате детей, то Юстиниан открыл другой путь к узаконению – через rescriptum principis. Все эти меры были чисто паллиативные и конкубинат сохранялся в самых широких размерах до императора Льва Философа, который решительно запретил его в восточной половине империи. Между тем на западе, между Франками, Логнобардами и др. Германскими племенами он продолжал существовать в полной силе. Даже в постановлениях некоторых западных соборах мы находим признание конкубината под единственным условием, чтобы он не имел места при существовании законного супружества и ограничивался одной женщиной. (Conc. Tolet. 1 Can 17). Нравственность клира в западной церкви жестоко пострадала от конкубината и нужна была железная воля Григория XII для того, чтобы положить границы всеобщей распущенности духовенства. К сожалению мера, принятая этим папой, мало сообразовалась с практикой и канонами древней церкви, была жестока и насильственно и не могла прочно установить церковную дисциплину в жизни клира.

Обратимся к наблюдению тех изменений, которые под влиянием церкви были произведены в юридическом положении членов римской семьи и взаимных отношениях между ними. Я уже упоминал, что жестокое право жизни и смерти, предоставленное древним римским законом отцу над своими детьми и даже мужу над женой, фактически было ослаблено еще в первый период империи под влиянием гуманных идей стоической философии и сближения Римлян с другими народами, не знавшими этого варварского права. Но оно не было отменено законодательной властью; уже император Константин вполне уничтожил право жизни и смерти отца над детьми, постановив, что отец за убийство сына подлежит той же казни, какая установлена за самое отцеубийство. Точно также право отца продавать своих детей было ограничено еще при языческих императорах (особенно при Диоклетиане) случаями крайней необходимости. Константин и его приемники старались по возможности устранить все обстоятельства, которые вынуждали отцов к продаже и подкидыванию своих детей. Главная причина заключалась в ужасающей бедности особенно низших классов народа. Императоры предписывали выдавать вспоможение таким беднякам из государственной казны из своих собственных доходов.; постановили наказание за подкидывание детей; стремились к улучшению состояния подкидышей; наконец совершенно запретили продажу детей (Валентиниан с Валентом и Грациан) под страхом смертной казни. Несмотря однако же на это смягчение в существе родительской власти оставалось еще много сурового. В экономическом отношении дети находились почти в безусловной зависимости от отца. Я имел случай заметить выше, как ничтожны были меры языческих императоров к обеспечению хотя некоторой имущественной самостоятельности детей: им предоставлено было право собственности над тем имуществом, которое они приобретали, находясь в военной службе (peculium castrense) и притом только на время этой службы. Христианские императоры расширили это право, включив сюда собственность, приобретаемую на придворной службе, в звании адвокатов, асессоров, чиновников при префектах претории, епископов и вообще клириков. Вообще для лиц, принадлежавших к клиру образовалось особенное законодательство, которым определялись права собственности, владения и наследования. По римскому праву собственность детей, умерших без завещания, обращалась к отцу в силу родительской власти. Юстиниан отменил это право, уравняв отца с другими наследниками по закону. А в церкви еще ранее установился другой закон, по которому имущество клириков, умерших без завещания, поступало в собственность тех церквей, при которых они служили.

Далее по римскому праву в собственность отца переходило имущество детей, оставшееся после матери (его жены). Константин ограничил это право одним пожизненным пользованием доходами с имущества, а в случае вступления во второй брак – только во время малолетства детей. Приемники Константина распространили его закон и на имущества от предков (дедов и т. д), которые по римскому праву поступали также в собственность отца. Валентиниан III лишил отцов права на собственность, приобретенную детьми через супружество (Cod. Theod. L. 8). Но до Юстиниана экономическое положение детей в римском семействе оставалось еще не определено и стеснительно; они лишены были права самостоятельно распоряжаться своим имуществом – продавать, закладывать, завещать и т.п. Юстиниан, развивая мысль Константина, предоставил детям (мужского пола) право собственности над всем их имуществом без различия способов приобретения, за исключением той его части, которую сын получал от своего отца. В остальном имуществе сына отец не имел собственной доли; он только пользовался доходами с него до эмансипации, а после эмансипации и количество доходов сокращалось на половину. Конечно церковь не принимала непосредственного участия в этом преобразовании законодательства; но влияние гуманных ее идей и воззрений, частью ее собственные законы, относящиеся к семейной жизни христиан, несомненно содействовали прогрессу в смягчении нравов и законов; и мы не можем не признать правды в словах одного историка-юриста: Christiana disciplina paulatim patriae potestatis duritiem emolliente (Godefroy).

Я не могу в подробностях раскрывать здесь те важные перемены, какие произошли в социальном быту и общественном положении женщины и рабов под влиянием высоких христианских идей любви и человеколюбия. Раскрытие всех мер какими церковь, путем убеждения примера, духовных наказаний старалась улучшить состояние этих лиц, почти лишенных всякой самостоятельности и гражданских прав – потребовало бы особого и обширного исследования. Ограничиваясь влиянием церкви на семейное право, на модификацию гражданских отношений между его членами, я укажу только на некоторые изменения в римском законодательстве, по этому вопросу и на непосредственное участие церковной власти в возвышении положения женщины и в улучшении быта рабов.

Я говорил уже, что несмотря на ослабление строгости древней опеки, тяготевшей над женщиной в течении целой жизни, гражданское положение женщины было еще слишком далеко от положения самостоятельного лица; во всех важнейших актах гражданской жизни она нуждалась в особом попечителе, туторе; ни одна гражданская сделка, ни одно обязательство не могли быть совершены женщиной без участия этого тутора, по праву родства, или по назначению закона. Константин первый признал за совершеннолетними женщинами равные в этом отношении права с мужчинами: in omnibus contractibus jus tale habeant quale viros. С него же начинается восстановление естественных прав женщины-матери в отношении к детям. Древнеримское право не признавало за матерью власти над своими детьми; дети, происшедшие от супружества, принадлежали фамилии отца: опека над малолетними детьми считалась обязанностью мужа (virile munus) и de iure не могла перейти в руки жены-матери. Она не имела никакого участия в пользовании имуществом и своих малолетних детей; сын, при вступлении в брак, вовсе не имел надобности спрашивать согласия своей матери. Новые религиозные идеи произвели значительные видоизменения в системе отношений, столь чуждых естественным чувствам уважения, любви и привязанности детей к матери. Константин предоставил матери общее право участия в наследовании после своих детей. По законам Феодосия старшего (380 г.) матери предоставлено было право опеки над своими детьми, впрочем, только в случае неимения законного опекуна и если она давала обещание не вступать в новый брак. Наконец, Юстиниан предоставил матери и кровным родственникам по восходящей линии законную опеку над детьми. Церковь со своей стороны содействовала возвышению прав женщины и не одной только проповедью о том, что во Христе Иисусе несть мужеский пол и женский, и что все одинаково равны пред Ним, но тем что предоставила ей право на некоторые церковные должности (диакониссы, начальницы в женских монастырях), поручали ее заведыванию целую отрасль церковной администрации в древних христианских общинах, именно: первоначальные наставления в вере между женской половиной общины и дела благотворительности.

Следы того же влияния церкви на законодательство мы видим в постепенном, хотя и медленном, улучшении быта самого беспомощного и бесправного класса в римском обществе – рабов. Я не буду изображать здесь тех усилий, какими Церковь через своих знаменитых ораторов старалась действовать на изменение самых понятий римского общества о рабе, убедить, что раб не есть вещь, но такой же человек, что о Христе Иисусе нет ни раба, ни свободного, что призванный о Господе раб, свободник Господень есть, а также и призванный свободник, раб есть Христов (1Кор.7:22). Из великих учителей церкви IV и V ст. едва ли найдется хотя один, который бы в своих речах и поучениях не касался этого вопроса и не требовал со всей энергией, как Златоуст, улучшения быта рабов и не только во внешнем положении, но и в нравственном отношении. Я опять ограничусь только законодательной сферой. Сама Церковь не могла идти в разрезе с установившимися уже правом; не в ее целях было непосредственное переустройство тогдашнего общества, да и средств к этому она не имела в своих руках. От того собственно в церковном законодательстве мы видим следы принаровления к существующим порядкам, напр. для поступления раба в клир, Церковь требовала согласия со стороны господина, запрещала рабам под предлогом благочестия уклоняться от служения своим господам (6 Вселен. соб. 85. 4 Вселен. соб. 4 и пр.). Но там, где представлялась возможность провести свое влияние в государственное законодательство, она не опускала ни одного случая действовать в пользу рабов. Она принимала на себя обязанность примирителя между рабами и их владельцами, ограждала своим содействием права рабов, объявляла господам жалобы рабов, и, в случае их справедливости, требовала более гуманного обращения с ними. Само государство требовало (закон 432 г.), чтобы духовенство старалось о примирении обиженных рабов с их господами. Но особенно важно было посредство Церкви при освобождении рабов. Константин предоставил церквам право, по которому объявленное в них освобождение раба признавалось вполне действительным; требовалось, чтобы освобождение рабов совершалось в храме пред епископом в присутствии всего народа; в храме торжественно читался акт освобождения, епископ был свидетелем его совершения и самый акт после хранился в церкви. Я не говорю уже о жестоких законах, предоставлявших господину право жизни и смерти над рабом; они были отменены еще Константином под смертной казнью; он же запретил разделение семейств рабов между владельцами, вследствие чего прежде отец разлучался с сыном, муж с женой (Cod. Theod, lib III, tit 1, 6, 5. Lib IX tit 12.). Юстиниан отменил все ограничения прежнего законодательства касательно освобождения рабов господами при жизни и по смерти по завещанию.

Таковы, Мм. Гг., важнейшие изменения, которым подверглись римские семейные институтов под влиянием христианской церкви, при содействии образовавшегося в ней права. Если мы в немногих словах соберем сущность сказанного нами, то в результате над представится следующее: Новый христианский брак основывается и держится на искусственной власти, а на кровном союзе самой природы, освященном нравственным единством, на силе любви психологической и физиологической (по выражению Юстиниана). Семейные отношения в таком браке получают совершенно иной характер: из квиритского брака (manus mariti) образуется брак свободный, основанный на равенстве; жена уравнивается мужу и получает значение самостоятельного лица. Вследствие этого изменяются и все юридические отношения, вытекающие из семьи как из властительного союза: отношения личные, имущественные и пр., изменяются и родительские отношения. Из узкой квиритской отеческой власти образуется новый родительский союз естественный, кровный и моральный союз между родителями и детьми, без властительного начала. Главные изменения в этих отношениях были следующие: мать уравнивается с отцем в правах и обязанностях в отношении к детям; дети отделяются от матери, ибо мать была прежде на место дочери, а теперь заняла особое положение; семейный союз расширяется и простирает свое значение и на детей, вышедших из него, ибо и такие уже самостоятельные дети вышедших из него, ибо и такие уже самостоятельные дети призываются к участию в родительском наследстве наравне с братьями и сестрами, живущими при родителях. Сверх того, к кровному семейному союзу присоединяется еще новый элемент семья каноническая с новым духовным родством.

Из искусственной опеки вырабатывается новая естественная опека над лицами, действительно нуждающимися в ней; женщина освобождается от вечного туторства над ней. Самое существо опеки изменяется; по древнеримскому праву она выражалась в начале власти, в господстве одного лица над волей другого; теперь она предназначается для удовлетворения нужд и потребностей не достигшего самостоятельности субъекта. Наконец даже в рабстве признается человеческая природа, поэтому общечеловеческие отношения: брак, родство и пр. делаются доступными и для рабов, хотя рабы стоят еще на низшей ступени гражданской правоспособности.

Ни мало не ослабляя силы и значения всех других исторических влияний на эту переработку римских семейных институтов и нисколько не желая преувеличивать значение церкви в этой реформе, мы тем не менее должны сказать, что влияние ее идей, учреждений, законов и внутренней дисциплины было одно из самых могущественных, и мы убеждены, что ни историк, ни юрист не мог бы основательно изучить и понять великий переворот, совершившийся в юридическом и социальном быту древнего римского мира со времени явления христианства если бы он не изучил также основательно учреждения, законы, устройство и дисциплину христианской церкви. Отсюда понятна близкая связь церковного права с общим развитием юриспруденции.

Эта связь заметно отразилась на самых литературных памятниках церковного законодательства. В них видно органическое соединение светского и церковного права; одно с другим так сказать срослось в историческом процессе и составило одно общее законодательство под характеристическим названием Номоканона. Законодательство церкви сделалось вторым источником права; в нем излагалось не одно церковное право в тесном смысле, т.е. не одни постановления, определяющие устройство и управление церкви, но и право светское т. е. нормы для многих отношений, которые в современном юридическом понимании совершенно выделяются ни области церковной. Византийскому юристу, ученому как и практику, при рассмотрении каждого института, при разрешении почти каждого практического вопроса было необходимо иметь пред глазами как светское, так и церковное законодательство, как закон (νόμοσ), так и канон (κὰνων). Ту же самую потребность ощущает и современный ученый юрист при серьезном изучении исторического развития римского права, при наблюдении за видоизменениями римских институтов, римских правовых идей, которые перешли по наследству в право всех европейских образованных народов. Знакомство с правом церкви, с памятниками ее законодательства становится необходимые и существенным дополнение к серьезному изучению римского права и институтов.

Переходя с Востока на Запад Европы, в жизнь церкви среди народов и государств, сложившихся на развалинах Западной римской империи мы вступаем в новую во многом своеобразную эпоху. Церковь здесь вошла в соприкосновение с такими элементами общественности и права, которых не знала древняя греко-римская цивилизация. Формы канонического права, резвившиеся на классической почве древнего мира под влиянием христианских идей, встретились здесь с такими элементами народных обычаев и нравов, которые возникли из языческого миросозерцания германских племен и казались совершенно не согласными с воззрением церковным.

