Научная разработка византийской истории XI века

(Речь, произнесенная доцентом Н. А. Скабалановичем 18 мая текущего года пред публичною защитою диссертации на степень доктора богословия под заглавием: «Византийское государство и церковь в XI веке»).

Преосвященнейшие архипастыри, милостивые государи и государыни!

Миновало то время, когда византийская история была предметом не столько изучения, сколько пренебрежительного недоумения. В западноевропейской литературе сочинение Андлау,¹ явившееся лет девятнадцать тому назад, было едва ли не последним отголоском того рутинного взгляда на византийскую историю, представители которого, под влиянием антипатий, обусловленных противоположностью религиозных и политических интересов востока и запада Европы, ничего не видели в Византии кроме династических переворотов и соединенных с ними насилий и удивлялись, как эта империя могла так долго существовать, целое тысячелетие спустя после того как пала Западная Римская Империя. Теперь и на западе византийская история приобретает кредит; ученые чем далее, тем с большею охотою посвящают свои силы её разработке и по мере разработки открывают новые интересные стороны в этой неведомой дотоле области. Удивляются уже не тому, что греческая империя прожила тысячелетний период после того как покончила свое существование Западная Римская Империя, но удивляются крепости государства, выдержавшего столько бурь и потрясений, целесообразности политических учреждений, сообщивших государственному организму прочность, удивляются богатству культурных начал, выразившемуся в памятниках языка, законодательства, архитектуры.² Если такой переворот относительно византийской истории произошел у западноевропейских ученых, которые в силу традиции могли смотреть на нее неприязненно; то для нас, русских и православных, гордящихся и дорожащих сокровищами вселенской истины, переданной чрез Византию, и имеющих основание самую живучесть и действенность византийских государственных учреждений объяснять воздействием славянского гения, для нас отказаться от задачи всеми мерами содействовать выяснению минувших судеб Византии было бы преступлением против национальной чести или по меньшей мере прискорбным свидетельством нашего преклонения пред старыми западноевропейскими авторитетами, не современными, но бывшими в ходу десятки лет тому назад.

Западноевропейская историческая наука с особенным вниманием останавливается на тех отделах Византийской истории, которые или изобилуют эффектными явлениями, или соприкасаются с историей западных государств. Таким образом произошло, что мы имеем специальные исследования и монографии об императорах – иконоборцах, о Константине VII Багрянородном, о Комниных. Но время от Василия II Болгаробойцы до Алексея I Комнина не было избрано ни одним ученым для специальных работ. Нельзя сказать, чтобы этот период лишен был капитальных событий и не имел значения. Тогда совершился прискорбнейший факт формального разделения церквей, не представлявший правда для современников большего интереса, насколько можно судить по месту, отведенному ему у византийских историков, но повлекший за собою громадные результаты в будущем, имевший влияние па установление церковных и политических отношений Восточной и Западной Европы.

Тогда предприняли свое наступательное движение против Европы турки, движение на первых порах задержанное, благодаря тому, что Византия выступила грудью против диких азиатских орд, приняла на себя их первые удары и заслонила от их разрушительных инстинктов остальную Европу, но впоследствии окончившееся порабощением христианских народностей, подчинением игу неверных миллионов христиан, судьба которых до сих пор рисуется в отдаленной проблеме на фоне европейской политики и дипломатии. Тогда же Византия, при всем кажущемся затишье, переживала минуты научно-литературного оживления, выразившегося восстановлением византийской академии, деятельностью её дидаскалов³ и питомцев, оживления, имевшего тем большую важность, что оно происходило накануне крестовых походов, сблизивших запад с востоком и открывших широкий путь с востока на запад греческой образованности науке и искусству.

Но как ни велико значение византийской истории в указанных и в некоторых других отношениях, оно выясняется путем многостороннего знакомства с нею, а не поражает взоров своею непосредственностью, наглядною убедительностью. Оттого этот период в глазах ученого мира и не заслужил предпочтения пред другими периодами и, между тем как для других периодов кое-что сделано, период от 1025 по 1081 год пользовался ограниченным вниманием, ему лишь отводилось небольшое сравнительно место в общих курсах средневековой, в частности византийской истории, или же посвящалось несколько страниц в историко-географических описаниях отдельных местностей, островов и городов, входивших некогда в состав византийской империи. Но в каком виде излагалось дело в этих произведениях? Это вопрос не без интересный, он приводит к поучительному заключению на счет того, насколько правилен был метод, приложенный к изучению византийской истории.

