Власть патриаршая и архиерейская в Древней Руси в их отношении к власти царской и к приходскому духовенству

Среди других вопросов, интересующих, занимающих в настоящее время русское общество, невольно выдвигается и вопрос о положении русской церкви, о той роли, какая бы ей должна принадлежать в строе и направлении всей пашей жизни. Находят, что наша церковь в лице своих представителей, стоит совершенно в стороне от охватившего различные общественные слои движения. Такое отношение пастырства к явлениям текущей жизни, его сознательное уклонение от деятельной живой роли в ней, обыкновенно объясняется многими тем, что русская церковь не есть самостоятельное самоопределяющееся учреждение, а только одно из ведомств государственной машины: что она безусловно и во всех отношениях подчинена светской власти, во всем действует только по её указаниям, под её постоянным бдительным до мелочей контролем, что её высшие представители, – только заурядные административные чиновники, назначаемые и увольняемые светскою властью и потому, по самой своей сущности, имеющие очень отдаленное сходство с истинным архипасторством. Русская церковь, говорят, несвободна, она придавлена светским чиновничеством, не может сделать ни одного самостоятельного шага, а потому и не может проявить себя в общественной жизни, как творческая умиротворяющая сила, авторитетно и энергично проводящая в жизнь свои зиждительные начала, – она, самым своим ненормальным отношением к светской власти, обречена на бездеятельность, на пассивное отношение, хотя бы к самым законным и настоятельным запросам жизни. Многие задумывались над этим печальным угнетенным положением нашей церкви, ищут для неё подходящего выхода и невольно обращают свой взор к родному прошлому, к русской старине, и там думают найти, и по-видимому находят, действительное, по их мнению, средство вывести нашу церковную жизнь на её настоящую торную дорогу, с которой она была будто насильственно сведена тому двести лет назад поклонником запада императором Петром. Говорят, что нужно у нас восстановить уничтоженное Петром патриаршество, когда-де церковь наша была независима от светской власти, когда она, управляясь своим главою – патриархом, могла оказывать и действительно оказывала в нужных случаях могущественное влияние на всю общественную и самую государственную жизнь, и когда сама светская высшая власть слушала её советы, принимала во внимание её указания и свои важнейшие постановления приводила в исполнение не иначе, как по её благословению, почему-де ни одно крупное и заметное явление в общественной и государственной жизни не происходило тогда помимо ведома и благословения главы церкви – патриарха. Так смотрят обыкновенно на государственное и общественное значение нашего древнего патриаршества, и потому желают его восстановление в настоящее время, в видах придать нашей современной церкви ту силу и влияние на жизнь общества, которые ей принадлежат по праву, отнятому у неё с учреждением Святейшего Синода.

Сделаем небольшую историческую справку для уяснения того, чем в древней Руси патриаршество было в действительности, в каком отношении оно находилось к царской власти и пр., чтобы видеть, можно ли восстановление у нас патриаршества в том виде, как оно существовало в древней Руси, считать такою мерою, которая действительно даст нашей церкви независимость от светской власти, откроет просторный и широкий путь для мощного её воздействия на всю нашу общественную жизнь.

В удельно-вечевой период нашей истории власть митрополита всея Руси была совершенно независимою от светских туземных властей. Митрополиты были греки, их избирали и ставили на Русь константинопольские патриархи вместе с греческими императорами, судить и осудить их, лишить их кафедры мог только патриарх, который разбирал все жалобы на русского митрополита. Русские князья не участвовали в выборе и постановлении митрополита, и. в случае недовольства какими-либо его действиями, могли только жаловаться патриарху, но сами, собором своих местных архиереев, судить и низвергать митрополита не могли. Эта независимость митрополита от князей создавала ему особое исключительное положение в отношении к ним: митрополит, небось князей, мог смело, решительно и твердо проводить в жизнь общества и государства церковно-христианские начала, мог, как облеченное высшим духовным авторитетом лицо, обличать и мирить враждующих князей, смело вступаться за всех обиженных и несчастных, обличать общественные беззакония и неправды, и вообще являть из себя образ истинного, власть имеющего, архипастыря; к заявлениям, обличениям и настояниям митрополита ни один князь не мог отнестись равнодушно или пренебрежительно. Если вся Русь представляла тогда из себя ряд небольших, нередко враждующих княжеств, где каждый удельный князек считал себя полным господином и хозяином своего удела, если власть великого князя была очень неопределенна, слабо выражена, часто переходила из одних рук в другие, и потому не могла действовать на всю русскую территорию, на строй жизни и на правление её в целом народе; то иною совсем была власть митрополита. Она была единою для всей Руси, её влияние и значение простиралось на весь народ, который видел в митрополите своего высшего верховного руководителя и отца, она имела под собой строгую каноническую почву, которая точно определяла круг, сферу и образ её действий; ей – власти митрополита, церковными законами подчинены были все епархиальные архиереи, обязанные беспрекословно повиноваться во всем распоряжениям и указаниям своего верховного архипастыря, который надзирал за всею их пастырскою деятельностью, творил над ними суд и расправу. Словом политически разъединенная Русь, церковно объединялась тогда в лице митрополита, который был её духовным главою и владыкой, стоявшим вне всякой прямой и юридической зависимости от светской власти князей. Духовный владыка русской земли, был во многих отношениях сильнее и влиятельнее разъединенных и враждующих между собою светских владык, – он вносил в русское общество творческие высшие христианские начала жизни, на которых должна была строиться и развиваться и частно-семейная, и общественная, и самая государственная жизнь целого народа, – все сферы этой жизни, не исключая самых интимных, подчинялись его наблюдению и воздействию, почему власть митрополита естественно должна была иметь тогда доминирующее значение во всей тогдашней народной жизни, иметь решительный перевес перед раздробленной на маленькие враждующие между собой части светской государственной власти. И если тогдашние митрополиты не использовали всей силы и могущества своей духовной власти в видах того или другого своего воздействия на весь строй и характер народной жизни, то причина этого заключалась вовсе не в том, чтобы высшая духовная власть встречала какие-либо серьезные ограничения и стеснения со стороны светской власти в своем стремлении воздействовать на народную жизнь, всецело подчинить её своему духовному водительству, а в том, что, за редкими исключениями, тогдашние наши митрополиты были иноземцы, чуждые нам по языку, воспитанию, нравам и обычаям. Русская жизнь с её строем, запросами и интересами была для них совершенно чужая, сторонняя, их не затрагивавшая, к которой они в большинстве относились спокойно – равнодушно, вовсе не думая тесно сживаться и сливаться с нею. И личные их качества, конечно, далеко не всегда были выдающимися, не всегда и серьезная образованность была их принадлежностью; лучшие – образованные и даровитые иерархи нужны были и в Греции, и едва ли такие лица выражали особенную охоту идти в далекую и, по понятиям греков, варварскую Русь, в которую по необходимости попадали в большинстве люди средние, искавшие видного и доходного места, какого они помогли получить у себя дома. Притом иностранцы митрополиты приносили на Русь те идеалы общественного и государственного строя и жизни, которые были выработаны их родиною. Сделавшись русскими митрополитами они и на Руси руководились греко-византийскими нормами, как лучшими и совершеннейшими, а потому в своей общественно – государственной деятельности, в качестве русских митрополитов, проявляли не творчество на основе русских национально-местных условий, а только переносили на русскую почву сторонние ей византийские нормы права, порядка и пр. А между тем на Руси стало складываться сильное московское княжество, а в нем сильная власть великого князя. И как только московские князья выдвинулись из ряда других удельных князей, они сейчас же привлекли к себе митрополита, убедивши его поставить свою митрополичью кафедру в Москве. Затем они, уже теперь сильные и влиятельные, настояли пред константинопольским патриархом, что бы русские митрополиты ставились обязательно из русских и чтобы они были избранниками великого князя. Образовался тесный союз власти духовной и светской в лице митрополита и в лице великого князя московского и всея Руси. Опираясь между прочим на содействие митрополитов, великий князь московский успел подавить все удельные княжества, заставил себя признать главою и верховным управителем уже целого московского царства, политическим хозяином и распорядителем его судьбы; никакой другой князь не мог более оспаривать теперь первенства и главенства великого князя московского. Тогда стали изменятся и их отношения к митрополитам; московские князья достигли того, что митрополиты не только избирались великим князем из русских, но и ставились в Москве, совершенно независимо от константинопольского патриарха, собором русских иерархов. Этот новый порядок избрания и постановления митрополита, сразу коренным образом изменил общественное положение митрополита и его отношение к светской власти. Митрополит избирался из подданных великого князя, избирался из лиц ему желательных и им указанных, и, став митрополитом, по-прежнему оставался его подданным, вполне зависимым от князя. Если бы так избираемый и поставляемый митрополит стал в чем-либо противиться воле великого князя, последний всегда легко мог заменить его другим более угодным ему лицом, – собор русских иерархов, подданных великого князя и поставляемых под его воздействием, всегда готов был исполнить волю и желание великого князя. И из свободного и независимого от светской власти митрополит теперь превращается в покорного слугу великого князя, исполнителя его велений и желаний. Из прежних прав, которые ранее принадлежали митрополиту, независимому от светской власти, теперь осталось только одно: право печаловаться пред великим князем за опальных, несчастных и обиженных, да и этим-то правом пользовались уже не все митрополиты, и пользовались притом с большою оглядкой. Как скоро светская власть вполне убедилась, что она сильнее духовной, что митрополит в существе такой же подданный великого князя, как и другие его подданные, с ними не стали церемониться. Митрополитов не нравившихся высшей светской власти, стали спокойно низводить с их престолов, и заменять другими более подходящими лицами. За обличения светской власти и за „печалование“ перед нею святой митрополит Филипп не только лишен был кафедры, но и самой жизни. После этого и право митрополитов „печаловаться» стало все более съёживаться и все реже проявляться, а наконец и совсем было забыто представителями нашей церкви.

Таким образом еще московские митрополиты превращены были в покорных и нередко раболепных слуг – «потаковников», как их тогда называли, великого князя; высшая духовная власть – митрополит был совершенно бессилен и бесправен пред выросшею и окрепшею властью великого князя, который уже избирал, ставил и низводил митрополита по своему желанию и усмотрению. Народ и все общество не находило в таком порядке дел ничего ненормального; по его мнению дело так именно и должно было стоять, так как митрополит у нас никогда небыль народным избранником, и потому никто, кроме великого князя, небыль у нас заинтересован в личной судьбе того или другого митрополита, – все ведает и знает князь, он всем распоряжается и, в частности митрополитом, его избранником и ставленником. Народ только желал, чтобы был митрополит, как поручитель за правильный и безостановочный ход обычной церковной жизни; но до тех или других отношений митрополита к великому князю, до самой личности митрополита, той или другой его судьбы и положения, ему не было собственно никакого дела. В таких взаимных отношениях находились у нас светская и духовная власть, когда учреждено было патриаршество.

Москва была признана русскими законною наследницею Византии, в силу чего Московский великий князь венчался царским венцом, и его царское венчание было торжественно признано и утверждено особым соборным актом четырех вселенских восточных патриархов. Но византийские представления требовали, чтобы рядом с царем всегда существовал и патриарх, – это было необходимо для полноты православного христианского царства. В силу, между прочим, именно этого представления болгарские и сербские государи, принимая титул императоров, в тоже время всегда учреждали у себя и патриаршество, несмотря на энергическое противодействие Константинопольских патриархов. Русские, в этом случае, стояли также на почве византийских представлений и потому у них, вслед за утверждением на Руси царского достоинства, естественно явилась мысль и об учреждении в Москве патриаршества, чтобы Москва и с церковной стороны ничем не уступала старой Византии, чтобы и в Москве в этом отношении было точно также, как и в Византии при её старых благочестивых царях. Этого требовала полнота христианского русского царства, теперь единого православного во всей вселенной; этого требовало вполне цветущее и блестящее внешнее положение русской церкви, особенно сравнительно с бедственным угнетенным положением всех других православных восточных церквей; этого требовало резко бросавшееся в глаза несоответствие между положением Москвы, как покровительницы и опоры для всех восточных православных церквей и самих восточных патриархов, и иерархическим положением её церковного главы, только простого митрополита. Естественно было поэтому желать русским, чтобы рядом с московским царем существовал и московский патриарх, чтобы благодаря этому русская церковь заняла подобающее ей положение среди других православных восточных церквей.

Когда в 1586 году в Москву прибыл за милостынею антиохийский патриарх Иоаким, то царь Федор Иванович, говорит статейный список об учреждении у нас патриаршества, „помысля с своею благоверною и христолюбивою царицею Ириною, говорил с бояры: изначала, от прародителей наших, киевских. Владимирских и московских государей царей и великих князей благочестивых, поставлялись наши богомольцы, митрополиты киевские, Владимирские, московские и всея России от патриархов цареградских и вселенских потом их стали поставлять в Москве „по приговору и по избранию прародителей наших и всего освященного собора, от архиепископов и епископов, российского царства даже и до нашего царствия». Теперь же государь решил просить у Бога милости, „дабы устроил в нашем государстве московском российского патриарха», почему и следует просить антиохийского патриарха Иоакима, чтобы он взял на себя миссию, довести желание царя до сведения других восточных патриархов. Бояре одобрили мысль царя об учреждении в России патриаршества и Борису Федоровичу Годунову поручено было войти об этом в переговоры с антиохийским патриархом Иоакимом, что тот и исполнил.

В этом официальном рассказе невольно обращает на себя внимание то обстоятельство, что мысль о необходимости учреждения патриаршества в России высказывается в первый раз царем, который, посоветовавшись с своею царицею, сообщает затем свое решение учредить на Москве патриаршество не собору русских иерархов, как бы можно было ожидать, а боярам, и заручившись только их согласием, поручает вести переговоры с антиохийским патриархом не митрополиту или какому – либо другому иерарху, а Борису Годунову. На участие в этом церковном деле какого-либо духовного лица, а тем более целого собора иерархов, нет и намека. Очевидно, участие духовных властей в обсуждении вопроса об учреждении у нас патриаршества считалось пока совершенно излишним.

Когда в 1588 году в Москву неожиданно прибыл за милостынею сам константинопольский патриарх Иеремия, царь, опять посоветовавшись с своею царицею и поговорив только с боярами, а не духовными властями, решается воспользоваться пребыванием в Москве Иеремии, чтобы поставить русского патриарха. Для переговоров с Иеремиею, по решению даря и бояр, назначается нему Борис Годунов, который должен был посоветоваться с патриархом: „возможно ли тому статися, чтобы ему быти в его государстве, российском царстве, в стольном нашем граде Владимире». Когда Иеремия изъявил желание остаться патриархом обязательно только в Москве, и ни под каким видом не соглашался поселиться во Владимире, несмотря на многократные уговоры Годунова, царь снова созвал бояр и заявил им, что так как Иеремия не соглашается жить во Владимире, а только в Москве, что неудобно, то-де и следует просить его, чтобы он поставил в русские патриархи московского митрополита Иова, о чем, по приговору государя и бояр, и был осведомлен Иеремия Борисом Годуновым и дьяком Андреем Щелкаловым. Когда Иеремея уже окончательно согласился поставить в русские патриархи „кого благочестивый государь производит», только тогда, именно в 17 день января 1589 года, царь наконец собрал собор из русских иерархов и изложил на нем исторически ход переговоров об учреждении на Руси патриаршества, заявил собору о согласии Иеремии поставить в патриархи русского, и в заключение предложил митрополиту Иову посовещаться со всеми отцами собора, „как бы Бог дал, такое великое и преславное дело в России устроилось». На это предложение царя отцы собора, посоветовавшись между собою, ответили царю, „что они полагаются на волю его – благочестивого государя». По избранию и повелению царя митрополит московский Иов и был потом поставлен Иеремиею в патриархи московские и всея России.

Таким образом, все дело учреждения патриаршества в России велось исключительно светскою властью и светскими лицами, без всякого участия в нем лиц духовных. II только тогда, когда оно уже решено было окончательно, когда указано было и лицо, предназначенное царем в патриархи, созвали собор из духовных лиц, которые однако только смиренно заявили целым собором, что они во всем „полагаются на волю его – благочестивого государя», и таким образом отказались от всякого деятельного участия в таком деле, которое, казалось бы, прежде всего и главным образом касалось не светских, а духовных лиц, не боярской думы, а церковного собора, и которое должно бы вестись не Годуновым и Щелкаловым, а теми или другими русскими иерархами, как ближе, чем светские лица, заинтересованными фактом учреждения у нас патриаршества.

