VI. Арсений Мациевич, митрополит Ростовский и его «доношения»

(По поводу XXV-го тома «Истории России» г. Соловьева)

«Общественные идеалы не выдумываются и не навязываются; они слагаются сами собою, вырабатываясь постепенно исторической жизнью народа и передаются от одного поколения другому бесчисленными нитями живого предания».

Ю. Ф. Самарин

О личности Арсения Мациевича и его знаменитом деле у нас писано довольно. Почин разработки этого интересного эпизода в нашей церковной истории принадлежит И. А. Чистовичу, который, на основании документов государственного архива, первый изложил в общих чертах, как биографию Арсения, так и все делопроизводство, возникшее в Св. Синоде по поводу его «доношений». Почтенный ученый ограничился, впрочем, лишь документальным изложением дела, с точки зрения официальных актов, бывших у него под руками. Поэтому труд его вызвал дополнительное изложение фактов и критические замечания известных наших историков: гг. Соловьева, покойного М. П. Погодина, графа М. В. Толстого и других (замечания эти напечатаны в газете «День», где помещено и исследование г. Чистовича). Несколько позже в «Чтениях московского общества истории и древностей» напечатан и самый текст знаменитого первого «доношения» преосвященного Арсения Св. Синоду. Наконец, в прошедшем году, в «Православном Собеседнике» напечатаны «Чтения из русской церковной истории за время царствования Екатерины II» г. Знаменского, в которых почтенный профессор, приобретший в нашей духовной литературе вполне заслуженную известность своими капитальными трудами по истории русской церкви, посвящает несколько глав рассказу о секуляризации церковных и монастырских имуществ при Екатерине II и о «протесте» – как называет он «доношения» Арсения – против этой меры со стороны Ростовского митрополита. Автор Чтений сгруппировал массу фактических подробностей, разбросанных в документальных данных, обнародованных дотоле, и осветил свой оживленный рассказ комментариями со своей точки зрения.

Но во всех этих статьях сторона биографическая и анекдотическая играет более важную роль, чем самое дело Арсения, и документальное изложение в них имеет места лишь настолько, насколько оно, по понятиям авторов, необходимо для характеристики Арсения, которому исключительно одному приписывается, в качестве не то эксцентрика, не то фанатика и человека беспокойного, все дело. Мы поэтому с нетерпением ожидали появления в свет ХХV-го тома «Истории России с древнейших времен» г. Соловьева, в котором почтенному московскому ученому, при изложении первых годов царствования Екатерины II, предстояло подвести итог всему, что писано дотоле о деле Арсения и произнесть свой, если не окончательный, то во всяком случае компетентный приговор историка, изрекающего свои вердикты sine ira et studio, отрешившись от всякой тенденции и предвзятой мысли. С появлением в прошедшем году означенного тома, наши ожидания оправдались, но не вполне: мы боимся, что читатель не будет удовлетворен ни тем освещением, какое дает г. Соловьев излагаемым им фактам, ни тем окончательным заключением по этому делу, к какому он приходит по изложении всех его подробностей. Мы хотим предложить здесь, со своей стороны, несколько дополнительных замечаний и сведений, руководясь, главным образом, подлинным архивным делом об Арсении Мациевиче, которое, как нам кажется, г. Соловьев не исчерпал со всей той полнотой и с тем вниманием, каких оно заслуживало в интересе изучения замечательной личности Арсения и его еще более замечательного дела.

О личности Арсения почтенный историк не нашелся сказать что-либо хорошее. Отзываясь скудостью биографических сведений о знаменитом Ростовском митрополите, он приводит в своем рассказе о нем лишь такие штрихи и детали, которые рисуют Арсения в некрасивом свете. «Арсений, – так начинает г. Соловьев свой трактат о его деле, – не был похож ни на одного из двух главных представителей ученой дружины малороссийских монахов, которые начали вызываться в Великую Россию при Петре I-м, не имел ни высоких духовных стремлений св. Димитрия Ростовского, ни ловкости, уклончивости, умения жить – Феофана Прокоповича. Он отличался отсутствием сдержанности, болезненной раздражительностью, которая вела его к очень неприятным столкновениям» (стр. 245 и след.). Арсения, далее, компрометирует, в глазах историка, то обстоятельство, что до самого воцарения Елисаветы Петровны, «он был в постоянной опале, его удаляли из столицы, от высших степеней иерархии, посылали в камчатскую экспедицию».

Нам кажется не историчной такая постановка суждения об исторической личности. По прочтении этих строк, у простодушного читателя-профана естественно возникает вопрос: ужели в самом деле таков идеал исторического деятеля, каким рисует его в этих словах г. Соловьев? Ужели историческому деятелю, для того, чтобы историк признал его историческое значение и заслуги и удостоил его более или менее благосклонного отзыва, нужно непременно подражать кому-либо из своих предшественников, тем более – «отличаться уклончивостью, ловкостью, умением жить», разумея под этим последним термином те способы приобретения общественного положения, которые обыкновенно практикуются в эпоху упадка народов и их нравственного разложения? Как же, после этого, думать о тех героях истории, которым обязана своим поступательным движением человеческая мысль, кем созидалось грандиозное здание общечеловеческой и христианской цивилизации, – которые не склоняли своей гордой головы ни пред какими кумирами и, конечно, не почему иному, как по этой причине, нередко сходили в могилу непризнанные в своих заслугах для государства и человеческого общества? Как будет судить г. Соловьев о тех благороднейших представителях человечества, которых, по выражению апостола, не был достоин весь мир, и которые, однако ж, скитались в пустынях и вертепах и в пропастях земных – скорбяще, озлоблени, в милотях и козиих кожах? «Отсутствие сдержанности, болезненная раздражительность! Уклончивость, ловкость, умение жить»! Выходит, по г. Соловьеву, что

«Притворствовать пред оглашенным светом

Нам иногда духовный долг велит»,

как поучает у Пушкина один почтенный pater. Это ли мораль истории, которая, по выражению незабвенного Н. М. Карамзина, «должна быть священной книгой народов, скрижалью откровений и правил, заветом предков потомкам, дополнением и изъяснением настоящего, примером для будущего?» Наконец, вот мораль, которую преподает пастырю и служителю церкви слово Божие: «ты же злопостражди, яко добр воин Иисус Христов», пишет апостол Павел Тимофею. Что, если в душе Арсения действительно таились «семена небесной благодати», не той иезуитской благодати, о которой говорит вышеупомянутый pater, а благодати действительной, той, которая, по учению священного писания, преподается пастырям Христова стада в таинстве священства, и Арсений в своей деятельности не был ничем иным, как только добросовестным исполнителем долга своего звания? Вот вопрос, которым, по нашему мнению, можно и должно было задаться историку, коль скоро он решился произнесть свое суждение об Арсении и его деле, и проштудировать с этой точки зрения биографию Арсения было бы, по нашему мнению, в высшей степени поучительно.

«Известия о жизни его (Арсения)», – говорит далее г. Соловьев, – отличаются краткостью и темнотой». Это правда, хотя не до такой степени, как кажется почтенному историку. В синодальном архиве сохранилось, между прочим, автобиографическое показание Арсения, данное им в 1739 году, очевидно неизвестное г. Соловьеву, хотя оно уже напечатано г. Григоровичем в «Ярославских (и перепечатано в Киевских) епархиальных ведомостях».

Но если биографические сведения об Арсении, дошедшие до нас, и не настолько подробны, насколько это было бы желательно, за то не много можно найти в нашей истории личностей, нравственная физиономия которых и характер их стремлений были бы до такой степени ясны и определенны, а вместе с тем, с точки зрения беспристрастной объективной истории, столь почтенны, как нравственная физиономия и характер стремлений Арсения Мациевича. В самом деле, в ту злополучную и позорную для русского государства эпоху его истории, когда господствующее в государстве вероисповедание русского народа было преследуемо и гонимо, Арсений является энергическим и замечательно компетентным борцом за дело православия, об руку с приснопамятным исповедником православия Феофилактом Лопатинским. Литературная деятельность его открывается блестящей апологией «Камня Веры» против пасквиля лютеранского на этот труд Стефана Яворского¹⁶⁰. Далее следует весьма тяжеловесный, по справедливости столь высоко ценимый в нашей противораскольнической литературе, полемический труд его: «Дополненное обличение ответов выгорецких пустосвятов, данных иеромонаху Неофиту»¹⁶¹. Затем заслуживает внимания ряд докладов, подробно и с замечательной ученостью мотивированных: о лучшем устройстве синодального управления церкви (доклад этот составлен и подан императрице Елисавете Арсением вместе с Амвросием Юшкевичем), о форме присяги для духовенства и архиереев, доклады Св. Синоду по поводу проекта отобрания монастырских и церковных имений в казну; – для того времени это целая духовно-юридическая литература. Затем, в патриотическое царствование императрицы Елисаветы, Арсений занимает одно из видных мест в той блестящей плеяде проповедников-публицистов, к числу которых принадлежат Амвросий Юшкевич, Кирилл Флоринский, архимандрит Владимир Каллиграф и сам Дмитрий Сеченов. Наконец, по удалении в Ростов, он занимается неустанно проповедованием слова Божия своей пастве, организацией духовного образования в епархии, полемикой с расколом. Двенадцать толстых рукописных томов¹⁶² его проповедей и заметок разного содержания представляют весьма красноречивое свидетельство о весьма почтенных его трудах и на этом поприще. Это ли «недостаток высоких духовных стремлений св. Димитрия», в котором обвиняет Арсения г. Соловьев?

В лице Арсения, во всяком случае, пред нами является величавый образ представителя мировоззрения, органически-развившегося из общенародных убеждений и верований – мировоззрения, которое, чтобы о нем ни говорили в настоящее время, по нашему мнению, неизмеримо выше, чем то, которым временно увлекалась умная Екатерина в тот период своего царствования, к которому относятся последние годы деятельности Арсения. Пред нами – вождь и глава почтенной и во многих отношениях весьма симпатичной старорусской патриотической партии, человек самоотверженно и бескорыстно предавшийся обязанностям своего священного служения, замечательно умный и ученый, свершающий подвиг, пред тяжестью которого малодушно отступила целая его корпорация, человек, ни разу не изменивший своему ясно сознанному идеалу, ни разу не поступившийся своими убеждениями ни пред какими соблазнами и страхами. Существует предание, что в ревельской тюрьме Арсений начертил углем на стене: «благо мне, яко смирил мя еси». Но сам г. Соловьев не признает этого предания достоверным: по его мнению, последними словами Арсения пред смертью было: «я и теперь утверждаю, что имуществ от церквей отнимать не следовало» (стр. 256).