Сначала два-три слова о сочинениях с содержанием местного характера, посвященных истории и географии Эпира, Албании, Фессалии, Пелопоннеса, Ионийских островов и островов Эгейского моря. Их существует не мало. Уже Гопф в своем биографическом перечне, напечатанном в 85 томе Энциклопедии Эрша и Грубера, поименовал 198 произведений этого рода, но после Гопфа коллекция значительно восполнилась. Насколько я мог познакомиться с этими сочинениями по тем из них, которые имеются в петербургских книгохранилищах, я пришел к тому выводу, что научное их значение для истории XI века до того ничтожно, что без ущерба для существа дела возможно их вполне игнорировать. Во многих из них совершенно обойдено молчанием время от Василия Болгаробойцы до Алексея Комнина, а в тех из них, в которых оно затронуто, ничего нового не сообщается, и даже то, что хорошо известно, представлено в извращенном и изуродованном виде. Можно было бы привести для доказательства массу примеров, но мы не будем утомлять внимания просвещенного собрания и ограничимся одним примером для каждого столетия. Вот «История Коринфа», составленная Спангенбергом и изданная в 1569 году.⁴ XI веку отведено всего две страницы, однако ж и на этих двух страницах нашли себе место фактические и хронологические курьезы, в роде того, что первая жена Константина Мономаха находилась в живых, когда он женился на Зое, что Исаак Комнин потому отказался от престола и ушел в монастырь, что был испуган бесом охоты (Iagteuffel), что Никифор Вотаниат вступил на престол в 1081 году, а Алексей Комнин в 1084 году. Или вот «История Корфу», написанная Андреем Марморой и изданная в 1672 году.⁵ На трех страницах, отведенных здесь истории XI века, читаем еще больше несообразностей, например, Михаил Пафлагон отожествлен с Михаилом Калафатом, и то, что относится к этим двум императорам, приписывается одному – Михаилу Пафлагону, как-то: женитьба его на Зое, отправление жены в ссылку, бунт против него народа и ослепление; сообщаются небылицы о Георгие Маниаке, Михаиле Стратиотике, Алексее Комнине, о первом говорится, что он был эпирским генералом, разбитым Мономахом, против которого восстал, бежал в Корфу, здесь жителями был схвачен и отправлен под караулом в Константинополь; о втором, Михаиле Стратиотике, говорится, что он был женат на императрице Феодоре и вместе с нею царствовал по смерти Мономаха; третий, Алексей Комнин, называется братом Михаила Парапинака. Из названных двух сочинений одно – Спангенберга – написано на немецком языке, другое – Марморы – на итальянском.

Но вот еще два сочинения на французском языке, имеющих предметом историко-литературное описание ионийских островов, одно принадлежит перу французского консула Грассе-сен-Совера и издано в 1796 году;⁶ другое – перу начальника французского посольства, полковнику Сен-Винсенту и издано в 1824 году);⁷ в первом истории XI века посвящено четыре страницы, во втором – три и оба буквально повторяют измышления Марморы: точно также Михаил Пафлагон отправляет Зою в ссылку и сам подвергается ослеплению, точно также Маниак спасается на остров Корфу и оттуда препровождается в Константинополь, точно также Михаил Стратиотик оказывается супругом Феодоры, Алексей Комнин – братом Михаила Парапинака.