Если учреждение патриаршества было у нас, с одной стороны, исключительно делом светской власти, вовсе конечно и не думавшей поступиться этим какими-либо своими прежними правами в пользу духовной, в видах придания последней больше самостоятельности и силы относительно власти светской; то, с другой стороны, учреждение у нас патриаршества вовсе не вызывалось и какими-либо особыми настоятельными причинами, лежавшими во внутреннем строе и характере нашей церковной жизни, в каких-либо местных, чисто церковных, общественных стремлениях и потребностях. Оно – патриаршество, до отношении ко всей совокупности нашей внутренней церковной жизни, было явлением чисто внешним, случайным, не затрагивавшим её прежних основ, направления и характера, всегда остававшимся только на её поверхности, не вносившим в неё ничего нового, обновляющего прежний церковный строй жизни и её прежние традиционные порядки. С учреждением патриаршества получилась не новая какая-либо церковная сила, а только внешнее украшение церкви. Московский патриарх по своему общественному и церковному положению, по своим духовным правам был совершенно то же, что и московский митрополит, существенных перемен в этом отношении никаких не произошло. Значит, с учреждением патриаршества отношения у нас светской власти к духовной совершенно не изменились, а остались прежние т. е. и патриарх, как ранее митрополит, всецело и во всем зависел от светской власти, которая распоряжалась им в своих видах, по своему усмотрению, нисколько не церемонясь с самою личностью патриарха, если находила его чем-либо неугодным себе. Это с особенною ясностью обнаружилось уже при самых первых патриархах.

Умер царь Борис Фёдорович Годунов и патриарх совсем освященным собором присягнул сыну Бориса – Феодору. Феодор был убит, а Лжедмитрий провозглашен царем. Прежде чем он вступил в Москву, толпы москвичей с оружием и дреколием вторгнулись в Успенский собор, где тогда служил Иов, не дали ему окончить литургию и, заставив разоблачиться, с позором таскали его по церкви и вывели затем за Кремль, к лобному месту, где толпа била и бесчестила патриарха, а потом с криками: „богат, богат Иов патриарх, идем и разграбим его“, разграбила дом и имущество первосвятителя, а сам он в простой рясе чернеца и на убогой телеге отправлен был в город Старицу. Между тем Лжедмитрий торжественно въехал в Москву и на лобном месте, где недавно народ бил и бесчестил своего патриарха, он был торжественно встречен митрополитами, архиепископами, епископами и всем освященным собором с крестами, иконами, хоругвями, с пением священных песней. Новый царь привез с собою и нового патриарха. Это был, ранее приехавший в Москву с о. Кипра, греческий архиепископ Игнатий, получивший у нас рязанскую архиепископию и теперь предложенный Лжедмитрием в московские патриархи. Русские архиереи беспрекословно исполнили повеление Лжедмитрия, и грек Игнатий стал законным патриархом Московским и всея России. Никто из архиереев не вступился за обесчещенного, публично опозоренного Иова, никаким собором не лишённого своих патриарших прав; – они спокойно смотрели и на его низвержение, и спокойно, своим согласием, санкционировали законность постановления Игнатия. Лжедмитрий был убит, и в Москве избрали нового царя – Василия Ивановича Шуйскаго, который немедленно по своем избрании низложил патриарха Игнатия, а на его место велел поставить Гермогена, архиепископа Казанскаго, что наши иерархи, опять беспрекословно, и исполнили. Шуйский был низложен с царского престола, и у нас образовалась сильная боярская партия в пользу призвания на московский престол польского королевича Владислава. Эта партия временно взяла верх и патриарх Гермоген был низведен с патриаршего престола и потом погиб насильственною смертью. На его место снова был возведен прежний патриарх грек Игнатий, который однако чрез несколько месяцев бежал в Литву, и московская патриаршая кафедра осталась теперь совсем без патриарха. Так продолжалось слишком семь лет, вплоть до избрания в патриархи Филарета Никитича.

Из сделанного беглого исторического обзора перемен в судьбе первых трех московских патриархов ясно видно, что эти патриархи избирались и низвергались исключительно светскою властью, которая, преследуя свои интересы, распоряжалась патриаршею кафедрою по своему усмотрению и произволу, не встречая себе в этом ни малейшего противодействия ни со стороны освященного собора, ни тем более со стороны народа; сам же патриарх решительно не имел никаких средств в своем распоряжении, которыми бы он мог хотя сколько-нибудь, оградить себя от произвола и насилий светской власти.

С восшествием на патриарший престол отца государя – Филарета Никитича Романова, патриарх сразу получил огромное значение: он не только бесконтрольно и независимо управлял церковью, но фактически ведал и все дела государственные, нося титул, наравне с царем, великого государя. Но этот блеск и особое значение Филарета Никитича зависели вовсе не от того, что он был патриарх, чтобы теперь за патриаршею властью, как такою, были признаны какие-либо особые, исключительные права и независимость от светской власти, а единственно потому, что он был отцом государя, который во всех делах руководствовался всегда советами и указаниями своего родителя. В действительности же отношения между патриаршею и светскою властью и после Филарета Никитича продолжали быть такими же, какими они были и ранее, т. е. патриархи по-прежнему находились в полной зависимости от светской власти, и без её согласия и одобрения не могли сделать ни одного самостоятельного шага, тем более конечно не могли что-либо сделать вопреки её желаниям и настояниям.

Два первые преемника Филарета Никитича, патриархи Иоасаф и Иосиф, были избранниками и ставленниками государя, и оба были личностями довольно бесцветными, даже вовсе и не думавшими о какой-то независимости от светской власти, пред которой они чувствовали и сознавали все свое бессилие. Недаром конечно патриарх Иосиф, в последнее время своего патриаршества, говорил приближенным: „переменить меня, скинуть меня хотят, а буде и не отставят, я и сам за сором об отставке стану бить челом“. Но вот обстоятельства изменились: на патриарший престол вступил Никон.

Благодаря своим личным выдающимся качествам Никон, поставленный в патриархи царем Алексеем Михайловичем, приобрел сильное влияние на последнего и сделался полным господином всех церковных дел. Царский духовник, благовещенский протопоп Стефан Вонифатьевич, писал Ивану Неронову, что царь „на себя такого чина не взимает, чтоб управити ему, государю, благочестие... что царь-государь положил свою душу и всю Русию на патриархову душу“. Но этого мало. Царь сделал Никона, рядом с собой, великим государем, и великий государь-патриарх стал теперь принимать участие во всех государственных делах наравне с настоящим государем, и даже как будто иногда и совсем заслонять собою последнего. У Никона совсем закружилась голова. Он стал думать, что дарованная ему царем исключительная власть и положение в государстве принадлежат ему по праву, что светская власть так именно и обязана относиться к власти духовной, как высшей её по своему происхождению и существу. Никон не понял, что его положение, как великого государя, не имеет под собою никакой другой реальной почвы, кроме каприза царя, что он в этом отношении не более как случайный временщик, и что с изменением его личных отношений к царю, неизбежно должно было измениться и его общественно государственное положение, а окончательный разрыв с царем неминуемо должен был повести Никона к полному падению. Такой разрыв с царем действительно произошел, и Никон сразу пал. Но он был человек в высшей степени увлекающийся, честолюбивый и неуступчивый. Он не хотел спокойно помириться с потерею своего высокого положения, он решился, и после падения, бороться и доказать всем, что его высокое исключительное положение в государстве не было следствием милости или каприза царя, а принадлежало ему по праву, как главе церкви, как верховному представителю духовной власти, которая во всех отношениях выше власти светской. Свои воззрения на отношение царства и священства Никон выразил очень откровенно и определенно в своем обширном сочинении под заглавием: „Возражение или разорение смиренного Никона, Божиею милостью патриарха, противо вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа газскому митрополиту Паисе Лигаридиусу и на ответы Паисеовы“. В этом сочинении Никон доказывает прежде всего ту общую мысль „яко священство и самого царства честнейший и больший есть начальства», так как, заявляет он, „аще бо и честен вам престол царский является от приложенных ему камений и обдержаща и злата, должен есть судитися яко царь, но обаче яже на земли получил есть строительствовати, и множае сея власти не имать ничтоже». Другое дело священство: „его престол на небеси посажден есть», и кого священство свяжет на земле, тот будет связан и на небе. „Сего ради, утверждает Никон, и царие помазуются от священническую руку, а не священники от царствия руки, и самую царскую главу под священникове руце принося полагает Бог, наказуя нас, яко сей она больши есть властник, меньшее бо от большого благословляется». Ссылаясь на разные библейские примеры, Никон обращается к Лигариду с вопросом: „како убо глаголеши, совопросниче, яко царь вручи Никону досматривать всяких судеб церковных? невиде в вышеписанных, яко не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются, тем же явлено есть множество, яко священство царства преболее есть». Никон подробно говорит об учреждении ветхозаветного и новозаветного священства, о распространении по разным странам христианства, вместе с которым повсюду распространялась и церковная иерархия, рассказывает как она возникла и распространялась в частности на Руси, и из всего сказанного делает такое заключение: „что священство не от человек, ни человеком, но от самого Бога и – нынешнее, а не от царей, но паче от священства царство преизыде и ныне есть. Священство всюду пречестнейше есть царства, якоже выше на знамёнах от божественного писания, и ныне паки речем: царство, аще и от Бога дадеся в мир, но во гневе Божии, и се чрез священство помазуется чувственным елеем, священства же помазание Св. Духом непосредственны. Власть священства толико гражданские лучши есть, елико земли небо, паче же и много вящше... Якоже капля дождя от великие тучи – то есть земля от небеси, мирится, тако и царство меньшится от священства». С сильным негодованием Никон спрашивает: да „почто царь сам поповы руки целует, которые нами посвящены и ко благословению приходя и сам главу свою преклоняет? И мы тому чудимся: почто царь архиереом и ереом нудит руки своя целовать, не суть архиерей, ни иерей? Аще и ему, государю, за премногую его гордость, мнится священство менши царства, познает тогда различие царства и священства, всегда Познани будем от нелицемерного судии – Христа и Бога нашего».

Усвоив себе взгляд на священство, как высшее царства, как на независимое от него ни в чем, требующее себе со стороны царства не только внимания и почитания, но и послушания, Никон подверг, с этой точки зрения, беспощадной критике существовавшие при нем, но гораздо ранее его сложившиеся отношения церкви к государству, и естественно приходит к тому выводу, что церковь у нас находится в положении гонимой и угнетаемой со стороны светской власти. Никон потому будто бы и оставил патриарший престол, что видел церковь гонимою со стороны светской власти, что государь перестал повиноваться церкви и стал несправедлив к её представителю – Никону, которого он теперь всячески гонит и преследует. Но царь гонит, по уверению Никона, не только его, но и других архиереев и всех вообще духовных, над которыми он беззаконно присвоил себе право ставить их, судить, облагать даньеми, почему теперь царь обладает и правит на Руси всем церковным, всею русскою церковью. „Но царь, пишет Никон, не есть и не может быть глава церкви, но яко един от уд, и сего ради ничтожо может действовати во церкви, ниже последнего четца чин. А что ныне чрез волю Божию действует, насильством церкви Божии насильствует, и вся, яже их, отъемлет, – архиереев, архимандритов и весь священный чин судит, – имать сам судим быти от нелицемерного судии Христа... Где есть Христово слово, да власть имать царь над церковью?... Дивно есть, как человеколюбие Божие терпит, еже ныне неточию сам царь сан святительства на ся восприял, но и вси, во власти его сущий, то творят... Архиерейство государь не почел, но и обесчестил тако, что невозможно и иисати, – безчестнее и поганых царей обесчестил». С гневом Никон обращается к ответотворцу Лигариду: „откуду ты такой гнилой закон взял, еже царем церковная правити?... Покажи известно, не от своих гнилых произношений, но от Божественнаго писания, где есть такие законы, да царие в церковных преданиях и уставов исправляют и повелевают?... Да где есть закон и воля Божия, еже царем или вельможам его судити архиереев и прочий священный чин н достояние их?... Да где есть закон таков и заповедь, еже бы царем владети архиереи и прочиим священным причтом?»

В своей грамоте константинополькому патриарху Дионисию, с жалобами на царя, Никон в следующих словах определяет тогдашнее отношение светской власти к духовной: «егда царь повелит быти собору, тогда бывает: и ково велит избрати и поставити архиереем, – избирают и поставляют; и ково велят судити и обсуждати, и они судят и обсуждают и отлучают».

Никон, рассматривая современное ему отношение у нас светской власти к духовной, приходит, как и современные ему основатели у нас старообрядства, к той мысли, что на Руси наступают времена антихриста, власть которого не будет чувственная и видимая. Антихрист, говорит Никон, „повелит себе кланятися нечувственно, но яко же ныне архиереи – оставя свое достояние священническое и честь, кланяются царем и князем, аки преобладающим, и о всем тех спрашиваются, и чести ищут и сподобляются, по писанному: оставя прямой путь, ходят во стезях погибели».

Таким образом Никон, вскрывая самым решительным образом истинное отношение, существовавшее тогда у нас между властью светскою и духовною, в то же время употреблял все усилия доказать, что то необыкновенно высокое положение, какое он, будучи патриархом, занимал относительно светской власти, вовсе не было случайным, зависящим от того или другого расположения к нему царя; но что оно принадлежало ему, как главе церкви, по праву, так как священство выше царства и при том настолько, насколько небо выше земли. Священство – это душа, царство – тело. Как душа есть высшее в жизни человека начало, руководящее и регулирующее жизнь тела, так духовная власть, как высшее начало, должна руководить светскою властью, которая, как низшая, обязана слушаться и подчиняться власти духовной, во всем сообразоваться с её требованиями и указаниями, – законы и правила церкви, по самому своему происхождению, святы, непогрешимы, и потому они всегда должны быть незыблемою уряжающею основою не только для церкви, но и для государства. Поэтому всякая попытка светской власти подчинить себе духовную, поставить ее в полную зависимость от себя, а тем более действовать на нее в своих мирских интересах, видах и целях, принудительным и насильственным образом, есть явление не просто незаконное, но прямо преступное, за которое светская власть должна подвергнуться тяжкой ответственности.

Высказанные Никоном воззрения на отношения между светскою властью и духовной были так новы и необычны для русских, так сильно расходились с тем, что давала и завещала им византийская и своя история, так далеки были от исторически сложившихся воззрений на свою высшую духовную иерархию, что никак не могли рассчитывать, по-видимому, на какое-либо сочувствие себе с чьей бы то ни было стороны. И действительно: первые противники церковной реформы Никона и основатели русского старообрядства, на которых можно в известном отношении смотреть как на выразителей тогдашних общественно народных воззрений, нередко касаются, прямо или косвенно, вопроса о светской и духовной власти, и высказывают на этот вопрос взгляды, как раз противоположные тем, какие высказал Никон. Если Никон, обличая безмерное, по его мнению, превозношение царя, писал: ,,того бояться надобно, иже ныне славою мира сего превозносятся и гордятся, аки безмерно и аки боги славятся от человек безумных, в сладость приемлют таковые безумные глаголы: ты Бог земной. Иоанн Неронов в 1654 году со своей стороны писал дарю: „припадаю, молю твое благородие, о равноапостомне, послушати изболи в сокрушении сердца вопиюща ти и слезный источник проливающого ти, государю, и яко богу по Бозе прибегающого к державе твоей... О благочестивый царю, иже воистину по Бозе бози... Должен есмь за благородие твое страдати, иже всегда всех учащу ми безбоязненно и душу положити за православную веру и за тебя, государя... Я готов за государское величество, якоже и за Боокие имя, аще и до смерти страдать¹¹. – Если Никон заявлял: „власть священства толико гражданския лучши есть, елико земли небо, паче же и много вящше», что „священство царства преболее есть»; то Лазарь совершенно наоборот учил, что власть царя божественна и что „яко отстоит небо от земли, и солнце выше луны и больши светом есть: сице и царская божественная власть вышши и больши прочих властей». Где нет царя или где царская власть восхищена другими, там, по мнению Лазаря, царствует антихрист. Так же, как и Неронов, Лазарь выражает готовность пострадать за царскую божественную власть. – Если Никон усиленно старался доказать, что царь ни под каким видом не может и не должен вмешиваться в дела церковные, как не подлежащие его ведению, и что вмешательство в них со стороны царя было бы не „строение церкви, но паче гонение»; то противники церковной реформы Никона держались на этот предмет совершенно противоположного взгляда. По их убеждению на царе православном лежит прямая и непременная обязанность, священный долг наблюдать не только за гражданскими делами, но и церковными, и своею высшею властью направлять их, если они почему-либо принимают неправильное течение. В этих видах царь может и обязан распоряжаться и приказывать в делах церковных, может созывать соборы, председательствовать на них и вообще руководить всеми церковными делами: это не только его право, но и обязанность. Неронов заявлял собору русских иерархов: „без них, благочестивых государей, несостоится ничтоже, и вселенстии седмь соборов благочестивых царей имели и в пособие, и в помощь призывали с молением: понеже их помощию и советом вера христианская утвердися. И ныне такоже сим благочестивым нашим государем всяка истина утверждается и правоверие в руссийском его государстве яко солнце сияетъ¹¹. В виду этого Неронов убеждает царя для решения церковных дел созвать собор: „тебе же государю, яко превеликому столпу, ту (т. е. на соборе) председати и всех зрети“. Так же смотрели на дело и все другие единомышленники Воронова. Инок, например, Авраамий пишет государю: „вся тягота церковная ныне на твоей выи висит; а на властей (т. е. духовных иерархов) ни на которых нечево смотреть – времени служат, а наперед неозираются беднии пастуси».