«Но пусть, скажут, личность Арсения сама в себе почтенна и даже симпатична; не право было то дело, которому послужить счел себя призванным Арсений». Так, по-видимому, думает и г. Соловьев: он прямо говорит, что при Екатерине «вопрос (о монастырских имуществах) не мог уже быть решен так, как был решен в XV-м столетии, и Арсений пал потому, что в XVIII столетии защищал мнение Иосифа Волоцкого». Мы не имеем намерения входить здесь в подробное рассуждение по этому предмету; но не можем, однако ж, не заметить, что едва ли можно согласиться с почтенным историком, если судить о деле, не говорим уже с точки зрения искони действовавшего в православной церкви канонического права (см. кн. Деяний апост., гл. IV, Правила апост. 38 и 41, 7-го вселен. соб. прав. 13-е и др.), которое было одно и тоже, как во времена Иосифа Волоцкого, так и в царствование Екатерины II, но и с точки зрения права государственного, по которому, нам кажется, государство не могло отчуждать в свою пользу церковную собственность, не отменив некоторых, действовавших тогда, как и в настоящее время, органических законов, а также законов гражданских, по которым имущества, жертвуемые частными лицами в пользу известных общественных учреждений с определенным назначением, считаются неприкосновенными и воля жертвователя ненарушимой. Монастырские и церковные имущества образовались из добровольных даяний, главным образом, частных лиц, благочестивого православного люда, который, жертвуя свои трудовые копейки Богу и алтарю, конечно, не имел в виду, чтобы ими воспользовался кто-нибудь другой для каких-либо других целей. «Верное государственное право, – справедливо замечает покойный преосвященный Филарет Черниговский – не отнимает ни у кого прав собственности»¹⁶³. С этой точки зрения не прав ли был Арсений, когда говорил: «узник и последний богаделенный – лучший и счастливейший (чем духовенство), понеже что кто ему дает, свободен в том имеется?» Да это как нельзя лучше сознавала и сама императрица Екатерина. В указе, изданном в августе 1762 года, критикуя постановление своего предшественника об отобрании монастырских имений в казну, она ставит ему в вину именно то, что в его глазах «надобность состояла только в том, чтобы отобрать у духовных имения, а чтобы осмотрительные взять меры о порядочном, как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думано». «С большим уверением сказать можем, что мы вовсе удаленные мысли и сердце имеем от собственной нашей корысти в строении дела Божия. Не имеем мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем данную нам от Бога власть предписывать законы о лучшем их употреблении во славу Божию». Таким образом, по первоначальной мысли императрицы, церковные имения нуждались в лучшем управлении и в более целесообразном употреблении, а не в отчуждении их от церкви в распоряжение государства: они должны были оставаться собственностью церкви. К этому следует прибавить, что мысль об отчуждении монастырских имуществ в пользу государства возникла вне всякой связи с действительными органическими потребностями государства и со складом русской государственной жизни, явилась совершенно случайно, под влиянием увлечения модной в то время теорией запада, имевшего надобность сокрушать сильный там клерикализм, которого Россия никогда не знала. В данном случае мера эта тем менее имела оснований, что со времен Петра в России церковь служила уже государству более, чем в какой-либо другой стране, и личным трудом духовенства, приходского и монашествующего, выносившего на своих плечах, согласно узаконениям и распоряжениям Петра, все дело народного образования в то время, и материальными своими средствами, содержа при монастырях богадельни для инвалидов и больницы. Так из дела об Арсении мы, между прочим, узнаем, что со Спасского Ярославского монастыря, находившегося в его епархии, имевшего 14,000 душ крестьян, в экономическую канцелярию ежегодно взималось 3,000 р., а на содержание монастыря с монахами оставлено было только 900 р. Кроме того, монастырь содержал на свой счет 71 человека инвалидов, на которых расходовал 780 р. деньгами, до 240 четвертей хлеба. Наконец, отнятие от монастырей крестьян имело бы еще некоторый смысл, если бы Екатерина задумала уничтожить крепостное право повсеместно в России; но, быв уничтожено по отношению к духовенству, оно, как известно, в отношении дворянства не только осталось неприкосновенным, но и еще большую возымело силу со времени отобрания имуществ от монастырей.

Но, может быть, будучи прав в своих воззрениях, Арсений не был легален в способах проведения этих воззрений в сознание своих сослужителей, заседавших в Синоде, в своем образе действий? Посмотрим. В то время, когда Арсений писал свое покорнейшее доношение Св. Синоду, отобрание монастырских имений в казну не было еще совершившимся фактом, санкционированным державной волей императрицы в форме законодательного акта. Этот акт, в виде утвержденного императрицей доклада комиссии о церковных имуществах, состоялся лишь 24-го февраля 1764 года, а доношения Арсения писаны целым годом раньше этого события, именно 6-го и 15-го марта 1763 г. В это время вопрос находился еще в том нерешительном положении, когда со стороны лиц призванных и компетентных слышались голоса лишь совещательные относительно лучшего благоустройства церковных имуществ, о введении контроля над их употреблением духовенством, для чего учреждена была комиссия, которая, по смыслу данной ей императрицей инструкции, не имела другой цели, как только приведение в ясность положения церковных имуществ, и с этой целью выработала формы, по которым производилась их опись, и затем выдала церквам и монастырям шнуровые приходорасходные книги. В заключение инструкции, данной комиссии, императрица, как и в первом своем указе, утверждала, что правительство желает только одного, именно, чтобы имущество церковное обращено было на дело Божие, на утверждение благочестия: «Ибо мы собственно своей в том никакой пользы не ищем, и не нам, но имени Божию служить стараемся»¹⁶⁴. Все пункты инструкции комиссия не должна была считать за обязательный для себя закон, все решение дела предавалось на «полное благоизобретение» самой комиссии, «с тем, что она власть имеет или нашему мнению последовать, или что лучшее еще для блага народного придумает». Сама императрица охотно выслушивала разнообразные суждения по делу, между прочим, милостиво приняла совершенно однородные по предмету с доношениями Арсения Св. Синоду прошения нескольких епархиальных преосвященных, поданные ей чрез Синод, «о возвращении церкви ее достояния, неправильно от нее отнятого». Мы не имеем под руками этих прошений, но о них ясно упоминается в указе императрицы от 12-го августа 1762 г. Таким образом, нам кажется, подача Арсением в Св. Синод доношения, в котором старейший по летам и по сану иерарх русской церкви высказывался по делу, в высшей степени важному для церкви, никоим образом не может быть признана закононарушением и противлением державной воле, как это нашел Сеченов с остальными членами Синода. Арсений шел по проложенному пути, пути вполне легальному, освященному столь недавней практикой, когда представил Св. Синоду, своему непосредственному начальству, свое покорнейшее доношение, в котором, по долгу присяги и согласно точному смыслу подлежащих параграфов духовного регламента, доводил до его сведения об обстоятельствах, сопровождавших описывание монастырских и церковных имуществ офицерами и предлагал на его благоусмотрение свои соображения по всему этому делу. В подаче своего голоса по этому делу Арсений был побуждаем и успехом своих прежних опытов в этом роде. По словам самого г. Соловьева (стр. 255), он подавал еще императрице Елизавете подобное же доношение, и оно имело полный успех: тогда остановились приведением в исполнение меры, подобной той, какую предприняла теперь Екатерина. Точно также первый указ Екатерины по этому делу, от 12-го августа 1762 года, отменявший закон Петра ІІІ, написан, можно сказать, почти под диктовку Арсения, вследствие письма его к Бестужеву-Рюмину, содержание которого было передано этим последним Екатерине. Когда Екатерина вступила на престол, заменив собою существовавший дотоле голштинский режим, все обещало, что ее внутренняя политика будет национально-патриотическая, в духе Елизаветы. В этом смысле, как мы отчасти видели, императрица с особенной настойчивостью высказывалась в своих первых манифестах и указах. Как мог угадать Арсений, сидя в отдаленном Ростове, неискренность этих столь категорических заявлений императрицы, как ему было предугадать этот внезапный поворот в ее образе мыслей – если признаем заявления ее манифестов искренними – когда ни того, ни другого не мог предусмотреть муж совета, искусившийся в придворных нравах, давний приближенный государыни, Бестужев-Рюмин, не усомнившийся довести до ее сведения содержание доношений Арсения и потерпевший такой неожиданный афронт в заступничестве за него? Очевидно, не один Арсений думал, что мысль об отобрании монастырских имений в казну не есть мысль императрицы, а лишь нескольких лиц из ее приближенных.