Отличительным свойством национального характера германского племени, его душей была индивидуальность, личность. Мир древний и в особенности римский болел тяжкой болезнью, которая наконец свела его в могилу; он не признавал прав человеческой личности самой в себе; он не уважал инстинктов, чувств и законов человеческой природы. Личность здесь имела лишь настолько значения, насколько она являлась облеченной теми или другими гражданскими правами; а таких личностей в древнем мире было сравнительно не много; в семье – отец со своей суровой властью, в государстве – гражданин. Все остальные члены древнего общества имели скудную долю участия в этом источнике прав, или даже со всем не имели никакого, уравнивались с вещами. Поскольку человек был гражданином, он имел права личные, имущественные, политические и т.д. Не имея этого гражданства он не имел ничего, и осужден был на вечную зависимость от других. Человеческое достоинство личности было мало известно древности. Мир германский напротив, поставил личность саму в себе главным источником и средоточием права. Отсюда те странные явления в социальном и юридическом быте германских племен, которые, если сравнить их со строгой определенностью и правильностью юридических отношений мира римского, кажутся необузданным варварством и отсутствием всякого права, чистейшим произволом. Сила господствует над правом; справедливость на суде решается поединком; успех в стычке и драке создает право; средние века представляются как будто постоянной войной; повсюду господствует право сильного – кулачное право. Вместо одного общего для всей империи римского права, мы видим здесь бесчисленное множество прав различных и несогласных между собой: что город то закон, что деревня то обычай. По личной системе прав, господствовавшей в средние века, каждый, без различия места жительства, руководится в юридических отношениях законами и обычаями своей родины.

По-видимому, в такой среде влияние церкви должно было встретить гораздо больше непреодолимых препятствий; ее усилия ввести какой-либо порядок, в это царство необузданного произвола личности должны были оказаться гораздо малоплоднее, нежели в мире римском. Между тем на самом деле вышло наоборот. Влияние церкви в средние века на организацию новых государств, на установление правильных юридических отношений, на законодательство, нравы, на развитие просвещения и вообще культуры и цивилизации, было громадное, даже можно сказать никогда еще оно не было так могущественно и так многосторонне. Церковь, можно сказать, была истинной воспитательницей, опекуншей новых германских народов; она участвовала при самом процессе зарождения государственной жизни этих народов; она взяла эту молодую жизнь под свою опеку, защитила ее от всех ударов дикого произвола и насилия, укрепила и только тогда выпустила из своих рук, когда новые народы и государства окрепли, стали на собственных ногах и опека сделалась более не нужной, даже вредной.

Для того чтобы понять и объяснить каким образом церковь успела так широко распространить и так твердо поддержать свое влияние во весь период средних веков, необходимо обратить внимание на два главные обстоятельства, благоприятствовавшие стремления церкви: 1) на свойства национального характера германских племен и 2) на положение, какое успела занять церковь в новых государствах. Обозначим в кратких чертах то и другое.

Римлянам справедливо принадлежит слава величайших юристов; они довели науку права до высокого совершенства и обладали всеми качествами, нужными для юрисконсультов; но они дорого заплатили за эту славу; это был народ – формалист, жесткий, властительный, холодный, без души, весь из расчета. Германцы не обладали этим холодным, юридическим умом и этой беспощадной логической; римский гений единства, все уравнивающий так сказать нивелирующий, был чужд племенам германским; но им чужды были также и пороки римлян. Народ поэтический – германцы не были знакомы со всеми тонкостями юридическими; у них господствовало сердце, чувство, свобода; букве закона они предпочитают право, основанное на естественных принципах; им вовсе чуждо строгое, абсолютное право римлян, эта идея властительства и деспотизма, на которой основывается римское семейство, и в котором совсем исчезает личность; они не верят в суеверное значение юридических церемоний и формальностей, и не ставят в зависимость от них самой сущности права. Право германцев имеет своим источником чувство, природу, личность человеческую. Правда, это чувство, и эта природу, личность человеческую. Правда, это чувство и эта природа груба, не цивилизована, варварская, своенравная и необузданная. Но она доступна всем влияниям, воспитание может сделать из нее все. Рим, когда явилась христианская церковь, уже окреп, так сказать окаменел, стал не доступен для многих влияний; для того, чтобы переработать его нужно было сначала разрушить; всякое могущественное влияние новых идей, новых начал, которого Рим не мог бы подавить или отразить, должно было оказаться для него разрушительным, разложить всю римскую жизнь на составные элементы, и организовать ее в новой форме; таки оказалось и влияние христианства; оно разрушило римскую жизнь, расшатало древние верования и начала. Новое вино не могло быть удержано и соблюдено в старых местах. Германский мир напротив представлял совершенно новую, не тронутую почву; здесь все еще только начинало слагаться, всякое влияние здесь могло быть живо воспринято и усвоено. Здесь церкви хотя и предстояла борьба с языческими воззрениями и обычаями, но обычаи эти еще не так окрепли, не затвердели; здесь для того чтобы создать что-либо новое, не требовалась предварительная, тяжкая работа разрушения старого порядка, утвержденного целыми веками. Кроме того, самая почва, на которой церкви приходилось работать, несмотря на свою натуральную грубость, представляла, сравнительно с греко-римской, более благоприятных элементов для деятельности церкви. Для доказательства этого по-видимому странного положения, я приведу здесь несколько фактов. В германском семейном праве не существовало одного из самых сильных препятствий к распространению христианских идей, созданного римским правом, именно не было это суровой власти отца над детьми, мужа над женой, этого права, не налагавшего никакой обязанности, созданного исключительно в интересах отца. Германцы не знали этой неумолимой власти; отец в германской семье имел также право над своими детьми, но это было право опеки, защиты, столько же право, сколько и обязанность; право созданное в интересах опекаемых, не подавляющее личности и свободы членов семейства и не тяготевшее над ними вечно в течение всей жизни; оно прекращалось когда потребность, на которой оно было основано, т.е. покровительство, защита оказывались не нужными; когда дети достигали такого возраста, в который сама природа призывает к свободе и независимости. То же нужно сказать и об отношениях мужа к жене. Германская женщина также находилась под властью мужа; но эта власть нисколько не похожа на римскую; это та же опека, тоже покровительство, которыми не уничтожалась личность женщины. Она приобретает для себя, сама отчуждает свою собственность; она разделяет с мужем право воспитания детей и имеет свою долю во власти родительской (Зак. Лонгобард.). По смерти мужа она становится опекуншей детей (Зак. Бургунд. в этих законах правам матери дается то же название potestas) и полноправной наследницей. Власть мужа над женой прекращается, когда он злоупотребляет своими правами (Зак. Лонгоб.). Следы той же натуральной мягкости, то же чувство природы мы находим в германских законах, определяющих отношения рабов к господам и в законах уголовных. Как не признать превосходства естественного чувства правды и справедливости пред холодной рассудочностью римской юстицией в таком напр. законе Салических франков; «кто украдет у бедняка единственный улей, тот платить за него столько же, как если бы украл семь ульев у богатого, или: за преступление, совершенное против женщины и ребенка налагается наказание в трое большее, нежели за преступление против мужчины. Если нанесено оскорбление женщине, то все при этом присутствовавшее, хотя бы и не были соучастниками, платят четвертую часть пени, налагаемой за убийство мужчины и наказывается за то, что не защитили человека, который не мог защищать самого себя (Зак Салич. tit, 45, 39,14).

Я вовсе не думаю писать панегирик средневековому варварству, или превозносить его над знаменитой риской цивилизацией. Моя цель указать, что дух и национальный характер германцев был ближе к природе, чувствительнее с вечным и справедливым требованиям; право, несмотря на свою первобытную грубость, было согласнее с требованиями естественного чувства, и гений германской расы стоял в большей гармонии с новой эрой, в которую должно было вступить человечество. На этой свежей неразработанной почве могла шире и свободнее действовать церковь; ее влияние на живое непосредственное чувство могло быть глубже и решительнее. Ее борьба против закоренелых римских обычаев, освященных строгим и выработанных правом, ограничившаяся полумерами, колебаниями, уступками, достигла более положительных и плодотворных результатов на германской почве.

Той же цели содействовало и особенное положение, какое заняла церковь в новых германских королевствах. Землевладение, как известно, было главным основанием всяких политических прав и отношений в новых государствах; а церковь была богатейшей собственницей земель и кроме того владела почти всем умственным образованием того времени. Не удивительно, если ее представители епископы заняли самое высокое политическое положение в новых государствах, составляли род духовного дворянства, наряду со светским, и образовали первое сословие в государствах. Их очень рано стали призывать в собрание вельмож, в совет короля для совещания о всех светских делах и участия во всех важнейших государственных событиях. Уже в VI и VII ст. мы встречаем их на законодательных национальных собраниях и здесь они играют первую роль, подают первых голос и первые подписывают свои имена на синодальных актах (в подписях на некоторых английских синодальных актах VII в. мы находим имя архиепископа Кентерберийского даже прежде имени короля). Будучи первым сословием в собраниях государственных чинов, епископы в испанском гофтском королевстве в VII в. (с времени Толед. соб. 633г.) не только получают право избирать короля вместе с прочими вельможами, но даже предписывать ему, при избрании, различные обязанности, а потом становятся почти единственной опорой колеблющегося трона. В Англии таких же точно прав они достигают в конце VIII в. на двух больших соборах 787 г. Даже во франкском королевстве, несмотря на установившееся здесь право наследственности трона, их приглашаю и Пипин и Карл на все собрания, которые утверждали раздел государства между членами фамилии Карловингов. Они участвуют в составлении капитуляриев, а на все общественные дела приобретают непосредственное влияние своим высоким и орочным положением в государстве. Им предоставляется самый широкий надзор за общественным правосудием. Напр. Клотарь 1 постановил, чтобы епископы, в отсутствии короля, наказывали судей, не справедливо осудивших невинного и возобновляли процесс. Реккаред 1 (589 г.) приказывал судьям городским и деревенским присутствовать на ежегодных епископских собраниях, чтобы учиться, как следует им по-христиански исполнять свои обязанности и отправлять правосудие. Мало этого, епископы должны были строго и постоянно следить за судьями и о непослушных доносить королю. Церкви предоставлен был дисциплинарный надзор над всеми сторонами общественной жизни и государство само поддерживало значение и силу церковной дисциплины своими наказаниями. Короли Франков (Хильдеберт в 595 г. и Пицин в 755 г.) определяют напр. чтобы с церковным отлучением всегда соединялась ссылка. Но кроме этого контролирующего отношения церкви к средневековому обществу, которое однако же отрывало широкий простор ее влиянию, церковь имела непосредственно в своих руках многие стороны общественной и государственной жизни и могла прямо влиять на образование юридических отношений и на выработку и проведение в жизни собственных начал права. Стоит припомнить объем церковного ведомства и юрисдикции в средние века, чтобы представить себе какое множество юридических отношений, какое разнообразие ежедневных вопросов подлежали исключительному ведению, разбирательству и суду церкви. Я не могу здесь Мм. Гг. входит в какие-либо подробности относительно объема церковной юрисдикции в средние века и принужден ограничиться одним перечнем главных предметов церковного ведомства, подлежавших суду и разбирательству духовных властей. Сюда принадлежали все дела брачные с разнообразными условиями, отсюда вытекающими, иски по обязательствам, скрепленным клятвой, все процессы, в которых каким-нибудь образом замешивались церковные отношения и все случаи, когда судебное решение клонилось к ущербу церковным интересам; далее, церковной подсудности подлежали духовные завещания, и не только в тех случаях, в которых они предназначались ad piam causam ; в этом последнем случае даже положительная воля завещателя не могла устранить церковную власть от участия в деле; все те иски и тяжбы, когда светский суд отказывал или медлил правосудием, или когда вообще обращались к духовному суду. Дело, раз предъявленное хотя бы одной стороной духовной власти уже не могло быть взято назад и передано на рассмотрение светского суда. Судебная власть церкви вмешивалась во все преступления на том основании, что каждое преступление против законов государства есть вместе и грех, преступление законов церкви, в каждом есть элемент греховный, подсудный власти духовной. Что касается дел между духовенством, то все они, не исключай даже уголовных, подлежали ведомству и суду церкви. Сюда же относились иски и тяжбы между бедными, вдовами, сиротами и т.п. Словом все виды процессов находили место в церковном суде. От того в каноническом праве средних веков (в декреталиях) мы находим целый ряд постановлений, касающихся форм и порядка судопроизводства по делам гражданским и уголовным.

Такое положение церкви в средневековом обществе давало в руки ее представителям самые разнообразные средства проводить свое влияние во все сферы государственной и гражданской жизни германских народов, и история европейской цивилизации в средние века показывает, как широко и как плодотворно было это влияние. Имея в виду нашу ближайшую цель, мы отметим здесь главные явления в области средневекового прав, в которых обнаруживалось образующее влияние церкви. В этой сфере церковь имела двоякое значение:

1) Она послужила проводником лучших римских юридических начал в мир Германский. «Что сталось бы с Европой после вторжения варваров, спрашивает один из новейших знаменитых историков, если бы обломки древней цивилизации не нашли себе убежища в церкви? Историки сравнивают перенесение народов с потопом: церковь была истинным ковчегом, который один, среди бурь и непроницаемой мглы, носился над бездной, готовой поглотить все, что древность произвела в науке и искусстве; церковь возделала это слабое зерно и плодом была новейшая цивилизация, более богатая и многосторонняя чем цивилизация древних (Macoulay, Hist of England ch. 1)» Тот же вопрос знаменитого историка, сделанный им относительно всей древней цивилизации, мы могли бы применить в частности к римскому праву? Что сталось бы с этим великим и драгоценным наследством от древнего мира, если бы не нашлось для новых грубых и варварских народов такого надежного опекуна как церковь, который бы сохранил для них до времени совершеннолетия это дорогое наследство. По счастью церковь сохранила его у себя и, пользуясь своим общественным положением и влиянием, постепенно вводила его в жизнь новых народов. Духовенство было лучшим хранителем греко-римского права уже потому, что где бы оно ни являлось, в какой бы стране ни организовалось, везде оно жило и определяло свои юридические отношения по греко-римскому праву. По господствовавшей тогда системе личных прав следовало бы клирикам римского происхождения подчиняется законам римским, а клирикам из варваров – жить по законам своего племени и страны. Но на деле было не так. Клир в германских королевствах с самого его начала образовал особую корпорацию, члены которой, к какому бы племени и стране они ни принадлежали, управлялись во всех своих житейских отношениях и интересах римским правом, qua eccelesia vivit. Таким образом поступление в клир для германца равнялось полному юридическому перерождению. При многочисленности и важном политическом значении духовной корпорации она представлялась как бы новым государством в новых государствах, живым продолжением римской империи в среде Варваров. При постоянных столкновениях между этими римлянами и варварами, вследствие прямой зависимости многих сторон общественной жизни от церкви и ее представителей, римские юридические понятия и институты должны были сами-собой переходить в жизнь новых народов и постепенно подготовлять образование одного общего законодательства для всех, и для римлян, и для варваров. Будучи первым сословием в собраниях государственных чинов, участвуя в составлении варварских законов, оно вносило в них греко-римские юридические начала, с которыми оно было знакомо гораздо лучше, нежели кто-либо другой. И это было тем удобнее, что грубое первобытное право Германцев, до просвещения их христианством, почти совершенно не имело понятия о многих важнейших гражданских институтах, напр. о праве брачном, о завещаниях и т.п. Поэтому со времени введения христианства и цивилизации в новых королевствах, как самые эти отношения и возникающие из них права и обязанности были подчинены ведению церкви, так и законодательные нормы для них были определяемы ею же. Греко-римское церковно-гражданское право было единственных в этом отношении источником для туземного законодательства. От того-то в так называемых уложениях варваров (Leges Barbarorum) и содержание, и форма, и язык, по замечанию знатоков германского права (Eichhorn Th. 1. p. 99. Savigny Geschichte 1, Kap. III. V) – все в них римское и редко проглядывает германская стихия.