Если воззрения Никона, что священство выше царства не только были чужды и непонятны большинству русских, но и встречены были, и в светских правительственных кругах, и в среде влиятельного белого и отчасти черного монастырского духовенства, прямо враждебно, и решительно осуждались как гибельные для церкви и государства; то отсюда однако вовсе не следует, чтобы эти воззрения прошли совсем бесследно для русского общества, и вовсе не находили себе сторонников так, что бы светская власть могла не обращать на них никакого внимания. Дело в том, что Никон, когда писал свое „Разорение¹¹, еще продолжал быть патриархом и его голос, уже по одному этому, должен был иметь вес и значение в глазах многих. Кроме того: Никон старался подкрепить свои положения обильными ссылками на св. писание, на св. отцов, на правила и постановления соборов, и таким образом утверждал свои воззрения на такой аргументации, которая имела полную обязательную силу и для самого царя Алексея Михайловича, стремившегося сообразовать не только свою частную, но и всю общественную жизнь с требованиями св. писания, церковных правил и постановлений, и в отступлении от них, в их нарушении видевшего тяжкое преступление. В виду этого воззрения Никона никак не могли остаться незамеченными не только его противниками, но особенно теми, хотя и очень немногими, кому они пришлись как нельзя более по душе; а такие лица действительно были. Поддъяк Федор Трофимов в поданной им „росписи вкратце, чем Никон патриарх сг тюварищи на царскую державу возгордилися и его царский чин и власть и обдержание себе похищают»; прямо указывает, кто именно были сторонники Никона, разделявшие его взгляд, что священство выше царства. „Патриарх Никон, говорит Трофимов, и власти пишутца и называютца великими государями и свободными архиереями: мы де суду царскому неподлежим. су'дитде нам отец нам патриарх. Ониж в своих паствах поставляют архимандритов и игуменов и протопопов самовольством, кто им годен, без указу великого государя: потому они называются свободными, а что они царскому суду не подлежат, и то есть свобода ж. А что их судити патриарху: подобно сему, еже глаголет Господь: аще сатана сатану изгонит, на ся разделился есть. Яко же Бог един судит всем, тако и вседержащий царь. И аще Бог изволит и великий государь тое их гордость сломит и йод свою высокую руку и под суд подклонит, то все благочестие исправитца. Они бо ради свободного жития законы превращают, и уставы, преданные им, прелагают, и от веры отступают, а православие с еретичеством соединяют».

Что вместе с Никоном и другие русские архиереи „на царскую державу возгордились», что эти „свободные архиереи» не хотели, по примеру Никона, подчиняться царскому суду, не желали допускать со стороны светской власти никакого вмешательства в свои епархиальные дела, так как она над церковными иерархами не имеет никаких законных верховных прав, – это заявление было совершенно верно. Правда, тогдашние архиереи считали Никона своим поработителем, всячески желали и добивались его окончательного низвержения, но зато относительно высказанных Никоном воззрений на отношение царства и священства, они решительно стали на его сторону, и даже отважились торжественно и официально выразить это на большом московском соборе 1667 года, как это сейчас увидим несколько ниже.

В виду указанного положения дел светской власти необходимо было, если она не хотела признать над собою главенства и первенства власти духовной, противопоставить воззрениям Никона и его сторонников воззрения противоположные, и притом так, чтобы они заявлены были тоже духовными властями, только более компетентными и авторитетными, чем Никон и русские архиереи. С этою именно целью светское наше правительство обратилось на восток, к четырем восточным патриархам, с просьбою, чтобы они решили предложенные им вопросы о власти царской и патриаршей. Иеродиакон грек Мелетий, отправленный на восток к патриархам с вопросами, привез на них ответы патриархов и собора, составленные, как и следовало ожидать, в духе совершенно противоположном воззрениям Никона.

В ответе патриархов и собора на первый вопрос: „Что есть царь?“ между прочим говорится: „царю подобает, да будет глава и верх ко всем членам, подчиненным ему... Добре разсуждати долженствуют царие, еже недати своея чести иным, ниэюе новствовати в творении благодеяний по оной прочине: не даждь иному чести твоея, да неподвигнеши ос на тя... Царь есть Господь всех подданных своих, ожидающих от него дарований и добротворений, – противных паки – казни. Аще убо кто царю видится противен быти, хотя есть и лице церковное, в достоинстве вчиненное, не без ума убо меч носит, но в похвалу добре творящих, в гаждение же зле деющих, ибо местник Божии есть. Второй вопрос, предложенный на разрешение восточных патриархов был следующий: „Подобает – ли всем, наипаче место держащу епископу или патриарше, иодчиненну быти и повиноватися царю, царскую власть держащему и её употребляющему, во всяких гражданских вещех и прениях тако, воежебы единому быти господину и начальнику, или ни?“ В ответе на этот вопрос между прочим говорится: якоже Бог есть на небеси повсемественне, то на земли суть по Бозе тий. иже держащий царскую власть и престол: и якоже, иже несохранивый веры божественные от общества верных изгнанствуя отвергается, подобне, иже веры, к царскому достоинству сотворенные, не сохраншия, лестью же и отай деющии, недостойни, нам мнятся, еже христианское имя на себе к тому содержати, занеже бо помазанник Господень именуется и есть, иже царским венцом увенчан бяше“. Затем приводится исповедание, какое делали греческие патриархи императорам: „исповедую сим писанием моим, еже сохранити ми к тебе. крепчайшему царю и повелителю, чистую веру и благохотение, якоже долженствую то от естественного некоего мановения и от правильного долга тако, во еже бы ми бытие под повелительством и заповедию и под манием царскоготвоего достоинства и противну противу всякому человеку, противляющемуся сему моему крестному целованию. И помалех: сие же крестное целование неточию к царю, но и к царице и к её сыном – царевичем принадлежит... И по малех: еже быти ми под изволением и прописанием твоея царския светлости, и еже делати ми поблогоизволении твоих царских тако писанием преданных, якоже а кроме писаний изъявленных... Аще же откуду явится некое сомнение, обещаю мя подлагати под суд и его достойныя казни по предложению и повелению твоего царского престола». Приводя эти выдержки из 64 главы великого Номоканона, патриархи делают такое резюме: „из них же собирается: царя убо быти совершенна господа и единого быти законодавца всех дел гражданских; патриарха же послушлива быти царю, яко поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию, ниже коим-либо обычаем господствовати еже хотели или деяти в вещех гражданских, еже есть противно и пакостно царскому непщеванию... Творяща (патриарха) противне церковным уставом, или противно царю, неразсудне и безумне деюща, и с престола своего весьма быти извержительна и удалительна“. В ответе на пятый вопрос говорится: „никто не имеет толико свободу, да возможет противитися царскому повелению, закон бо есть. Того ради, аще кто и духовный предстатель, аще и патриархом его наречеши, или иного степени муж, сицевому повелелению (словесному) или епистолии сопротивил бы ся, да страждет казнь, яко безправильное нечто сотворивый“¹.

Таким образом, восточные патриархи на предложенные им вопросы об отношении власти царской и патриаршей ответили совершенно противоположно Никону. Они признали, что царская власть выше духовной, так как царь есть наместник Божий на земле, что патриарх наравне со всеми другими подданными обязан царю безусловным во всем повиновением, что всякое повеление, идущее от царя, будет ли то словесное или письменное, „закон есть» и потому вполне обязательно для патриарха, который должен „подлатать себя под суд царский», и наравне с другими подданными нести кару за всякое противление царским повелениям.

Понятно само собою, что русские архиереи, мечтавшие было освободиться от зависимости от светской власти, не могли согласиться с предложенным восточными патриархами решением вопроса о власти царской и патриаршей, отдававшим архиереев в безусловное распоряжение светской власти. Естественно было с их стороны попытаться снова подвергнуть этот вопрос обсуждению, в видах более благоприятного для них его решения. За это дело взялись главным образом два архиерея, выдававшиеся тогда своим умом, относительною образованностью, своим нерасположением лично к Никону, и в то же время горячим сочувствием к его церковной реформе и к его воззрениям на отношение царства и священства. Эти два архиерея были: Павел, митрополит Крутицкий, и Иларион, архиепископ рязанский, за которыми последовали и другие русские архиереи. Так как в 1666 году в Москву прибыли два восточные патриарха с некоторыми архиереями для соборного суда над Никоном, то Павел и Иларион решились открыто поднять на соборе вопрос о царской и патриаршей власти с тем, чтобы вновь соборно обсудить этот вопрос и добиться иного его решения, нежели какое дано было ему на востоке, где вовсе не было представителей и защитников того взгляда, что священство выше царства, почему вопрос и был решен там, по их мнению, очень односторонне.

Действительно, на соборе 1667 года, в течение нескольких заседаний, происходили очень горячие прения о власти царской и патриаршей, при чем русские архиереи употребляли все усилия доказать, на основании по преимуществу свидетельств из отцов церкви, что священство выше царства: они решительно заявляли, что Златоуст и другие святые отцы „яснее солнца утверждают, что степень священства выше степени царской». Напротив присутствовавшие на соборе греческие иерархи всячески стремились доказать, что царство выше священства, „что те никонствуют и панствуют, кто покушается уничтожить царство и поднять на высоту священство¹». Когда греческие иерархи, в определении о низложении Никона, привели обещание константинопольского патриарха Михаила императору Мануилу – „обещаюсь пребыть в распоряжении, воле и повелении царства твоего так, что против всякого, противящегося настоящему моему клятвенному обещанию не только в отношении к царю, но к царице и к их сыновьям, буду действовать клятвою, равно и в отношении к дщерям царским и к их будущим супругам», – то русские архиереи находили это патриаршее обещание „не только унизительным и неприличным, но и недостойным и чуждым патриаршеской власти. Ибо если архиерей, говорили они, и какой бы то ни было священник не может давать клятвы, как же клянется здесь патриарх вселенский?» Греки читают на соборе, в свое оправдание, следующее определение, найденное ими в патриаршем александрийском собрании законов:

„Предприемлющим отныне заговоры, или собирающим скопища – анафема.

„Содействующим им и сообщникам их в отложении – анафема.

„Советующим и побуждающим к тому же – анафема.

„Вооружающимся на помощь им – анафема.

„Приемлющим их к покаянию, тогда как они не раскаиваются в мятеже и не оставляют его – анафема.

Выслушав это русские архиереи говорили: „мы знаем, что подвергаются» анафеме еретики, как например в неделю православия. Но что касается до заговорщиков и мятежников, то не знаем и не читали нигде, чтобы они поражаемы были молниею проклятия. Помним слова Тарасия патриарха в апологетической речи: страшна анафема, потому что отлучает человека от Бога, изгоняет из царства небесного, ведет во тьму кромешную». – „А разве не помните, возразил газский митрополит, как патриаршествовавший некогда Михаил, с согласия бывшего тогда собора, подверг анафеме заговорщиков?» – „Так, отвечали архиереи, но законно ли это делается, мы не знаем и желаем видеть яснейшее свидетельство». – Между прочим Павел Крутицкий и Иларион Рязанский за то, что не хотели подписаться под греческим постановлением о низложении Никона и за то, „что они осмелились высказать в одной темной бумаге, писанной не столько чернилами, сколько ядом змеинымъ”, удалены были с соборных заседаний и даже на время лишены были права священнодействовать. Желая оправдать свое поведение названные два архиерея, по рассказу Лигарида, раз ночью явились к патриархам „и говорили, что Златоустый еще сказал: священство выше царской власти. В подкрепление себе приводили и тот древний обычай, издревле употреблявшийся при хиротонии архиерейской, что хиротонисаемый архиерей становится ногами на двуглавого орла – римский знак самодержавной власти. Приводили еще и то, что неприлично и даже преступно архиереям целовать десную руку царя... Вы, продолжали говорить наши архиереи патриархам, вы, находясь под насильственным владычеством христоненавистных агарян, за свое терпение и страдание, несомненно имеете получить награду и венец от праведного мздовоздаятеля и венценосца Спасителя; а мы, несчастные ублажаемые за то, что находимся в самых недрах христианства, терпим великую нужду в своих епархиях и всякие затруднения: и хотя много тяжкого по неволе терпеливо переносим от властей, но страшимся еше худшего впереди, когда утверждено будет, что государство выше церкви, хотя и не имеем в уме той мысли, чтобы пришлось нам терпеть такие несправедливости и оскорбления в благополучное царствование богохранимого и добропобедного царя нашего, государя Алексия Михаиловича; боимся за будущее, опасаемся, чтобы последующие государи, не зная смысла патриаршего постановления, не погрешили, последуя просто букве, которая часто убивает».

Так как обе стороны на соборе – русская и греческая, расходились между собою в решении вопроса об отношении власти царской и патриаршей, то собор, после продолжительных прений, продолжавшихся несколько заседаний, счел за лучшее избрать средний, примирительный путь. Патриархи в конце концов заявили: „да будет признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх в церковных, дабы таким образом сохранилась целою и непоколебимою во век стройность церковного учреждения. Все воскликнули: сие есть мнение богоносных отец! Так мыслим все! Да живет на многие лета добропобедный и непобедимый наш царь! Да продлится на многие лета и ваша жизнь и благоденствие святейшие и блаженнейшие!»².

Так был решен у нас собором 1667 года вопрос об отношении власти царской и патриаршей, вопрос только в этот единственный раз официально возникавший у нас в течение всей нашей истории и единственный раз публично обсуждавшийся на соборе. Но решение собора и самые соборные разсуждения по этому вопросу не вошли однако в соборные официальные деяния, не были закреплены подписями присутствующих на соборе, а потому п не получили обязательного официального значения. Фактически и по существу положение дел и после собора 1667 года осталось прежнее; по-прежнему патриарх находился в полной безусловной зависимости от царской власти. Царь Алексей Михаилович, после удаления Никона управлявший всею русскою церковью почти десять лет, так как нового патриарха он не считал пока удобным избирать, спокойно мог бы и совсем прекратить у нас существование патриаршества, – никаких серьезных препятствий к этому он ниоткуда бы не встретил. И если он решил наконец на место Никона поставить в патриархи старого, болезненного и совершенно безличного Иоасафа, то единственно потому, что Алексей Михаилович хотел быть царем по примеру древних благочестивых греческих царей, рядом с которыми всегда обязательно был и патриарх. Но уже его сын Петр не считал старую Византию за образец для себя, для полноты русского православного царства не считал обязательным существование патриаршества, а потому окончательно и уничтожил его. Невидать, чтобы наши архиереи, тогдашнее общество, а тем более самый народ, выразили чем-нибудь свое неудовольствие, пли протест по поводу уничтожения патриаршества. Напротив, все отнеслись к этому акту царской воли совершенно равнодушно и пассивно, как к такому явлению, которое не касалось и близко не затрагивало ничьих интересов. Очевидно, наше патриаршество, созданное исключительно светскою властью по политическим чисто мотивам, в свое столетнее существование не пустило никаких прочных в народной жизни корней, не имело с нею никакой живой, органической связи, и потому, как возникло, так и умерло, только по хотению светской верховной власти, почти совсем не оставив никаких серьезных следов даже в строе и характере самой нашей церковной жизни.

