Спорные вопросы из первоначальной истории беспоповщины

(Ответ на статью¹ г. профессора И. Ф. Нильского).

В своей заметке «об издании в свете раскольничьих рукописей, помещенной в № 20 «Церковного Вестника» за настоящий год, я позволил себе коснуться некоторых вопросов из первоначальной истории беспоповщины, затронутых И. Ф. Нильским (в его издании: «Семейная жизнь в русском расколе») и решенных им иначе, нежели как следовало бы их решить по моему крайнему разумению. В письме в редакцию, напечатанном в «Церковном же Вестнике», наш почтенный расколовед не соглашается с высказанными мной замечаниями и считает себя обязанным «признаться откровенно, что не ожидал от автора исследования о Денисовых тех странных речей», которые содержатся в помянутой моей заметке.

Я, в свою очередь, не понимаю, что может быть странного в том, что «уважаемый сослуживец Ивана Федоровича, некогда специально занимавшийся изучением того вопроса (первоначальная история раскола в Поморье), которого он коснулся в своей книге лишь отчасти, позволил себе иметь об этом предмете свои понятия, несогласные с его воззрениями. Разногласия в области научных исследований между людьми даже самыми близкими (например, между членами одной корпорации, солидарными друг с другом в служении одной общей научной цели) явление до того естественное и часто повторяющееся, что, по моему мнению, никоим образом не может приводить кого бы то ни было в изумление; тем более это нужно сказать относительно разногласий в такой малоисследованной области научных знаний, как бытовая история раскола за первое время его существования.

Считая своей обязанностью, согласно желанию моего уважаемого сослуживца, отвечать на его статью, я займусь, единственно в интересах научной истины, теми вопросами, в решении которых я расхожусь с нашим почтенным расколоведом.

I.

Первый из таких вопросов – вопрос о том, насколько целомудренна и нравственна была жизнь обитателей выговских пустынь и лесов, от первого появления здесь раскола, до настоятельства в выговском монастыре Ивана Филипова включительно. Г. Нильский утверждает, что выговцы «постоянно хранили по возможности целомудрие». Я думаю и утверждаю, что они постоянно по возможности вели жизнь распутную и блудную. На чьей стороне правда? Прежде чем приступить к изложению аргументов р. о и contra, мне кажется, необходимо установить точный смысл слова «по возможности», на которое с особенной силой налегает г. Нильский, которое употребляю также и я. Выговцы были, по словам г. Нильского, монахи, сознательно и добровольно дававшие обет не только безбрачия, но и абсолютного целомудрия; для них существовал закон в виде монастырского устава. А где существует закон, и притом закон не внешним образом навязанный, а органически выработанный самой общиной и добровольно принятый ее членами, как думает г. Нильский о монашестве выговцев, там, мне кажется, не должно быть и речи о возможности или невозможности выполнения закона, как одном из условий, определяющих меру нравственного достоинства исполнителей закона.

