Письма к о. Игнатию Тимофеевичу Тимофееву¹⁰⁵

(по татар. прил.I, №3).

26 сентября 1868 года.

Возлюбленный более души моей друг мой Игнатий.

Свидетельствую тебе усерднейший поклон. И брат твой Василий шлёт тебе большой поклон. Он, слава Богу, благополучно возвратился. Ты ушёл в Мелекесы только из деревни своей, но не из Казани. Ты ушёл, не имея возможности повидаться со мною и проститься. Хотя телесно мы теперь и не можем свидеться, но мысленно мы всегда вместе. Хорошо ли живётся тебе в Мелекесах, не скучаешь ли? С самого сначала, может быть, покажется скучно, но ты предай себя Господу и прилепись к учительскому делу. Захаживай к старикам и беседуй с ними. Делай постоянно то, что кажется сердцу твоему хорошим. В Мелекесах я сам не был, но по слуху знаю деда Арсения агая¹⁰⁶. Нужно благодарить Господа, что ты поселился в его доме. Живи по прежнему, старайся от чистого сердца, а Бог и добрые люди тебя не оставят. У тебя теперь, должно быть, собрались ученики, много ли мало ли, и ты уже начал учить их. Прилежно ли они учатся? Да подаст им Господь способность и разум к учению и к надлежащему сохранению приобретённых познаний! Да не будут головы их как решето, но как кладезь, да вмещают в себе чистое познание. Заставляй их петь; всякий раз, как только останется свободное от занятий время, и заставляй их петь молитвы. Устно только объясняй молитвы, а наизусть учи пением. Проводивши тебя далеко, мы тебя всё-таки не позабываем: по-прежнему ты всегда у нас в памяти. О школе, об учениках постоянно пописывай или брату твоему Василию, или мне; у нас с ним, и худо и хорошо, всё пополам. Что будешь нам посылать, посылай чрез Дмитрия Ивановича Стахеева, что в Елабуге¹⁰⁷, я ему писал об этом.

Будь здоров. Пожалуйста, не забывай нас, мы тебя не позабудем. Деду Егору Трофимовичу, и прочим дедам и бабушкам, и молодёжи, и твоим ученикам мы усердно кланяемся. Брат твой Василий тоже всем кланяется.

Затем, поручая тебя Господу, сами остаёмся, слава Богу, здоровы.

Это писал друг твой Николай Ильминский.

Что ты учишь ребят в Мелекесах, я напишу мензелинскому о. протопопу.

Если можно, пописывай также в Елабугу к Дмитрию Ивановичу Стахееву о том, как ты занимаешься с ребятами. Он очень добрый человек. Если он не оставит, то это будет большое благо для твоей школы. Да сохранит Бог от неблагосклонности (оставления) его (Стахеева).

(по татар. Прил.I, №14).

15 октября 1868 года.

Читая твоё письмо, я очень порадовался твоему благополучию. Число учащихся теперь у тебя увеличилось. Ты писал, что 16 мальчиков и 2 девочки; это очень хорошо. Со временем и ещё более будет. Всякий раз, как люди будут слышать о твоём учении, и добрая молва о тебе будет распространяться из дома в дом, с базара на базар, из деревни в деревню, у тебя вместе с тем будет увеличиваться и число учащихся. Учи-ко поскорее их петь молитвы. Пением молитв ты пленишь сердца стариц и народа. Это ты и сам хорошо знаешь. Я пишу это не в смысле понуждения, но любя тебя пишу.

Старикам и старухам, учащимся ребятам и девицам, а также и самому тебе от меня усерднейший поклон. Будьте здоровы.

Это письмо писал я Николай Ильминский.

(по татар. Прил.I, №15).