Московский патриарх, во всем зависимый от царя, обязанный ему беспрекословным подчинением и повиновением, не был свободен даже и в своем собственном епархиальном управлении, т.-е. в управлении своею специально патриаршею областью, так как и в этой сфере он находился, наравне совсеми другими епархиальными архиереями, под постоянным довольно бдительным и очень существенным контролем светской власти.

В древней Руси еще с XV века, если не ранее, существовал у всех архиереев довольно сильно развитый институт светских архиерейских чиновников, избиравшихся из целых родов служилых людей, которые жили при архиерейском доме, имели в своем пользовании архиерейские земли и несли при архиерее разные службы, от которых они и кормились. Из них избирались архиерейские: бояре, дьяки, десятильники, тиуны, праветчики и доводчики, приставы или неделыцики, дворецкие, волостели, прикащики, стольники, кравчие, конюшие и пр., так как архиерейский дом и все архиерейское управление устроены были тогда по образцу княжеского двора и управления, при чем светские архиерейские чиновники обладали очень обширными полномочиями и правами во всех делах епархиального управления. За небольшими исключениями духовные лица в архиерейском управлении тогда почти совсем отсутствовали, а все оно совершалось при помощи различных светских чиновников. Когда потом у великих князей и царей московских явились разные „приказы», как правительственные учреждения, то по их образцу патриарх Филарет Никитич устроил такие же „приказы» и в патриаршем управлении, а так же и в управлении епархиальных архиереев. Большинством архиерейских приказов ведали светские чиновники. Из них самыми важнейшими и влиятельнейшими в архиерейском управлении были: бояре, дворецкие и дьяки.

Повремени состоявшихся на Стоглавом соборе определений о святильском суде, архиерейские бояре составляли при архиереях судное отделение по всем делам, подлежащим архиерейской юрисдикции: у них хранились различные архиерейские указы и распоряжения по различным делам епархиальнаго управления; к ним, а не к архиереям непосредственно, обращались царские приказы с своими памятями по тем или другим вопросам. Со времени Филарета Никитича в особом патриаршем приказе, известном под названием „Розряд“, сосредоточивались все епархиальные судебные и административные дела, а самый приказ находился в ведении патриаршего боярина. Понятно отсюда, какую важную и видную роль во всем епархиальном управлении играли архиерейские бояре: все дела, какие только подведомственны были архиерею, иногда и дела чисто духовные, проходили всегда чрез руки архиерейских бояр, которые рассматривали и подготовляли всякое дело, поступившее к архиерею, благодаря чему они необходимо имели огромное влияние на решение епархиальных дел и на все вообще архиерейское епархиальное управление. – Затем особенно видное и важное значение имели при архиереях дворецкие. На обязанности дворецкого прежде всего лежало заведывание всем архиерейским домом в хозяйственном отношении. Его ведению и надзору подчинены были все архиерейские служилые люди: дети боярские, разного рода должностные лица, домовая прислуга, ремесленники, рабочие и пр. Затем на обязанности дворецкого лежало ведать и управлять всеми архиерейскими землями и имениями, как теми, которые находились в непосредственном ведении архиерея и его, так называемых, домовых монастырей, так и теми, которые отдавались в пожизненное владение различным служилым лицам при архиерее: боярам, детям боярским и пр. Дворецкий обязан был наблюдать за целостью архиерейских земель, заботиться об увеличении их, о замене менее выгодных более выгодными в каком-либо отношении, почему дворецкие покупали своим архиереям земли, променивали церковные земли на земли частных владельцев и т. под. Но одна из самых главных и важнейших обязанностей дворецкого состояла в том, что он имел право суда над всеми лицами, жившими на архиерейских землях. – После бояр и дворецких особенно важное значение в архиерейском управлении имели дьяки, люди совершенно необходимые во всяком деле, требующем знания законов, старины, письменного канцелярского искусства, без подписки которых ни одна бумага не могла полупить официального характера, и без деятельного, и часто руководящего, участия которых не делалось ни одно сколько нибудь важное дело.

Архиерейские бояре, дворецкие и дьяки держали в своих руках почти все архиерейское управление, так как к ним нередко поступали на рассмотрение и собственно духовные дела. Светское правительство прекрасно понимало то важное значение, какое указанные светские чиновники имели во всем епархиальном архиерейском управлении, и потому оно постаралось этих важных и влиятельных архиерейских чиновников поставить в прямую зависимость от себя, что бы чрез них подчинить своему влиянию и все епархиальное архиерейское управление. Стоглавый собор постановил, что архиереи не могут однолично, без одобрения и согласия царя, назначать своих бояр, дворецких и дьяков, и что в случае неимения архиереем лиц, способных занять эти должности, царь назначает их из своих чиновников; точно так же, без согласия и воли царя, архиереи не имеют права и увольнять по своему усмотрению от занимаемых ими должностей, назначенных царем чиновников. В силу этого постановления Стоглавого собора светская власть окончательно присвоила себе право назначать и увольнять важнейших светских архиерейских чиновников, и не только чиновников простого епархиального архиерея, но и самого московского и всея Руси митрополита, а потом патриарха. „В записке о царском дворце, чиноначалии, церковных чинах» и пр. (1610–1613 г.), прямо говорится: „а в справедливости в духовных делах, судит его патриарший боярин, да дворецкий, да с ним два дьяка, и доводят дела пред него (патриарха), а казначей сбирает и заведует казну патриарху: а дается боярин, дворецкий и дьяки от государя“. Это свидетельство подтверждается и другими данными, которые приводить здесь было бы излишне.³

Таким образом, в лице архиерейских бояр, дворецких и дьяков, назначаемых и увольняемых царем, все епархиальное управление архиерея, а также и патриарха, необходимо было подчиненно очень чувствительному и стеснительному для архиерея контролю светской власти. Флетчер свидетельствует, что власть назначаемых государем к архиереям светских чиновников была так велика, что епископы не решались самостоятельно решать дела, поступавшие на их суд. Так, если бы епископ захотел -смягчить решение по какому ни будь делу, то он должен -был предварительно предложить это на рассмотрение своим чиновникам. Такое положение дел, по замечанию Флетчера, было следствием того, что эти чиновники назначались не епископами, а самим государем или его думой, и они обязаны были давать отчет в своем управлении не епископу, а светской власти. Если епископ получал позволение иметь чиновников по своему собственному выбору, то это считалось знаком особенной царской милости. .Предположим, что если это свидетельство Флетчера об отношении светских чиновников к архиерею даже несколько и преувеличено, то все-таки остается несомненным, что эти чиновники, назначаемые и увольняемые царем, и зависели от царя, а не от архиерея, у которого они служили, и потому в своей деятельности естественно стремились более угодить светскому правительству, чем духовному. Очень возможно, что царский чиновник, при своем назначении на службу к архиерею, получал от светской власти указания, как он должен вести себя относительно архиерея, как должен поступать в тех или других случаях, и после давал отчет государю о своей деятельности, о положении всех епархиальных дел, так что все епархиальное архиерейское управление было очень не самостоятельно, находилось под постоянным бдительным контролем со стороны светской власти. Очевидно каждый архиерей древней Руси, так же как и самый патриарх, постоянно чувствовал себя связанным и очень стесненным даже в управлении своею собственною епархиею.

Из сказанного понятным становится, почему русские архиереи на соборе 1667 года так горячо и дружно стали на сторону не любимого ими Никона по вопросу об отношении светской власти к духовной; понятным становится, что разумели русские архиереи, когда говорили восточным патриархам: „вы, находясь под насильственным владычеством христо-ненавистных агарян, за свое терпение и страдание, несомненно имеете получить награду и венец от праведного мздовоздаятеля и венценосца Спасителя; а мы, несчастные и ублажаемые за то, что находимся в самых недрах христианства, терпим великую нужду в своих епархиях и всякие затруднения; и хотя много тяжелого по неволе терпеливо переносим от властей (светских); но страшимся еще худшего впереди, когда утверждено будет, что государство выше церкви“.

И так, наши московские патриархи всея Руси фактически даже в своем епархиальном управлении далеко не были самостоятельны, а зависели и здесь от светской власти, которая назначала к ним бояр, дворецких и дьяков, сосредоточивавших в своих руках все важнейшие отрасли тогдашнего архиерейского управления, и которых патриархи не могли, по своему личному желанию и усмотрению, даже отставит от занимаемых ими должностей, или заменить их другими более пригодными, по их мнению, лицами.

Говорить после всего нами сказанного, что патриархи в древней Руси были независимы от светской власти, что они, как верховные представители церкви, пользовались полною свободою и самостоятельностью, и руководились в своей деятельности только церковными началами и нормами, решительно невозможно. Церковная власть и в патриарший период древней Руси находилась в такой же зависимости и подчинении светской власти, в какой она находилась и в последующий синодальный период; с уничтожением патриаршества и с учреждением св. Синода никаких существенных перемен в этом отношении не произошло: взаимные отношении между светскою и духовною властью остались те же, какие были и ранее. И напрасно некоторые наши писатели винят императора Петра Великого в том, что он, уничтожив патриаршество и учредив св. Синод, тем самым будто бы лишил русскую церковь её былой самостоятельности и независимости, сделав ее только послушным орудием светской власти. Ничего подобного в действительности не было. Послушным орудием в руках светской власти духовная власть была с того самого времени, когда на Москве выросла и вполне окрепла власть сначала великого князя, а потом царя московского.

Но если наши патриархи древней Руси и зависели во всем и всецело от светской власти, то всё-таки, несмотря на это, их влияние в то время, как верховных представителей церкви, несомненно было гораздо сильнее и заметнее на всю нашу общественную жизнь, чем в синодальный период. В лице патриархов наша церковь пользовалась и со стороны светской власти большим вниманием и уважением, чем это было после учреждения св. Синода. Но это явление, которое обыкновенно приписывают самому факту существования у нас патриаршества, объясняется однако совершенно другими обстоятельствами, к которым существование или не существование у нас патриаршества, не имело собственно никакого прямого отношения. Дело тут, по нашему мнению, заключалось единственно в следующем: наши государи Московской Руси были обыкновенно завзятыми, искренними церковниками, воспитывавшимися на не попустительном посещении разных церковных служб, на строгом соблюдении во всем, начиная с своей обыденной домашней обстановки, церковного устава и разных церковных постановлений и требований. Они обучались, как и все тогда, по псалтыри, прочитывали, в видах своего развития и обогащения знаниями, известный круг церковно-богослужебных и церковно-учительных книг, сборники из св. Отцов и учителей церкви, разные жития святых, благочестиво-назидательные сказания и хронографы, благодаря чему благочестивые Московские государи нередко были хорошими начет-

чинами, знали церковный устав, часто не хуже любого архиерея, и в конце концов, как знатоки и любители всего церковного, которое всегда было для них очень близким и дорогим, в высшей степени интересовались всеми даже подробностями церковной жизни, обязательно вмешиваясь в её ход и события. Вопросы о хождении посолонь, о сугубой аллилуия, о церковных звонах, о единогласии или многогласии в церковном пении и т. под., все это для наших Московских государей были настолько живые и затрагивающие их вопросы, что они интересовались ими не менее вопросов чисто государственных, и потому принимали в их решении самое горячее и деятельное участие. Словом церковная жизнь, с её специальными требованиями и уставами, имела для Московских царей доминирующее значение, а потому и высший представитель этой жизни – патриарх, должен был обязательно занимать тогда особое, очень видное и заметное положение при царском дворе, тем более, что и все окружающие царя и близкие к нему лица, стояли на том же самом уровне понимания и интересов, т.е. все были более или менее церковниками.

Но если прежде царь – церковник постоянно чувствовал нужду иметь около себя близкое ему духовное лицо: духовника ли, патриарха ли, или кого-либо из других выдающихся духовных, что бы посоветоваться с ним, побеседовать об одинаково интересующих обоих церковных и душеспасительных предметах и т.д.; то повремени Петра обстоятельства резко изменились. Наши цари стали воспитываться уже совершенно иначе, нежели их Московские предшественники, а вследствие этого у них образовался на все иной круг воззрений, иное понимание окружающего, иные вкусы и интересы, очень далекие от прежних, при чем их прежняя церковность необходимо все более и более отодвигалась на задний план, а вместе с нею отдалялись от дворца и её представители, скоро и совсем забывшие прежнюю торную для многих из них дорогу во дворец. Это новое направление в нашей умственно – культурной жизни, начавшись с самых верхов, с течением времени стало захватывать все более широкие круги, вытесняя отовсюду былую Московскую церковность, которая, оставаясь прежнею и неизменною, не сумела удовлетворить новым народившимся религиозно – нравственным требованиям и запросам, а это естественно породило рознь между представителями нашей церкви, оставшимися в большинстве при прежней условной церковности, и более образованным слоем русского общества. Теперешняя рознь между интеллигенцией и церковностью, о чем так любят говорить многие витии в обличительном тоне для интеллигенции, явилась не со вчерашнего дня, а есть результат очень продолжительного и постепенного процесса, и эта печальная рознь не может быть уничтожена одним восстановлением старого патриаршества в его прежнем виде; тут нужно, для достижения цели, много и очень много потрудиться и самим представителям церкви, и притом потрудиться над многим.

Патриарх древней Руси был верховным главою русских иерархов, которые находились под его высшим руководством и управлением, вместе с собором он мог судить и осуждать за вину каждого архиерея. Но в тоже время самый выбор лиц в архиереи всегда происходил по указанию и совету царя, примем патриарх в этом выборе иногда совсем и не участвовал, – он только ставил тех лиц, какие посылались к нему для посвящения царем. Протопоп Иоанн Неронов говорил Никону патриарху: „прежде сего совет имел ты с протопопом Стефаном (царским духовником), и которые советники и любимы были, и на дом ты к протопопу Стефану часто приезжал и любезно о всяком добром деле беседовал, когда ты был в игумнах, и в архимандритех, и в митрополитех. А которые боголюбцы посланы государем блаженные памяти ко Иосифу патриарху, чтоб ему поставити, по его государеву совету, оных в митрополиты, и во архиепископы и епископы, иных в архимандриты, и игумены и протопопы, а ты с государем духовником протопопом Стефаном тогда был в советех и не прекословил нигде, а на поставлении их не говорил: неаксиос, сиречь недостоин»⁴. Из этих слов Неронова ясно видно, что кандидатов на митрополичьи, архиепископские и епископские кафедры, даже кандидатов в архимандриты, игумены и протопопы, конечно на более видные и влиятельные места, избирал, в патриаршество Иосифа, царь с своим духовником и его друзьями, а патриарху только приходилось посвящать указанных или присланных к нему царем лиц. Про свое время патриарх Никон так писал Константинопольскому патриарху Дионисию: „ныне бывает (на Руси) вся царским хотением: егда хощет кто дьякон, или пресвитер, или игумен, или архимандрит поставлятися, тогда пишет челобитную царскому величеству и просит повеления, что бы хиротонисали его митрополит или архиепископ и царским повелением на той челобитной подпишут: по указу государя царя поставити его попом, или диаконом, или иного какого чину, кто вочто поставляется. И сице хиротонисают их царским словом. И егда митрополит, или архиепископ, или епископ хиротонисает, тогда дадут наставленную грамату и пишут: хиротонисася диакон или поп повелением государя царя, а не позаповеди Божии и не поправилам св. апостол и св. отец. И егда повелит царь быти собору, тогда бывает; и ково велит избрати и поставити архиереем, – избирают и поставляют; и ково велит судити и обсуждати, – и они судят и обсуждают и отлучают»⁵. В своем „разорении» Никон уверяет, что царь велит избирать и поставлять в архиереи только тех „егож любит» и что все так поставленные „неизбрани от Бога и недостойны»⁶. Благовещенскаго московского собора дьякон Федор, как очевидец, разсказывает, что в московском Успенском соборе, в присутствии царя Алексея Михаиловича, ставили в архиереи на Вологду Симона, игумена Свирскаго монастыря. Его рекомендовал царю, как вполне подходящего кандидата, митрополит крутицкий Павел, пользовавшийся в то время особым расположением и доверием царя. Во время поставление Симон, при чтении им символа веры, прочел постарому „рожденна, а несотвореняа». Тогда, разсказывает Федор, „нехоте его царь поставити во архиепископы; озрелся, стоя, на Павла митрополита оного, и с яростью пыхнул, рек: ты мне хвалил его; нехощу его аз! И пойде с места своего. Павел же льстец припаде к нему и рече ему с клятвою: никако, государь, несть в нем того, но промолвился. И повелеша Симону паки символ глаголати. Он же справил речь ту по новому речению, Царь же возвратился на место, и поставиша его во архиепископы»⁷.

