Св. Апостол Павел и стоицизм

Антихристианский характер основных доктрин стоицизма и его внешние совпадения с христианством при уклонении от своих теоретических начал. – Разбор частных аналогий.

По всем отмеченным особенностям стоицизм – в качестве синкретически-популярной этической философии¹ – был общим достоянием позднейшего греко-римского просвещения² и потому не мог служить специальным поставщиком разумеемых доктрин. Что касается его типических свойств, которые придавали ему индивидуальную физиономию, то здесь генетическое родство с ним христианства невероятно по принципиальным основаниям. Выделим все частное, случайное и несобственное. За этими изъятиями у нас получится схема чуть не прямо антихристианская. В существе своем стоики были совершеннейшими материалистами в понимании бытия³, во всей целости⁴. Они проповедовали трансцендентный материализм⁵, захватывавши собою и самое божество⁶, поскольку признавали лишь субстанцию и качество⁷, или материю и силу⁸.

Конечно, у них материя уничтожается в разуме, но зато и все разумное материализуется, не исключая πνεσμα⁹. Так пантеизм разрешался органически-динамическим материализмом¹⁰. По временам высказывают, что все же последний был относительный¹¹. И, без сомнения, правда, что у стоиков не редко говорится о духовности, но не нужно забывать, что везде тут мыслится просто утонченная материальность¹², каковая является не по слабости пневматических созерцаний, а по требованиям системы, чуждой пневматичности. У Сенеки мы находим, что он иногда отличает верховное начало от материальности¹³ и даже стремится удержать их обособленность¹⁴, но фактически Бог у него есть «по всему миру протяженно и материально распространенное пневма», почему и бывает собственно миром в совокупности видимых и невидимых вещей¹⁵. При таком абсолютном материализме необходимо предполагается единая первооснова, все проникающая и все производящая из себя. Душа всего мира неизбежно сливается с божеством¹⁶, а вся феноменальность приобретает известное божественное достоинство, будучи формою проявления высшего начала во внешнем выражение¹⁷. В результате оказывается чистейший материалистический пантеизм, которым пропитана вся стоическая метафизика¹⁸, где категорически утверждается тожество natura = deus = ratio¹⁹ настолько, что Бог без мира бывает уже простою потенциальностью²⁰ или чистою абстракцией²¹. Это свойство выступает у всех важнейших стоиков интересующей нас эпохи. О Сенеки говорится, что у него личный элемент был весьма заметным в понятии божества²², рисовавшегося с чертами индивидуальности²³, а в итоге выходит, что тут Бог и природа лишь разные названия²⁴ и не отдельны друг от друга фактически²⁵, поскольку божество есть собственно утонченный эфир²⁶, реально совпадающий с миром²⁷. Понятно, что при такой принципиальной смутности этот философ был не тверд в религиозных воззрениях о Боге²⁸ и иногда склонялся к скептицизму²⁹. Эпиктет был наилучшим теологом школы³⁰ и служил надежным носителем воззрений древней стои³¹. Он тоже совсем не отвергает пантеистических предпосылок³². Подобно другим – все старание его направлено разве на примирение с политеизмом³³, при чем разные божества представлялись частными обнаружениями общей божественности³⁴. Рационалистический догматизм, будучи истинною сигнатурой стоицизма³⁵, сказался и в этом пункте, где он стараясь спасти языческую мифологию³⁶ разными ухищренными перетолкованиями³⁷, защищал народные верования³⁸, оправдывал их³⁹ и сам проникался свойственными созерцаниями⁴⁰. Марк Аврелий свободно вносил в свою конструкцию популярные мифологические элементы и языческие обряды⁴¹. Равно и у Сенеки примешивается немало мифологических стихий,⁴² когда он пытается дать больше принципиальной формулы, по которой божество до потери определенности обобщается с природой⁴³ или имманентным разумом⁴⁴. В конце концов у стоиков Бог исчезает позади мира и слепого закона натуральности⁴⁵, при чем ἕπεσθαι τοῖς θέοῖς или τῷ λόγφ καὶ τῷ θέῷ поглощалось в ὁμολογουμένως τῇ φύσει ζέῖν⁴⁶. При таких условиях объективность самой идеи божества была сомнительною и для Сенеки⁴⁷, а религиозность лишалась реального основания⁴⁸. Пантеистическо-материалистические воззрения обязательно должны были увенчиваться убеждением, что все существующее божественно-нормально⁴⁹. Стоицизм естественно разрешался оптимизмом⁵⁰, который господствует у Эпиктета⁵¹, между тем пессимистические тон Сенеки были уклонением от логической последовательности⁵². За всем этим в глубине скрывается непоколебимая уверенность, что все совершается и развивается неуклонно и не допускается произвольных колебаний. Само божество, безусловно, связывается этою необходимостью⁵³ или судьбой, хотя таковая есть сама выражение воли Божией⁵⁴; посему при упоминании о последней все ограничивается признанием, что она от вечности установлена и неизменна⁵⁵, есть собственно фатум⁵⁶. Так возникает не менее абсолютный детерминизм⁵⁷. Его влияние бесспорно во многих отношениях. Раз все в мире, течет с нормальною и закономерною корректностью,– тут для внешнего заправления не остается простора. Свободное божественное водительство решительно устраняется. Даже при оттенках личного понимания, – Бог у стоиков, будучи как бы индивидуальностью, совсем не сходит на землю со своего престола⁵⁸, или деистический не заботится о мелочах⁵⁹. С этой стороны истинно, что философские идеи промысла – при всем их сходств – не совпадают с иудейско-библейскими и по обоснованию и по частностям⁶⁰. Стоицизм почивал на догмате судьбы⁶¹ и здесь был противоречием христианскому провидению⁶², с которым иногда соприкасается несколько лишь в элементах семитического происхождения⁶³. Промысл обращается в слепую неумолимость, действующую фаталистически⁶⁴, – и у Марка Аврелия всюду царит вседержавный рок⁶⁵, хотя это был лучший стоический моралист⁶⁶. Все в мире движется с предестинатическою неуклонностью. Для нравственного развития человеческого не находится ни опоры, ни побуждения, ибо проповедуемая стоиками свобода есть собственно иллюзия⁶⁷. Это бесспорно при всяких точках зрения. Правда, человек служить наибольшим обнаружением божественности и тем самым словно бы получает верховное назначение. Но при этом утрачивается самый нравственный идеал в качестве искомой цели.