29 ноября 1873 года

Дядюшке (агаю) Игнатию и тётеньке Марине –– нижайший поклон. На полученные от вас два–три письма за раз теперь пишу вам ответ. Во-первых, если бы я был человек жестокосердый, то обоих бы я вас прибил до смерти. За что? – вы скажете. За то, что не берегли своего здоровья. Игнатий чугун, Марина горшок (глиняный). И этот чугун, катясь с горы, совсем измучил горшок и едва было не разбил его. И горшку тоже, зная своё горшечество, следовало бы поберегаться¹⁰⁸. Получивши такую весть, я едва не заплавал: истинно говорю, очень жалко стало. Ты, Марина, особенно берегись; твоё здоровье теперь не только тебе самой, но для обоих вас очень нужно. Нужно оно и для того, что бы тебе учить девиц. Ну, я очень рад, что вы все-таки добрались здоровыми. Не только каждая строка письма вашего, но и буква каждая у меня до сердца доходит. А что в самом начале я пишу вам строго и обижаю вас, то это право, сильно любя вас, написал. При том же нужно ещё усердно благодарить Бога, что вы добрались до места живыми (а не мёртвыми) из такой дальней дороги. Затем большое Вам спасибо, что вы собрали девиц и начали их учить. Вы говорите, стало 7 девиц. Семь число многознаменательное и благословенное. С семи достигайте до семижды семи (7 х 7), а потом до семидесяти по семи (7 х 70). В старину людям вероятно и в мысль не приходило, что нужно учить девиц. Потом, увидавши это новое дело и познавши его доброту, через несколько времени, и сами отцы девиц, интересуясь и соревнуя друг пред другом, сильно будут содействовать его развитию, – если Господь поможет. Если поможет, говорю. Ну, а в добром деле как же Господь не поможет? Поможет непременно. Настоящее твоё письмо очень кратко; хотя и кратко, но очень почтенно; хотя и не многословно, но сила его велика¹⁰⁹. А потому, как поевши чего-нибудь сладкого, немного погодя и опять хочется есть, так, и ваше письмо прочитавши, ждём от вас ещё другого письма. Ты говоришь, что сам через неделю ещё напишешь письмо. Смотри же, не обмани, пожалуйста. А тётенька Марина совсем лентяйка, или, не знаю, разве уже не «отступила» ли она, – совершенно не пишет. Ты пиши нам в ответ, но и она не оставляла бы нас без письма, а то я начал старетъся, а как только человек стареется, он постепенно делается злым. Если в твоём письме, братец мой (агайым) Игнатий, я не увижу письма тётеньки Марины, так рассержусь и напишу вам в ответ очень дрянных слов. Ты меня, Игнатий пожалуйста извини, что я тебе скажу правду: если твоё письмо – чай, то Маринино ведь сахар, – сласть в её письме; а если так, то ты одно только своё письмо нам не посылай, а подсласти его да подсахари, пожалуйста. Так ли?

Ну, а от великой радости всё-таки наглупил. Да вы ведь знаете, что я вас очень люблю; на бранные мои слова не смотрите, или простите.

Это писал я Николай Ильминский.

Ты говоришь, Игнатий, что тебя приглашают во священники. Пусть они ходатайствуют о тебе у архиерея или губернатора. Да заставь их написать приговор, что устроят церковь. В этой церкви ты, Бог даст, и будешь попом. Аминь.

(по татар. Прил.I, №16).

5 февраля 1875 года.

Любезные друзья мои, Игнатий агай и тётенька Марина!

Ваше письмо, писанное к о. Василию, попало ко мне в руки. Я распечатал его и просмотрел и очень порадовался, что вы здоровы. Сегодня утром я получил, а вечером решил писать ответ и написал. Мы живы и здоровы. О. Василий уехал (по школам) и доселе ещё не возвратился; через неделю вероятно возвратится. Матушка¹¹⁰ должно быть здорова, а впрочем, здоровье её одно и то же. Маленький Василий, гимназист, лежал, должно быть, около одного или двух дней, потом выздоровел и начал ходить учиться. Сегодня пришло известие, что самый маленький сын Евфимий умер. Он ведь очень плох был. Говорят, и Поля тоже не особенно здорова; сохрани её Бог! Очень красивая, очень умная девушка. Простите, пожалуйста, что я очень плохо пишу вам. Через несколько дней по почте мы напишем вам хорошие известия. Больные оживут; отец сам возвратится. И все в радости и добром здоровье напишем вам добрые известия. Теперешнее письмо ждёт человек и спешит. Я поневоле кое как нацарапал его да и положил (в конверт). Обоим вам поклон.

