Марксизм и наука

Как для Маркса и Энгельса, так и для всех правоверных марксистов научный характер теории материалистического понимания истории не оспорим. Особенность своего «нового» социализма, они и усматривают именно в его научности. С этой теорией, по их мнению, социализм сошел с зыбкой почвы утопий и встал прочно на твердую и положительную почву науки. Между тем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что «марксистская наука» – наука sui generis. Это – вовсе не здравая, осторожная наука, тщательно рассматривающая факты и не спеша делающая свои выводы. «Социальная наука вообще, говорит проф. C.Н. Булгаков, политическая экономия, в частности, совершенно бессильны приподнять завесу будущего, пойти дальше, лишь более или менее, основательных догадок относительно ближайшего будущего, завтрашнего исторического дня, она неспособна к социальному пророчеству... He то, чтобы социальная наука не дошла до этого, нет, в методах ее, в ее научных приемах совершенно отсутствуют для этого данные. Просто, не может быть, установлен единый универсальный закон развития, подобный ну что ли закону тяготения»¹. Подобная осторожность марксистской науке совершенно чужда. Эта наука и ставит себе в заслугу именно то, что она сняла непроницаемую завесу с будущего, поставила социальную науку на такую же ступень совершенства, на какой находятся естественные науки, сделала возможным и в этой области предвидение и пророчество. И нужно заметить, что без подобных притязаний марксистская наука не имела бы никакого значения. Действительно, чем бы стал марксизм без пророчества о Zukunftstaat, том «будущем, когда объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор в истории, подпадут под контроль самих людей», когда «люди будут вполне сознательно создавать свою историю», – словом, когда человечество совершит «прыжок их царства необходимости в царство свободы?»². Отвергать всякую идейность, как «идеологическую надстройку» и исповедовать одно стихийное начало можно только в том случае, если закон развития этой стихийности известен и человек может стихийные силы, действующие в истории, взять в свои руки и подчинить их себе. Без знания будущего, без пророчества, марксистская наука, с ее верой в стихийность, не могла бы человека вдохновлять к деятельности и руководить его в ней. Возможность пророчествования, следовательно, для этой науки – существенная необходимость. С ней она стоит и падает.

На чем же основываются подобные притязания этой науки? – На перенесении в область социологии методов и принципов естественных наук.

Марксизм стремится внутренне объединить между собой два положения, а именно: веру в разум, в его силу и могущество, и веру в стихийные силы природы, по отношению к которым разум – не более, как пассивное отражение. Так, он стремится, с одной стороны, установить, что вся сознательная деятельность человека не играет никакой роли в процессе исторического развития, что историю создают естественные, стихийные силы, которые по своей природе чужды сознанию, которые сознание отражает лишь внешне, подобно тому, как, напр., зеркало отражает предмет, находящийся пред ним. «Не сознание людей определяет их бытие, говорит Маркс, но напротив общественное бытие определяет их сознание»³. С другой стороны, марксизм, стихийно создающееся человеческое общество, не признает должным и нормальным; он стремится к тому, чтобы разум, осознав слепо действующие в человеческим обществе стихийные силы, осилил их, взял в свои руки и явился сам в роли созидателя человеческого общества; и от начала до конца, марксизм проникнут убеждением, что разум в состоянии это сделать, что, в конце концов, наступит в истории такой момент, когда стихийное начало исчезнет из человеческого общества и будет заменено началом разумным и сознательным. Проводя первую точку зрения, марксизм держится строго основ эмпиризма; выясняя же вторую, он выступает, как рационалистическое учение (точнее, поскольку он в этом пункте не может удержаться на почве чистой логики, как своеобразное мистическое учение). Отсюда характерной особенностью марксизма, как социологической теории, является сочетание чистого эмпиризма с рационализмом (мистицизмом).

Такое сочетание в области социологии эмпиризма с рационализмом в истории философии не новость. Оно является, напр., особенностью просветительной французской философии XVIII в., так что марксизм можно признать отражением в XIX ст., того же самого мышления, которое проявилось в этой философии.

На первый взгляд представляется такое сочетание непонятным; но это тотчас уяснится, как скоро мы обратим внимание на то, что как у французских философов XVIII в., так и у Маркса, основным вопросом, на разрешении которого сосредоточивается их мысль, является не теоретический вопрос о нашем знании и условиях нашей познавательной деятельности, а вопрос практический, – вопрос о тех средствах, с помощью которых можно было бы реформировать современное общество.

