Каким образом сохранить нам жизнь, полученную через таинства

Таково то, что из жизни во Христе относится к Самому Христу и что приличествует Ему единому. Пoелику же устроить жизнь в начале зависит от одной руки Спасителя, а сохранить утвержденную и оставаться живыми, – есть дело и нашей ревности, то необходимы здесь и человеческие силы, и содействие со стороны нашей, чтобы, получивши, не потерять благодать, но до конца сохранить ее, и отойти отсюда, имея в руках сокровище, и к тому стремиться, посредством чего можно достигнуть, хотя бы нужен был и подвиг. И это по всей справедливости должно составить часть нашего слова о жизни. Ибо как в делах наших прилично и сообразно, получив жизнь, не довольствоваться сим и не сидеть в бездействии, как бы все уже имели, но надлежит заботиться о том, чем сохранить ее; подобным образом и здесь – к сказанному о первом – нужно приложить речь о втором, и сказав о том, откуда у нас жизнь, как и чем достигаем ее, должны изъяснить и то, что нужно делать, дабы не лишиться благополучия сего.

А сие есть добродетель и жизнь по правому слову. Но о сем сказано у многих древних и многих последующих, и кажется не остается ничего, о чем бы нужно было сказать, и потому есть опасность, что мы предпринимаем излишний труд. Пoелику же мы вначале расположены были сказать и о сем, то если не присоединим сего, слово не может быть полно; посему, опустив то, что свойственно каждому роду жизни человеческой, коих много, считаем нужным сказать о том, какая общая всем нам обязанность наша к Богу. Ибо никто не скажет, что одна и та же добродетель у людей, управляющих общественными делами, и у занимающихся только своими собственными; равно у тех, кои после купели ничего более не обещали Богу, и у тех, кои ведут жизнь отшельническую, кои предположили сохранять девство, и не иметь ничего своего, и не быть господами не только над иными стяжанием, но и ни над собой самими. А что составляет общий долг для всех имеющих имя от Христа, как общее у них и самое именование, и что должно совершать всем одинаково, в опущении чего во всем ином преуспевающие не могут получить извинения, хотя бы указывали на возраст, или на ремесло, или на случай, или на иное что, или на болезнь, или на пустыню, или на город, или на шум, или на иное что-либо, чем обыкновенно извиняются обвиняемые, тогда как ничто не может защититься сим, есть то, что всем нужно не противодействовать воле Христовой, но всячески сохраняя Его законы, располагать жизнь для благоугождения Ему. И о сем нельзя сказать, что это превышает силы человека, ибо не было бы положено наказания преступающим закон, и из христиан нет ни одного, кто бы сам по себе не сознавал, что обязан весь закон приводить в исполнение. Ибо, приходя к Нему в начале, все одинаково обещались во всем следовать Ему, и когда связали себя такими обетами, тогда уж и сподобились таинств. Таким образом, заповеди Спасителя составляют общие для верующих обязанности, и для желающих исполнять они и возможны, и весьма необходимы, и без них невозможно придти ко Христу тем, кои отстоят от Него большей и лучшей частью, желанием и волей. Ибо необходимо волей сообщиться с Тем, с Кем сообщаемся кровью, а не так, чтобы в одном согласуясь, в другом отдаляясь, иногда любить, иногда враждовать, быть чадами, но заслуживающими порицания, быть членами, но мертвыми, для каковых уже нет никакой пользы в том, что они росли и были рождены вместе с телом, как и для ветви, отделенной от истинной лозы виноградной, которой конец быть выброшенной вон, и засохнуть, и быть брошенной в огонь. Посему избравшему жить во Христе следует соединиться с сердцем и оной главой, – ибо ни из какого другого источника жизнь наша, – а сие невозможно для тех, кои не желают сего, а нужно, насколько возможно человеку, волю свою упражнять по желанию Христову и устроить ее – желать того же, чего хочет Он, и утешаться тем, о чем радуется Он. Ибо противоположные желания не могут совмещаться в одном и том же сердце. Ибо худой человек из худого сокровища сердца своего ничего иного, – сказано, – не умеет извести, кроме зла, а благой износит благое (Лк.6:45); и у верующих в Палестине, пoелику они желали одного и того же, было, – сказано, – «сердце и душа едина» (Деян.4:32). Подобным образом, если кто не сообщается со Христом волей, но противится тому, что повелевает Он, то и жизнь свою располагает не по одному с Ним сердцу, но явно зависит от иного сердца, пoелику, наоборот, по своему сердцу обрел Он Давида, ибо сей говорил: заповедей твоих не забыл. Если же нельзя жить, не завися от оного сердца, а зависеть нельзя не желающим сего, то дабы могли мы жить, посмотрим, как можно любить то же, что и Христос, и утешаться тем же, чем Он.

Начало всякого дела есть желание, а начало желания – помысел. Итак, прежде всего нужно стараться отвращать око души от суетного и иметь сердце, всегда полное благих помыслов, дабы, оставшись пустым, не сделалось оно вместилищем помыслов лукавых. Хотя много есть такого, что можно сделать предметом попечения и делом души, наслаждением и упражнением ума, но приятнее и полезнее всего, и говорить, и размышлять о таинствах, и о том, какое мы получаем от них сокровище. Ибо кто мы были прежде получения таинств и какими стали, приняв их, и каково прежнее рабство, какова же настоящая свобода и царство, и сколько благ уже даровано нам и сколько еще обещано, и прежде всего, Кто виновник всего этого для нас и какова Его доброта, с какой благостью и сколько возлюбил Он род человеческий, и какова эта любовь! А когда разум занят и душа наполнена сим, нелегко помыслу взирать на иное и желанию стремиться к иному, пoелику сие так хорошо и так привлекательно. Ибо сии благодеяния препобеждают своим множеством и величием, а любовь, которая побудила к сему, выше постижения помыслом человеческим. Ибо как человеческая любовь, когда усилится чрезмерно и сделается выше силы приемлющих, выводит любящих из себя, равным образом любовь к людям до умаления низвела Бога. Ибо не на месте пребывая призывает к себе раба, но Сам, низойдя, ищет его, и богатый приходит в обиталище бедного, и пришедши Сам собой, показывает любовь и желает равной любви, и отвергающего не удаляет и на оскорбление не гневается, и будучи изгоняем, сидит у дверей и все делает, чтобы показать себя любящим, и переносит мучения и умирает. Ибо две вещи обнаруживают любовь и доставляют торжество любящему, – 1) всем, чем можно благотворить любимому, и 2) соглашаться терпеть за него жестокости, и, если нужно, за него пострадать. И хотя последнее доказательство расположения гораздо важнее первого, но оно невозможно было для Бога, бесстрастного ко всякому злу. Будучи человеколюбив, Он мог благодетельствовать человеку, а терпеть за него раны не мог; а так как любовь Его была чрезмерна, а знака, коим бы выразить ее, не доставало, а надлежало не скрывать, как сильно любит Он, но дать нам доказательство самой высшей любви, и показать самую крайнюю любовь. Он измышляет сие истощение, делает и совершает то, через что соделался бы способным терпеть жестокости и страдания, и тем, что претерпел, доказать, как чрезмерно любит. Он обращает к себе того, который бежал от Благого, думая, что подвергся Его ненависти. И что всего удивительнее, не только претерпел, перенося жестокости и умерши в ранах, но и оживив и воскресив от тления тело, еще сохраняет сии раны, и носит на теле язвы, и очам ангелов является с ними, и считает сие украшением, и радуется, показывая, что претерпел жестокости; иное телесное Он отринул, и тело Его духовно, и не осталось в Нем ничего тяжелого, грубого и иной страсти телесной, а ран не отринул совсем и не изгладил в конец язвы, но показывает, что по любви к человеку любит и их, пoелику, через них обрел погибшего и, претерпев мучения, нашел возлюбленного. Ибо иначе как было бы сообразно оставаться следам ран в бессмертном теле, когда и в телах смертных и тленных уничтожает их искусство и природа? Но как будто у Него было желание часто страдать за нас, пoелику же сие невозможно, так как тело Его зараз освободилось от тления, и вместе щадит Он людей, которые стали бы наносить раны, то, по крайней мере, знаки смерти восхотел сохранить на теле и навсегда сберечь письмена ран, коими принял начертание при распятии, чтобы ясно было, что Он распят был за рабов и ребра Его пронзены, и чтобы сие осталось и при неизреченном оном свете, и послужило украшением для царя. Что может сравниться с этой любовью? Что возлюбил человек столько? Какая мать столько нежна и какой отец столь чадолюбив? Или кто из добрых имел такую сильную любовь, чтобы, претерпев раны от любимого, не только перенести их по причине любви, не только сохранить любовь к неблагодарному, но и самые раны сии предпочитать всему? Впрочем, это дело не одной любви, но и великого уважения, знак высшей чести, не стыдиться немощей естества, но с язвами, которые наследовал от человеческой немощи, воссесть на царском престоле. И не природу только удостоил сего, а призрел каждого человека в отдельности, но всех призывает к сей диадиме, всех освободил от рабства, всех соделал сынами, всем отверз небо и показал путь, и чтобы можно было возлететь к Нему, – для сего и крылья дал, и не удовольствовался сим, но и Сам приходит, и подкрепляет, и утешает расслабевающих. И еще о большем не сказано: ибо после сего не владыкой остался для рабов, и сообщая им свои блага не руку только подает, но Себя самого всецело отдал нам, почему мы храм живого Бога, и члены сии суть члены Христовы; а Главе же сих членов поклоняются херувимы, ноги сии, руки сии зависят от Его сердца.