Затем, минуя сочинения по истории византийского права, а также по истории разделения церквей и соприкосновенным вопросам богословской полемики, которые по самому свойству темы не могут дать полного удовлетворения исторической любознательности, бросим беглый взгляд на общие курсы византийской истории. Во главе стоит «История восточной римской империи» Лебо.⁸ Из всех сочинений этого рода она излагает дело с наибольшею подробностью и в этом главное её достоинство. При всем том в ней большие пробелы вследствие незнакомства с некоторыми важными источниками; относительно источников, принятых в расчет, недостаток критики и, как результат, обилие хронологических и фактических промахов; в довершение всего склонность автора сообщать изложению событий картинность и трагичность, не оправдываемую источниками. Лебо – патриарх новой византийской историографии, последующие писатели прямо или косвенно находятся в зависимости от него, не всегда обладают его достоинствами, но часто повторяют его недостатки, прибавляя и от себя новые. Гиббон в своей «Истории разрушения и упадка римской империи»⁹ привносит к особенностям Лебо еще тот оттенок, что под влиянием философии XVIII века старается унизить христианскую религию, представив ее в глазах читателя суеверием. Разумеется, для того, кто знаком с основной тенденцией Гиббона, старания его тщетны, и когда он с таким воодушевлением изображает качества турецких султанов – Тогрульбека, Али-Арслана, в особенности Малек-Шаха, которых противопоставляет христианским государям, то источник его восхвалений понятен. В первой половине текущего столетия создана более или менее прочная хронологическая основа для занятий по византийской истории, благодаря работам Круга,¹⁰ в особенности Муральта.¹¹ Но даже лучший из них, Муральт, не избежал важных ошибок, не везде фактически верен и хронологически точен, нередко без всяких оснований, совершенно произвольно размещает события и снабжает их датами, ничем не оправдываемыми. Не мало его ошибок уже указано, например, профессором Васильевским в его исследованиях по истории Византии, а всякий, кто будет иметь дело с первоисточниками, убедится, что далеко еще не все ошибки исчерпаны. Шотландец Георг Финлей,¹² с помощью своего философского отношения к предмету, бесспорно осветил некоторые темные стороны Византийской истории, но и он не избежал справедливых упреков в том, что не позаботился дополнить данные, найденные у Лебо и Гиббона, новыми источниками и был слишком доверчив к своим предшественникам.¹³ Гопф своей «Историей Греции» оказал немаловажную услугу, между прочим, тем, что тщательно пересмотрел литературу предмета, по времени от Болгаробойцы до Алексея Комнина у него¹⁴ посвящено лишь 12 страниц и из них половина (трактующая о норманнах) представляет заимствование из сочинения De Blasiis’a.¹⁵ Герцберг в «Истории Греции»¹⁶ находится в полной зависимости от Гопфа, которого называет человеком все объемлющей учености и колоссальной начитанности, не свободен также от его влияния и в «Истории византийского государства»,¹⁷ помещенной в роскошном издании Онкена. Известный автор многотомного сочинения о Григорие VII Гфрорер, в «Византийской истории»¹⁸ безукоризненно излагает итальянские и сицилийские события, знакомство с которыми у него было приобретено раньше, при составлении монографии о Гильдебранде, но когда он говорит о делах византийских и на основания византийских источников, он крайне недостаточен: существование первостепенных источников, которые до того времени были уже изданы (в роде истории Атталиота), он не подозревает, скудость же источников второстепенных старается восполнить собственными догадками и предположениями. Этот же недостаток характеризует и Краузе, его сочинение «О византийцах в средние века», ограничившись немногими греческими историками и упустив совершенно из виду источники восточные и западные, а также произведения церковной письменности, он не мог располагать полнотой сведений, а те скудные и отрывочные данные, какие были в его распоряжении, он лишил ценности своим беспорядочным изложением, беспрестанными повторениями, отсутствием плана и последовательности мыслей.

Наконец, что касается Папарригопуло, сочинением которого «История эллинского народа»¹⁹ так хвалятся греки, то похвальбы их можно было бы несколько по уменьшить, внимательно сравнив эту историю с историями Лебо, Гиббона, Финлея и хронографией Муральта. Тогда оказалось бы, что если в чем обнаруживается самостоятельность и оригинальность этого историка, то главным образом в том, что он тщательно списывает хронику Кедрина, не применяя, однако ж, к ней критических приемов, как видно из того, что ставит ее на одну доску с хроникой Глики, и еще разве в том, что интересы эллинизма он ценит выше интересов православия, как видно из его суждений по поводу истории столкновения церквей.

Общее впечатление, получаемое от знакомства с сочинениями поименованных авторов насколько они касаются интересующего нас периода, то, что ни на одном из них невозможно остановиться и сказать, что оно свободно от существенных недостатков. Есть между ними такие, при составлении которых авторы руководились работами своих предшественников, не находя нужным справляться с источниками, есть также и составленные по источникам.