Ваш покорный слуга.

24 февраля 1876 года

Любезнейший Игнатий агай!¹¹¹ Получивши твоё письмо, писанное 9-го февраля, о. Василий и мне дал прочитать. И что такое творится там у Вас? Мы оба очень жалеем вас. Только ты так кратко пишешь, что не возможно нам и понять. Кто это очень строго приказывает учить по-русски? Кто надзиратель школ, что тебя не любит? Инспектор? Если инспектор Феодор Дмитриевич¹¹², то он, должно быть, вышел из наших друзей (букв. из нашего ряду)? Он мне давно уже не писал. Жив ли, здоров ли он? Благополучен ли? Или, может быть, нет ли с какой либо другой стороны помехи? Боже упаси! Если только он один наблюдатель (за вашими школами), то это должно бы быть очень хорошо. Вероятно и главный войсковой казачий начальник в Оренбурге теперь новый. Прежний наказной атаман, который жил в мире с Феодором Дмитриевичем и почитал его, как следует, кажется, ушёл. Новый наказной атаман в мире ли с Феодором Дмитриевичем? Далее, ты говоришь, что и жалованье совершенно невозможно получать. Этого мы решительно не можем понять. Затем, в одном письме ты писал, что в Остроленке поп вышел и на место его никто не определён; а теперь в этом письме ты ничего не написал: не известно, есть там кто, или нет. Если нет, то дело относительно твоего определения во священники остановилось или нет? Потом, любят ли тебя по-прежнему теперь нагайбаки? Нравится ли дело твоего учения самому тебе? Как оно кажется тебе теперь сравнительно с прежним? Подобно тому, как если в сердцевине дерева заведётся червяк, хотя бы и маленький и начнёт его точить–точить, дерево совершенно подсыхает, так и в сердце человека, если западёт какая либо грусть, и если, почувствовав гнёт её, не выкинешь её, то она является большою помехою, и гнетёт и давит сердце, угашает старательность, руки отнимает от дела, силу и бодрость обращает в бессилие. Нам обоим кажется, что и ты находишься в подобном положении. Если такой червяк завёлся у тебя и сушит, то ты постарайся его выбросить и предай себя Богу. Только до конца претерпевый, тот спасётся. Ты много терпел, и в то время как осталось потерпеть уже немного, не можешь до конца довести своего терпения. Может быть, не думаешь ли ты про себя, что все люди тебя позабыли и бросили? Но во 1-х есть Бог, который видит и дела, и мысли каждого человека. А потом, в Казани есть и люди, у которых ты никогда не выходишь из памяти. Ты скучаешь о Мелекесах. Если только не заставляет тебя скучать по них Марина, то Мелекесы не велика находка. Уже если думаешь возвратиться в Мензелинский уезд, то лучше поселиться в Кодрякове. Здесь через несколько времени будет особый приход, – впрочем скоро ли это будет, ещё нельзя знать. Может быть, до того времени пройдёт ещё три-четыре года. Я написал об этом в разные места и жду теперь ответа. Тебе нужно быть священником. Если Господь поможет, мы будем стараться о том, сколько от нас зависит. Только и о нагайбаках я сильно задумываюсь. Ты сам пишешь мне, что они ходят до Ташкента. Далеко идёт нагайбакское дело! Теперь они по-своему малознанию никакой пользы принести не могут. Утвердившись же в вере, те из нагайбаков, которые могут сделать, не возможно, чтобы не сделали больших дел. Что могут поделать крещёные люди, проводя бездеятельную жизнь в своих деревнях и таская соху? Если не пойдут портничать в другие дальние деревни, то за какое дело примутся? Занимаясь шитьём, поедая чужой хлеб, проживая по чужим домам в подчинении, как они могут возвыситься? А если так, то ведь человек, старающийся усилить нагайбаков, усиливает дело Божие. Когда ты только об этом подумаешь, так и не захочешь их оставить. Далее, подумай ещё и о том: если нападки на крещенский язык идут от оренбургского попечителя, то и в Мелекесах нельзя быть спокойным, – ведь и там тоже Оренбургский округ. В таком случае мы тебя возвратим в Казань. Только потерпи, пожалуйста, немного. С получением сего, ты мне подробно, отчётливо напиши, ясно напиши об этом деле. Если в учительстве твоём стали встречаться помехи, то ты, может быть, не спасёшься ли от них, будучи священником. Пиши мне. Получивши твоё письмо и собравши нужные сведения от других людей, я могу написать в Москву, только, пожалуйста, не смущайся. Отче сегодня, должно быть, выехал в уезд. Вчера тотчас по получении твоего письма он был у меня и, прощаясь, сказал, чтобы я написал тебе ответ. Ты, пожалуйста, не скупись на слова и пиши мне подробнее. Любезной нашей сестре Марине – поклон. Я вчера получил газету. Здесь напечатано, что граф Д.А. Толстой представил Государю отчёт по духовному ведомству. В нём он с большою похвалою указывает на наше Братство. Тут же написал и о тебе и о Марине. Жена его – сказано – крещенская девица, очень образованная и много помогает мужу. Если так, то вы не брошены и не правда, что люди не хотят вас знать. Пока Господь не лишит своей милости, пожалуйста, не отчаивайтесь: делайте и терпите. А нам, знай, пишите и людей не бойтесь. Коли Господь поможет, никакого вреда не может быть понапрасну. Так ли? Здесь в школе на первой неделе говели, а в субботу причащалась. Я был там, в церкви, смотрел и слушал. Очень хорошо! Благодарение Богу! И опять, и опять тебе скажу: не сокрушайся и мужайся, старайся быть молодцом, терпи!