2) В течение первой половины средних веков образующая деятельность церкви преимущественно ограничивалась сохранением остатков древней цивилизации и усвоением их новым народом. Со второй половины средневекового периода эта деятельность становится гораздо шире и независимее; папство становится самостоятельной монархией – и получает громадное влияние на политический быт средневековых государств. В западной церкви образуется свое особое, совершенно самостоятельное право – jus canonicum в противоположность светскому праву jus civile, и в XII ст. становится предметом тщательнейшего изучения в Итальянских и Французских университетах. В Итальянских, точно также как и в других университетах, юридический факультет имел тогда две главные коллегии по римскому и каноническому праву. Объяснению и систематике канонического права посвящают свои труды лучшие умы того времени и громаднейшие сочинения в форме глосс и комментариев наполняет средневековую литературу. Содержание канонического права в этот период так разнообразно, объем его, как и вообще пространство средневековой церковной юрисдикции, до того широк, что трудно указать какое-либо юридическое отношение особенно в области права гражданского, которое не имело бы в нем законодательных норм и определений.

Какие же новые идеи вводились церковью в юридическое сознание народов Европы путем широкого приложения к средневековой жизни канонических норм и распространения их в школах и судебной практике?

В каноническом праве мы в первый раз встречаемся с таким понятием о существе самого права, которое было совершенно не доступно средневековому положительному законодательству и даже не ясно сознавалось лучшими юристами древности. Римляне, народ положительный, не углублялись в вечные принципы права и справедливости. На эти принципы указало, и их раскрыло каноническое право. В декрете Грациана мы находим такое определение естественного права: «это право имеет своим источником евангелие; основанное на природе человека оно повсюду одно и то же». Глосса прибавляет к этому, что инстинкты природы, служащие основанием естественного права, имеют свое начало в разуме (Jnstinctus naturae ex ratione proveniens; et jus ex tali natura proveniens dicitur naturalis aequitas). Таким образом естественное право, в высшем смысле, имеет свое основание в воле божества и в разуме, или, как выражается Фома Аквинский, оно есть участие человеческого разума в божественной и вечной истине. В каком же отношении находится естественное право к положительному закону? Закон, по представлению канонического права, есть выражение всеобщей справедливости; он должен быть проявление всеобщего разума и находится в гармонии с божественным правом. Правда, закон разнообразится сообразно с нравами народов; но он должен сообразоваться не только с человеческими обстоятельствами, но и прежде всего с всеобщей правдой, с волей божества. Если, как говорит Фома Аквинский, закон противоречит естественному праву, он перестал быть законом и ему не следует повиноваться.

Положительное право средних веков было слишком далеко от идеала, выработанного каноническим правом. Церковь не скрывала своего презрения к грубым национальным обычаям варваров, и в тех лучах, когда они противоречили ее воззрением, она употребляла все усилия для того, чтобы установить господство права над фактом. Естественное право, по теории средневековых канонистов, занимает первое место и по времени своего происхождения и по внутреннему достоинству; оно выше обычая и закона. Оно, по выражению декреталиев, есть произведение божества, а Бог не говорит о себе; Я есмь обычай; но говорит: Я есмь истина и жизнь. Следовательно, обычай и закон их следует отвергнуть, хотя бы за них стоял авторитет веков; время не узаконяет заблуждения и давность не делает его лучшим; когда говорит истина, тогда умолкает всякий авторитет (Dist VIII,).

Такие понятия о существе права церковь стремилась проводить в средневековое общество и в законодательство. В частнейших применениях этого понятия обращают на себя особенное внимание воззрения церкви на правосудие в тесном смысле этого слова.

Если мы вникнем в уголовные кодексы варваров, то без труда заметим, что суд и правосудие Германцев были делом чисто личным, индивидуальным. Понятие о суде, как о функции общественной, как о вмешательстве общества для сохранения и восстановления права и для поддержания общественного порядка, было чуждо германским племенам. Основным принципом уголовного права была денежная пеня; пеня в строгом смысле не есть наказание; это скорее сделка между нарушителем права и потерпевшим от нарушения; это мирный договор с целью предотвратить войну между сторонами. Где не было этой сделки так действительно начиналась война; право мести предоставлялось каждому. В праве церкви преступление и наказание совершенно изменяют свой характер. Преступление не есть только материальный вред, причиняемый другому, и наказание не есть только вознаграждение за этот вред. Преступление, по понятию канонического права, есть нарушение божественного закона, и в этом, а не в материальном вреде, заключается его сущность; по сему не степенью только вреда, но намерением виновного определяется тяжесть его поступка, и наказание есть умилостивление (expiatio) правде и справедливости; оно налагается не для того, чтобы причинить зло, вред преступнику, но для того, чтобы исправить его. Вот причины необыкновенной мягкости, гуманности взгляда церкви на употребление наказаний. Болгары, народ полудикий, только что просвещенный христианством, обращаются к папе Николаю I за советом об изменениях, какие необходимо сделать в их законодательстве. И вот что между прочим пишет им папа: «Ни закон божественный, ни закон человеческий не допускают пытки; признание не должно быть вырываемо у виновного мучениями; оно должно быть добровольное. Если, несмотря на пытки, вы не вынудите признания у виновного, тогда ваш суд должен окончиться поруганием справедливости, ибо вы принуждены будете освободить его. Если напротив, ваши пытки вынудят признание у невиновного, то не будет ли истинным преступником в этом случае судья, произносящий приговор» (Mansi XV, p. 428). Тот же голос слышится от целого ряда средневековых соборов. Они произносят анафему на тех судей, которые прибегают к пытке для того, чтобы вынудить признание (соб. Толед. 683 г. пр. 2). Там, где церковь не могла отстоять своего взгляда на практике, она останавливала жестокую процедуру варварских судов, открывая винновым убежище в своих храмах и на священных местах – право, которым она пользовалась в самых широких размерах. Слишком далекая от того, чтобы проповедовать безнаказанность преступления, церковь первая применила исправительную систему к преступникам и постоянно указывала ее превосходство пред системой карательной.

В понятии канонического права о правосудии замечательна еще одна черта. Законы варваров освящали не равенство даже пред судом; они полагали различие в наказаниях на основании различия в общественном положении виновного; низшие классы подвергались более жестоким наказаниям, нежели высшие (нобли). Понятно, что такая неравномерность была полнейшим нарушением справедливости и совершенно не соответствовала каноническим понятиям о правосудии. Церковь не признавала справедливым даже абсолютного равенства в наказаниях; для всех классов истинное равенство, по понятиям церкви, заключалось бы в сравнительно большей строгости наказания для сильного и богатого и в снисхождении к слабому. «Сильные мира сего, говорит один из соборов XI века, должны подвергаться наказаниям более строгим, нежели слабые; уравнивать их значило бы тоже, что ставит на одну линию человека здорового с больным (Mansi XIX, 301). Эти возвышенные понятия о правосудии церковь постоянно и энергетически внушала германским правителям. Церковные соборы средних веков наполнены правилами об обязанностях королей, и между ними первое место занимает справедливость, конечно, потому, что в ней особенно нуждалось тогдашнее общество, где сила создавала право и битва решала все споры. «Король, говорит один из Толдинских соборов, потому называется королем (Recte); тогда только он законно носит свой титул… Наши отцы справедливо говорили: Roi tu seras, quand droit tu feras; quand droit ne feras, roi ne seras».

Мне пришлось бы Мм. Гг., слишком широко раздвинуть пределы моей речи, если бы я захотел даже только наметить все новые идеи, которые чрез каноническое право и церковную практику, проникали в жизнь средневековых народов и постепенно совершали преобразование их из полудиких варваров в цивилизованные нации. Укажу еще одну великую идею, представительницей которого во весь средневековый период была, можно сказать, одна церковь. Это – идея международного единства и общения. Если принцип индивидуальности в частном праве, не ограничиваемый истинным понятием о праве и справедливости, должен был привести к полнейшему господству силы, т.е. к уничтожению всякого права, то начала феодальные при неограниченном господстве силы в средние века, совершенно разрушили бы государство, раздробили бы Европу на бесконечное множество мелких, изолированных, вечно враждебных между собой владений. Для того, чтобы противодействовать порокам феодальной системы и развить зерно будущего международного союза необходим был другой элемент, необходима была идея единства во внешней, для всех видимой и ощутительной форме. Единство также существенно необходимо для общества, как индивидуальность, личность. Церковь в средние века не только сама воплотила в себе эту великую идею, имея повсюду одно устройство, одно управление и одно право, но служила объединяющей силой для враждебных национальностей и для разрозненных феодализмом частей внутри каждой национальности. Христианство в полном своем развитии само собой ведет к тому, что все христианские народы, сохраняя каждый свою национальную самобытность, вступают между собой в один общий братский союз, и все насилия и племенная вражда между ними, с точки зрения церкви, являются незаконными и ненормальными. Как бы ни было несовершенно осуществление этой идеи в истории Европейских народов, но самое стремление их к этому единству сделалось возможно только при существовании на земле христианской церкви как единого всемирного учреждения. В мире римском была идея единства и стремление к объединению; то это единство основывалось на завоевании, на господстве сильного, на преобладании. Это единство чисто внешнее, насильственное, разрушительное. Тим нравственного единства мы находим только в христианской церкви; его первообраз мы видим в междуцерковном союзе, по своей древности, современном христианству. В самые первые века христианства, во времена самых жестоких гонений мы видим, что самые отдаленнейшие церкви постоянно сносятся между собой, стоят в тесном союзе; церковь Лионская с Малоазийскими, церковь Римская с Африканскими. С признанием церкви в государстве союз этот еще более расширился и блистательным его проявлением были вселенские соборы. В средние века, несмотря на все пороки папства, оно является единственным союзом международной жизни. к папам обращаются отдельные нации для принятия их в христианский союз Европейских государств, и папы возводят их на степень христианских королевств. Так было с Венгрией в 1073 г., с Кроацией в 1076 г., с Португалией в 1142 и 1179 гг., с Ирландией в 1156 г., и проч. Тогда начинают устанавливаться посольства и конгрессы; короли, за свои заслуги церкви, получают различные титулы, следы которых остались еще и теперь во почетных титулах христианских государей Европы. Вообще церковь является единственной связующей силой в раздробленной, средневековой жизни.

Церковная идея единства предполагает равенство. В Германском мире все человечество является разделенным на две половины; одна, по самому рождению своему, призвана к господству и обладанию, другая к зависимости и служению. Правда германское крепостное право представляется большим шагом вперед по сравнению с рабством древнего мира; но оно слишком далеко от равенства. Одна церковь в своей организации представляет систему, совершенно противоположную феодальной. В век по преимуществу аристократический, она не знает дворянства; и графы и рабочие одинаково восходят на кафедру св. Петра, сыновья королей одеваются в монашеское платье и уравниваются с иноками простого происхождения; власть предоставляется талантам.

Совершенно новые идеи мы находим и в имущественном праве церкви. Партикуляризм феодальной собственности служит основанием средневекового владельческого права; идеал церкви есть общинное владение и жизнь клириков в капитулах и монашеских орденов представляет собой решительный контраст с жизнью баронов в феодальных замках.

Если мы из области идей перейдем в область фактов, обратимся к самой истории средневековых государств, то увидим, что церковь, пользуясь своим высоким общественным положением и значением, производила самое благотворное влияние на все классы общества, устанавливая здравые юридические и социальные понятия и противодействуя разным обычаям, носившим на себе ясные следы старого германского язычества.

Церковь скрепляла союз новых государственных организмов и поддерживала слабую, не успевшую еще пустить глубоких корней в обществе, государственную власть. Наблюдая историю Готфов, Франков, Лангобардов и Англосаксов в первые 50 лет после обращения их к христианству, мы видим постоянную и притом насильственную смену одних правителей другими. Достаточно было какому-нибудь бунтовщику стать явно, или тайно во главе своих приверженцев, умертвить правителя, чтобы потом занять его место на престоле и сидеть на нем до появления нового, более счастливого искателя приключений. В течении VII и VIII стол. троны получают большую твердость, начало государственной власти крепнет, и этим она более всего обязана была церкви. Союз церкви с государственной властью сообщил ей ту твердость, которой она не могла завоевать себе оружием. Свергнуть с престола правителя, с которым была в союзе церковь, было не так-то легко; доколе представители церкви стояли на его стороне и поддерживали его своим политическим и религиозным влиянием на народ, до тех по его власть имела несомненный перевес над каждой другой, которая захотела бы ей противодействовать.