Выступая же в роли реформаторов, они стремятся занять по отношению к обществу такое же положение, какое занимает человек по отношению к внешней природе. Последний воздействует на природу, видоизменяет ее сообразно своим целям, но лишь в той степени, в какой познает ее силы и законы. Его деятельность в отношении к природе является, таким образом, целесообразной или планомерной лишь постольку, поскольку она является законосообразной. Человек господствует над природой, подчиняясь ей и познавая ее собственные силы и законы. Его разум потому только явился в этом отношении мощной силой, что отказался растолковывать природу с чисто человеческой точки зрения и решился посмотреть в ее лицо пытливым, чуждым всякой тенденциозности, взглядом. «Природа не имеет человеческого облика, она не действует по человечески, она живет по своим собственным законам и потому, наше познание, чтобы стать истинным, должно только чисто отражать ее явления и их течение, а не вносить сюда что-нибудь от себя, не создавать образ природы из своих собственных недр», – вот положение, принявши которое за руководственное правило, естественные науки, т. е. науки о природе стали мощными по своим результатам.

Что же мы видим в этом случае? Своеобразное сочетание эмпиризма с рационализмом. Так, с одной стороны, здесь проявляется эмпирический элемент: признается, что разум должен только прилежно наблюдать природу, как начало внешнее и чуждое себе, а не строить ее образ на основании своих собственных умозрений; с другой стороны, здесь выступает и элемент националистический: разум верит, что поступая подобным образом, он вполне постигает действительность; тщательно всматриваясь в природу, отрешаясь от своих тенденций при ее рассмотрении, он, в тоже время, чувствует, что остается в отношении к природе внутренне свободным и независимым, остается самим собой, с своими целями и планами.

Такое же точно положение в отношении к обществу желают занять и реформаторы, подобные французским философам XVIII в. или Марксу. Они пытаются установить, что разум, оставаясь самим собой, с своими взглядами о лучшем и нормальном обществе, должен рассматривать человеческое общество, как нечто внешнее и чуждое себе. Вследствие этого, они обыкновенно упрощают человеческую психологию. Так, французские философы признавали единственным двигателем поведения человека «стремление к наслаждению». Маркс идет в этом отношении даже далее, считая экономический интерес, как стремление к непосредственному поддержанию жизни, основным законом, определяющим человеческую психологию и деятельность⁴. Путем подобного упрощения человеческой психологии, они расчищают путь разуму для чистых наблюдений в этой области, для установления твердых и неизменных законов, а чрез это дают ему в руки и средство воздействовать на общество в желательном для себя направлении.

Французские философы XVIII века лишь несколько поспешили с своей верой в разум, как начало, способное стать реформатором общества. Упростивши человеческую психологию, признавши, что человек есть не более, как «чувствующее и рассуждающее существо, избегающее страданий и стремящееся к наслаждению», почувствовавши, таким образом, лишь в теории или в созерцании силу разума, как такой способности, для которой внутренняя человеческая жизнь не представляет ничего загадочного, они отсюда вывели, что стоит лишь распространить просвещение в народных массах, – и создастся новый общественный строй. Они выпустили из внимания, что силу разума надобно пережить не только в теории, а и на практике. Греческий мудрец, ведь в области созерцания переживал и очень интенсивно силу и значение разума в отношении к внешней природе, тем не менее, науки о природе, как культурной силы, он не создал. Точно также не создали и французские философы XVIII в. науки об обществе, как реформационной силы. Они позабыли, что этот разум, смотрящий на общество, как на нечто внешнее и чуждое себе, и потому сознающий свою способность изменить его сообразно своим планам, надобно воплотить в чем-нибудь конкретном, чтобы он имел действительную силу, что для абстрактной идеи необходимо найти носителя, чтобы она могла войти в среду действительной жизни. Словом, они поступили в этом случае так же, как поступил бы тот ученый, который, решив чисто отвлеченно известную задачу, напр. использование силы какого-нибудь водопада, на этом и покончил бы свое дело, позабыв уяснить себе техническую сторону этого вопроса. Отсюда вся их социальная философия приняла односторонний интеллектуалистический характер.

Такой ошибки Маркс, как философ XIX ст., допустить уже не мог. XIX век – время постепенного развития в философии взгляда на приматство воли пред разумом или волюнтаризма. Поэтому, Маркс не мог, подобно французским философам XVIII ст., уверовать в чисто отвлеченный или абстрактный разум. Вследствие этого, держась в существе дела того же самого интеллектуализма, который проявился во французской философии XVIII в., он дополняет его, решая именно техническую сторону вопроса о разуме, как начале, способном реформировать современный строй общества. Его собственное творчество и состояло именно в том, что он нашел в современном обществе такой класс людей, который способен стать живым носителем разума, выступающего в роли общественного реформатора. Это – класс пролетариев. В нем Маркс, как раз и увидел того проводника способного реформировать общество идеи, о котором забыла французская философия XVIII в. Класс пролетариев явился для него воплощением того разума, который, смотря на общество, как на нечто внешнее и чуждое себе, определяя законы его жизни, в тоже самое время, остается самим собой, с своими взглядами о лучшем и нормальном.