Напротив, он будет в самой же личности по её высшим влечениям, требующим эмпирически – точнейшего выражения. В этом случай каждый является для себя Богом и под видом последнего чтит собственно себя самого, как равный ему⁶⁸. Стоическая мораль, являясь системою крайнего рационализма⁶⁹, была порождением гордости⁷⁰ самообожения⁷¹ и могла влиять лишь на гордые морально умы⁷². У неё ничего не было впереди и все находилось позади, либо в непосредственном обладании. Нет пункта притяжения для человеческих стремлений. В равной мере не имеется и достаточных стимулов. Все, будучи божественным, будет этически нормальным в той или иной степени. Тогда неизбежно, что не оказывается настоящей греховности, а существующее нравственное зло частью даже необходимо в мире⁷³. Хотя древние стоики констатировали наклонность к греху⁷⁴, но отрицали его врожденность⁷⁵ и отыскивали для него причины в обычной человеческой слабости⁷⁶. В нем сказывалась только простая ограниченность логики⁷⁷, вызывавшая уклонения от естественных законов природы и устранявшая моральную нужду раскаяния⁷⁸. Истинно этический момент совершенно сглаживался и частью уничтожался. Понятно, что вместе с этим исчезала всякая потребность прогрессивного улучшения и для индивидуальностей и для целого космоса. Неудивительно, что Эпиктет не допускал искупления для мира, хотя бедственного, однако вполне нормального⁷⁹. При таких условиях не было выхода и не предусматривалось избавления от мировой беспорядочности. В интересах достижения гармонии нужно было питать надежду на подавление стихийных аномалии, между тем для стоицизма они были законными явлениями, и неизбежность их исповедовалась даже при самом мрачном взгляде, если, напр., Сенека говорил, что мы были, пребываем и пребудем злыми⁸⁰, живя среди дурных⁸¹. Единственное средство заключалось в том, чтобы удалиться от призрачности и покинуть её тягостную сферу путем прекращения соподчинённости. Раз же последняя создавалась самою жизнью, то именно ее и надлежало прервать. Отсюда логически натуральна стоическая проповедь самоубийства (patet exitus; ἐξαγωγή), как радикальной панацеи от всех зол⁸². В этом случай позднейший стоицизм, действуя в эпоху морального упадка и социальной дезорганизации⁸³, дали философскую санкцию общему настроению. Если верна формула Гегеля, что философия бывает фокусом, отражая в себе весь соответствующий век, то стоическая была тут воплощением интеллектуально – морального разложения, царившего около времени Христа Спасителя⁸⁴. Это было порождение отчаяния⁸⁵, господствовавшее в римском обществе⁸⁶, среди всеобщего религиозного скептицизма⁸⁷, и в нем освящался натуральный результат подобных течении. Все стоики учили собственно лишь хорошо умирать⁸⁸. У всех существенным догматом было провозглашение самоубийства⁸⁹, и благостный Эпиктет рекомендовал его⁹⁰ в духи древней стой⁹¹ не менее Марка Аврелия⁹² и Сенеки⁹³. В этом отношении стоическая система была поистине противоестественною морально⁹⁴ и решительно противна всем христианским упованиям⁹⁵. Не имея высшей цели и этической мотивировки, она необходимо толкала человека на страшное самоуправство. Этому способствовало еще и то, что не отыскивалось совершенного оправдания для моральных человеческих напряжении. Для них вей идеалы, побуждения и средства почерпаются в самой человечности, а потому в этой сфере доступного человеческим усилием должно заключаться окончательное увенчание всех подвигов. Стоическая добродетель абсолютно самодостаточна⁹⁶ и горделиво замыкается сама в себе⁹⁷, не требуя высшего вознаграждения. По этой причине у стоиков не было этической потребности в бессмертии души⁹⁸. Наряду с этим не находилось для сего и метафизических основ. Коль скоро личность есть просто модус божественности, тут первой предстоит лишь разрешаться во второй, которая, в свою очередь, лишена индивидуальности. Человека ожидает бесследное поглощение с его особенностью⁹⁹. Потому стоики, часто умалчивая о Боге, говорили с неуверенностью о будущей жизни¹⁰⁰. Соответственно эпикурейскому скептицизму римскому, известному по надписям¹⁰¹, – последняя всегда была спорною¹⁰² и у Эпиктета совсем не упоминается¹⁰³, являясь проблемою и для Цицерона¹⁰⁴. В стоицизме почти прямо отрицалась идея бессмертиия¹⁰⁵, бывшая у него крайне смутною¹⁰⁶. Сенека по этому пункту был чужд христианских упований¹⁰⁷ и не только колебался¹⁰⁸ и путался¹⁰⁹ в своих воззрениях, но склонен был иногда отрицать загробную жизнь¹¹⁰ и проповедовать совершенное уничтожение человека¹¹¹. Если римляне и считали душу бесплотною божественною частью¹¹², то это вовсе не обеспечивало неуничтожаемости. Корнут (при Нероне) – подобно Панэтию (род. 185–180г., ум. 111–109 до р. Хр.)¹¹³ – признавал её разрушение вместе с телом¹¹⁴, а Марк Аврелий учил, что душа человеческая растворяется в мировой или в божестве, как телесный организм распадается на свои элементы¹¹⁵. Лишь Посидонии (род. после 135 г., ум. не позднее 51 г. до р. Хр.) допускал бессмертие¹¹⁶. Наконец, важна и другая черта, что случайные надежды будущего не освещались этически; в них совсем не замечается отношения к вопросу об устранении господствующих аномалии и о вознаграждении нравственного усердия¹¹⁷. Стоическая этика, не имея религиозной мотивировки¹¹⁸ и эсхатологической опоры, становится эгоистическою¹¹⁹ и всего менее подходит к христианской.