При постоянных феодальных междоусобицах и самоуправстве, церковь оказала великое благодеяние средневековому обществу установлением так называемого мира Божия, которым в известные дни недели (именно в те, когда церковь воспоминает страдание, погребение и воскресение Спасителя) запрещалось всякому нападать на своего противника и причинять вред его имуществу, мстить за оскорбления и даже носить оружие. Этим учреждением поставлены были хотя некоторые границы кулачному праву, господствовавшему в средине века – и нужно заметить, что никакая сила в мире, кроме религии и авторитета церкви, не могла бы произвести этого. В тех случаях, когда церковь не могла остановить проявлений кулачного права, она открывала у себя убежище от ожесточенного преследования кровавой мести.

Обращаясь к законодательству германских народов нельзя не видеть, что церковь, как обширным применением к практике более чистых и правильных начал канонического права, так и прямым участием ее представителей в составлении законов, действительно внесла более гуманности в уголовные кодексы варваров, более справедливости в суде; установила сначала в своих, а потом и в светских судах более приспособленных к дознанию истины следственный порядок судопроизводства, вместо господствовавшего тогда порядка обвинительного, и ввела в употребление судебные доказательства, более соответственные с существом дела, в замену ордалий или судов Божиих.

При первом взгляде на варварские кодексы может показаться, что с того времени, как христианских клир стал принимать участие в законодательстве, законы во всех вновь образовавшихся государствах сделались более строгими. Действительно законы стали строже, но общий дух законодательства сделался справедливее и гуманнее. В старых германских и французских законах большая часть преступлений, если они были направлены не против короля и государства, а против частных лиц, подвергала виновных только денежной пене, которой должны были удовлетворяться как обиженный, так и общественное правосудие. Даже убийство могло быть искуплено деньгами, количество которых определялось сообразно с общественным положением убитого. Можно ли в этой слабости древних германских законодательств видеть доказательство их гуманности, или напротив не следует ли видеть в этом низкого понятия о правах человеческой личности и о цене человеческой жизни? Если церковь содействовала изгнанию из законодательства этой недостойной слабости, если она настаивала на строгие наказания за такие тяжкие преступления как убийство, то конечно ее нельзя обвинять за это в жестокости. Притом нужно знать, откуда происходила эта слабость и для кого она была выгодна? Слабые законы были выгодны только для сильных и богатых преступников и слабость законодателя главным образом зависела от того, что верховная власть в неустроенном феодальном обществе не чувствовала себя довольно сильной для того, чтобы строго наказывать знатных и богатых баронов. С преступниками простого и бедного класса обращались не только жестоко, но и совершенно произвольно применяли к ним наказания. Хлодвиг наказал смертью одного Франка за то только, что, при смотре войск, его оружие было не в полном порядке. (Gregor. Tur. h. II. c. 27). Примеров подобных жестокостей на суде и в наказаниях бедных и бессильных преступников представляется очень много в истории Мервингов. Можно ли же винить церковь в том, что она своим влиянием настояла на применении к тяжким преступлениям более строгих наказаний и притом не обращая внимания на лицо преступника. Мне кажется, что законы от этого делались более справедливыми и более беспристрастными. Защитники абсолютной гуманности обвиняют церковь за многие законы, внесенные под ее влиянием в кодексы Франков и Готфов и за различные виды казней, точно также будто бы введенных по настоянию представителей церкви. Действительно епископы первые обратили внимание законодательства на многие предметы и действия, которые прежде считались или безразличными, или совершенно невинными и дозволенными, а теперь объявлены преступными. Но за это пришлось бы винить уже христианство, совершенно изменившее взгляд на нравственные и общественные действия и отношения человека. Под влиянием епископов были внесены в кодексы Франков и Готфов многие дисциплинарные законы; но история может только быть признательной за это, потому, что этими законами поддерживались спокойствие, безопасность и порядок среди хаотического брожения феодального мира. Что касается до телесных наказаний, введение которых в уголовные кодексы также приписывают церкви, то история несомненно удостоверяет, что употребление этих наказаний у Франков и Вестготов было гораздо прежде обращения их в христианство, по крайней мере в отношении к рабам и низшим классам народа (Caesar De Bello Gall L. 1) и, если они не встречаются в законах ранее того времени, когда христианский клир стал принимать участие в законодательстве, то единственно потому, что и самые законы варваров до этого времени не были собраны и записаны¹. Напротив, церковь как я уже и говорил, совершенно изменив характер и значение преступлений и наказания, первая ввела систему исправительную на место карательной.

В германском судебном процессе под влиянием церкви произведены были также важные изменения. Я упомянул, что церковью введен был новый порядок судопроизводства, именно следственный. Уже в VII веке Франкские епископы держались именно этого порядка в своей уголовной юрисдикции над мирянами по делам, подлежавшим их ведомству. Отсюда образовались так называемые Зенды (Sende), или духовные суды, которые каждый епископ производил ежегодно в приходах своей епархии; на этих судах мы находим выборных и облеченных доверием общины свидетелей (testes synodales), видим подробные допросы, клятву, как одно из судебных доказательств и пр. В числе судебных доказательств, принятых в германском процессе, было одно очень оригинальное – так называемый суд Божий, или ордалии и судебный поединок. Требовали вмешательства самого божества, ожидали от него чуда для того, чтобы раскрыть истину и вывести из сомнения право, казавшееся сомнительным. Подозреваемого в преступлении подвергали испытанию посредством горячего железа или воды, и если он выходил невредимым, его невинность была торжественно признаваема на суде. как ни мало рационален этот способ доказательства, в нем однако же скрывается тайная вера в нравственный порядок мироправления, по которому, правда, тем или другим способом, но неизбежно должна обнаружиться и само божество, чрезвычайными средствами будет содействовать ее раскрытию Чем непривычнее и труднее казался путь разумного исследования, которым теперь цивилизованные нации идут к дознанию истины и восстановлению нарушенного права, тем естественнее была наклонность призывать на помощь непосредственный суд Божий. Церковь нашла этот обычай уже окрепшим в жизни германских племен и не могла сразу стать в прямую оппозицию к нему тем более, что он противоречил началам христианства не столько по основной своей идее, сколько по тем способам и приемам, в каких он проявлялся и прилагался в практике. Ордалии, как обряд религиозный, ставили всю уголовную юстицию в непосредственную зависимость от церкви. Кто же как не служители церкви должны были играть здесь главную роль, приносить молитвы божеству о ниспослании откровения истины и решения спорного вопроса. И церковь воспользовалась этим обстоятельством для того, чтобы изменить самый характер этого обычая, обставила самый процесс священными церемониями, например, железо, определенное для испытания, освящалось чтением особых молитв, кропилось святой водой, хранилось в определенных церквах; в церквах же производилось и самое испытание, обставленное многими предварительными обрядами. Вообще в руках церкви ордалии совершенно изменили свой характер; притом и самый приговор, бывший результатом испытания, можно сказать, совершенно находился в руках церкви². В течении второй половины средних веков церкви удавалось совершенно вытеснить ордалии из практики и заменить их введением следственного процесса в духовных, а потом и в светских судах. Что касается судебных поединков, представлявших решение дела чисто случаю, или внешней силе и ловкости, то церковь с самого начала энергически протестовала против них и не допускала на своих судах. Еще в VI веке, когда король Бургундских выставлял епископу Венскому Ави господствовавший в то время взгляд, что в частных поединках Бог доставляет победу тому, на чьей стороне правда, епископ отвечал: «Не получается ли ежедневно в ваших поединках, что отказывающийся заплатить свой долг, или взыскивающий то, что ему не принадлежит, берет перевес единственно потому, что его противник, имея всю справедливость на своей стороне, не имеет столько храбрости, сколько он» Епископы деятельно старались об уничтожении судебных поединков. Соборы наказывали как убийцу того, кто умерщвлял на судебном поединке, и лишали погребения убитого. Они не раз обращались с просьбой к королям о том, чтобы постановления церкви о поединках были приняты в государственное законодательство.³

Можно было бы мм. гг. еще многое указать в пояснение влияния церкви на различные стороны положительных законодательств и их образование в средние века; можно бы раскрыть как, при содействии церкви, переработались понятия о брачном союзе и все семейное право Германцев; как преобразовалось наследственное право по завещаниям, которыми непосредственно заведовала церковная власть; как закреплены были введением клятвы различные обязательства по договорам; как церковь постепенно вводила более равенства в распределении общественных налогов и в пользовании благами государственного союза; какие усилия она употребляла к улучшению быта рабов и несвободно рожденных и пр. Но я полагаю, что и беглого очерка, мною сделанного, достаточно для того, чтобы видеть, как глубоко жизнь церкви входила в государственную и общественную жизнь средних веков и в какой неразрывной связи стоит право, выработанное церковью (каноническое), с общим движением и развитием юридических начал и институтов европейских народов. Я уже имел случай прежде заметить, повторю и теперь, что эта внутренняя связь обеих сфер права глубоко почувствована лучшими представителями юридической науки на западе и в классических сочинениях по истории права как римского, так и германского (напр. у Савиньи в его истории римского права в средние века, у Ейхгорна и др.) мы видим, на ряду с глубоким изучением источников римского и германского права, такое же глубокое и специальное знакомство с источниками права канонического. Обратимся теперь к нашему отечеству.

* * *

Вопрос о влиянии церкви на установление государственного строя в нашем отечестве и на образование нашего древнего законодательства уже не раз служил предметом серьезных и специальных трудов наших ученых историков и юристов⁴. Памятники нашего церковно-гражданского законодательства не раз подвергались специальному критическому исследованию, разлагались на свои составные элементы, сравнивались между собой и с византийским правом. Результатом, к какому приходили наши ученые исследователи-юристы прежде всего было убеждение, что изучение сборников канонических необходимо для того, чтобы вполне узнать и исчерпать источники нашего древнего светского законодательства; что для уразумения источников, на основании которых вполне, или только отчасти, составлены наши древние юридические памятники, нам следует короче познакомиться с одной стороны с источниками нашего церковного законодательства, принимая его в том самом обширном значении, какое оно имело в древнем периоде нашей истории, с другой – с памятниками светского византийского права, по крайней мере с теми, которые внесены в наши сборники и Кормчия⁵. Такая тесная связь между памятниками церковного и гражданского законодательства в древней России легко объясняется особенным положением, какое, с самого начала христианства, заняла у нас церковь, особенными отношениями духовенства к светской государственной власти до Петра Великого и юридическим его значением в нашем древнем обществе. Это значение было неоднократно раскрываемо в нашей духовной и светской литературе; оно хорошо известно нашему образованному обществу, и мне Мм. Гг., остается только напомнить вам о нем, сгруппировать в кратком очерке то, что добыто нашими учеными исследователями.

Юридический быт Византии достиг полной определенности и законченности в то время, когда наше отечество подвергалось влиянию христианства и греческого духовенства, прибывшего к нам вместе с Владимиром. Все, что выработал римский практический гений к уяснению и определению юридических отношений, все что христианство принесло с собой в гражданский быт древнего мира – все это в положительных кодексах существовало в Византии. Быт гражданский имел для себя выработанное по началам строго христианским законодательство Юстиниана, Льва Мудрого, Василия Македонского, Мануила Комнина и пр. Быт церковный имел не менее точные определения в номоканонах Иоанна Схоластика и Фотия. Законодательная эпоха вселенских соборов уже окончилась и церковное право вступило на путь научной экзегетической и сравнительной разработки. Со всеми этими сокровищами было хорошо знакомо греческое духовенство, пришедшее к нам из Византии. Вместе с верой оно принесло к нам и свои юридические понятия, свое законодательство, к которому оно давно привыкло, по которому жило и управлялось.

Задача, которую ему нужно было разрешить в своем новом отечестве, была трудная и разнообразная. В стране, куда оно пришло, не было ничего напоминающего об отечестве, из которого оно вышло. Народный быт Славян еще не сложился в правильные гражданские формы; он держался почти на одних родовых связях, которые тем более слабели, чем далее разрастался род. Прочной государственной власти, соединенной тесными и правильными отношениями со своими подданными, не существовало; в быту семейном господствовало многоженство, наложничество, браки в близких степенях родства, похищение девиц и пр. в сфере гражданской, при господстве родовых начал, не было ни отдельной недвижимой собственности, ни завещания, ни наследства в настоящем смысле; в сфере уголовной был полный простор проявлению самоуправства необузданной личности, господствовала кровная месть, поединки. Религия, основанная на поклонении силам природы, тяготила человека чувством полной зависимости от физических влияний и видимо клонила душу к земле, связывая мысль множеством суеверий и различных примет. Не даром Владимир, по сказанию саги Олава, всегда веселый и ласковый, становился мрачным и скучным после религиозных обрядов и жертвоприношений.