Сознание этого класса было естественно проникнуто стихийными элементами, но, в тоже самое время, оно в силу именно своего приобщения к стихийности, естественно стремилось к преодолению своего фактического положения и к будущему, как к единственной для себя утехе. Таким образом, в пролетарском сознании, как бы само собой связывались стихийность и движение вперед, преодоление настоящего. Оставалось поэтому, в целях упрочения связи разума, как начала, способного реформировать общество, с самосознанием рабочего класса, поставить самосознание этого класса на объективную почву, выставить его не ограниченным субъективным самосознанием, а самосознанием нормальным, придать ему характер общечеловеческого самосознания.

Это Маркс и делает, вырабатывая, совместно с Энгельсом, теорию материалистического понимания истории.

«Где положительная возможность эмансипации немецкого народа? – ставит Маркс вопрос в своем «Введении к критике философии права Гегеля» и дает на него такой ответ: «в создании общественного класса, связанного радикальными оковами: общественного класса, который, в тоже время, не принадлежит к общественному строю; сословия, разлагающего все сословия; общественной формы, которой ее универсальные страдания сообщали бы характеристические черты универсализма; которая не требовала бы себе особенных прав, потому что относительно ее нарушены права не в каком-либо особенном отношении, но нарушена правда вообще: общественного слоя, который не мог бы уже ссылаться на какие бы то ни было исторические прерогативы, но на свою человеческую природу; который находился бы не в каком-либо частном противоречии с результатами германского строя, а во всестороннем противоречии со всеми основами этого строя; общественной сферы, наконец, которая не может завоевать себе свободы, не освободившись от всех прочих общественных сфер и тем самым, не доставив свободы всем этим сферам; которая, короче, представляла бы полную потерю всего, принадлежащего человеку и могла бы поэтому завоевать себе место в жизни, лишь снова приобретя себе сполна все права человека. Особенный класс, представляющий это разложение общества, есть пролетариат»⁵. Теория материалистического понимания истории и дает этому классу духовное оружие, – то оружие, без которого, «ни один класс не может сыграть (освободительной) роли», а именно дает ему возможность вызвать энтузиазм в своей среде и в массах, признав себя, равно как и явившись в глазах других представителем всего общества⁶. С этой теорией самосознание пролетариата крепнет; принимая ее, пролетарий может с пафосом воскликнуть: «я вступаю в борьбу с современным обществом, спасая себя, преследуя свой личный эгоистический интерес, но пред этим эгоизмом надобно склониться в благоговении; как рабочая сила, я один являюсь источником всех тех благ, которыми располагает современная культура; сознание само по себе, сознание, не приобщенное к стихийности, оторвавшееся от питающей его земли, для человечества не имеет ровно никакого значения в его стремлении к будущему, оно может в этом своем виде быть лишь тормозом на его пути к прогрессу; спасая себя, следовательно, я спасаю все человечество».

