Русское православное духовенство в нашей светской литературе

Наше православное духовенство всегда находилось и находится в столь тесных отношениях к народу, стоит так близко к нему, что изображать жизнь и быт народный невозможно, не задевая духовенства. Неудивительно поэтому, что и наша светская литература нередко дает повести и рассказы из жизни духовенства. И не лишним иногда бывает поприсмотреться к этим рассказам. За прошлый 1896-й и первые месяцы нынешнего 1897 года мы насчитали в светских журналах более двадцати повестей и рассказов или прямо из жизни духовенства или по крайней мере таких, в которых выводятся духовные лица¹, причем должны оговориться, что отнюдь не претендуем на безусловную полноту, так как не все журналы имели возможность просмотреть. Здесь есть произведения и известных и только начинающих писателей, п консервативных п либеральных. Мир духовенства изображен здесь с большой полнотой: пред читателем открывается целая галерея типов: монахи и монахини во главе с игуменами и игуменьями, священники, дьякона и причетники, их жены, дочери и сыновья и вышедшие из духовного звания дети духовенства.

* * *

Свои очерки мы начнем с изображения монашествующего мира. Мир этот выводится в следующих повестях: «Люди разного безумия» Энгельгардта, «Волчья Сыть», «На пути к счастью» и «Под звон колоколов» Немировича-Данченко, «В неведомую даль» Светлова, «Цветы бездны» Всев. Соловьева, «На берегу Черного моря» Крыжановского и «На покаяние» Икскуля. Прежде чем описывать отдельные типы, изображаемые в этих повестях, мы должны сказать вообще, что все названные авторы относятся к монашеству с величайшею симпатией. Несимпатичных, а тем более карикатурных типов почти нет совсем. Напротив, заметно даже стремление к идеализированию. Преобладающий здесь тип – высоких, строгих или смиренных подвижников, монахов в истинном значения этого слова.

Об изображении монашества г. Энгельгардтом в его романе «Люди разного безумия» (Книжки Недели 1896 г.) мы уже писали². Здесь же мы скажем лишь вкратце, что в этом романе изображена небольшая и еще малоизвестная пустынь, населенная истинными монахами, о которых с полным правом можно сказать, что они носят ангельский образ. В числе монахов здесь есть люди образованные, дворяне, есть и простые люди, но все они горят одинаковою пламенною верою в Бога и любовью к ближним, одинаково смиренны, кротки и нестяжательны. Автор романа дает им лишь одно название – аскетов.

Г. Вас. Немирович-Данченко писатель известный и весьма плодовитый, но в последнее время начинающий писать несколько странно. Он как будто начинает терять способность относиться к действительности объективно п изображает не столько обыкновенных людей, сколько героев или злодеев, отчего и пишет в приподнятом тоне. Монашеством он интересовался и раньше и написал несколько книжек, посвященных описанию некоторых монастырей, а теперь выводит монашествующих и в повестях.

На первом месте мы можем поставить о. Дамаскина– тип подвижника, выведенный г. Немировичем–Данченко в романе «Волчья Сыть» (Новое Слово, 1896 г.). О. Дамаскин, ученый, строгий и сильный духом старец, перешел в изображаемый автором бедный монастырек из Троице-Сергиевой лавры. «Для маленького городка слава его была слишком велика». Он был хорошо известен многим высокопоставленным лицам. «Старец добротолюбивый, отзывается о нем игумен монастыря... Истинно медоточивые уста. Заслушаешься... Все ему отверсто».

А вот как описывает автор обстановку о. Дамаскина.

«Отец Дамаскин жил на вышке. Он сам выбрал себе келью – крохотную комнатку, устроенную в колокольне.

– Тут к солнцу ближе, да и звон спать не дает. А монаху это первое дело.

... «Малая и без того горница сплошь была завалена книгами и потому казалась еще меньше. Громадные, обтянутые в старую выцветшую кожу, фолианты лежали один на другом в углах до половины высоты, стол был завален духовными журналами и новыми, еще не разрезанными, изданиями, так что для письма о. Дамаскину оставался крошечный уголок, к которому он в примащивался как-то боком. Под столом тоже поленницами были сложены книги. Осеннее солнце на закате обливало весь этот уголок золотым светом, захватывая в него и благородное лицо монаха, длинная, белая борода которого, раздваиваясь, падала на груд. Голову старик прикрыл скуфейкой. Парусинный подрясник плотно охватывал его хилое тело».

Молитвенник за страждущих, сострадательный к приходящим с истинным покаянием, о. Дамаскин неумолимо строг к лицемерно кающимся, а тем более – к приезжающим в монастырь лишь для того, чтобы повеличаться своим богатством. Таких он если и принимает, то лишь для того, чтобы дать хороший урок. А обмануть его никак нельзя, так как он видит каждого насквозь– видит, с какими мыслями приходят, к нему. Нельзя и задобрить его посулами на монастырь или обещаниями принять иночество: от недостойных он не принимает ни того, ни другого и не дает им даже благословения. Сильных мира он не боится, обещания и угрозы на него не действуют, заставить его сделать что-либо против убеждения невозможно. Это вполне «столпообразный инок», как называют его монахи его монастыря.

Иначе, но также очень привлекательными чертами, изображается г. Светловым («В неведомую даль» литературн. приложен, к Ниве 1896 г.) другой подвижник и печальник за народ – о. Паисий. Насколько о. Дамаскин строг и непреклонен, настолько добр и кроток о. Паисий – добр до того, что попадает в корыстные руки своего секретаря, который берет деньги с посетителей, а своею благотворительностью способствует даже размножению нищих. Он никого не гонит от себя, за всех молится и за каждого рад положить душу свою.

«Комната о. Паисия была полна библейской простоты. Деревянный стол и два стула. Что–то вроде аналоя с раскрытым Евангелием и образ в углу».

«Глаза старца были светлые, почти голубые, но когда он пристально смотрел на кого-нибудь, они темнели, и в глубине широких зрачков, казалось, вспыхивали и угасали фосфорические огоньки. В общем в его взгляде было много странной и мягкой силы, если можно так выразиться. Взгляд его был добр, нежен, и вместе с тем в нем чувствовалась сила души и воли, сознание этой покоряющей силы, какая-то железная непреклонность, что-то твердое, властное, могучее. Но вот огоньки потухали, и снова неземная кротость, любовь, сострадание и нежность светились в его хороших, почти волшебных глазах».

Хотя о. Паисий называет себя человеком неученым, но убеждая неверующего профессора и доказывая ему, что наука в сущности вся основывается на вере, он обнаруживает довольно хорошее знакомство с наукою и с научными положениями и терминами.

Кончив говорить, о. Паисий начинает молиться. Профессор, опустившись на колени, «чувствовал, как какой-то ток, какая-то сила исходила из рук монаха (лежавших на его голове) и проникала чрез наружные покровы в его мозг, в его кровь, в его сердце... Он слышал, понимал и ощущал, что о. Паисий молится от всей своей души, ото всего своего сердца, страстно, горячо, искренно, с сильной и могучей верой, которая действительно способна двигать горами и творить чудеса».

О. Паисий не убеждает профессора окончательно, но предсказывает ему, что Господь обратит его, и расстается с ним с необыкновенною нежностью, обещая молиться за него ежедневно.

«Много ученых бывало у меня. И все больны одною болезнью», говорит о. Паисий профессору. И ко всем ним он относился, конечно, с такою же теплотою и лаской.

Теперь мы снова должны вернуться к г. Немировичу-Данченко. В двух своих романах: «На пути к счастью» и «Под звон колоколов» он дает нам полную картину одного мужского и двух женских монастырей – со всем их бытом и строем, начиная с игуменов и игумений и кончая послушниками п белицами.

Мужской монастырь изображается в романе «На пути к счастью» (Нива 1897 г.). Настоятель монастыря отец Варлаам, раньше блестящий Флигель-адъютант, ушедший в монастырь после тяжелой жизненной драмы, напоминает собою о. Дамаскина. Строгий и властный монах и начальник, он скоро привел в порядок монастырь, распущенный его предшественниками, смирил или разогнал не желавших покориться монахов и сумел найти других; расширил монастырское хозяйство, осушил кругом монастыря болота, не обращая внимания на препятствия, и завел в монастыре образцовый порядок и дисциплину, хотя поклонов и угодничества терпеть не мог. Через несколько лет его настоятельства монастыря нельзя было узнать. Теперь это было строгое и безупречное учреждение, куда шли все, кто не боялся подвига, жаждал спасения, а не покоя и безделья». «Он мало занимался собою – не до того было. Обитель захватывала его совсем. Поэтому и волосы его ложились назад серебряными космами, высоко открывая матовую белизну хорошо скроенного и умного лба с прямою линией бровей, обнаруживавших горячий и сильный темперамент... Отец Варлаам все делал быстро – и ходил и говорил. Ему точно всегда и везде было некогда. Он не объяснял, а приказывал, почему – до этого никому из подначальных людей дела не было. «Я за них в ответе» – оправдывался он... Тон его голоса был тверд и не допускал вопросов... Медленность он ненавидел везде и во всех. Случалось, идет по двору и замечает, что послушник слишком тихо сгребает снег. О. Варлаам сам отнимал у пего лопату и опускал ее только покончив дело... На лесных работах, в монастырском хозяйстве, на рыбной ловле – он не ограничивался одними приказами. «Что вы, святые отцы, точно мертвые, прости Господи» – и немедля брал у соседа топор, пилу или снасть – где и что приходилось, и давал тон работе, непременно ускоряя ее, насколько это возможно. «Тяну чек» он терпеть не мог». Говори скорее, ради Христа, не томи ты меня. В могиле наспишься, будет время отдохнуть, не бойся». Выслушивая вас и поняв в чем дело, он не давал вам окончить, а отвечал и распоряжался немедленно, «кипит, кипит наш о. игумен, шутили на его счет монахи – любой котел бы лопнул, а он все действует, дай Бог ему здоровья».

Обстановка отца игумена была самая простая. Только письменный стол и шкафы в его кабинете были завалены книгами. Но этот строгий и суровый на вод монах имел доброе и сострадательное сердце и никак не мог оставаться равнодушным к чужому горю.

Кроме настоятеля, автором выведены еще три иеромонаха: Антонин, Гермоген и Геронтий.

«Скорбный монах», как звали в монастыре о. Антонина, был прежде светским человеком, с университетским образованием. В монастырь привела его тоже жизненная драма, но только гораздо более страшная, нежели у о. Варлаама. Лишившись нежно любимой жены, оп едва не сошел с ума от горя. В это время ему суждено было узнать, что жена не была ему верна. Окончательно обезумевший от тоски и ревности, выдержавший нервную горячку, несчастный заставил своего счастливого соперника, бывшего притом его другом, принять американскую дуэль. Жребий лишить себя жизни выпал его другу. Тот убил себя, оставив после себя жену с новорожденным ребенком без всяких средств к жизни. Тогда только опомнился несчастный и понял, что он сделал. Он отослал все свои деньги несчастной вдове, а сам ушел в монастырь – и жил здесь уже десять лет. Но лютая скорбь, в которой смешивались и тоска по утраченном, и ужас по содеянном им, не оставляла его и здесь, как ни пламенно он молился; напротив, ему казалось даже, что сердце его с каждым днем болит все сильнее и сильнее. Грех его давно уже был отпущен его духовником, но сам себе простить его он не мог. Тоска доводила его даже до припадков. «Внешняя жизнь совсем не захватывала Антонина. Едва ли он даже давал себе отчет во всем, совершавшемся около. Видеть ее он видел, по не думал о ней и проходил мимо; так она и не оставалась в его памяти вовсе. Он строго исполнял все, что полагалось, по лучше чувствовал себя дома в келье, один, лицом к лицу с своими воспоминаниями, с своей тоской... Кроме нее, для него в жизни не осталось ничего. Игумен жалел скорбного инока и его лишь одного не посылал на тяжелые работы, назначив ему занятие в монастырской библиотеке и канцелярии. «Крутой характер непреклонного строителя и созидателя, один из тех, которые и на пустом месте ухитрятся поднять нечто способное потом выдержать целые столетия – невольно смягчался, даже более, умилялся, встречая такую полную затаенной тоски душу, какая была у Антонина» ...

О. Гермоген, (тип, напоминающий собою Урса из «Quo Vadis?» Сенкевича), напротив, был из простых. Он был фельдфебелем в образцовом полку при Николае I и теперь еще любил вспоминать, как его там муштровали, или, увлекаясь, показывал, как в его время маршировали. Ставил на клобук, точно на кивер, стакан с водой и отбивал «правой – левой», да так, что от одного угла двора до другого не расплескивал ни капли». За его громадную, нескладную фигуру и поистине медвежью силу монахи звали его медведем. «Ты как полагаешь – рассказывал он про себя – меня сам император Николай на правом фланге замечал. Бывало, как увидит, сейчас же: «а, это ты, дылда?» Про свою силу он говорил: «Меня Бог силой обидел. Ткнуться боюсь, как бы ненароком не сломать чего, потому по моему-то я легко, а от моей легкости у другого скулу вон выпрет». «О. Гермоген и фигурой напоминал медведя. Он был весь какой-то серый. Несмотря на годы, настоящей седины у него не показывалось, а косматую бороду и густые патлы волос сильно тронула проседь. Голубые глаза у него тоже выцвели, хотя также доверчиво и кротко смотрели на Божий мир из-под серых, грозно нависших бровей». В монастырь пошел он после нечаянно совершенного им убийства: «молодого рекрута – рассказывал об этом сам Гермоген – убил ненароком. Офицер кричит: «Харитонов, дай ему в шею». Разве я мог ослушаться? Толкнул со всей деликатностью, а у того становая кость пополам. Ну, суд оправдал, а только я николи забыть не мог». И со дня своего рукоположения в иеромонахи о. Гермоген каждое утро и вечер сам служил панихиду по убитом им рекруте. И так больно отдалось в душе этого громадного, но кроткого как дитя, человека это дело, что доселе, служа панихиду, он при словах: «и сотвори ему вечную память» чуть не навзрыд плакал. «Ведь я человека, человека убил, Господи!», с ужасом думал Гермоген. В монастыре Гермоген доселе исполнял нередко такие работы, что любому коню впору, и был предан игумену беззаветно.