Таким образом, кроме трудов для просвещения народа новой религией и именно для того, чтобы обеспечить успехи своей миссионерской деятельности, духовенство наше должно было упрочить за собой влияние на самый быт народа, принять участие в организации новых форм государственной и гражданской жизни и перестраивать их новым началам. Какими же средствами оно могло достигнуть этой цели? Существенным признаком отношений нашей церкви к государству во все периоды исторической жизни было то, что церковь никогда не старалась захватить в свои руки, подчинить своей власти устройство гражданских форм быта народного. Для этого была другая самостоятельная власть – государственная и вмешиваться насильственно в ее распоряжения церковь почитала чуждым своей основной задаче. Ее отношения к гражданском обществу во все времена были преимущественно нравственные. Так было и теперь. Духовенство поспешило познакомить наших князей с законодательством Византийской Империи, с теми правами, какие оно имело в Греции⁶, и наши князья, питавшие глубокое сочувствие к проповедникам новой религии, не только предоставили им все то, чем они пользовались в своем прежнем отечестве, но и значительно расширили круг ведомства и права церкви. Это было тем естественнее, что дело духовенства в новом только организующемся обществе было тесно связано с интересами верховной власти. Чем сильнее было образовательное влияние духовенства на общество, чем глубже здравые юридические начало, принесенные им из Греции, проникали в народное создание, чем правильнее устанавливались юридические отношения членов общества, тем более выигрывала верховная власть, тем крепче и разумнее становилась связь ее с народом. Таким образом единство самых интересов должно было соединить обе власти – церковную и государственную для совокупной деятельности. И вот наши князья, начиная с Владимира, разверзают греческий Номоканон и, пользуясь им, устанавливают на самых широких основаниях юридическое положение духовенства в обществе, предоставляют его непосредственному ведомству и юрисдикции множество предметов и лиц, по существу не имевших прямого отношения к церкви: открывают свободный доступ влиянию духовенства в самые внутренние сферы народного быта; приближают к духовенству народную жизнь, преимущественно с тех сторон, на которых сильнее отпечатались следы язычества и старого быта и которые всего менее могли быть изглажены мерами гражданскими, внешними⁷. При этом князья предоставляют духовенству, вместе с обширным классом лиц, приписанных к церкви, полную гражданскую самостоятельность и самоуправление, свой отдельный суд, сосредоточенный в лице Митрополита и Епископов; обеспечивают его материальное положение, сообразно с достоинством и значением нового сословия. Мне нет нужды входить здесь в подробное перечисление различных прав, предоставленных церкви нашими древними князьями, разных лиц и предметов, подчиненных церковному ведомству и суду. Все это разобрано, исчислено и разъяснено в нашей литературе и хорошо известно образованным читателям.⁸

Этот тесный нравственный союз государственной власти с церковной проходит через всю нашу древнюю историю и объясняет замечательную близость духовенства ко всем важным государственным делам и его участие в организации нашего общественного быта. Та и другая власть, не смешивая границ своей деятельности и не нарушая прав, принадлежащих другой, соединяются в одной взаимной деятельности для преобразования юридических и нравственных форм народных по новым началам. Власть государственная близка и доступна влияниям власти духовной, усердна в содействии целям церкви; власть церковная, ясно сознавая и строго выдерживая различие между Божиим и Кесаревым, энергична, и свободна в справедливых требованиях, близка советом и содействием к власти гражданской.

Я не говорю уже о совместной деятельности той и другой власти по делам, предоставленным уставами непосредственному ведомству духовенства. Своим участием в этих делах светская власть поддерживала нравственное влияние духовенства на общество. Есть, Мм. Гг., эпохи в жизни каждого народа, когда одно нравственное влияние идей оказывается совершенно недействительным, и чем возвышеннее и чище эти идеи, тем недоступнее кажутся они неразвитому пониманию народа. Жизнь, проникнутая противоположными началами и обычаями, слишком быстро сглаживает то, чего можно было бы достигнуть путем нравственного убеждения. В такие эпохи приходится действовать не столько идеями и убеждениями, сколько авторитетом власти, противопоставлять могущественным старым порядкам, столько же сильные и обязательные новые порядки, побуждать не столько к размышлению, для которого народ еще не созрел, сколько к деятельности по предписанным правилам. В такие эпохи церковь неизбежно нуждается во внешнем авторитете, который, при более развитом сознании народа, становится не только ненужным, но положительно вредным.

В этом отношении церковь нашла в древней России твердую поддержку в сочувствии и содействии княжеской власти. И это содействие, благодаря раздроблению княжеской власти. И это содействии, благодаря раздроблению рода Ярославова и образованию системы уделов (нет худа без добра, по русской пословице), сопутствовало и поддерживало ее деятельность на всем обширном пространстве нашего отечества. «Каждый князь, как справедливо говорит г. Калачев, как скоро он искренно проникнут всеобъемлющим духом христианской веры. стремится отдельно к осуществлению великой цели вполне утвердить ее в своей области, а вследствие этого весьма естественно приходит в ближайшее соотношение с ее органами – духовенством и влиянием его более или менее сознательно пользуется для улучшения юридического быта своих подданных, как в их взаимных отношениях между собой, так и в применении их отношений к своей власти. Таковы именно были: Святослав Ярославич, сын его Глеб и племянник Ярополк Изяславич, Владимир Мономах, сын его Ярополк, Андрей Боголюбский и множество других. И вот, при таковом общем стремлении всех князей древней Руси, согласных между собой, или враждующих, быстро на всем ее пространстве, осуществляется одни и те же явления, которые повсеместно возводят духовенство но степень одного из важнейших органов юридической деятельности в различных сферах общественного быта, и плоды этой деятельности передают не только тогдашнему законодательству, но и отражают их через все историческое развитие нашего отечества до нашего времени»⁹.

Примеров такого содействия церкви со стороны государственной власти очень много представляют наши летописи и мне кажется именно этой близостью взаимных отношений между ними следует объяснить те места наших древних памятников, в которых самой власти духовной приписывается непосредственное употребление гражданских казней, которыми она не могла сама распоряжаться¹⁰.

Для нашей цели имеет более важности другая сторона отношений между государственной и церковной властью именно: то значительное участие, какое добровольно предоставляли наши князья духовенству в делах государственных, в законодательстве и управлении. Через это нам становится понятно, какое могущественное влияние должна была оказывать церковь на юридический быт наших предков и какую важную роль должен был играть при этом Византийский церковно-гражданский элемент, принесенный к нам духовенством. Способ, каким действовала при этом власть церковная, прекрасно изображен в простом и кратком рассказе преп. Нестора о беседе епископов с Владимиром. «Жил Владимир в страхе Божием и стал кроток: разбойники умножились, а он не казнил их; тогда епископы собрались к нему и сказали: вот умножились разбойники; от чего не казнишь их? Боюсь греха, отвечал Владимир. Ты, сказали на это епископы, поставлен от Бога на казнь злым и добрым на милование; должно казнить преступников, только с рассмотрением.» Владимир послушал совета епископов, отменил виры и начал казнить. Но вскоре после этого, епископы вместе со старцами снова явились к князю и сказали: «много рати и войн, виры нужны для оружия и коней.» Владимир отвечал: пусть так и будет и снова заменил смертную казнь вирами.¹¹ Этот тип близкого чисто нравственного отношения церковной власти к государственной проходит через всю нашу историю до Петра Великого. Владимир, по свидетельству Степенной книги¹², советовался с митрополитом Леонтием, когда задумал о разделении земли русской между сыновьями своими. О Мономахе летопись рассказывает, что он вместе со Святополком приглашал воинственного Олега в Киев на суд епископов с игуменами, думой княжеской и гражданами, чтобы беспристрастным разделом владений положить конец изнурительной междоусобной войне. При такой близости духовенства к делам государственным неудивительно, если мы не раз встречаем наших древних епископов и митрополитов среди народных собраний, или в думе княжеской, принимающих живое участие в решении затруднительных народных вопросов. Киевского митрополита Климента мы видим на вече вместе с князем, тысяцкими и боярами по случаю объявления Изяславом войны против изменников князей Черниговских. Особенно часто является духовенство не вечах по случаю избрания князей и служит посредником при сношениях народа с князем. Мы встречаем его также в числе главных послов при заключении договоров между враждующими князьями, а иногда с иностранцами. Например, епископа Новгородский Нифонт от лица всего веча является в Суздаль с приглашением Мстислава Георгиевича княжить в Новгороде; через епископа же приглашают киевляне Ростислава в свою область, на стол княжеский; при заключении договора Мстислава с Ригой и Готским берегом в числе главных действующих лиц является духовенство. Оно же является постоянным посредником в ссорах и распрях князей и хлопочет об их примирении, прибегая иногда для этого к строгим церковным наказаниям (к отлучению от церкви).

Переходя ко временам позднейшим, мы находим туже близость церковной власти к делам государственным. Иоанн III, приступая к покорению Новгорода, советуется предварительно с митрополитом; потом, когда в 1480 г. тот же государь, отправившись против Ахмата, вступил с ним в переговоры о мире, духовенство убедительными посланиями напоминает ему обет его стоять крепко за веру и отечество. В совещаниях Иоанна Грозного духовенство присутствует наравне со светскими чинами и энергически порицает его жестокость и злодеяния. Михаил Федорович, кроме непосредственного влияния при нем на дела государственные его отца, патриарха Филарета, пользуется также советами других духовных лиц в делах государственных¹³; царь Алексей Михайлович совещается касательно изданного ими Уложения с патриархом, митрополитами и всем освященным собором. При царе Феодоре Алексеевиче, в деле об уничтожении местничества духовенство занимает первое место по своему сильному влиянию на уничтожение этого гибельного остатка прежних родовых отношений в наем отечестве¹⁴. Наконец, история древней России до Петра представляет нам не мало примеров прямого участия духовенства при издании верховной властью узаконений гражданских и уголовных. Я ограничусь здесь немногими фактами. На соборе 1551 г. Иоанн Грозный говорит духовным властям, созванным для разных постановлений на основании предложенных им вопросов: да благословися есми у вас Судебник исправляти по истине утвердити… и по вашему благословению, исправил и великие заповеди написал… се прочтите и рассудите, чтобы было дело наше по Бозе… аще достойно сие дело на святем соборе утвердити… да с нами же ныне соборне, во всяких нуждах посоветуйте и порассудите, уложите и утвердите. А которые обычаи… поисшатались, или в самовластие учинено, что по своим волям… о сем всем довольно… посоветуйте, духовне же и на среде собора сия нам возвестите: и мы вашего святительского совета и дела требуем и советтовати с вами желаем о Боже, еже утвердити во благо неустроенное¹⁵. На соборе 1667 г. духовные власти должны были также отвечать на некоторые вопросы, касающиеся светских дел, которые находятся в связи с церковью, или относятся к церковным лицам, и в своих ответах (например, о казни неисправимых еретиков) опирались на Номоканон и Гарленопула, на примеры византийских императоров, особенно Юстиниана.

Приведенных мной фактов, я полагаю, достаточно чтобы видеть, в каких близких отношениях стояла церковная власть к государственной в древней России и какое живое участие принимала она в важных делах и вопросах общественных и народных. Такая близость и искренность отношений открыла нашему духовенству возможность проводить свое влияние на установление государственного строя и на образование нашего древнего законодательства. Я уже упоминал, что духовенство с самого начала христианства в России познакомило наших князей с сокровищами византийского церковно-гражданского права. Оно особенно любило ссылаться на Номоканон, и заимствованными из него местами подкреплять свои доводы. Оно часто указывает также и на светские узаконения византийских императоров. Но основании этих источников духовенство прямо, или посредственно старается склонить наших князей к изменению постановлений и обычаев древней Руси, не согласных с началами государственными, или с учением новой религии и византийским правом. Оно напр. заботится об уничтожении разбоя установление смертной казни на основании градского закона; запрещает князьям отдавать дочерей своих в замужество за иноверных, продавать христиан жидам и еретикам, признает незаконным многоженство и вступление в четвертый брак, или в близких степенях родства и без священного обряда венчания. И во всех этих случаях оно опирается на Номоканон. Таким образом через церковь, через посредство византийского Номоканона, рано переведенного на славянский язык, юридические понятия и институты римского права проникают и в наше законодательство и оставляют на мен глубокие следы не только в содержании наших юридических памятников, но даже в технических, искусственных выражениях, указывающих на зрелость понятий и утонченность юридической логики в источниках, из которых они перенесены к нам. Многие из статей наших древних уставов, судебников и уложения непосредственно основаны на постановлениях византийских императоров, особенно Константина, Юстиниана, Льва Философа, Исаака и Мануила Комнинов. Особенно важное место между ними принадлежит Градскому Закону, или Прохирону Василия Македонского; особенно много указаний на его практическое значение встречается в наших источниках. Многие статьи Уложения Алексея Михайловича непосредственно основаны на Прохироне (см. Калач. о Корм, прим. 49); во многих новоуказанных статьях повелевается прямо уголовные дела решать по Уложению и градским законам. иногда, корме цельных переводов византийских памятников, от них отделяются те части, которые имели особенное употребление в нашем судопроизводстве и помещаются как нечто самостоятельное и полное в сборниках, назначенных для светской или канонической практики. Таков напр., закон о казнях, статьи и брак и пр. По свидетельству Карамзина царь Алексей Михайлович, уже по издании Уложения, в 1654 г., разослан ко всем воеводам выписки судить из греческих законов Номоканона и велел судить по ним дела уголовные. Я не буду утомлять вашего внимания, Мм. Гг., перечислением множества различных статей из нашего древнего законодательства, на которые более или мене ясно отразились следы влияния византийско-римского, церковно-гражданского права. Этот труд не раз и с успехом был предпринимаем нашими учеными исследователями¹⁶. Во всяком случае факт этого влияния и то, что главным и единственным его органом была церковь в лице своих представителей, что источником, откуда исходило это влияние, из которого наши законодатели черпали византийско-римские юридические понятия, был Номоканон, – все это не подлежит ни малейшему сомнению, утверждено и признано в нашей исторической и юридической науке. Потому-то серьезное и специальное изучение источников канонического права Византийской империи и нашего церковного права, тщательное сравнение с ними светских законодательных памятников древней России так необходимо для того, чтобы вполне исчерпать источники нашего древнего светского законодательства, понять его дух, отделить в нем наше родное, славяно-варяжское от заимствованного византийско-римского. Тогда только влияние Византии, не одно формальное, но нравственное и интеллектуальное влияние византийских государственных идей на наш быт, на нашу цивилизацию будет вполне ясно для нас.

Другим, и кажется, более прямым и действительным проводником влияния церкви на юридический быт древней России послужило важнейшее в сфере внешних юридических отношений право нашего древнего духовенства владеть обширными населенными землями, в качестве вотчинника. Теперь невозможно определить количество и размеры этих владений; несомненно, только, что таких имений у духовенства было гораздо более, нежели у других частных лиц. Для нас особенно важен не столько самый факт владений, сколько те права и привилегии, которые с ним соединялись. По господствовавшему в древней России воззрению с правом владения населенными землями, кроме хозяйственного заведывания и управления, кроме сбора оброков и поземельных доходов, соединялись многие функции государственные, правительственные. Между ними самое важное было право суда и наказания, которое, как видно из большей части жалованных грамот, давалось духовенству вполне, за исключением тяжких уголовных преступлений душегубства, татьбы с поличным и разбоя.