Ни Маркс, ни Энгельс правда, сами не высказали того энтузиазма, который может вызывать в сознании пролетариата их теория материалистического понимания истории. Но совершенно в их духе, разумеется, mutatis mutandis, это ярко выражено Лассалем в его «Программе работников». «Если революция 1789 года, говорит он здесь, была революцией третьего сословия, то в новую революцию на первый план выступает уже сословие четвертое; оно стремится сделать свой принцип господствующим принципом всего общества, оно старается ввести его во все государственные установления... Четвертое сословие, однако, в своем господстве имеет одну характерную черту, одно бросающееся в глаза отличие большой важности. Сословие это, по своему общественному положению, ниже всех остальных; это совершенно обездоленный класс людей, не могущих выдвинуть никакого исключительного условия юридического или материалистического; сословие это не обладает ни знатными предками дворян или их земельной собственностью, ни капиталом буржуазии, словом – не обладает ни одним из факторов. которые могли бы послужить для создания классовых привилегий и наложили бы отпечаток на общественные учреждения эпохи господства четвертого сословия. Все мы постольку, поскольку стремимся быть полезными обществу, работники и поэтому, то четвертое сословие, лишенное даже в зародыше сословных привилегий, можно с полным правом отожествить со всем человеческим родом. Дело четвертого сословия поистине дело всего человечества, его свобода есть общечеловеческая свобода, а его свобода есть истинное господство всех. С первого взгляда должно показаться противоречием, что низшие классы обладают меньшим своекорыстием, чем высшие, ибо эти последние находятся, обладая в полной мере всеми образовательными и воспитательными средствами, в условиях более благоприятных для развития истинной нравственности. Настоящая причина такого странного и сразу непонятного противоречия лежит в следующем... Издавна развитие народов и дух истории имеют тенденцию все больше и больше уничтожать те привилегии, которыми обусловливается первенствующее положение в государстве высших классов. В противоположность и противовес этому историческому ходу, каждый член высших классов, из-за личных интересов, старается поддержать падающие привилегии, стремится сохранить их в силе, если только особенно широкий кругозор его мысли не позволил ему отрешиться от собственных, непосредственных выгод и не отодвинул их на задний план: но много ли людей с таким широким кругозором, – они всегда составляли и составляют немногочисленные исключения. Вот это-то свойственное большинству членов высших классов стремление с сохранению привилегий делает их принципиальными и упорными врагами развития народа, распространения просвещения, прогресса культуры, поднятия общего духа общественной жизни и побед исторического ее течения... У низших классов общества, к их огромному счастью, подобного противоречия между личными интересами и культурным развитием всего народа совершенно не имеется... Раз низшие классы общества желают улучшения своего классового положения, раз они заботятся об интересах всего своего класса, – их личный интерес уже не противоречит историческому прогрессу и не делает сословие существенно безнравственным; больше того – личный интерес в таком случае по своему направлению вполне совпадает с развитием всего народа, с победой передовых идей, с прогрессом культуры, с наиболее жизненным принципом исторического развития, с принципом, состоящим в развитии свободы. Дело низшего класса становится делом всего человечества. Вы, Μ. Г., являетесь представителем четвертого сословия и как таковые, вы в счастливом положении; вы не умерли для важнейшего исторического идеала, а наоборот, в силу ваших личных интересов, особенно к нему восприимчивы. Ваш личный интерес совпадает с бьющимся пульсом истории, с стремлением к животворящему нравственному принципу. Стремитесь поэтому вперед, по избранному вами пути, со всей силой вашей личной страсти, ваша нравственность вместе с ней будет прогрессировать и ваш нравственный облик будет становиться тем выше, чем ярче будет пылать эта страсть... Сознание, что сословию, к которому принадлежишь, суждено стать господствующим, что оно и только оно возведет свой сословный принцип в принцип общества целой эпохи, что оно сделает руководящей для всего общества идею, составляющую неотъемлемую принадлежность этого сословия и таким образом, пересоздаст его по своему образу и подобию, все это не может не облагородить и отдельных членов сословия и все сословие и не придать ему особенного высоконравственного отпечатка. Все ваше существо должно быть проникнуто сознанием великой чести, выпавшей на вашу долю, сознанием всемирно-исторической великой роли, вами играемой; вы должны теперь избавиться и оттолкнуть от себя и пороки униженных, и оскорбленных, и праздные развлечения ни над чем не задумывающихся людей, и даже невинное легкомыслие ничтожества. Вы тот камень, на котором создается церковь будущего. Высоконравственная строгость руководящего принципа должна с неумолимой исключительностью овладеть вашим чувством, наполнить вашу душу и сделать всю вашу жизнь достойной этого принципа, пересоздать ее соответственно с собой и увлечь за собой. Нравственная сторона принципа не должна никогда расставаться с вами, она должна слиться с вашим внутренним «я», быть перед вами и в мастерской за работой, и в часы отдыха, на прогулке, на собраниях; она не должна покидать вас даже тогда, когда вы ляжете на свое жесткое ложе для отдыха и тут, пока сон не смежит ваших глаз, идея эта должна наполнять вашу душу и занимать вас. Вдумайтесь, старайтесь проникнуть в смысл этой идеи, в ее нравственное значение и пусть она овладеет душой вашей безраздельно. Чем пламеннее отнесетесь вы к своей задаче, тем более вы ускорите наступление господства истинного принципа переживаемого исторического периода, тем совершеннее и быстрее исполните свою миссию»⁷.

С принятием, таким образом, теории материалистического понимания истории, самосознание пролетариата крепнет. Пролетариату открывается возможность смотреть на свою борьбу, как на борьбу за все содержание человеческой жизни. «Новый путь, открытый социализму Марксом, справедливо говорит Туган-Барановский, заключается в гениально простом положении, – что цели социализма могут быть достигнуты лишь путем классовой борьбы за свой интерес того общественного класса, на который обрушивается вся тяжесть капиталистической системы... Борясь за свои интересы, этот класс борется за интересы всех угнетаемых и эксплуатируемых классов капиталистического общества. Поэтому его победа равносильна прекращению всякого угнетения и эксплуатации, равносильна победе всех угнетенных»⁸.

Своей теорией материалистического понимания истории, Маркс и Энгельс, таким образом, разрешили вопрос, оставшийся нерешенным в просветительной французской философии XVIII в., – вопрос о носителе того разума, который, смотря на общество, как на нечто внешнее и чуждое себе, в тоже время оставался бы самим собой, оставался бы разумом и сознанием.

