«Наставниче монахов»

Инокиня Надежда

Теперь наш монастырь находится за границей, а когда-то это была одна страна, одна земля. Чтобы никого не обидеть, не буду называть имен, напишу только факты.

Как-то зимой игуменья отпустила меня на остров вместе с паломницей Л., которая находилась тогда в монастыре. Сейчас я понимаю, какое у моей попутчицы было доброе, неравнодушное сердце. Много она пережила за свою жизнь, а теперь на ее руках был близкий парализованный человек, за которым она с любовью ухаживала. Часто в дороге она с тревогой вспоминала о нем и очень волновалась. А я в душе явно превозносилась над ней, да что там «мирской человек», то ли дело я – «инокиня». Часто в дороге перебивала ее и говорила, что надо непрерывно молиться, т. к. мы едем к старцу и не надо отвлекаться на мирское (хотя она болела сердцем о дорогом ей, в данное время страждущем без нее человеке). Когда мы от Толбы ехали на «Буране», она как-то просто, по-матерински обо мне заботилась, не обижаясь на то, что я с гордостью прерываю ее на полуслове, заставляя молиться.

Вход к батюшке тогда был свободен. Не помню как, но мы оказались у него в келье.

Я гордо восседала на стуле, продолжая превозноситься над своей попутчицей, которая все говорила о «мирском», то ли дело я, «молитвенница», да еще ведь в облачении. Но батюшка совсем не обращал на меня внимания, а ее слушал с заботой, участием и очень сопереживал всем ее проблемам. Своим поведением по отношению ко мне батюшка показывал, как отвратителен и смешон в очах Божиих гордый человек, но я, будучи полностью ослеплена грехом, не видя и не осознавая своей низости, спросила:

«Батюшка, простите за дерзость, но можно ли мне Вас считать своим духовным отцом?»

Батюшка: «Вас же ко мне не пускают», – и обернувшись к Л., улыбаясь: «А вас-то я давно знаю».

Она по-родному ему ответила: «Да, батюшка, еще со Старой Вишеры».

Батюшка ей: «У вас есть мои песни?»

Она: "Нет».

Батюшка подарил ей свою книгу стихов.

Я: «Батюшка, и у меня нет».

«И Слава Богу, что нет», – очень серьезно ответил батюшка.

Слова батюшки: «Вас же ко мне не пускают» – означают, что мои страсти между мной и Богом, как стена, и я не могу быть с Ним рядом, или бесы держат человека из-за его страстей. Хотя физически я часто бывала у батюшки, но духовной близости у нас не было. А вот простого человека, заботящегося о других, Господь любит и принимает.

Другой раз батюшка принимал у себя на крылечке. Очень хорошо помню, как я вошла к батюшке во дворик, и тут же подступили настойчивые помыслы гордости, недоверие к батюшке, будто он простой, обыкновенный человек. Тогда я с уверенностью попыталась их отвергнуть и подумала, что очень грешная, а батюшка все знает и его молитва все может.

И – о чудо! – батюшка впервые за несколько лет меня встретил с неописуемой любовью. – Только в начале духовного пути, до вступления в монастырь, когда я ничего о себе не думала и действительно ничего не знала, батюшка тепло встречал меня, а в последующие годы – когда я приезжала к нему из монастыря – встречал холодно, как бы не замечая, хотя в монастыре этом я была по его благословению. Там-то я и стала принимать горделивые помыслы, была равнодушна к переживаниям других и превозносилась над всеми, особенно прихожанами и мирскими людьми, но по ослеплению я этого не замечала. Заботилась лишь о скрывании своих внутренних помыслов, приспосабливалась очень хитро (при внешней простоте – изображала из себя «святость, молитвенницу»). Настоящего стремления к очищению души не было. Мое лицемерие вопияло и вопиет ко Господу, поэтому-то батюшка в таком состоянии не мог узнавать меня.

Но в этот раз батюшка сказал: «Я-то вас давно знаю, поняли?» Потом говорил, как будто мы давно знакомы, о себе. И был в это время радостным и очень близким.

А однажды, когда батюшки уже не стало, он пришел ко мне во сне и спросил:

– Читать-то умеешь?

На мое недоумение он, стоя перед алтарем, сказал:

– Надо учиться читать.

И я поняла, что до сих пор не владею духовной грамотой и пока не начну работать над собою в этом направлении, до тех пор Царские врата вечности будут для меня закрыты.