Писал я Н. Ильминский.

(по татар. прил.I, №18).

14 октября 1876 года¹¹³.

Игнатию агаю и тётеньке Марине от меня и от всех моих семейных и от о. Василия – большой поклон.

Твоё письмо от 22 сентября отец (Василий) получил по пути ко мне (от почтальона), так с ним и прибыл ко мне. Прочитавши его сам, и мне дал прочитать. Дело плохо. Мы оба с отцом (Василием) близко принимаем к сердцу твою печаль, вместе с этим не можем радоваться и тому, что ты уходишь от нагайбаков. Это письмо твоё мы получили только третьего дня поздним вечером; на другой день я ничего не успел сделать, а сегодня пишу тебе; и ещё посылаю письма архиерею и наказному атаману, генералу Фон-Зенгбуш. Я прошу их обоих, чтобы они избавили тебя от атамана 2-го отдела и прочих врагов твоих и с миром водворили бы тебя снова в центральной школе. Кроме того, я написал архиерею и относительно определения тебя во священники. Только ты, пожалуйста, очень-то не спеши и не торопясь уходить из Фершампенуаза; подожди пока тут. Наказной атаман может и поправить твоё дело. В начале октября я был в Оренбурге и там заходил к Фёдору Дмитриевичу. От него я слышал, что наказной атаман оставил поданный на тебя приговор без всяких последствий, очень разгневался на тех, которые писали, и дал будто бы ответ со строгим выговором, чтобы впредь этого не было. Так что наказной атаман как будто держит твою сторону. Если ты примешь теперь к сердцу моё письмо и обратишь внимание на мои слова, то увидишь, что тебя всё-таки защищают, – только ты не пяться назад, терпи. Если уйдёшь и немного не потерпишь, то своею же собственною рукою уничтожишь всё дело, к которому ты много лет прилагал старание. А ведь оно всё-таки заслуживаете сожаления. Уйдёшь, назад воротиться будет стыдно. Да если и сюда (в Казань) возвратишься, то подходящее для тебя место, может быть, найдётся, а может быть и не найдётся. Многие из крещёных к вере очень холодны. Когда увидишь это, то тебе покажется тяжело, и ты будешь тосковать. Поэтому подожди пока там. Возвратиться сюда можно и зимою, даже лучше по первому пути. А может быть, до того дело и устроится; – если Господу угодно, Он поможет.