Наконец, что всего важнее, в деле Арсения имеются положительные и сомненные документальные доказательства того, что, выступая со своими «доношениями», Арсений отнюдь не думал расходиться с видами и намерениями императрицы и противиться ее воле. Документы эти не даром обойдены молчанием как со стороны обвинительного акта против Арсения, редижированного тогдашним обер-секретарем Св. Синода Остолоповым, так и со стороны почтенного нашего историка г. Соловьева. Дело в том, что прежде, чем отправлять свои доношения своему начальству, во все время до своего ареста, Арсений не терял надежды и лично объясниться с императрицей по вопросу, который так существенно затрагивал интересы церкви. В то время, как Екатерина, по ее собственному выражению в письме к Олсуфьеву, «умирала-боялась», чтобы Ростовский митрополит «новой раки чудотворцу Димитрию без нее не поставил», Арсений с мучительным нетерпением ждал прибытия ее в Ростов по этому случаю и в этом ожидании делал все необходимые приготовления, надеясь своим образом действий и всем поведением в присутствии государыни уничтожить существовавшее в ней убеждение в его «бешенстве». Между московскими корреспондентами Арсения был некто Алексей Ярославцев, директор какого-то присутственного места, человек очень либерального образа мыслей: в письмах к Арсению он выражается, что указ 8-го января дает повод дворянам своевольничать, что «духовенству некоторые не уповают быть в покое», что дворянство нообузданное забыло, что – умереть, а помнит, что надлежит править и владеть вотчинами не духовенству, и дворянству». Вот что, между прочим, писал Арсений этому Ярославцеву. «Известно нам о раке чудотворца Димитрия: однако понеже по пути в Москву везется, то ей в Москве и быть, а после надеяться – и в Ростов прибудет». Здесь слышно, будто в поход готовиться велено, а куда – никто не знает, потому, думаю, не изволится (т. е. императрице) в Ростов в пост святой». «Что касается о прибытии в Ростов ее величества, то разве весной или летом надеяться, а теперь в пост и неизвестно и ненадежно». «Здесь уже с надеждой поговаривают, что ее величество в Москве чудотворцу Димитрию приготовленную раку изволила смотреть, и выговорила ехать ныне в Ростов. А слышал от берх-коллегии президента, господина Шлатера, под его смотрением и рака послана, потому он и знает». Здешний воевода Протасьев ездил в Москву, и, оттуда возвратившись в Ростов сего января 14-го числа, сказывал нам, что сделанная святителю рака серебряная в Москву привезена». «Здесь поговаривают, будто рака чудотворца Димитрия в Ростов с Москвы отправлена и для установления на место ее, где надлежит, посланы двое подмастерьев. Правду ли разглашают?» «Здесь народ поговаривает, что летом сюда ожидают прибытия (т. е. императрицы), а кому о том надлежит знать – те персоны не утверждают. Еще и триумфальных ворот для прибытия не зачинают делать. Впрочем, и масленица здесь тихо прошла, а народ гулящий от больших морозов спокойно масленицу провожали». Столь нетерпеливые ожидания преосвященного Арсения не сбылись. Зная «бешенство ростовского владыки», как выражалась императрица в упомянутом письме к Олсуфьеву, она посетила Ростов не прежде, как Арсений был уже осужден. Очевидно, между Арсением и императрицей существовали недоразумения, поселенные противниками Арсения; императрица была восстановлена против ростовского владыки и ему не было оставлено никаких способов выяснить свой образ мыслей и чувства по отношению к державной власти. Сам Арсений, в одном из своих писем к Ярославцеву, источник этих недоразумений указывает в недоброжелательстве к нему тогдашнего состава Св. Синода, который боялся, что, после личных объяснений с императрицей, Арсений будет допущен до присутствия в Св. Синоде. «По какой причине, – пишет Арсений, искали моей присяги¹⁶⁵, ныне отчасти открылося: надеялись, что я во время коронации в Москве буду и хотели до присутствия в Синоде не допустить. И так-то потому явилось ко мне довольное их доброхотство. Сколько времени злоба торжествует, и мне бы не прилично злобу простирать, а святым людям и мыслить не довлеет; разве кому места жаль, те старались не допустить. Да разумно, что и не поехал: Бог с ними». Только теперь, потеряв всякую надежду объясниться с императрицей лично, Арсений пишет свое доношение, в надежде, что «ежели ее величеству обстоятельно о церкви Божией и о нынешнем ее озлоблении его святейшество Святейший Синод изволит предложить, государыня всемилостивейшая не оставит церкви, как говорится в доношении, – а одновременно с доношением и две копии с него духовнику императрицы, протоирею Дубянскому, и Бестужеву-Рюмину, при письмах, в которых просил их, что когда о оной материи от Св. Синода ее императорскому величеству представлено будет, то б тогда и оную копию ее величеству представить же». Мы считаем излишним излагать здесь содержание доношения; заметим лишь, что, отстаивая право церквей и монастырей на неприкосновенность их имуществ, Арсений твердо стоит на почве канонического права, что нигде в нем не видно ни малейшего неуважения к державной воле и власти императрицы, и все доношение имеет характер не памфлета, а полемического ученого трактата, направленного против тех представлений, по которым последовали указы и «в чаянии том, как объяснил Арсений на допросе, что как те представления не отвержены, так и его представление отвержено не будет».

Момент был слишком важен, дело шло о нарушении одного из основных прав церкви, и, повторяем, мы не видим ничего законопреступного в том, что один из более видных представителей иерархии, может быть правильно, как думало большинство, а может быть неправильно отстраненный от непосредственного участия в высшем церковном управлении, пишет Св. Синоду доношение, в котором напоминает своим сослужителям, во имя священнейших интересов церкви и их непременнейших обязанностей, о долге их знания.

Наконец, может быть, будучи правильно по существу и легально по форме, доношение Арсения не было законно по изложению и слововыражению? Правда, речь Арсения несколько наркотически действует на слух современного читателя и ничего подобного, по изложению и языку, не может явиться в области современной официальной письменности. Но, нам кажется, странно было бы судить в этом случае о деле по современным понятиям и воззрениям с точки зрения современных литературно-деловых нравов и обычаев. – Язык, которым написаны оба донесения Арсения – язык всех прочих сочинений Арсения, не имеющих ничего общего с вопросом о церковных и монастырских имуществах: его двух полемических трактатов – против раскола и против протестантства, язык его докладов императрице Елисавете Петровне, принятых и одобренных последней, язык его доношений Св. Синоду по делу об архимандрите Владимире Каллиграфе¹⁶⁶, принятых без всяких замечаний Св. Синодом к рассмотрению и соответственному распоряжению. Мало того: это язык проповедей Стефана Яворского, Феофана Прокоповича и самого св. Димитрия Ростовского.

Г. Соловьев, говоря о раздражительном тоне доношений Арсения, с особенной силой указывает на противоположность, какая, по его мнению, существует в этом отношении между ним и св. Димитрием. Трудно представить себе что-нибудь более ошибочное, чем это суждение почтенного историка. Приснопамятный ростовский святитель, предшественник Арсения по кафедре, был не только одного духа со своим преемником, но и одного образа мыслей по тем вопросам, о которых трактуется в доношениях Арсения. Темы этих последних были любимыми темами св. Димитрия в его проповедях, и выражения его, когда он говорит об отношениях лиц светских, особенно военных, к духовенству и церкви, были не менее энергичны, чем выражения Арсения. Против некоторых распоряжений самого Петра Великого св. Димитрий высказывался с гораздо большей решительностью и смелостью, чем сам Арсений. Петр, например, как известно, не раз издавал указы, запрещавшие подавать нищим милостыню, налагал даже штрафы за ее подачу. Св. Димитрий, в одной своей проповеди, как бы отвечая на это распоряжение государя, говорит: «Помысли, человече, коль краты озлоблял еси ближнего своего! Не токмо сам милостыни не подавши, но и прочим запрещавши, да не подают. Не токмо сам не милосерд, но и прочие на милосердие восставлявши». «Обычай имут нынешнего века нищие поминать Христа, пречистую Деву, святителя Николая; но ни тем преклонити возмогут к милосердию. Во истину о таковых довлеет рещи: одебеле сердце людей сих и ушима своима тяжко слышат»¹⁶⁷. Петр учредил монастырский Приказ, принявший в свое заведование церковные имущества, – учреждение, естественно, не симпатичное духовенству. В одной из своих проповедей св. Димитрий говорит, имея в виду, очевидно, это новое учреждение: «хощеши ли грабити церковная? Спросися Илиодора, казначея царя Селевка, иже пришел бе в Иерусалим грабити церковная и биен бысть ангельски руками»¹⁶⁸. Не тоже ли самое говорит и Арсений, когда замечает, что первый отыматель церковных имуществ был Юлиан-отступник, а первый составитель штатов для духовенства – Иуда-предатель, что деятельность Мусина-Пушкина, первого начальника монастырского Приказа, ничем не лучше турецких постановлений о христианской церкви? В своем доношении Арсений резко выражается о правительственных комиссарах-офицерах, производивших опись монастырских и церковных имуществ. Но, кому неизвестно, как трактует св. Димитрий не об отдельных фактах и лицах, а о целом военном сословии, и не в доношении, непредназначенном для опубликования, а публично, в проповеди, произнесенной с церковной кафедры (Слово на день Обрезания Господня): «Моисей, – говорит проповедник, – в минуту негодования на свой народ, за измену истинному Богу, разбил, сходя с горы, скрижаль закона на две половины, так что на одной остались лишь отрицания: не... не.... не..., а на другой – убей, укради, прелюбы сотвори. Вот этой-то второй половины скрижали, говорит проповедник, и придерживаются теперь военные: убивают, крадут, прелюбодействуют». По поводу евангельской истории о пире Иродовом св. Димитрий говорит: «смотри, как пир совершается немилосердных владетелей. Но и ныне во многих господах чуть не также поядают и пьют кровавые труды человеческие, а бедных крестьян немилосердно мучат; снедают люди вместо хлеба. Господам до пресыщения всего довольно есть, а крестьянам бедным укруха хлеба худого нестает. Сии объядаются, а тии разве водой жажду свою утоляют, сии веселятся, а тии плачут на правежах»¹⁶⁹. Известна также проповедь св. Димитрия, в которой проповедник ищет Христа в разных сословиях и нигде его не находит: «разве в людях великих, в болярех и судиях, на правде посаженных, не нашел ли бы Христа? Пошли быхом к ним Христа искати, но тамо не доступно, рекут: не пора, иным временем придешь. А не по что и ходить к ним, ибо глаголет писание: изыде беззаконие от судей и старец. В тех насилу, когда и бывал Христос: понеже нынешних времен злых и они злы сотворилися и правда в них скудна, а милосердия нимало. О, человецы, в последних бедах страждущии! В вас Христос ныне, аки в членах своих обитает. Вы есте новые последних сих времен мученицы»¹⁷⁰.