По всем принципиальным основаниям стоическая мораль, сходствуя внешне¹²⁰, противна библейско-христианским началам, но она теряет почву и при фактическом обнаружении, которое оказывается не менее различным. Если все божественно, то и зло является необходимым и нормальным¹²¹. В этом своем качестве оно, будучи неотъемлемым звеном в цепи бытия, служит к обеспечению его целости и с этой стороны оказывается уже благостным. Наоборот, благо, врываясь в эту комбинацию и нарушая равновесие, будет этически вредным попранием «законов природы», когда жизнь в согласии с теми была величайшим стоическим идеалом. При таких предпосылках был очень сильный и опасный наклон к самым крайним теориям, и тут совсем не исключалась возможность того, что зло рисовалось добром, которое лишь претворялось во зло¹²². Эмпирически мораль как бы совершенно упразднялась и лишалась практической действенности¹²³, ибо ей приходилось гоняться за призраками. Тогда всякое этическое делание могло совершаться разве только по личным интересам развития способностей до высшей степени. Тут мораль перестает быть объективною и проникается несимпатичным субъективизмом. Не имея внешнего идеала, она и пользуется одними индивидуальными ресурсами, созидаясь в каждом на собственных силах¹²⁴. Эта замкнутость обязательно сообщала всем моральным напряжениям глубоко эгоистический характер горделивого самопревозношения¹²⁵, значительно подавлявшего проблески религиозности¹²⁶ и существенно отличавшего от христианства¹²⁷. Стоик работает не ради подвига и не в пользу другого, а – прежде всего – для себя самого, раз ближний есть собственно простое средство для упражнения в добродетели¹²⁸. В этом освещении все стоические выражения, сближаемы с христианскими, получают совсем обратный смысл, если Марк Аврелий заповедует любить врагов больше потому, что они не могут вредить нам¹²⁹. Это скорее эгоистическая горделивость¹³⁰, уничтоженная единственно христианством¹³¹. Самое милосердие утверждается всецело на эгоизме, ибо у стоического философа вытекало из заботливости не о ближних, но – преимущественно – о себе¹³². Даже Эпиктет обнаруживает суровую терпкость и недостаток благостной симпатии, по заветам школы¹³³. В связи с этим необходимо водворялось презрение к нуждающемуся и вытравлялось всякое истинное сочувствие к немощи, как заслуживающей исцеления. Все направляется на достижение невозмутимости духа¹³⁴, при чем воцаряется холодность безжизненного и мертвящего бесстрастия¹³⁵, если добродетель есть лишь апатия¹³⁶. Мудрый не оплакивает умерших¹³⁷ и чуждается всего слабого. Не санкционируя распространенного варварского обычая насчет выбрасывания детей¹³⁸, Сенека находил благоразумным убивать уродов и болезненных младенцев¹³⁹. У него clementia не должна быть misericordia¹⁴⁰, а вторая не допускает снисхождения к низшему и беспомощному¹⁴¹, иначе – сама будет слабостью¹⁴² и даже пороком¹⁴³. Стоический мудрец не хочет и не умеет прощать¹⁴⁴, и его сдержанность объявляет любовь к жене предосудительным, излишеством¹⁴⁵. Такая противоестественная мораль¹⁴⁶ не могла иметь практической действенности и обращалась в бесплодное творетическое умствование, сильное только в риторике¹⁴⁷. На что были две существенные причины. Оптимизм стоического фатализма усматривал всюду равную божественность, которая все проникает и во всем отражается со свойственною энергичностью. Тогда все оказывалось одинаково божественным при тожественной ценности. Неудивительно, что здесь и добродетель и истина, как зло и ложь, не имели степенных градаций¹⁴⁸, будучи всегда целостными. При отсутствии объективно-идеальных задач – все внимание сосредоточивается на частностях поведения, чтобы везде соблюдать стоическую важность. Посему Эпиктет столь настойчив в предписаниях касательно одежды и так старается убедить, чтобы не стригли бороды. Вместо этической системы получается скрупулезная казуистика¹⁴⁹, напоминающая иезуитскую в её дурных проявлениях¹⁵⁰. Эта мелочность напыщенной щепетильности всего менее пригодна для процветания истинной морали, которую способна убить в самом зародыше. У неё не было силы для жизненной действенности, но наряду с этим не находилось и обширной почвы для приложения. Стоицизм все построил собственными средствами человеческими по принципиальному признанию Эпиктетовскому, что Бог есть разум, который, конечно, был достаточен для всех религиозно-моральных потребностей. С этой стороны необходима была особая интеллектуальная культурность, чтобы обеспечить себе самую возможность для стоического возрастания по заветам школы. Неизбежно, что последняя, рисуясь гуманитарно-универсальною по принципам, была на деле аристократически изолированною¹⁵¹ и набиралась только из ученых исповедников стоического символа¹⁵². В ней мы усматриваем лишь историю лиц¹⁵³, поскольку она рассчитана была на досужих интеллигентных людей и её отвлеченные реформы не затрагивали народа¹⁵⁴, который – в свою очередь – оставался далеким от всяких философских стремлении¹⁵⁵. Практическая безжизненность системы вела к реальной бесплодности¹⁵⁶. По этому предмету Моммсен чрезвычайно ядовито замечает, будто фактический итог стоической пропаганды исчерпывался просто тем, что в двух-трех знатных домах не столь вкусно ели¹⁵⁷. Это преувеличение лишь ограничивается¹⁵⁸, но основная мысль ничуть не колеблется, если видеть славу стоицизма в том, что он создал Музония Руфа (2-й пол. I века), Эпиктета и Марка Аврелия¹⁵⁹. Уже исключительная редкость таких единичных примеров при распространенности стоицизма неотразимо свидетельствует, что не плодотворность была для последнего необходимою по самой его природе, почему он является школою индивидуальностей, а не масс, и в общем достигал самых ничтожных результатов¹⁶⁰. В нем совсем не было запасов для обновления мира¹⁶¹. Марк Аврелий и Эпиктет дали лишь хорошие книги, между тем христианство покорило и возродило вселенную¹⁶².