Иначе может быть оправдано всякое нарушение закона и – нет больше преступлений и проступков. По общему учению о правоспособности, которое народная мудрость прекрасно резюмировала в известной пословице: «взявшись за гуж, не говори, что не дюж» – всякий закон, как положительный, так и нравственный, условного значения иметь не может, и если мы допустим, что выговцы имели право соблюдать свои староотеческие аскетические законы лишь по мере какой-то возможности, то мы должны будем допустить для них юридическое или по меньшей мере нравственное право полного несоблюдения ими этих законов в том, например, случае, когда мы признаем, что во времена Денисовых насельники Даниловской обители представляли из себя не что иное, как массу здорового, сытого и праздного люда, чуждого не только благовоспитанности и образования, но и каких бы то ни было высших духовных стремлений, способных парализовать порывы грубой чувственности, неизбежно присущие такому люду. – Когда существует норма, обязательное правило, то условным и случайным, иначе – возможным может быть не осуществление этой нормы, а ее нарушение, и таким образом в данном случае может быть вопрос о возможности разврата у выговцев, а не о возможности для них целомудрия. Существовал ли у выговцев в рассматриваемый г. Нильским на стр. 25–31 его сочинения период времени догмат о безусловной обязательности девства для этих пустынножителей или для всех вообще беспоповцев, это другой вопрос, которым мы займемся ниже; теперь пока у нас речь о факте, о действительности; г. Нильский утверждает, что выговцы не на словах только, а на деле хранили целомудрие; а я думаю и утверждаю, что масса выговского населения жила всегда так, как обыкновенно живут люди, никогда не дававшие обетов целомудрия – житейским житием живяху, как выражается в несколько ином смысле, в каком я понимаю эту фразу – выговский историограф. Различие жизни выговцев от обыкновенного «житейского жития» могло состоять разве лишь в том, что в обыкновенной мирской жизни отношения двух полов регулируются брачным институтом того или другого вида, а в выговских лесах, по отсутствию у раскольннков брачного института и по другим условиям, описанным г. Нильским в первой главе его сочинения, отношения двух полов выражались неизбежно в форме беспорядочных и случайных встреч и сопряжений, и в самом лучшем случае в форме постоянного, но с точки зрения православно-церковной, тем не менее, блудного сожительства двух субъектов различного пола. Одни из раскольников видели в этом грех и, постоянно согрешая, постоянно каялись, полагая известное число поклонов, другие и каяться не считали нужным. До полного тождества с позднейшей Медосеевщиной времен Скачкова и Ковылина не доставало выговцам лишь того, чтобы постоянно делаемый ими блуд, вместо того, чтобы считаться грехом, был возведен в принцип, в теорию и регламентирован в виде известных положений: «не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься»; «хоть семерых детей роди, только замуж не ходи»; «не женатый – не женись, а женатый – разженись»; а до тождества с хлыстовщиной всех времен – того, чтобы оргия разврата была возведена в религиозный культ под именем любви Христовой. В выговском «монастыре» наказывался епитемиями разврат открытый; но разврат скрытый терпелся, оставался безнаказанным по их оригинальной теории: «тайно содеянное, тайно и судится», равняющейся изречению: «не пойманный вор – не вор». Можно, с известной точки зрения, извинять распутство выговцев разными облегчающими их вину обстоятельствами, можно даже оправдывать их, доказывая, что в самом лучшем случае здоровому, сытому и праздному люду, лишенному образования и соединенной с ним духовности стремлений, ничего не оставалось больше делать, при отсутствии у них брачного института, как грешить и каяться, каяться и грешить; но отвергать самый, факт всеобщего распутства насельников выговских лесов и пустынь мы считаем, вопреки г. Нильскому, решительно невозможным, в виду многочисленных и неопровержимых данных, несомненно, о нем свидетельствующих. К этим данным мы теперь и переходим.

II.

Источники, из которых извлекаются сведения по настоящему предмету, двоякого рода: одни православного происхождения, другие – раскольничьи. Ряд первых открывается донесениями олонецких властей о выговцах – из этих донесений особенно важны: нудожское дело (Акт. ист. т. V, № 223) и судное дело о разорении Палеостровского монастыря (А. ист. V, № 151, также Олон. губерн. ведом. 1849 г. №№ 1–14); затем следуют сочинения православных историков и обличителей раскола, – митрополита тобольского Игнатия – послания (в Правосл. Собеседн.), «Розыск» св. Дмитрия Ростовского, «дополнение» Арсения Мациевича к Феофилактову «обличению неправды раскольнические», книга протоиерея Андрея Иоаннова; донесения в св. Синод миссионера Неофита и основанные на нем указы Св. Синода (от 7 июля 1725 г. и от 2 августа 1727 г. в Собран. постановл. по части раскола по ведомству Св. Синода изд. 1860 г. кн. 1-я стр. 141 и 196); наконец – донесения о выговцах лиц, живших некогда в их монастыре и затем обратившихся в православие – Халтурина, Круглого, Григория Яковлева. К раскольничьим источникам сведений по настоящему вопросу принадлежат: «История Выговской пустыни» Ивана Филипова, некоторые сочинения Денисовых и других лиц их школы.

Свидетельства всех этих источников о крайне развратной жизни выговцев так решительны, и вместе с тем всегда считались настолько компетентными и авторитетными, что, не говоря уже о преосвященном авторе «истории русского раскола», и сам Щапов, известный идеализатор раскола, так много сделавший для научно-исторического изучения его, но вместе с тем, вследствие непомерно-уважительного отношения к нему, пустивший в оборот и несколько суждений о нем крайне-парадоксальных, – сам Щапов не нашелся сказать что-либо в опровержение этих свидетельств, и только сделал попытку оправдать разврат выговцев общим состоянием нравственности в нашем простонародье в эпоху появления раскола (Рус. раск. стар. стр. 177–184).