«О. Геронтий, казначей, из разорившейся купеческой семьи – был настоящий картинный монах... Высокий, красавец – он издали, в толпе монахов, кидался в глаза необычайным благообразием... Геронтию было около пятидесяти лет, но ему нельзя было дать и сорока. В густой массе белокурых волос – ни единого седого, на гладком и правильном лице – ни морщинки. Серые глаза немного на выкате; мягкие, сами по себе волнистые, усы и борода, красиво и ровно падавшая на высокую грудь, делали его необыкновенно живописным в богатых ризах, когда ему приходилось служить соборне». Геронтий любил поесть и одеться хорошо, прыскался духами, любил сниматься и принимать картинные позы, но дальше этого его прегрешения не шли. Геронтий был очень умен и честолюбив. Но особенно умел он добывать деньги для монастыря. С этой стороны его ценил и по-своему дорожил о. Варлаам, хотя вообще и недолюбливал. Когда монастырю бывали необходимы деньги, Геронтий всегда умел добывать их. Очень уж умел он убеждать купцов и старух-помещиц, оправдываясь тем, что он приобретает не для себя, а для обители. «У меня то ведь, кроме одежи, ничего нет. Умри я сегодня, у меня ни синь пороха не останется». Тем не менее за излишнее усердие ему нередко приходилось получать нагоняи от отца игумена».

«Большой мастер о. Геронтий был по части завещаний... Дай ему настоятель волю – никто бы в округе не умер, не оставив своего достояния монастырю». Но тут отец настоятель останавливал его усердие уж без всяких церемоний, и праведные труды о. Геронтия пропадали даром».

«Короче, заключает автор, это был настоящий светский монах, и в католической стране ему бы цены не знали».

Есть в монастыре еще о. Спиридон. Этот – из академии. «Все, какие есть науки насквозь произошел – отзывается о нем о. Гермоген – какая звезда как называется, и почему сие важно – он не подумавши скажет».

Мужскому монастырю посвящен рассказ г. Икскуля «На покаяние (Московские Ведомости, 1896 г. №№ 102–105). Блестящий и образованный гвардейский офицер Канищев, ни с того ни с сего, выражаясь просто, задурил. Начав с разных вольностей и шалостей, он, под конец, наделал таких дел, что по личному распоряжению государя (Николая Павловича) был сослан на исправление в один из отдаленных монастырей. Посмеиваясь над своею ссылкою, едет молодой офицер в монастырь, с намерением донять и монахов своими проделками. Но в монастыре, к его удивлению, его оставляют жить на полной свободе, не принуждают к хождению в церковь, всячески заботятся о его удобствах, о его ссылке как будто даже и не знают, а на выходки и проделки его или не обращают внимания, или дают ему попять неприличие их с таким тактом, что ему, несмотря на его ненормальное состояние, становится совестно. В конце концов, под влиянием монастырской обстановки, бесед игумена я отчасти юродивого Мироныча, молодой офицер приходит в себя и искренно кается. Но светский мир ему теперь кажется уже настолько чуждым, а монастырская жизнь, напротив, настолько привлекательною, что он сам принимает монашество в том же монастыре.

Личность игумена–вполне идеальная. Это образец духовного отца и администратора. «Вся особа игумена производила самое выгодное, хорошее впечатление: простые, спокойные манеры, благообразная наружность, в которой как-то одновременно совмещалось выражение и ума и достоинства и доброты, задушевный голос, серебристая седина пышных волос и небольшой бороды, обрамлявших изжелта-бледное лицо – все делало этого старика симпатичным и с первого же взгляда обнаруживало в нем человека искреннего сердечного и разумного. В беседах и обращении с ссыльным и непокорным, а нередко и прямо дерзким офицером, игумен обнаруживает столько такта, кротости и ума, что мало по малу совершенно смиряет его строптивое сердце. Самый монастырь, видимо обязанный своим благоустроенным видом о. игумену, своею роскошною растительностью, своею доведенною до роскоши чистотою и порядком, производит впечатление настоящего цветущего оазиса среди бесконечной песчаной пустыни. Впечатление это еще более усиливается от тишины, благочиния и благочестия, царивших внутри монастыря. Весьма симпатичен тип и монастырского юродивого Мироныча – одного из тех «блаженных», которые не только называются такими, но и есть таковы на самом деле. К этому юродивому относится с уважением игумен, а его странные и порою, по-видимому, даже бессмысленные поступки оказываются нередко имеющими глубокий смысл.

Совершенно особый тип – иеромонах Антоний, исполняющий обязанности священника в одной из дальних крепостей, выведенный в романе г. Крыжановского «На берегу Черного моря» (Русское Обозрение 1897 г.). Потомок французских протестантов, бывший флотский офицер, он точно так же принял монашество после постигшей его житейской драмы. Прежде храбрый офицер, человек замечательно умный и настойчивый, неподкупно честный и прямой, он не задумывается смело обличать разврат, не обращая внимания на личности. Но с ним самим случается несчастие: он чувствует в себе влечение к молодой девушке, своей ученице. Нечеловеческие усилия, какие употребляет он, чтобы побороть это влечение, и беспощадное отношение его к самому себе – невольно трогают читателя.

В том же романе «На пути к счастью» г. Немирович-Данченко выводит и женский монастырь, с его игуменьей – матерью Клеопатрою и несколькими монахинями.

«Мать Клеопатра была из редкого между православными женщинами типа «устроительниц». У строгих раскольниц встречаются такие державницы, неуклонные и даже безжалостные по-своему ради цели, в святость и благо которой они раз навсегда уверовали. Несмотря на шестьдесят пять лет, игуменья не знала еще отдыха. Ее одолевали монашеские болезни... с места трудно вставалось, но она все это побеждала железною волею и такою разностороннею деятельностью, что при ней в обители никого другого не нужно было... Не даром Геронтий говорил про нее: «будь она мужчиною – римским папою сделалась бы». Она и в маленьком масштабе своем была известна далеко. Уже третью обитель она приводила в порядок, да так, что ее смело снимали с места и посылали на другое, зная, что дело и после нее прочно будет, не развалится. Она смотрела далеко вперед – «распорух», «роспуст» и ленивых так сбивала на свой образец, что они долго потом оставались верны ее указаниям. По мелочам она не расходовалась, сразу взглядом определяла корень зла и уже не колебалась вырвать его. На это у нее не было ни сострадания, ни страха иудейска. Ей все равно, чьи интересы задевались ее строительством, тем более, что сама когда-то принадлежала к высшему обществу, она, хотя и не любила вспоминать об этом, но связи свои сохраняла и поддерживала. В монастыре она не прощала только противленкам. Своеумок гоняла до того, что те разом понимали тщетную борьбу с игуменьей. Она казалась каким-то циклоном, шла вперед, точно подчиняясь не собственному произволу и ломая по пути все, что осмеливалось не преклониться перед нею... Мать Клеопатра нигде не терялась, на сильных мира смотрела властно... никогда не улыбалась и душой не вертела».

Местный преосвященный так отзывался о Клеопатре:

«Ей поручи армией командовать, так она тебе дванадесять язык, как жидовскую перину, по воздуху пустит – во все стороны пух полетит. Ей равной в Европе нет. Да и в Америках поищешь. Вон во Франции пишут светопреставления – все в Панаме прокрались, и никак они разобраться не могут: кому кого судить... Избери мать Клеопатру президентом – она бы их живо расточила. Кого куда – всякому бы надлежащее место нашла... Забыли бы и думать» ...

Кто бы ни приезжал в монастырь из богомолиц, непременно надевал черные платки. «У меня этого красного, зеленого, голубого да желтого чтобы не было» – раз навсегда объявила мать Клеопатра. «И буколек с челками терпеть не люблю».

Несмотря на всю свою суровость, мать Клеопатра была женщина сострадательная и легко трогалась чужим горем.

В монастыре и помимо матери Клеопатры были родовитые и образованные монахини. Такова напр. была мать Александра, бывшая княжна, доселе еще сохранившая связи. «Переписка ее с далекою знатью часто погружала простых инокинь в священный ужас, когда они видели у нее конверты с золотыми коронами и узнавали «откуда сие». Но смиренная монахиня ne кичилась этим и не желала никаких отличий. И ее, как и прочих, привела в монастырь жизненная драма.

Женский же монастырь изображен и в другом романе того же г. Немировича-Данченко³ – «Под звон колоколов». В противоположность предыдущему роману, здесь совсем нет выпуклых типов – изображается лишь общая жизнь монастыря, полная мира и благоволения. Состав насельниц монастыря разнообразен: есть здесь и ученые, и дворянки, и простые – но все они одинаково благочестивы, добры и чистосердечны. Есть, правда, между ними и такие, которые кажутся злыми и сварливыми, но это – лишь на первый взгляд и притом все это женщины больные и нервные. Мирная тишина и безмятежный покой монастырской жизни производят такое неизгладимое впечатление на душу воспитавшейся в монастыре героини романа, что она, после неудавшейся семейной жизни, тотчас же снова и навсегда поселяется в воспитавшей ее обители.

В романе г. Всев. Соловьева «Цветы бездны» (Русский Вестник, 1896 г.) выведена и еще игуменья – мать Нимфодора. Глядя на эту полную, румяную, добродушную и веселую женщину, никто не узнал бы в ней воздушную, хорошенькую, живую как ртуть, бессознательно кокетливую и соблазнительную светскую барышню, какою она была двадцать лет тому назад. Жизненная драма и потеря веры довели ее до покушения на самоубийство, но револьвер дал осечку. «И в тот же миг радость жизни охватила ее, и в тот же миг в ней вспыхнула теплая, отрадная вера. Она поняла, что надо жить и так жить, чтобы жизнью искупить весь прежний грех и прежнее неразумие, так жить, чтобы жизнью настоящею, приготовиться к настоящей смерти, за которою для нее теперь начиналась таинственная, лучезарная даль вечной жизни духа».

«Она продала имение, взяла деньги и пошла с ними в монастырь. Она выбрала монастырь не как тихое пристанище, а как поприще единственной доступной для нее живой деятельности... Незаметно усвоила она себе добродушную размашистость манер и некоторую простонародность речи. Она «поправляла» уже третью обитель, имела самые разнообразные обширные сношения, умела, как никто, привлекать пожертвования, заводила сиротские дома и школы, умела ладить со всяким начальством и в то же время творить свою волю. Она держала в строгости п повиновении свою «черную команду», по ее выражению, но была за то так же строга к себе – и «черная команда отлично это знала». Мать Нимфодора, правда, любила иногда поесть, любила и шипучий клюквенный морс, но за то по постам по целым неделям выдерживала себя лишь на хлебе и воде.

«И она стала счастлива... Мысли о смертном часе не страшили ее, а, напротив, только бодрили, только заставляли еще неустаннее и сердечнее делать дело здешней жизни, дело радостной любви к ближним – поить, кормить, отогревать и утешать всех, приходящих с нею в соприкосновение».

В том же романе мимоходом выведен тип другой игуменьи, предместницы матери Нимфодоры.

«Матушка Анастасия вдовою была, образованная такая, светская, в Смольном институте училась. Дочки своей единственной она давно уже лишилась, с горя этого и в монастырь пошла... У себя она воспитывала одну сиротку – и учила ее всему, даже по-французски выучила. Она все, бывало, по-французски... даже и так, что, забывшись, французские молитвы читала – и очень дорожила книгою «Сhоix d’ouvrages mystiques».

В романе «По новому пути» г. Данилова мы знакомимся с монахиней Ларисой. Мать Лариса – из духовных. Это – простая, скромная, благочестивая и трудолюбивая монахиня. Один светский знакомый убеждает ее прочесть «Евгения Онегина». Она читает и так как ей нравится Татьяна – она записывает ее в поминанье; но от дальнейшего чтения отказывается наотрез, да и за прочитанное хочет каяться духовнику.

Как картина не бывает без фона, и за центральными фигурами нередко виднеются на ней в отдалении другие, менее крупные, так и в литературных произведениях, кроме главных героев, обыкновенно выводится немало второстепенных и третьестепенных, обрисованных двумя тремя штрихами. И в разбираемых нами произведениях, как мы уже и упоминали, встречается немало таких типов – монашествующих лиц. Есть здесь и схимники, и печальники, и молчальницы и подвижницы: есть даже и юродивые – известный уже нам юродивый Мироныч, поющий у себя в келье все церковные службы, причем, при панихидах, покойника изображает у него продырявленная картофелина – земляной плод, символ земного существа; Авраамий, который не нравящимся ему людям (а не нравятся ему люди дурные) кричит: «уязвлен будеши», а несвязными словами делает меткие характеристики, – этого можно увести, только сказав ему, что за ним сын его Иаков пришел («На пути к счастью»); юродивая Ирина, постоянно ожидающая жениха (евангельского). И опять мы должны сказать, что все это искренно благочестивые, смиренные, простые и добрые люди, желающие лишь одного – спасения себя и ближних. Два-три мелких немного карикатурных типа (матери Ирины «Цветы бездны», игумена «По новому пути» г. Данилова) слишком незначительны. Некоторые обители очень бедны: крыши покрасить не на что, стены облупились, а трапеза у монахов крайне скудная, чай пьют они без сахару– «для скусу» рябину кладут – но не унывают и не ропщут, надеясь на милость Божию. Иные монахи уж, пожалуй, слишком строги: находят неприличным даже держать в кельях цветы.

«Как бы это сказать? Греха собственно нет, а напрасный помысел может быть – рассуждает по этому поводу один монах («Волчья сыть») – потому иноку полагается презирать внутренняя. Сегодня цветок, завтра – лепообразные покровы, а послезавтра – Господи спаси – и прельстительным ликом соблазнишься. Дьявол-то ведь лукав. Он не то чтобы сразу тебя грехом оболок. Он, пес, терпелив тоже, ждать умеет! Издали подходит – сначала мизинчиком тебя поманит: творение де Божье – полюбуйся, сколь оно прекрасно: а только ты рот разинул, ан он уж тебя и за полу держит. Моя де добыча – ликуй ад, и рыдайте праведники». – Немало надоедают монахам и барыни – из числа таких, которые «не для совести или угрызения ездят, а больше от праздности и для многоглаголания». «Шелковыми хвостами треплются, ходят по кельям победоносицами, и глаза у них как луковицы» – характеризуют таких монахи. Отец Гермоген, по своей простоте, не стерпев, вывел одну такую посетительницу вон из монастырского коридора, за что и был послан настоятелем на целый день корчевать пни в монастырском лесу. «Силы тебе, я вижу, некуда девать; сказал ему при этом настоятель». Это наказание, впрочем, Гермогена нисколько не огорчило, так как всякое послушание он принимал и исполнял с радостью, а корчевать пни ему, при его страшной силе, было даже очень любо.

Перейдем теперь к рассмотрению типов белого духовенства.