Очевидно выбор, и поставление епархиальных архиереев, в древней Руси зависел более от царя, нежели от патриарха. Конечно последний мог указывать и указывал царю на кандидатов хорошо ему известных; но тогда как его рекомендация не была обязательна для царя, который в любом случае мог поступить по своему усмотрению, сам патриарх обязательно должен был ставить в архиереи тех именно лиц, на которых указывал, кого посылал к нему для поставления царь.

Такой порядок выбора и назначения архиереев приводил в некоторых отношениях к самым нежелательным последствиям. Ищущие получить степень епископства, должны были всячески заискивать пред сильными у царя и близкими к нему лицами, чтобы добиться их благоволения и рекомендации пред государем, причем иногда дело не обходилось и без подарков, благодаря чему искательный и тароватый кандидат всегда мог рассчитывать в своих домогательствах на более верный успех, а это необходимо устраняло многих, достойнейших чем он, кандидатов на архиерейство. Еще преподобный Максим Грек писал о таких искательных кандидатах на архиерейство, что они „всяким образом тщатся взыти на некий сан церковный, неточию лицемерствующее житие благоговейно и дружбы составляюще с сущими во властех, и всяким образом угожающе им и ласкающе; но многажды и дары, ова приносяще им, ова же и обещеваше, аще довершат искомое нами и желаемо». В другом месте он же говорит: „обрящеши ныне дерзаемо: вси готови дары великими сих (т.-е. архиерейское достоинство) купити, да в отраде и славе и всяком покои всегда живут»⁸. Патриарх Никон заявляет, „что ныне архиереи, оставя свое достояние священническое и честь, кланяются царем и князем, аки преобладающим, и о всех спрашивают и чести ищут»⁹. Известный протопоп Аввакум говорит: „вздыхает чернец, что долго вовласти непоставят, а как докупится великие степени, вот ужжо и вздыхать перестанет, а буде и вздохнет, а ин ласкосердствует, льстит мира, показуя себе свята, а внутрь – диавол»¹⁰.

Получивший архиерейство благодаря искательству пред нужными и сильными у царя людьми, а иногда и благодаря посулам, естественно не мог быть потом истинным и деятельным архипастырем в. своей епархии, заботящимся о своей пастве, о подведомственном ему духовенстве, об общецерковных делах, об улучшении епархиального управления. Это был только чиновник, добившийся разными хотя бы и неподобающими путями, хорошего, видного, доходного места и на этом успокоившийся, так как идти далее, в смысле карьеры, ему уже некуда. Он прекрасно знал, что прочность его архиерейского положения зависит собственно не от той или другой его архипастырской деятельности, а прежде всего и главным образом от выполнения той программы, по которой такой архиерей должен быть: смирен, покорлив и во всем безусловно податлив к высшим и сильнейшим его, мало доступен и почти совсем неведом для его многочисленной паствы, высок и грозно-властен к подчиненному ему духовенству. Естественно, что такой архиерей был рабски покорен пред светскою властью, которая дала ему его высокое положение, готов был, ради её требования, поступиться всем, и постоянно боялся только одного: как бы тем или другим своим шагом чем либо не раздражить, не восстановить против себя светскую власть, и ради этого не лишиться её благоволения т.е. своего выгодного и почетного положения, почему все его важнейшие заботы и попечения были всегда сосредоточены главным образом не на архипасторстве, а на своем личном положении, на своей личной карьере.

Указанными порядками, практиковавшимися в древней Руси призамещенин архиерейских кафедр, и объясняются, между прочим, дошедшие до нас жалобы на оскудение на Руси, в московский период её истории, истинного архипасторства. Искатель архиерейства всеми средствами, заявляет преп. Максим Грек, „получив желаемое, с мыслию гордостною и мнящь прочее, яко над законом владети поставлен есть, а не тем преподобно водити подручные, – гордится, беззаконствует, люте гневается, мучит, связует, мзды емлет, блудно питается, вся его мудрования злато есть, и многомятежное ему попечение: како угодити властелем. Погубив и душевную доброту, кипящую множеством духовных благодатей, пестрыми точию и мягкими гиелковыми ткании, златом же, и сребром, и бисеры добрыми, внешний образ всегда тщится украсити, божественному учению зазирающи, – одеющися в мягкая, аки некий глухий аспид, затыкающи ушеса свои“. По этому поводу преп. Максим с великою скорбию говорит о современном ему русском архиерействе: „неимам Самуила великого, иерея Вышняго, противоополчившагося, содерзновением, Саулу преступнику; неимам Нафана, исцелившого благокозненною притчею Давида царя и от падения оного лютого избавивша; неимам подобных ревнителех Илии и Елисею, нестыдившихся беззаконнейшия насильники царя самарийские; неимам Амвросия чудного, архиерея Божия, неубоявшагося высоты царства Феодосия великого; неимам Василия великого, во святыни и во всякой премудрости возсиявшого, и премудрейшими учении ужасивша сестры гонителя Уалента; неимам Иоанна великого и златого языком, сребролюбиву и лихоимницу царицу Евдокию изобличившого, яестерпевша презрети теплыя слезы бедныя оны вдовы...»¹¹ Протопоп Аввакум говорит, что следует слушать только „истинных архиереев, иже души своя полагают за стадо Христово; а не тех, глаголю, пастырей слушать, иже и так и сяк готовы на одном часу перевернуться... Хороши законоучители! Да што на них! Таковыя нароком поставлены, яко земские ярышки, что им велят, то и творят. Только у них и вытвержено: а – се, государь, во – се, государь! добро государь! Медведя Никон, смеяся, прислал Ионе ростовскому на двор, и он челом медведю, – митрополитищо, законоположник!“ В другом месте Аввакум уверяет, что архиереи только то и знают, что потакают царю: „жги, говорят, государь, христиан тех; а нам как прикажешь, так мы в церкви и поем; во всем тебе, государю, непротивны; хотя медведя дай нам в алтарь, и мы рады тебя, государь, тешить, лише нам потребы давай, да кормы с дворца». По заявлению Аввакума, даже хорошие и достойные люди, попав в среду архиереев яскателей-карьеристов, начинают постепенно портиться, спускаться к общему очень невысокому уровню архиерейства. „Все однаки власти-те, говорит он, кроме избранных, да лихо су избранным тем и тесно бывает от них. Повертится, что порплица, да и он туда же склонится бедной: – „воля-де Божия, не один-де я по сей колеснице еду; гдеже-де детца? А чорт ли бил в зашей? грубо замечает Аввакум; ино было и не искать величества, да жить пониже, так бы душе здоровее было».¹²

Патриарх Никон, с своей стороны, был тоже очень невысокого представления о своих собратиях и сослужителях-архиереях. Когда астраханский архиепископ Иосиф, вместе с Лигаридом, Одоевским и Стрешневым прибыли в Воскресенский монастырь к Никону, то последний, обращаясь к Иосифу, говорил: „и ты, бедный, туда же? А помнишь ли свое обещание? Говорил, что и царя слушать не станешь? Что? видно тебе что-нибудь дали бедняку?» Когда Никон заявил посланным, что будто бы царь собирает против него подкупной собор, патриарху говорено: „будет он лжесвидетелей вменяет московского государства властей, и он за то примет месть от Бога». – „И патриарх говорил: хто-де властей, и кому книжным учением и правилы говорить, а они де и грамоте не умеют». – „И патриарху говорено: один ли он в московском государстве грамоте умеет и есть ли хто иной?» – „И патриарх сказал: хотя-де и есть немногие, а Питирим – де митрополит и того-де не знает, почему он человек». В письме к Никите Зюзину Никон пишет: „писание твое к нам дошло, и мы чли, а псковского епископа чол же, и чудить тому нечему: и стар и глуп». Астраханский архиепископ показывал, что Никон в его присутствии торжественно говорил в церкви: „нынешние архиереи, чтоб им архиерейства не отбыть, поборают по неправде,.... ныне архиереи не хотят пострадать за истину, чтоб славы и чести и архиерейства неотбыти». Даже о целом соборе русских иерархов 1660 года Никон дозволял себе очень резкие и обидные для архиереев отзывы: «сей собор бывший, писал он, неточию сонмищем иудейским достойно нареши, но и бесовским, яко не поправилам собран, тако же и соборование все по цареву указу делали». Не раз и в других случаях Никон заявлял прямо, что иерархи, присутствовавшие на соборе 1660 года, были подкуплены царем и, ради взятых ими подарков, поставляли на соборе только то, что было угодно и желательно царю, почему Никон и настаивал, чтобы о нем был собран настоящий собор – «праведной, а не накупной», как он выражался.¹³

Понятно само собою, что среди епархиальных архиереев древней Руси, в общем, ради господствовавшей тогда системы выборов в архиереи, очень невысокого архипастырского уровня, всегда однако встречались и были люди, выдававшиеся своими высокими душевными качествами, твердостью и непреклонностью своих убеждений, святостью своей частной жизни, готовностью пострадать даже до смерти за правду, за общее благо и ни в чем не потакавших светской власти, если находили, что она поступает несправедливо и неправильно. Достаточно в этом случае указать на святого митрополита Филиппа, погибшего за свои старания вразумить Грозного, удержать его от напрасных жестокостей; на патриарха Гермогена, не хотевшего уступить русским крамольникам и погибшего насильственною смертью ради спасения русской земли. Мы не говорим уже о целом ряде русских иерархов, святых угодниках, прославившихся великою святостью своей жизни. Но все-таки нужно признать, что в общем русские иерархи, московского периода, мало образованные, мало сведущие и в сфере церковных знаний и совсем неучительные, не отличались настоящими архипастырскими качествами, и подчас своим образом действий, даже в церковно-вероисповедных вопросах, своим рабским преклонением пред светскою властью, вызывают невольное наше недоумение. Вот некоторые факты в этом роде.

Московский митрополит Исидор грек, отправившийся из Москвы на флорентийский собор, принял там, от лица русской церкви, унию и был вполне уверен, что этот его шаг не встретит себе серьезного противодействия со стороны русских епископов и со стороны великого князя, ради его молодости. „Князь великий млад есть, глаголал папе Исидор, а епископы некнижны суть, боятца мене, несметь им о том со мною глаголати».¹⁴ Эта уверенность Исидора, что русские архиереи не решатся восстать против унии и пассивно пойдут в этом деле за ним Исидором митрополитом, имела основания и оправдалась на деле. Никоновская летопись рассказывает, что Исидор, возвращаясь из Флоренции, останавливался в Будиме, и оттуда послал „своя писания» „на всю Русь православного христианства», в которых открыто рекомендовал всем православным принимать унию, а себя прямо называл „легатос от ребра апостольского седалища». В Москве, значит, очень хорошо знали, еще до возвращения Исидора, об отступлении его от православия. Между тем Исидор чрез Киев не спеша направился в Москву, везде при своих службах на пути поминал папу, везде открыто заявлял о своем соединении с латинством и о необходимости присоединения к унии всей Руси. В 1441 г. Исидор наконец прибыл в Москву на третьей неделе великого поста, торжественно служил в московском Успенском соборе, поминал на службе папу, велел протодиакону торжественно прочесть грамоту о соединении с латянами, и передал о том же особую грамоту папы Евгения великому князю. Далее Никоновская летопись повествует следующее: „достоит же удивитися разуму и великому смыслу великого князя Василия Васильевича, понеже о сем Исидоре митрополите вси умолчаша – князи и бояре и инии мнози; еще же паче и епископы русскиа вси умолчании и воздремаша и уснуша. Един же сей богомудрый и христолюбивый государь, великий князь Василий Васильевич, позна Йсидорову прелесть пагубную и, скоро обличив, посрами его, и вместо пастыря и учителя, злым и губительным волком назва его. И тако вси епископы рустии, иже Дыша в то время тогда в Москве, возбудишася, князи и бояре и вельможи и множество християн тогда воспомянувши и разумтиа законы греческие прежние, и начата глаголати святыми писании и звати Исидора еретиком. И тако князь великий Василий Васильевич возрадовался о согласии епискупов своих, и князей и бояр и всех православных християн»¹⁵ Точно так же говорит и Степенная книга, что обличителем митрополита Исидора был один великий князь, „понеже тогда вси умолчаша, нетокмо князи и боляре и прочие людие, наипаче же и епископы рустии, яко воздремаша и уснуша“. Только один князь понял всю опасность для православия от действий Исидора и начал против него действовать; за князем тогда потянулись и другие, между ними и проснувшиеся епископы ¹⁶.

Из приведенного летописного рассказа следует, что если бы все дело введения у нас унии зависело от одних только русских епископов, как дело исключительно церковное, то в виду того, что наши епископы „воздремаша и уснуша», латинская уния у нас могла бы быть введена Исидором. Единственным сознательным её противником на Москве оказался великий князь, который энергично восстал против Исидора и унии, разбудил спавших епископов, решившихся, наконец, помогать великому князю в его усилиях отстоять русское православие от покушений на него со стороны латинства. Чем же объяснить это странное, пассивное, безучастное отношение русских архиереев даже к такому важному и близкому для них делу, как перемена православия у нас на латинскую унию?

Митрополит Исидор говорил, что русские епископы не книжны, боятся его митрополита и не могут, как не книжные, с ним говорить, т.е. оспорить его, доказать ему ошибочность и незаконность его воззрений и действий. Но одна не книжность и необразованность тогдашних русских архиереев не объясняет однако дела. Настолько-то наши архиереи вероятно понимали, что им никак не следует изменять православию и заменять его латинством; для этого вовсе и не требуется какой-нибудь особой книжности, и некнижный человек всегда может постоять за свои верования, за свою родную старину. Ссылка митрополита Исидора на другое обстоятельство: что русские архиереи боятца мене, не сметь им се мною глаголати, имеет более серьезное значение и скорее может объяснить, почему „епископы рустии яко воздремаша и уснуша». Тут дело, по нашему мнению, заключалось в следующем: Русские архиереи вообще, с самого начала введения у нас христианства и до последнего времени, как высшие представители нашей церкви, никогда не имели собственной архипастырской инициативы в решении даже чисто церковных дел; никогда у них, и в этой родной им сфере, не было никакого творчества на основании св. писания, св. отцов и учителей церкви, и вообще на основании духа и разума православия и чисто местных религиозно-церковных потребностей. Они всегда являлись и здесь только или сторонними зрителями совершенного другими, или пассивными оберегателями наличной церковной действительности, какая бы она не была в данное время. Это потому, что так их воспитала, так их приучила относиться ко всякому встречающемуся церковному делу сама наша историческая церковная жизнь. Мы все церковное, до последних мелочей, с самого начала у нас христианства, приняли от греков в готовом виде, продолжали принимать от греков в готовом виде все церковное и в последующее время. Если греческая церковь жила своею собственною творческою жизнью, если своим творчеством она создала известные церковные формы, правила, постановления, известный строй и уклад своей местной церковной жизни, вносила в него с течением времени те или другие изменения, вызываемые новыми изменившимися условиями и потребностями своей исторически-культурной жизни: то наше русское дело было всегда не творить, не создавать, подобно грекам, что-либо свое на почве христианско-церковной местной русской жизни, а только подражать, копировать, целиком переносить к себе готовое греческое. Этому особенно благоприятствовало то обстоятельство, что все наше церковное управление, в течение нескольких столетий, было подчинено Константинопольскому патриарху, и самые наши митрополиты были греки, которые в глазах русских являлись не только представителями высшей церковной власти, но и представителями высшей культуры, высших христианских знаний, высшей опытности в сфере христианско-церковной жизни, и потому имели у нас высший непререкаемый церковный авторитет, пред которым некнижные русские архиереи только преклонялись, только в точности по возможности исполняли то, что предписывала, на что указывала и что вводила у нас высшая власть митрополита-грека. Русский архиерей знал, что за него уже все придумали, сделали и создали другие, высшие его по знаниям и церковной опытности, и привык сам ни о чем церковном не думать творчески, не делать и в церковной сфере ни одного самостоятельного шага, привык во всем смотреть на митрополита, от него ждать приказаний, распоряжений, решения встречающихся вопросов и недоумений. С другой стороны, на всю нашу церковную жизнь, на весь церковный строй, воспринятый нами в готовом виде от греков, он исторически приучен был •смотреть как на нечто совершенное, не терпящее никаких перемен, не допускающее никакого дальнейшего движения и развития. Его архипастырская задача в том именно и состоит, чтобы точно-рабски воспринимать это чужеземное готовое, вводить его без перемен в русскую жизнь и не допускать в ней никаких перемен, никаких отступлений от древнегреческого образца. При возникновении у нас своих церковных вопросов, мы всегда брали только уже готовые, более или менее подходящие к данному случаю, нормы, формулы, решения и постановления древнегреческие и, с своей стороны, употребляли все» усилия, чтобы как-нибудь подвести, подогнать живой русский вопрос под отжившую часто греческую формулу, и не успокаивались до тех пор, пока не успевали так или иначе втиснуть русское живое церковное явление в рамки греческой церковной старины. Дерзать отнестись к русской жизни, к её своеобразным запросам и требованиям самостоятельно творчески, руководствуясь духом и разумом православной церкви, а не подражательностью и рабскою копировкою, мы никогда не отваживались, как*будто в русской церкви не действует тот же Дух Святой, Который действовал в древнегреческой церкви и помогал ей создавать свой церковный чин, устав, правила; как будто Его просвещающее и вдохновляющее к творческой деятельности воздействие закончилось, остановилось на старой Византии и не может уже открыть себя во всей силе в самостоятельной творческой деятельности русской церкви. Мы даже всегда ставили и ставим себе в особую чрезвычайную заслугу, что мы никогда ничего своего не производили и не производим во всю нашу историческую церковную жизнь, а только стараемся в ней точно копировать то, что давали и дают нам греки; мы сильно гордимся тем, что собственно русского во всем строе и порядке всей нашей церковной жизни ничего нет, а все только принесенное в готовом виде из старой благочестивой Византии, и что от этого принесенного к нам мы никогда ни в чем не отступили ни на Иоту. А все это необходимо убивало в русских архиереях всякую инициативу и самодеятельность, действовало на их энергию и творчество усыпляющим образом, так что они действительно могли быть „аки воздремаша и уснуша“ даже и в то время, когда в Московском Успенском соборе, в их присутствии, торжественно провозглашалась уния с латинством.