Писал жалеющий и любящий тебя Н. Ильминский.

Отец (Василий) и все вам свидетельствуют большой поклон.

17 ноября 1883 года.

Милостивый отец Игнатий Тимофеевич!

Телеграмму твою о закрытии центрального Фершампенуазского училища я получил в своё время, но сделать по ней ничего не придумал. А назад тому дня 3 или 4 получаю слёзное письмо Макыя, милейшего моего сотрудника; а за его письмом получаю письмо от директора народных училищ Оренбургской губернии Фармаковского, который уведомляет, что в приходском училище города Челябы открылась вакансия старшего учителя, а кандидата на это место в виду у него нет. Это письмо получил я вчера вечером, а сегодня утром послал Фармаковскому телеграмму такого содержания: «Определите в Челябу заштатного учителя Макара Софронова. Пишите священнику Остроленки Тимофееву, Верхне-Уральского уезда. Уведомьте меня». Сегодня же я послал директору Фармаковскому письмо, в котором подробно объяснил сущность дела и просил, чтобы он непременно определил Макыя в Челябу и свою об этом бумагу отправил бы к тебе. А ты снаряди Макыя и снабди его деньгами, если он своих не накопил, на дорогу до Челябы. Я полагаю, что он теперь гостит у тебя. До Верхне-Уральска сам его отвезёшь на своих лошадях; от Верхне-Уральска до Челябы 230 с чем-то вёрст; это на пару будет стоить около 15 рублей; а может быть подвернётся попутчик, это бы ещё лучше. В Челябе есть младший учитель второго приходского училища, Яков Григорьев. Макый пусть найдёт его; а инспектором там г. Боголюбов, которого наши очень хвалят. В Челябинском уезде ещё наших двое в сельских училищах – Калашнов и Деманов. С самого начала пусть он найдёт Григорьева и остановится у него; с ним пойдёт к инспектору. В нынешнем году Макый призывается к вынутию жребия. Я просил директора Фармаковского, чтобы он прямо от себя послал удостоверение в Мензелинское уездное воинское присутствие на счёт Софронова. Если директор понял мою телеграмму, то ты должен получить от него бумагу раньше этого моего письма; а если он исполнит мою просьбу по письму моему, то и тогда бумага его недолго промешкает. Пусть Макый не больно горюет. Из Челябы он может в каждую вакацию приезжать к тебе, а со временем может поступить во священники или диаконы в один из нагайбакских приходов или к бакалинцам, которых, говорят, немало в Челябинском и Троицком уездах. А когда приедешь с ним в Верхне-Уральск, передай мой нижайший поклон полковнику Ивану Фадеевичу и войсковому старшине, и старику казачьих войск Старикову. Попроси их от моего имени, чтобы они постаралась опять открыть центральное училище, куда Макар и вернётся. А если Бог устроить его во священники к нагайбакам, в таком случае мы предоставим вам наилучшего татарина, у нас инородческие источники неистощимые. Кланяюсь матушке Марине, а Макара целую. Ты не плачь, не тужи, добрый молодец, а в Мензелях тебе делать нечего, да и местов там нет. Мы живы и здоровы; у Василия Тимофеевича матушка Матрёна очень слаба; дочь кончила курс и живёт у них, – премилая девушка. Япрей священником в Юкачах. Теперь татарского священства размножилось. Ну, пора кончить, пора спать.

Желаю всем вам доброго здравия.

С глубочайшим почтением остаюсь Ваш преданнейший слуга.