Разрешив же подобным образом этот вопрос, Маркс и Энгельс естественно центр тяжести его перенесли из области социальной теории в область социальной практики и тем самым, окончательно, как-будто сблизили социальную науку с естествознанием, дав ей, повидимому, возможность занять по отношению к чисто теоретическим вопросам, такую же точно позицию, какую занимают положительные естественные науки. Если бы последним кто-нибудь поставил на вид, что их теоретические взгляды в своей основе довольно неопределенны, представитель их заметил бы, что дело не в теории, а в практике, что не важно заниматься решением вопроса о сущностях или тому подобном, что надобно уметь разобраться в действительных явлениях и овладеть вполне тем, что дает наша природа. «Посмотрите на все, что за последнее время сделали эти науки, – это скорее убедит вас в том, что они находятся на правильном пути к истине, чем чисто теоретические рассуждения об условиях и границах нашей познавательной деятельности», – вот что сказал бы в ответ на возражение представитель естественных наук.

Тем же самым аргументом, Маркс оберегает и социальную науку от подобных возражений. «Вопрос о том, познает ли человеческая мысль объективную истину, говорит он, есть вопрос не теории, а практики. Человек практикой доказывает истину, т. е. действительность и силу, реальность своей мысли. Спор об объективной истинности или не истинности мысли, поскольку спор этот не касается практики, есть чисто схоластический спор. Практика составляет саму сущность общественной жизни. Весь загадочный элемент истории, приводящий теорию к мистицизму, находит свое рациональное объяснение в практике человеческой деятельности и в понимании этой практики»⁹.

Таким образом, марксизм стремится посмотреть на человеческое общество такими же глазами, какими смотрят естественные науки на внешнюю природу.

Но правильно ли поступают социальные реформаторы, подобные французским философам XVIII в. или Марксу, стремясь занять по отношению к человеческому обществу такое же положение, какое занимает человек по отношению к внешней природе? Насколько истина подобная мысль? Она, понятно, слишком соблазнительна; но по этому самому требует к себе очень осторожного и внимательного отношения. Нечего говорить, что перенесение методов и принципов, оказавшихся плодотворными в одной области предметов человеческого знания, – на основании ли умозрительных соображений, в недостаточной степени подвергнутых критическому анализу или тем более, благодаря просто увлечению успехами какой-либо науки, – дело очень опасное. История наук дает много примеров, подтверждающих это положение. Предметы одной области человеческого знания могут иметь такие своеобразные особенности по сравнению с предметами другой области, что перенесение методов и принципов одной науки в другую лишь затормозило бы развитие последней.

Внешняя природа и человеческое общество, как раз и представляют из себя предметы познания с такими именно особенностями, которые решительно не дозволяют исследовать их с точки зрения одних и тех же принципов, и при посредстве одного и того же метода. Если мы будем стремиться из социологии сделать такую же точно науку, какую представляют собой естественные науки, у нас неизбежно разрушится само понятие о науке, как о системе общеобязательных и необходимых истин; наука, в этом случае, потеряет свою логическую общезначимость и снизойдет на степень ряда простых субъективных требований ограниченного человеческого сознания; она будет служить уже не выражением общечеловеческого сознания, а проявлением частного вида сознательной человеческой деятельности, будет наукой не вообще не, «для всех», а лишь «наукой для некоторых».

В самом деле, обратим свое внимание на следующую особенность, отличающую человеческое общество от внешней природы. Человек, видоизменяя природу, не отменяет действия ее сил и законов. Он не вносит, в этом случае, в природу чего-либо нового, способного в дальнейшем в природе само собой развиваться; он только производит новую группировку ее явлений, более соответствующую его целям. Силы же природы действуют, не зная его планов и намерений, и не считаясь с ними. Вследствие этого, каждая подобная группировка продолжает существовать лишь благодаря усилию и труду человека, лишь благодаря постоянному напряжению его сознания. Сколько бы времени ни протекло со дня начала ее существования, человек вполне уверен, что в дальнейшем ее существование потребует от него новых трудов. Как бы человек ревностно ни трудился над культурой и какое бы долгое время не измеряло этого процесса, никогда не наступит такого момента, когда эта культура не потребовала бы от человека более никакого труда и напряжения. Всегда природа останется для него внешней, чуждой; всегда она в своих действиях не будет считаться с его желаниями и потому, всегда его желания будут заставлять его бороться с ней, как с своим врагом. Всегда природа будет представляться человеку в виде океана, волны которого медленно, но верно разрушают воздвигнутый им мол.