Но какими источниками они пользовались и как? Ни один автор не имел под руками всех известных в настоящее время источников для византийской истории XI века; затем о тех источниках, которые были в распоряжении того или другого автора, не было составлено вполне определенного представления, взаимное отношение между ними не установлено, происхождение и сравнительная ценность заключающихся в них данных не выяснены. Вот откуда ведут начало все недостатки. Если бы изучение византийской истории шло по другому пути, не с конца, а с начала, если бы прежде группировки фактов и извлечения из них выводов было установлено значение самых фактов, а для этого определено значение источников, из которых факты почерпаются, и притом не некоторых только, а всех по возможности, то почва, на которой эти недостатки выросли, сама собой была бы устранена. Византийская история до тех пор не получит прочной постановки, пока этого предварительного условия не будет выполнено; ни один византинист в своих розысканиях не может быть уверен до тех пор, пока он не получит возможности опереться на критическом анализе памятников со стороны их содержания и формы.

Правда, выполнить это условие нелегко, во-первых, потому что не все источники изданы, во-вторых, потому что из тех, которые изданы, далеко не все могут считаться изданными удовлетворительно, в-третьих, наконец, потому что труд критического анализа памятников чрезвычайно утомителен, поглощает много времени и усилий, и усилия не всегда искупаются добытыми результатами. Как бы то ни было, это – conditio sine qua non,²⁰ в среде ученых эта научная потребность теперь сознана, и не только сознана, но сделан шаг к её удовлетворению. Первая попытка в этом смысле сделана Фердинандом Гиршем.²¹ Занимаясь исследованиями по истории нижней Италии IX–X веков, он не мог не коснуться истории Византийской и должен был обратиться к византийским источникам. Не найдя ответов на представившиеся ему вопросы ни в изданиях византийских памятников, ни в новейших исторических произведениях, он принялся за самостоятельную работу в пределах своего периода, стал изучать продолжение Феофана, перешел затем к источникам этого памятника – продолжению Георгия и Генесию, а также к позднейшим хроникам для которых продолжение Феофана послужило в свою очередь источником. Содержание этих памятников он разложил по их составным частям, не касаясь, однако ж, формальной стороны, критики текста.²²

Таким образом начало положено, и для занимающихся историей Византии IX–X веков сочинение Гирша может быть не бесполезно. Но что касается XI века, то ничего подобного в западноевропейской исторической литературе не было сделано. Приступая к своему труду по Византийской истории XI века и выполняя его, я не имел в распоряжении исследований об источниках, которые могли бы выдержать аналогию с сочинением Гирша, и так как тщательный анализ источников существенно необходимое условие ври научной разработке исторического материала, то, за отсутствием готовых работ, я должен был сам произвести для себя эти работы. Результаты их в самом кратком и общем виде изложены во введении к моему сочинению. Хорошо ли, дурно работы произведены, верны, нет ли результаты, во всяком случае они, по-видимому, не сойдутся в некоторых пунктах с результатами одного ученого, сочинение которого в скором времени должно выйти в свет, если уже не вышло. О нем я должен упомянуть.

Когда мой труд доведен был до конца и уже отпечатан, я, благодаря любезной предупредительности моего главного оппонента, глубоко уважаемого Ивана Егоровича Троицкого, о котором не я один сохраню благодарные воспоминания за его всегдашнюю готовность делиться своими научными и книжными сокровищами, получил изданную в 1883 году в виде приложения к гимназической программе брошюру доктора Виллиама Фишера, которая самым своим заглавием²³ указывает на родство с сочинением Гирша. Брошюра состоит из 3-х статей:²⁴ 1) о Иоанне Ксифилине патриархе константинопольском; 2) о патриарших выборах в XI веке; 3) о времени происхождения и авторах юридических памятников, приурочиваемых к XI веку.

Эти статьи составлены, по объяснению автора, в связи с его критическими работами над византийскими источниками для истории XI века вплоть до Алексея I Комнина, каковы записки Пселла, хроники Кедрина, Скилиция, Михаила Атталиота, и позднейшие зависимые от них хронографии. Свои статьи, имеющие, по словам автора, более общий интерес, чем специальные исследования об источниках, он издал раньше этих последних. Когда же эти исследования будут изданы, автор в брошюре не говорит, и до сих пор я еще нигде не встречал объявлений об их издании. Работа Фишера касается тех именно источников, которые в моем введении внесены в первый отдел 1-й группы, все то, что у меня отнесено ко 2-му и 3-му отделам 1-й группы, а также ко 2-й, 3, 4 и 5 группам, не затронуто Фишером. Судить о результатах, добытых этим ученым, разумеется, возможно будет только тогда, когда они будут обнародованы; если же я высказал предположение, что они не сойдутся в некоторых пунктах с моими результатами, то, имея в виду его брошюру и основываясь на словах автора, что брошюра составлена в связи с критическими работами над источниками. В этой брошюре обнаруживаются некоторые неверности и неосновательные суждения, представляющиеся странными в устах человека, специально занимающегося источниками; автор брошюры, кроме того, унижает достоинство данных, сообщаемых Пселлом, в тоже время дает полную веру данным, которые внесены в хронику Скилиция из легендарного источника. Все это говорит, по меньшей мере, о некоторой оплошности и недостатке проницательности.