Белому духовенству в светских журналах за 1896–97 годы посвящено не менее двадцати повестей и рассказов, причем наибольшее внимание оказывается священникам. Это и попятно, так как священник есть главный представитель белого духовенства. Здесь есть самые разнообразные типы священников – старых и молодых, городских и сельских, с обыкновенным, семинарским образованием и с академическим – «академиков», как их обыкновенно и не совсем правильно называют. Мы начнем свое обозрение с старых священников и прежде всего с городских.

В этом отношении первое место должен занять старый священник магистр, выведенный, правда, мимоходом, в повести г. Чаева «Подспудные Силы» (Русский Вестник 1897 г.). Это – горячий и образованный человек, читающий в подлиннике немецких классиков и ведущий с одним светским господином горячий и даже ожесточенный спор о Гете, которого он упрекает в узости и односторонности взглядов. От этого священника (как о от самого автора повести) веет пятидесятыми и даже сороковыми годами, с их любовью, к сожалению, утрачиваемою теперь, к отвлеченным философским воззрениям...

В романе г. Стахеева «Духа не угашайте» (Русский Вестник 1896 г.) читатель знакомится с о. Максимом, священником одной из церквей московского Замоскворечья, простым и добрым стариком.

«Когда-то высокий, полный и широкоплечий, с румяным лицом и черной густой бородой, теперь сгорбившийся и осунувшийся, он, под тяжестью лет и житейских непогод, утратил прежнюю полноту и, казалось, даже ростом стал ниже. Густые, темные волосы, когда-то тщательно заплетавшиеся на ночь в косички и волнистыми кудрями, ниспадавшие на плечи, теперь уже не заплетались и не красовались на его плечах, уступив свое место широкой лысине во всю голову и повиснув жалкими остатками кой-где около висков и на затылке. Борода ему тоже изменила, поредела и побелела, а по лицу легли глубокие морщины.

«Но старея и ослабевая телом, он был бодр духом, характер его как в дни молодости, так и теперь был спокойный и ровный, и наклонность пошутить, сказать острое, безобидное для других слово и посмеяться – чаще всего над самим собою – по-прежнему не оставляла его.

«В дни молодости, по нестяжательности своей и неумению хорошо устраивать житейские дела, он, будучи академиком, получил приход в отдаленном и бедном селе и робил там более десяти лет, пока не был замечен самим митрополитом Филаретом, признавшим его достойным перевода в Москву».

«У отца Максима домик небольшой, одноэтажный, в три окна на улицу. Тяжеловесная мебель красного дерева еще более стесняет маленькое помещение, однако чистота везде беспримерная, на полах коврики-дорожки, несколько отцветшие и пострадавшие от времени, на окнах тюлевые занавесы, в переднем углу, как быть следует, лампада перед образами и столик-угольник с полочками, заложенными книгами; перед диваном – большой круглый стол, покрытый вязаной белой скатертью; в растворенную дверь соседней комнаты видны тоже образа в углу и горящая лампада» ...

Отец Максим хотя уже вдов, но не одинок, – У него живет овдовевшая тоже дочь с малыми детьми. Бывало, сидит отец Максим в заде с гостем, а дети кричат и плачут в соседней комнате. Отец Максим некоторое время хмурится и покачивает головой, наконец, громко говорит:

«Эй, вы там, Петровичи и Петровны, умолкните! Вот я вас всех по углам расставлю, ...

Но шум вместо того, чтобы затихнуть, увеличивается, пока мать не водворяет порядок

«Не без шуму у нас иногда, – замечает о. Максим, обращаясь к гостю, – сироты мои, «сии птенцы гнезда Петрова», народ беспокойный».

О. Максим принимает близко к сердцу интересы своих прихожан и старается мирить ссорящихся.

Несколько похожий на о. Максима, но более подробно и определенно очерченный тин выведен в повести г. Данилова «По новому пути», – в лице о. Андрея, старшего священника женского монастыря в одном захолустном городке. О. Андрей – пожилой, благочестивый и серьезный священник. «Это был не высокий, видный человек, еще не старый, хотя в длинной темной его бороде была уже сильная проседь. В манерах его выражалось своеобразное достоинство, особенно когда он, выходя куда-нибудь, несколько в бок вскидывал голову точно, чтобы поправить длинные волосы, которые в свое время были у него очень хороши. Он говорил медленно, но очень звучно и ясно, точно стараясь овладеть всем вниманием того, к кому обращался, и благосклонный его взгляд бывал иногда так пристален, что от него неловко становилось. Он прошел суровую жизненную школу и много видал на своем веку».

«Жизнь всякого пастыря церкви не нерадивого, не равнодушного – есть борьба, борьба тяжелая!» – говаривал он. Любимые его слова, которые он произносил с необыкновенною отчетливостью и выразительностью, были: «Господь просвещение мое и Спаситель мой – кого убоюся?» ... «Когда о. Андрей в первый раз в жизни должен был служить обедню, его за сутки трясла лихорадка при мысли об этом; он не спал ночь. Пред алтарем он стоял дрожа и пламенея; слезы катились из его глаз от страха и радости, и он не замечал их. И потом иногда, при его последующем служении, воспоминание об этом первом мерцало перед ним не всегда достигаемым, таинственным счастием» ...

О. Андрей – человек умный, рассудительный и искренний, образцовый семьянин и хозяин. Он очень любит просвещение, любит говорить и говорит хорошо. Он все видит, что делается дома – даже когда занят; без его ведома ни одна ленточка не покупается дочерям. Прихожан он не теснит и не вымогает, очень тяготится сборами с них (в этом отношении он даже горд); любит одолжать, когда можно, хотя денег даром тратить не любит.

Семейная жизнь отца Андрея, спокойная и вместе без устаивая, отрезвляющим образом действует на молодого петербургского аристократа Бегичева, наскучившего Петербургом и приехавшего служить сюда. «Ему было тепло, отрадно и ново следить за этою, совершенно ему чуждою, семейною жизнью. То она изумляла его, то казалась прекрасною, как идеал, и потому не натуральною. В ней не было ни суеты, ни разочарования, ни ссор, ни праздности. Они все повиновались какому-то внутреннему и недоступному Бегичеву закону и во всяком случае неизвестному ему, и временами ему казалось, что он понимает чувство блаженства, которое испытывает отец Андрей, возвращаясь от вечерни в свою семью к ужину и переживая с нею недолгие минуты отдыха. Вся семья за круглым столом старинного красного дерева: подняв от Церковным Ведомостей голову с очками, сдвинутыми на лоб, и подперев кулаком лицо, смотрит отец Андрей поочередно на всех своих, с любопытством слушает, что они говорят, вставляя свои короткие замечания. В чем был такой покой согласной жизни между мужем и женой? их взаимное послушание и доверие? Неужели они еще любили друг друга?.. Случалось, попадья разгорячится, разворчится – в семейном быту чего не бывает, – отец Андрей ее никогда не прерывал, пока она сама не перестанет. – «Ну что, – проговорит, когда она замолчит, – все сказала? кончила? Ну, теперь полно!» И за это полно она никогда не переступала – все кончалось этим словом».

В большей части разбираемых нами повестей и рассказов выводятся типы смешанные –и старого, и молодого духовенства. Таков, например, роман Марка Басанина (псевдоним) из жизни тоже городского или, правильнее, пригородного, кладбищенского духовенства – «Новоселковское кладбище» (Новое Время 1897 г.). Писательница, пишущая под этим псевдонимом, уже не впервые выводит в своих произведениях духовенство. Назад тому года два она дала публике рассказ «Академик», где студент духовной академии, теперешних времен, пресерьезно рассказывает, что у них в академии и лекции читаются, и диспуты ведутся на латинском языке. В «Новоселковском кладбище» выводятся три священника: настоятель – о. Петр, «ранний» (второй) священник – о. Феофил и преемник его – «академик» о. Анемподист. Старший из них по возрасту – о. Феофил, служивший в сане священника около сорока лет.

О. Феофила читатель не застает уже в живых: его только что похоронили, и знакомится с ним из дневника кладбищенского диакона Силы Фавматургова. Вот как изображает в своем дневнике этот последний своего учителя в благодетеля, как он называет о. Феофила.

.. «Все говорят, что Феофил был праведник, что такого уже не нажить, и вообще все хвалили покойного. Да и как не хвалить? Воистину редкостный был человек, и я, по своему малому разуму, не иначе, как за святого его почитаю...

... Сколько раз принимался я писать о Феофиле и всегда желалось мне с точностью изобразить сего человека. И ничего не выходило, и я разрывал написанное. Чувствую, что нет у меня ни разума, ни красноречия, ни умения, чтобы достойно повествовать о столь высоком предмете. Но буду говорить, как умею. Сей Феофил был старец лет семидесяти, роста малого, сложения худощавого. Лицо же имел столь благообразное и кроткое, что умилительно и приятно было на него смотреть, а глаза не тусклые старческие, но ясные и зоркие, и, казалось, когда их обращал он на кого, то проникали в самую душу. На нашем кладбище он священствовал без малого сорок лет, и я, при поступлении моем, застал его еще бодрым и здоровым, но уже одиноким. Была у него жена и трое детей, и всех он схоронил. И долго грустил, и печалился, и не мог утешиться. Об этом сам мне рассказывал. И только тогда успокоился, – говорил он мне, – когда смягчилось сердце мое и умудрился ум мой и понял, что все люди добрые и братья мне, и дети все – мои дети. Детей же любил нежно и, не приласкав, не пройдет, бывало, мимо. Которого увидит в лохмотьях, того оденет, который голоден – накормит, а в карманах у пего в подряснике всегда водились бублики и сласти для ребятишек. Доходы свои он распределял так: малую часть брал себе, сколько на прожитие потребно, а остальное делил пополам. Половину клал в кружку для бедных, а другую всю раздавал без остатка, кому придется, кто попросит и сколько у него на тот раз случится. И таким-то образом, когда умер, оказалось всех денег у него тридцать рублей, что приготовил себе на погребение. Эго после сорока то лет священства...

... Хотя на письме и не горазд я выражаться, оттого не меньше люблю покойного и чту память его, а сии чувства пламенными литерами написаны в сердце моем, и оные, знаю, запечатлелись там до конца дней моих».

Из дальнейших воспоминаний диакона Силы Фавматургова оказывается, между прочим, что о. Феофил не мог допустить, чтобы какому-либо покойнику, привезенному на кладбище, не была сделана встреча. Если неделя была о. Петра, и ему не хотелось делать встречу, – ее делал сам о. Феофил. Хотя Сила живет с о. Феофилом в одном доме, и квартиры их разделены лишь тонкою деревянною перегородкой, тем не менее он никогда не слышит голоса о. Феофила. Не боялся Сила, когда ему приходилось служить с о. Феофилом, и опоздать к службе, так как он не взыскивал и начинал службу один.

Что касается настоятеля кладбища о. Петра, то автор не делает никакой характеристики его, и о нем трудно сказать что-либо определенное. Эго – немолодой уже священник, исправный требоисправитель, человек серьезный в даже сухой, хотя и не всегда, скуповатый, но честный.

Совсем иначе обстоит дело относительно «академика» о. Анемподиста. С этим молодым человеком читатель знакомится еще в то время, когда он, еще будучи холостым, ездит отыскивать себе невесту. И нельзя не сказать, что тип Анемподиста приближается к карикатуре. Вот как описывается автором его наружность. «Молодой человек, маленький, худощавый, белокурый, голубоглазый, длинноносый, с тонкими губами, с жидкою бородкой клином и рыжеватыми усиками, с большими и красными, костлявыми руками». Сидит он, согнувшись в три погибели и как-то боком, стараясь занимать как можно меньше места. Он находится в безусловном подчинении у своей матери, грубой, злой и сварливой старухи, которая помыкает им как мальчиком, называет дураком и бесцеремонно обрывает, когда тот говорит, что не желает жениться на некрасивой, или совестится ехать свататься в совершенно незнакомый дом. На вопрос матери он даже не говорит: нет, а: «никак нет». Приехав к родителям невесты, он до того теряется, что не может слова вымолвить от смущения и сидит весь красный».

Но насколько смешон Анемподист в роли жениха, настолько несимпатичным является он сделавшись священником. Куда деваются неловкость и застенчивость, а вместе с тем и излишняя совестливость. О. Анемподист – человек исполнительный, аккуратный и сдержанный, но холодный и черствый. Диакон Сила говорит о нем, что он – человек в себе заключенный и необщительный, и всегда серьезный и как бы чем-то недовольный. Простодушный Сила полагает, впрочем, что это у Анемподиста от излишней учености. Когда у о. Анемподиста серьезно заболевает жена, он сначала не хочет посылать за доктором; наконец, приглашает, но дешевого и плохого. Жена умирает – он не обнаруживает никакого горя и тотчас же (как и о. Андрей младший в рассказе Забытого «Велено приискивать»), собирается принимать монашество. По этому последнему поводу диакон Сила говорит, что о. Анемподисту лучше бы прямо идти в монахи, а не жениться.

В небольшом, во живо написанном очерке г. Соколова «После святок» (Русское Обозрение январь 1897 г.) выводится типичная фигура старого сельского священника, благочестивого и простодушного старца. Он так сжился с церковью и с своими священническими обязанностями, что для него мало заметна разница между церковью и домом: он и дома ведет себя, как в церкви, и в церкви иногда немного по-домашнему.

Иногда, облачаясь пред богослужением и читая положенные при этом молитвы, дед (так называет его автор рассказа) прерывает их замечаниями и указаниями, обращенными к причетнику или церковному сторожу. Но это происходит у него отнюдь не от небрежения (о нем не может быть и речи у этого состаревшегося в храме и проникнутого святостью его священнослужителя), а от слишком уж большой близости к храму и от частой невнимательности и забывчивости причетника и сторожа. Конечно, и старость сказывается здесь.

Вот идет дед в церковь, к вечерне.

«Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему» ... «Вот, вот, сколько раз твердил я этому, как его... Абраму, чтобы была туг щетка или веник, а то вон и ноги нечем обместь», говорит дед...

«Боже очисти мя грешного и помилуй мя», – молится дед пред алтарем и в алтаре – «Давай огня» ...

Дед смотрит в устав, водя по строкам пальцем и говоря вполголоса, протяжно:

– Поставим стихов, стихов... сти...хов. Что, не загораются. Сколько раз говорил, чтобы клал спички в сухое место. Возьми из печки огня. Стихов... стихов... Где же это я потерял? – Он отходит и надевает епитрахиль – Господи помилуй, Господи помилуй, о, Господи помилуй! Пришел что ли Василий (дьячок)? усталым голосом спрашивает дед. Поди, отыщи там в часовнике вечерню, или нет: подай ризы. Не эти, ох, не эти, это – пуды, давай Михевнины (дар одной прихожанки) – полегче...