Но в таком ли положении является пред человеком его общество? Естественно нет. Здесь, в этой области, человек своей деятельностью может вносить действительно нечто новое, способное к дальнейшему самостоятельному развитию. В обществе, как во всем, что живо само по себе или состоит из живых существ, одно может атрофироваться и отмирать; другое, в замен этого, нарождаться и действовать. Известно, что наши инстинкты могут развиваться, если в пору своего созревания находят себе удовлетворение и глохнуть, если такого условия в наличности не оказывается. Все наши склонности и привычки могут быть очень деятельными и могут при некоторых условиях, чрез некоторое время, значительно ослабеть. Если же мы возьмем значительный промежуток времени, то они могут и совсем погаснуть. Несомненно, что первобытный человек или дикарь в этом отношении значительно отличается от современного культурного человека. Было, напр., время, когда закон мести с роковой необходимостью определял действия человека; для современного же человека этого закона не существует. Отсюда мыслимо, что законы, управляющие жизнью общества в известное время, могут в другое время совершенно исчезнуть и в обществе будут господствовать другие законы. Допустим, напр., что в современном обществе основным мотивом поведения человека служит личный, эгоистический интерес. Допустим также, что какой-либо социальный реформатор, приняв это во внимание, создаст такой строй общества, при котором человек в своей деятельности прежде всего будет останавливать свое внимание не на личном интересе, а на общем благе. Вполне мыслимо, что чрез некоторое время, – разумеется, значительное, – члены этого общества будут руководиться в своей жизни альтруистическими чувствами, эгоизм же будет постепенно ослабевать и наконец, окончательно замрет.

Такой особенности общества, как предмета нашего знания, по сравнению с внешней природой, не могут отрицать и сами марксисты. И с точки зрения их учения, законы, управляющие жизнью будущего социального общества, не будут теми же законами, которые господствуют в обществе в настоящее время при капиталистическом производстве. Современные социальные законы исчезнут и в замен их начнут действовать другие, новые. Общество уже будет не тем, что оно представляло собою ранее. Если в современном обществе, по учению марксизма, господствуют эгоизм и стихийное начало, то в будущем социалистическом обществе будут царить исключительно разум и сознание. «Вместе с переходом средств производства, говорит, напр., Энгельс, в руки всего общества устраняется товарное производство и вместе с тем, господство продукта над производителями. Анархия внутри общественного производства заменяется планомерной сознательной организацией. Борьба за существование прекратится. Только тогда выделится человек окончательно из животного царства, перейдет из зоологических условий существования в действительно человеческие. Все условия жизни, созданные людьми и подчинявшие до сих пор человека, подчинятся теперь самим людям и их контролю, и люди впервые явятся сознательными, действительными господами природы, так как они будут господами своего собственного обобществления. Законы их собственной общественной деятельности, которые до сих пор противопоставлялись им, как чуждые, господствующие над ними, – эти законы будут применяться людьми с полным пониманием дела и вместе с тем, подчиняться их контролю. Собственно обобществление людей, которое им до сих пор, как бы навязывалось природой и историей, станет теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор в истории, подпадут под контроль самих людей. Только тогда люди будут вполне сознательно создавать свою историю, только тогда приводимые ими в движение исторические факторы будут, во все большей и большей мере, давать желанные результаты. Это будет прыжком человечества из царства необходимости в царство свободы»¹⁰.

Таким образом и по мнению самих марксистов, в будущем социалистическом обществе будут царить совсем не те законы, которые господствуют в обществе в настоящее время.

Правда, на это можно сказать, что и в данном случае, нет речи о замене одних законов другими в собственном смысле этого слова. И в будущем социалистическом обществе законы останутся те же самые, которые господствуют и в настоящее время, т. е. экономические законы, законы, управляющие производством и распределением. Перемена коснется только субъективной области. Ранее эти законы, как неизвестные человеку, возвышались над ним и низводили его на уровень животного, угнетали и давили его; в дальнейшем же, с совершенным познанием их, человек освободится из-под их тирании и подчинит их своему контролю. «Действующие в обществе силы, говорит Энгельс, действуют совершенно так же, как и силы природы: слепо, насильственно и разрушительно до тех пор, пока мы не знаем их и не будем считаться с ними. Но раз мы их узнали, поняли их действия, их направление, тогда только от нас зависит, все более и более, подчинять их своей воле и посредством их достигать своих целей. И особенно, это применимо к современным могучим производительным силам. Пока мы упорно отказываемся понять их характер – а этому пониманию противится капиталистический способ производства и его защитники – до тех пор, эти силы действуют, несмотря на нас, против нас, до тех пор, подчиняют они нас. Но раз мы проникли в их свойства, мы можем превратить их в руках ассоциированных представителей их демонических господ в покорных слуг. Таково различие между разрушительной силой электричества в блеске молнии и в укрощенном электричестве, применяемом в телеграфе и в освещении, различие между пожаром и огнем, действующим на службе у человека»¹¹.