Ясно, что христианская мораль вовсе не плагиат из стоической¹⁶³, и об Апостоле языков нельзя думать, что стоическая руда у него очищена и обратилась в золото¹⁶⁴. Напротив, христианский успех убеждает с несомненностью, что тут все совершалось не по стоицизму, и вопреки ему спасение полагалось не в самом человеке, а во Христе¹⁶⁵, как источник духовной жизни, изливающейся на всех страждущих и обременённых. Стоики же всецело сосредоточивались на доступном для человеческих средств, откуда понятно, что и конечные стоические тенденции безусловно отличны от христианских. Стоическая мудрость старается оградить духовные элементы и обострить контраст низшим, которых не может преодолеть и соподчинить. В лучшем случае мировой огонь попалит все раздоры¹⁶⁶, но засим опять начнется прежнее странствование между διακόσμησις и ἐκπύρωσις до παλιγγενεσία и ἀποκτάστασις¹⁶⁷, если не наступить нирвана. Значить, стоическая философия – в этическом отношении – утверждает дуализм Бога и природы, когда в христианской религии они примиряются¹⁶⁸. Стоическое объединение может обеспечиваться разве увенчанием человеческих усилий, в которых собственною энергией достигается верховенство над всеми. Здесь человечество поднимается до божества, вытесняет и поглощает его, почему стоицизм был собственно безрелигиозною системой¹⁶⁹. Пред нами обрисовывается новая антитетичность касательно завершения мировых судеб: по христианскому упованию св. Павла, при этом будет Бог всяческая во всех. (1Кор.15:28), стоики же веровали, что «все во всем» будет сам человек¹⁷⁰.

Мы очертили в общих штрихах главнейшие стоические доктрины и видим теперь, что по всем существенным пунктам они прямо оппозиционны христианским, либо совсем диспаратны¹⁷¹. При внешнем сходств, всюду господствует внутренняя противность¹⁷², ибо аналогичные идеи всегда покоятся на разных принципах¹⁷³. Христианское благовестие и стоицизм были только параллельны, но качественно совсем не совпадают между собою¹⁷⁴.

Правда, в христианстве было не мало такого, что подготовлялось естественно в историческом процессе¹⁷⁵, и с этой стороны нет оснований считать непременно заимствованными из христианской среды все созвучные элементы¹⁷⁶. Нельзя заранее отрицать христианских «инфильтраций»¹⁷⁷ – особенно – у Эпиктета и Марка Аврелия¹⁷⁸, однако ни у того, ни у другого тут не было осмысленных христианских позаимствований¹⁷⁹; если для первого, столь возвышенного по своим воззрениям¹⁸⁰, и допускается иногда обратное¹⁸¹, – при этом все-таки констатируют, что основные христианские начала были для него теоретически неприемлемы¹⁸². По силе этого тем бесспорнее будет, независимость христианства. Оно воспользовалось подготовленным настроением, но генетически ничуть не связано по своему происхождению и содержанию со стоицизмом, поскольку они были взаимно противны по своей природе или просто несовместимы. В существе христианских созерцаний нет и не может быть собственно стоических стихий. Естественно, что стоичество несколько напоминает христианские истины лишь при уклонениях от своих коренных основ и – преимущественно – в этической области общечеловеческих влечений. В этом случае у Марка Аврелия все хорошее исходит не из философии, а от сердечной доброты¹⁸³, – он был лучшим из современных ему людей только тогда, когда был худшим стоиком¹⁸⁴. Эпиктет почти совсем теряет стоическое обличье в примерах сходства с христианством¹⁸⁵, и у него проблески веры в личного Бога являются «насилием сердца человека над доктриною философа»¹⁸⁶. У Сенеки человечность часто торжествует над системой по влияния чувства¹⁸⁷, которое слышится в космополитических упованиях и касательно всеобщей братской любви¹⁸⁸, равно как и в других случаях здравый смысл борется у него с философскою последовательностью¹⁸⁹. Религиозная совесть стоиков иногда инстинктивно отвергает школьную теологию¹⁹⁰, и в вопросе о признании свободы мы видим у них «логическую невыдержанность, которая делает честь их характеру, но осуждает принципы», почему «мораль их хороша лишь потому, что неверна догматам»¹⁹¹.

Эти наблюдения наглядно раскрывают, что основные теоретические начала стоицизма были несродны и враждебны христианским. Здесь чем ближе соприкосновение, тем сильнее внутреннее различие¹⁹². В этом убеждают все главные аналогии и частные параллели. Говорится, что были интимные отношения между новою верой и стоическим учением¹⁹³, причем у Апостола Павла личный божественный посредник в Сыне Божьем и во Христе является преобразованием стоического Логоса; при аскетически-уничижительном взгляде на человека – последний приобретал у стоиков личный характер бестелесного существа, которое служит к единению людей с Богом и способно поддержать смертных в борьбе и страданиях своим сочувствием и содействием¹⁹⁴. По изложенному выше должно быть бесспорным, что все подобные намеки имеют в стоицизме метафорический смысл, а совсем не собственный. Правда, у Сенеки констатируются Терапевтические черты¹⁹⁵, ибо по связи с этическими контрастами – чувственности и разумности, материальности и духовности¹⁹⁶ – он иногда выдвигает личное понимание против пантеистического¹⁹⁷, но все же не выходит за стоические границы¹⁹⁸ и не достигает отчетливой идеи божественной индивидуальности¹⁹⁹. И это естественно, поскольку если само божество не могло быть в стоической системе устойчивою ипостасью, то тем сомнительнее, чтобы такое качество принадлежало вторичному началу. Для первопричины еще скорее допустимо, что она по своей разумной активности рисовалась с личными свойствами, однако их не требовалось для исполнительного органа. Поэтому мы и видим, что Бог стоический иногда награждается личными атрибутами, но они никогда не усвояются Логосу²⁰⁰. С другой стороны, не нужно преувеличивать личных предикатов стоического посредника, – и внимательное истолкование открывает совсем иную перспективу. Пантеистическая безличность божественного начала плохо объясняла личную рациональность божественного устроения и правления, которое непосредственное сознание оценивало по наблюдениям человеческого поведения. Обще-божественное отсылало к частно-определенному, второе же получало отпечаток индивидуального агента, реализующего идеальные планы. Но производящая почва и держащая основа для этой призрачной индивидуальности всегда будет пантеистическая, почему она поглощает в своих безднах всякую обособленность. Стоический Логос постулирует к пантеизму и есть, собственный его Бог, лишенный личных достоинств²⁰¹, ибо онтологически он сливается с универсальною божественностью, а под личными эпитетами опять указывает именно ее в разумном действовании, которое для нашего воображения кажется личным, хотя бывает просто лишь необходимым. На оборот, у св. Павла исповедуется в Сыне Божием строгая персональность, откуда неизбежно, что в этом пункте Апостол языков отрицал всю стоическую догматику, не пригодную для него даже в качестве материала.