Воспоминания Г.⁹

Во второй половине восьмидесятых годов мне пришлось пережить тяжелейший внутренний кризис. Я потеряла доверие к духовнику и к человеку, которого считала старшим другом. Я глубоко благодарна им обоим за многое, но, в силу человеческих немощей, оба они вели себя некорректно. Имея полное доверие к архимандриту Иоанну (Крестьянкину), вначале я собралась ехать к нему, но он к тому времени еще не вернулся из отпуска. У меня тяжело болела мама, поэтому я выехала при первой представившейся возможности, в день Преображения Господня, к отцу Николаю на остров Талабск. Август стоял жаркий, озеро было лениво и спокойно, меня особенно поразил его плотный, теплый цвет густого какао. По чистому хрустящему песку на острове я пошла вверх, к маленькой белой церкви. Передо мной торопливо бежали трое человек, в которых я узнала прихожан своего храма. Батюшка оказался дома. Трое уже стояли во дворе, я же не справилась со щеколдой и осталась ждать, сидя на громадном гранитном валуне перед калиткой. Отец Николай заметил мое затруднение, оставил посетителей и вышел: «А Вы что хотите? Я ничего не знаю. Я по-русски не понимаю». Он пригласил во двор и усадил меня на одну скамеечку с торопливыми гостями: «Посидите тут. В тесноте, да не в обиде, да». Я очень нервничала, потому что трое человек никак не могли закончить беседу. Наконец батюшка простился с ними и попросил меня зайти в домик. Глаза не сразу привыкли к темноте крошечной комнатки. Отец Николай ласково усадил за стол, над которым висела какая-то большая бумажная икона. Он внимательно расспросил о моих обстоятельствах, о месте работы, о предполагаемой диссертации, все время приговаривая: «Ах, как хорошо, очень хорошо, работай, тебе пока надо поработать, защищай диссертацию, если есть такая возможность». Глубоко переживая разрушение русской культуры ее врагами, нравственное убийство русского народа, я была почти в состоянии отчаяния. Мне казалось, мир рушился вместе с Россией. Свои переживания я рассказала батюшке, не пытаясь сдержать слезы. Старец не перебивал меня, покачивал головой: «Так, так». Затем он спросил: «А где ты видишь, что все разрушается? Знаешь, кто тебе все это показывает?» Я продолжала плакать и объясняла причины своей боли. Неожиданно вспыхнул свет, и мои глаза оказались прямо перед изображением Страшного Суда. Батюшка указывал на дьявола: «Вот кто тебе показывает все. Гляди, какой он. Это Страшный Суд, когда одни пойдут в рай, а другие в ад. Нам с тобой надо попасть вот сюда (то есть в рай). Больше отчаянной озлобленности по отношению к иудеям у тебя не будет. Надо истово осенить себя крестным знамением и сказать: „Господи, спаси и помилуй, ведь мы приняли Святое Крещение”». Одному священнику на вопрос об отношении к иудеям батюшка спокойно ответил, что они люди хорошие, на которых есть благословение Божие, но лучше общаться со своими."Как у нас все хорошо. Все хорошо, да, и мы к этому хорошему привыкли. Помоги нам, Господи. Какое счастье, что нас ждет, ждет-то нас, посмотрите. Вот куда, а не сюда. Посмотрите. Там – вечность, и вечное мучение, и горе какое в эту вечность попасть! Боже упаси!» Выслушав рассказ о том, как духовник не только открыл тайну исповеди, но и извратил ее смысл, отец Николай был потрясен: «Не может быть, это страшный грех, нам нельзя». Вместе с тем он продолжал: «Ты к Богу идешь, а не к священнику. Священник – это еще не Церковь. Он – человек, пусть его живет, как он хочет. Что бы он ни сделал, пока он не запрещен архиепископом, он имеет право служить и совершать все таинства. Надо истово осенить себя крестным знамением и сказать: “Господи Иисусе Христе, прости грех батюшки. Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешную”. Если уж очень он тебя (ранил), ходи в другую церковь. Никому не рассказывай об этом. В любом храме тебе будет духовник. Постоянно ни к кому одному прилепляться не надо. Кому Церковь – не Мать, тому Бог – не Отец. В отношении духовного руководства... Есть у вас Троице-Сергиева Лавра, вот ведь приехала же ты ко мне. Живите в мире, в любви, в согласии. Пой в храме, родненькая, радуйся, что с Господом. Петь нужно, трудиться. И в миру-то говорят: «Не трудящийся да не яст». Да. Одиночество? – Ничего не тяжело. Как хорошо. Правил себе больших не набирай, а утренние и вечерние молитвы надо читать обязательно, а то бывает, что не читают. Перед едой дома надо перекреститься, на работе ведь не перекрестишься, если только незаметно».