Но в том и заключается особенность внешней природы по сравнению с человеческим обществом, что ее силы и законы, и, будучи познаны человеком, не сливаются с его сознанием, а остаются одинаково ему внешними и чуждыми. Познавая их, человек подчиняет их своему контролю, но подчиняет не в том смысле, что они, естественно в силу самого процесса его познания, начинают ему служить, а в том, что его познание дает ему возможность произвести на них внешнее воздействие, построить какой-либо аппарат или машину, и заставить их действовать с таким напряжением, и в таком направлении, какие указываются этими его орудиями. Электричество может служить человеку, но пока имеются в наличности телеграфный аппарат и провода. Огонь может также быть эксплуатируем человеком, но снова пока есть какая-нибудь паровая машина. Отсюда, если проводить аналогию между силами, действующими в внешней природе и в человеческом обществе, то нужно сказать, что экономические законы, создающие человеческое общество, и в будущем социалистическом обществе останутся внешними и чуждыми человеческому сознанию, и будут подчиняться контролю человека лишь в той степени, в какой он внешним образом будет воздействовать на них, напр., поддерживать известный принудительный общественный порядок, эту своего рода социальную машину.

Но подобное толкование не может быть принято марксистами. По их мнению, законы, управляющие деятельностью сознания, не иные, а те же самые экономические законы, которые проявляются в обществе. Поэтому всякая принудительная общественная организация, как, напр., современное государство, для них есть лишь плод незнания или нежелания знать эти законы. «До сих пор существовавшее, говорит Энгельс, основанное на классовых противоречиях, общество нуждалось в государстве, как в организации эксплуатирующих классов для поддержания внешних условий производства, а именно для насильственного сдерживания эксплуатируемых классов в условиях, данных существующим способом производства (рабство, крепостничество и наемный труд)». Но «как скоро ни один общественный класс не будет в подчинении, как скоро с классовым господством и основанной на современной анархии производства борьбой за существование и вытекающими отсюда коллизиями будет покончено, не понадобится такая сила, как современное государство»¹². Но если в будущем социалистическом государстве не будет надобности ни в какой социальной машине, то должно быть ясно, что никакая аналогия между силами, действующими во внешней природе и в человеческом обществе, на самом деле, не возможна, так как человек никогда не заставит естественно, без посредства машин служить себе стихийные силы природы.

Если же так, то стремление стать в отношении к обществу в тоже положение, в каком человек находится в отношении к внешней природе и исследовать социальные явления с точки зрения тех же принципов и при посредстве того же самого метода, которые оказались плодотворными при исследовании явлений внешней природы, – стремление ложное в самой своей основе. Поэтому, высказываемое в марксистской науке положение, что человек, лишь познавая законы, управляющие жизнью общества, может воздействовать на общество планомерно и целесообразно, что и в социальной области разум человека лишь тогда приобретет себе господство, когда он подчинится господствующим здесь законам, есть не что иное, как афоризм, сохраняющий свой смысл лишь до тех пор, пока мысль человека вместо общества подставляет себе другой предмет – внешнюю природу. Но как только мы начинаем вдумываться действительно в общество, как предмет своего знания, афоризм этот бледнеет и теряет всякий, более или менее, определенный смысл.

Представитель естественных наук может утверждать, что он в той лишь степени овладевает природой, в какой, отрешаясь от своих субъективных расположений, заставляет свой разум усматривать в природе именно то, что в ней есть. Его теория и практика проводят последовательно одну и туже точку зрения и поэтому могут взаимно поправлять одна другую. В своей теории он руководится понятием бытия, исследуя то, что «есть», в чем, если и происходят перемены, то только в силу внешних причин, для определения которых разум нуждается не в каком-либо внутреннем своем изменении или внутреннем переживании какого-либо особого начала, а в точном рассмотрении восприятий, доставляемых ему опытом и в такой их систематизации, которая бы точно соответствовала строгому единству, наблюдаемому в логическом течении мыслей. Вследствие этого, запрещая себе, при познании природы, растолковывать ее образ по аналогии с собой, заставляя свой разум усматривать силы, действующие именно в природе, как чуждой и внешней по отношению к себе среде, другими словами, подчиняясь природе, он вовсе не воспринимает стихийность в область своего сознания; напротив, он тем самым только освобождает свое сознание, как сознание определенной ограниченной личности от присущей ему субъективной односторонности и условности, и ставит себе нормой сознание общечеловеческое. Таким образом, в действительности представитель естественных наук подчиняется в процессе своего познания не природе, а нормам общечеловеческого логического мышления. Если он и может, до некоторой степени (но не вполне), отстранить от себя решение философских вопросов о природе такого нормального общечеловеческого сознания и в качестве доказательства правильности своих воззрений указывать исключительно на практику, то это не потому, чтобы он считал нормальное общечеловеческое сознание неимеющей самостоятельного значения фикцией (вера в логику для него безусловно необходима), а, потому что в своей практике он руководится тем же понятием внешнего сознанию бытия, что и в своей теории. Он прекрасно понимает, что в процессе познания природы, он, держась норм общезначимого логического мышления, как начал надприродных, не изменяет природы и что поэтому, если его предположения неправильны, если он точно не определил в действительности законов природы, то его попытка воздействовать на природу не будет иметь ровно никакого успеха. Его практика, таким образом, если не непосредственно, то косвенно может подтверждать справедливость его предположений и решительно говорит об их несостоятельности. От отрицания следствия, как известно, можно заключать к отрицанию основания (modus tollens); от положения же следствия прямо заключать к положению основания нельзя; чтобы иметь право на такой вывод, надобно, строго проанализировавши отношение между данными основанием и следствием, показать, что для известного следствия и мыслимо только одно основание.