Вообще в преданиях и обычаях современной Арсению духовной и в частности проповеднической литературы гораздо больше, чем в особенностях его личного темперамента, по нашему мнению, следует искать объяснения того тона и способа выражения, какими характеризуются его доношения. Такой тон считался признаком духовного авторитета, властности, принадлежностью хорошей проповеднической манеры. Припомним, как говорили о мероприятиях правительства, неприятных для церкви и о других публицистических вопросах того времени, Амвросий Юшкевич, Кирилл Флоринский, Димитрий Сеченов, Владимир Каллиграф. Не забудем, что это было время страстной жгучей борьбы двух направлений общественной мысли, и обе стороны вовсе не церемонились при выражении своих отношений к противной стороне. Язык русских духовно-публицистических сочинений того времени может быть сравнен разве с языком французских проповедников времен лиги¹⁷¹: «ныне совершилось ваше спасение: низложен сатана и его ангелы», восклицает один проповедник, по поводу низвержения Бирона. Одно из слов Юшкевича, в день рождения императрицы Елисаветы (1741 г.), раскрывает «ухищренную политику губителей отечественного счастья». «Был ли кто из русских искусный художник, архитект, а наипаче ежели был ученик Петра, тут они тысячу способов придумывали, как бы его уловить, к делу какому-нибудь подвесть и, таким образом, (…) голову ему отсечь, или послать его в такое место, где необходимо умереть от голоду, – за то одно, что инженер, что архитект, что ученик Петра Великого. Всех людей добрых, простосердечных, государству доброжелательных и отечеству весьма потребных под разными претекстами губили, разоряли, а равных себе безбожников, бессовестных грабителей весьма любили и уважали. Только телом, только тенью здесь, а сердцем и душой вне России пребывали. Все свои сокровища, в России неправдой нажитые, вон из России за море высылали, и там иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали». «Архиереев, священников, монахов мучили, казнили, расстригали, – непрестанные почты, и водой, и сухим путем, отвозят их в дальние сибирские города – Охотск, Камчатку, Оренбург», – так жаловался иногда сам Димитрий Сеченов, теперь подобным же образом действовавший против Арсения. Но не тоже ли самое говорит и Арсений, когда замечает: «горе нам, бедным архиереям, яко не от подан, но от своих мнящихся быти правоверных, мучительство претерпеваем»¹⁷².

Так говорили в то время проповедники публично, с церковных кафедр, в присутствии двора и самой императрицы. Может ли нас после этого удивлять тон речи Арсения в его доношениях, не предназначавшихся ни для публичного произнесения, ни для высочайших особ, а адресованных к его собратам-архиереям, заседавшим в Синоде, в котором и сам он состоял равноправным членом? Нам кажется, что Арсений, по меньшей мере, с полной справедливостью мог во всяком случае сказать о себе.

За слова меня пусть гложет,

За дела историк – чтит.

Вообще мы не понимаем, почему г. Соловьеву хочется непременно представить личность Арсения антипатичной и его дело – решительно неправым. Нам кажется, что из величия великой государыни ничего не убивалось бы, если бы современный историк признал в осуждении ею Арсения одну из тех немногих ее ошибок, когда она вопреки своему всегдашнему правилу – не увлекаться личными чувствами и отношениями, когда идет речь о деле важности государственной, позволила себе именно увлечься чувствами своего философского либерализма для того, чтобы нанести удар тому, что составляло одну из самых законных симпатий ее народа.

Есть еще одна сторона в деле Арсения, не обратившая на себя всего того внимания исследователей, какого она, по нашему мнению, заслуживает. Образ мыслей Арсения, по вопросу о церковных имуществах, далеко не был образом мыслей лично Арсения, и чувства, выраженные им по этому предмету в его доношении, отнюдь не были лишь личными его одного чувствами. В синодальном «деле» об Арсении сохранилась переписка его с некоторыми современными ему архиереями, захваченная при его аресте, небезызвестная и г. Соловьеву, как видно из приводимых им незначительных выдержек из нее, но не получившая у него должного освещения. Переписка эта по нашему мнению, с несомненностью доказывает, что, за исключением Димитрия Сеченова, между всеми главнейшими представителями русской церковной иерархии той эпохи было единомыслие и полная солидарность по вопросу о церковных имуществах, что эти иерархи составляли партию, численностью значительно превышавшую партию, поборников правительственного проекта, что для этой патриотической партии более видный и более энергичный митрополит Ростовский явился лишь оратором в силу своих связей, главным же образом – своих отношений к знаменитому фельдмаршалу графу Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину, разделявшему ее воззрения, тому самому Бестужеву, которому императрица писала по этому делу: «батюшка, Алексей Петрович, пожалуй помогай советами», что, далее, если дело Арсения приняло оборот, какого для него, по-видимому, никто не ожидал, то единственно потому, что в Синоде, который, выражаясь словами Стурдзы, «двигался», и в это время, «по колее духовного регламента и грозных преданий века Петрова», всему делу давал направление Димитрий Сеченов, не даром столь щедро награжденный потом Екатериной. Г. Соловьев совершенно упускает из внимания, что по делу Арсения привлечены были к суду епископ Костромской Дамаскин и маститый митрополит Московский Тимофей, и оба они не вышли из дела правыми: первому определено было дать выговор чрез одного из членов Св. Синода, хотя он и оправдывался тем, что письмо его (приводимое ниже) «исторично писано»; второй, если и не подвергся выговору, то единственно в силу очевидного послабления, оказанного ему из уважения к его маститой старости и высокому положению, – послабления, весьма недостаточно мотивированного тем, что одно из писем преосвященного Тимофея писано было еще до вступления на престол императрицы. Кроме этих двух видных представителей иерархии, к делу Арсения примыкают: Сильвестр, епископ Старогородский, который доставил ему экземпляр копии с инструкции, данной императрицей комиссии о церковных и монастырских имуществах, по поводу которой Арсений и написал свое доношение, – по решении дела Арсения Св. Синодом, определено было дать и Сильвестру официальный выговор; Амвросий, архиепископ Переяславский; Афанасий, епископ Тверской; Гедеон Криновский, епископ Псковский, и Вениамин Пуцен-Григорович, епископ Петербургский, – все четверо восставали против мнения Сеченова (к которому присоединился лишь Палладий, епископ Рязанский), на конференции Синода с сенатом, на что есть указание и у г. Соловьева (стр. 148); наконец, сам Гавриил, архиепископ С.-Петербургский, так малодушно отказавшийся, подобно Тимофею, при суде над Арсением, защитить своего единомышленника: на его сочувствие идеям Арсения есть указание в письме к нему Сильвестра Старогородского: «получил я, говорится здесь, от вашего преосвященства письмо, в котором стужительность мыслей ваших по известным обстоятельствам довольно изъясняется». На то, что между всеми этими лицами существовало если не прямое соглашение в образе действий, то, по меньшей мере, полная солидарность в образе мыслей, – мы видим указание в этом же письме Сильвестра: «то-то оно, про что в Москве неоднократно говаривано», восклицает Сильвестр.

Вот эти любопытные письма, о которых мы упомянули.

В 1761 году, когда Петром III издан был указ об отобрании от монастырей недвижимых имуществ, митрополит Тимофей пишет к преосвященному Арсению Мациевичу в Ростов:

«Преосвященнейший архиерею Божий, милостивый отец и искренний благодетель мой! Августа 1-го принял я писание вашего преосвященства всеприятно, в коем объявленные, в прошедшем времени последовавшие, несчастные приключения¹⁷³ читал не без сожаления. В нас в отдаленных только местах таким образом поступлено и скот по описе все взято; а в Москве сих наглостей не видели. Лошади хотя все описаны, однако и поныне не втобраны¹⁷⁴ и остались под видением нашим. Но и нам сия отрада невелика, ибо с другой стороны не без жалости видеть можно, что в вотчинах от тех же наших крестьян невозвратные поделаны разорения: лесы порублены, сено наличное расхищено, мелкий скот и птицы инде прежде описи еще побраны, а инде при описи искоренены, в прудах рыба выловлена, и какие только вообразить можно поделали как при описи бывшие офицеры, так и самые крестьяне опустошения. Да и при Москве, в черкизовском моем пруде, не единожды описатели дерзостно рыбу ловили, однако ж не единожды за то и сменяемы были. В таких-то смутительных обстоятельствах одна только суть отрадой – надежда. Spes alit, aliquanto aliter agit. Spem mutat discordia fratrum. Diphtongum ex duabus vocalibus in unum coalescentem in variae dividere, dissensu suo, nostrates in unum non habitantes, vocales. Superi clementissimi de nostra in Possidentis ruribus calamitate adjuvent propitius¹⁷⁵».

«Впрочем, с неотменяемым моим усердным пребываю доброжелательством вашего преосвященства всех благ всеусердный доброжелатель, богомолец и слуга, смиренный митрополит Московский Тимофей». 1762 года августа 2-го дня.

В момент написания этого письма, Петра ІII не было уже в живых. Императрица Екатерина, вступив на престол, поспешила отменить указ, возбуждавший общий ропот, о чем и объявила в изданном ею манифесте. По этому случаю архиепископ Переяславский и Крутицкий Амвросий (имевший местопребывание в Москве) пишет к тому же преосвященному Арсению:

«Преосвященнейший владыко, милостивый отец, батюшка и крайний мой благодетель! За отеческое вашего преосвященства писание много благодарствуя, от усердия моего поздравляю общей радостью, со вступлением ее императорского величества на всероссийский престол. Слава Богу, что мы все от мысленного ига избавление получили; а теперь, как из манифеста изволите усмотреть, к сентябрю месяцу просим и ваше преосвященство к нам в Москву пожаловать и нам в известном деле помогать, а паче в богоугодных своих молитвах к Богу о том напомянуть, которым и самого себя препоручаю. Вашего преосвященства смиренный слуга и богомолец архиепископ и архимандрит Амвросий».