И. Ф. Нильский, руководясь прекрасными, бесспорно, побуждениями научного беспристрастия, в своем описании жизни выговцев (Сем. жизнь, стр. 25–31 и след.), первый решительно отвергает вышеупомянутый взгляд на жизнь выговцев, столь твердо установившийся в нашей противораскольнической литературе, дает совершенно иную постановку вопросу о жизни выговцев, нежели какую этот вопрос имел в предшествовавших его труду сочинениях о выговской пустыни, и делает совершенно иное освещение общеизвестным фактам их жизни. Останавливаясь на вышеупомянутом изъяснении Щаповым разврата выговцев и совершенно справедливо признавая это объяснение решительно ошибочным, он затем отрицает самое существование распутства между обитателями выговких лесов, пишет настоящую апологию их. Он старается доказать, что как на первой поре появления беспоповщины в выговских лесах, т. е. в последние годы XVII столетия и первые XVIII-го, когда вследствие гонений на раскол раскольники скрывались в лесах и пустынях, они «проводили жизнь строго девственную» («Ц. В.», № 39, стр. 5) так и после того, как гонения прекратились и Денисовы основали свой монастырь, они «не на словах только, но и на самом деле хранили по возможности целомудрие» (Сем. жизнь, стр. 25 и 31); целомудрие это соблюдалось не только в монастырях, где даже во время молитвенных собраний женщины были отделяемы от мужчин сначала завесой, а потом стеной, – что, по мнению г. Нильского должно было самым решительным образом гарантировать целомудрие выговских монахов и монахинь, – но также и в скитах, где прежние муж и жена жили как брат с сестрой, по мнению г. Нильского, отнюдь не нарушая целомудрия (стр. 180). Первое обнаружение разврата между выговцами г. Нильский замечает не раньше, как в последние годы управления монастырем Семена Денисова, когда этот киновиарх написал «слово о нравственности, направленное на все роды ненравственности его киновии» и к началу настоятельства Ивана Филипова, когда этот последний отказывался рассказать (Сем. жизнь стр. 182) о разврате его киновии – «срама ради».

Чем же подтверждает нам исследователь свой оригинальный взгляд на жизнь выговцев? Все свидетельства о жизни выговцев, содержащиеся в исчисленных выше православных источниках, как противные его взгляду, он или игнорирует, или признает недостоверными. Единственным источником сведений относительно степени нравственности выговцев служит для него «История выговской пустыни», которой он пользуется лишь настолько, насколько ее свидетельства отвечают его взгляду, избегая тех показаний Ивана Филипова, которые выставляют жизнь выговцев в неблагоприятном свете.

Рассмотрим как те свидетельства, которые наш ученый игнорирует, так и те, которые он признает недостоверными. И, во-первых, посмотрим насколько строго-девственна была жизнь выговцев до основания монастыря Денисовыми, в период правительственных гонений на выговцев. Чтобы не ходить далеко, мы постараемся брать относящиеся к делу факты из разных мест книги самого г. Нильского; это одна из ее особенностей, что в других местах ее он сам, неумышленно конечно, опровергает то, что говорит о жизни выговцев на стр. 25–31.

1) Вот инок Корнилий (см. житие его – гл. 7-я) рассказывает, как однажды ему случилось заночевать в одной кельи вместе с одной «пустынницей», как эта последняя понуждала его на дело блудное и как он избежал греха лишь успевши убедить пустынницу, что «плотския крепости не имать». Г. Нильский приводит этот рассказ в своей книге, но, само собой разумеется, не в том месте, где ему следовало быть и где он был бы прекрасным опровержением раскрываемой им (стр. 25–31) мысли, – приводит как пример выдумок в каких упражнялись выговские аскеты (стр. 76). Доказательств неверности этого рассказа он не приводит никаких. Мы со своей стороны решительно не имеем причин не верить этому рассказу. Спрашивается: если целомудрие столь знаменитого и авторитетного аскета подвергалось искушению, то что же должны мы предположить о простых смертных, блуждавших или оседло живших в одних местах с женщинами в выговских лесах? Заметим, что с таким же недоверием относится г. Нильский и к другим подобным рассказам раскольничьих писателей. Оригинальный критический прием: там где раскольничий историограф заведомо лжет, воспевая, по заданному Денисовыми тону, хвалебные дифирамбы небывалым добродетелям выговских обитателей, прямо опровергаемые историческими документами (сличи, например, рассказ Ивана Филипова о самосожжении Германа в Палеостровском монастыре – Ист. Выг. пуст. стр. 55–57 – с судным делом о разорении Палеостровского монастыря – «Од. Губ. Вед.» 1842, № 1–14), наш автор верит ему безусловно; а где случайно и неумышленно, в интимном рассказе, раскольничий писатель проговаривается относительно безобразий раскольничьего быта – он, по мнению г. Нильского, недостоверен! Не гораздо ли естественнее предположить, что раскольник лжет, когда хвалит самого себя, нежели когда он рассказывает о самом себе нехорошие вещи? 2) Что касается того, насколько страх существовавших в этот период времени гонений на раскольников имел влияние на обуздание плотских вожделений выговских аскетов, то на этот предмет мы имеем свидетельство истории выговской пустыни, приведенное и у г. Нильского (опять не в том месте, где ему быть следовало) о том, как однажды гонимые «седяще в запоре и к смерти готовящеся (огненной) были не без искушения и греха», в грехопадении были повинны. «Ах наше бедное житье, восклицает выговский историограф: седяще в запоре, к смерти готовящеся, а страсти плотские и дьявол ратуют... все люди стали молодые, а жили в одном месте» и пр. (см. Сем. жизнь 58–59). 3) К этому же времени относится весьма любопытный рассказ палеостровского игумена Кирилла о своего рода умыкании жен, каким занимались выговские «аскеты» и притом не простые скитальцы, а люди близкие к будущим киновиархам Выгореции, каков был Емельян Повенецкий: выходя из лесов «великим скопом», с оружием в руках они насилием уводили жен в свои «воровские станы» (см. Братья Денисовы, стр. 79). 4) Митрополит тобольский Игнатий рассказывает о знаменитом диаконе Игнатии, как этот «страстотерпец», по выражению Денисова, собрал вокруг себя множество мужей, жен и девиц и по наружности сохраняя вид строгого подвижника, тайно заповедовал им без всякого зазрения жить блудно, говоря, что это не грех, а любовь (Игн. тобол. посл. Ш-е, гл. 29 и 30, сн. Макария Ист. раск. стр. 252). Об этом рассказе также не упоминается в книге г. Нильского.