По этим соображениям совершенно нельзя принять гипотетическую догадку насчет возможности, будто стоические концепции несколько отражаются на апостольском воззрении касательно Духа Божия или прославленного небесного Христа, живущего в облагодатствованных²⁰², как другие усваивают влиянию иудейства апостольское учение о втором или последнем Адаме²⁰³. Тут много недоразумений, а без них все сближения будут мифическими. Прежде всего, Дух Св. несправедливо и тенденциозно почитается для эллинского благовестника безличным, поскольку самая миссия личного продолжателя подвига личного Сына Божия – Искупителя обязывала к принятию в Нем персональной личности. Без неё же у Апостола мыслится лишь духовно-божественное настроение в христианах по восприятию от животворящей духовности Христовой. В этом случае непременно предполагается личное влияние Господа Спасителя, Который сообщает людям Свои личные приобретения по званию Сына человеческого. Не менее того утверждается и личное усвоение при активном участие и разумном устремлении индивидуальных сил. Пред нами живое взаимодействие двух личностей. В стоицизме этого нет, и не допускается. Согласно ему, везде мыслится единая божественная энергия, развивающаяся с неуклонною и предуставленною натуральностью. При этом у человека бывает не дух Божий, как свойство, заимствуемое от божественной сущности, а тот самый, что и в Боге, от Которого смертный отличается разве по степени обнаружения, а по превосходству собственного нравственного подвига бывает даже выше божества, как совершенного лишь по природе или без всякого личного усилия²⁰⁴. Конечно, этим исключается собственно личное взаимообщение. Для него не имеется почвы. Если обе стороны и понимаются лично, все-таки между ними совсем не имеется непосредственного взаимного отношения, раз они связываются не сами по себе, ибо сообщаются чрез посредство своей первоосновы, одинаково производящей обеих и потому объединяющей в себе. Соприкосновение их неизбежно теряет личный характер, при чем будет не свободным союзом, а принудительным соподчинением по исконным законам бытия. Это есть необходимость, равно обязательная для Бога и для людей, – и тут стоицизм радикально расходится с апостольским благовестием²⁰⁵.

Подчеркивают в нем стоические аналогии еще по фаталическим терминам – особенно – в доктрине избрания, формулированной в послании к Римлянам²⁰⁶. Но во всяком случай св. Павел и здесь отправляется от идеи личного Бога и не защищает собственно предестинатизма, ограждая лишь вседержавность Божию в исторических судьбах, где всегда и непременно торжествует премудрая и благая воля Божия при всех уклонениях свободы человеческой, которая служит божественным планам и в самых своих аномалиях²⁰⁷.

Все эти моменты далеки от стоических. Их не усматривается и в антропологических вопросах. Параллелизм²⁰⁸ насчет трихотомии довольно призрачный, ибо для Апостола (в 1Фес.5:23) эта идея весьма сомнительна²⁰⁹ и не является важною в его системе, почти безразличной к таким теориям. Указывают также, что не без философско-стоического участия у св. Павла устраняется непримиримая противоположность духовности и телесности, если ожидается (в 1Кор.15:44) σῶμα πνευματικόν²¹⁰. Но это светлое упованиe удостоверяет не более того, что благовестник не признавал дуалистической несовместимости данных начал и принимал возможность подчинения одного другому. Их реальное объединение покоится на особности и вовсе не напоминает стоического превращения самого духа в телесные формы²¹¹. Это последнее нормально при «всематериализме» и «пансоматизме» стоиков²¹² и у Апостола может отыскиваться разве по тенденциозному убеждению, яко бы для него духовность была материальною, а телесность одухотворялась в «плоти»²¹³.

Подобные натяжки только обличают неестественность сближений. Для них не видится данных и при рассмотрении участи человека. К немалому изумлению, высказывают, будто искупление обрисовывается у св. Павла постоически²¹⁴. Выдвигается то обстоятельство, что в стоицизме мудрец был избавлением невежды и спасением мира, как у Апостола человечество чрез Христа освобождается от гpеxa и клятвы. Это Объясняется апостольским новшеством, изменившим «автосотерическую» доктрину «самоспасения» у синоптиков «этеросотерическим» учением – о возможности быть спасенным лишь через другого. Наружное сходство не свидетельствует о внутреннем сродстве и в этом предмете. Забывается, что речь идет о комментировании факта, который и отражается в толковании где верность воспроизведения устраняет, всякие догадки о внешней зависимости, мыслимой только при неточности в разумении событии. Вопрос сразу приобретает тенденциозное направление с предзанятым решением многих принципиальных сторон. Но при всяком пοнимании останется незыблемою аксиомой, что идея заместительного умилостивления есть типически библейская и её апостольская форма и применение всецело заимствуются из библейских созерцании. Языческо-эллинские концепции не могли давать специальных оттенков апостольского изображения. В нем господствует семитическая терминология культового языка, когда трактуется о примирении человечества кровью Христовой²¹⁵.