Дед благословляет ризы и целует крест на них – «Священницы Твои облекутся в правду и преподобнии Твои... ой, ой, ой... вот она, поясница-то: как повернешься неловко, так она и того» ... На клиросе глухо откашливается дьячок, шумно ворочая листами Следованной Псалтири. Дед, облачившись, выправляет бороду из-под риз, обеими руками приглаживает волосы, полуоткрывает на престоле покров, целует престол. Взгляд его падает на семисвещник: «Эка у тебя полыхает как лампадка, что ты огонь-то так распустил».⁴

Потом он шумно, в два приема, отдергивает завесу, откашливается, говорит: «Благословен Бог наш!» и вечерня начинается» ...

Но зато дома он так строго и ревностно выполняет все, что он должен делать по уставу, как будто он не у себя дома, а все еще в церкви. Более торжественные евангелия он доселе ее может читать без слез.

Дед близко принимает к сердцу интересы своих прихожан.

– Что, Улияеа, твой-то все пьет? – спрашивает он, например, одну из прихожанок.

– О-о, кормилец, так пьет, так пьет, лопнуть хочет. Воздыху в винище не знает... Ты бы, кормилец, пришел так-то, да потазал его маленько, все бы он тебя то посовестился... а?

– Приду, приду.

– То-то, приди, родной... приди».

Дед настолько беден, что доселе не имеет своей лошади и, чтобы отвезти внука в город, в училище, должен каждый раз просить лошадь у прихожан. Тем не менее он дает взаймы прихожанам и только добродушно подсмеивается, когда жена напоминает ему о неисправности должников.

– Чтой-то, отец, какой ты беспамятный – у тебя хоть весь дом растащи, – упрекает его жена.

– Глупая, не помнишь-то греха меньше... Блаженнее есть паче даяти, нежели приимати.

Тип доброго пастыря и учителя народного выведен и в маленьком рассказе г. Миллера «Пчелы» (Исторический Вестник апрель 1896 г.). – Симпатичный старичок – о. Алексей («Из далекого прошлого» г. Северина – Русский Вестник 1897 г.) и о. Николай («Повесть давних лет» г. Засодимского–Русская Мысль 1897 г. июль-август), ректор духовной семинарии и смотритель духовного училища («Живая жизнь»).

Перейдем к рассказам из жизни духовенства г. Потапенко. Отношение этого писателя к духовенству и его манера писать заслуживают того, чтобы сказать о нем несколько предварительных слов.

И.Н. Потапенко (род. в 1856 году, в Херсонской губернии) – сын уланского полка офицера, сделавшегося потом священником. Учился он сперва в Херсонском духовном училище, где при нем совершилось преобразование бурсы (свои воспоминания об этом преобразовании он изложил в очерках: «До и после»), затем в Одесской духовной семинарии, из четвертого класса которой вышел и поступил в университет. Будучи довольно знаком с духовенством, г. Потапенко часто выводить его в своих рассказах –настолько часто, что иногда повторяется. Вообще он относится к духовенству доброжелательно; но отсюда отнюдь не следует, чтобы в его рассказах фигурировали одни лишь положительно – добрые типы духовенства – у него встречаются типы духовенства и противоположного свойства, но основное свойство таланта г. Потапенко – незлобивый и безобидный юмор – и его манера – выставлять дурных людей вообще в смешном виде иди как-либо иначе смягчать краски – делают то, что выводимые им дурные люди не производят очень тяжелого впечатления. Изображая духовную среду со всех сторон, но не зная ее как следует, он иногда допускает несообразности, на которые ему неоднократно и указывала критика.

Другая особенность отношения г. Потапенко к духовенству заключается в том, что он почти всем своим героям из духовной среды дает чересчур уж церковные фамилии: Трикратов, Асмодеев, Маккавеев, Лауданов и т. п.

В последнее время г. Потапенко видимо заинтересовали те браки в среде духовенства, которые совершаются наскоро – это именно в тех случаях, когда молодые люди, получив священнослужительские места, должны приискать себе невест и жениться в самом непродолжительном времени. Это явление действительно существует в духовной среде, но оно совсем не так обще, как это представляется у нашего автора⁵. А у него такой именно порядок является чем-то совсем неизбежным. Вот как описывает его один из его героев:

... «Ведь он знает, как это делается, и представляет себе всю картину. Дядя пороется в памяти и вспомнит, что в селе таком-то, у такого-то батюшки есть дочь, а может быть, и две и три – тем лучше, больше выбор, и пояснит: у него хороший приход, притом же он и землю засевает, столько-то десятин, значит, и деньги есть, а, следственно, можно будет взять тысчонку-другую на первое обзаведение. Этих сведений будет совершенно достаточно. Дядя возьмет наемный экипаж, они сядут вдвоем и поедут. Ну, вот, они приехали. Девицы прячутся, наряжаются, а, появившись, краснеют и конфузятся. В сущности, в душе они уже радуются, они уже понимают, что приехал жених. Начинаются общие разговоры. Сидят все вместе часа три и толкуют Бог знает о чем, что никого не интересует. Это делается для приличия. Нельзя же сразу людям, которые никогда до сих пор не видали друг друга, начать переговоры о женитьбе. Но и это время даром не прошло, и дядя успел уже кое о чем пошептаться с родителями. Тут его незаметно оставляют с глазу на глаз с девицами, он делает выбор, знакомятся, сближается. У нее оказывается что-нибудь особенно красивым и привлекательным: глаза хороши или ротик, или коса до земли – у каждой женщины есть что-нибудь привлекательное, и он все будет смотреть на то, что у нее лучше всего, чтоб обмануть себя и в какие-нибудь полчаса оказаться влюбленным. А между тем надо торопиться: скорей, скорей, время дорого. Эго говорит взгляд дяди, который случайно заходит сюда. Он уже переговорил с родителями и тихонько сообщает ему на ухо: тысячу рублей, да пару лошадок выторговал, а у нее полный гардероб, белья двенадцать перемен и еще кое-что. Девица с образованием, кончила епархиальное, даже на фортепьянах играет, чего думать? объясняйся! И вот они вдвоем. Как-то все вдруг исчезли, и он, словно под влиянием какого-то внушения, торопливо объясняется; не договаривая фраз и путаясь, он рассказывает, в чем состоит его цель, знакомит с своими данными, называя приход и доходность его, и делает предложение. Девица, конечно, ссылается на родителей, а родители предложение принимают, потому что выдать девицу замуж всегда приятно, всегда облегчение для семьи. А через три дня их венчают... («Живая Жизнь»).

К этой картине нужно добавить только то, что если в одном месте дело почему-либо не слаживается, жених с своим сватом едут дальше, где повторяется точь-в-точь та же процедура; отсюда – еще дальше, до тех пор, пока, наконец, цель поездки не достигается.

Нужно заметить еще и то, что во всей этой картине нет и следа какой-либо насмешки или глумления. Изображается лишь обыкновенная житейская сцепа, несколько только приправленная обычным добродушным юмором г. Потапенко. Ведь как же иначе и делать, если в самом деле нужно в несколько дней найти невесту и жениться? Нет ничего ни дурного, ни смешного и в том, что за невестой просят кое-что из приданого. Ведь будущие молодые должны сейчас же начать вести хозяйство, а у него нет ничего. Как же жить и вести хозяйство, ничего не имея? При том же наш автор неоднократно говорит, что подобные браки зачастую оказывались счастливыми, и так экстренно повенчанные молодые мирно и прекрасно проживали жизнь.

На эту именно тему написаны два («Счастье по неволе» и «Судьба») и отчасти третий («Живая Жизнь») из четырех, подлежащих нашему рассмотрению рассказов г. Потапенко. Два первые, относительно которых на основании заглавия и первых страниц можно безошибочно сказать, чем они окончатся, весьма сходные по содержанию, написаны еще и на ту тему, что в то время, как все безумно и ожесточенно гоняются за счастьем, бывают и такие люди, за которыми счастье само гоняется. Вот содержание рассказа «Счастье по неволе» (Исторический Вестник 1897 г., январь-июль).

Молодой человек, только что окончивший курс духовной семинарии («богослов»), Егор Маккавеев, получает священническое место и должен немедленно жениться, так как через несколько дней назначено уже его рукоположение во священника. Между тем у Егора не только нет невесты, но даже нет никаких родных, нет даже и знакомых. Он все время своего ученья безвыходно прожил в семинарии. В практической жизни он до того неопытен, что вне семинарии буквально шагу боится ступить и не понимает самых простых житейских отношений. Ректор семинарии дает ему денег на дорогу, так как у самого Маккавеева, понятно, нет и не бывало ни копейки, и отправляет его в один уездный городок, к соборному диакону, тоже Маккавееву – в единственной надежде – не окажется ли тот родственником Егору. Надо же куда-нибудь девать его, так как самому Егору деваться совершенно некуда. По дороге, на пароходе Егор знакомится с дьяком (дьячком) Евтихием (точнее сказать – сам Евтихий знакомится с Егором) и его двумя дочерьми, причем старшая из н их – Вера – очень нравится Егору (вообще не видавшему доселе женщин вблизи), который в свою очередь нравится ей. Дьяк и его дочери принимают (и совершенно бескорыстно) в Егоре самое живое участие и приводят в некоторый порядок его весьма непрезентабельный костюм, для чего дьяк тратит все бывшие у него деньги.

Соборный диакон, о. Гурий Маккавеев, сначала встречает Егора довольно-таки неприветливо, но, узнав, что он «богослов» и назначен на место, да еще на хороший приход, сразу меняет тон. Родственник ли он в действительности Егору, это и им обоим, и читателю до конца рассказа так и остается неизвестным, но только о. Гурий действительно принимает в Егоре близкое участие. Оказывается, вдобавок, что о. Гурий настоящий сват: он возит по уезду ищущих невест молодых людей, делая это без всякой корысти, единственно из любви к искусству. Наняв извозчика, Маккавеевы немедленно пускаются в путь. Возя их таким образом по уезду, автор дает нам небольшую галерейку типов: батюшек, матушек и их дочек. Но тут неожиданно встречается некоторое отступление от программы. Егору, который, несмотря на свое полное практическое младенчество, оказывается очень (даже, пожалуй, чересчур) здравомыслящим юношей и у которого в голове, вдобавок, все время сидит Вера (девушка действительно во всех отношениях прекрасная), не нравится ни одна из невест, так что о. Гурий, наконец, начинает приходить в отчаяние. Да и есть отчего: через два дня рукоположение, а невесты все пет. Такой незадачи с о. Гурием никогда еще не случалось. От этого даже может пострадать его репутация свата. Он начинает серьезно подозревать, что у его богослова в голове что-то неладно. Дело кончается тем, что Егор буквально убегает тайком из одного слишком уж гостеприимного дома к Евтихию, куда за ним приезжает и Гурий, сватается, все-таки при содействии о. Гурия, к Вере, женится на ней и затем становится священником. «И может быть, заключает свой рассказ автор, во всей губернии не было такого счастливого иерея, каким стал настоятель Окуневского прихода, отец Егор Маккавеев». Нужно прибавить в заключение, что, несмотря на некоторые несообразности, рассказ написан чрезвычайно живо и с большим юмором.

Типы священников в этом рассказе некрупны. О. Софоний Асмодеев – большой хозяин и состоятельный человек. Имеет двух дочек, из которых прежде желает выдать непременно старшую. О. Пафнутий Трикратов – очень добрый и мягкий, и совершенно незаметный человек в доме, где всем заправляет матушка. Этот готов отдать любую из своих шестерых дочерей – за какую прежде посватаются. Большого внимания заслуживает только о. Серапион, прекраснейший человек, по под влиянием семейного несчастия (жена у него во время оно сбежала с офицером, хотя потом и вернулась) начавший пить запоем. В пьяном виде он даже буйствует. Придя в себя, он совершает все накопившиеся за время его запоя требы, даже освобождая от них дьячка.

«Протрезвления отца Серапиона терпеливо ожидали на деревне. Никто не протестовал, никто не собирался на него жаловаться и требовать справедливости. Мужики любили о Серапиона за его кротость, простоту и доброту, с которой он относился ко всем, когда был трезв, и все прощали ему. Кроме того, ведь это здесь, на этом же приходе, случилась с о. Серапионом та трагическая история, которая испортила ему всю жизнь, и многие мужики были свидетелями его драмы; это тоже принималось во внимание, и мужики говорили между собой:

– Это и простому человеку, ежели с ним случится, великое горе, а батюшке так даже особенно... С этакого горя не то что запьешь, а на стену полезешь».

Таков же сюжет и рассказа «Судьба» (Нива_, 1896 г. №№ 49–52). Здесь только дело решается гораздо скорее. Исключенному из семинарии молодому поповичу Василию, юноше ленивому и беспечному, но неглупому и с сердцем, и вдобавок мечтательному, по ходатайству благочинного, большого приятеля его отца, преосвященный дает дьяконское место. Рукоположение назначено через несколько дней, а до этого времени нужно найти невесту и жениться. Мать Василия хочет женить его на дочери богатого гончара, отец хотя и не одобряет такого брака, но и не противиться, но самому Василию заочно правится дочь дьякона сиротка Лизонька Благоволенская, которую сватает ему соседний священник о. Мартирий. И несмотря на то, что в голове Василия, кажется, от роду не было ни одной мысли, он ловко успевает отделаться от дочери гончара и женится па Лизоньке.

Об о Якове (отце Василия) читатель узнает из этого рассказа только то, что это пожилой, рассудительный и осторожный человек. Гораздо рельефнее обрисован о. Мартирий. Это молодой еще человек, но уже вдовый. От тоски он стал даже выпивать иногда. «Не знаю, за что Бог покарал меня – жену отнял, печалуется о. Мартирий. Трудно мне, очень трудно! Тоска берет, холод душевный, оттого и выпиваю». Но при всем том о. Мартирий человек очень добрый и бескорыстный: дом его полон бедных родственниц и их детей, и всех их он содержит. Сиротку Лизу, которую он же и приютил у себя, он, при выходе ее замуж, награждает, чем может. Намерение матери Василия женить последнего на дочери богатого гончара встречает с его стороны решительное осуждение. «Стыдно вам, Марина Лукинична, двояко стыдно, упрекает ее о. Мартирий. Как будто вы не прожили жизнь и не знаете, что всего важнее в брачном сожитии, гонитесь за богатством... Что в нем, в богатстве? Мы тоже, когда женились, были бедны, как церковные мыши, а что мы взяли у своих тестьев? Сами знаете: столько, чтобы можно было венчанье справить, да первую рясу, да первый кафтан. А с голоду не померли, напротив – весьма даже теплые гнезда свили себе и благоденствуем. Так-то.»