Относительно жизни выговцев со времени основания монастыря приведем 1) свидетельства указа Св. Синода, основанного, по словам самого г. Нильского, на мнении Феофилакта Лопатинского (указ от 7 июля 1725 года) о том, что выговцы живут «прелюбодейно без венчания»; 2) подобное же свидетельство указа Св. Синода от 2 августа 1727 года, основанного на донесении Неофита, которого г. Нильский называет «свидетелем недостоверным» (Сем. жизнь, стр. 179, примечание). 3) Слова митрополита Арсения Мациевича о том, что выговцы «грех содомский и грех свальный и детоубийство, в языцех на силу именуемый, за грех не вменяли», что они «повелевали жить в свальном грехе». Г. Нильский считает это показание Арсения положительно недостоверным, не давая, впрочем, себе труда подтвердить такой свой взгляд какими-либо соображениями. Между тем как из приведенных уже свидетельств, так еще более из следующих за этим, справедливость этих замечаний Арсения открывается со всей несомненностью. 4) Недостоверным признает г. Нильский и рассказ обратившегося из раскола Григория Яковлева о том, что Андрей Денисов жил довольно весело и умер вследствие отравления его одной из его любовниц. Г. Нильский утверждает, что Андрей Денисов жил «жестоким житием» (Сем. жизнь стр. 29). Прежде всего, замечу, что эта последняя фраза, которой г. Нильский характеризует жизнь Андрея Денисова, в истории выговской пустыни часто встречается при рассказе о том или другом выговском подвижнике, но, сколько мне известно, никогда – при рассказе о самом Денисове. Основанием взгляда г. Нильского на жизнь Денисова служит отзыв о нем Любопытного, который называет Андрея «мужем примерной добродетели», тогда как Ковылина тот же Любопытный называет «любителем пышности и другой ненравственности по предмету удовлетворения тела». Г. Нильский забывает, что Любопытный сам был поморец и, следовательно, имел все побуждения относиться к Ковылину иначе, чем к Денисову, что Ковылин распутствовал открыто и для всех заведомо, возвел блуд в теорию, тогда как Денисов проповедовал целомудрие и свое распутство тщательно маскировал, удаляясь «ради вящего безмолвия и тишины» в Лексинский женский монастырь, куда он один из всех мужчин, по уставу, имел право доступа и где для него устроена была особая келья. Из биографии Денисова мы знаем, что эти отлучки «строгого» настоятеля «к другопредельным» возбуждали не только подозрения, но и ропот братий монастыря Богоявленского. Не даром Семен Денисов, сделавшись настоятелем, стал посещать Лексинский монастырь не иначе, как в сопровождении монастырских «стариков». Что касается смерти Андрея, то одно или три «нощеденства» мучился он «болью главною», симптомы его болезни во всяком случае, и в описании Филипова не менее, чем в описании Яковлева, носят, по нашему мнению, все признаки отравления. Во всяком случае, мы не видим оснований, почему рассказ Филипова, прямо заинтересованного в сокрытии этого скандала, должно считать более достоверным, чем рассказ Яковлева. 