О сем размышлять нет ничего полезнее и приятнее. Ибо когда о сем размышляем, и сии помыслы занимают душу, во-первых, не бывает доступа к нам ничему худому; потом познавшим благодеяния удобно исполниться любовью к Благодетелю, а возлюбив Его так сильно, мы соделываемся исполнителями Его заповедей и общниками Его воли, ибо «любяй мя, – сказано, – заповеди моя соблюдает" (Ин.14:21). Подлинно, познав собственное достоинство, каково оно, не легко предадим его и не потерпим рабства беглому рабу, когда сознаем у себя самих царскую власть; не отверзем уст для лукавого слова, если будем иметь в уме трапезу, и то, какой кровью обагряем сей язык. Как будем обращать глаза свои к чему не должно, после того как взирали ими на сии страшные таинства? Не будем устремлять ног и простирать руки к чему-либо худому, если будем иметь в душе действительный помысел о них, что они суть члены Христовы, и священны, и, подобно фиалу, носят кровь Его, даже более, всецело одеяны Самим Спасителем, не как одеждой, и не как кожей природной, но настолько совершеннее сего, насколько это одеяние ближе соединяется с одетыми, чем кожа с костями. Ибо те можно отсечь и против желания, а Христа не может отделить никто из людей и демонов, ни настоящая, говорит Павел, ни грядущая,«ни высота, ни глубина, ни иная какая-либо тварь» (Рим.8:39), сколько бы не имела она могущества. Ибо у мучеников Христовых лукавый руками мучителей мог отрывать и снимать кожу, отсекать члены, сокрушать кости, изливать внутренности и расторгать утробы, но чтобы совлечь сие одеяние и обнажить блаженных от Христа, то в сем отношении настолько обманывался в своих замыслах, что тем же самым, чем думал совлечь, облекал гораздо более прежнего.

Итак, что же может быть священнее сего тела, с которым Христос соединен теснее всякого естественного соединения? Итак, мы почтим его и соблюдем честным для Христа, если, зная о сей чудной его светлости, будем всегда иметь ее перед очами души. Ибо если храм, и сосуды, и иное что-либо священное, как скоро сознаем, что оно священно, всячески сохраняем неприкосновенным, тем более не предадим большее сего: ибо ничто не священно столько, как человек, с коим и по естеству соединился Бог. Ибо помыслим, кому всякое колено поклонится небесных и земных? Кто пройдет на облаках с силой и славой многой, блистая паче всякого сравнения? Это человек и вместе Бог. И каждый из нас истинно может просиять паче солнца, носиться на облаках, узреть самое тело Божие, к Нему вознестись, к Нему возлететь, приблизиться, и явиться в мир. Ибо когда явится Владыка, окружит Его лик благих рабов, и когда воссияет Он, воссияют также и они. Какое зрелище, видеть бесчисленное множество светильников на облаках, людей возносимых для того, чтобы принести хваление выше всякого образца, множество богов вокруг Бога, красивых вокруг прекрасного, рабов около Владыки, который не завидует тому, если кто из них сообщится Его светлости, и не думает, что меньше будет Его собственная слава, если примет Он многих частников царства, как владеющие людьми поступают с подчиненными им; ибо хотя дают им все, но и во сне не дозволяют им считать себя общниками в скипетре. Ибо не рабами считает их, и не рабскими почестями чтит их, но почитая их своими друзьями, и сохраняя закон дружбы, который Сам же учредил от начала, все делает общим, и не то или другое только, но дарует им самое царство, самую диадему. Ибо на что иное взирая, сказал блаженный Павел: наследники Богу, сонаследники же Христу, и что царствовать будут со Христом те, кои с Ним участвовали в страданиях? Что найдем столь приятное, чтобы могло оно сравняться с сим зрелищем? Лик блаженных, множество торжествующих. Он молниеобразно сходит с неба на землю, а земля иные солнца воссылает к солнцу правды, и все исполняется света. Здесь те, кои заботами, и злостраданием, и трудами, и попечением о подобных себе доказали свое стремление ко Христу; там те, кои подражали страсти Его и предав себя мечу, и огню, и смерти, еще показывают раны на блистающих телах своих, и следами язв хвалятся, как бы победной надписью – лик ратоборцев с славными ранами вокруг царя, победившего ради страданий, и как говорит Павел: за приятие смерти славой и честью венчанного! Когда мы размышляем о сем и к сему устремляем свои помыслы, очевидно становится достоинство наше, и ясно человеколюбие Божие к нам.