Это еще больше обостряет разность в антропологии между христианством и стоицизмом, которые, естественно, оказываются не столь солидарными и в этике. Последняя была излюбленною областью изысканий стоической школы, которая достигла в ней наилучших успехов и наибольшей славы, при чем римский стоицизм был собственно практическим, являясь больше религиозно-нравственною проповедью, чем специальною философией²¹⁶. Здесь взаимное соприкосновение всего вероятнее, и его констатируют для самых важных частей христианской морали. Тут все утверждается на принципе свободы; о ней думают, что она описывается у св. Павла не по-иудейски²¹⁷ и окрашивается стоическим колоритом²¹⁸, который подмечают²¹⁹ даже в соответствующих иудейских доктринах²²⁰, раз были иудейские стоики и иудейский стоицизм²²¹, а «секта фарисеев (яко бы) имела эссенциальную близость» с последним²²². Согласно сему принимается внешнее стоическое участие. Об этом заключают по совпадению с Эпиктетом касательно беспомощности человеческой под давлением страстей и невозможности самобытно избавиться от них (Рим.7:14–15:18)²²³. Главное же в том, что идея свободы дробится у Апостола и представляется в различных смыслах, необъединенность коих будто бы убеждает, что в христианском благовестии сливаются разные элементы, не вытекающие органически из самой христианской сущности²²⁴. Это рассуждение было бы, пожалуй, основательным, если бы инкриминируемая «разнокалиберность» апостольских учений не утрировалась до такой степени, что она оказывается фиктивною. Нет спора, что благовестник преимущественно выдвигает три момента – свободы от закона, от греха и от мира, с его радостями и страданиями, – но они вовсе не были для него разрозненными и непримиримыми в высшем начале. Фактически имеется совершенно обратное, что все эти стороны являются трояким преломлением общей силы, которая и действует и комментируется разно, смотря по особенности той или иной среды. По апостольскому убеждению, в христианстве человек реально усыновляется Богу, ибо таинственно отожествляется с Сыном Божием. Каждый из облагодатствованных принципиально обладает богосыновством, а потому пользуется сыновне-беспрепятственным доступом к Небесному Отцу и с сыновнею независимостью располагает собою в сфере наследия Божия. При таком своем достоинстве верующий свободен от стеснительных законнических норм, пригодных лишь для рабской греховности, поскольку он наслаждается свободно-сыновнею близостью к Всевышнему и в религиозно-моральном поведении определяется собственною природой своего сыновьего звания. Естественно, что, удерживая сыновья прерогативы и живя в Боге, христианин вне греха и выше мира²²⁵. Все эти внешние проявления покоятся на богосыновстве, а оно эссенциально христианское, почему всецело христианскими будут и те частности, которые нельзя усвоить стоицизму, страдавшему по вопросу о свобод принципиальною шаткостью²²⁶. Это отличие видно по фактическому сопоставлению с Эпиктетом. У него отыскивают особо тесное касательство с Павловыми посланиями по идеям, языку и формам риторического выражения²²⁷. Однако все вынуждены согласиться, что, при раскрытии освобождения от страстей в противность порабощению им, св. Павел дает мыслям оборот, до крайности нестоический²²⁸, устраняя в спасении человеческую автономность, которою вдохновлялись стоики. Для них мир был помехою, непреодолимой при помощи собственной активности, и они чувствовали себя чуждыми на земле, как невольные пришельцы и странники, стремящиеся избавиться от стесняющих темничных уз. Нечто подобное встречается у эллинского благовестника (1Кор.7:29, 32–35), но все же это не есть подражание стоическим ламентациям²²⁹. Христианин не связывается мирскими отношениями, превышая их по своему всегдашнему обитанию в Боге. Тем не менее эти житейские узы – подобно всему космическому бытию нашему – не имеют принципиальной враждебности христианским идеалам, откуда обрисовывается этическая задача соподчинять всё мирское и преображать в духе христианском. Самый мир бывает временным пристанищем лишь потому, что не вмещает христианской чистоты, но он доступен христианскому претворению в «новую землю», достойную для жительства детей Божиих, а до тех пор служить поприщем и средством для этического возрастания людей, как существ тварных, которые собственным подвигом должны закреплять за собою благодатные привилегии искупительного возрождения. Совсем иное отношение непрестанной оппозиционности к космосу рекомендовал стоицизм, и у него не было христианских надежд и апостольских упований. Разность несомненна и c той и с другой стороны. Стоическая мораль энергически пропагандирует воздержание и отречение (ἀνέχου καὶ ἀπέχου Эпиктета у Gell. N. att. XVII, 19:5) и наружно напоминает христианскую. При всем том основные мотивы и интересы совсем не сходны. Стоик не в силах победить мир и покорить своим целям. Тогда единственный способ реализации школьных требований будет в наивозможном отстранение, которое исчерпывается само в себе и не обещает ничего в дальнейшем. Все совершается по необходимости и без просветов насчет грядущего увенчания; тут нет ни христианской добровольности, ни апостольской радостности²³⁰. Этическое делание представляется неодинаковым и по нормальному течению и в уклонениях. Здесь весьма характерно, что у Апостола опускаются важнейшие термины, какими в стоицизме описываются добродетели²³¹. И если утверждают влияние стоического каталога пороков на христианские перечни²³², то 1) для сего имеются более близкие параллели²³³ и 2) у св. Павла классификация построится из чисто христианских начал²³⁴. Последние обязывают человека к непрерывному охранению благодатных прерогатив и гарантируют ему сыновнюю самодержавность в обладании достоянием Божиим. В стоической догматике горделивое самосознание адептов неразрывно от бессилия восторжествовать над космическими препонами и укрепиться в высших сферах, почему тут неизбежен отказ от этической борьбы с прекращением вызывающих ее условий или самого человеческого бытия. Необходимо, что результата этического подвига указывается разный – у Апостола в торжестве богосыновства, у стоиков в самоубийстве²³⁵. При таком различии настроения внутренний моральный регулятор должен был рисоваться у обоих совсем не одинаково, как и объект морального восприятия комментировался не сходственно. Но говорят, будто понятие совести у св. Павла греческое²³⁶, ибо он согласуется с толкованием светских писателей, разумея акт συνειδέναι εαυτώ, т.е. познание человеком чего-либо вместе с самим собою, – при соучастии собственной оценки врожденного внутреннего критерия²³⁷. В частности, особенно выдвигается здесь стоическое посредство²³⁸. Эллинское происхождение этой доктрины тем знаменательное, что тут одно из важнейших положений жизненно-практического учения апостольского²³⁹. В этом усматривается пример знакомства св. Павла со стоическим вокабуляром²⁴⁰, откуда аргументируется осведомленность с доктринами или писаниями школы²⁴¹. Можно согласиться, что почвою возникновения для теоретических концепций совести был языческий мир²⁴². Равно нельзя спорить, что стоики немало потрудились над разработкой данного вопроса, и у них попадаются правильные суждения в роде того, что Сенека считает совесть стражем морального достоинства человеческого²⁴³. Для стоицизма это конечный вершитель и решитель человеческого морального поведения, раз цель и мотивы для него почерпаются в природе человеческой, этически повелевающей чрез совесть. Она и вмещает всю полноту нравственного самосознания и служит органом для определения качеств в его эмпирических проявлениях. Естественно, что в стоических воззрениях разность двух этих моментов сглаживается²⁴⁴, почему совесть оказывается и этическим законодателем и моральным судьёй. В этом пункте апостольское учение о врожденном внутреннем законе (Рим.2:14–16) – не стоического происхождения²⁴⁵ не по одной зависимости от личного опыта²⁴⁶, но и по принципиальному несходству, раз грекам и римлянам была известна лишь судящая совесть²⁴⁷. Для христианства этот натуральный голос Божий не имеет такой безусловности. Он совсем не абсолютный носитель нравственных импульсов и бывает собственно лишь чувствительным метрономом моральных явлений (ср. Рим.2:15), действуя в роли инстинктивного ценителя эмпирических моральных актов. Тут им отмечаются собственно отрицательные стороны, – и совесть не производитель совершенства, при котором молчит, а протест против ненормальностей, хотя и тут не окончательный, поскольку бывает иногда «немощною» (1Кор.8:7), «сожжённою» (1Тим.4:2), «оскверненною» (Тит.1:15), или «лукавою» (Евр.10:22). Эта разница коренится, в сущности, воззрении на человека, как волящего субъекта. По стоицизму, он автономен и абсолютен в своей деятельности, которую сам же и судить. Причина сему в том, что каждый располагаем собою самобытно в силу и в меру свойственной ему натурально независимости в своих поступках. Где источник последних, там находится и уравнитель их. А это – сам человек по неотлучной его свободности в своем нравственном устроении. Наоборот, в христианстве подобные привилегии заимствуются из сферы, превосходящей человеческой потенциальности. Облагодатствованный свободен лишь потому, что имеет усыновление во Христе и может распоряжаться с сыновнею независимостью. Свобода христианская вытекает из богосыновства и бывает его обнаружением, служит коррелятом к нему. Естественные способности воли являются для неё больше орудием исполнения, но не источником, который их производить и всецело покрывает. Такая идея св. Павла есть чисто религиозная и супранатуральная, между тем стоическая концепция носит характер эмпирически-психологический²⁴⁸.