5) Что касается показаний Круглого о распутной жизни выговских «скитян», то г. Нильский вывел из них заключение даже о целомудрии их! «В указанных скитах, говорит он, новорожденных младенцев, по словам Круглого, не было; следовательно (?) означенные раскольники жили с своими женами хотя и единокелейно, однако же целомудренно» (Сем. жизнь, стр. 180). Не говоря уже о том, что отсутствие детей у сожительствующих мужчины и женщины отнюдь не может служить доказательством их целомудрия, сам же г. Нильский через две страницы после этого своего замечания передает со слов выговского историографа, как один раскольник по неудовольствию на тех скитян, о которых давал свои показания Круглый, «живших бесчинно с невенчанными девками», описал, «сколько в коем скиту робят родилось у девок, и кто прижил»; а другой раз сами девки били челом в правительственную комиссию, производившую в то время розыски на Выге, на тех, которые им, робят прижили и не кормят их детей» (см. Ист. Выг. пуст. стр. 436, 456 и 462). 6) После этого нас уже не изумляет рассуждение г. Нильского, по поводу замечаний св. Димитрия Ростовского о Стефановщине. Св. Димитрий рассказывает, что эти сектанты живут не в законном супружестве, а в беззаконии блудном, причем «сами отцы и матери велят детям своим без венчания с кем хотят жить». Г. Нильский находит эти слова «не настолько определительными, чтобы нельзя было сомневаться в них» (?), «нечуждыми преувеличения и прикрас, и во всем известии иеромонаха Макария, передаваемом в настоящем месте «Розыска» – нерешительность и даже противоречие! «В том толке, говорит Макарий, брак блудом нарицают, сами же зовутся девственники и живут купно с женским полом, и блудствуют, ниже ставят себе в грех блуда, но в любовь. Обаче таятся, якобы девственно живут. Но самое тех с женами в единых кельях пребывание обличает их. Как бо может сено со огнем вместити»? Г. Нильский думает, что сравнение здесь употреблено неудачно, что сену действительно нельзя не загореться от огня; но в сфере нравственной – единокелейное пребывание мужчины с женщиной отнюдь не всегда производит «пожар». Не так рассуждал более близко знакомый с этим единокелейным пребыванием Андрей Денисов. В надгробном слове Петру Прокопьеву, рассказывая о своих настоятельских трудах, он главную их тягость поставлял именно в том, что ему предстояло «сено со огнем разделити» (Бр. Денисовы стр. 72). 7) Наконец г. Нильский сам приводит (но опять в другом месте своей книги, а не там, где он изображает жизнь выговцев, доказывая, что они по возможности сохраняли целомудрие) слова Андрея Иоаннова о распутстве скитян и в своем ответе на мою заметку укоряет меня за то, что я не обратил на эти слова внимания. «Что касается жизни Выговцев после того, как Петр I даровал им свободу по старопечатным книгам службу отправлять, то вот что говорится у меня на стр. 102–103. По свидетельству Иоаннова сначала многие послушники отходили молиться в лес, где и поделали уединенные кельи; но со временем уединение им наскучило, и они без келейниц жить не могли. Послушницы приносили подвижникам на первый раз одно только нужное, а потом начали приносить и от чрева своего пустынные плоды». Читатель видит, что во 1-х в свидетельстве Иоаннова речь идет о первых временах раскола в Поморье, следовательно, не о том времени, когда Петр даровал Даниловскому монастырю право отправлять Богослужение по старопечатным книгам; во 2-х речь здесь идет о скитах, а не о монастыре, о котором говорится у г. Нильского на стр. 25–81. Неужели г. Нильский не знает, что монастырь Выговский, о котором он говорит на стр. 25–31, и скиты, о которых говорится у Иоаннова, – две вещи различные? И, во всяком случае, это свидетельство подобно другим вышеприведенным говорит в пользу моей, а не его мысли.