Сие же не допустит нас взирать на лукавое, и если случится пасть, удобно восставит нас. Многое, конечно, противодействует нам во спасении, но более всего то, что, согрешив, мы отказываемся тотчас обратиться к Богу, но, стыдясь и срамляясь, трудным почитаем путь к Нему, и думаем, что Он разгневан, и враждует на нас, и что желающим придти к Нему нужно великое приготовление; но человеколюбие Божие совершенно изгоняет из души сей помысел. Ибо кто ясно знает, сколько имеет Он снисхождения, и как еще глаголющу (грешнику) говорит уже: «Аз приидох», что препятствует согрешающим тотчас же приступить к Нему? Ибо в том злокозненность против нас и коварство общего врага, что приводя ко греху он возбуждает бесстрашие и дерзость, а дерзнувшим на гнусное и павшим влагает стыд и неуместный страх, дабы первым приготовить к падению, а вторым не допустить до восстания, иначе одним отвлечь от Бога, другим не допустить обратиться к Нему, и таким образом посредством противоположного влечь в одну и туже бездну. Сего со всем тщанием беречься должно, и одинаково убегать, – и бесстрашия прежде греха, и стыда и страха после него, от коих нет никакой пользы. Ибо сей страх есть не возбуждение, а некоторое оцепенение души, и стыдимся ран не для того, чтобы найти чем уврачевать их, но чтобы убежать от очей Спасителя, как и Адам сокрылся по причине раны, убегая руки врача; между тем, как ему надлежало искать, чтобы не торжествовал над ним грех, а он указывал на жену, прикрывал, сколько было возможно, немощь своей воли; и после него Каин, желая скрыться, думал, что можно утаиться от Того, у Кого все перед очами. Полезно и страшиться, и стыдиться, и сокрушать дух, и ослаблять тело, когда все сие может вести к Богу, «ибо от плодов их, – сказано, – познает их» (Мф.7:16). Хотя за грехом следует не стыд только и страх, но и тяжкая некая печаль, то от нее не бывает никакого вреда для знающих хорошо человеколюбие Божие. Ибо хотя бы самое крайнее зло сознавали они за собой, но не теряют надежды, знают же, что ничто не выше прощения, так чтобы могло победить благость Божию, печаль же имеют они спасительную и заботятся о том, чем увеличить ее, а иную расслабляющую изгоняют благой надеждой. А что печаль о грехах двояка: одна исправляет, другая же для одержимых ею служит гибелью, сему ясными свидетелями служат одной блаженный Петр, другой Иуда злочестивый; из коих в одном печаль спасла волю и после горького плача соединила со Христом нисколько не менее, как и до греха против Него, а Иуду довела до удавления. И отошел он, неся узы во время общего освобождения, и когда проливалась кровь очистительная для всего мира, отчаялся в очищении одного человека – себя самого. А зная сие, дабы могли мы одной искать, другой избегать, для сего нужно иметь в виду различие каждой страсти и то, чем одна производит для нас добро, другая – зло. Пoелику же, согрешая, мы делаемся худыми и перед Богом и перед самими собой, то скорбь о неблагодарности перед Владыкой не принесет никакого вреда, а, напротив, бывает для нас весьма благовременная, а другая скорбь касательно нас самих, когда мы, видя себя предназначенными к чудному некоему жребию, и потом видя себя обличенными в том, что прегрешили против должного, скорбим и сокрушаемся, и тяжким неким раскаянием утесняем сердце, как бы не надлежало и жить тем, кои впали в такого рода зло. Таковой скорби должно отвращаться, так как она есть причина смерти и делает нас повинными многому, другая же печаль о Господе возбуждает любовь и научает ясно уразумевать благодетеля, и что, противодействуя Ему, мы никакой не приносим пользы себе, а, напротив, обращаемся ко злу. Как дерзость, так и бывающая от нее печаль души есть зло, и опять как любовь ко Христу всего похвальнее, так нет ничего для благомыслящих блаженнее того, что уязвленные здесь стрелами, скорбят и сокрушаются душой. Пoелику же исполненная благодати печаль зависит от любви ко Христу, а любовь от помышлений, кои имеют предметом Христа и Его человеколюбие, то их преимущественно должно содержать в памяти и обращать в душе, и в сем занятии не знать отдыха, но внимательно и внутри себя размышлять о сем, и в собраниях сие соделывать наслаждением языка и предметом собеседований, и кроме того стараться, не развлекаясь ничем, постоянно оказывать сию ревность, в продолжение ли всей жизни, или как можно чаще, дабы могло сие напечатлеться в душе и вполне обнять все сердце. Ибо как огонь ничего не сделает с тем, чего коснется, если не будет поддерживаем постоянно, так и преходящий помысел не может расположить сердце к какой-либо страсти, но нужно, чтобы он пребывал продолжительное время. Итак, помыслы, возжигающие страсть от ощущения прекрасного и приятного (так как чувства обыкновенно действуют в нас от начала, а помыслы рождаются от них) сродственны и современны нам, и легко преклоняют к чему хотят или тем, что приятны, или тем, что присущи нам долгое время, а достигшие в последующее время разума и его любомудрия имеют нужду в большой ревности, хотя бы на короткое время и в постоянной сосредоточенности, чтобы получить какое-либо расположение к добру, которое не тотчас же становится приятным и поздно входит в тех, которые слишком наполнены многим приятным. Ибо только усильным старанием, отсекая долговременность привычки к ним, можем мы внести истинное, вместо кажущегося, и доброе вместо приятного; почему не должно удивляться, если лучшие помыслы не всегда одерживают верх над злыми, и лучшие не более худших имеют силы у живущих разумом. Ибо для того, чтобы можно было сделаться благим, думаю, недостаточно узнать то, чем можно убедиться быть благим, но нужно и жить с заботой, и пребывать с размышлением, и истинное слово приобретать не познанием только, но и пользоваться им к тому, что нужно; как и пища, и оружие, и врачевство приносят пользу не тем, кои знают только о них и имеют их, а помогают тем, кои пользуются ими на самом деле. Если же из помыслов худые, внедрившись, занимают ум собой, а от чувствований благих мы удаляемся едва только вкусивши их, что удивительного, когда зло имеет силу, и лукавые помыслы, будучи в действии, занимают всю область души, а добрые, будучи без действия, изгоняются совсем, как побежденные? Нет ничего странного в том, что знающий не построит дома, или врач не вылечит больного, или иной кто из художников не сделает своего дела до тех пор, пока не будет пользоваться своим искусством; нет также ничего удивительного в том, если кто, имея здравое слово, а деятельности не имея, не получает никакого плода от ревности. Ибо оружием пользуются против нападающих, управляя им как следует, а искусством действуя, как оно учит, а лучшими из помыслов мы пользуемся как лучшими советниками, направляя уж не столько к тому, чтобы узнать что нужно, сколько к тому, чтобы убедиться в познанном и иметь любовь к нему, как к истинно прекрасному, что требует постоянного попечения. Пoелику же и наоборот в отношении к худым помыслам – заниматься ими и питать их в душе – гибельно, а просто знать их нисколько не вредно, потому необходимо здесь убегать попечения, а там усиливать его.