Чтобы понять все значение этих прав духовенства в отношении к его влиянию на юридический быт древнего общества, нужно обратить внимание на следующие обстоятельства.

Вотчинное право духовенства со множеством привилегий, ему предоставленных, устанавливало и поддерживало самую живую и постоянную связь его с общей гражданской администрацией. При современной отчужденности духовенства от живого и непосредственного участия в общественной деятельности и интересах трудно и представить себе, сколько ежедневных, самых живых и постоянных отношений к администрации оно должно было иметь вследствие одного только этого права владения населенными землями и суда во всех гражданских столкновениях и над всеми почти преступлениями лиц, живших на церковных и монастырских землях, или отчисленных к ведомству церкви. Мы имеем множество наказов, данных духовными властями и монастырями приказчикам, которые управляли их вотчинами; не мало дошло до нас уставных и правых грамот, объясняющих порядок и правил, на основании которых духовенство производило свой суд и расправу; мы знаем, что духовенство наше, по примеру верховной власти, имело для управления вотчинами своих особенных чиновников, бояр, тиунов, волостей, доводчиков, праветчиков и т. п. Замешанное почти во все интересы страны, вследствие особых прав ему предоставленных, духовенство не иначе, как с самым напряженным вниманием и живым интересом должно было следить за каждым шагом в развитии, или изменениях нашего законодательства. Теперь духовенство стоит в стороне от всей почти гражданской администрации; тогда оно поставлено было в необходимость всю ее знать и следить за ней; при отрешенности жизни духовенства от общего движения жизни государственной и общественной в настоящее время, при своей образности и исключительности начал, действующих в его собственном управлении и суде, духовенство естественно не может теперь глубоко интересоваться различными преобразованиями и нововведениями, большая часть которых проходит мимо его и коснется, быть может, его собственного быта разве своими неизбежными последствиями. Тогда напротив, правительственные распоряжения и узаконения по всем частям государственной и общественной жизни составляли предмет самого живого, насущного интереса для духовенства. Нужно было знать все уставы, касающиеся поземельных повинностей и разных сборов, чтобы при случае, каких было много в древней России защититься от притеснений воевод и наместников, мытников и таможенников царских. Оно должно было знать подробно гражданские судебные законы, потому что в тяжбах, возникающих между лицами, подчиненными духовенству и сторонними людьми другого ведомства суд местный производился органам обеих властей. Наконец духовенству нужно было знать и уголовные законы, чтобы не выступать за пределы предоставленной ему юрисдикции, знать меру наказаний за преступления. Притом лица, подведомственные духовной власти даже и в тяжких уголовных преступлениях не всегда судились без участия ее органов; иногда духовенству предоставлялось даже право суда и в таких делах, докладывая только о своем решении верховной власти¹⁷. А в уголовных судах над лицами духовного звания, участие церковной власти признавалось всегда необходимым. Без духовного судьи (законцика) нельзя было даже допрашивать преступника, кроме особенных случаев, или когда сами архиереи отсылали виновных к градскому суду с объявлением об отлучении преступника от священства (Акт. Ист. Т. 5. 167. Акт. Эксп. Т.4:161).

Такое близкое отношение духовенства к администрации и интересам общественным открывало ему множество путей и способов проводить свое влияние на управление и на лиц, облеченных правительственной властью в древней России. Одни собственные выгоды духовенства, кроме других высших целей, могли служить для духовенства достаточным побуждением к тому, чтобы заботиться о строе земском и действовать в духе охранения общественных интересов, с которыми так тесно были связаны его собственные выгоды. С другой стороны, находясь в непосредственной юридической связи с населением страны, владея многими населенными землями, производя в них суд, духовенство получило возможность непосредственно прилагать к земскому быту правильные юридические начала и собственным примером показывать наиболее рациональное применение общей администрации к частным сферам общественной и народной жизни, наблюдать за правильным применением закона к частным случаям со стороны других административных властей и в случае неправды указывать на нее самим князьям. Так оно и действительно поступало, как свидетельствуют дошедшие до нас послания наших древних епископов к князьям¹⁸ о различных делах, относившихся к гражданской администрации, суду и управлению областей, в которых они жили.

Кроме этой весьма обширной юридической деятельности, духовенство в древней России имело еще другую, непосредственно ему подчиненную, в которой оно могло прямо прилагать византийско-римское церковно-гражданское право к различным сторонам народной жизни, и где его влияние было особенно важно, можно сказать не заменимо. Я разумею, суд духовный над всеми лицами, по делам, отнесенным к ведомству церковной власти. При ограниченности ведомства духовного в настоящее время, при малочисленности предметов и отношений, принадлежавших духовной юрисдикции теперь не легко и представить себе, как широко она захватывала жизнь древнего русского общества, сколько разнообразных отношений она непосредственно определяла на основании своих собственных начал и выработанных в каноническом праве законов. Все семейные отношения, дела о браках со всеми их последствиями, иски о бесчестии, отношения господ к своим рабам, дела по духовным завещаниям и разделам имущества после умершего между его родственниками, все преступления против веры, чистоты нравов и всякого рода иски, если истец предпочтет требовать суда у духовной власти – все эти предметы относились к ведомству духовной власти до самых времен Петра Великого¹⁹. Прибавим к этому множество лиц, кроме духовенства белого и черного, приписанных к церкви в древней России, которыми духовная власть непосредственно заведовала, производила над ними суд и расправу как в духовных, так и в светских делах.

В этой сфере духовенство прямо прилагало к практике юридические начала, принесенные к нам из Греции и дополненные собственным законодательством. В судопроизводстве по всем вышеуказанным делам оно, как видно из указаний многих памятников, руководилось номоканоном, впоследствии кормчими, писанными и составленными в России по образцу греческих и болгарских. В эти кормчие оно вносило, кроме канонов церковных, законы византийских императоров, правила наших русских соборов, послания и поучения митрополитов к князьям и наконец, уставы и узаконения наших князей и царей. Вот почему кормчая содержит в себе важнейшие источники для того, чтобы достоверно определить значение церковной юрисдикции, или тех оснований, которыми руководствовалось духовенство в своих правах и судопроизводстве по предметам духовного ведомства. И вот почему вопрос о значении кормчей в системе древнего русского права о значении кормчей в системе древнего русского права принадлежит к числу самых капитальных вопросов в истории нашего древнего законодательства.

Деятельность духовенства на пути преобразований старой языческой жизни наших предков по новым началам, естественно должна была встретить сильное противодействие, вызвать упорную борьбу с прежними религиозными представлениями, с укоренившимися обычаями. Языческая религия наших Славян не успела сложиться в строго определенные и законченные формы. Наши предки не развились даже до потребности храма, как места для общественного богослужения; мама религия, состоявшая в поклонении стихийным силам природы и духам предков, по-видимому, мало нуждалась в пышных церемониях. Везде, где только наглядно обнаруживалось присутствие и влияние сил природы, где фантазия младенческого народа находила конкретные образы для своих представлений о божестве – на горе, в роще, у колодца Славянин являлся со своей жертвой, со своими религиозными обрядами. Также мало нуждался он в особенных служителях веры – в жрецах. Касты становятся нужны только тогда, когда отдельные сферы общественной и религиозной жизни народа осложняются, обязанности развиваются до мелких подробностей и для своего выполнения требуют специалистов. У Славян религиозные обязанности были слишком несложны и каждый отец семейства, глава рода, легко заменял собой жреца. Казалось бы поэтому, что при появлении христианства и духовенства на Руси, прежняя религия Славян должна была пасть сама собой, новые понятия кажется скоро должны бы покорить себе народное сознание и перестроить быт. Действительно, христианство распространялось у нас без внешней борьбы, без кровопролитий; идолы Перуна в Киеве и Новгороде свергнуты самим народом; он не долго плакал об их участии и сам же отталкивал истукана от берега, провожая его умной русской остротой. Но в жизни народа осталась другая сфера, куда приютилось язычество, потеряв свое общественное значение. Язычество наших Славян было религий рода, семьи; жрецами были старшины в роде; алтарем – домашний очаг. Вот здесь то, в Славянской семье долго еще жило, пожалуй, и теперь живет язычество, со своими понятиями и обычаями; отсюда оно проникло и в общественные отношения и оставило глубокие следы в нашем древнем законодательстве, в этой двойственности начал, в разладе теории и практики. Нельзя было вдруг преобразовать родовой быт в государственный, устроив на христианско-византийских начал языческую семью, уничтожить умыкание и развод, многоженство и наложничество, браки и связи в самых близких степенях родства, в уголовной сфере заменить поле и поединки правильными судебными доказательствами, в сфере гражданской ввести правильное понятие о собственности, о наследстве и т. п. Все эти преступления не только не были преследуемы языческим законом, но едва ли и считались за преступления; напротив, некоторые из них, необходимо вытекая из форм родового быта (напр. умыкание, браки в близких степенях родства, кровная месть и пр.) были освящены и покровительствуемы обычаем.

Таким образом отсутствие открытой, кровавой борьбы древнего язычества Славян с вновь явившимся христианством не служило еще признаком торжества новых начал над сознание, убеждениями, и бытом народа. Борьба эта должна была совершиться в другой, более внутренней сфере, борьба а не так ярко бросающаяся в глаза, но упорная и продолжительная. Она проходит через всю нашу древнюю историю, можно сказать не окончилась еще и теперь и дает себя чувствовать в различных порывах и обрядах, освященных не за памятной древностью.

В этой борьбе церковь принимала энергическое участие и ей мы обязаны постепенным, хотя и медленным искоренением или ослаблением старых обычаев, понятий и верований. Приведу здесь несколько особенно ярких примеров усиленной деятельности церкви и упорного противодействия ей со стороны старого быта и освященных древностью понятий, и привычек. Известно, что в уголовной сфере у нас в древности господствовала кровная месть и самоуправство. Греческое духовенство не вдруг могло даже понять смысл этого обычая и называло его не иначе, как разбоем, так что теперь не легко различать в памятниках древности, какие обличения со стороны духовенства были направлены прямо против кровной мести и какие против разбоя в собственном смысле²⁰.

Несмотря на множество энергических обличений со стороны церкви обычай кровной мести и самоуправства долго еще держался в практике, и напр. в Новгороде до такой степени господствовал, что вооружал одну часть города или улицу против другой и обращался в настоящее междоусобие. Так было даже при Иоанне Грозном, как видно из послания к нему Новгородского архиепископа Феодосия, в котором последний умолял царя именем Божиим положит предел этим беспорядкам. Духовенство добилось по крайней мере того, что родовая месть и самоуправство перестают существовать на Руси юридически, как признанное право, уже со второй половины XI столетия, ибо дети Ярослава отменил и убиение за голову и определили убийце откупаться кунами.

В сфере семейной у нас господствовало многоженство, наложничество и браки в близких степенях родства. Духовенство строго преследовало эти обычаи, говорило, что они противны вере и греческому благоверному житию. Митрополит Иоанн на вопрос о тех, которые берут себе жен без благословения церкви, почитая его особенной привилегией для бояр и поэтому, когда вздумается оставляют одних жен и берут других, отвечал, что все они чужды веры и отвержены от церкви, поэтому церковная власть предписывала немедленно расторгать такие союзы и в случае ослушания отлучать от церковного общения. Противодействуя языческим обычаям, духовенство наше ссылается не только на каноны церковные, ни и на постановления Византийских императоров; в учении о степенях родства применительно к брачному союзу оно, строго следуя началам каноническим, подвергает наказанию даже такие браки, которые разрешались светским византийским правом²¹. Несомненно, под влиянием церкви, взгляды канонического права не брак и семейные отношения очень рано перешли и в наше гражданское законодательство; верховная власть признала языческие семейные обычаи преступными и, узнав их свойство через посредство духовенства, она долго видела в них одно нарушение правил веры и нравственности и потому оставила их в непосредственном заведании церкви, хотя кроме церковных установила за них и другие наказания.²²

В сфере судебной у нас господствовало поле, или поединок, как судебное доказательство и признано было самим законодательством, оставаясь в нем до самого уложения Алексея Михайловича. Церковная власть прежде всего решительно воспретила его в отношении к лицам, принадлежащим к духовенству, опираясь на законы церкви²³. Затем подвергала строгому церковному наказанию мирских людей, прибегавших к поединку для решения своих тяжб и споров, лишала таких причащения святых таин; убившего на поле называла душегубцем, отлучала от церковного общения и причастия на 17 лет, а убитого лишала погребения, угрожая священникам за непослушание лишения сана (Акт. Эксп. Т. 1 369). Под влиянием такого взгляда церкви на поле и поединки и в нашем светском законодательстве замечается стремление ограничить распространение и значение обычая. Между тем как по Судебнику Иоанна IV истец обязан был принять вызов ответчика, если последний требовал поля, по-другому вскоре изданному постановлению судьи должны были не прежде допускать поединка, как по испытании всех судебных мер к разысканию истины; но и в таком случае, если бы ответчик стал отказываться от поля, то присуждать, согласно его желанию, крестное целование. Путем этих усилий со стороны церковной власти судебные поединки утрачивая постепенно свою силу, наконец вышли совершенно из употребления, при том, сколько известно, без всякого положительного запрещения со стороны верховной власти.²⁴

В заключении я позволю себе указать еще один, самый гибельный для государства обычай особенно развившийся в царский период нашей древней истории, – разумею обычай служилых боярских родов считаться местами и службой своих предков, или местничество. Духовенству принадлежало самое деятельное участие в искоренении этого гибельного обычая; на него главным образом опиралась верховная власть в борьбе с закоренелыми родовыми понятиями о чести. Это мы видим из дошедших до нас указов царских, запрещавших считаться местами соборного деяния об уничтожении местничества. Вот ответ патриарха со всеми духовными властями, присутствовавшими на соборе на вопрос царя Феодора Алексеевича: по-нынешнему ли выборных людей челобитью, всем разрядам и чинам быти без мест, или по-прежнему, быть с месты? «До сего настоящего времени, отвечал патриарх, от отечественных местничеств, которые имелись меж высокородными, велие противление заповеданной Богом любви чинилось, и яко от источника горчайшего вся злая и Богу зело мерзкая и всем нашим царственным делам ко вредительному происходило, и благая начинания, яко возросшую пшеницу, терние подавляло и до благополучного совершения… не допускало, и не точию род, егда со иным родом за оное местничество многовременные злобы имел, но и в едином роде таковое же враждование и ненависть содевалась (Собр. Госуд Грам. ч. IV, 115).