В романе «Живая Жизнь» (Мир Божий 1897 г.) тоже нет крупных типов священников. Одно из видных действующих лиц – о. Серафим Лауданов – рассудительный добродушный старичок и чадолюбивый отец. Для счастья своей единственной дочери Вареньки он, на старости лет, даже бросает приход, на котором состарился, дом и хозяйство (а хозяйство у него очень большое) и едет доживать свои дни в Петербург, в котором доселе никогда не был. У него есть деньги и библиотечка, в которой есть очень редкие книги.

Другое из действующих лиц – городской священник, о. Лаврентий Щедротов – хороший, добрый и веселый человек. Он с женою любят пожить хорошо и потому денег не имеет. Тем не менее он сейчас же принимает к себе осиротевшую семью своего умершего брата и вместе с тем начинает понемногу уплачивать ей деньги, которые он был должен покойному брату, хотя об этом долге, кроме покойного и его, никто и не знал.

Кроме этих, в романе есть еще один тип, весьма интересный и симпатичный – молодого сельского священника о. Василия Чеботенко. В семинарии Чеботенко был самым заурядным учеником и совсем незаметною личностью – учился исправно, был хорошим товарищем – и только. Но когда поступает он на приход, невежество и нищета народная так его трогают, что он всего себя отдает пароду.

«Нельзя смотреть спокойно на этот народ – поясняет он одному из своих бывших товарищей. Уж, кажется, я не очень учен, даже книжка посторонней не любил читать, знаешь ведь, а как посмотрю на них, то кажусь себе каким-то великим ученым. Уж такая темень, такая темень! И когда живешь тут, так нельзя спокойно спать. Тому надо дать совет, другому и делом помочь... Иначе нельзя. А они идут, как мотыльки на свет, всякий со своей нуждой. Когда в семинарии был, думал я, что сокровища соберу на хорошем приходе, а тут, вижу, не до сокровищ. И приход хорош, а все же немного остается. Половину, чего заработаю, приходится отдавать обратно. Бедных много... очень много бедных».

О. Василий очень жалеет о том, что не может лечить народ, и горько жалуется на то, что хотя наука процветает и плодит ученых – народ все же остается без помощи.

К приведенным типам присоединим еще некоторые. Указание недостатков часто бывает много полезнее самых изысканных похвал.

В рассказе «Забытый пономарь» (Новое Слово) снова выводятся пред читателем два поколения священников – старое и молодое, и опять, как мы могли уже видеть и раньше, преимущество отдастся большею частью первому.

В семидесятых годах было произведено сокращение штатов духовенства, причем, между прочим, была совсем уничтожена должность пономаря. – В одном селе доживает свои дни такой сверхштатный или, как говорится в просторечии, «заштатный» пономарь Леонид, вдовый старик, с своею малолетнею дочерью Маринкой. Священник этого села – добрый и благочестивый старец о. Анастасий, из жалости к Леониду, оставшемуся без всяких средств с увольнением в за штат, и из любви к церковному благолепию, держит все-таки Леонида при церкви и дает ему частичку из своих личных доходов и квартиру в церковном доме. Но паралич неожиданно поражает о. Анастасия, и он уходит в за штат, а преемник его, молодой священник о. Сергий Антидоров, из архиерейских певчих, немедленно выгоняет Леонида и с клироса, и из церковного дома и при этом, разумеется, лишает его и дохода. Леониду с Маринкой остается только умирать с голода на улице (так как Леонид уже стар и слаб), но, к счастью их, о. Анастасий, сжалившись над их безвыходным положением, берет Леонида к себе (у о. Анастасия собственный дом и хозяйство) присматривать за хозяйством.

В этом рассказе как раз проявляется одна из тех упомянутых нами наглядных несообразностей, которые часто встречаются в светской литературе и в частности у г. Потапенко в его рассказах из духовного быта. Дело в том, что по рассказу нашего автора выходит, будто вся масса оставленных сверх штата членов причта была прямо выброшена на улицу и предоставлена голодной смерти. Между тем подобной жестокости в духовном ведомстве, где человеколюбия вообще гораздо больше, нежели во всех других, не было, да и быть не может. Всем оставленным сверх штата членам причта было предоставлено искать штатных мест в других приходах или проживать до своей смерти на своих местах, пользуясь прежними доходами; и только после освобождения, по той или другой причине, мест сверхштатных членов причта, места эти окончательно закрывались. Поэтому и такого «забытого» пономаря, о котором рассказывает нам г. Потапенко, в действительности быть не могло. – Другая, хотя и меньшая, несообразность в том же рассказе – это та, что в губернском городе, о котором упоминается в рассказе, все священники – «академики». Где же это автор разыскал такой город?

Но независимо от этих несообразностей, типы, выведенные в рассказе, очерчены живо и рельефно. Весьма симпатичен о. Анастасий. Это – истинный пастырь. Богослужение он совершает благолепно, истово, благовременно для прихожан, для чего не ленится вставать рано, и своею рачительностью приучает прихожан к неопустительному посещению храма. А насколько он добр – мы уже видели. Он, между прочим, освобождает Леонида от треб в те дни, когда тот очень занят по хозяйству. – Совсем в другом роде о. Сергий. Он – человек веселый и даже добродушный, но корыстолюбивый. На приход он смотрит лишь как на доходную статью. Богослужение он совершает небрежно и наскоро, вставать рано, для удобства своих прихожан, отнюдь не намерен. Первая его забота по прибытии на приход – это выгнать дьякона из занимаемой им части церковного дома, а когда он в этом стремлении получает отпор сначала со стороны самого дьякона, а потом и со стороны консистории, куда он обращается с жалобой на дьякона – срывает все свое зло на беззащитном Леониде. Дьякона и самих прихожан он намерен «подтянуть», находя, что его предместник их ужасно «распустил».

Те же два поколения священников выводятся и в рассказе г. Мартынова: «На покое» (Наблюдатель 1896 г. №№ 3 и 4). Но здесь дело обстоит уже несколько иначе и предпочтение отдается молодому поколению. Фабула рассказа – неожиданное увольнение на покой восьмидесятилетнего старца о. Елисея Добротворского, пятьдесят два года прослужившего в сане священника. О. Елисей образцовый и безупречный священнослужитель, но человек гордый, с твердым и сильным характером. Он и с равными себе, и с высшими, и с низшими обращается горделиво, свысока. К причту он строг, хотя и безусловно справедлив, и всегда готов оказать денежную помощь. Несмотря на свои весьма преклонные годы, он еще бодр и крепок, и неожиданное увольнение на покой его до того поражает и расстраивает, что он становится совсем ненормальным человеком. В несколько дней его узнать нельзя, к нему, как говорится, приступу нет. Даже любимая его внучка Люба, от роду не слыхавшая от него жесткого слова, видит от старика одни только придирки и упреки, и ничем не может угодить ему. А своего преемника, о. Владимира, он просто видеть не может, хотя тот относится к нему с истинно сыновнею почтительностью, похвалы же, которые ему все кругом расточают, приводят о. Елисея в крайнее раздражение. Особенно невыносимы ему соболезнования о его увольнении па покой (самого слова этого он слышать не может); а те, кто пытаются утешать его, получают с его стороны самый суровый отпор. По своей гордости, о. Елисей ни с кем не делится своим горем, и от этого ему, конечно, лишь еще тяжелее. Напряженное состояние духа о. Елисея, наконец, разрешается пароксизмом, и в измученной душе его совершается благодетельный перелом. Он сознает главный грех своей жизни – гордость, сознает свою вину перед близкими, а в особенности пред Спасителем Христом и, после жаркой молитвы, просит прощения у своих, и с этих пор становится тихим, смиренным и бесконечно кротким старцем. Но недолго после этого живет о. Елисей. Душевные бури не проходят для него бесследно. Силы его начинают падать, и чрез недолгое время он умирает, с именем Христа на устах.

О. Владимир, преемник о. Елисея, и изображен в рассказе в таких привлекательных чертах, что кажется какою-то мечтой. Совсем еще молодой человек, только что рукоположенный во священники, с приятным и привлекательным лицом, с прекрасным бархатным («органистым», как выражается церковный староста) баритоном, о. Владимир своею необыкновенною скромностью, ласкою и кротостью производить на окружающих прямо чарующее впечатление. Несмотря на то, что он не умеет приказывать, а лишь просить, да и просит-то даже с какою-то робостью, причт сразу же начинает слушаться его более, чем строгого о. Елисея, а церковный староста, по его собственным словам, влюблен в него уже с первой службы....

В рассказе, в качестве вводного лица, выводится еще соборный протоиерей о. Сергий. «О. протоиерей с виду казался очень важным: высокий, полный, степенно благообразный, с волнистыми седыми волосами, всегда тщательно расчесанными, с седою же окладистой бородой. Он обладал чрезвычайно плавными походкою и движениями; говорил несколько протяжно и в нос; но в сущности был добродушнейший человек, и не только простой, а даже немного простоватый.» О. Сергий высокого мнения о своем даре слова и очень любит убеждать и уговаривать.

Очень похожий на рассказ «Забытый пономарь» рассказ «Пафнутьич» напечатан в 1 и 2 книжках того же Наблюдателя за 1897 г. Только здесь пономарь (Пафнутьич) не так смирен, как Леонид. О. Тимофей, сорок лет священствовавший в селе Демьянах, человек хороший, бескорыстный, бравший с прихожан лишь то, что они сами давали ему и любимый прихожанами, умирает, оставив после себя жену и непристроенную дочь. На его место поступает молодой его зять о. Григорий Зубарев, который даже и в рассказе производит удручающее впечатление, которое ослабляется несколько только тем, что он сын отставного фельдфебеля, семинарского комиссара, и во время прохождения семинарского курса его товарищи и вся вообще семинария терпеть не могли и обзывали «телефоном». Новый священник нашел, что «приход испорчен» его предместником и что он может дать гораздо больше. И вот о. 3убарев положил за всякую требу определенную цену и таким образом получилась такса, а затем начал неуклонно и без послабления «исправлять» приход и дальше. Ропот и жалобы прихожан и следствие о вымогательстве не привели ни к каким результатам, а о. Зубарев усугубляет свои подвиги. Оп придирается к причту, обделяет его при дележе земли и доходов, выгоняет из дома отдавшую ему свои деньги тещу, после того как она отказывается выпрашивать у баб подачки в его пользу, увольняет старую просвирню Любаню, честную и исправную женщину, и определяет на ее место свою мать, плутоватую комиссариху, «смиряет» защитника Любани пономаря Пафнутьича, мучает покорами жену и т. п. Но в конце концов Зубарева начинает преследовать что-то вроде укоров совести; прихожане к нему явно враждебны, и он переходит на другой приход.

В рассказе есть вводный тип благочинного – тип старого аккуратного чиновника. У него громадный письменный стол, аршина в четыре длиной с высокими конторскими полками в два этажа по сторонам, где заготовлено место для разных «входящих и исходящих» еще на многие годы.

Заслуживает внимания священник о. Афанасий, выведенный мельком в известном уже нам романе г. Немировича-Данченко «Волчья Сыть». Богатый купец-кулак ссориться с сыном из-за денег и угрожает проклясть его. Сын нахально отвечает, что отцовское проклятье для него «наплевать»: стоит только дать священнику четвертную, и тот разрешит его от отцовского проклятия. Но священник о. Афанасий, когда этот купчик является к нему с жалобою на отца, оказывается вовсе не таким человекоугодником, как думал он. Не стесняясь силою и богатством купчины, он подвергает его суровому обличению и выгоняет вон.

Противоположный о. Сергию Антидорову и Григорию Зубареву тип молодого священника выведен в рассказе того же г. Немировича Данченко «Встречи» (Мир Божий март и апрель 1897 г.) в лице о. Петра, священника беднейшего села Пустынного, разоренного неурожаями и мироедами-кулаками, в отдаленном захолустье. О. Петр в шутку называет себя Петром Пустынником. Он – из духовной академии, внук важного петербургского священника. Сюда попал он за некоторую непокорность нрава. Человек умный, просвещенный, очень строгий к себе, он любит чтение и интеллигентных посетителей и старается всеми силами помочь невежеству и нищете народной и бороться с мироедами. «Человек убежденный, он спокойно выносил постигшую его несправедливость и свято исполнял обязанности, говоря, что для священника нет «мелкой среды» и «ничтожного дела»: везде Бог, и всякое дело велико, если положить в него душу. В первое время он еще мучился здесь. Его тянуло назад, но как увидел и узнал, какое кругом глубокое и безбрежное море нищеты, горя и страданий, как прочно осело здесь невежество и суеверие, какую силу над этою хлябью п темью захватили мироеды – его задачи выросли пред ним до необъятной высоты, и он невольно весь отдался их выполнению. Скудная нива, жалкая, гнилая... Да авось и тут Господь поможет сделать кое-что... На тучную всякий пойдет. Там работается весело... А тут на впроголодь эту, да на стужу надобна настоящая сила. Сначала он хлопотал, чтобы его сняли отсюда, а потом написал деду: не проси за меня, хочу душу испробовать: хватит ли ее. И так вот третий год сидит здесь неотступно. Кое-что уже удалось ему. И крестьяне, сторонившиеся сначала, теперь со всяким делом доверчиво и смело идут к нему».

Такова же и молодая супруга о. Петра. Впоследствии ему, при помощи учительницы, идеальной девушки, удается в значительной степени исправить село и освободить его от пьянства, невежества и нищеты⁶.

Несколько похожий тип на о. Петра выведен в очерках г-жи Юлии Безродной «На окраине» (Новое Слово май 1896 г.). Какая именно окраина здесь разумеется, из рассказа не видно, – очевидно, впрочем, где-то в степи. Дело происходит во время эпидемии. Рассказ этот рисует между прочим затруднительное положение, в какое попадает иногда священник, когда ему проходится становиться между властью и народом, а также показывает, в какой зависимости находится священник от причта, сопротивление которого часто парализует самые лучшие его намерения.

О. Александр – священник в маленьком степном городке, переполненном различным провинциальным чиновничеством. Это человек очень умный, просвещенный, честный и благожелательный, но обстоятельства делают его донельзя осторожным.