Желать благого не есть еще дело, ибо не предшествует никакая ревность о деле. А для того, чтобы получить и сохранить имеющее нужду в труде, необходимо расположение к действованию и порядок, почему мы могли бы добровольно избрать такие подвиги, ибо нелегко выбрать для себя труд. Подкреплением в подвигах всегда служит любовь к тому, ради чего подвизаемся; она делает приятными труды, хотя бы они были чрезмерно тяжелы, любовь же к доброму воспламеняет не иное что, как внимание к нему ума и познание его красоты. И это есть тот огонь, который от размышления о Боге воспламеняется в душе пророка. «И в поучении моем, – говорит, – разгореся огнь» (Пс.38:4). В другом месте он же, показывая о чем должно быть попечение и какому человеку свойственен сей труд, последнего называет мужем блаженным, а первое именует законом Божиим; « блажен муж..., – говорит он, – иже в законе Господнем поучится день и ночь» (Пс.1:1–2). Если попечение о писаном законе может возжигать сей огонь, что может соделать закон Духа, который один вложил в людей истинную любовь к Богу и воспламенил огонь желания ничем не угасимый, ни удовольствиями, ни иным чем, ни настоящим, ни будущим? Потому, кажется мне, и явился Он, низойдя в огненных языках, что принес любовь всеобъемлющую наподобие огня, пoелику прежде и Самого учредителя закона любовь низвела на землю, а самое тело Законоположника есть плод человеколюбия, и, кроме сего, весь закон Его полон любви, и ее показывает Он во всем, в чем можно, ее вводит, к ней убеждает, ее, получая от нас, почитает достаточным даром за то, что даровал нам. Ибо не приказывает, как рабам обязанным, но как будто понесли мы предварительно многие для него труды, много оказали ему расположения и любви, приходящих к Нему Он тотчас же призывает к общению с Собой. Я, говорит Он, подвизался ради царства и многими трудами сплел венец, а вы без трудов получаете его; взамен сего прошу вас, не любите ничего более Меня. О, неизреченная благость, что не только Сам чрезмерно любит нас, но и так высоко ценит то, чтобы быть любимым нами и все делает для сего. Ибо для чего устроил Он небо, и землю, и солнце, и видимый мир, и красоту невидимого, и устроил все мановением Своим, и через нее научает всякому любомудрию, как не для того, чтобы обратить к Себе, убедить нас возлюбить Его? И вообще, как люди самые пламенные в любви, Он показывает нам и мудрость, и благость, и художество, чтобы вложить в нас любовь к Себе. И так высоко ценит сие дело, и так важным почитает его, что совершив для сего все, что прилично природе Божеской, Он не удовольствовался сим, но перешел в другую природу, чтобы и ею воспользоваться для сего же, дабы в чем не убедил, будучи Богом, то совершил, сделавшись человеком, и через то и другое – через Свое, что принес пришедши на землю, и через чуждое, что воспринял извне, уловить возлюбленного. Так закон духа есть всегда закон дружества, и сам собой возбуждает к благомудрию, потому нужно внимать ему умом; во-первых, потому, что нет здесь ни усилия какого-либо, ни трудиться не должно, ни тратить деньги, ни бесславия не будет, ни стыда, и ни в ином чем не сделаемся худшими, но и искусствами можно пользоваться без вреда, и к занятию какому-либо нет никакого препятствия, и полководец может начальствовать войсками, и земледелец возделывать землю, и правитель управлять делами и ни в чем не будет иметь нужды из за сего. Ибо нет нужды удалиться в пустыню, ни питаться необычной пищей, ни переменять одежду, ни расстраивать здоровье, ни на иной какой-либо решиться смелый поступок, но можно сидя дома, и не теряя ничего из своего имущества, постоянно заниматься сими помыслами. Что воспрепятствует сему быть полезным, когда кроме сего удобно совершать и нужные труды? Если нам как людям и имеющим возможность размышлять, необходимо размышлять о чем-либо, почему не размышлять о лучшем? Если размышляющим о суетном и худом, в чем нет никакой пользы, никогда не приходит та мысль, что это может сделать худшим судьбу, искусство, имущество, или иное что относящееся к жизни, тем менее можно упрекать в сем благие помыслы, и доброе обвинять во зле. И таким образом, они не противодействуют ничему полезному и нет в них ничего неприятного, так что можно назвать их самой радостью. Ибо если мы радуемся о прекрасном, конечно, ничего не может быть лучше помыслов, кои предметом своим имеют Христа и Его человеколюбие; потому что и в тех самых делах, в коих последний предел добра, никто и с трудом не найдет ничего приятного и достойного любви, что приличествовало бы нам более сего. Ибо не только близких по плоти, и самых родителей, но и нас самих родственнее нам Христос, как показано в предшествовавших словах. Потому и для размышляющего о душе ничего не может быть свойственнее помыслов о Нем, потому что Он через них становится свойственным и сродным нам, и через них жизнь для получивших крещение душ становится превосходнее всего, что называют приятным. Разумею же тех, кои по крещении не очень ожестели, как чудный Стефан некоторых из евреев называет «необрезанными сердцем и ушесы» (Деян.7:51). Таким образом, из сказанного ясно, что от сих помыслов не может быть никакого вреда для человеческой жизни, а доставляют они удовольствие и радость размышляющим. А что сие полезно и помогает полезному, и содержит все лучшее и благовременное, это уже показано и очевиднее откроется далее, если тщательнее будем рассматривать. Ибо, чтобы занять душу благими помыслами, прежде всего, нужно удаляться худых помыслов, непосредственно же за сим через таинства получать луч, свободный от немощей. Сие нам ничего не трудившимся доставляет обилие всех благ; потом нужно, чтобы и самые помыслы своими средствами производили свое дело, и сердце занимаемо было лучшим из всего; ибо как от худых помыслов рождаются худые страсти, подобным же образом и добродетелям следует происходить от добрых помыслов. Ибо вообще к тому, чтобы принять то или другое намерение, говорить что или делать, или переносить, или избрать что-либо, всегда убеждают помыслы и размышления,и сим образом учители добродетели благовременно влагают живущим с ними помыслы прекрасные, а злые демоны, напротив, внушают нечистые образы; стараясь одни сделать искусными в нечестии, другие исполнителями долга. И так нужно всякое достохвальное попечение о том, чтобы самым делом содействовать добродетели, а размышлять о Христе и о том, что Он, будучи человеколюбив, измыслил ради моего спасения, составляет для нас самую вожделенную жизнь, и во всем соделывает блаженными.

И чтобы яснее видеть сие, посмотрим какие подвиги совершающих назвал блаженными Сам Христос, – не все ли в них зависит от сих помыслов? Кого же ублажил Он, единый истинно блаженный? Нищих духом, плачущих, кротких, алчущих и жаждущих правды, милостивых, чистых сердцем, миротворцев, терплющих гонения и всякие оскорбления ради правды и ревности о Христе; таковые приемлются в блаженную жизнь. Итак, если рассмотреть, увидим, что от сих помыслов составляется сей прекрасно устроенный лик, и ими сплетаются венцы, всем ясно будет, что занятие сими помыслами и попечение о них есть к блаженной жизни безопасный путь, и восхождение, и лествица, или иначе как назовешь сие.