Как ни ограничен круг фактов, мной представленных, в сравнении с целой массой их, представляемой нашими древними памятниками и историей, однако же и тех, я полагаю, достаточно для того, чтобы считать исторически достоверными те выводы, которые я намерен сделать из всего сказанного мной.

1. Церковь в древней России находилась в тесных нравственных отношениях к верховной государственной власти и, пользуясь широкими правами, ей предоставленными, принимала живое участие в важных государственных событиях, в вопросах политических, законодательных и административных. Советом, убеждением иногда и мерами более решительными она оказывала несомненное влияние на направление этих событий и на разрешение этих вопросов.

2. К древнему русскому обществу и народу церковь поставлена была в самые живые не только нравственные, но и юридические отношения, с одной стороны вследствие обширного круга предметов, предоставленных церковному ведомству и управлению, с другой вследствие вотчинного права с различными привилегиями и в особенности с правом суда.

3. Пользуясь таким положением в отношении к верховной власти, обществу и народу, церковь имела несомненное влияние на развитие нашего древнего законодательства и на устройство юридического быта нашей страны; через нее проник в наше право византийско-римский элемент; под ее влиянием составлены некоторые древние законодательные памятники наши; она способствовала, частью своих влиянием на верховную власть, частью прямым противодействием, ослаблению и уничтожению различных обычаев в государственной, уголовной и гражданской сфере, противных общественному союзу и здоровым юридическим началам.

В новой России, начиная со времен Петра, положение церкви и духовенства в отношении к государству и обществу значительно изменилось. В этом отношении, в нашей истории повторились до некоторой степени те же самые явления, какие мы видим в истории большей части государств Европы. Окрепшая государственная власть, при уяснившемся сознании национальных потребностей и интересов, при пробудившейся потребности народного единства и самостоятельности, постепенно начинает собирать в свои руки различные свои функции, доселе раздробленные, как бы отчужденные от нее. Она отнимает у частных лиц и обществ одно за другим права, которыми они пользовались в ущерб единству и интересам государства; она изъемлет из области частного права те функции, которые по самому существу своему, имеют характер государственный. Увлекаясь новыми реформами, над всем возвышая знамя государственное, все подводя под одну точку государственных интересов, государственная власть, среди этой горячки преобразовательных работ, очень нередко переходит за пределы умеренности и справедливости, бесцеремонно нарушает права общества и частных лиц, стремится все забрать под свою опеку, не исключая и народной религии и нравственного воспитания, хочет регулировать не только юридические отношения, но и нравственные действия, даже убеждения своих подданных. Этот переходный процесс мы можем наблюдать в истории всех европейских государств, он повторился и у нас, хотя с некоторыми очень важными особенностями.

Начиная с царского периода нашей истории, прогрессивно возрастает в государстве потребность в службе, служилых людях, в обогащении казны. И вот с того же самого периода начинаются попытки к ограничению вотчинных прав церкви и духовенства. Государство запрещает отдавать в церковь вотчины, покупать их или отдавать в заклад монастырям, отбирает церковные земли и отдает боярским детям, с обязанностью отправлять военную службу, возвращает вотчины роду и племени служилых людей, чтобы в службе убытка не было; постепенно уничтожает тарханные грамоты у монастырей и церквей, в разных случаях сравнивает духовенство с прочими землевладельцами относительно земских повинностей, заставляет церковных и монастырских людей платить податки и земские сборы в казну наравне с другими подданными. Это стремление государственной власти вначале робкое и нерешительное, проходит через все XVII столетие и совершенно ясно раскрывается в XVIII в. Законодательство Петра довольно резко обозначает стремление нового государства, и его идеи, с различными колебаниями и видоизменениями осуществляются в течение всего прошедшего столетия. Государственное начало превозмогает всюду и все, волей или неволей, преклоняется пред ним. Устанавливая новую форму высшего церковного управления, Петр точно ограничил пределы церковной юрисдикции. Общее, неопределенное точными законами, участие духовенства в делах гражданского управления, обнаруживавшееся в древности при самых разнообразных случаях, теперь почти прекратилось. Предметы гражданских отношений, определявшиеся прежде церковным законодательством, и бывшие в ведомстве духовных властей, теперь большую частью изъяты из него и уравнены в отношении к подсудности со всеми прочими предметами, а со стороны законодательства определены правилами, вошедшими в состав общих гражданских законов. Из дел гражданского суда над лицами всех состояний в ведомстве церкви остались только дела о незаконных браках и бракоразводные, из уголовных – дела о богохульстве, ереси, расколах и волшебстве. Само духовенство по делам тяжебным было подчинено ведомству тех судебных учреждений, которым подсуден предмет тяжбы. В отношении к народному образованию государство также берет на себя главную заботу о нем, предоставив заведыванию духовной власти собственно те училища, которые предназначались для образования детей духовенства с целью приготовить из них служителей церкви (Ук. 1721 г.). Благотворительные учреждения отнесены также к ведомству главного магистрата (Ук. 1721 г.). Наконец вотчинное право церквей и монастырей со времени Петра быстро исчезает. Сначала заведывание монастырскими вотчинами поручается монастырскому приказу и предписывается из всех доходов, собираемых с земель монастырских, выдавать монахам денежное и хлебное жалование (1701 г). Тогда же уничтожается юридическая и экономическая автономия архиерейских домов; архиерейские боярские дети и дьяки переписываются поголовно и полагаются в подушный оклад, запрещается тратить казну архиерейского дома на неокладные расходы и назначается жалование самим архиереям. Наконец вопрос об имущественных правах церкви и духовенства окончательно разрешается Екатериной II в 1764 (26 февраля) и все монастырские, архиерейские и церковные крестьяне отчисляются в ведомство коллегии экономии и на содержание причтов церковных полагается жалование по разрядам. В то же время были уничтожены все тарханные и льготные грамоты, которыми владели церкви и монастыри.

Особенно резко высказались стремления нового государства в тех мерах, которыми правительственная власть усиливалась устроить внутренней быт духовенства и отношения его к приходским общинам. С одной стороны, стремление государства всех и все забрать в свою службу, чтобы никто в из былых не был, с другой требование от всех именно материальной службы государству, в которой оно всего более тогда нуждалось – были главными мотивами законодательной деятельности относительно духовенства, начиная с Петра. Ряд законодательных мер открывается определением штатов приходского духовенства и набором в солдаты всех лишних и безместных церковников. Такие разборы духовенства в продолжении XVIII в. производятся несколько раз в царствование Анны Ивановны, Елизаветы Петровны, Екатерины II и Павла I. Все лишние и сверхштатные (кроме священников и дьяконов) обязываются избрать себе род жизни, поступают в гражданскую службу, записываются в цехи, выходят в крестьяне, селятся на государственных землях; иные приписываются к помещикам в дворовые люди и крестьяне; никуда не приписавшихся забирают в солдаты. Эти кабальные отношения вскоре обратились в крепостные. Вообще правительство как светское, так и духовное стремится всеми мерами уменьшить число духовенства в России, и увеличить число тяглых людей; запрещает строить лишние церкви и подстройку новых обставляет разного рода формальностями. Чтобы иметь точные сведения о числе духовенства, при введении ревизии душ, еще Петр приказывает подавать ревизские сказки и о духовенстве (кроме попов и диаконов, которые писались в дополнительных реестрах); затем все лишние, заштатные, неученые поповичи и церковники были обложены подушной податью. Чтобы по возможности было менее ущерба казне от поступления на духовные места, правительство дозволяет ставить в священники и диаконы людей духовного звания, положенных в окладе за помещиками с тем, чтобы помещики платили за них подушные деньги в казну. Отсюда образовался у нас род какого-то кабального священства.

В период немецкого владычества над Россией правительству по-видимому вполне удается достигнуть своей цели. Наборы в военную службу следуют один за другим; в солдаты берут всех от 15 до 40 лет, а при церквах оставляют только самое необходимое число людей выше и ниже этого возраста. При этом не спасает даже принадлежность к штату; если и на штатное место посвящался человек, который годился в солдаты, его растригали и брали в военную службу. Таким образом в течение немногих лет духовенство было до того опустошено, что Св. Синод изъявлял даже опасение, как бы вовсе не истребилось духовное звание.

Материальное положение духовенства в эту тяжелую эпоху всеобщих переворотов было самое плачевное. Начавшееся в XVII ст. наделение вновь построенных церквей пахотными землями и угодьями было прекращено потому, что казалось не сообразным с интересами правительства, которое было занято вопросом о секуляризации церковных имуществ. Петр Великий хотел было назначить для содержания духовенства постоянный доход с приходских душ; но эта мысль осталась без осуществления. При нем прекращено было даже то скудное вспомоществование церквам, которое в древней России шло от правительства в виде годовой денежной или хлебной руги²⁵. Уже при Екатерине II последовал надел некоторых церквей землей и определена цифра платежа за исправление треб. А между тем в это голодное время духовенство облагаемо было новыми налогами и разными повинностями то в пользу школ и богаделен, то на жалование полковому и флотскому духовенству, учрежденному при Петре, ставило для войска драгунских лошадей (П. С. З. т. IV. №2142 и др.). даже обязано было дежурить на съезжих дворах, являться к офицерам для работ и посылок, исправлять повинности пожарные и ходить к рогаткам на караул (П. С. З. т. IX. №6957. т. XI. 8546)

Так в течение одного полувека изменилось юридическое и экономическое положение духовенства в России. Следствие этой перемены были весьма разнообразны; я не мог бы раскрыть их здесь все, точно также как не имел в виду представить целый ряд законодательных мер, которыми наше правительство в XVIII веке стремилось определить общественный быт духовенства. Мне нужно было характеризовать основное направление и главные мотивы нашего законодательства в отношении к духовенству, а для этого казалось достаточным указать немногие правительственные распоряжения, сюда относящиеся. Точно также и теперь я ограничусь только теми следствиями новых реформ в быте духовенства, которые особенно отразились на его общественном положении и отношениях к народу, обществу и к самому правительству.

Со времени Петра отчуждение духовенства от общества и народа, начавшееся еще в XVII ст., становится особенно ощутительно, земское значение его падает, положение в приходе делается ненормальным, прежнее выборное начало и договорные отношения к приходской общине исчезают. Причина этого заключается в приказном значении, какое дано было духовенству, законодательством Петра. Припомним указы, которые священник обязывался объявлять тайной канцелярии и преображенскому приказу о сообщенных ему на исповеди преднамеренных злодействах и о народных соблазнах. Под этими злодействами разумелись не только измена, или бунт, или злое умышление на честь и здравие Государя и его фамилии, но даже слова, до высокой Его Имперского Величества чести касающиеся. Под соблазнами разумелось разглашение ложных чудес и распространение суеверий в народе (Дух. Регл.) Таким образом духовный отец превращался в полицейского агента и каждый священник, при вступлении в должность, обязывался присягой доносить о всем, кому следует. «Когда Петр, как справедливо сказано в одном из духовных журналов, повелел указом, чтобы духовный отец открывал уголовному следователю грехи, сказанные на исповеди, духовенство должно было почувствовать, что отселе государственная власть становится между им и народом, что она берет на себя исключительное руководительство народной мыслью и стараемся разрушить ту связь духовных отношений, то взаимное доверие, какое было между паствой и пастырями. Духовенство поняло, что действовать своим духовным влиянием для него отныне не безопасно».²⁶ В эту систему доносов, которой следовала наша администрация во всю первую половину XVIII ст. впутано было и духовенство. Ему предписано было преследовать раскольников по своим приходам, доносить о распространении суеверий, об исполнении прихожанами христианских обязанностей посещения церквей, поста, исповеди и причащения (Регл. о мир. особ. п. 2). Во всех этих случаях священник являлся полицейским органом правительства, действовал вместе с полицейскими сыщиками и дозорщиками из преображенского приказа; его донос влек за собой суд и расправу; духовный характер его церковной деятельности исчезал за приказным его значением, которое было навязано ему господствовавшей тогда системой доносов и шпионства. Печальным результатом такого положения духовенства было полное отчуждение его от народа, который в большинстве враждебно относился к реформам правительства. Духовенство потеряло доверие к себе в народных массах, или становилось вместе с народом в ряды противников правительства, защищая старые порядки и обычаи. Среди постоянных колебаний между двумя крайними направлениями оно не могло пристать и к прогрессивной стороне, на которой стояло правительство и часть общества, сочувствовавшая реформам. Консерватизм духовенства, не всегда одобрявшего крайние меры и увлечения реформами, а иногда открыто становившегося в ряды приверженцев старого порядка, естественно не мог внушить к нему полного доверия со стороны правительства; за ним был постоянный и строгий надзор; к новой роли его приучали, или лучше сказать принуждали страшными угрозами, телесными наказаниями, ссылками и т. п. Прогрессивная часть общества, быстро следовавшая по новому пути преобразований, видела со своей стороны в духовенстве людей отсталых, упорно преданных старине, неспособных к усвоению новых идей, и не редко выражала к нему открытое презрение. Таким образом духовенство в Петровской России осталось почти совершенно одиноким, потеряло свое прежнее земское значение, отстранилось от народа, но не приобрело себе сочувствия и в высших общественных классах и в самом правительстве. Бедность и совершенная необеспеченность материальная довершили остальное и духовенство, по выражению современника Петра Великого, Посошкова, стало неотменно ничем от пахотных мужиков; мужик за соху, и поп за соху; мужик за косу, и поп за косу…. «понеже аще пашни ему не пахать, то голодну быт; где было идти в церковь на славословие Божие, а поп с мужиками пойдет овины сушить; а где было обедню служить, а поп с причетниками хлеба молотить»²⁷.