После беседы мы вместе с отцом Николаем поспешили ко всенощной. Батюшка позволил остаться на ночь, если кто-нибудь согласится принять к себе. Ни одна из местных прихожанок не принимала. Отец Николай время от времени выбегал из алтаря: «Что, неужели ничье сердце не умилостивилось?» Наконец женщина в темном пиджачке, со строго сжатыми губами, вздохнув, решилась пустить. Оказалось, она была почти единственной, кто разрешал ночевать у себя. Добрейшей души, смиренная, улыбчивая, открытая Антонина Васильевна Белова. Во время исповеди батюшка не разрешал говорить ни о чем постороннем, кроме грехов: «Ты перед Евангелием стоишь. Если гневаешься, посердишься на кого, вот об этом говори». После службы, благословляя остаться у Антонины Васильевны, отец Николай подарил несколько белых булок, во-первых, чтобы не приходить в гости с пустыми руками, во-вторых, наказывая отвезти подарок от него больной маме.

В храме во имя святителя Николая батюшка после вечернего богослужения имел обыкновение петь величание иконе Божией Матери «Спорительница хлебов»: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея, и яви милосердие Твое». Когда впервые, стоя против чудотворного образа Пречистой «Благодатное Небо», я услышала, как перед Царскими вратами он запел величание, мне показалось, что отец Николай стал выше ростом, и я, живо почувствовав реальное и близкое присутствие Пресвятой Богородицы, упала перед Ней на колени. Утром, после Божественной литургии, батюшка говорил краткое слово: «Вы, мои дорогие, только истово осеняйте себя крестным знамением и просите, надейтесь на милосердие Божие. Бывает, потеряет кто веру, озлобится, отойдет от Церкви – его ждут страшные мучения. Нужно молиться и просить милосердие Божие, не спасет ли как его Господь. Говорят, наша жизнь стала непереносимой. Это, мои дорогие, – наш крест, он по нас, мы его достойны. Это, мои дорогие, не Христов крест, а личный, наш собственный, и мы должны понести его».

Вечером мы простились с отцом Николаем, я проводила его до дома и убежала к своей доброй хозяйке. Мы с ней пили вечерний чай со свежей жареной мелкой рыбкой, беседовали. Антонина Васильевна, улыбаясь, рассказывала, как отец Николай, биолог по образованию, расправлялся с посаженным ею луком: «Прибежит, все переломает и убежит, а на другой день поднимается такой красавец лук – залюбуешься». На улице дул ветер, моросил мелкий, неприятный, холодный дождь-сечка, а в доме было тепло и уютно. В дверь постучали, и хозяйка попросила меня открыть, забрать рассаду у соседки. Я выскочила в сени, отворила дверь: передо мной в стареньком подрясничке, с непокрытой головой стоял батюшка Николай с большим пакетом яблок в руках: «Галинушка, я тебе яблочков принес на дорожку, возьми. Сохрани тебя, Господи, до свидания». На крыльцо вышла растерявшаяся Антонина: «Антонинушка, жива ли ты? Я только и хотел спросить, жива ли ты». Всю ночь я проплакала от благодарности к старцу, который исцелил раненую душу и нашел время и силы на особенное утешение. На следующее утро я уехала. Сердце примирилось со всеми.

В 1988 году отца Николая наградили митрой и правом служения с открытыми Царскими вратами до пения Херувимской песни. Прошел год, душа затосковала по ласковому батюшке, и в день празднования Казанской иконы Богородицы я вновь поехала на остров Залита. День был прекрасный, душа радовалась скорой встрече с отцом Николаем. Сойдя на острове с катера, я побежала к домику старца. Батюшка уже открыл калитку и стоял, поджидая гостей: «Это ко мне пришли? Что Вы хотите? Вы откуда? Из Москвы? До самых до окраин? Скорее говорите, пока никого нет, говорите, что у Вас, а то нам помешают». От радостного волнения у меня перехватило горло, и я едва могла удержать слезы. Отец Николай понял мое состояние, махнул рукой: «Идите купаться». Позже, после службы, я несколько успокоилась, рассказала ему о себе и о близких мне людях. Мама была больна раком и собиралась делать вторую операцию. Батюшка отозвался о ней как о бесполезной, но наказал усиленно просить милости у Бога для мамы и для брата. Выслушав о смущающих обстоятельствах в духовном пути близкого мне человека, сказал: «Оставь это, радуйся и веселись, и убегай всякой неправды, маму чти и не оставляй утренних и вечерних молитв. Пой, радость, Господу, пой во славу Господа». С монашеским постригом спешить отец Николай вообще не советовал, особенно людям, живущим вне монастыря, в миру, и настойчиво призывал сохранять веру.