Всего сказанного мной, полагаю, достаточно для того, чтобы читатель сам мог решить, кто из нас прав во взгляде на жизнь выговцев: я или мой уважаемый противник. Знать все приведенные выше свидетельства (а я не смею думать, чтобы такой знаток раскола, как г. Нильский, не знал их) и игнорировать их, или же без всяких доказательств отвергать их достоверность – что это такое?

Желая оправдать свой промах, в своем письме г. Нильский утверждает, что в рассматриваемом месте своей книги он не сказал о жизни выговцев ничего нового. Действительно, если хотите – «история выговской пустыни» была издана г. Кожанчиковым за несколько лет до сочинения нашего расколоведа, и всякий грамотный мог читать в ней те факты, из которых лишь некоторые приводит в своей книге г. Нильский. А Щапов и преосв. Макарий читали ту же историю в рукописи и воспользовались творением Ивана Филипова для научно-исторических и полемических целей в гораздо большей мере, чем наш расколовед. Но никому никогда не приходило на мысль сделать из этого изучения истории выговской пустыни то употребление, какое делает из него г. Нильский. Никому никогда не приходило в голову вполне верить россказням выговского настоятеля о непомерном благонравии выговцев: всякий понимал, что, если бы даже Филипов писал свою историю не в эпоху правительственных расследований о жизни выговцев, ему ни в каком случае не подобало говорить что-либо нехорошее про свой монастырь, разве то, чего никак нельзя было утаить. Преосв. Макарий, таким образом, из всех рассказов Филипова находит достоверным лишь свидетельство его о том, что в выговской пустыни грехи и беззакония умножились до того, что и говорить о них невозможно, срама ради» (Ист. раск. стр. 264). Правда у него описывается также и устройство Даниловского монастыря, говорится о пресловутых завесе и стене, отделявших мужчин от женщин во время молитвенных собраний; но ни ему, никому другому не приходило в голову видеть в этой завесе или стене, равно как в разных благочестивых сентенциях и правилах, какие изрекал Даниил Викулич со своими помощниками, несомненную гарантию действительной строго-девственной жизни выговцев, как это делает г. Нильский (стр. 25–31). Преосв. Макарий прямо замечает, что эти меры «как естественно было ожидать, не могли воспрепятствовать усилению распутства несмотря на увещания настоятелей» (Ист. раск. стр. 257). За всем тем г. Нильский утверждает, что у него о жизни выговцев говорится тоже самое, что и у преосв. Макария и у меня в монографии о Денисовых. Он приводит из истории раскола преосв. Макария фразу, которой в этом сочинении заканчивается глава о выговцах, и одну же фразу из своего сочинения (отнюдь не из того места, где находится тенденциозное описание жизни выговцев – не со стр. 25–31, а со стр. 182); но даже в том виде, в каком эти фразы приведены г. Нильским в его сочинении, они говорят против него. У преосв. Макария говорится: «каковы были жизнь и дела выговцев (вообще), для показания этого достаточно привести свидетельство одного из настоятелей их, писавшего в 1744 году: у нас умножишася грехи и беззакония, их же и писати невозможно, срама ради» (стр. 264). У г. Нильского читаем (стр. 182): «в то время, как Алексеев начал проповедовать свое учение о необходимости брачной жизни, и между поморцами стали появляться соблазнительные беспорядки, как засвидетельствовали о том Семен Денисов и Иван Филипов», – то есть: преосв. Макарий приведенной им выдержкой характеризует всю жизнь выговцев вообще, за все время существования выговской пустыни от самого ее начала; тогда как г. Нильский находит, что соблазнительные беспорядки (не разврат) стали лишь появляться у выговцев не раньше, как в то время, как Алексеев стал проповедовать необходимость брачной жизни! Читатель видит, что г. Нильский и на стр. 182 верен своим взглядам, изложенным на стр. 25–31, и что искомого им тождества его суждений со взглядами преосв. Макария отнюдь не имеется! – Напрасно также г. Нильский ссылается на то, что, по словам самого пр. Макария, настоятели учили жить девственно и что только со временем они стали снисходительнее в этом отношении. Чему учили настоятели, это другой вопрос: у нас здесь речь о том, какова была действительная жизнь выговцев.

III.