И во-первых, нищета духовная, и то, как говорит Павел, чтобы не «мудрствовати паче, еже подобает мудрствовать: но мудрствовати в целомудрии» (Рим.12:3), кому может принадлежать, если не тем, кои разумеют нищету Иисусову. Который и природой и образом жизни приобщился рабам, будучи владыкой, и соделался плотью – будучи Богом, и убожество избрал других богатящий, и претерпел бесчестие царь славы, и водим был в узах свободивший род человеческий, и принял осуждение беззаконных, пришедший исполнить закон, и поругания судей, увеселившихся неистовством и воплями народа, претерпел Тот, Которому Отец дал весь суд. Какого гордеца не уничтожит сие! С другой стороны, когда возбудится превозношение по причине добродетелей, если кажутся они превосходными, размышляющий о Христе познает, что не совершил он ничего великого, и сам по себе не только не имеет силы освободиться от плена, но и по освобождении не может сохранить чистой свободы. Ибо Он кровью искупил нас и даровал нам свободу, приобретя ее такой великой ценой. Кто же из освобожденных пребыл в том, что получил и до конца неприкосновенным сохранил духовное богатство, а не преуспев в сем великом, уже не может быть почтен мало согрешившим против благодати? Чем же нам, по собственному сознанию, можно величаться, когда собственная наша добродетель сама по себе не ведет ни к чему полезному? А если есть в нас истинное добро, сие влагает в нас Бог без всяких трудов наших, притом, чтобы и извне привнесенное богатство сохранить безопасно, по подобию бездушных сокровищниц, и к сему мы мало способны. Ибо и после нового рождения, и претворения в воде, и исполненные огня трапезы даже любомудрственнейшие из людей так слабы оказываются для добродетели, что постоянно имеют нужду в священной трапезе, и в очистительной крови, и в вспомоществовании свыше, чтобы не ниспасть в последнюю злобу. И ясные свидетели сего те, кои, отказавшись от трудов ради блага и добродетели, сделались потом дерзновенными во всем злом. Они, удалившись в горы, избегая шума и общественной жизни как язвы, дабы внимать одному Богу и, насколько возможно людям, преуспеть во всем лучшем, так что во всем имели великую силу перед Богом, когда ослабевали несколько в уповании на Него и во всецелой вере в Него, тотчас же дерзали на все самое худшее, и предавались всякой нечистоте. Чем же превозноситься? Добродетелями? Но в нас нет ничего великого. Тем, что велико в нас? Но оно не наше. Тем ли, что сохранили полученное? Но мы потеряли его. Тем ли, что носим печать Христову? Но это самое и служит доказательством того, что не носим ее. Ибо у превозносящихся нет ничего общего с Тем, Который кроток и смирен сердцем, а при помыслах о сем бывает, что превозношение падает само собой и страсть проходит. Ибо если мудрствуем, о чем должно, мы не высокомудрствуем, если же высокомудрствуем, то при сем самом высокомудрствовании, сознаваясь, что удаляемся от Христа и не имеем ничего доброго, не будем высоко мудрствовать о себе, как о людях худых.

Размышляющим о Христе следует и скорбеть и плакать, если только размыслит кто о том, что Он новоузаконил касательно нашего спасения, и какова наша леность, и обдержащий нас сон. Ибо нас огорчает или потеря драгоценного, и воспоминание о благах, потерянных нами, располагает к слезам, и тогда мы познаем, каковое богатство, которое, имея в руках, должны были бы удерживать, а вместо того погубили, или сознание того, как велика неблагодарность наша к столь любочестивому благодетелю, уязвляет и сокрушает душу, и тогда становится особенно ясным, какую Он оказывает к нам кротость и человеколюбие, и какое мы в отношении к нему оказываем нерадение. Ибо, прежде всего, Он сошел с неба, взыскуя нас, и как бы со сродными себе заговорил с нами голосом и показал сродный нашему вид, сделал так, чтобы мы любили Его, или как сродного, или как лучшего, (а Он был и тем и другим), дабы, соединив в себе и то и другое, что повсюду возбуждает любовь в приходящих к Нему, возбудить нас к самой сильной любви; потом, увеличивая содружество, присоединил и сие. Пoелику каждый любит себя самого, любит и сродного себе, то дабы и в сем отношении удержать за собой лучшее право на любовь (чего желать всего более), и чтобы от всех получить не такое расположение, с каким относимся мы к сродным, но такую любовь, какой любим мы самих себя, Он не удовольствовался быть только сродным нам, приняв то же естество, но сделал нас общниками самого Тела, и Крови, и Духа, чтобы, о чем присловие с преувеличением говорит касательно друзей, тем на самом деле соделаться Ему для каждого из прилепляющихся к Нему – другим я. Если же Он так взыскал нас и ни одного способа дружества не оставил не испытанным для Себя, но и благодетелем показал Себя и братом, и соделался для нас вместо нас самих, и сие не хотением и мановением только, как сотворил Он сие небо, но потом и трудами, что никоим образом не свойственно Ему, и страданием, и бесчестием, и язвами и, наконец, смертью, и мы не только не сохраняем благодарности к Нему, во всем благому к нам, и не стараемся, чем бы воздать Ему, но еще настолько неразумны, что прилепляемся к тому, что Он ненавидит, и от чего отводит нас, того мы держимся, и к чему убеждает нас, от того бежим мы, и, таким образом, оказываем неуместное лукавство. Какого плача и каких слез не достойны мы, которые все иное считаем достойным внимания, а Спасителем и домостроительством Его пренебрегаем так, как будто другим кому-либо нужно искать сего, а не для нас было несказанное Его промышление! И в отношении к житейскому считаем долгом воспользоваться чем нужно, и в словах, и в делах, и всяких художествах, и во всем относящемся к жизни, нужно ли возделывать землю, или управлять войском, или иное что-либо делать на общую пользу, или делать что для самих себя, всюду ищем должного и пользуемся благовременным случаем, и вообще во всех делах всюду имеем в виду приличие и справедливость и ко всему относимся со вниманием, а в отношении только к тому, что поистине наше, о том как должно сохранить его, и как оказать справедливость к нам самим, о том заботимся всего менее, как будто считаем себя хуже всего прочего. Если не на иное что, по крайней мере, должны бы мы обратить внимание на новозаконие, которым Он потряс и изменил все, по которому бывшее превыше небес увидели на земле, и земля взошла выше самого неба, и связан узами общий тиран мира, а бывшие связанными попирают главу мучителя, и зрится Бог носящий тело, и притом, подверженное язвам, имеющий кровь и ее проливающий на крест, и потом мертвый по человечеству колеблет землю и приносит жизнь мертвым, и всего этого не иная цель, как та, чтобы человек познал Владыку, и восстал от земли, и взирал на небо, – когда все так совершенно, люди еще спящие и подобно статуям, ничего не чувствующие при громе, не бедственнее ли всех? И не справедливо ли, чтобы все время жизни почитали они временем плача? Ибо что мы оплакиваем? Болезнь? Но не болезнует ли в нас самое лучшее? Убожество? – Но мы поступаем настолько хуже убогих, насколько необходимее здесь и прекраснее сие богатство; и притом убожество необходимо прекратится после настоящего века, а сего бедствия не может окончить и смерть, но необходимо в будущем веке принесет нам еще больший стыд. Достойно сожаления безумие? Но не отнимает ли демон наш разум, наполняя его таким безумием? Ибо если ходить по острым ножам и прохаживаться по стремнинам, не признавать друзей и припадать к самым зложелательным людям свойственно безумным, то мы не убегаем ли от Любящего, не ищем ли врага в своих поступках, не спешим ли к геенне, делая все, что низвергает в нее? Таким образом, когда сами сознаем тяжесть сию, следует нам печалиться и плакать. А от сего произойдет то, что мы будем сознавать самих себя и правильно ценить истину, и не погрешать незнанием о своей злобе; если узнаем благополучие и богатство, будем мудрствовать о том, чем воспользоваться можем мы, не привнося ничего, кроме желания, так как все уже приготовлено Христом для нас, когда мы еще ничего не трудились. Ибо всего более тревожит сердце, – быть злополучным, когда можно избрать благополучие, и имеющим возможность жить в свете – оставаться сидеть во тьме. Сие извлекает слезы не только у беспечных, но и у самых ревностных, и у них преимущественно, так как более чувствуют они вред. Ибо и в сем, и еще в тягчайшем сего, обвиняют они себя и почитают себя достойными самого худшего, когда помыслят об обнаженном пожертом на кресте Боге, Которому все служит, и Который совершает полное за нас воздаяние: пoелику, будучи Богом, принял природу человеческую, чтобы из людей соделать нас богами и землю заменить небом, рабство – царством, обдержащее нас бесславие – истиной славой, для сего Творец неба оделся землей, Владыка по естеству – образом раба, царь славы крест претерпел, о срамоте не радев.