Необычайно меня поразило отпевание безродной старушки, жительницы острова. Батюшка сам зажег свечи на всех подсвечниках, надел праздничные облачения, уставил гроб по периметру горящими свечами и служил величественно, торжественно. Чувствовалось, что душу усопшей он передавал прямо в руки Божии. Мне подумалось, что величайшим было бы счастьем, если бы и меня так же проводили в последний путь.

В 1990 году я приехала на остров Талабск уже в третий раз. В дороге на катере мы разговорились с молодым семинаристом Дмитрием из Львова, где тогда бесчинствовали униаты. Батюшка благословил его на священство. Закончив разговор с семинаристом, он направился ко мне. Я ждала его, сияя от радости. Отец Николай быстро подошел и неожиданно сильно ударил по щеке. Молча посмотрел в глаза, в сердечную глубь, и ударил второй раз по другой щеке. От ужаса я остолбенела: «Господи, что же я натворила?» Так, всматриваясь, он повторил несколько раз, уже приговаривая: «Все у тебя хорошо, все хорошо». Наконец пригласил сесть: «Что на меня смотреть, я – грешный человек», – напомнил физическую формулу, которая гласила, что сила деформации равна силе действия, и засыпал прибаутками. Я молчала. Батюшка резко прекратил свои приговорки и спросил, с чем я приехала. Признаться, мне более всего просто хотелось его увидеть, как живую икону. Он расспросил о моей жизни, порадовался, что я вечерами читала и пела в храме. Узнав, что за три года не смогла защитить диссертацию из-за маминых операций, велел оставить работу. «Скорбеть – терять благодать Божию, а надо радоваться и веселиться». Батюшка советовал мягко, ненавязчиво стараться привлекать близких знакомых к Церкви. "Мы должны побеждать зло добром, а сами не должны побеждаться злом. Молись Державной иконе Божией Матери, Она все устроит. Чаще к Матери Божией прибегай. Оставайся так жить, как живешь, канонов читать не нужно, только не оставляй утренние и вечерние молитвы».

Вечером в храме пели Акафист преподобному Серафиму Саровскому. После службы, благословляя на ночь, батюшка напомнил: «Вот я тебе по щечкам-то давал, больно тебе было. Будут тебе, как я, по щечкам давать, – по левой дадут, а ты подставь правую, притворись, что ничего не знаешь, скажи им: “Я – придурок”. Терпи. Будет больно, будут щечки гореть. Терпи». Меня беспокоили сокращения богослужения в храме, где я служила. «В службе от себя ничего не прибавляй, служи по Уставу. Их дело – нарушать, а тебя Господь вразумит. О переводе богослужения на русский язык – на это есть высшая духовная власть, она прекратит все это, а мы – люди маленькие. Не говори, что время ныне смутное, люди сейчас, люди такие. Хорошо там, где нас нет. Нужно ежедневно читать Евангелие». Вновь легонько похлопал по щекам: «Все у тебя хорошо, помыслы об одиночестве – это все молодость, молодость».

Я спросила, спасет ли Господь Россию. «Тю! – легонько хлопнул по лбу меня батюшка. – Все может быть хорошо, молиться только надо». Спустя много лет на вопрос корреспондента о том, возродится ли Россия, старец ответил: «А она и не умирала. Нет-нет-нет. Нет-нет-нет. Где просто, там ангелов со сто, где мудрено, там – ни одного. Когда нам кажется, что уже – все... Нет...»

На следующий день после Литургии отец Николай говорил проповедь: «Вот, мои дорогие, сегодня – день памяти угодника Божия, преподобного Серафима. По молитвам угодников Божиих Господь исполняет наши просьбы, исцеляет, продляет годы жизни. Я вот старый человек, а мне тоже пожить хочется еще. Потому что жизнь – красивая.

Цель нашей жизни – вечная жизнь, вечная радость, Царство Небесное, чистая совесть, покой, – и все это в нашем сердце».

Я приложилась ко кресту, простилась с отцом Николаем. Пора было уезжать, и я боялась опоздать на мотобот, а старец все не отпускал, все ласково похлопывал по щекам, улыбался и приговаривал: «Все у тебя хорошо, тю!»