Но не прошло и нескольких месяцев, как императрица возвратилась к мысли своего предшественника и издала повеление о переписи всего церковного и монастырского имущества, не предрешая, впрочем, этого вопроса в той или другой окончательной форме. Митрополит Тимофей пишет по этому случаю к Арсению:

«Преосвященнейший владыко, бодрый и великодушный архиерею Божий, искренний благодетель мой! С принятия вожделенного вашего преосвященства письма, прошедшего мая 30-го с Ростова отпущенного, в котором ваше преосвященство братскую свою любовь ко мне объявляете, не малую я радости возымел причину, уведомившись из оного и о здравии вашего преосвященства. Что же касается до упомянутой в письме вашего преосвященства печали, nunc non solum vestram sanctitatem, sed omnes nos dolenda ista tetigit metamorphosis, quae vitam nostram ad bemitus et dolores ducit. In patientia nostram servemus animam: pro omni supremo Regi regum et Domino dominantium devotd ac magnanimo de flammentibus praecordiis agenda snnt gratiae. Sic demerito dignivivendo pervenimus¹⁷⁶. И за оную вашего святительства братскую доброжелательную любовь, как в воспомямовении меня у престола Божия, так и в прочем являемую, благодарно поклон мой и взаимное вашему преосвященству всех благосчастливых сукцессов искреннее мое братское свидетельствую усердие».

«Вашего преосвященства временных и вечных благ искренне желающий доброхот, брат, богомолец и слуга, смиренный митрополит Московский Тимофей».

Подобным же образом и Костромской епископ Дамаскин, бывший с преосв. Арсением в переписке, писал ему по поводу предпринятого последним толкования псалмов, которое преосв. Арсений, по мере изготовления, посылал на рецензию к Дамаскину: «как 30-й (псалом) окончили, так дай Бог и начатой, – приидите возрадуемся Господеви, – псалом окончити. Бог милостив, не оставит уповающих на него. Пусть дышут, однако столп и утверждение истины адского их нимало боится дыхания. Я слыхал, что до привезения из С.-Петербурга сделанной чудотворцу (св. Димитрию Ростовскому) раки, гость (императрица) отложил у вашего преосвященства быть. Чтобы оный гость Ростов, паче же ростовскую церковь и новоявленного святителя посетил, и у вашего преосвященства, яко усерднейшего своего богомольца, небесных же и земных благ желателя, отгостил, я, как себе, нелицемерно желаю. Мудры наши попы и причетники будут¹⁷⁷. Только опасно чтобы за математикой и астрономией и тех мудрованием в собственной невеждами не остались должности, а паче же иные из них не завопили с голоду. Я вашего преосвященства мнения держусь: довольно того, что и регламентом означено; да и того за бедностью исправить совершенно неудобно. Кто-то наипаче затевает странное оное учение (введение в круг духовного образования светских наук), и кто с духовных в комиссии – не знаю. Однако, как воля Божия будет. Осмеливаюсь ваше преосвященство утрудить: не возможно ль как окончание тридесятого, так и прочих псалмов, кроме тех, которые от вашего преосвященства получил, толкования трудов вашего преосвященства для списания про нужду мою и церковную прислать и тем меня одолжить милостивно прошу, владыко святой, не оставь сего моего нужного испрошения. Полученные мной от вашего преосвященства суть следующие: 21, 22, 26 и 30-й до 22 стиха».

Не раньше, как уже после этих писем, Арсений отправляет свое письмо к Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину (приведенное у Знаменского – «Прав. Собесед.» март, 1875 г., стр. 228–229), имевшее полное действие, потому что, как мы видели, вслед за ним, по совету Бестужева, императрица отменила распоряжение Петра III и издала, в августе 1762 г., свой манифест, возвращавший церковные вотчины в руки духовенства (см. «Прав. Соб.» февраль, стр. 122 и след.

Наконец вот письмо епископа Крутицкого Сильвестра (Старогородского) к Гавриилу, митрополиту Новгородскому и С.-Петербургскому.

Преосвященнейший Владыко, Милосердый Батюшка! Получил я от вашего преосвященства сего апреля 2-го дня письмо, в котором стужительность мыслей Ваших по известным обстоятельствам довольно изъясняется: то-то оно, про что в Москве неоднократно говаривано! Я плод почестей епископских искусом дознал в бытность мою при комиссии, так что и при двойном теперь звании, однако половиной мне сноснее: вы узрите, как пояшут вас и ведут аможе не хощете… Одно средство, батюшка, к преодолению напастей, убежище к дающему уста и премудрость, а молитва веры даст благодать и крепость во всяком деле блазе, ut experientia edocti tradidere patres. В причислении к мещанству духовенства, de quo olim obiter et paucis труда много, чтоб отстоять; однако не будет ли годиться предложение такое, что мещанам дозволены способы многих выгод и корыстей, как-то: торги, откупы и прочее, почему и государственные тягости им сносны. А как духовные мещанских выгод по указам не имеют, и иметь правилами возбраняется, так и в тягостях общества соучастны быть или ex natura status sui не могут, какова поставка рекрут в солдатство, складка рекрутская и прочая. Или, что и могут vi facultatum suarum, от всего того по правилам и примеру всех веков церкви, да и самих иноверческих держав, свободны. А буде смешивать духовенство с мещанством, то надо дать ему и корыстей средства, чего одним дать не хочется, другим иметь не можно: так останутся только тягости мещанские на духовных безвыгодно.

Но ежели то идет к уравнению только, в рассуждении чести одной, духовных с мещанами, praecise от тягостей и корыстей: в таком случае мы, не требуя разбору почестей своих, готовы остаться в глухе по-прежнему, как и предки наши и других держав братья наша, ибо царство Христово несть от мира сего, и проч. Господь Бог, упование и прибежище и покров наш, да подаст вам силу и бодрость, а я в таких обстоятельствах не меньше о вас, как о себе, воздыхая, с известным и нелицемерным моим усердием пребываю вашего преосвященства покорный и верный слуга Сильвестр, епископ Крутицкий. Апреля 12 дня 1768 года. Москва.¹⁷⁸.

Не дожидаясь результата своего первого доношения в Синод и писем к духовнику императрицы и к Бестужеву-Рюмину, Арсений, вероятно под впечатлением тех злоупотреблений при описи церковных и монастырских имуществ, допущенных правительственными комиссарами-офицерами, о которых говорится в приведенных выше письмах, шлет в Св. Синод второе доношение, прямо направленное против этих описей и приходорасходных книг, разосланных по монастырям и церквам комиссией. Приводим этот памятник литературной деятельности Арсения, доселе в целом виде, если не ошибаемся, нигде еще не напечатанный:

«Святейшему Правительствующему Синоду от синодального члена, преосвященного Арсения, митрополита Ростовского и Ярославского, доношение».

«Из полученных мной, при указе ее императорского величества из Святейшего Синода, присланных к моему смирению для достодолжного ведома и надлежащего исполнения, печатных инструкциев и приложенных при них форм, каковым образом отправленным из комиссии обер-офицерам домам архиерейским и монастырям повеления описи сочинять, определено, – усмотрел я между прочего в тех формах, что тем офицерам обще с монастырскими настоятелями надлежит в монастырях и пустынях описывать церкви святые, и сколько в них престолов, а в другом указе, полученным мною ж из Св. Правительствующего Синода, между прочего ж написано в третьем пункте: понеже де к сочинению всем монастырям штатов потребно комиссии знать о имеющихся в означенных монастырях ризницах и церковной утвари, дабы, по усмотрении в том какового где недостатка надлежащее к снабдению распоряжение учинить было можно. Того ради означенным же обер-офицерам изо всех вышеозначенных монастырей за руками настоятельскими означенным ризничным вещам и прочей церковной утвари описей, где же таковых описей нет, или и есть, да с наличностью оных вещей в чем несходны, то оные описи самим настоятелем, а в небытность их, кому те монастыри в правление поручены, при тех же обер-офицерах описать».

«И так, по сему следует непременно показанным офицерам в алтарь входить и иногда священных сосудов касаться, чего нам закон православный издревле, выключивши царских персон, правилами и узаконениями церковными запрещает, что и во известии учительном, при служебниках печатаемом, изображается: чести ради, рече, Божественных Таин никто же от несвященных во святый алтарь да входит, жены же никогда, пономари часто исповедающиися и Божественным Тайнам причащающиися, трезвенно же и благочестно в добродетели пребывающии. Сии пономари должны суть просфоры, вино, воду, фимиам и огнь в алтарь внести, свещи же вжигати и угашати, кадильницу же и теплоту приуготовляти и иерею подавати, алтарь весь чинно и часто умести, и очищати еще землю от всяких уметий, яко же стены и верх кровный от праха и паутины. Престол же и жертвенники иерею точию и диакону или иподиакону очищати и истирати, во еже николиже на них обрестися праху или уметию коему, да не коснется со грехом священных несвященная рука».

«В подтверждение же такового церковного узаконения имеется быти явственно стих Великого канона: кивот яко ношашеся на колеснице, Зан, егда превращшуся тельцу, точию коснуся, Божиим искусися гневом; но того дерзновения убежавши душе, почитай божественная честне».

«В книгах вторых царств, в главе 6-й, Зан оный нарицается Оза, который, по признанию толкователей, не будучи священником, но левитом, дерзнул, аще и в случае, коснутися кивота Божия; того ради поражен был и казнен от Бога, так же смертью, понеже явствует от других мест писания, яко не левиты, но священники кивот Божий носили и ему прикасалися. Аще же в ветхом завете крепкое было наблюдательство божественные вещи почитати, то кольми сие надлежит исполняти в новом завете, почитая божественные честно, а наипаче алтарь божественный, и наблюдая, да не касается несвященная рука вещей, Богу освященных, а наипаче дискосов, потиров и прочих подобных: о царе бо Льве четвертом, сыне Копронимовом, пишется в церковных историях, яко любяше драгие камни, и дерзнул взяти из церкви св. Софии с каменми зело драгий венец, Господу Богу отданный, в нем же бяху драгоценный камение карбункулы, которыми он уязвися, егда же оный венец на главу свою возложи, абие на челе его карбункулы прозябóша, си есть вреды неисцелимые, яже ему окаянную смерть принесоша».