Г. Нильскому представляется «решительно необъяснимою попытка моя доказать мысль, что инок Корнилий не проповедовал обязательного безбрачия. Спешу разрешить недоумение почтенного расколоведа. В виду всех вышеизложенных фактов и соображений, естественно возникает вопрос: существовало ли в беспоповщинском расколе учение об обязательном безбрачии, как догмат или, говоря словами г. Нильского, как общий закон? Г. Нильский утверждает, что этот «общий закон» проповедовал будто-бы инок Корнилий. Я думаю, что учение о безбрачии явилось в беспоповщине не раньше Денисовых, которые, прибавлю, проповедовали это учение как свое личное pium desiderium, которое было многими оспариваемо из среды самих выговцев, например М. И. Вышатиным (см. Сем. жизнь, стр. 118), который прямо говорил выговским настоятелям: «я де вам не товарищ буду на суде Божием, в том, яко браки затвористе». Мало того: сам Андрей Денисов высказывался по этому предмету то так, то иначе. В доказательство этого укажу на свидетельство автора книги о тайне брака, приведенное мной в исследовании о Денисовых (стр. 91–92). Аскетическая проповедь Денисовых относилась собственно к людям, находившимся в районе их непосредственной настоятельской власти и значения обязательного для всех раскольников общего закона не имела. Не говоря уже о жителях той местности, из которой приезжал на Выг Алексеев, которые, как видно из упомянутого рассказа автора книги «о тайне брака», позволяли себе крайне рационалистически относиться к учению поморских «отцов», вследствие чего сам Денисов местному духовнику Нифонту должен был дать приказ иной, чем какой им был издан для выговцев (разрешение сожительства мужчины с женщиной без церковного венчания и каких бы то ни было молитвословий), жители суземка, а также и скитов не знали учения о безбрачии (Кстати замечу, что г. Нильский смешивает – Сем. жизнь, стр. 28 – суземских жителей с скитянами: скиты – это раскольнические поселения в выговских лесах, образовавшиеся вне правительственного надзора, и вследствие этого привлекавшие на себя постоянно розыски и преследования; суземок – это деревни, соседние к выговским лесам, входившие в состав волостей и подлежавшие обычному непосредственному надзору правительства). Снисходительный и изворотливый выговский киновиарх, снисходя к немощи этого «жестоковыйного и развращенного» народа, сам ездил сюда заключать браки, как это видно из указа св. синода от 2 августа 1727 (Собран, постан. по части раскола по вед. о. Син. кн. 1, стр. 196). Г. Нильский (Сем. жизнь стр. 179) находит недостоверным это свидетельство синодального указа, находя в нем противоречие словам указа от 7 июля 1725 г., в котором говорится, что выговцы «живут прелюбодейно без венчания». Мы противоречия этого между двумя указами не найдем, если обратим внимание на то, что в первом из них говорится о венчании в смысле раскольническом – «свадьбы венчают» – т. е. по-раскольнически венчают, а во втором говорится о венчании в смысле православном: «живут прелюбодейно без венчания» т. е. православного. Мы надеемся, что г. Нильский согласится с таким нашим толкованием, коль скоро припомнит то, что рассказывает относительно рассуждений Денисова о браке Алексеев со слов духовника Нифонта (см. Сем. жизнь стр. 118–119). Мы даже думаем, что слова протопопа Аввакума: «аще кто не имать иереев, да живут просто» (см. житие его, изд. Кожанч. стр. 14) имеют смысл, прямо противоположный тому, какой присваивает им г. Нильский (стр. 36): т. е. содержать в себе не запрещение, а разрешение сожительства мужчины с женщиной помимо венчания и каких бы то ни было видов молитвенного благословения.

Если я не допускаю, что во время Денисовых безбрачие было для беспоповцев общеобязательным законом, то, конечно, тем менее могу допустить, чтобы этот «общий закон» проповедовал инок Корнилий. Несомненным доказательством моего мнения служит свидетельство жития Корнилия (Пахомовской редакции), по которому Корнилий предсказывал, что по времени, по миновании временных тяжелых обстоятельств, в выговских лесах раскольники будут жить «с мамушками и с детушками, с коровушками и с люлечками». Был ли Корнилий пророком или нет (г. Нильский полагает, что я считаю Корнилия за пророка!) – дело в том, что предсказание его исполнилось: известно, что скитяне, никак не хотели подчиниться монастырю, и зависели от него лишь в «богомолении», именно потому, что жили вполне «житейским житием», т. е. той жизнью, какой отчасти жили все выговцы без исключения, до основания монастыря, т. е. правильными семейными группами, с мамушками и детушками, коровушками и люлечками. Основателем и главою этого особо-скитского жития был не кто иной, как именно инок Корнилий (подробнее об этом см. Бр. Денисовы, стр. 63–64). Из приведенных выше свидетельств протоиерея Иоаннова и истории выговской пустыни мы видим, что некоторый род семейственной жизни, с православной точки зрения конечно неправильной, существовал в скитах невозбранно со стороны выговских настоятелей, существовал по идее Корнилия и был заведуем им при его жизни.