«Вероятно, вы слышали о наших чумных бунтах, о суде над крестьянами – рассказывает он вновь назначенному доктору. – Вот после этого на меня рассердилась и полиция, и прокуратура: меня вызывали в суд давать показания; я, конечно, показал все по чистой совести, как знал и видел. Вот они с тех пор на меня и сердятся: он, говорят, в угоду мужикам показывал... Как будто можно на суде говорить кому-нибудь – «в угоду».

Материальное положение священника в описываемом местечке хорошее, но о. Александр тяготится сборами и скучает по родине. «По правде сказать, – говорит он тому же доктору, – очень тяжела эта патриархальная система собирания «новины» да Христославленья... Я уже просил сход, чтобы мне положили жалованье, вместо этих треб да поборов. Я лично уже совсем перестал ездить «по новину», причт без меня путешествует, я не могу! Как-то совестно заходить в избу, где иногда тебя вовсе не желают видеть, или же разыскивать по клетям скупых баб, которые от нас часто прячутся».

А вот напр. что происходит на сходе (приводим эту сцепу в сокращении). Сход происходит по поводу запрещения начальства отпевать в церкви умерших от заразной болезни. Мужики бунтуют.

«Старики! сказал о. Александр... вы слышали, что сказал доктор? Хоронить заразных покойников из церкви (?!) я не имею права».

В ответ на это посыпалась целая масса возражений, не особенно вежливых.

«Выслушивая эту бурю возражений, о. Александр мог только руками развести в ответ.

– Ведь закон этот установлен для вашей же пользы, – сказал он, когда возгласы в толпе затихли.

– Какая там наша польза? Что должно быть, то будет, хоть от него за семью печатями запечатайся.

– Крестьянскому попу не для чего господскую руку держать.

– С господами-то сладко... При господах бы и оставался...

В это время в толпе крестьян появился церковный сторож, еще издали делавший священнику какие-то знаки.

– Два гроба к церкви подвезли, папаша, – крикнул он, подойди поближе, – а ключи у мамаши Пелагеи... От церкви, значит... Я ходил, она не дает; говорит, вы не велели...

В толпе поднялся глухой ропот.

– Да, я велел ей спрятать ключи, – твердо отвечал о. Александр, – а крестьянам скажи, чтобы везли прямо на кладбище; я туда сейчас буду.

– Я говорил уже... Оно поставили гробы на паперть и уехали... Говорят, пока не отпоют, за ими не приедем.

– Как падаль... Еще собаки осквернят.

– Да что же это, братцы, с нами делают?

– Или мы не христиане?

– Братцы, братцы! – воскликнул отец Александр дрогнувшим голосом, – за что вы мне так не верите? Разве я когда-нибудь вам делал зло, разве я обманывал? Наконец, ведь я же духовный отец ваш и клянусь, что в том, что я говорю вам, петь ничего ни греховного, ни оскорбительного.

– Пока господ не слушал – был хорош, а с господами как связался, и стал сам всего бояться, – раздалось в ответ.

– Судьбы своей не минуешь, сколько бы не вилял, – крикнул чей-то грубый голос.

Махнув рукой, отец Александр сошел со ступенек крыльца и направился к церкви. Он давал себе слово отослать гробы прямо на кладбище; но у церковной ограды решимость его покинула.

– От Куприяновых, мальчик и девочка, – сказал сторож, указывая на два маленьких гробика, перевязанные полотенцами, – от горлышка в одночасье померли.

Дьякон, стоявший уже давно возле церковных зверей, сердито прибавил:

– Отпевать надо.

– Закон не велит, – сказал священник.

– Не ссориться же с Куприяновыми! Тогда на вас половина села встанет!

– Да когда нельзя, что же делать!

– Ну, тогда я иду за отцом Варфоломеем, – решительно сказал диакон.

– Иди, Осип, к матушке за ключами; видно ничего не поделаешь с силой людского невежества, – сказал отец Александр, в изнеможении присаживаясь на скамеечку, стоявшую возле ограды».

Любопытно, что в той местности, о которой идет речь в рассказе, прихожане зовут священника папашей, а жену его мамашей.

Мы рассмотрели наиболее крупные типы священников, выведенные в перечисленных вами в начале этого очерка повестях и рассказах, и видели, что за исключением немногих, типы эти положительного характера, симпатичные.

Упомянем еще, что в романе г. Потапенко «Живая Жизнь» изображаются рассуждения оканчивающих курс богословов о том, какие приходы лучше и доходнее... Но когда читатель вспомнит, что в числе этих богословов находился и Василий Чеботенко, который потом, в действительности поступив на приход, стал думать не о приумножении доходов, а о том, как помочь народной бедности и невежеству – он не придаст серьезного значения этим ребяческим рассуждениям⁷.

Перейдем теперь к рассмотрению типов остальных типов причта.

Следующее за священником место в церковном причте занимает диакон. В разбираемых нами литературных произведениях есть несколько типов и диаконов. Мы рассмотрим из них лишь некоторые, более любопытные.

В романе «Новоселковское кладбище» выведен известный уже немного нам диакон Сила Фавматургов. Это, несмотря на свой большой рост, один из тех младенцев, о которых Спаситель сказал: если не будете как дети, не войдете в царство небесное (Мф.18:3). Он – пламенный почитатель и поклонник покойного о. Феофила, старается ему подражать и во многом действительно на него походит. Он раздает свои доходы бедным; доверчив и непрактичен до того, что его не обманывает только кто не хочет, причем Силе и в голову не приходит сердиться на обманщика, как бы бессовестно его ни обманули. Но при всем том Сила – человек вовсе не глупый. Он и не невежда; знает даже по-французски. При этом он человек очень наблюдательный – все видит и обо всем судит здраво. Наблюдения свои он заносит в дневник и тут же сам себя осуждает за высказанное о ком-либо или о чем-либо сколько-нибудь резкое мнение. Жалостлив и впечатлителен он в высшей степени. Смерть отца Феофила поражает и огорчает его до такой степени, что он целые дни вне себя от великого горя и жалости. Почитание покойного он переносит и на могилу его, за которою ухаживает и украшает цветами. Точно так же заботится он и о могиле своей покойной жены и идеализирует ее довольно легкомысленный характер. Настоятель Силы о. Петр, хотя и относится к Силе строго, все-таки любит его. «Сила, говорить он, хотя и часто бывает малочислен, уважения достоин. Ум у него есть, но на манер как бы младенческого, непрактичный, в жизни неудобный. А душа у него чистая и светлая, как кристалл. И человек он на редкость бескорыстный». В общем Сила несколько напоминает дьякона Ахиллу в «Соборянах» Лескова, только без размашистой удали и дурачеств этого последнего.

В другом роде – тоже уже известный нам о. Гурий Маккавеев («Счастье по неволе»). Наружностью своею он, весь обросший волосами, кажется Егору Маккавееву похожим на льва, стоящего на задних лапах. С первого раза о. Гурий не производит хорошего впечатления: он кажется человеком сухим и эгоистом. Но это только на первый взгляд: на самом же деле о. Гурий – человек хороший и добрый. Он принимает самое близкое и живое участие в богослове Егоре Маккавееве, которого и видит-то всего в первый раз, я, несмотря ни на что, несмотря на все хлопоты и даже неприятности, решается устроить его судьбу. Когда у Егора не хватает денег на посвящение и другие расходы, он, без всякой просьбы, дает ему взаймы свои собственные деньги; равным образом, употребляет невероятные усилия, чтобы для него вовремя был готов духовный костюм и т. п.

Весьма симпатичен диакон о. Антоний, выведенный в рассказе г. Потапенко «Забытый Пономарь». Несмотря на собственное горе, он думает не столько о себе, сколько о несчастном Леониде, которому всячески желает помочь, хоть и тщетно. – В рассказе «На покое» выведен диакон Нил, простодушный и добродушный человек, умеющий, несмотря на бедность и семейные неприятности, сохранять в себе всегда бодрое и веселое расположение духа. Когда неприятности его чересчур одолевают, он уходит работать в огород и за работой забывает их.

Типы причетников, выведенные в разбираемых нами рассказах, почти все положительного характера. Дьяк (дьячок) Евтихий («Счастье по неволе»), по отзыву крестьянина, жившего у него в работниках – не человек, а ангел. Таким он представляется и читателю. Мы уже видели, какое живое и деятельное и притом совершенно бескорыстное участие принимает он в Егоре Маккавееве. По своей скромности, он тем не менее и думать не решается, что Егор женится на его дочери, и едва-едва верит этому, когда видит воочию.

Пономарь Леонид («Забытый Пономарь» г. Потапенко) заслуживает еще большого внимания. Это еще в большей степени младенец Христов, нежели дьякон Сила. Леонид настолько добр, что никак не может поверить в чужую злобу. «Кажется, говорит о нем дьяков Антоний, Леонида ежели бы в аду поджаривали, а он все бы говорил: хорошо да хорошо. Да он и в ад не попадет, его туда не примут. Никакого для него и горя нет на свете: погрустил минутку, а там и отошел, утешился». «Все тебе, говорит дьякон самому Леониду, в лучшую сторону показывается... Сам ты ангел, и все тебе кажутся ангелами... Тебе ежели бы каменный дождь с неба падал, а ты бы говорил: манна небесная». Когда он узнает, что новоназначенный священник о. Сергий Антидоров хочет выгнать его и из церковного дома и с клироса и лишить доходов, он думает, что это лишь недоразумение, что стоит лишь ему поговорить с о. Сергием, и тот откажется от своих злых намерений; когда же эта надежда оказывается тщетною, Леонид, правда, приходит в отчаяние, но думает совсем не о себе. Он и спать готов на церковной паперти. «Оно даже приятно, говорит он, на свежем воздухе. И звезды над тобой, и месяц, и тихий ветерок веет, и церковные врата близко – все же, значит, к Богу ближе» ... Его приводит в отчаяние мысль, что он, прослуживший всю жизнь церкви, теперь, на старости лет, выброшен из церкви, его тревожит судьба его малолетней Маринки. О себе же, о том, что и ему самому ведь надобно же где-нибудь жить и чем-нибудь питаться – у него даже и мысли нет. Зато, когда добрый о. Анастасий дает ему с дочерью приют, он тотчас же оживляется и мгновенно забывает свое минуту только минувшее отчаянное положение.

– «А все-таки, отец дьякон, говорит он этому последнему, пропасть человеку нельзя. Доброта где-нибудь да откроется... Есть таки добрые люди на свете... Так-то, отец дьякон! И никогда человеку среди людей пропасть нельзя» ...

Несколько напоминает Леонида пономарь Пафнутьич (см. рассказ того же имени, нами уже рассмотренный). Только Пафнутьичу недостает смирения Леонида. Правда, пред о. Тимофеем, с которым он служит вместе целых сорок лет, он почтителен до того, что благочинный ставит его всему округу в пример почтительности и миролюбия; но когда на место о. Тимофея поступает известный уже нам о. Григорий Зубарев и между прочими своими беззаконными деяниями жестко обижает просвирню Любаню – Пафнутьич решается вступиться за последнюю. – Трогательна привязанность Пафнутьича к покойному о. Тимофею. На могиле покойного оп проводит все свободное время; продав все свое достояние, ставит ему богатый памятник, а на колокольне, в память его, вешает маленький колокол-зазвончик. Трогательна и его заботливость о просвирне Любане.

Пафнутьич любит «диалоги», как сам он выражается (т.е. споры об отвлеченных предметах), в разговоре употребляет мудреные слова и умеет сыпать изречениями, которые приписывает Сократу, Аристотелю или Гегелю, хотя, конечно ни Сократ, ни Аристотель, ни Гегель никогда не говорили и не писали ничего подобного.

Пафнутьича напоминает дьячок Коронат («Сушкин и Будылкин» г. Салова; Русская Мысль 1897 г. июль). Это такой же честный и смирный, но прямой человек. Но тогда как Пафнутьич воюет с настоятелем, Коронат донимает местного кулака кровопийцу Сушкина, несмотря на все его наружное благочестие – да так, что этот богатый кулак, которого все боятся, боится Короната.

Немногие карикатурные типы причетников (дьячок Алексей, одержимый необыкновенным аппетитом («Тарантелла» г. Бунина; Новое Слово 1896 г.), псаломщик Виталий Платоныч, совершенно столичный франт, даже немыслимый в обыкновенном губернском городе («Новоселковское кладбище») – настолько неправдоподобны, что никакого впечатления на читателя не производят.

К церковному причту до некоторой степени относится и просвирня. Поучительный тип просвирни Любани выведен в рассказе «Пафнутьич».

Маленькая избушка Любани, снаружи обмазанная белою глиной, внутри вся увешана божественными картинками. У божницы за стеклом горит неугасимая лампадка, освещая на иконах цветы из воску. Под божницей выдвигается ящик, откуда можно достать душеспасительные книжки. Благочестивые старцы и старицы находят в этой келье назидание. Любаня хорошо знает жития святых, и речь об их подвигах течет у нее быстро и увлекательно, как свежий родник, струившийся позади ее хаты. Порядок, чистота и опрятность в хате – поразительные. От лампадки, от просфор и от разных лекарственных трав, которые Любаня запасает для всего села, в Любаниной хате всегда приятный запах, что особенно нравится посетителям крестьянам. Любава очень богомольна и со всеми ласкова, особенно же с детьми. Дети со всего села – ее всегдашние любимцы, посетители, собеседники и ученики.

Любаня была просвирней уже двадцать лет и вела свое дело, можно сказать, идеально. «Покойный батюшка о. Тимофей никогда не имел препирательств или неудовольствий с Любаней из-за просфор – она всегда аккуратно исполнила свои обязанности. Любаня относилась к печению просфор положительно с благоговением. Решительно все, что касается этого дела, она совершает с молитвой, и это в ее устах не праздные слова, произносимые по привычке. Она точно священнодействует, когда «затевает» тесто, валяет его в руках, режет на части, сажает в печь, накладывает печать и вынимает. Никогда Любаня не осмелится в просфорной квашне замесить тесто для обыкновенного пирога, или резать черный хлеб тем ножом, которым она режет просфорное тесто. Чтобы какая-нибудь «нечисть» из насекомых не осквернила квашни с этим тестом, жилье тщательно бережется хозяйкою от всяких насекомых: в окна вставляются кисейные рамки, а тараканы тщательно истребляются, так что в хате никогда не бывает ни одной мухи, ни одного таракана. А когда Любаня занята просфорами, то уж никого к себе не впускает, будь хоть-то сама матушка. И никто на это не обижается, даже и сама матушка, которая молча удаляется тогда от запертой Любаниной калитки. И лучше просфор Любани нигде нет, хоть весь округ изойди. Бывало, впрочем, староста иногда пошлет на базар глупого мужика, не умеющего купить хорошей муки, ну, тогда, хоть в лепешку разбейся, толку не будет. Тогда Любаня приходила к о. Тимофею в слезах.