«Аще же за венец, Богу освященный, толикая казнь Божия, то чего надеяться от Бога за сосуды, Богу освященные, к хранению и совершению Таин Святых употребляемые, а не почитаемые и за простую вещь вменяемые? Какового же почитания надеяться, егда приидут таковые божественные вещи во область таковых людей, о которых издревле в притчах Соломоновых, в главе 4-й, свидетельствуется, на нем же аще месте воя соберет, нейди тамо, уклонися же от них и измени, не уснут бо, аще зла не сотворят, отымется сон от них и не спят, тии бо питаются пищею нечестия, вином же законопреступным упиваются. От таковых свойств, как древних воинов, так и нынешних, а наипаче наших, нельзя выключать; аще же и не о всех таковые свойства признавать, однако надлежит засвидетельствовать, что много званных, мало же избранных, або тылко им власть, то готовы и Спаса и Богородицу ободрать, как то видеть (можно) от бывой коллегии экономии, во время генерала Волкова, которая из начала моей бытности в Ростове определила было офицеров в Спасоярославский монастырь, переписывати евангелия, кресты и прочие в ризнице утвари, и на то уже и указ дала было монастырским властям, просителям денег на починку монастыря: которому делу я тогда оспорил, и так оно отменилось, а после по особенному рассмотрению и на церковь призрению от блаженной памяти благочестивейшей самодержавнейшей великой государыни императрицы Елизаветы Петровны оная коллегия совсем упразднилася, и яко экономическая канцелярия Синоду подчинена».

«Надеяться же, что и ныне благополучно царствующая благочестивейшая императрица наша, государыня всемилостивейшая, не оставит церкви, ежели ее величеству обстоятельно о церкви Божией и о нынешнем ее озлоблении изволите ваше святейшество предложить, а наипаче, что еще церковь и от прешедшего недавно бывшего удара и разорения не отдохнула и в чувство не пришла и ниже мало исправилась, а тут опять на нее наветы и нападения и таковые подлоги, дабы ей со временем в конец истребиться: понеже теперь, например, когда нашлются, по силе инструкции, офицеры, то как в прошлом году, без ярового хлеба и с малым числом сена осталися, так и теперь будем с тем же, или противу того, с превосходством оставаться, офицеры бо присланные будут не малые вкладчики, аще по силе, аще в противность инструкции поступая. Крестьяне же, совершенно еще в послушание монастырям и архиереям не пришедшие, от оных офицеров, по силе инструкции, вопросы, по мужичьему своему уму, в рассуждение взявши, к хлебной никакой другой работе будут огурны и не послушны; впредь же, ежели паче чаяния утвердится оброк на крестьян, чтобы им ничего не работать, но деньги давать, то они хотя и примут изначала сие за благо, потому что придут им не токмо поля, но и леса и луга в руки их, однако после, опустошивши леса, не будут в состоянии и не похотят, хоть душу из них возьми, оброков платить; и так, дома архиерейские и монастыри не токмо без дров, но и без хлеба, и без денег, и без водовоза, последнего работника, останутся. Аще же бы и такового случая не последовало, то у нас не Англия, – едиными деньгами жить и пробиваться, а наипаче монастырям и домам архиерейским, на которых работать мужику сходняе и способняе, нежели деньги давать, которыми аще бы он изобиловал, то лучше ему умирать, нежели с ними расставаться, и когда надлежащие деньги отдаст, то на едину нужду домашнюю и работу последнюю: воспоследует домам архиерейским и монастырям деньги сорить, как полову, того ж мужика, крестьянина своего прося и моля, дабы принял какие хочет деньги, а не отрицал бы послужить дому архиерейскому или монастырю, а он на то ниже будет смотреть, и за малое дело будет вдвое и втрое денег требовать, усмотряя и промышляя, дабы тыиж деньги, которые от них взяты, паки к ним с превосходством возвратилися. Что же касается до нужд церковных, например, до починки домов и монастырей и храмов Божиих, тако ж и нуждам священнослужения и жертвы бескровные, о том нечего и воспоминать: не с чего бо будет, хотя бы и самому архиерею, и по одному на крылосе певчему содержать, а о ризнице и о благолепиях и о утварях церкви служению нужных, нечего и говорить, и тако за малое время может благочестие все у нас перевестися и следа ему не остаться, разве тылко в памяти многим будет и в сожалении, яко в толь древнем и благочестивом государстве, на весь свет славном и знатном, вдруг не от татар, и ниже от иностранных неприятелей, но от своих домашних, благочестивыми и сынами церкви нарицающихся, церковь и благочестие истребилося.

Сожаление же о том, всякому благочестия ревнителю, воспоследует плачем Иеремииным, таковым со усугублением производимое: исходища водная излиет око мое о сокрушении дщере людей моих, како потемне злато, изменися сребро доброе, рассыпашася камыцы святыни в начале всех исходов».

«Чего не даждь Бог нам видеть и дождаться, предосторожность же надлежит иметь и Бога молить, в которых молитвах и я последнейший одолжаяся, навсегда пребываю».

«Святейшего Правительствующего Синода послушник, смиренный Арсений, митрополит Ростовский и Ярославский. Своеручно».

Марта 15-го дня 1763 года.

Вместе с этим «доношением», того же 15-го марта, преосв. Арсений представил в Свят. Синод и «покорное прошение», следующего содержания:

«В мимошедшем году, а в котором – не помню, токмо при жизни блаженной и вечнодостойной памяти государыни императрицы Елисаветы Петровны, самодержицы всероссийской, просил я ваше святейшество о увольнении меня, за болезнью моей, от Ростовской епархии, на обещание в монастырь Спасской Новгородской-Северской, и об оном моем прошении никакой резолюции не получил. А ныне я не токмо во оной болезни, но и в дряхлости и в старости обретаюсь. Того ради прошу покорно ваше святейшество по желанию моему от Ростовской епархии в означенный монастырь Спасский Новгородский-Северский меня уволить и определить по примеру преосвященного Геннадия, епископа Костромского, и пожаловать какое-нибудь препитание, а наипаче на первый случай: о чем усугубляя мое прошение, пребываю Святейшего Правительствующего Синода послушник, смиренный Арсений, митрополит Ростовский и Ярославский. Своеручно».

Но события совершились быстрее, чем ожидал преосв. Арсений. Недоброжелатели его не дремали. Получив доношение Арсения, Св. Синод нашел, что в нем «все, что ни есть, следует ко оскорблению Ее Императорского Величества, за что он великому подлежит суждению; но без ведома Ее И. В-ва, Св. Синод к тому приступить не смеет, а передает в высочайшее благорассмотрение и высокомонаршую Ее И. В-ва бесприглядную милость», о чем и представил ее величеству доклад. Замечательная резолюция императрицы на этом докладе Св. Синода приведена у г. Соловьева в целом составе. Согласно этой резолюции, Св. Синод немедленно распорядился – преосв. Арсения, «чрез нарочито отправленного гвардии обер-офицера, привезти в Москву, а при том отъезде ризницы и людей, кроме трех нужнейших служителей, его преосвященству с собой не брать и имеющиеся в келье письма собрав, его преосвященства и того офицера печатями запечатав, взять». Отправлен был Семеновского полка капитан-поручик Николай Дурнов, которому дана инструкция: «1) получа из Св. Синода запечатанный указ, ехать в Ростов на шести подводах с крайним поспешением, и как скоро туда приедете, в тоже самое время, митрополита Арсения, объявя ему указ, с поспешением везти в Москву, истребовав почтовых надлежащее число подвод; 2) по приезде в Москву, привезть того митрополита прямо в Симонов монастырь, оставить в казначейских кельях, под смотрением офицера и пристойного числа солдат, и самому объявить о том Св. Синоду репортом; 3) о делах, тайности подлежащих, поступать по силе именного императора Петра Великого указа, от 1724 г. января 13-го». Дурнов отправился в Ростов 14-го марта, а 17-го числа того же месяца он уже возвратился в Москву, издержав на дорогу из данных ему 50 р. – 25 р. 75 к., привезя с собою Арсения, а также секретаря консистории Ивана Волкова и протоколиста Семена Жукова, как лиц, прикосновенных к делу и подлежащих допросу.

По прибытии преосв. Арсения в Москву, Св. Синод имел несколько экстренных заседаний, в которые собирался по ночам, с 9-ти часов вечера и до часа пополудни следующего дня. В первом заседании, происходившем 1-го апреля, определено было: 1) допросить Волкова: кем сочинены были два доношения, присланные в Синод Арсением, и почему ни одно из них не скреплено им – секретарем; 2) отправить в Ростов и в Кострому к епископу Дамаскину нарочитого за экземпляром чинопоследования в неделю православия, «дополненного» Арсением, а равно вызвать в Москву для допроса и самого Дамаскина, что и было поручено прапорщику Преображенского полка Льву Толстому, которому и дана на этот предмет соответственная инструкция; 3) сочинены допросные пункты обвиняемому: с какого именно предприятия и умыслу он, как первое свое, так и второе доношение сочинить и в Синод прислать отважился, и не было ли у него с кем о том сношения и совету, и не чинил ли он письменно или словесно о том какого разглашения. Вот ответы Арсения. «1763 г. апреля 1-го дня, в собрании Св. Синода Ростовский митрополит Арсений, по вышеписанным апробованным вопросным пунктам допрашиван и сказал: 1) в первопосланном де от него марта 6-го доношении, его преосвященство ничего ко оскорблению ее императорского величества быть не уповал, а все де то писал по ревности и совести, чтоб не быть двоедушным, а ежели что ко оскорблению ее императорского величества имеется, в том просит прощения и в волю и милость Ее Императорского Величества себя всеподданнейше предает; 2) о всем, в том доношении писанном, у его преосвященства ни с кем сношения и совета не было, а писано оное собственно от его преосвященства; 3) о всем, в означенных доношениях заключающемся, разглашения никакого ни с кем, как письменного, так и словесного, не было; 4) что де его преосвященство сочинял не для возражения на указы, но на представления других, по которым представлениям и те указы последовали, и в чаянии том, что как те представления не отвержены, так де и его представление отвержено не будет, а, по крайней мере, что из того не воспоследует оскорбления Ее Императорского Величества, а понеже оное вошло во оскорбление ее императорского величества, того ради и паки всесмиреннейше и всеподданнейше припадая к ногам ее императорского величества, просит прощения и помилования». «О учиненном в прошлом году в неделю православия пополнительном чиноположении¹⁷⁹ объявил, что в оном ничего к оскорблению Ее Императорского Величества не имеется, а сочинял его преосвященство из древних чиноположений, которые собраны и исправлены, и в оном, из тех же древних чиноположений, грабители церковного имения потому внесены, что многие не только монастырские, но и церковные земли отымают, а суда на них сыскать не можно».