Много есть такого, чем Спаситель внес в мир истинное любомудрие касательно кротости и того, чтобы обуздывать гнев и не огорчаться на оскорбивших, но самые лучшие и высшие образцы сего предложил и тем, что соделал, и тем, что претерпел, пострадав. И во-первых, на оскорбивших его принял плоть и кровь, и пришел, ища разрешить тех, которых мог обвинить в самом тяжком нечестии, и когда потом они порицали благодеяния, которыми исправлял Он природу, не перестал Он благодетельствовать им, но за то, что изгонял из людей демонов, слыша, что называют его веельзевулом и начальником демонских сил, и иное самое нечестивое, тем не менее не перестал изгонять, и одного из учеников, замыслившего погибель его, не только не изверг из лика учеников, но жил с ним, как прилично жить с друзьями, и общение соли имел с убийцей, и предателю преподал неизреченное таинство и самую кровь, и наконец допустил его обнять себя и лобызать, и простерся к самому удивительному из всего: кому благодетельствовал, от тех умер, сами получившие благодеяние вонзили в Него меч, друг предводительствовал убийцами в убийстве, целование служило знаком убийства, и все сие перенося Он был так кроток и человеколюбив, что когда один из учеников его ранил одного из сих злодеев, Он не презрел раны, но, коснувшись раненого члена, тотчас исцелил его, и когда таким образом показал знак и превосходящей силы, и крайней кротости, тех, кои не убоялись оной и не постыдились сей, не погубил и не одождил на нечестивых огнем, не поразил их громом, хотя они достойны были и сего, и еще худшего. Тот, на которого Ангелы не могли взирать без страха, следовал за влекущими его, и дозволил связать руки, которыми разрешал узы, болезни и разрушал тиранство демонов, и ударившему его в ланиту злейшему рабу не причинил вреда, но весьма кротко и человеколюбиво удостоил его слова, и исправлял его разумение. Потом, когда осудили Его злочестивые судьи на смерть, Он в молчании перенес приговор их, и принимая казнь, и будучи уже пригвожден к древу, Он не отказался от любви своей к убийцам до того, что просил дерзость их против Единородного не вменить им в вину, и не только просил о их, но и защищал их, и слово защищения было весьма пламенно и милостиво: «Отче, отпусти им, – сказал Он, – не ведят бо, что творят» (Лк.23:34). И как чадолюбивый Отец, снисходя к неразумию малолетних детей, дает им кроткое увещание; и после сих слов Он умер. Когда же воскрес Он и надлежало общниками торжества соделать своих учеников, в коих оставалось знание, Он не припомнил обиды, что оставили его, убежав среди опасностей, а созвал учеников, и указав, где должно им встретить Его, когда явился им, не упрекнул их в бегстве и не вспомнил против них ничего подобного, ни о том, как все утверждали, что будут сообщниками в смерти Его и последующем, а они не перенесли и зрелища, не настоящих уже, а только будущих бедствий, но преподал им мир и Духа Святого и тому подобное, вверил им попечение о всей вселенной, поставив их начальниками над всей землей. И сие сделал для всего лика, а что сделал для верховного, который не один раз отвергся Его и отказался от привязанности к Нему? Ибо не только не выставил на среду его отречения, и не напомнил о его обетах, в которых клялся Ему – участвовать в смерти учителя (чему изменил тотчас без малого даже промежутка времени), но и вестника воскресения послал к нему прежде других, и почтив его так, и по явлении говорил с Ним дружественно и вопрошал о его любви, больше ли она в нем, чем в других? И когда Петр сказал, что любит, Он опять спросил о том же, и опять услышал: люблю тебя, снова спросил: любишь ли, и кажется мне, не перестал бы еще чаще спрашивать о любви, если бы Петр не ответил с огорчением: ужели знающий все имеет нужду во многих словах, чтобы узнать, что любит Его. И это не было ни незнанием о друге, ни притворством в незнании, ибо одно значило бы заблуждаться, другое обманывать, а и то и другое не свойственно чистой истине, но было сие доказательством того, что не помнит Он зла за нарушение прежних обещаний, ибо не других обещаний спрашивает, а старается сим воспламенить в Петре любовь, едва не подвергшуюся опасности погаснуть совсем. Ибо предлагать такие вопрошения, и вызывать такие ответы, весьма много имеет силы для дружества, ибо и воспоминание о дружбе и разговор о ней не только большим делает дружество, уже существующее, но может возродить даже несуществующее. Так Спаситель в делах показывается обнаруживающим гнев, а в учении и законоположении что выше его кротости? Ибо Он говорит, что и самой молитвы и жертвы не примет, если приносить жертвы и молиться будем во гневе, и даже отпущения грехов, общего всем дара (который с собой принесет Он с неба) не будет давать гневающимся друг на друга, хотя бы кроме сего сделали мы все, хотя бы пролили реки пота и слез, хотя бы предали тело свое огню и мечу. Столь высоко поставляет Он кротость, и потому следует, чтобы размышляющие о делах Его имели сердце кроткое в отношении к оскорбляющим их; на что указывая, сказал Он: если узнаете меня, сколько имею я кротости, то укротится и ваше сердце. «Научитеся от Мене, – говорит Он, – я бо кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим» (Мф.11:29). Еще и таким образом кротость может быть следствием размышления о Христе. Живущему в сих помыслах необходимо иметь любовь к священной трапезе, а так как к ней нельзя приступать тому, кто злопамятен ко всякому оскорблению, то он удержится от гнева и сохранит душу чистой от ненависти. Ибо кровь сия, вначале излитая для примирения, не может быть правильно принята теми, кои рабствуют гневу и ярости, ибо хотя она и вознесла об убийцах голос свой к Отцу, как пролитая кровь Авеля, но не обвиняла их перед Ним и не требовала наказания их, как та наказания брата, но и освободила их от наказания и голос убитого был прощением для убийц.

И делателями правды преимущественно перед всеми бывают те, кои живут с сими помыслами, из которых явно, что Владыка мира так почтил правду, что был с рабами, с осужденными, с уязвленными, с мертвыми, чтобы всем воздать по правде, именно: Отцу славу и послушание, которые в надлежащей мере никто не мог принести, а мучителю узы, и презрение, и стыд, так как отнял у него неправедное начальство, и самозванца присвоившего себе права над ними, изгнал, поражая судом и правдой.