Анализ источников, произведенный мною прежде остальной работы, не только содействовал выяснению взаимного отношения и сравнительной ценности источников, но также дал мне фактический материал для книги. Располагая этим материалом, я находил вполне сообразным с существом дела отвести ученым пособиям второстепенное место и обращал на них внимание более для того, чтобы предостеречь читателя от ошибок – фактических и хронологических. Так как моею целью было изучение византийского государства и церкви в их домашней жизни и во взаимных отношениях, то, надеюсь, едва ли можно возражать против законности внесения в книгу тех предметов, которые составили содержание последних восьми глав (3–10), посвященных изображению внутреннего быта, системы управления – центрального и провинциального, устройства общественных отношений и главнейших проявлений государственной жизни, положения церкви, её представителей и вообще духовного сословия.

Для полноты картины может быть не излишне было бы прибавить еще главу о состоянии науки и о народных правах, но я позволил себе питать надежду, что читатели снисходительно отнесутся к моему желанию сократить объем книги и расходы по её изданию, и предпочел напечатать эту главу в академическом журнале.²⁵ Относительно первых двух глав книги, посвященных характеристике византийских императоров, придворных партий, волнений и династических переворотов, я точно также, полагаю, что уместность их в моей книге не может быть серьезно оспариваема теми, кто знаком с выдающимися особенностями византийской жизни, наглядно выступающими в произведениях византийских историков.

Что прежде всего поражает при чтении византийских историков? Поражает односторонность в выборе предмета. Рассказ вращается преимущественно около личности императора и его двора; все, не имеющее отношения к этому основному сюжету, входит в содержание или случайно, или в высшей степени поверхностно, жизнь провинций и отдельных сословий точно не существует, индивидуальная деятельность стушевывается, – все поглощено столицей и особой царствующего государя. Рядом с повествованиями, относящимися к личности государя или двора, византийские историки наполняют страницы своих хроник рассказами о придворных интригах, борьбе партий и тесно связанных с нею заговорах и восстаниях. Этот характер исторических произведений вполне отвечает общему направлению жизни. Жизнь греческой империи, получив сильный толчок к централизации еще в конце III века, стала неуклонно развиваться по этому направлению и действительно дошла до того, что вся как бы сконцентрировалась в одном столичном городе вокруг личности императора, так что история справедливо называется византийскою и история империи византийскою историей.

Вследствие такого значения, достигнутого императорами, как конкретным выражением государственной идеи, произошло, с одной стороны, что они сделались всевластными, с другой, что их личный характер достоинства и недостатки получили слишком большое влияние на весь ход государственной жизни.

Это – один момент. Но был еще другой, в котором первый момент находил себе ограничение. Таким ограничивающим моментом был византийский консерватизм, благоговение к формам жизни, выработанным стариной и освященным обычаями. Абсолютным, деспотом в Византии собственно был не император, но этот формализм, приверженность к обычаям и раз установившимся порядкам. Преклонение пред формой было причиной устойчивости как хороших, так и дурных сторон политического и общественного быта.

Отсюда – необыкновенное развитие и широкое применение разных обрядов и церемоний, отсюда же грубый и дикий способ обнаружения общественного мнения путем вооруженного протеста народной массы против высшей государственной власти. Этот примитивный обычай выражать народное настроение выработался еще во времена первых римских императоров, в связи с отсутствием определенного порядка престолонаследия, на почве его велись интриги, созревали заговоры, бесконечный ряд претендентов и соискателей престола, опираясь на него, строил свои честолюбивые планы.