В другом совершенно положении находится социолог. Он имеет дело не с тем только, что «есть», но и с тем, что растет, развивается и потому находится постоянно в процессе изменения. Его предмет познания, – общество, – не противостоит познанию, как нечто внешнее, способное воспринимать перемены лишь под влиянием причин, снова сторонних познанию; здесь предмет может измениться вместе и под влиянием самого познания. Пред социологом общество не является в виде внешней и чуждой его сознанию среды, которую он только познает и может познавать, ставя себе нормой не свое индивидуальное, a общечеловеческое сознание. Он сам является членом этого общества и несомненно, что одни общественные явления его радуют, другие приводят в негодование, одни он признает ценными, хорошими, другие отвергает, как постыдные. Поэтому социальная наука может выдержать характер науки, как системы общеобязательных и необходимых истин, только при условии исповедания идеала, как начала, способного нормировать ограниченное и условное сознание того или другого индивидуума. Если же социолог, отрешаясь от веры в идеал, отнесется к обществу, как внешней и чуждой себе среде и будет стремиться увидеть в нем лишь одни стихийные силы, то тем самым, он только искусственно противопоставит себя обществу и на место нормального общечеловеческого сознания возведет свое индивидуальное, ограниченное сознание. Отказываясь от сознания с тем, чтобы ближе рассмотревши действующие в обществе стихийные силы, потом подчинить их своему контролю, социолог забывает, что для осуществления последней цели у него нет уже более средств, так как, отказываясь от сознания, он не отказывается, подобно представителю естественных наук, только от своей индивидуальной ограниченности во имя всеобщего нормального сознания, а всецело подчиняется природе, вбирает стихийность внутрь себя; и если продолжает говорить о разуме и сознании, то только, потому что свой индивидуальный разум возводит логически незаконно на степень общечеловеческого.

Таким образом, попытка ввести в социологию методы и принципы естественных наук с необходимостью должна завершиться разрушением понятия о науке, как о системе всеобщих и необходимых истин, и низведением науки на степень положений, требуемых ограниченным индивидуумом с тем, чтобы иметь возможность посмотреть на себя, как на носителя общечеловеческого, нормального сознания. Такой характер действительно и отличает марксистскую науку. В ней «разумное сознание» является синонимом «пролетарского сознания». Если удалить на момент из этой науки пролетария, поставив на его месте вообще человека, ложность ее тотчас вскроется ясно, так как в этом случае один и тот же человек в одно и тоже время должен был бы исповедывать и свою пассивность в отношении стихийных сил, действующих в обществе, другими словами, свою ненормальность и свою возвышенность над ними или свою нормальность, что естественно не возможно. Между тем, с разделением общества на буржуазию и пролетариат, – это становится как-будто возможным. Пролетариат смотрит на современное общество, как на организованную защиту интересов буржуазии, следовательно, как на среду чуждую и враждебную себе; видит в нем слепо действующие стихийные силы, другими словами, признает его ненормальность; с другой стороны, он остается самим собой, с своими планами и целями. Отсюда для него становится как-будто возможным на свою стихийную вражду против этого общества, как общества не должного или ненормального, посмотреть, не как на подчинение природе, а как на выражение торжествующего над природой разума. На этом пролетарском сознании и зиждется марксистская наука. Поэтому, чтобы принять марксистскую науку, надобно наперед уверовать в миссию пролетариата. Марксизм, таким образом, вполне подходит на религиозное учение. Представитель определенной религии отвергает все другие, выставляя в противовес им свою, как единственно истинную. Чтобы принять такое его учение, мы должны наперед уверовать в его мистическую миссию. Своеобразная мистика лежит в основе и марксистской науки. Отчасти, это сознается и самими марксистами. По крайней мере, Каутский очень ясно говорит, что «и в сороковых годах XIX века, ни Энгельс, ни Маркс, несмотря на свой гений и подготовительную работу, совершенную новыми науками, не могли бы открыть материалистического понимания истории, если бы не стояли на точке зрения пролетариата, т. е. не были социалистами. И это было безусловно необходимо для открытия такого понимания истории. В этом смысле, оно является пролетарской философией, а противостоящие ему воззрения – философией буржуазной»¹³.