То, чтобы быть милосердыми и общниками со скорбящими в печали, и несчастье других считать своим бедствием, откуда можно получить, если не от сих помышлений, в которых мы и самих себя видим весьма достойными сострадания, помилованными сверх всякого ожидания, видим пленение оное, рабство, узы, неистовство поработившего нас? И притом не было никакого конца нашим бедствиям, и мы все более и более испытывали силу жестокого и злого мучителя, и везде находили для себя беспомощность и оставление, пoелику никто не мог подать нам руки. А мучителю возможно было исполнять свою волю над нами, и мы как бы преданные считались собственностью купившего, а для нас не было никакого утешения в несчастии, ни врачевства, ни внутри нас, ни снаружи, ни от высших нас, ни от однородных с нами, но всем одинаково невозможно было принести пользу природе человеческой. Над находящимися в таком бедствии умилосердился ни ходатай, ни ангел, но сам Господь, против Которого мы враждовали, Которого оскорбляли беззакониями, умилосердился соболезнованием необыкновенным, превысшим слова, высшим всего, что надлежало бы сделать в сем случае. Ибо не освобождения нашего восхотел только, и не своей только почел скорбь нашу, но и своими сделал, и на себя принял скорби наши, возжелал Сам явиться достойным сострадания, дабы нас соделать блаженными. Ибо во дни плоти своей, как сказал Павел, для многих казался заслуживающим сострадания, и сострадание возбуждал Он, умирая неправедной смертью. Ибо, «плакахуся, – сказано, – и рыдаху Его» (Лк.23:27) о Нем, когда вели Его на смерть, и эта скорбь была не только у тех, кои были с Ним и кои смотрели на страдание, но еще Исайя, издали провидя, не мог без слез перенести сего зрелища, но как бы плача над мертвым, испустил полный жалости глас: «видехом его, – говорит он, – и не имяше вида, ни доброты: но вид его безчестен, умален вид Его паче... сынов человеческих» (Ис.53:2–3). Что может сравниться с сим состраданием, когда не помыслами только и хотением сделался общником в страданиях несчастных, но самим делом, и не удовольствовался быть только участником в злострадании, но все принял на себя Самого и умер нашей смертью? Что сильнее сего может привлечь нас к состраданию о подобных нам? Если претерпевшим предварительно несчастья легко бывает усвоить участь тех, кои вновь подверглись подобному злостраданию, каких из бедствий не перенесли мы? Не потеряли ли отечества, поистине нашего? Не потерпели ли убожества, болезни, самого тяжелого рабства и крайнего безумия? И от всего сего освободились утробами человеколюбия Бога нашего. Потому будем и мы милосерды, если подвергнется кто подобному бедствию, и окажем сорабам сострадание, которое прежде оказал нам всех Владыка. И Спаситель, показывая сие, именно, что должно быть ласковым к сродным себе, взирая на пример божественного человеколюбия, сказал: «будьте милосерды, якоже Отец ваш небесный милосерд есть» (Лк.6:36).

Очистить сердце и душу утвердить в освящении, какому свойственные подвигу, или страданию, или труду, как не сим помыслам и сему размышлению? Внимательно рассуждающий, конечно, чистоту сердца назовет не плодом только размышления о Христе, но скажет, что она есть самое сие размышление. Ибо прежде, нежели усвоить себе лучшие помыслы, нужно удалиться от худых, и это и значит быть чисту сердцем. Ибо, пoелику двояка наша жизнь, и рождение духовное и плотское, и дух противоборствует телу в том, чего оно желает, а тело восстает против духа, и противоположному соединиться и примириться невозможно, то всякому очевидно, что какие из пожеланий одержат в памяти верх над помыслами, те вытесняют противоположное им. Потому, как память плотской жизни и рождения, и внимания к сему ума вносит гибельную похоть и проистекающее от нее осквернение, подобным образом рождение купели, и сообразная рождению пища, и прочее свойственное новой жизни, овладевая душой через постоянное воспоминание, естественно увлекает желание от земли к самому небу.

Пoелику Христос есть мир наш, сотворивый обоя едино, и «средостение ограды разоривый вражду плотию своею» (Еф.2:14–15). Который измыслил все ради мира, потому может ли что быть выше мира для тех, кои и помыслы души и попечение ума устремляют к делам Его? Ибо и сами они больше всего стремятся к миру, как повелевает Павел (Рим.12:19), и других руководят в сем деле, и разрушают бесполезную ненависть, и укрощают напрасно воюющих, зная, что мир столь драгоценен, что сам Бог, дабы приобрести его для людей, сошел на землю, и будучи богатым и Господом всего, не нашел для него никакой достойной цены, а пролил самую кровь свою. Ибо пoелику в рожденном и существующем не усмотрел ничего такого, что было бы равноценно искомому миру и примирению, Он сотворил иную новую тварь, кровь свою и, предав ее, тотчас соделался примирителем и начальником мира. Потому почитающие оную кровь, ища преуспеяния, что иное начнут делать, как не то, чтобы сделаться для людей виновниками примирения и мира? Если то, каково благо и какая красота в совершенной правде или в добродетели, можно видеть в жизни одного только Спасителя, так как один Он показал себя совершенно чистым от всего противоположного правде (ибо Он греха не сотворил, и когда пришел князь мира, не нашел, за что мог бы преследовать оную божественную душу, ни в чем упрекнуть бы ее благолепие, хотя все осматривал злобными глазами), очевидно, что любовь ко Христу и к добродетели могут получить не иное что делающие, как рассматривающие и размышляющие о делах Христовых. Ибо весьма достаточно узнать красоту добродетели, и Спасителя, чтобы узнать, возлюбить ее, так как познание всегда есть причина любви, потому и Еву сим образом привлек плод древа, и притом запрещенного, ибо сказано: «и виде жена, ...яко угодно очима видети и добро в снедь" (Быт.3:6).