Волков на допросе объяснил, что «на именные указы представлений чинить не следует, что де он преосвященному неоднократно объяснял, что оные доношения с приказным порядком не сходственны, чего ради оные им, Волковым, и не скреплены и по консистории в исходящую книгу не записаны и нумеров на них не поставлено, но прямо собственно от его преосвященства из келии отправлены». Жуков, со своей стороны, объяснил, что «до сочинения и посылки в Синод тех доношениев митрополит Арсений ни с кем письменных переписок не имел и к нему, митрополиту, ни от кого о том писано не было, кроме только того, что оный митрополит с полученной от Сильвестра, епископа Переяславского, инструкции, данной комиссии о церковных вотчинах, копию к Костромскому епископу при письме своем токмо для одного известия послал, а от того епископа ничего на то писано не было. А когда де первое доношение от 6-го числа в Синод отправлено, то того ж числа с оного две копии при письмах посланы от него, митрополита, к духовнику Ее Императорского Величества, протоиерею Федору Яковлевичу Дубянскому, и к генерал-фельдмаршалу графу Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину, которыми де письмами просил, что когда о оной материи от Св. Синода представлено будет Ее Императорскому Величеству, то б тогда и оную копию Ее Императорскому Величеству представить же; а потом и со второго доношения к ним же, духовнику и фельдмаршалу, при письмах копии посланы ж в такой силе, чтоб употребили они в защищение церкви святой свое старание, а более до сего как с тех доношениев копий, так и писем о том, от оного митрополита ни к кому не было. Когда ж начаты были оные доношения сочинением и были переписываемы, то де в то время усмотря, что оные противны указам, об оном, как он, Жуков, так и секретарь Волков, да секретарь же Кардовской и архидиакон Игнатий тому митрополиту представляли многократно, но токмо оный митрополит того их представления не слушал, и объявлял, сердясь, так, что де то не ваше дело, а надлежит оному быть непременно».

Во втором заседании, 4-го апреля, слушали протокол предыдущего заседания и предположительно постановили: сослать Арсения в один из отдаленных монастырей с отнятием от него бумаги и чернил. В 3-м заседании, 7-го апреля, слушан был вновь протокол об Арсении и проект определения по его делу с выписками оснований для него из Св. Писания (Варух. гл. 1, Мф. гл. 22, посл. Петр. гл. 2, Римл. гл. 13, Ефес. гл. 5, Кол. гл. 3, Тит. гл. 3) и церковных правил (Апост. прав. 31, 81, 83, 84; Сардик. соб., пр. 21), регламента (л. 6, 25) и указов (февр. 9, 1720; апр. 17, 1722; мая 11, 1725 г., о винах Феодосия, арх. Новгородского) и, наконец, выписки из дел, бывших о самом Арсении, представляющие интересный биографический материал о нем. Мая 28-го 1742 г. он был перемещен на митрополичью кафедру в Ростов, и велено ему присутствовать в Св. Синоде. Марта 1-го 1743 г. Св. Синод имел рассуждение, что митрополит Арсений до сих пор «у присяги не был». Быв спрошен, Арсений ответил, что о том он лично объяснил императрице (Елисавете), о каковом ответе Св. Синод постановил доложить государыне. 18-го мая того же года Арсений принял присягу, но на присяжном листе оказалась его собственноручная приписка, именно к речению: «и последовати мне во всем и повиноватися всегда Св. Правительствующему Синоду, яко правильной власти», прибавлены слова: «от Христа и апостолов происходящей чрез хиротонию». Когда Св. Синод указом потребовал у него «справедливого по архиерейству по этому делу ответствия», Арсений отвечал, что сей его прилог в присягу архиерейскую приписан накануне поставления и оную присягу с прилогом всем вслух тогда читал, а оный прилог не в иной силе приписан, только в противность и в крайнее отвержение раскольнического исповедания, что де церковь – не церковь, архиерей – не архиерей, священницы – не священницы, понеже де священство, чрез хиротонию от Христа и апостолов происходящее, вовсе потерялось, а кроме таковых богохульников, он не чает, чтобы кому другому, кто церкви святой придержится, могла быть противность: «вашему святейшеству какая показалась в том противность прошу со всякою покорностью наставления», – заключает свое объяснение Арсений. Получив такое объяснение, Св. Синод предположил иметь о нем суждение в полном собрании, но, неизвестно почему, дальнейшего хода это дело не имело – «надлежащего решения по тому доношению не учинено».

Вообще тон доношений Арсения не нравился Св. Синоду и производил такое впечатление, что 19-го августа того же 1743 года ему был послан официальный выговор.

Документ этот выясняет для нас со всей полнотой те отношения, какие установились между членами Св. Синода и Арсением, и какие, нет сомнения, повлияли ближайшим образом и на решение его судьбы, когда возникло дело по протесту его относительно церковных имуществ. Считаем поэтому не лишним привести этот документ в полном составе.

«Архиерей Ростовский Арсений! Всепресветлейшая, самодержавнейшая великая государыня императрица Елисавета Петровна именным своим указом сего августа 12-го дня повелеть соизволила, и, во исполнение того Ее Императорского Величества указа, Св. Синод приказали: за ниже изображенные твои продерзости и противные Ее Императорского Величества указам поступки учинить тебе выговор, а именно: понеже по ведению Правительствующего Сената в Св. Синоде апреля сего 13-го числа определено и посланным к тебе Ее Императорского Величества указом оного ж апреля 18-го числа повелено, чтобы ты впредь показанных в том сенатском ведении происшедших от тебя письменно поносительных слов в доношениях и во всяких письменных корреспонденциях отнюдь не употреблял, под опасением показанного в 55-й генерального регламента главе штрафа; но ты оное высочайшее блаженной и вечно достойной памяти государя императора Петра Великого установление последовательно же и дражайшей Его Императорского Величества дщери, нашей всемилостивейшей государыни о всецелом и нерушимом во всех Российского государства правительствах от его, государя императора Петра Великого, установленных регламентов и указов хранении, высочайшие указы бесстрастием своим явно презирая, не точию, чтобы тебе с какими другими подобночинными тебе лицы надлежащие корреспонденции, не повреждая чести их никакими ругательными и поносительными слонами, иметь, но и в высшей своей команде, а именно на посланный к тебе, по доношению тайной канцелярии, о приеме в монастырь некоего известного тебе во изумлении показанного колодника июня 17-го указ в отправленном к лицу Св. Синода июля от 15-го доношении своем дерзнул между прочего написать весьма продерзностно и уразительно, как бы к некоему подчиненному лицу, с крайне надменной злобой, а именно, что Св. Синод об одном в изумлении показанном колоднике определение зело яко бы неосмотрительное и продерзностное (учинил?), и выводил ты оные свои речи доказаниями не только истине, но и твоей самой совести противными, и будто бы от ревности Божией, но весьма не по разуму, и яко бы Св. Синод то определение учинил в опровержение указу блаженной и вечно-достойной памяти государя Петра Великого прошлого 1723 г. в сентябре месяце, и будто ж бы в противность указа ныне благополучно государствующие Ее Императорского Величества прошлого 1741 года декабря 12-го, и то ты написал весьма ложно и употребляя сам крайней продерзости и высочайшим монаршим указам противности. А Святейший Синод оным своим определением никакого, как означенному государя Петра Великого 1741 г. указу опровержения, так и всемилостивейшей нашей государыни 1741 г. указу ж в противность ничего не делал, но точно от высочайших Его Императорского Величества Петра Великого сукцессоров, о приеме паки изумленных в монастыри состоящихся именных указов, собою без собственного Его Императорского Величества соизволения отменить не дерзнул и дерзать не мог, понеже в состоявшемся Ее Императорского Величества именном декабря 12-го 1741 г. указе изображено, что Ее Императорского Величества матери, государыни императрицы Екатерины Алексеевны, и по ней престолом российским владеющих не отрешает, а как указы с настоящим временем не сходны, о тех велено, учиня особливый реестр и объясня, для чего имеют быть отставлены, объявить Ее Императорскому Величеству, а не иному кому собою оные отменять; а показанного изумленного от Св. Синода повелено было в монастыри принимать по силе помянутых именных указов, а не собственно яко бы новым каким самовольным определением. А в вышепомянутой генерального регламента 55-й главе напечатано: объявляется всем и каждому, чтобы никто ругательными словами коллегии касатися не дерзал, – который против решения и поступков коллегии у Его Императорского Величества ревизии или милости просить намерен, то надлежит ему сие с надлежащим воздержанием просить, а не о особах и самом сущем деле доносить. Да и в 1721 году января 25-го состоявшемся высочайшем указе напечатано: уставляем духовную коллегию... и повелеваем всем верным поданным иметь сие за важное и сильное правительство и у него крайние дел духовных управы, решения и вершения просить и судом его определенным удовольствоваться, и указов его слушать, и во всем, под великим за ослушание наказанием, против прочих коллегий. Да докладных Его Императорскому Величеству от Св. Синода апреля 12-го 1722 года пунктов в 5-м представлено: кто гордо презирает власть церковную с великим соблазном немощных братий, и тако безбожия воню издает, и против того собственной Его Императорского Величества рукой подписано: понеже Синод в духовном деле равную власть имеет, как сенат, того ради респект и послушание равное отдавать ему надлежит, и за преступление – наказание. А о послушании сенату в подлинном Его Императорского Величества указе 1711 г. марта 2-го написано: все, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, военного и земского управления вышним и нижним чинам, что мы для всегдашних наших в сих войнах отлучек определили управительный сенат, которому всяк и их указам да будет послушен, так, как нам самому, под жестоким наказанием или смертью, по вине смотря. А Св. Синод, как выше изображено, учрежден в правлении духовных дел в такой власти, как и сенат в светских. И для того тебе вышеозначенным Ее Императорского Величества указом сего августа 12-го паки Св. Синод подтверждает: дабы ты от вышеписанных продерзостей отныне конечно воздержался, и во всяких письменных корреспонденциях поступал, как вышеозначенные высокие регламенты и Его Императорского Величества высокомонаршие указы повелевают непременно. А ежели ты впредь, в подобное оному паки будешь вступать противление и презорство, то яко помешатель добрых порядков и общего покоя, и яко противник и неприятель Ее Императорского Величества воли и оного высокого, в регламентах изображенного, учреждения, не точию сана архиерейского, но, как вышеизложенным указом объявлено, и клобука лишишься».