Христианство превышает стоический уровень, а стоицизм сам по себе не в состоянии подняться до христианской выспренности. Они находятся в разных плоскостях и открывают разные перспективы для человеческого господства. Но утверждают, будто в этом именно пункте наблюдаются наиболее поразительные аналогии. Стоик, уходя в себя от мира, везде чувствовал чуждым ему, и для него всякое место было одинаково безразлично, ибо его истинная жизнь сосредоточиваются исключительно в себе. Неудивительно, что отечеством ему была вся вселенная²⁴⁹, откуда стоический универсализм²⁵⁰. Думают, якобы эти созерцания и отразились в апостольском космополитизме с признанием небесного гражданства и всеобщего братства членов единого организма, уничтожающего внешние градации (1Кор.12:12 сл. 27; Флп.1:27, 3:20; Еф.2:19; Рим.12:5; Гал.3:28; Кол.3:11). Переход от первохристианского иудейски-националистического партикуляризма к позднейшей универсальности объясняют стоическим влиянием²⁵¹, когда – в параллель стоическому уравнению всех по соучастию в Логосе – св. Павел стал проповедовать тоже в применение к Господу Искупителю²⁵². Сходство это совершенно обманчивое, хотя с показной стороны довольно ослепительное. Нам известно, что стоическая логология нерасторжима от стоических первооснов. В принципиальном смысле стоический Логос совпадает с человеческим разумом, как индивидуальным отражением божества, а потому, напр., у Эпиктета человек почитается сыном Божиим по пантеистически²⁵³, в качестве носителя божественного духа. Стоическая «всемирность» значит собственно то, что все люди обладают разумностью. Теоретическая опора опять будет психологическая, но таково же и эмпирическое обоснование, которое почерпается в равной непригодности космических условий, поскольку они непреодолимы для человеческой энергии. Личность везде бывает дома разве потому, что вне себя не находит его нигде. В христианстве все предпосылки абсолютно другие. В нем фактическое равенство людей обеспечивается тожеством преимуществ в сыновстве Богу, причем все бывают между собою братьями. Это понятие есть эссенциально религиозное и психологически поддерживается убеждением в окончательной человеческой беспомощности, при которой человечество неспособно и к взаимному братскому сплочению. Очевидно, что тут идея антистоическая, откуда несогласие простирается и на результат. Собственно христианское братство обнимает реально лишь действительных чад Божиих по усыновлению во Христе. Христианский универсализм – (фактического права, а не отвлеченной возможности) – совпадает с богосыновством и не переходить за его пределы, почему в эмпирическом раскрытии царства Божья всегда бывает уже человеческой количественности и сольется с нею не прежде завершения мировой истории, когда «будет Бог всяческая во всех» (1Кор.15:28)²⁵⁴. По этим свойствам универсалистические схемы Павловы вовсе не стоические²⁵⁵, ибо почерпаются в учении Господа Спасителя и извлекаются чрез проникновение в таинственную глубину Его искупительного подвига²⁵⁶.

Соответственно этому и отношение к миру бывает иное. Христианин независим от него только в силу того, что корни христианского бытия лежат вне мирской ограниченности. По достоинству сына Божия верующий выходит из космических рамок и в новой области регулируется богосыновними законами. Обычные человеческие нормы остаются позади, но не зачеркиваются вопреки фактической наличности бесспорного существования. Христианство не вынуждает к противоестественному отрицанию имеющихся в человечестве градаций, а возвышается над ними и стремится приблизить их к себе путем внутреннего преображения. В нем нет ни варвара, ни скифа, ни мужеского пола, ни женского (Рим.10:12; 1Кор.12:13; Гал.3:28, 5:6; Кол.3:11) лишь по сил их всецелого пребывания во Христе, где все условливается божественными началами; однако эмпирически никто не перестает быть самим собою, и негр сохраняет свою национальную самобытность не менее грека или русского. Все пребывают в звании, в каком призваны (1Кор.7:20), хотя ничуть не подчиняются по благоданным привилегиям и стараются все внешнее приспособить к ним. Равно не нарушаются и семейно-государственные узы, ибо новое всеобщее гражданство христианское относится лишь к религиозной сфере богосыновства, а не к гражданско-политической обязательности пред отцом и отечеством. Христианский космополитизм – религиозно-супранатуральный и по своей природе отличен от стоического, как психологически-политического. Для эмпирической действительности в первом случай это будет приобретенный идеал, способствующий её претворению и освещающий для сего путь, во втором – утопическая иллюзия и призрачный самообман.