Из сказанного понятным становится, почему русские архиереи не проявили, по собственной инициативе, никакого противодействия униатским затеям своего митрополита. Они видели в Исидоре человека, облеченного властью над ними самим вселенским Константинопольским патриархом, видели в нем не только человека умного и сведущего во всех делах церковных, но и человека широко образованного, каким и был в действительности Исидор, уже ранее знакомый и находившийся в переписке с тогдашними итальянскими гуманистами, к которым он примыкал по своему умственному направлению и симпатиям, и не придававший, поэтому, особого значения вероисповедным разностям между католиками и православными. Бороться с таким человеком, за которым стояли цареградский патриарх и сам император, русские архиереи не могли и думать, а потому они пассивно беспрекословно оказывали ему привычное повиновение, не решаясь восстать против него даже и тогда, когда он открыто стал вводить у нас унию. И только когда против него вооружился великий князь, бывшие в это время в Москве архиереи, по выражению летописи, „возбудишася“, они, „воспомянувши и разумеша законы греческие прежние», стали теперь обличать Исидора и называть его еретиком. Великий князь, замечает летопись, „возрадовася о согласии епископов» действовать с ним заодно против Исидора. Очевидно, великий князь сильно опасался, как бы русские епископы, при своей инертности, пассивности и трусливости, не остались в этом деле верны старому, привычному для них авторитету митрополита и не стали на его сторону против князя. К счастью этого не случилось; русские архиереи проснулись, или были разбужены, еще вовремя.

Наступает, затем, в нашей истории такой период, когда русские митрополиты избираются уже только из русских, – греки совсем перестают принимать какое-либо непосредственное участие в наших церковных делах. Русские архиереи, теперь представленные самим себе, могли свободно проявлять свое национальное церковное творчество и самодеятельность. Этого однако не случилось, так как у русских архиереев не было нужных для творчества сил и средств: русские епископы были по-прежнему не книжны и во всем пассивны, а потому по-прежнему продолжали жить только заимствованным чужим, и по-прежнему желали опираться в церковных делах на чей-либо сторонний авторитет, подчиняться какому-либо стороннему вредительству. Этот авторитет, высший руководитель епископов в решении церковных дел, скоро и явился в лице великих князей, а потом царей московских, которые, как знатоки церковных дел, считали одной из своих главных обязанностей наблюдать за течением всей церковной жизни, направлять ее по своему усмотрению, давать церковным делам то или другое решение, при чем архиереям приходилось иногда, даже вопреки своей совести и убеждению, только одобрять и исполнять царские решения.

Знаменитый в нашей истории Стоглавый собор созывается царем, который, как главное действующее лицо на нем, после своей речи к собору, ставит от себя целый ряд вопросов по чисто-церковным и даже церковно-богослужебным предметам, на которые предлагает дать отцам собора свои ответы. Значит, инициатива созвания Стоглавого собора, постановка на нем вопросов, подлежащих соборному решению, исходит от царя, который, понятно, воздействует и на то или другое соборное решение предложенных вопросов. Царь Иван Васильевич женится в четвертый раз и этот незаконный брак желает превратить в законный, для чего просит благословения и разрешения у собора иерархов. Исполнение этого царского требования было вопиющим нарушением всех церковных законов, каждый русский епископ даже на третий брак смотрел неодобрительно, а тут приходилось одобрить и благословить четвертый брак. Епископы исполнили незаконное желание властного царя. – Мы уже ранее видели, что учреждение у нас патриаршества было делом исключительно светской власти, что духовные власти не принимали в этом деле никакого участия и что когда потом государь созвал наконец духовный собор, предложил властям посовещаться, „как бы Бог дал такое великое и преславное дело в России устроилось, то отцы собора на это предложение государя равнодушно отвечали, „что они полагаются на волю его – великого государя». – Лжедмитрий желал жениться на Марии Мнишек, которая, чтобы стать русскою царицею, необходимо должна была принять православие. По тогдашним русским воззрениям и существовавшей у нас церковной практике, католическое крещение не признавалось истинным крещением, и всех католиков, обращавшихся в православие, у нас обязательно перекрещивали, почему и Мария Мнишек должна была подвергнуться перекрещиванию. Понятно, что она ни под каким видом не могла согласиться на это, признать себя некрещеной. Чтобы добиться её присоединения к православию не перекрещиванием, а только чрез миропомазание, Лжедмитрий поступает таким образом: он заставляет русских епископов избрать в патриархи рязанского архиепископа грека Игнатия. Нужно заметить, что тогдашняя греческая церковь присоединяла католиков к православию чрез миропомазание, а перекрещивания их, как действия канонически неправильного, не допускала. Значит и грек Игнатий естественно считал единственно правильным присоединение Мнишек к православию чрез миропомазание, а не перекрещивание. Только ради этого грек Игнатий и попал в московские патриархи: ему предназначалось убедить русских епископов в деле присоединения Марины к православию следовать не тогдашней русской, а греческий практике. И действительно, когда Марина приехала в Москву, Лжедмитрий созвал собор из русских епископов, на котором „вменяет ей (Марине), преокаянный, латынское богопротивное крещение во истинное святое христианское купельное порождение». На соборе Игнатий, как грек, по искреннему убеждению, поддерживал Лжедмитрия и отрицал, на основании тогдашней греческой церковной практики, нужду и законность перекрещивания Марины. По одному современному сказанию из отцов собора «немноги поистине» заявили было сначала, что Марину следует крестить вновь; но другие – большинство, из человекоугодия, из-за слабости к мирской славе, „на обою ногу болением хромлюще, прельстишася; купнож не пасторски, но наемнически, и ужаснушася, воли его быти повинувшеся, попустиша. Зряще то, и первии умолкоша, яко словеса беззаконных премогоша, и вси дата емуплещи.¹⁷ Таким образом епископы единственно, по объяснению современного бытописателя, из человека угодничества, из-за слабости к славе мирской, отказались, вопреки своей совести и убеждению, вопреки существовавшей тогда у нас церковной практике, от перекрещивания Марины. – Или, например, такой случай. В Москве, в патриаршество Иосифа, возник известный спор о многогласии в церковном пении. Царь созвал у себя во дворце (11-го февраля1649 года) собор для решения спорного вопроса, и собор под председательством патриарха Иосифа, решил держаться существующего обычая, т.е. многогласия. Но царь, и его духовник с своими друзьями, был против многогласия, почему постановление собора 1649 года не только не было утверждено царем, но патриарх Иосиф принужден был в 1651 году снова на соборе пересмотреть этот вопрос и, под давлением царя, решить его совершенно иначе, нежели как он решен был собором 1649 года, т.е. принужден был признать, что в церквах всюду должно быть единогласное, а не многогласное пение. Из приведенных фактов с очевидностью следует, что русские епархиальные архиереи в Московской Руси, со времени возникновения у нас сильной власти, сначала великого князя, а потом царя Московского, избирались и ставились на свои кафедры по выбору и одобрению государей, от которых они, как и другие государственные должностные лица, во всем всегда и зависели, а потому не смели и не решались сделать ни одного самостоятельного шага даже и в строго церковных делах, если видели, что такой шаг чем-либо не угоден и почему-либо не нравится высшей светской власти. К этому нужно присоединить и то, что даже в сфере епархиального управления, как мы выше уже говорили, наши тогдашние епископы были не самостоятельны, они и здесь сильно стеснены были присылаемыми к ним царем чиновниками: боярами, дворецкими, дьяками, которые фактически держали в своих руках все важнейшие отросли архиерейского епархиального управления, при чем сами от архиерея не зависели. Наконец, мы уже не говорим о таких исключительных временах нашей церковной жизни, как время от удаления Никона с патриаршей кафедры до постановления в патриархи Иоасафа II (1658–1667 г.), когда царь Алексей Михайлович действительно был фактическим главою нашей церкви и её настоящим управителем: он выбирал и ставил архиереев, судил и рядил их, созывал соборы и направлял их деятельность, к нему архиереи обращались с своими нуждами и заявлениями, ему они подавали ответы на разные запросы церковного характера, в нем видели своего высшего управителя, а вместе и решателя всех церковных дел, и потому без его согласия и одобрения не делали ничего.

Постоянное деятельное вмешательство светской власти в церковные дела, её стремление руководить ими и решать их по своему усмотрению, лишая архиереев в церковных делах всякой инициативы, самостоятельности и самодеятельности, невольно, как и в предшествующее время подавляющего господства митрополитов-греков, приучало наших архиереев во всем полагаться теперь на высшую светскую власть, в ней видеть не только источник и опору своего высокого привилегированного общественного положения, но и главного инициатора, руководителя и решателя всех возникавших у нас церковных дел и вопросов. Царь в церковной жизни был теперь почти то же, чем был ранее митрополит грек: у наших московских государей, так же как и у благочестивых древних греческих царей, церковное и государственное перемешивалось до невозможности провести точную грань: где был царь и где был архиерей, где было дело государственное и где церковное; так как и все государственное в то время мыслилось и проводилось в тесном единении с церковностью, почему иногда и трудно бывает показать, где кончался царь и начинался архиерей. Все это невольно и неизбежно парализовало действие на архиереев представителей тогдашней высшей у нас духовной власти, сначала митрополита, а потом патриарха. Последний ничего не мог сделать с тем или другим епархиальным архиереем, если за него стояла светская власть, а это обстоятельство еще более усиливало и закрепляло влияние последней над архиереями, косвенно дискредитируя авторитет в церковном управлении представителя высшей духовной власти.

Бывали однако случаи, когда наша высшая церковная власть – патриарх распоряжался всем совершенно самостоятельно и независимо, вне непосредственного влияния и воздействия светской власти. Так было при Филарете Никитиче, так было и в патриаршество Никона, когда «царь-государь положил свою душу и всю Русию на патриархову душу». По-видимому, наши архиереи должны бы были вполне сочувствовать такому положению дел, сердечно радоваться, что они освобождались от гнета светской власти и были подчинены одному своему духовному главе, от которого только и зависели. В действительности однако этого не было, а было как раз обратное. Архиереи находили управление Филарета Никитича очень суровым, но особенно они недовольны были управлением Никона, которое казалось архиереям невыносимым, самоуправным и прямо тираническим. До нас дошли любопытные и характерные отзывы архиереев о патриаршем управлении Никона, их заявления о том, какие отношения следует установить между властью патриарха и подчиненными ему архиереями, каких и с какими качествами лиц следует, по их мнению, ставить в патриархи, чтобы церковные дела шли тихо и не мятежно.

Вятский епископ Александр, от лица всех архиереев, и, конечно, с их одобрения, в своей докладной записке государю, по поводу клятвы Никона на митрополита Питирима, заявляет, что Никон, при поставлении своем на патриаршество, „обещался церковный мир соблюдати и не единым же нравом противная мудрствовать во всем животе своем, последуя во всем и повинуясь святым апостолом и святым вселенским соборам, обещая им во страсе Божии Боголюбовым нравом братии своей о Св. Духе и со служебником всем преосвященным митрополитом, архиепископом и епископом, патриаршества его российского царствия, любовь духовную имети, и яко братью тех почитати, и сице любити, яко же владыка наш Господь И. Христос возлюби святыя Своя ученики и апостолы... И потолице обещании странно за рабы святильский чин вмени и толико ругался, – яко сошедшимся архиереом к сенным дверем крестовые полаты, на преднем крыльце часа два или три сидети, и не единому ж даде слова рещи пред собою, ниже молбы тех послушав о исправлении церковных вещей, но странно поработи тех и люте нападал на братью свою, и страдати многих устрой и умиленне плакати“ ¹⁸. Тот же вятский епископ Александр, в другой раз, тоже с одобрения архиереев и от лица их, обращается к царю с прошением: „аще обрящем благодать пред тобою, великим государем, непрезри, молбы твоих государевых богомольцев: да возмется нечестивый сей (т.-е. Никон) от среды нашея, да Божий праведный гнев не постигнет и в правду постраждем, не пекущеся о благихъ"». А чтобы и на будущее время оградить епархиальных архиереев от патриаршого самовластия и деспотизма, обличитель Никона старается, от лица архиереев – своих собратий, внушить царю, что „первый епископ не начальник епископам, ни крайний святитель, но епископ первого седалища наречется, рекше царствующего многонародного града: святительский бо сан един есть и тажде на всех благодать. Не наречется сей убо совершен или не совершен святитель; но вей равни святители, вси епископи, и благодать Св. Духа равно приемше». Затем царю указывается, в видах предохранить епископов от патриаршого самовластия на будущее время, кого следует избирать в патриархи. „Царствующего града первого седалища епископа, говорится от лица архиереев, рекша патриарха, избирати (государь) благоволи: священное писание протолковать могущая и разумеющая все божественное писание со испытанием, и священные правила св. апостол и св. отец известно ведуща, в летех же совершенна суща и добродетельми и крайним смиреномудрием цветуща; своея же воли исправити догматы неимуща, но советом, а не дерзостно исправляюща; ревнителя же о благочестии и нестыдящеся лиц; многодетна в чернечестве суща и в послушании, во еже обрезать своя ему воля крепко обучивииася: красота бо старец – со смиреномудрием высокое житие, а не своя воля; архиерею бо советливу подобает быти и ничто же дерзостью творити, да не многим соблазн и претыкание будет: во мнозе бо совете спасение бывает“.¹⁹

Из приведенных свидетельств видно, что епархиальные архиереи считали себя подавленными и приниженными патриаршим самовластием Никона, совершенно будто бы поправшего их архиерейские права, унижавшего своим деспотически-пренебрежительным обращением их сан, почему они и молили государя о том, чтобы взять Никона из их среды и чтобы, после его низвержения, в отношениях будущего патриарха к другим подчиненным ему епископам, был твердо и решительно выражен тот основной принцип, что „первый епископ не начальник епископам, ни крайний святитель», что „святительский сан един есть и тажде на всех благодать», что поэтому «вси святители равни» и что «во мнозе совете спасение бывает».

Когда царь Федор Алексеевич, на соборе 1681 года, предложил разделить всю Россию на известные области, из которых в каждой был бы свой митрополит, и “чтобы каждому митрополиту имети во своей епархии епископов, подвластных им, а святейшему патриарху, отцемотцу, имети многих еписков, яко главе и пастырю», то епископы били государю челом, „чтобы великий государь милостивно к архиерейскому чину рассмотрение положил и вновь, где в пристойных местех и в дальних городех и многонародных, архиереов устроити, архиепископов или епископов, особыми их епархиями, а не под митрополиты быть подвластным, для того, чтоб в архиерейском чине не было какого церковного разгласия и меж себя распри и высости, и в том несогласии и в нестроении святой церкви преобидения и от народа молвы и укоризны».