Мы не имеем у себя под руками доношений Арсения, вызвавших столь грозный, можно сказать, беспримерный в нашей церковной истории, указ Св. Синода, хотя и не имеем оснований сомневаться в том, что негодование Синода, выраженное в указе, было до некоторой степени справедливо. Одно несомненно: раздражение Св. Синода против Арсения, выразившееся в этом указе, отразилось и в том решении, какое принято было Св. Синодом по делу двух последних его доношений: оно помешало Св. Синоду спокойно взвесить силу его доводов против отобрания монастырских и церковных имений в казну и остановиться исключительно на существе дела, а не на одном лишь способе изложения этих доводов, по тону живо напоминавшего тон его прежних доношений. В постановлении Св. Синода по делу Арсения сказано: «по указу Ее И. В-ва Св. Синод, слушав производимого о Ростовском митрополите Арсении дела и произведенных ему сего апреля 1-го пред собранием Синода по вопросным пунктам и вторичного 5-го числа допросов и учиненной из приличествующих к сему делу св. отец правил и указов выписки и по всему тому довольное имев рассуждение, что оный митрополит Арсений в оскорблении Eе И. В-ва без всякого извинения виновным оказуется, тем именно, что в противность слова Божия и апостольских преданий и презря свою архиерейскую и генеральную присяги и в противность государственных узаконений на именные Е. И. В. в 1762 и 1763 годах состоявшиеся о церковных имениях указы, присланными в Синод своими доношениями таковые учинил возражения, которые единственно до оскорбления Е. И. В. следуют, приводя в оных из многих слов Св. Писания из некоторых книг превратные толкования, с самым оных слов разумом и силой отнюдь несходственные, а именно: 1) яко бы разосланные из Синода в силу упомянутых высочайших указов в дома архиерейские и монастыри приходные и расходные книги не токмо архиереям, начальным пастырям, но и всему духовному чину тягость несносная и никогда же слыханная, и со словом Божиим и законом не очень сходная; 2) что де от времен апостольских всегда были имения церковные никому не подчинены, токмо единым апостолам, а после них архиереям, на едину волю и рассмотрение их оставлены, приводя к тому из Священного Писания язвительные примеры и прещения, яко Ананию и Сапфиру и самого Иуду; 3) сверх же оного такое свое мнение полагает, что де никто же должен имение от них отбирать и на свое употреблять, отобранное же должен непременно возвращать, а ныне де не только возвращать не думают, но и до последнего взять, как де было сделано пред сим в бывшее правление, и отниматель де первых церковных имений – царь Юлиан Отступник, а от времен князя Владимира не только во время царствования благочестивых царей, но и во времена татарские имелись свободны церковные имения; 4) хотя де Мусина-Пушкина бывшее домам архиерейским и монастырям заопределение поганский обычай превосходило, однако де церковь и бедные архиереи за нужду необходимую терпеть уже было привыкли; понеже де, что дано, о том не истязовано, а ныне де архиерейства бедного узник и богаделенный – счастливейший, а такое де мучительство не от поган, но от своих мнящих быти овец правоверных претерпеваем, – каковые слова и примеры явным суть доказательством, что оные совсем развращенно и дерзко им к тому приведены и истолкованы; 5) не оставил оный митрополит и о семинариях изъявить будто им и быть не нужно, ибо де каким иждивением академии заводить, когда де последнее пропитание от архиереев и монастырей отъемлется, заключая притом о проповедниках, что де церкви умножать и порядки содержать надлежит, а у нас де таковой плод и в думку не приходит, егда мнози изволяют лучше кормить собак, нежели священников и монахов, и усматривают, дабы за церквами и монастырями имения лишнего отнюдь не было, а под видом де излишества и последнее отъемлют; 6) приводит же еще из Барония истории о разорении Франции, что будто Бог на них прогневался за похищение церковных имений, и что мирстии духовные дела судили, а о пострижении в монашество так заключает, что де теперь желателей пострижения насилу изыщешь, а после де негде будет и взять, а без монашества не откуда быть архиереям, – сохрани де Бог такового случая, дабы нашему государству быть без архиереев, – что де не иное что воспоследует, токмо от церкви отступление, понеже возымеется нужда быть прежде поповщине после же беспоповщине, и тако де нашему государству переходить будет на раскольническое или лютеранское или папистическое или атеистическое государство; 7) хотя же то доношение и окончено тем, что яко бы все то писать и от слова Божия и закона предлагать не иная причина его привела, токмо ревность по Бозе и законе Божием, в манифестах и указах довольно изображенная; аще же де возымеется в том его погрешность, просит о прощении, но оного ни за каковой резон почесть невозможно, ибо не только на именные Ее Императорского Величества указы, но и на повеления своей команды ни каковых, кольми паче язвительных представлений чинить под наитягчайшим штрафом запрещено, да и таковой причины, чтобы вышеозначенное возражение с такой дерзкой отвагой выдумывать и яко бы под образом ревности представлять ему, митрополиту, да и никому, отнюдь не было и нет; 8) что же касается до его вторичного доношения, то и в оном та ж самая его дерзость заключается, ибо он, не удовлетворяяся означенным на состоявшиеся о учинении обер-офицерам, архиерейским домам и монастырям описей указы, тако ж из некоторых книг развращенные, по своему разумению, речи привел, что будто за малое время может благочестие у нас известися и следа ему не останется; 9) хотя же он на допросе показал, что яко бы в тех своих доношениях ко оскорблению Ее Императорского Величества ничего быть не уповал, а все де то писал по ревности и совести, и того ради всесмиреннейше припадая к стопам Ее Императорского Величества просит прощения; но его показание не истинное, ибо канцелярист Жуков на допросе объявил, что от него с вышеозначенных доношениев посланы в Москву к некоторым знатным двум персонам копии, о чем он, митрополит, при вторичном допросе объявлял о том свое беспамятство, а потом показал, что таковые копии к упомянутым персонам от него посланы были с тем, чтобы они о тех доношениях, если оные не представятся, представили Ее Императорскому Величеству и хотя точно упомнить не может, а о употреблении тем персонам в защищение или в пользу церкви святой старания – в письмах к ним было; 10) о чинимом им, митрополитом, в нынешнем году, в неделю православия, пополнительном чиноположении показал, что в оном ничего к оскорблению Ее Императорского Величества не заключается, а сочинял де из древних чиноположение, из коих в оном грабители церковного имения потому внесены, что многие не токмо монастырские, но и церковные земли отымают, а суда на них сыскать не можно. И хотя в оном подлинном, взятом из Ростова пополнительном чиноположении включенная клятва с прежним в 150 году рукописным, а непечатным экземпляром и сходственна, однако с прибавкой некоторых речей. Но понеже оной в неделю православия церемонии во все свое архиерейство не чинил, а только в сем году, и к Костромскому епископу копию упредительно для того же послал, то и та, включенная в оном церемониале на обидчиков св. церкви клятва ни к чему иному клонится, точию к тому, как и вышеозначенные доношения. А сверх того и другие перемены по своему мудрованию в том чиноположении он учинил без ведома Синода, чего ему, по архиерейской присяге, чинить не надлежало». Затем выводятся на справку вины Арсения, подробно изложенные в приведенном выше выговоре ему, и затем заключается этот обвинительный акт таким образом. «Того ради приговорили: оного митрополита Арсения, яко уже и прежде в немалых противу узаконенных государственных прав преступлениях, а и наипаче в тяжком и оскорбительном Ее Императорскому Величеству, также архиерейской и генеральной присяге и всех государственных узаконений преступничестве оказавшегося, за те его тяжкие вины и преступничества, в силу апост. 84 правила, архиерейства, а по его, на в 743 году учиненном ему выговоре, подписке, и клобука лишить, и послать в отдаленный монастырь на крепкое смотрение, и бумаги и чернил ему не давать, чтоб и учинить с ним Синоду следовало. Но как Ее Императорского Величества указом повелено Синоду, назнача по суду сентенцию, представить Ее Императорскому Величеству для конфирмации, то Синод, без особливого Ее Императорского Величества повеления, учинить сего не смеет. А яко тот митрополит Арсений, по гражданским правам, еще и жесточайшему зa то свое преступничество осуждению подлежит, то, как и о просимом им прощении и помиловании, предать в высочайшую Ее Императорского Величества волю, ибо Синод по одним только духовным правам означенный тому митрополиту суд и по оному свою сентенцию учинил, и для того сие синодальное определение в оригинале к высочайшему благоусмотрению и конфирмации представить Ее Императорскому Величеству при всеподданнейшем докладе, в котором упомянуть, что и о бывшей у того митрополита с Костромским епископом и с другими о той материи корреспонденции в Синоде следуется, и что по следствию окажется, о том Ее Императорскому Величеству донесение быть имеет впредь».

Резолюция Екатерины ІІ-й по делу Арсения известна. Апреля 14-го «в половине девятого по полуночи», в обычное присутствие Св. Синода, состоявшее из преосвященных: Димитрия Новгородского, Тимофея Московского, Гавриила С.-Петербурского, Гедеона Псковского, Амвросия Крутицкого, Афанасия Тверского и архимандрита Новоспасского Мисаила, были допущены преосвященные Сильвестр Переяславский и Тихон Воронежский, архимандриты монастырей: Донского – Варлаам, Симонова – Гавриил, Высокопетровского – Сильвестр и Заиконоспасского – Гавриил и, по прочтении обер-секретарем Остолоповым указа Св. Синода в окончательной форме, с Арсения синодальным ризничим, иеромонахом Гавриилом, сняты были мантия, панагия и белый клобук и отобран посох.

1875