Естественно, что для стоика и христианина мир рисуется не одинаково. Правда, у обоих отмечаются превосходство мудреца и его торжество при самых внешних стеснениях (см. 2Кор.6:4 сл., особ. 8 сл.); тут усматривают отражение уроков стоицизма, усвоенных Апостолом еще в стоическом Tapcе²⁵⁷ вместе с греческим языком стоического типа, каким св. Павел владел превосходно²⁵⁸. Есть здесь и много других аналогий в изображении носителя мудрости (см. 1Кор.4:8, 10, 3:22; 2Кор.6:10, 9:8, 11; Флп.4:11, 13:18)²⁵⁹ по его царственному достоинству при всякой обстановке (1Кор.4:8)²⁶⁰, поскольку он всегда и единственно богат (2Кор.6:10 и ср. Мф.5:5)²⁶¹, сам для себя исключительный судья (1Кор.2:15)²⁶², неподвластный закону смертоносному²⁶³, отвергающей мирское знание (1Кор.1:27, 13:9)²⁶⁴ и исполняющий лишь одну добродетель – любви²⁶⁵, предпочитающий воздержание от женщины²⁶⁶ в дух Эпиктета²⁶⁷. Данные параллели представляются столь значительными, что Апостол как будто прямо имел пред собою идеал стоического философа²⁶⁸. В этом тоне якобы описывается и облечение во Христа (Рим.13:14; Гал.3:27) подобно стоической заповеди о воздевании душ великих мужей²⁶⁹. Тогда – в уклонение от иудаистической низменности – и царство Божие оказывается превыспренне-свободным (Гал.4:26) в духе стоической автономности и универсальности²⁷⁰. Все эти частности сходны разве по наружности²⁷¹. В стоицизме они держатся на психологической основе и утверждают лишь интеллектуальное достоинство человека, который по нему сознает себя самодержавно богатым и независимым от мирских уз (напр., семьи), объединенным с разумными существами взаимным влечением любви и вместе с ними образующим союз свободного гражданства при взаимном подражании в великом. Христианство созидается на религиозном базисе своего торжества во Христе по силе благодатно-натурального слияния с Ним. Отсюда и две коренные особенности: 1) там трактуется о космической феноменальности, здесь о супранатуральной реальности; 2) там утопическая мечта гордящегося отчаяния, здесь живое обладание восторженно-благоговеющей веры. Понятно, что оба смотрят на мир и деятельность в нем весьма различно. В этом пункте Эпиктет часто соприкасается с апостольским благовестием, однако внимательный анализ убеждает во взаимной не соподчиненности²⁷². Вот наглядная иллюстрация. Подчеркивается²⁷³ характерное созвучие насчет призвания Божия для человека на земле (ср. Epict. Diss. I, 29 и 1Кор.7:20; Еф.4:1; 2Тим.1:9), но тут скрывается великая дисгармония. Языческий мудрец сравнивает человеческую жизнь с игрою на сцене²⁷⁴, где при всякой маске голос актера бывает единым; подобно сему и на жизненной арене нужно играть, сохраняя неизменным «призвание» свидетельствовать о Боге самоутверждением доброй воли. Мысль, конечно, возвышенная, – только она вовсе не совпадает с апостольскою, в которой удостоверяется независимое от внешности «звание» богообщения по богосыновству нашему во Христе²⁷⁵. Кардинальная разница та, что в первом случае ограждается натуралистически-психологический автономизм самообольщенной надменности, во втором констатируется владычество силы Божией, торжествующей в немощи человеческой. Этим в христианстве обеспечивалось соответствующее увенчание в будущем по свойственной ему энергии. При таких условиях крайне неожиданно слышать, будто христианская религия развивает греко-философскую, стоическую доктрину бессмертья, ибо такой не было в Ветхом Завете²⁷⁶. Но последнее положение фактически ложно. Даже допуская, что вера Израиля в загробную жизнь развивалась постепенно²⁷⁷, констатируют решительно, что и в эллинистической книге Премудрости Соломоновой основы эсхатологии остаются библейскими²⁷⁸, при чем в ней принимается телесное воскресение умерших (святых)²⁷⁹. Вообще христианство не нуждалось бы в посторонней помощи, имея опоры для своих упований в восстановляющей живительности воскресшего Христа. Тут всего менее мыслимо содействие стоицизма, который отличался особенною смутностью в данном предмете²⁸⁰ и вообще был полон споров и разноречии в высших вопросах бытия²⁸¹.

Значит, – и принципиально и в частностях – собственно стоическое воззрение то несогласно с христианским, то противно ему. Созвучия обыкновенно только наружные. Они часто встречаются в «общих местах» тогдашнего умственного достояния, в других же случаях относятся к таким пунктам, где стоицизм изменяет своим школьным началам. Это, напр., наблюдается в этике, где симпатичнейший стоический моралист Эпиктет наиболее уклоняется от стоических основ²⁸². Не должно искажать и терминологических совпадений, которые всего обманчивее. Стоический язык во многом превосходил ультра-материализм системы²⁸³, не редко пользовавшейся несвойственной ориенталистической фразеологией²⁸⁴. Этим просто лишний раз опровергается преувеличенный тезис, якобы у Сенеки и Марка Аврелия господствует дух всецело греческий²⁸⁵. Напротив, при сближениях с христианством замечаются у стоиков совсем иные веяния несамобытного происхождения семитически-opиенталистического характера²⁸⁶. Исторические касательства ни-мало по утверждают внутренне-генетического сродства, – и это должен признать рационализм, почитающий стоическую систему выше Павловой²⁸⁷. Пусть будет верно, что павлинизм приводится в фактическую связь с Эпиктетом чрез Никополь (Тит.3:12), в котором тот некогда подвизался²⁸⁸; пусть будет несомненным, что св. Павел прямо указывал на стоицизм²⁸⁹, христианские черты коего отмечались давно²⁹⁰. Все это чисто внешнее соприкосновения, и детальное исследование их только отчетливее обнаруживает, что христианское созерцание и стоические спекуляции были либо диспаратны, либо антитетичны²⁹¹и развивались из совершенно различных источников, хотя в позднейшем течении были между ними бесспорные соприкосновения²⁹².