Таким образом на всем протяжении византийской истории выступают две ограничивающие друг друга силы: императорская власть с одной стороны, общественное мнение в его грубой форме – с другой. В государственном строе обе силы имели весьма важное значение и поэтому историки так внимательно ими занимаются. Кто не ограничивается поверхностным взглядом на исторические явления, но способен проникать в их внутренний смысл, тот согласится, что характеристика императоров важна не потому только, что читать ее занимательно, и что византийские интриги, заговоры, бунты означают нечто большее, чем простые придворные дрязги. И так как лишь под условием выяснения образа мыслей и личного характера императоров и степени воздействия на императоров общественного мнения возможно правильно объяснить происхождение тех или других фактов, такое, а не иное направление не только государственной и общественной, но также религиозной и интеллектуальной жизни, то я счел себя обязанным отвести этому предмету надлежащее место в книге, и именно в начале её, чтобы дальнейшее изложение могло быть понятнее.

Еще несколько слов. Историю принято называть учительницей народов, и если от какой науки требуют практических уроков, то именно от истории. Может быть, в этом смысле будет предъявлено требование и к моему труду. В ответ на это я прежде всего должен заявить, что не допускаю тенденциозности в серьезной исторической науке; история должна отличаться полным объективизмом и стремиться лишь к раскрытию исторической правды. Практические приложения сами собой получатся и будут тем убедительнее, чем объективнее исследование. И я в своем сочинении избегал тенденции, удерживался от заключений утилитарного свойства, но, понятно, такие заключения у меня сложились; должны они сложиться и у читателей, которые отнесутся к изложенным в сочинении фактам без предвзятой мысли. Здесь позволю себе сделать лишь намек на главнейшее. Прежде всего, занятия византийской историей вообще и историей XI в. в частности приводят к непоколебимому убеждению, что государственное здание может прочно и крепко стоять на двух столбах – монархии и свободном крестьянстве, что между этими двумя учреждениями существует неразрывная связь, и если монархический принцип находит себе лучшую опору в крестьянстве, то и крестьянская свобода имеет своего естественного союзника и надежного покровителя в монархизме. Монархия и свободное крестьянство отличали Византию во все продолжение средних веков, в XI же веке они выступают с тем большей рельефностью, что тогдашняя Западная Европа была устроена на совершенно других началах. XI в. был для Западной Европы веком полного расцвета феодализма, сущность которого заключалась в появлении множества мелких деспотий, развившихся за счет законно и правильно организованной правительственной власти, – в каждой феодальной территории стоял наверху деспот, в лице феодала, не признававшего другого закона, кроме собственного произвола, другого авторитета, кроме меча и копья, внизу – бесправная и жалкая народная масса, те несчастные вилланы, которые служили ничтожной игрушкой в руках господ, которых господа могли заключать в тюрьму и вешать по собственному усмотрению, отдавая отчет в своих поступках одному Богу, у которых они без церемонии могли отнимать имущества, разорять хижины, топтать посевы, которых могли, наконец, в силу обычного права подвергать всевозможным нравственным пыткам, оскорбительным для человеческого достоинства. Западноевропейский феодал с презрением смотрел на Византию, считал ее страной рабства, византийцев называл холопами, но это значило лишь, что он видел сучок в глазу брата, в своем же не замечал бревна: на греческом Востоке существовала не коллекция деспотий на западноевропейский манер, но одна Империя; громадная разница заключалась в том, что на Востоке был один монарх, а на Западе было множество деспотов, благодаря этому на Западе меньшинство высасывало жизненные соки из большинства, на Востоке же единая императорская власть нивелировала общество и охраняла массу народа от эксплуатации меньшинства; не было в Византийской империи загнанного, нравственно униженного и материально подавленного общественного слоя, который бы напоминал западноевропейских вилланов, все население состояло из подданных одного монарха, и базис общества составляло вольное крестьянство, группировавшееся в общине или жившее на правах присельничества и свободного перехода. Какое устройство – западноевропейское или византийское – отличается большей гуманностью, человечностью? Не нужно пристрастия, чтобы дать правильный ответ на этот вопрос, здравый смысл и нравственное чувство подскажут даже тому, кто и не подозревает, что западноевропейское устройство есть продукт германского гения, а устройство византийское в той части, которая касается крестьянства, – продукт гения славянского. На вопрос же о том, какое устройство более отвечает нормальным потребностям человеческих обществ и государств, ответ дан историей: в Византии оно держалось прочно до последней минуты существования государства, в Западной Европе оно рушилось под напором народной ненависти и вследствие несоответствия со здравыми требованиями, предъявленными жизнью.