– Батюшка!.. грех какой – просвиры вышли на бок...

– Что за беда: и на кривых отслужим – утешал се о. Тимофей. – Для Бога все равно, только бы вера...

И хотя в этом ничего обидного не было, однако Любаня долго не забывала неудачи – всю неделю чувствовала себя виноватою, пока следующие просфоры не порадуют ее сердца и не снимут с нее прежней вины».

Но новый священник, о. Григорий Зубарев, задумав прогнать Любаню, чтобы поместить на ее место свою мать, придрался к одному такому случаю и не только уволил Любаню от должности просвирни, но и самые эти неудачные просфоры отобрал у нее и поставил у себя в кабинете. И не столько-то было горько Любане, что ее безвинно лишили ее заработка и любимого дела, сколько то, что просфоры эти были поставлены в кабинете о. Григория на вечную ей укоризну, и она отныне навсегда лишена была возможности загладить свою неудачу. Не вынесла всего этого бедная Любаня – захирела и умерла.

Жен священников в разбираемых нами повестях и рассказах выведено не мало, но сколько-нибудь крупных типов пет. О некоторых только упомянуто, что они помогают мужьям в их усилиях на пользу народа, напр. жена о. Петра («Встречи»), о. Владимира («На покое»), о. Василия Чеботенко («Живая Жизнь»).

Из детей духовенства наши авторы с особенною любовью относятся к дочерям. Мы находим здесь несколько типов почти идеальных. Таковы: Люба – внучка о. Елисея Добротворского («На покое»), Варя – дочь о. Серафима Лауданова («Живая Жизнь»), Ниса – дочь о. Андрея («По новому пути»), Ольга – дочь о. Максима («Духа не угашайте»). Кора – дочь дьячка Короната («Сушкин и Будылкин»), Вера – дочь дьячка Евтихия («Счастье по неволе»). – Из молодых богословов, между которыми есть и студенты духовных академий, большинство типов тоже симпатичны⁸.

* * *

Мы рассмотрели наиболее крупные типы духовенства, выведенные в русской светской литературе за последние полтора года. Сделаем теперь небольшую историческую справку. Назад тому тринадцать лет некто г. Попов задумал обозреть тины духовенства в русской светской журналистке за предыдущие двенадцать лет⁹ и пришел к неутешительным выводам. Он нашел, что литература отнеслась к духовенству слишком поверхностно и даже с глумлением; что большая часть типов духовенства карикатурны; что в то время, как та же литература усердно разыскивает «искры Божия» в душах закоренелых преступников и злодеев, в служителях алтаря она находит часто – пьянство, невежество, вымогательство, скряжничество, недостойный и неряшливый образ жизни и т.п., а в молодых священниках, напротив, излишнюю светскость и развязность; что описывая по большей части в комичном и карикатурном виде различима подробности и мелочи в обстановке и костюме священника, она совершенно проглядывает и не замечает его пастырской деятельности. При этом автор высказал надежду, «что, при большем изучении духовного сословия, литература будет в состоянии представить и более глубокое и верное воспроизведение жизнедеятельности духовенства». Оправдалась ли эта надежда? Мы можем ответить на это: если не вполне, то, по крайней мере в известной степени, да. Не говоря уже о монашестве, которое, как мы видели, выставляется теперь почти в идеальном свете, и в отношении к белому духовенству в литературе последнего времени уже почти нельзя заметить глумления. Немногие отрицательные или карикатурные типы почти совершенно теряются среди типов положительных и симпатичных. В этом, более справедливом отношении к служителям религии, нельзя не видеть одного из проявлений наблюдаемого теперь поворота в сторону религии. Правда, пастырская деятельность духовенства и в разбираемых нами литературных произведениях не очерчена как следует, но это, быть может, зависит от того, что пастырская деятельность православного русского духовенства не так заметна для постороннего глаза и не имеет такого кричащего характера, как деятельность инославного духовенства, которое любит вмешиваться в общественные и политические дела и кричать о себе. Наше же православное духовенство более скромно и о себе говорить не любит и не умеет. Оттого и деятельность его не так заметна. Во всяком случае, мы можем засвидетельствовать отрадный факт, что отношение светской литературы к русскому православному духовенству стало лучше и справедливее, нежели двенадцать лет назад. Было бы, конечно, очень интересно проследить, как и в какой постепенности подготовлялась эта перемена, но это уже должно составить предмет особого очерка.

В Душеполезном Чтении за минувший и текущий годы печатаются очерки, изображающие типы русского православного духовенства в светской литературе 1896-го и первой половины 1897-го годов. В предисловии к этим очеркам говорилось, что в последнее время светская литература довольно часто выводить тины духовенства и относится к нему по большей части беспристрастно. – Обозревая светскую литературу второй половины прошлого (1897-го) и первой половины нынешнего года, мы видим, что и в ней встречаются типы русского православного духовенства, хотя, правда, и в меньшем количестве, нежели в рассмотренный ранее период. Не рассматривая типы некрупные или выведенные лишь мимоходом, скажем здесь лишь о более крупных и цельных.

1. Отец Иосиф

В первых шести книжках Русской Мысли за текущий год печатался роман г. Светлова «Пустынное сердце». Некто Турыгин, сын скупого и жадного миллионера, человек с больною душой, не находит нигде покоя от самого себя, решается, вместе со своею матерью, принять пострижение. Это дает автору повод изобразить два провинциальных, находящихся в одном и том же городе, монастыря – мужской и женский. Собственно, впрочем, самые монастыри автор изображает почти мимоходом и останавливает свое внимание главным образом на одном из иеромонахов мужского монастыря – отце Иосифе. Тип, изображенный в лице отца Иосифа, тем более замечателен, что г. Светлов – из тех писателей, которые относятся к монашеству недоброжелательно.

Настоятель монастыря, где живет отец Иосиф, – престарелый и уже больной архимандрит – необыкновенной доброты. «Уж бывали мне, рассказывает сам о. настоятель, нагоняи от начальства: чересчур, мол, добр, распустил братию, да и часто, дескать, хворает... А разве можно быть чересчур добрым, а? По мне, чем добрее, тем святее... А хвораю частенько, так ведь что ж? Сношу терпеливо, не жалуюсь, никого не беспокою». Любовь переполняет все существо его. Удручаемый недугами, он давно бы уж оставил должность и удалился на покой, если бы не нужно было ему помогать многочисленным бедным родственникам и вообще бедным.

Отец Иосиф один из старцев этого монастыря. О. настоятель так отзывается о нем. «Из разночинцев. Добрый человек и пастырь духовный. Разные житейские неудачи и горести привели его в обитель. А какие – не ведаю. Никому не рассказывает больной. Бывает – раздражается, но это от болезни. Старается сдерживаться. Глаза у него больно уж хороши. Тревожные, грустные глаза, как бы душу вопрошающие. Возмущается всякою несправедливостью, болеет горячо о страждущих п несчастных. Л уж утешать словами, кажись, не больно умеет. Все больше по-книжному. Очень уж много перечитал он книг-то. По постным дням ничего не ест, ночи проводит без сна» ...

Отец Иосиф человек очень умный и начитанный. В беседе любит приводить рассказы и предания из житий святых, отчего беседа его принимает иногда действительно несколько книжный характер. Но начав убеждать словами, он кончает молитвой. И тогда «лицо его преображалось. Тревожно-грустные, вопрошающие глаза его раскрывались и в них было столько скорби, столько мольбы, столько умиления», что посторонние наблюдатели смущались. «Он волновался про себя, мучился, болел душою».

Ио совету настоятеля, Турыгин, вступив в монастырь, избирает себе отца Иосифа духовным наставником. Вот как описывает автор первое посещение Турыгина отцом Иосифом:

«За дверьми послышался шорох. Чей-то слабый, откашливающийся голос произнес:

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

– Аминь! – ответил Турыгин.

В келью вошел монах, не очень старый, но со слабою, шатающейся походкой, согбенный, бледный, со впалою грудью.

Он был очень худ, лицо его было болезненное, и движения его были нервны. Можно было бы подумать, что у него чахотка, если бы не его уже почтенные лета. Порой он кашлял мучительным, задыхающимся кашлем.

По тревожно-грустному взору монаха, которым он как бы вопрошал, как бы заглядывал в душу Турыгина, последний узнал о. Иосифа.

– О. архимандрит, – начал о. Иосиф, – сказывал мне, что ты, сын мой, захотел меня избрать своим наставником. Ждал я тебя, но ты не пришел ко мне, и вот я пришел к тебе. Еще днем видел я тебя проходящим по двору, и выражение глаз твоих удивило меня. Вижу, вижу, болит душа твоя, зело ущемленная жизнью... Ночь-то, ночь-то какая благодатная! – вдруг прервал он себя, вдыхая впалою грудью насыщенный ароматом сосны воздух. – А аромат? – Он вдруг сильно, мучительно, долго закашлялся. Когда это у него прошло, он, потирая слегка грудь исхудавшими руками, продолжал: – как спать в такую ночь? Люди, не любящие природы – великого творения Великого Творца, могут предаваться сну. Я хочу бдеть. И ежели я тебе не помешаю, возлюбленный, побдим вместе и побеседуем.

– Слышал я, что ты сын богатого человека и мог бы быть сам богат. Слышал я, что ты человек образованный светски. И вот ты, как богатый евангельский юноша, презрел богатства и блага жизни и суемудрую светскую науку. Чувствую я, что богатство изломаю твою жизнь, наука, основанная на безверии, иссушила твое сердце. Искалеченный и утомленный, ты прибыл в нашу врачебницу в надежде получить исцеление. Исцеление же часто во многом зависит от доброй воли больного...

Он опять раскашлялся, на этот раз еще сильнее прежнего. Потом улыбнулся и указывая на свою грудь, продолжал.

– Но не тогда, когда болезнь глубоко проникла в тело человеческое, и когда человек отвергает лечение. Желаю надеяться, что ты, сын мой, способен вылечиться и с благодарностью примешь врачевание. Подумай, врач-то у нас – сам Спаситель, и лекарство Его – милосердие и прощение. Только надо верить. Часто молюсь я в тиши своей кельи за всех болящих и душевно страждущих христиан, и за тебя, стало быть, молился, не зная тебя. Помолюсь и теперь, зная тебя.

Он опустился на колени пред иконами, и немедленно лицо его приняло экстатическое выражение. Видно было, что глубокая вера одушевляла его, что душа его действительно молилась и страдала. На впалых глазах его, горевших лихорадочным пламенем, блестели слезы восторженного умиления.

Монах молился долго. Когда он встал с колен, лицо его дышало кротостью и лаской.

– Вкратце расскажу тебе мою жизнь, чтобы знал ты, с кем водишь знакомство. И я жил в миру, и я был светским человеком. Много невзгод и печалей перенес я и долго-долго роптал. Слеп и глух был я душою тогда, пока не понял, что все благо, все счастие нашей жизни зиждется на любви. Собственное благо – ничто без любви. Оно ведет к разочарованию, а разочарование – к сознанию бесцельности и бесплодности существования. И когда я понял, что любовь – все, и все любовью, я ушел из мира в обитель, чтобы не любить кого-нибудь одного, а любить всех ровной, духовной любовью. Я был беден и безроден. О первом не сожалею, о втором же, по слабости моей, и теперь еще часто грущу, вспоминаю покойных родителей, вспоминаю детство. И хотя детство это прошло среди жалкой обстановки нуждающейся семьи, оно мне кажется светлым, прекрасным, радостным.

Он замолк, взволновался, и опять слезы умиления показались на его глазах.

– И вот, возлюбленный, я умираю. Злой недуг жестоко терзает меня, разрывая слабую грудь мою на части. А я радуюсь. Радуюсь, что не долго осталось мне тяготить землю и что скоро, очень скоро, предстану на суд. И я не боюсь. Я верил в Господа и любил Его. Верил я и в людей и любил их. Грешен я, как и все грешны; раздражителен бываю, по болезни своей, но стараюсь сдержаться. Но не искупил ли Господь грехи мира и мои грехи Своею честною смертию? Что же мне бояться суда Его суда правого и суда милостивого?» ...

Часто посещает отец Иосиф Турыгина и подолгу беседует с ним и убеждает его, но не может поселить веры и мира в его озлобленной, ожесточенной душе. «Пустынно сердце твое», – говорит он Турыгину. «Полюбил я тебя даже с первого дня и молился о тебе неустанно. И вот Господь не дал мне по молитве моей».

Умирая, отец Иосиф, позвал к себе Турыгина.

– Возлюбленный! – тихо, с расстановками, говорил ему уже не двигавшийся отец Иосиф. – Покидает тебя твой духовный отец! Умираю... Не грусти... Не осуди... Не страшно мне... нисколько не страшно. Ох!.. Смерть – мгновенье, за нею жизнь, жизнь вечная...

Он благословил своего духовного сына и остановил на нем свой тревожно-грустный взор, как будто спрашивал его о тайне душа его.

И Турыгин низко, низко склонил голову, и слезы полились из его глаз.

Прости меня, отец! – сказал он сквозь сдерживаемые рыдания, опускаясь у изголовья умиравшего монаха.

– Не плачь, возлюбленный! Христос... Христос... с тобою.

Неземною радостью засветился взор отца Иосифа, тело его вздрогнуло и вытянулось, взор опустел.

Отца Иосифа не стало.

И у одра смерти этого монаха Турыгин понял, что такое смерть. И ему не было страшно. Напротив, бодрое чувство разлилось по его телу.

ИI чей-то грозный голос прозвучал в нем:

«Несчастный! Если бы ты имел такую веру, тебе не страшно было бы не только умирать, но и жить».

2. Вдовица

В апрельской книжке Истерического Вестника за 1898 год напечатан рассказ г. Потапенко «Лепта вдовицы». В этом рассказе автор с своим обычным добродушным юмором касается одной важной стороны в жизни духовенства.

Нередко упрекают священника в алчности, невнимании к своим высоким обязанностям или недостатке миролюбия – и бывает так, что хотя упреки и справедливы, но сам священник здесь нисколько не виноват, а виновата бывает жена священника. Не всегда жены священников сознают, что требуется от священника, и не всегда являются достойными помощницами своих мужей. Бывает иногда, что все благие стремления и усилия священника разбиваются о сопротивление его недостаточно развитой умственно и нравственно супруги. Типтакой матушки и изображен в настоящем рассказе г. Потапенко¹⁰.