Очевидно, что архиереи XVII века не особенно хорошо чувствовали себя, когда патриархом был человек энергичный и властный, что они тяготились своею зависимостью и подчиненностью патриаршей власти, когда она стремилась проявить свою властительскую и церковную мощь помимо собора и совета с другими иерархами; что они всегда готовы были против давления и самовластия патриарха, избираемого не ими, а царем, прибегать под защиту и покровительство светской власти, в ней находить противовес незаконным, по их мнению, притязаниям патриархов на главенство между ними. Тем более решительно они воспротивились такому проекту, по которому епархиальные архиереи должны были подчиняться не только патриарху, но еще и областному своему митрополиту. В этом они увидали только повод „к церковному разногласию», источник „к распрям и высости” между самими архиереями, от чего может произойти „преобидение святой церкви, а от народа молвы и укоризны».

Таким образом и епархиальные архиереи, так же как и патриархи, были в московский период Руси избранниками и ставленниками высшей светской власти, от которой они всегда и во всем зависели, слушали её веления и приказания, подчинялись её высшему руководству и авторитету в самых церковных делах, и даже эту свою зависимость от светской власти предпочитали зависимости от энергичных и более решительных патриархов, каковых они прямо не желали иметь на патриаршей кафедре. Значит, говорить о какой-либо свободе епархиальных архиереев в патриарший период, об их независимости от светской власти, вовсе не приходится; положение тогдашнего архиерея в этом отношении было нисколько не лучше нынешнего, он и тогда, как и теперь, более походил на государственного важного чиновника, чем на смиренного архипастыря, свободно избираемого своею паствою для устроения её церковно-духовных дел. Патриаршество нисколько не содействовало созданию у нас истинного, свободного, народного архипасторства, и тогда епархиальный архиерей так же чужд и далек был от своей паствы, её интересов, нужд её внутренней жизни и стремлений, как и в настоящее время.

Только в двух отношениях положение епархиальных архиереев в древней Руси, в смысле архипасторства, выгодно отличалось от положения современных нам епархиальных архиереев.

Древняя Русь вовсе не знала того современного нам обычая, благодаря которому все наши иерархи, подобно светским ищущим лучших и доходнейших мест чиновникам, очень часто меняют свои кафедры, стремясь, из более бедных и менее почетных, перейти поскорее на более богатые и более почетные, вследствие чего каждый современный архиерей обязательно переменит до трех, а иногда и до пяти кафедр в течение своей архиерейской службы. В древней Руси в этом отношении был совершенно другой порядок. Там архиерей, раз назначенный на известную кафедру, навсегда оставался в ней, не переходя на другую, исключая тех случаев, когда, при выборе нового патриарха, кандидат намечался не из сторонних архиерейству лиц, а из их среды. Благодаря указанному обстоятельству архиерей древней Руси на свое пребывание в полуденной им епархии не смотрел только как на временную случайную стоянку, которую он немедленно и охотно покидает, как только открывается для него свободный путь к переходу на другую» лучшую кафедру; он знал, что вся его дальнейшая жизнь протечет только именно в этой епархии, что он сложит в ней и свои кости, а потому он по необходимости более тесно сживался с своею епархию, лучше знал и ближе к сердцу принимал все её нужды и интересы, и, по мере сил и разумения, старался удовлетворить их. Благодаря этому архиереи древней Руси, несмотря на другие очень неблагоприятные условия для их архипастырской деятельности, все-таки, в некоторых отношениях, лучше и вернее выражали собою тип настоящего истинного архипасторства, чем архиереи нашего времени, и из их среды чаще, чем в синодальный период, являлись иногда народные архипастыри, готовые и душу свою положить за свою паству.

Древняя Русь не знала и того современного обычая, в силу которого наши иерархи награждаются различными светскими орденами, благодаря чему типические черты чиновника и в архиерее невольно проявляются у нас слишком резко и ярко, так как в этом случае архиерей отождествляется, очевидно, с обычным государственным чиновником и одною с последним мерою меряется его архипастырская деятельность. Древняя Русь никаких подобных наград со стороны светского правительства, за успешную архипастырскую деятельность своих архиереев, совсем не знала и не признавала. Единственною наградою тогда для доброго и деятельного архипастыря была его собственная совесть, чувство нравственной удовлетворенности от добросовестно исполненного архипастырского долга, и то чисто нравственное почтение и преклонение пред ним, как верным служителем Христа, какое такому архиерею оказывалось тогда со стороны его паствы. И думается, что древняя Русь вернее понимала и оценивала архипасторство, когда в епархиальном архиерее видела не государственного чиновника, увешенного разными мирскими регалиями, а только продолжателя и строителя дела Христова.

Если в древней Руси, как мы видим, очень ненормальны были отношения патриаршей и архиерейской власти к власти светской, то особенно и исключительно ненормальны были в ней отношения архиерейской епархиальной власти к подведомственному ей приходскому духовенству.

На соборе 1503 года священник Георгий Скрипица говорил присутствовавшим на соборе иерархам: „Господа священноначальницы! Благословно ни сами, ни священники избранными, недозираете священником, а во грады и села непосылаете опытывати, како кто пасет церковь Божию, назираете священников по царскому чину земного царя: боляры и дворецкими, неделыцики, тиуны и доводчики, своих деля прибытков, а неподостоянию апостольскому. Апостол пишет: служащий олтарю, с олтарем соделяются. И вам достоит пасти церковь священниками богобоязневыми, а не мирским воинством».²⁰

Чтобы понять смысл заявления священника Георгия Скрипицы, нужно иметь в виду то обстоятельство, что если мы "взглянем на всю обстановку и лиц, постоянно окружающих древнерусского архиерея, то увидим, что тогда архиерей, по внешней обстановке своей жизни, более походил на светского владетельного князя, чем на архипастыря. Подобно владетельному князю двор древне – русского архиерея, и особенно митрополита, а потом патриарха, постоянно был наполнен толпою светских служилых людей. Патриарх, например, был окружен своими собственными боярами, детьми боярскими и дворянами, которые постоянно сопровождают его при всех входах и выходах в качестве его постоянной свиты; на торжественных обедах, как это было и на обедах царя, у него прислуживают его служилые люди с званием стольников, кравчих, чашников и пр. В старое время у московского митрополита был даже свой собственный полк, который являлся на войну вместе с княжескими войсками и имел своего особого митрополичьего воеводу; полк новгородского владыки составлял нечто самостоятельное и, кажется, не всегда подчинялся общему главнокомандующему.

Появление многочисленных светских служилых людей при дворе древнерусского архиерея объясняется тем, что тогда у архиереев были обширные земельные владения, много крестьян, всевозможные хозяйственные и промышленные заведения и учреждения. Свои земли архиереи раздавали в пожизненное пользование разным служилым лицам, которые обязаны были, с одной стороны, отбывать за это воинскую повинность, которая всегда лежала и на архиерейских землях, с другой – исполнять при архиерее те или другие службы, по его назначению. А так как архиереи, особенно митрополиты, а потом патриархи, были тогда не только богатыми землевладельцами, но им, на основании царских жалованных грамот, принадлежала в их владениях и власть административная, судебная и финансовая, и царские чиновники не имели даже права въезжать в архиерейские имения; то архиереи и должны были организовать у себя самостоятельное управление своими землями и крестьянами, благодаря чему у них и явился многочисленный класс светских чиновников, заведовавших административным, судебным и финансовым управлением архиерейских земель. И вот эти-то служилые люди, жившие при дворе архиерея, делаются и епархиальными чиновниками, заве дуют, по поручению архиерея, различными отраслями епархиального управления, так что им подчиняется все приходское духовенство, над которым они творят суд и расправу и собирают с него подати в пользу архиерея и свою.

Возможность со стороны наших архиереев управлять духовенством при посредстве своих дворовых служилых людей, что несомненно явно и резко противоречит канонически точно определенному характеру отношений архипастыря к подведомственному ему духовенству, объясняется тем обстоятельством, что наши архиереи, сделавшись богатыми землевладельцами, устроивши свой двор и управление землями по образцу княжескому, призвавши к себе на службу вольных служилых людей, – и в свое епархиальное управление внесли частновладельческий характер, стали плохо различать свое частное от епархиального, а потому, вопреки церковным канонам, стали управлять своими епархиями в том же духе и чрез тех же лиц, в каком духе и чрез каких лиц они управляли своим двором и имениями. Этому как нельзя более содействовало то особое положение, какое в древней Руси занимало приходское духовенство относительно своего епархиального архиерея.

Нужно знать, что духовенство древней Руси, свободное относительно государства, относительно своего епархиального архиерея было податным сословием, обязанным архиерею взносом известных податей, почему оно, в этом отношении, и приравнивалось к тяглому сословию, так что выражение „тяглые попы» сделалось официальным, – „а опричь того с тяглыми попы не тянут ничего», писалось тогда в официальных грамотах. Государство не только дозволяло архиерею ведать и судить по всем делам духовенство, но и налагать на него по своему усмотрению подати. В царской, например, жалованной грамоте новгородскому митрополиту Макарию 1622 года между прочим говорится, что попы и дьяконы вновь построенных церквей, не вошедших еще в опись данных книг, обязаны платить подати потому окладу, «чем их обложит богомолец наш Макарий митрополит». В царской жалованной грамоте патриарху Филарету Никитичу сказано: «вольно ему отцу нашему, великому государю, святейшему патриарху Филарету Никитичу в своем патриаршестве руйсных и приходских церквей, тех городов и уездов, и на попов, и на дьяконов, и на церковные пустотные земли свою святительскую дань и оброк положить, чем он, великий государь, которых ружных и приходских попов и дьяконов и пустую церковную землю данью своею и оброком изоброчит».²¹

Эти «дани и оброки», которые приходское духовенство платило своему архиерею, были следующие: а) ставленые пошлины, которые «скаредного ради прибытка» еще очень рано до того были увеличены, что не раз вызывали против себя соборные определения, не имевшие однако практического значения, так что эти пошлины существовали еще в XVIII веке, б) Благословенная куница, состоявшая в том, что новопоставленный, пред отправлением в назначенное ему место служения, приходил за благословением к архиерею, который брал с него гривну. Благословение потом повторялось каждый год. В XVII веке эта пошлина прекращается. в) Пошлины, платимыя с разного рода грамот: всякий новый епископ, при своем вступлении на кафедру свидетельствовал в своей епархии все ставленые и настольные грамоты духовенства и скреплял их своею надписью, за что брал пошлин: с настольных грамот по 0 алтын 4 деньги, с ставленых 3 алтына 2 деньги. Если оказывалось, что грамоты не были засвидетельствованы его предшественником, то пошлины брали вдвое, если не свидетельствование двумя предшественниками, то бралось втрое. Эта пошлина называлась явленною куницею с грамотою. При переходе из одного прихода в другой десятильники, а потом поповские старосты, выдавали священникам и дьяконам перехожую память и брали с них перехожие или повинныя гривны. В древней Руси вдовые священники и дьяконы не имели права священнодействовать, а должны были или постригаться в монахи, или исполнять при церквах только дьяческие должности. Но тем из них, которые отличались хорошею жизнью, с особого разрешения, дозволялось оставаться при прежних приходах и отправлять здесь некоторые пастырские обязанности, для чего они получали, так называемые епитрахильные и орарные грамоты. Каждый год они платили за эти грамоты 10 алтын; да при получении грамоты они платили подъячему за письмо гривну; получивший же грамоту без дозволения „литургисать“, платил за нее каждый год по пяти алтын, г) Святильская дань, что означало подать, собираемую с недвижимого имущества духовенства: с земли, дворов и разных угодий. В грамоте патриарха Иоасафа, Псковскому архиепископу Арсению в 1667 году, об обложении данью приходских церквей, по примеру патриаршей области, сказано, что посланные для описи приходов данью окладывали с попова двора по 4 деньги, с дьяконова по 2 деньги, с дьячкова и Пономарева и с просвирницына и с бобыльских по деньге с двора; с церковной земли: с пашни с четверти по три деньги, с сенных по две деньги с копны, да сверх того окладу цесятильничьих и заезда по три алтына по две деньги с церкви, да казенных платежных пошлин по три алтына по три деньги с церкви. Иногда же поземельная подать обращалась в личную: так в Псковской епархии вносилось в архиерейскую казну по двадцати алтын с скуфьи в год», д) Подъезд, иначе: заезд, въезд, езд, – подать, платимая духовенством епископу при обозрении им своей епархии, причем духовенство должно было содержать его на свой счет. Когда епископ по тем или другим обстоятельствам не мог сам обозревать своей епархии, а это с течением времени стало обычным явлением, – подати за въезд собирал особый чиновник, посылаемый епископом. Кроме главнейших указанных нами пошлин, духовенство платило архиереям и другие более или менее мелкие пошлины, с течением времени видоизменявшиеся и в XVII столетии переложенные на деньги.²²

Указанное нами особое отношение, существовавшее в древней Руси между приходским духовенством и архиереями, естественно открывало широкий путь введения владельческого характера во все епархиальное управление архиерея, не заметно и постепенно утверждало в архиерейском епархиальном управлении принцип частновладельческий и на нем построенную администрацию. Если духовенство было относительно архиерея податным, тяглым сословием, обязанным исправно вносить в архиерейскую казну известные подати: то его отношения к архиерею определялись в этом случае не церковными уже канонами, но личною волею, усмотрением и личными интересами святителя, которым руководили опять уже на архипастырские соображения, а чисто финансовые. Архиерей смотрел в этом случае на всякое духовное лицо как на податную единицу, как на такого человека, который обязан был ему взносом известного количества податей, от исправного или неисправного платежа которых наполнялась или терпела ущерб его архиерейская казна. Тщательно и ревниво оберегая интересы -своей казны, предписывая „все подати собирать без недобору, а на ослушников правити без всякие пощады», предписывая собирать „с большим поспешением – днем и ночью», архиереи считали за лучшее поручить епархиальное финансовое управление своим светским служилым людям, как более надежным блюстителям в епархии денежных архиерейских интересов, чем выборные из того же тяглого духовенства. Вслед за финансами светские архиерейские чиновники получили над приходским духовенством и власть административную, судебную и полицейскую, и, в силу господствовавшей тогда всюду системы кормления, кормились от прохождения разных епархиальных должностей т.-е. на счет того же приходского духовенства. Архиерейская казна в этом случае не тратила на содержание чиновника ни копейки, а между тем у архиерея постоянно был многочисленный штат служилых людей, которые во всем от него зависели и которыми он мог свободно распоряжаться по своему личному усмотрению. Только повремени Стоглаваго собора, важнейшие архиерейские чиновники: бояре, дворецкие и дьяки стали назначаться царем, что крайне не нравилось архиереям и очень стеснило их.

Следствия указанного положения дел, благодаря которому все епархиальное управление архиереев велось ими при посредстве их светских чиновников, были крайне тяжелы для приходского духовенства, так как архиерейские светские чиновники дозволяли себе по отношению к духовенству всевозможные злоупотребления, насилия и беззакония. Известна, например, жалоба духовенства, поданная царю Алексею Михайловичу на патриаршего дьяка Кокошилова. В этой жалобе, между прочим говорится: „перехожая становилась иному беззаступному попу рублей по шести, по семи, по десяти и по пятнадцати, кроме своего харчу; волочились недель по двадцати и тридцати, а иной – бедный человек поживет в Москве недель десять и более, да и проест рублей пять, шесть и больше, и уедет без перехожей; многие по два и по три раза для перехожих в Москву приезжали, а без них попадьи их и дети скитаются меж дворов. И священники отнюдь из воли от церкви к церкви переходят, изо ста не найдется пяти человек попов, которые бы перешли из воли, без гонения, все переходят рыдая и плача“... Бедному, забитому священнику трудно было добраться, с своим горем и нуждами, хотя бы самыми законными, не только до самого святителя, но и до его дьяка или секретаря. Та же жалоба духовенства на дьяка Кокошилова говорит, что „людям его раздавали по полтине и по рублю, и самому рублей по пяти и по шести деньгами, кроме гостинцев, меду и рыбы, да еще бы рыба была живая, да жене его переносят мылом и ягодами на рубль и больше, а если не дать людям, никакими мерами на двор не пустят”.