Отшатнувшись от народа и не в силах будучи следовать за высшими классами по пути реформы и прогресса, духовенство само собой, по естественному порядку вещей, должно было замкнуться в свою отдельную среду. Законодательство ускорило это явление и помогло образованию из духовенства замкнутого сословия, какой-то касты, от духа и предрассудков которой оно не может освободиться и в настоящее время. Известно, что до XVIII века духовенство у нас не составляло особого сословия в обществе; оно слагалось из лиц всех состояний: на высших ступенях иерархии встречаются бояре и дети боярские, на низших крестьяне и даже рабы, конечно по освобождении их господами (Правило Митрополита Кирилла). Рождение от духовного лица не привязывало родившегося к духовному званию и занятиям и не создавало особенных сословных обязанностей для него. Сын попов, живший опритч отца, отдельно от него, не евший отцовского хлеба, не считался принадлежащим к церковному ведомству: точно также попович, не знавший грамоты, считался изгоем, напротив смерд, знавший грамоту, свободно поступал на церковные должности. Точно также не было и училищ специально духовных, а были училища общественные, народные, земские. Духовенство конечно играло в них главную роль потому, что для него образование было нужнее, ближе к его профессии и составляло одно из условий для занятия церковных должностей. Таков был общий порядок в древней России.

Со времени Петра начинаются существенные изменения в этом отношении. И здесь, как во всех петровских реформах, заметно преобладающее над всем влияние государственного начала, выгод и интересов государственных, как понимались они в ту эпоху. Правительство больше всего, по-видимому, дорожило тем, чтобы «от уклонения лишних в духовенство в государеве службе не было умаления и обществу была прибыль», дорожило материальной службой всех подданных государства. И вот начинается постепенный ряд мер, ограничивающих свободный доступ в духовенство людей всех состояний и чинов. Сначала это ограничение простирается на дворянство, причем кадетам – младшим сыновьям дворянских фамилий еще дозволяется вступать в духовное звание (П. С. З. т. V, 2789, п. 15). Из пашенных крестьян дозволяется принимать в клир только в случае особенного недостатка людей духовного звания. Чтобы крепче организовать духовное сословие Петр, как я уже замечал, предписывает вести особые ревизские сказки о священно-церковнослужителях и их детях; последних приказывает насильно, через военный приказ, набирать в греческие и латинские школы учиться «в надежду священства, на отцовы и другие места». Таким образом с одной стороны все описанное и найденное во время ревизий на лицо служившее духовенство прикрепляется к церкви, с другой – косвенно проводится мысль о наследственности духовного звания и даже церковных должностей. Сын священника или дьякона записывается в школу для того, чтобы приготовиться именно к церковной службе, поступить впоследствии на место отца. Только одним путем он может уклониться от духовного звания: не учиться в школе; но этот путь неизбежно должен привести его к солдатской службе. Выбор рода жизни единственный, или лучше сказать, вовсе нет выбора, а скорее принуждение готовиться к духовной службе. Замкнутости и наследственности духовенства способствовали многие другие распоряжения правительства, не относившиеся прямо до духовенства, но направленные к крепкой организации других государственных сословий. Табель о рангах и принуждение дворян к службе сформировала привилегированное сословие дворянства; подушная перепись образовала из крестьян крепостное сословие (в 1699 г.) посадским купеческим и промышленным людям и запрещено им выходить в другие звания (П. С. З.1674:2220). Одновременно с таким выделением из общества различных разрозненных сословий, выделилось и духовенство в особое, отдельное от других сословие, со специальным назначением нести церковную службу, с особыми нравами и управлением. И в нем, как во всех других сословиях, не замедлили образоваться свои исключительные интересы, отразившиеся в деятельности церковного правительства и его распоряжениях.

Замкнутое в себе духовенство стремится с половины XVIII с. учредить для себя особенные училища и семинарии и запирает из для детей всех других сословий, а своих детей, желавших учиться в светских училищах и выйти из духовного звания, не увольняет. Уже в 1725 году, когда из герольдмейстерской конторы прислано было значительное число недорослей в Московскую Академию, то ректор ее отказал им и отвечал конторе, «что в этой школе происходят во учение токмо духовных персон дели, которые бы могли в духовный чин происходить» (Ист. моск. акад. Смирнова, стр. 179). Синодским указом 1731 г., решительно запрещено было увольнять детей духовенства в другие звания, а указом Сената 1732 г. было предписано, и в последствии неоднократно подтверждено губернаторам и воеводам не принимать детей священнослужительских ни на какую гражданскую службу, а солдатских, помещиковых, вотчиниковых и крестьянских детей от духовных школ отрашать и впредь не принимать (П. С. З. т. XIII, 6066). Указом 1781 г. было вновь подтверждено «чтобы во священники и дьяконы отнюдь никого не производить, кроме семинаристов». Таким образом и духовная школа получает специальное название для одного сословия и запирается для всех других; и церковная должность, духовная служба становится исключительной принадлежностью духовенства, заветной родовой мыслью духовного школьника еще на ученической скамье.

Одновременно с этим стремлением духовенства замкнуться в свою особую среду, у нас с половины прошлого столетия устраиваются светские учебные заведения и народные училища, основанные совершенно на других началах, для образования свободных сословий. Возникает старейший из русских Университетов и быстро привлекает к себе общественное сочувствие. В обществе, по словам митрополита Платона, обнаруживается явное предпочтение образованию в светских школах, так что духовное начальство должно было насильственно удерживать духовных воспитанников в стенах своих школ (см. ист. моск. академии стр. 351).

Такая сословная замкнутость, особенно при скудности собственных материальных средств и при охлаждении народа к приказному, а не земскому священству, сильно и быстро повредила общественному значению духовенства и создала даже неприязненные отношения к нему других общественных классов. Почти все нити, связывавшие духовенство с обществом, были порваны; остались одновнешние отношения по требоисправлению, которые, при скудности материальных средств духовенства, подавали нередко повод к неприязненным столкновениям и вымогательству. Духовная школа, затворенная для всех других сословий, оторванная от общественной жизни, при бедственном содержании воспитанников, при узкой и односторонней системе духовного образования, скоро оскудела и нравственно обнищала. В семинарии при архиерейских домах и монастырях приходилось набирать учеников через военный приказ, как рекрутов, и из них большая часть разбегалась. Например, из 1389 учеников, набранных в духовные школы по 1722 год выучено только 93, затем «оставшие едва не все синодальной команды бежали (П. С. З.т. VII, 4975). И это явление повторяется в течении всего XVIII столетия. И было от чего бежать, ибо житие молодых людей в школах, по выражению регламента, было жесткое иноком подобное; школа отрывала своего воспитанника не только от общества, но и от родительского дома.

Таким образом духовенство, замкнутое в своей исключительной среде, при наследственности духовного звания и церковных должностей, не освежаясь притоком свежих сил отвне, подавленное бедностью, безгласное и беззащитное пред своей властью, не только потеряло свое нравственное влияние на общество, но и само оскудело умственными и нравственными силами, охладело к движению общественной жизни и ее интересам. Его собственные интересы становились все уже и материальное и мало привлекали к себе внимание общественного мнения. Общество охладело, в отношении к духовенству, мало интересовалось его бытом и потребностями и стало смотреть на священника, со всем кругом его обязанностей и отношений, как на всякого другого чиновника, с которым в жизни иногда неизбежно приходится иметь дело и которому следует платить за труд и время. Ничто так быстро и так вредно не могло отразиться на положении духовенства, как эта именно общественная холодность к его служению и обязательность, потому что едва-ли есть еще сословие, более чувствительное к нравственным отношениям, в каких находится к нему общество – как духовенство; и это потому, что обязанности духовенства главным образом нравственные и при исполнении их оно особенно нуждается в нравственном сочувствии общества, в сердечном и искреннем отношении к его служению. Холодность среды, окружающей духовенство быстро должна отразиться на нем самом, на понимании им своих обязанностей. И если механически холодное, но правильное и аккуратное исполнение должного не повредило бы, пожалуй, в другой сфере общественной деятельности, то в священнике оно уже есть несомненный признак упадка, равнодушия и апатии. Обратить его служение в механизм значит совершенно убить и сделать его бездушным.

Но как ни тяжело отозвались на духовенстве правительственные реформы и общественные тенденции прошедшего столетия, как ни много по временам терпели от них частные лица и частные интересы, но историческая сила, приводившая в движение всю новую Русь, была неотразима, преобразования ей произведенные были необходимы и неизбежны; временная ее напряженность была следствием реакции против старых порядков и закореневших обычаев; темная разрушительная сила этой реакции пронеслась, так сказать, над поверхностью народного быта, задела главным образом внешние стороны его, не коснувшись существенных начал, вырвала из почвы чужеядные наросты, истощавшие народные силы, но не расшатала корней. Это в особенности нужно сказать о церкви и церковной жизни. Как ни резко по-видимому изменилось общественное положение ее служителей, как ни много прав и привилегий было отнято у них, как ни грубы казались иногда меры к его переустройству согласно с требованиями государственных интересов той эпохи; но ни одно из существенных начал религиозной и церковной жизни нашего народа не было расшатано, искажено и обессилено. Большая часть привилегий, какими пользовалась церковь в старой Руси вместе с ней устарела и при новых стремлениях и задачах государства скорее могла вредить, нежели быть полезной нравственному существу церкви. С ними случилось тоже у нас, что и в других христианских государствах Европы. До времени они могли быть нужны и полезны; но с укреплением государства и с развитием общества эта опека над ними со стороны церкви сама собой должна была рушиться. Но великая разница между церковным бытом у нас и в других католических государствах в том, что все эти привилегии и права никогда у нас не срастались с самым существом церкви, всегда были чем-то внешним для нее, никогда не основывались на догмате, не составляли божественного права. Оттого лишение их, отречение от них в пользу и по требованию государства у них ничем не могло коснуться самого существа церкви, или исказить ее внутренний образ. Временно оно могло тяжко отозваться на положении частых служителей церкви, поставить их на ненормальные отношения к обществу, ослабить на время нравственное их влияние на народ, но никогда не могло произвести открытой, или тайной борьбы между церковью и государством, какую мы до сих пор наблюдаем на Западе, не могло внушить обществу вражды к церкви и ее представителям, ослабить, заглушить или извратить в нем религиозное чувство и благоговейное отношение к церкви, не могло разорвать нравственную связь народа с его духовными руководителями и поставить во враждебные отношения к ним.

Лучшим доказательством сказанного служат те события, которые совершаются пред нашими глазами. Настоящее царствование, богатое великими и разнообразными реформами по всем важнейшим сторонам нашей общественной жизни, без сомнения составляет эпоху и в истории нашего духовенства.

Великие реформы в быте духовенства, предпринятые по воле нашего Монарха, затрагивают все стороны жизни этого сословия и стремятся влить в него новую энергию и новые силы, необходимые при новых требованиях жизни. Если вникнуть в существо этих реформ, то не трудно будет заметить, что они служат прямым ответом на потребности и запросы, поставленные предшествовавшей историей духовенства. Старые формы, в которых полтора века вращалось и действовало духовенство, оказались теперь вполне несостоятельными. Теперь, благодаря усвоенному правительством верному взгляду на значение духовенства, как служителя веры и члена общества, старый порядок разрушен навсегда. Духовное сословие теперь не составляет более отдельной касты. Служители церкви по мысли закона должны исходить теперь из всех слоев общества; они живые его члены, принадлежащие ему всеми сторонами своего внешнего быта. Как равноправные члены земства, они на одинаковых с прочими сословиями началах, выедаю общие земские интересы. Замкнутость духовной школы уничтожена и теперь духовно-учебные заведения открыты для всех сословий. Доступ к церковным должностям открыт также для всех; их наследственность, образовавшаяся вследствие кастового характера духовенства, уничтожена – и теперь в священный сан могут поступать все, получившие надлежащее богословское образование. Самые дети духовных лиц причислены к общим сословиям государства, и таким образом духовное сословие в том виде, как оно существовало доселе, упразднено и в его состав входят только лица, действительно служащие церкви и носящие духовный сан. Отныне детям духовных лиц открыты средства к обеспечению своего существования на всех поприщах гражданской и общественной деятельности. Если служение церкви делается теперь достоянием всякого, кто чувствует к нему призвание, то, с другой стороны, и дети духовных лиц становятся полноправными гражданами государства, подобными прочим членам общества. Их интересы уже суть общие интересы; их благосостояние входит в общую гармонию общественной жизни. Таким образом стена, отделявшая духовное сословие от общества, разрушена и служители церкви призываются волей Монарха к общественной деятельности на разнообразных поприщах; земское значение духовенства восстановлено и уже от него самого будет зависеть расширить и укрепить это значение. Несомненно, что само духовенство с благодарностью и полным сочувствием отзывается на все благодетельные реформы правительства. В его собственной среде уже и теперь замечается оживление, веет новый дух, и там, где господство старой рутины, облеченной властью, не противодействует ему, он обнаруживает себя плодотворными изменениями в жизни и администрации духовенства. По местам вводятся съезды представителей духовенства для обсуждения общих потребностей и мер к их удовлетворению; начинает проявляться выборное начало в замещении духовных должностей, и консисторская тайна мало-по-малу теряет свою прежнюю таинственность. В непродолжительном, конечно, времени и церковное судоустройство ожидают важных преобразований, более рациональных и сообразных с духом и началами нового, скорого и правого суда. Конечно эта великая работа преобразований требует времени и дружных усилий, но несомненно, что уже начало ее обещает наилучшие последствия как лично для духовенства, так для церкви и для всего общества, и отправление всех частей великого общественного организма обещает идти правильнее и надежнее.

Нам Русским, не только как гражданам великого государства, но и как членам православной церкви, при мысли о всех благотворных преобразованиях, в ней производимых, нельзя не проникнуться чувством благоговейной благодарности их Начинателю и Руководителю.