Дьяк (дьячок) Филипп Кадилов, умирав, оставляет после себя без всяких средств к жизни жену и дочь. По настоянию причта, церковный сторож дает им угол в своей (церковной) квартире, но жить им решительно нечем. Собственно, впрочем, средства к жизни нашлись бы, так как вдова могла печь просфоры для церкви, но дело в том, что совершенно вопреки и обычаю, и приличию, делом этим завладела матушка, жена священника, хотя приход у ее мужа и без того очень хорош, и решительно не хочет уступить его несчастной вдове. Последняя между тем страшно бедствует с своей дочерью, питаясь исключительно подаянием, которое дают ей члены причта. Тогда заступивший место Кадилова дьяк Амос осторожно, чрез посредство церковного сторожа, внушает вдове просить у матушки, чтобы та передала ей печение просфор. Но матушка, несмотря на заступничество за вдову и просьбу своего мужа, отца Мефодия, выгоняет вдову вон. Не помогает и вмешательство благочинного.

– «Да пусть он и не выдумывает, твой благочинный! – кричит матушка мужу. – Никому я не отдам просвир. Слышал? Так и скажи ему: не отдам, не отдам,и не отдам. Никто себе не враг, и нет такого дурака на свете, который взял бы да вынул бы из кармана сто рублей и отдал бы другому. На, мол, кушай на здоровье! И я не такая дура. Так и скажи своему благочинному».

Побуждаемая голодом и советами дьячка и сторожа, вдова, наконец, решается жаловаться в консисторию. Но тут в дело неожиданно и решительно вмешивается сам отец Мефодий, и оно сразу принимает совсем другой оборот.

Отец Мефодий человек очень добрый, но только несколько слабохарактерный. Его и совесть мучает за вдову, и сердечно жаль ее, но он ничего не может сделать с своей чересчур решительной супругой. И вот он придумывает самому отправится к преосвященному, который его очень любит, и просить его лично вмешаться в это дело.

«Швейцар и келейник преосвященного, увидев отца Мефодия, просияли, как сияли все при встрече с отцом Мефодием (такое было у него красивое, веселое и добродушное лицо). Преосвященный был дома и, когда ему доложили о приходе отца Мефодия, несмотря на то, что страдал в это время от ревматизма, улыбнулся и сказал:

– А, отец Мефодий! вот хорошо! Проси, проси его.

– Ну, с чем пришел, отец Мефодий? говори, исповедывайся, –молвил архиерей, который никак не мог разговаривать с отцом Мефодием серьезно.

– Пришел, Ваше Преосвященство, с беспокойным делом.

– Неужели с беспокойным? Да неужто и у тебя бывают беспокойства? А лицо у тебя такое, что не поверил бы. У тебя лицо самого счастливого человека, отец Мефодий.

– Я и не жалуюсь, Ваше Преосвященство! Я счастлив. Особливо вашею милостью взыскан, Ваше Преосвященство. А дело мое такое, что я как бы сам на себя жалуюсь и прошу учинить с меня строгое взыскание...

– Это любопытно, отец Мефодий. Такое дело только с тобой и может случиться.

– Умер в моем приходе известный Вашему Преосвященству дьяк Кадилов и оставил после себя вдову с дочерью.

– И ты обидел вдову? А? Притеснил? Не поверю. У тебя такое лицо, что ты никого притеснить не можешь.

– Ах, Ваше Преосвященство!.. Но у меня есть жена... И пекла она много лет просвиры для церкви и для продажи. А теперь бедственной вдове надо бы это дело передать, а она не хочет.

– Должна передать, – сказал преосвященный. – Это по обычаю – лепта вдовицы. Обязана передать.

– Я и говорю ей, что должна. А она не слушает. Болезненная и оттого норовистая она, Ваше Преосвященство. И вдова эта благочинному жаловалась и в консисторию ходила.

– Так и благочинный, и консистория ничего не могли поделать с твоей женой? А? Ну, значит, сила же твоя попадья, отец Мефодий, большая сила! Выходит, что и ты претерпеваешь кое-что в жизни. А? На всякого человека, даже на самого счастливого, имеется своя кара. Вот я от ревматизма претерпеваю, а ты от жены. А что хуже – не знаю. Так чего же ты от меня желаешь, отец Мефодий?

– Желаю, чтобы Ваше Преосвященство строго предписали мне передать печение просвир вдове дьяка Кадилова. Тогда уже нельзя будет не исполнить.

– А жена твоя тогда тебя пополам перепилит ... А? Ну, вот что. Я в воскресенье хотел отслужить обедню в какой-нибудь приходской церкви – избираю твою. И завтра ты получишь о сем бумагу. А остальное предоставь моему хитроумию. Постараюсь такое предписание сделать, чтобы и вдовице польза была, и жена твоя тебя оставила в целости. Ну, иди с миром!

На другой день (дело происходит в пригороде губернского города) отцом Мефодием действительно была получена бумага с уведомлением о желании Владыки отслужить в следующее воскресенье литургию в его церкви, причем присовокуплялось, что его Преосвященству благоугодно совершить службу непременно на просфорах от лепты вдовицы умершего дьячка Филиппа Кадилова.

«В воскресенье в пригородной церкви была архиерейская служба. Преосвященный служил торжественно, совершая литургию на просфорах, испеченных вдовою дьячка Кадилова. Лицо отца Мефодия было такое веселое, каким никогда еще не бывало. Вдова стояла позади клироса в своей торжественной шали и усердно молилась. Только матушка, несмотря на столь торжественную службу, совсем не явилась в церковь».

3. Бабушка

Доселе мы говорили лишь о типах духовенства. Но бывают (и бывали, особенно в прежнее время) миряне, так глубоко преданные храму Божию и так близко поставляющие себя к нему, что они в некотором роде составляют как бы одно с церковным причтом. Мы хотели бы познакомить здесь читателей с типом женщины-христианки, выведенной в виде бабки главного действующего лица, в романе г. Стахеева «Духа не угашайте».

В русских старинных, патриархальных, в особенности купеческих, семьях встречаются, в роли главных лиц семьи, женщины с властным и твердым, и даже суровым характером, талантливо изображенные в литературе. Но женщина, о которой мы будем здесь говорить, хотя и находится именно в таком положении (она бабка хозяина дома, московского купца) тем не менее представляет собою воплощенное смирение и кротость. Это именно одна из тех русских матерей, о которых сказал поэт:

День-деньской моя печальница,

В ночь – ночная богомолица...

Бабушка – дряхлая, сгорбившаяся старушка, проводящая целые дни в уединении и молитве. «Прежде, когда бабушка была в силах, у нее было постоянное занятие – заготовление рубашек для бедных. Для этого она сама покупала на рынке лен, сама пряла пряжу и ткала холсты, потом шила из них рубашка и раздавала бедным. Точно также прежде она сама готовила по субботам обед для нищих, усаживала их в кухне за большой стол и сама им лично прислуживала, осуществляя на деле и в буквальном смысле единое между людьми братство о Христе, в котором цари и князи, богатые и нищие – в равном достоинстве.

Как прежде, при жизни мужа, торговавшего в маленькой лавочке игольным товаром, она одевалась в простые одежды из крашеного в кубовую синюю краску холста, известного под именем крашенины – в наши дни уже редко и в деревнях встречающегося – так и теперь она одевалась, и также просто, по-прежнему, относилась ко всем окружающим, несмотря на то, что внук ее разбогател и готов был, по первому ее слову, подарить ей каких угодно одежд из шелка и бархата.

В описываемое время она уже не могла заготовлять рубашек для бедных, потому что силы ее ослабели, не могла и нищую братию угощать собственноручно, и не только потому, что силы ее ослабели, но главным образом по той причине, что нищих в Москве к этому времени развелось такое множество, что лишь заикнись она об общей для них трапезе, то их не только в кухне, но и в огромном купеческом дворе не поместишь.

Теперь бабушка знала только одно дело – молиться Богу. Она ежедневно посещала все церковные службы. Еще до благовеста к заутрени бабушка просыпалась, становилась пред образами на колени и шептала молитвы, склонив, по обычаю, голову к полу.

Выходя из комнаты и входя в лес, бабушка, каждый раз непременно крестилась и притом так, как теперь крестятся немногие. Бабушка небрежения в этом отношении не только сама не делала, но и другим внушительно замечала, что творить крестное знамение следует не спеша, с чувством и сознанием его великого значения. – Если в приходской церкви нет в этот день службы, она идет в другую.

И в церкви бабушка, так же, как у себя в комнате, молилась на коленях, склонив голову к полу. Войдет, бывало, в церковь всегда раньше других, проберется, постукивая палочкой, к своему обычному месту около свечного сундука, находившегося в соседстве с местом старосты, палочку бережно положит на пол около себя и опустится на колени.

Пока продолжается служба, она остается на коленях и лишь в тех случаях поднимается на ноги, когда, во время утрени или всенощной, священник, обходя всю церковь, совершает каждение пред образами и кадит на богомольцев. Ответив на его каждение низким поклоном, бабушка опять опускается на колена и молится, прося у Господа «христианской кончины живота и мира всему миру», и поплачет, и подремлет, и опять начнет шептать молитвы.

Оканчивается заутреня и ранняя обедня, начинается исполнение треб частных лиц, служение молебнов, панихид и потом – поздняя обедня, после нее иногда опять молебны, панихиды, крестины и т. п. – бабушка во все продолжение их остается в церкви и возвращается домой, когда уже не ожидается более никаких служб до вечерни.

Одета она во что-то темненькое длиннополое, домашнего шитья, плотно закрытое у шеи: на голове – черный платок, в руках четки, с которыми она никогда не расстается, и палочка; идет не спеша, медленным и робким шагом, видимо, побаиваясь, не натолкнуться бы как грехом на кого-нибудь; на поклоны встречающихся отвечает с торопливой поспешностью и с некоторою даже как будто испуганностью: что это мол, Царица Небесная, такое со мной: мне кто-то кланяется, а я, грешница, и не замечаю.

Возвратясь из церкви, бабушка бережно развертывала темненький фуляровый платочек, в котором у ней была просфора, ежедневно проносимая из церкви, набожно крестилась, целуя ее, и потом осторожно разломив, ела, собирая со стола крошки с такою озабоченною тщательностью, как драгоценное сокровище.

– Не вижу хорошо-то, не вижу! – тихо разговаривала она сама с собой, – не осталось ли на столе крошечек... Никак не убережешься... О, Господи, прости мои согрешения!..

В комнатке у ней была обстановка не только простая, но почти бедная: на кровати, вместо матраца войлок, сложенный в два ряда, сверх него ватное одеяло из разных остатков ситца, вырезанных в равномерные кусочки и ею собственноручно когда-то сшитых; в углу образа с неугасимой лампадой, между ними образ Митрофания Воронежского, изображенного с развернутым свитком в руках, на котором было написано: «Употреби труд, храни умеренность – богат будеши. Воздержно пий, мало яждь – здрав будеши. Твори благо, бегай злого – спасен будеши».

Эти краткие правила, заключавшие в себе большое содержание, были всегда строго соблюдаемы бабушкой. Прежде, когда зрение ее было лучше, она, случалось, по долгу стаивала пред этим образом, смотря на развернутый свиток святителя, перечитывая его и вдумываясь в смысле написанного на свитке.

– Хорошо, больно хорошо сказано, – размышляла она, – и кратко, и внушительно. Истинно указует путь и для земной жизни, и для небесной. О богатстве только вот... сказано что-то... будто и лишнее. Зачем оно? А, может, я, грешница, не понимаю. О, Господи, помилуй!..

Другим обычным занятием бабушки было слушание Четьих Миней. Книги Минеи-Четьи большого формата и крупной печати всегда лежали на окне в комнате бабушки, занимая собою весь подоконник. На ночь она всегда читает акафисты.

В простенке между окнами стоял сундучок, окрашенный охрой; в нем хранилось имущество бабушки, предназначенное ею для смертных одежд: холщевая рубашка собственноручного тканья и шитья, новые не надеванные еще башмаки старинного покроя, так называемые в простонародье, коты; поясок с вышитой на нем молитвой, принесенный ею от мощей Варвары Великомученицы из Киева, куда она ходила пешком на богомолье, ища утешения в скорби, долго томившей ее после смерти мужа.

В доме ее как бы не было, так она была тиха во всех своих движениях и разговорах. Добредет тихонько до столовой, помолится на образа и сядет, молча, к столу, молча выпьет свой чай и не спеша уйдет к себе в комнатку, где и останется до вечерен, либо четки перебирает в руках, читая про себя молитву, либо стоит на коленях перед образом в обычной своей позе со склоненной к полу головой и тоже молитву шепчет. Бабушка никогда не обедает, а если ей и приходится сидеть за обеденным столом, она мысленно молится.

Со всеми бабушка кротка и приветлива. Сплетен и осуждения не выносит совсем; в домашние дела не мешается никогда.

– Прости ты меня, грешницу, не осуждай никого. Не наше дело. Сказано, добрый: неосуждение – без труда спасение. Молись да молись – вот и вся заповедь.

При ссорах внука с женой она старается, как может, мирить их. Внука почитает и слушается безусловно, так как он хозяин и глава в доме, и только в одном считает себя в праве всегда давать ему наставления, – чтобы он поддерживал благочестие в доме и в благочестии воспитывал сына, ее правнука. И несмотря на то, что она уже отрешилась от всего земного, бабушка тем не менее нежно любит правнука. И вот приходит время, когда ей, ради любви к нему, приходится, вопреки своему обычаю, вмешаться в домашние дела.

Увлекшийся честолюбивыми мечтами, отец задумывает женить его на дочери знаменитого, богатейшего фабриканта. Но сын любит небогатую образованную девушку, на которой и хочет жениться. Ни тот, ни другой не хотят уступить, и отношения между отцом и сыном обостряются до последней степени. Ничьи увещания не действуют на отца. Тогда к нему приходит бабушка. Кротко убеждает она его не неволить сына, а когда тот не трогается ее просьбами, она падает пред ним на колени. Это трогает его.

– Прости, родная! – говорит он. – Печальница ты наша, богомольница! Велико твое смирение, и нет ему меры.

После этого он мирится с сыном и позволяет ему жениться на избранной им невесте.

Много ли таких праведниц на свете? Но хотя бы и немного – ими мир стоит.

От Московского Духовно-Цензурного Комитета печатать дозволяется. Москва. Октября 6 дня 1893 года. Цензор

Протоиерей Иоанн Петропавловский.