От дьяков и других служилых лиц, окружавших архиерея, страдали однако только те духовные, которые имели крайнюю нужду за чем-нибудь обращаться непосредственно к самим святителям. Но в древней Руси были и такие епархиальные чиновники, от злоупотреблений и насилий которых страдало буквально сплошь все приходское духовенство и от которых не было никакой возможности ни куда уйти. Это были так называемые десятильники.

В древней Руси каждая епархия делилась на определенное количество церковно-административных округов, которые назывались десятинами. В каждую десятину, имевшую свой особый десятильничий двор, архиерей, для её управления, назначал особого своего светского служилого человека, который и носил название десятильника. Десятильники занимали собственно низшую ступень в епархиальной администрации древней Руси, но, не смотря на это, вследствие своей близости к духовенству, обширности власти над ним, они играли самую видную роль во всем епархиальном управлении и, особенно, в жизни низшего сельского духовенства, как белого, так и черного. Они судили духовенство, собирали с него подати, наблюдали за его жизнью и правильным исполнением им своих пастырских обязанностей, и таким образом имели над ним власть судебную, административную и финансовую. При такой всесторонней зависимости низшего духовенства от десятильников, последним открывалась полная возможность злоупотреблять своею обширною властью, – и они действительно злоупотребляли ею. Десятильник соединял в своем лице власть административную и судебную, он был в одно и тоже время и обвинителем и судиею, благодаря чему обвиняемое лицо всегда находилось в полной власти десятильника. А между тем самый суд был одною из доходных статей для десятильника: от каждого судного дела он, по закону, получал известный процент, почему привлекать к суду как можно более лиц, хотя бы и несправедливо, было прямо в его интересах. И вот десятильники судили и рядили духовенство на всей своей воле, – тягаться с ними бедному, загнанному сельскому духовенству было не под силу, так как оно без чрезвычайных усилий и затрат не могло и добраться до своего архипастыря, при том в архиерейской дворне десятильник всегда встречал своих, которые ранее подвизались, или после будут подвизаться, так же как и он. Не даром конечно царь говорил на Стоглавом соборе: „у вас же убо, святителей, бояре, и дьяки, и тиуни, и десятильники, и неделыцики судят и управу чинят не право, и волочат и продают с ябедники со одного; а десятильники попов по селам продают без милости, и дела составливают с ябедники со одно, и церкви от десятильников и от их великих продаж стоят многие пусты без пения и попов нет“.

Как ни велики и ни тягостны были злоупотребления десятильничьяго суда, но все-таки от них страдало не все духовенство, а только лица, которые подвергались судебному преследованию; от поборов же десятильников терпело все духовенство без исключения. Десятильники обыкновенно жили по городам, где они имели свои, так называемые, десятильничьи дома, откуда два раза в год они объезжали свои десятины, посещая все монастыри и приходы, собирая с них в пользу архиерея и свою известную дань. Пошлины, собираемые десятильниками в свою пользу, были довольно значительны и разнообразны и нередко подробно перечисляются в архиерейских грамотах. Но законными, хотя очень многочисленными и обременительными для духовенства, податями десятильники недовольствовались, они при всяком удобном случае, решительно обирали духовенство, которому зачастую становилось не в моготу от их притеснений и поборов, оно бросало церкви и разбегалось в разные стороны. Этим объясняется, что до нас, от разного времени, дошла целая масса жалоб на злоупотребления десятильников, на их невыносимые притеснения духовенству, в которых ярко обрисовываются как злоупотребления десятильников, так и бедственное положение духовенства, страдавшего от этих зло употреблений. В виду указанного положения дел собор 1675 года, совсем уничтожая десятильников, постановил, что так как от десятильников „объявилось всякое бесчиние, ко священному чину налоги и обругательство и убытки, сверх указных статей имали лишние сборы; того ради тех мирских людей не посылать, а посылать их на не послушников и не покорников, идеже таковых духовного чина обряшутся противницы и архиерейскому повелению непослушники”²³.

Таким образом в древней Руси все приходское духовенство, как тяглое относительно архиерея, управлялось своих деля прибытков по царскому чину земного царя» – светскими архиерейскими служилыми людьми, которые собирали с духовенства, и в пользу архиерея и свою, разные подати и дани, наблюдали за всею его пастырскою жизнью и деятельностью, творили над ним суд и расправу по всем делам, кроме чисто-духовых, и при этом дозволяли себе всевозможные насилия, несправедливости, притеснения и вымогательства, ставя духовенство своими беззакониями буквально в безвыходное положение, – священники бежали от церквей, которые по нескольку лет оставались пусты, без церковного пения, вследствие чего, заявляют жалобы, „боли (т.-е. больные) помирают без причастья, а родильницы без молитвы, а младенцы без крещения бывают многое время; от иных де церквей попы к тем их людям и к крестьянам ходить не смеют, блюдясь наших десятильников”²⁴.

Очевидно в древней Руси (и за время патриаршества) -отношения между архиереями и подведомственным имя. -епархиальным духовенством были самые не нормальные, не каноническия, не церковные. Архипастырь превратился у нас в существе дела в блыного, богатого, всевластного владельца помещика; пастыри церкви – в его тяглых, не свободных людей, во всем и всегда зависевших от него, которых он, как владыка, по своему усмотрению, и облагал податями, и карал, и жаловал. При таких условиях о настоящих, канонических отношениях между архипастырями и пастырями церкви, конечно, не могло быть речи, – это были два чуждых друг другу лагеря, подозрительно, а иногда и прямо враждебно, смотревших друг на друга. И нашим архиереям и патриархам, очевидно, совсем не было никакого дела до бесправного, крайне униженного или забитого положения приходского духовенства, которое обижал и давил решительно всякий: и сам архиерей, и его насильники чиновники, и всякий сильный и богатый человек, благо пастырю церкви искать защиты было не у кого, – архиерей не был его защитником. Если при таких порядках в архиерее – барине и помещике почти совсем стирались черты истинного архипасторства, то и в священнике – несвободном и тяглом, не могло проявляться истинное, настоящее пастырство, способное воспитывать в истинно христианско- нравственном духе прихожан т.е. весь русский народ. Сам бесправный, приниженный, не огражденный от всяких беззаконий, неправд и притеснений, священник естественно не мог воспитывать своих прихожан в духе общественной свободы, правды, законности, гуманности. С другой стороны он не мог внушать пастве и той мысли, что незнаемые народу и никогда с ним непосредственно не соприкасающиеся архипастыри церкви есть действительные и настоящие преемники в мире самого Христа и св. Апостолов, что в своей архиерейской деятельности они руководствуются только архипастырскою любовью к пасомым, кротостью и милосердием к согрешающим, что их призвание – вносить в мир свет, истину, радость и мир. По необходимости, по решительному неимению других данных, народ – масса получал чрез свое духовенство о своих незнаемых им „владыках» совершенно превратное представление: видел в них только что-то до чрезвычайности высокое, важное, недоступное, пред чем все духовные держат себя уничиженно-подобострастно, чего они смертельно боятся и т. под. Другого о своих „владыках» большинство народа ничего не знало и не представляло, так как епархиальный архиерей, повторим, никогда не имел к простому народу никакого непосредственного отношения, никогда не соприкасался с ним. Эта ненормальная рознь архиерея с подведомственным ему приходским духовенством и паствою, имели однако для всей русской церкви самые роковые последствия, с которыми во всей силе приходится считаться и в настоящее время. Дело тут заключалось в следующем

Приходское духовенство в древней Руси существенно отличалось от современного тем, что оно было выборным. Каждый приход, из знаемых им лиц, сам выбирал тогда кандидата во священники, и архиерей, и если находил, что избранник прихода действительно подходящий человек, ставил его. Значит, приходский батюшка древней Руси был для прихода всем хорошо знаемый, свой родной, излюбленный человек, а на чужой, никому неведомый, кем-то сторонним приходу присланный. Между приходом и избранным им духовенством необходимо устанавливалась тогда тесная, внутренняя, органическая связь: прихожане видели в избранном им священнике, не случайного и чуждого им, а своего излюбленного, свободно избранного ими духовного главу, руководителя и советника в их простой и несложной духовно-религиозной жизни, своему избраннику и его церковному руководительству они вполне доверяли, несмотря даже на те или другие его личные недостатки и изъяны. Они жили с ним одною общею жизнью: их вкусы, интересы, понимание окружающего были одинаковы, только священник, ради своей грамотности, а иногда и некоторой начитанности, более их знал и понимал в делах и предметах церковных, „в божественном», „в душеспасительном», и в этой области, которой всегда так дорожит наш народ, его авторитет был непререкаем. Других религиозных учителей, высших и более следующих, чем приходский батюшка, народ не знал, так как архиереи к народу и к той или другой степени и качеству его религиозности, не имели никакого касательства, – все религиозное воспитание народной массы совершалось исключительно только средствами и силами приходского духовенства, а потому в нем только народ и видел своих единственных настоящих духовных учителей и руководителей.

Когда высшее светское правительство – в лице царя Алексея Михаиловича, и высшее духовное правительство – в лице патриарха Никона, задумали и стали проводить известную церковную реформу, опираясь только на властей, и вовсе не думая советоваться с низшим – приходским духовенством, приглашать его на свои соборы и, как бы следовало, спрашивать, по церковным вопросам, и его мнения, думая в этом важном, всей церкви касающемся деле, ограничиться только согласием одних церковных верхов²⁵, приходское духовенство выделило тогда из среды своей смелых, энергичных, очень умных и начитанных борцов, которые отважно восстали против реформы на защиту родной старины. Тогда по всей Руси, неожиданно для властей, со стороны уважаемых священников, раздался горячий энергичный призыв ко всем верующим: не признавать церковных новшеств, вводимых незаконно высшею церковною властью, не слушать и отвергнуть самих архиереев, которые ради славы мира сего, ради мирской чести, земных благ и выгод, которые не как пастыри, а как наемники, готовы предать и предают отеческую православную веру. Простая народная масса, прислушиваясь к этому горячему призыву своих излюбленных пастырей и к казенно-холодным увещаниям властных, но чуждых ей архиереев, ссылавшихся на свой высший иерарший авторитет, охотно пошла, терпя за это преследования и гонения, за своими исконными духовными руководителями – приходским духовенством, а не за архиереями; – от последних она легко отказывалась, лишь бытолько сохранить свою церковную старину и её защитников – своих излюбленных пастырей. Словом отделение у нас старообрядцев от господствующей церкви было делом по преимуществу низшего – приходского духовенства, которое, несмотря на всю свою приниженность и бесправие пред архиереями, обладало однако большею силою и влиянием на народную массу, чем самовластные и высокопоставленные архиереи. Таким образом русское старообрядство своим успехом в народе, несмотря на все репрессивные против него меры со стороны светского и духовного правительства, очень и очень много было обязано тому обстоятельству, что наши архиереи были только духовные чиновники, назначаемые на свои должности светскою властью, а не избираемые, как бы следовало, всенародно; между тем как приходское духовенство избиралось народом, который, поэтому, охотнее и шел за своими избранниками, чем за архиереями. Глубокая разобщенность, существовавшая в древней Руси между архиереями, с одной стороны, низшим духовенством и паствою с другой, пагубно отразилась в конце на всей нашей церкви – у нас возникло старообрядство, как канонически отделившаяся от господствующей церкви, самостоятельная церковная народная община.

Из всего нами сказанного о власти патриаршей в древней Руси в её отношении к власти царской, само собою следует, что древняя патриаршая Русь никак не может служить примером и образцом для современного лучшего церковного строительства, так как патриаршество не внесло в нашу тогдашнюю церковную жизнь ничего нового, живого, возвышающего, и просветляющего ее. Оно даже совсем не имело корней в общецерковной почве, так как самым своим появлением на свет обязано было не церковному собору, на которым бы были представители всей церкви: архипастыри, пастыри и пасомые, не религиозно-церковным запросам и требованиям всего общества, а только царской власти, которая учредила у нас патриаршество по политическим мотивам, сама избирала и низводила патриархов, зависевших от неё во всем и всецело. О возможности существования какого-то самостоятельного, не зависимого от светской власти, по собственной инициативе действующего и распоряжающегося патриарха, свободно и без помехи проводящего в общественную жизнь свои христианско-церковные идеалы, древняя Русь даже и не подозревала. Словом наш московский патриарх был только внешним, декоративным украшением сколько церкви столько же и государства, ничем органически не связанным ни с церковным строем ни тем более с народною жизнью: её запросами, стремлениями, интересами, – для неё он был совершенно внешний человек, – большой, важный, очень всеми честимый государственный сановник, не более. Восстановлять такое патриаршество, с таким же характером и условиями его деятельности, было бы, очевидно, большою ошибкою. В настоящее время нужен и возможен патриарх совершенно иного происхождения, иного характера, а его архипастырская деятельность должна быть поставлена в совершенно иные условия.

Точно также и епархиальные архиереи патриаршего периода были ставленниками только светской власти, от которой они всегда и во всем зависели: ни местное духовенство, ни паства, как бы следовало, в их выборе на кафедру не принимали никакого участия; им присылали архиереев сверху и они их принимали и подчинялись им, как принимали и подчинялись царским воеводам, ненаходя особой, заметной разницы в характере власти архиерея и воеводы: тот управлял одним, а этот другим, но оба управляли одинаково, при помощи совершено одинаковых чиновников и по одинаковой системе. Словом черты архипасторства в древнем епархиальном архиерее были совсем невидны для громадного большинства народа, и потому он относился к своим архипастырям равнодушно, и даже совсем не знал их, исключая тех, которые выделялись своею высокою, святою жизнью. Таких он глубоко чтил, благоговел пред ними, но не как пред архиереями, а как пред святыми людьми, как пред праведниками.

Наконец, что касается приходского духовенства, его положения в патриарший период, то оно, как мы видели, было почти невозможно, благодаря тем крайне своеобразным отношениям, какие сложились в древней Руси между епархиальным и подведомственным ему духовенством. И если для архиерея все низшее епархиальное духовенство было тяглым, податным сословием, за то для паствы оно было её избранником, её единственным действительным учителем и руководителем в религиозно-нравственной и церковной жизни, которому простая масса народа обязана всем тем, что делало ее христианскою, что христиански утешало её в горе, в житейских бедах и страданиях, что просветляло и осмысливало духовно её темную, неприглядную Жизнь. Пусть тогдашние батюшки были в большинстве невежественны, пусть они страдали нередко разными недостатками и даже пороками; все таки они, при самых не возможных условиях, одни делали дело Божие на ниве народной, – делали, как умели, как сами понимали его, и народная масса всегда видела в них своих излюбленных людей, единственно которым она обязана всем своим религиозно-церковным воспитанием и потому относилась к ним доверчиво, а к их встречавшимся слабостям – снисходительно.

Таким образом оказывается, что списывать церковные порядки с древней патриаршей Руси, восстановлять их, в видах улучшения и возвышения религиозной жизни современного общества, нам не приходится, так как в этом случае скорее бы получилось ухудшение, чем улучшение. В тоже время нельзя оставаться и при современных существующих у нас церковных порядках, уже торжественно признанных несостоятельными, нуждающимися в коренной перестройке и улучшениях. Очевидно нам придется теперь не пробавляться только старым и готовым, а творить многое вновь, начать, наконец, и в церковной сфере так долго не дававшуюся нам творческую, созидательную работу, по духу и разуму православной церкви, руководимой тем же Духом Святым, под водительством которого творила и вводила свои порядки и древняя византийская церковь. Призыв, отовсюду теперь раздающийся, что бы для обновления всей нашей церковной жизни и переустройства церковного управления, был созван прежде всего всероссийский „истинный» церковный собор т.-е. собор, состоящий не из архиереев только и монахов, но и из белых священников, диаконов, а так же и из мирян, словом представителей всей церкви, а не какой-нибудь только отдельной её части, есть конечно самый верный путь к предстоящей в будущем творческой церковной деятельности, а вместе с тем заключает в себе и самый серьезный залог её плодотворности. Восстановление же только одного старого патриаршества, и притом силами одних архиереев, чего как будто бы некоторые желают, конечно не поведёт к действительному обновлению и подъему всей нашей церковной жизни; только одно патриаршество само по себе, без коренного переустройства всех сторон нашей религиозно-церковной жизни, не может оправдать возлагаемых на него надежд.