Затем, знакомство с Византийской историей укрепляет нашу уверенность в жизненной силе православия и плодотворности теснейшего союза церкви с государством. В наше время многие, сжившись с известным строем, не могут объяснить себе, каким образом Византия разрешила неразрешимую по нынешним понятиям задачу: как произошло, что она существовала, не будучи связана узами национального единства, совершенно равнодушная к своему племенному и этнографическому составу, предоставляя различным национальностям гражданство и возможность оспаривать права на первенство. По современным представлениям не мыслимо, чтобы государство могло существовать без одной какой-нибудь господствующей национальности, которая всюду первенствовала бы и всему давала тон; между тем византийское государство прожило опаснейшие минуты без этого условия.

Этот загадочный для многих факт находит себе полное объяснение в том, что в основе всей жизни в её разнообразных проявлениях лежала великая нравственная сила, восполнявшая недостаток национального единства, связывавшая узами, не уступавшими по крепости племенным узам. Сила эта – вера православная, благодаря которой государство в состоянии было вынести столько бурь, устоять против стольких потрясений – внутренних и внешних, и которая по самому своему свойству, ей только присущему, способна приносить блага государству и обществу, потому что живет в теснейшем союзе с государством и обществом. И на западе Европы христианство служило основой цивилизации, и там люди жил и действовали по началам христианским.

Но римско-католический мир не дорожит таким общением церкви и государства, папство стремится не к компромиссу и теснейшему единению, но к торжеству над государством, к подчинению его себе. Оттого история прошлого показывает нам, что на западе царила вражда, разрушительные противогосударственные элементы примыкали к папству для достижения своих корыстных целей.

Православная Византия не знала такого антагонизма. Государство принимало ближайшее участие в делах церкви и в нужде являлось к ней на помощь, в свою очередь церковь участвовала в делах государственных и помогала государству. Взаимодействие между ними было полное, дошло до того, что две области сплелись неразрывно и в настоящее время изучающий минувшие судьбы греко-восточной церкви в средние века не поймет их вполне, пока не изучит судеб государства, и наоборот, знакомство с византийским государством не будет полно до тех пор, пока параллельно не изучена будет жизнь церкви. Союз государства и церкви в Византии простирался даже слишком далеко. В настоящее время мы, вероятно, были бы удивлены, если бы лицо из монашествующего духовенства получило назначение на пост канцлера империи или генерал-губернатора. В византийском же государстве такие назначения были делом заурядным и ни для кого неудивительным, все находили совершенно естественным, если иерарх православной церкви и даже простой инок, обладавший государственными талантами, был предпочитаем родовитым, но бесталанным, советникам аристократам и назначаем был на должность первого министра или правителя области. Доведенный до крайности, союз церкви с государством послужил даже источником некоторых злоупотреблений, но эти злоупотребления терпелись, как явления в человеческих отношениях неизбежные, терпелись ради того блага, которое получалось от общения церкви и государства.

Вот выводы, если угодно, практические, утешительные для сердца русского, православного. Когда речь идет о значении монархического принципа и свободного крестьянского сословия, о силе веры православной и действенности союза государства с церковью, она идет о предметах слишком нам близких и родных, а когда история непреодолимою силою факта, способного устоять против всевозможных искусственных теорий, иллюстрирует пред нами с помощью чужого опыта жизненность и глубокую целесообразность наших государственных начал и коренных учреждений и нашего религиозно-общественного строя, то эта история заслуживает того, чтобы отнестись к ней внимательно и с уважением.

Что касается разного рода частных выводов научного свойства, к которым я пришел в своем труде по тем или иным вопросам; то перечислять их в настоящем случае было бы излишне, тем более, что кто из присутствующих не знаком с содержанием книги, может составить об этом некоторое понятие на основании тезисов. Относительно же правильности этих выводов судить, разумеется, не мне, по прежде всего моим достопочтеннейшим оппонентам, и затем всем вообще просвещенным читателям. Об одном только я просил бы просвещенных читателей: не забывать, что автор писал книгу, имея в виду главным образом специалистов, для которых некоторые отступления и разъяснения были бы излишними и для которых важна не фраза, но дело, что, при составлении книги, автор, располагая массой не разработанного материала, должен был заботиться не столько об отделке фразы, сколько о том, чтобы сохранить факт и не упустить из внимания его настоящего значения. Словом сказать, прошу судить меня по законам исторической критики, а не по правилам стилистики.