Г. Нильский спрашивает, «каким образом иноку Корнилию можно приписывать начало семейственной жизни на Выге, когда, по словам его жизнеописателя, он поучал приходивших к нему девственное и целомудренное, безженное житие проходити». На наш взгляд дело объясняется очень просто. Эти, записанные жизнеописателем, поучения Корнилия доказывают лишь то, что, будучи сам строгим аскетом, он рекомендовал всем обитателям выговских лесов свой образ жизни как относительно – лучший, совершеннейший, особенно в виду тех обстоятельств, в каких находилась на первых порах обитатели выговских лесов. И только. До проповеди общеобязательного безбрачия, в виде общего закона для всех раскольников, от этих аскетических поучений еще слишком далеко. Повторяю: это не догматическое учение Корнилия, а частный совет, обращаемый, по временам, к частным лицам, в виду временных обстоятельств. Обещание Корнилия, или, если угодно, проречение, о том, что со временем, т. е. по миновании неблагоприятных условий, выговцы заживут, если им того захочется, с мамушками и детушками, не оставляет в этом ни малейшего сомнения, ясно показывая, что Корнилий был старец настолько мудрый, что рекомендуя свой личный образ жизни, как совершеннейший для могущих его понести и более удобный по обстоятельствам времени, чужд был исключительности и ригоризма, не чужд был чувства семейственности и понимания того значения, какое имеет семейная жизнь для русского простолюдина. Того смысла, какой находит в этом проречении Корнилия г. Нильский, оно отнюдь не имеет уже потому, что насколько дело касалось не скитов, ему подведомственных, устроившихся по его идее, а выговского общежительства, Корнилий прямо советовал Денисовым с их сожителями чистоту телесную хранити, девственное и безженное житие проходити: на то – де у вас монастырь. А что это так, доказательством служит то обстоятельство, что сам Денисов, как мы видели, проповедовал безбрачие лишь для пустынножителей-монахов.

Г. Нильский предполагает, что я не читал его книгу далее 79 страницы, ни его рецензии на книгу Максимова, ни самой книги Максимова, и наконец, что я забыл даже то, что сам писал. Из настоящего моего ответа читатель сам усмотрит, что я читал и что не читал, и вообще много ли смыслю в истории раскола, которым, впрочем, давно уже перестал заниматься, имея в настоящее время совсем другую профессию. На замечание, будто я забываю то, что сам писал и противоречу сам себе, отвечу, что хотя я и не имею привычки поступаться своими убеждениями, но не счел бы постыдным изменить свои воззрения на тот или другой частный научный вопрос, если бы они оказались устарелыми и вообще, если бы видел к тому достаточные побуждения, чего в настоящем случае, впрочем, не оказывается. Правда, в одном месте своего сочинения я заметил, что «девственное житие было обязательно (т. е. по уставам выговского монастыря) для всякого поморца», но в то же время, приведя описание жизни в выговском монастыре из истории выговской пустыни, я прибавил следующее: «Понятно, что в этом отрывке, продиктованном энтузиазмом, любовью к своему кровному, родному, дело преувеличено, что здесь более личной благонамеренности автора, нежели действительной подвижнической святости. Уже одно то, что Андрею нужно было в 1719 г. доказывать своей братии, что их община – монастырь, свидетельствует, что были люди, которые в их общежительстве видели слишком мало монашеского, или – что братия монастыря так вели себя, что как будто забыли, что живут в монастыре. Так как поступление в монастырь проистекало не из свободного сознания потребности уединения для богомыслия, не из действительной склонности к аскетическим подвигам, а происходило или вследствие желания укрыться от преследований или из слепого энтузиазма, так как, далее, это были все люди, привыкшие к семейному образу жизни, к занятиям сельско-хозяйственным, и по степени своего духовного развития мало способные к созерцательности, к тому, что составляет сущность монашеской жизни, то, очевидно, совершенно естественно было ожидать, что они не будут иметь понятия о существе монашеской жизни, и не будут в состоянии выполнять монашеские уставы». Эта выписка может убедить г. Нильского, что решительно нет противоречия между тем, что я писал когда-то, и тем, что говорю теперь. – Что касается сочинения самого г. Нильского, то очень может быть, что я читал их не с тем вниманием какого желал бы г. Нильский. Не читал я и его рецензии на книгу Максимова, но, просмотрев ее теперь, нахожу, что ее и незачем было читать: для решения настоящего спорного вопроса она решительно ничего не дает.

Наконец г. Нильский спрашивает меня, зачем я советую ему сличать по началам исторической критики одни с другими разнохарактерные материалы, с массой которых приходится иметь постоянно дело нашему почтенному расколоведу. Отвечать на этот запрос после всего того, что сказано и рассказано мной выше, едва ли нужно. А если нужно, то скажу: для того, чтобы разграничить и отличить чистую научную истину от сенсационных примесей и тенденциозных наростов, от фальсификаций и лжи, которыми раскольничьи сочинения страдают едва ли не более, чем какой-либо иной род литературы.