Получившим любовь ко Христу и добродетели нужно бывает претерпевать гонения, и предаваться бегству, и выслушивать самые жестокие слова, и притом с радостью, так как многие и прекрасные награды уготованы им на небесах. Ибо любовь подвизающихся к Подвигоположнику может сделать и сие, и научает верить Ему касательно наград еще не открывшихся, и еще в настоящее время иметь твердую надежду на будущее. Так размышляющих ежечасно о Христе и пекущихся о сем, самое размышление сие соделывает умеренными и знающими человеческую немощь, равно как умеющими и плакать, и кроткими показывает их, и справедливыми, и человеколюбивыми, и целомудренными, и виновниками мира и согласия между людьми, и таким образом обладателями Христа и добродетели, так что получая за сие обиды, не переносят только их, но и радуются, и находят удовольствие в гонениях. Вообще от сих размышлений можно получить самые высшие блага и через них соделаться блаженными, и таким образом сохранить волю во благе, и при таком благоустроении соделать душу прекрасной, и сохранить полученное от таинств сокровище, не разорвать и не осквернить царской одежды. Посему как иметь ум и пользоваться разумом свойственно природе человеческой, так созерцание дела Христова нужно почитать долгом помысла, особенно же потому что образец, на который должны взирать люди, когда или им самим нужно что делать, или других руководить к должному, – есть единый Иисус, который в частности и вообще был для людей в показание истинной правды и первым, и средним, и последним. Потому Он Сам есть и награда, и венец, который нужно получить подвизающимся. Итак, на Него надлежит взирать, и на Его дела обращать прилежное внимание, и сколько возможно стараться прознавать, чтобы знали мы, как должно нам трудиться. Ибо у подвижников награды соразмеряются с подвигами, и на них взирая переносят они труды, столько оказывая мужества, сколько узнали о них, что они прекрасны. Кроме же всего этого, кто не знает, для чего Он один приобрел нас, искупив Своей кровью, и иного нет никого, кому бы надлежало служить, и для кого бы надлежало нам пользоваться и телами нашими, и душами, и любовью, и памятью, и действовать по уму. Посему и Павел говорит: «несте свои; куплени бо есте ценою» (1Кор.6:19–20). Ибо и естество человеческое от начала составлено было для нового человека, и ум, и желание приготовлены были для него, и разум мы получили, чтобы познавать Христа, и желание, чтобы к Нему стремиться, память имеем, чтобы Его держать в ней, потому что и для творимых Он был первообразом. Ибо не ветхий для Нового, но Новый Адам для ветхого служит образцом. Ибо хотя и сказано, что Новый рожден по подобию ветхого, но только в отношении к тлению, которое тот начал, а Сей последовал, чтобы немощь естества уничтожить своим собственным врачевством, и чтобы, как говорит Павел: «пожерто было мертвенное животом» (2Кор.5:4). Каким же образом, по самому естеству, ветхий Адам может быть первообразом для нас, когда мы знаем, что прежде него был Сей, у коего все перед очами прежде самого бытия, и как старейший служит подражанием второму, когда по Его виду и образу создан последний, но не пребыл таким, устремлен был к сему, но не достиг сего. Потому и закон принял тот, а сохранил Сей, и послушание требовалось от ветхого, а оказал его Новый, притом «даже до смерти, смерти же крестныя», – говорит Павел (Флп.2:8), и первый, очевидно, был преступником, несовершенно имея то, что надлежало иметь человеку, ибо закон не превышает природы и преступник его справедливо подлежит наказанию, а другой совершен был во всем, и «Аз, – говорит, – заповеди Отца моего соблюдох» (Ин.15:10). И тот внес жизнь несовершенную, которая имела нужду в бесчисленных вспомоществованиях, а Сей соделался для людей Отцом совершеннейшей, т.е. нетленной жизни, и природа человеческая от начала предназначена была к нетлению, а достигла его впоследствии в теле Спасителя, которое Он воскресил из мертвых в жизнь бессмертную, и потом соделался вождем бессмертия для рода человеческого, и словом сказать, истинного человека и совершенного в нравах, и жизни, и во всем прочем показал первый и единый Спаситель. Если таков поистине предел человека, на который взирал Бог как на конечный, создал его, – разумею жизнь нетленную, – то и тело его было бы свободно от тления, и воля свободна от всякого греха, ибо тогда бы он был совершен сам по себе, когда бы творец сделал все, что почитал нужным для него, как и красота статуи окончательно устрояется рукой художника. Если же одному недоставало многого, чтобы быть совершенным, а другой совершен во всем, и людям даровал совершенство, и весь род человеческий привел в сообразность с собой, каким образом второй не будет образцом для первого, и как того не почесть первообразом, а сего созданным по нему? Всего неуместнее думать, что совершеннейшее из всего устроено по образцу несовершенного, и что худшее служит примером для лучшего, и слепые руководят видящими. Ибо не тому должно удивляться, что оно ранее по времени, но надлежит верить, что совершенное сие служит началом несовершенного, помышляя то, что и сначала для нужды человека многое приготовлено было заранее, и человек, мерило всего, уже после всех пришел на землю. Сверх всего этого и естеством, и волей, и помыслами человек всегда стремится ко Христу, не ради божества только, которое составляет конец всего, но и ради другой природы, и Он, с одной стороны, прибежище человеческих желаний, с другой – наслаждение помыслов, и кроме Него иное что-либо любить, или об ином чем-либо рассуждать, – очевидно, есть опущение долга и уклонение от вложенного в душу от начала. А чтобы могли мы о Нем всегда иметь размышление и сию всегда имели ревность, Его, как главный предмет помыслов, должны мы призывать каждый час. И не приготовление к молитвам, не место, и не вопли нужны призывающим Его, ибо нет места, где не присутствовал, и где не был бы с нами Тот, Который для низших Его ближе их собственного сердца. Потому и о молитвах весьма нужно верить, что Он исполнит их, и не сомневаться, так как мы злы нравами, но дерзать, потому что призываемый благ на безблагодатные и злые, так что не только не презирает Он прошения оскорбивших Его рабов, взывающих к Нему, но когда они еще не призывали Его и не говорили Ему никакого слова, Сам, сошедши на землю, первый призвал их. «Приидох, – сказал Он, – призвати... грешники» (Мф.9:12–13); а Взывавший тогда, когда сего не хотели, каким будет, когда станут призывать Его? И если возлюбил Он, будучи ненавидим, как отринет, будучи любим нами? На сие указывая, Павел говорит: «аще врази бывше примирихомся Богу смертию сына Его, множае паче примирившеся, спасемся в животе его» (Рим.5:10). Посмотрим еще и на форму прошения, ибо просим мы не того, что прилично просить друзьям, но чего дозволено просить и оскорбителям, и виновным рабам, и особенно им. Ибо мы просим Бога не о том, чтобы Он увенчал, или иную подобную даровал нам благодать, но чтобы помиловал нас. Помилования же, и прощения, и отпущения долга просить у человеколюбца, и прося, не с пустыми отходить руками, кому приличнее, если не виновным, ибо здоровые не имеют нужды во враче. Ибо если вообще указано людям воссылать к Богу глас, просящий помилования, то это есть голос людей, делающих то, за что нужно помилование, голос грешников. Будем же призывать Бога и языком, и волей, и помыслами, чтобы ко всему, чем согрешаем, приложить одно спасительное врачевство, «ибо несть..., – сказано, – инаго имени, о немже подобает спастися нам» (Деян.4:12). А для всего этого достаточен, и доставляет ревности силу, и изгоняет прирожденную душе леность, истинно укрепляющий сердце человека хлеб, который, снизойдя с неба, принес нам жизнь, насыщения которым всячески нужно желать, и вечеря сия постоянно приступающих к ней сохраняет от голода, и более должного не надлежит удерживать от сих таинств на том основании, что мы недостойны их, дабы не сделать душу более слабой и худшей всего, но приступая прежде к священникам с покаянием в грехах, надлежит пить очистительную кровь. Вообще же не столь много будем мы повинны, чтобы нам удалиться от священной трапезы, если только будем питать себя сими размышлениями. Ибо как вообще было бы не законно, когда бы кто, согрешая к смерти, дерзнул потом приступить к святыне, так тем, кои не болезнуют столь тяжко, не следует удаляться хлеба. Ибо тем, кои страдают еще ранами воли, надлежит опасаться огня, не сообщаться с ним, прежде нежели не изменятся, а тем, кои имеют правую волю, а в прочем немощны, нужно укрепляющее врачевство, и надлежит им приходить к виновнику здравия, который принял немощи наши и болезни понес, и желающим не быть больными паче всего нужно стараться прибегать к врачу. Ибо кровь сия заключает двери чувств наших и не позволяет войти в них ничему, могущему повредить, особенно же знаменуя двери, отгоняет от них всегубителя, и то сердце, в какое излита она, соделывает храмом Божиим, лучшим стен храма Соломонова, хотя и кровь образная не допускала стоять в нем лукавому идолу, – мерзости, сказано, запустения на месте святе, но духом владычним, – как поет Давид, – утверждая помысл, подчиняет ему мудрование плоти, и человек наслаждается глубокой тишиной.

И что я говорю сие о таинстве, когда прежде многое сказано о том, какими делает оно приемлющих таинство! Но чтобы так соединиться нам с Христом таинством, молитвами, размышлением, помыслами, будем всей душой подвизаться в добродетели, сохраним залог, как повелевает Павел, и соблюдем благодать, вложенную в нас таинствами. Ибо как сам Он есть совершитель, Сам же и таинства, подобным образом Он же один и сохраняет в нас, что дает, и располагает пребывать в том, что приняли мы, «яко без Мене, – говорит Он, – не можете творити ничесоже» (Ин.15:5).