Канон и свобода

С глубокой радостью, с облегчением и умиротворением давно возмущенного религиозного чувства прочел я, как прочил, вероятно, и все истинно православные сыны Церкви, призывать к церковной свободе, выраженной в «мнении группы столичных священников о необходимости перемен в русском церковном управлении». Не совсем согласен или, точнее, совсем не согласен я только с странно звучащим заглавием поданной достойными священнослужителями и благосклонно, как говорят, принятой митрополитом записки. Почему это «мнение» и только «мнение», раз все содержание записки представляется только повторением искони и на все временя установленного самой Церковью, представляющего обязательные для нее значение и силу, категорическое ее требование, как признают и сами составители записки? Да и какую силу можем иметь какое бы то ни было «мнение» в деле устроения и упорядочения церковного управления? Мнения могут быть весьма различными и, даже противореча друг другу, могут обладать каждое значительным запасом правды, так что и выбор между ними представляет значительные затруднения, если и не делается вполне невозможным. Остановиться среди разнообразных мнений на одном или объединить многоразличные мнения в одно, представляющее только условное и искусственное их объединение, не только крайне трудно, но, что всего важнее, и крайне опасно. Из хаоса мнений, если ограничиваться мнениями при решении вопросов о церковном управлении, может легко возникнуть такой проект, от которого с ужасом и негодованием отшатнулась бы Церковь. Предпочитать мнение большинства? Но большинство и меньшинство в деле Церкви не имеют никакого значения и не могут быть допустимы, ибо Церковь живет не только в своем настоящем, но и в прошедшем, и в будущем. Сегодняшнее подавляющее большинство – только ничтожная крупица в сравнении с великим сонмом уже подававших в Церкви свой голос, который не может быть оставляем без внимания, а равно и в сравнении с тем, может быть, еще бóльшим сонмом, которому только еще суждено жить в ней и пользоваться благодатными ее дарами. Церковь, по определению Златоуста, есть совокупность верующих, сущих, бывших и будущих. К вечному нельзя применять тех приемов, которые при всей своей условности, не только могут быть терпимы, но иногда и полезны по отношению к временному. Да и вообще мнение даже подавляющего большинства может быть только грубой и сплошной ошибкой, отклонением и отходом от истины, тогда как убеждение сравнительно ничтожного меньшинства лиц может заключить в себе истину и потому быть уже не мнением, а провозглашением и исповедованием истины. Вся история Церкви служит блистательным доказательством тому и примером.

Но в том-то именно и состоит главное и существенно достоинство записки столичных священников, в том именно и заключается внушительная сила ее и убедительность, что при составлении ее не было дано ни малейшего места ни личному мнения, ни мнению какого бы то ни было кружка или партии. В ней нет ничего, что носило бы характер личного или партийного измышления, что было бы сочинено так, но могло бы быть сочинено и иначе. Без этого существенного достоинства все значение записки было бы совершенно ничтожно и ей предстояло бы быть только мнением сред мнений. Церковь искони и раз навсегда начертала и установила идеал своего самоуправления, утвердив основные нормы этого самоуправляющегося строя незыблемым авторитетом апостольского предания. В этом искони предначертанном и установленном строе своего самоуправления Церковь обеспечила внешнюю свободу себе, как совокупному целому, и распределила всю жизнь свою на начале внутренней свободы. В Церкви, при верности ее нормам ни произволу и самовластию отдельных лиц, каково бы ни было иерархическое положение их, ни деспотизму торжествующего и так или иначе сплотившегося или сложившегося большинства; нет в ней ни единовластительства, ни какой бы то ни было олигархии, ибо власть принадлежит только ей самой во всей ее совокупности, а осуществление власти совершается только посредством соборных определений с постоянным контролированием низших соборов высшими, если решения низших оставляют место недовольству и не удовлетворяют умиротворению церковному. Таким образом, нормы самоуправления церковного, будучи гарантиями внешней свободы для Церкви, обеспечивают в ней свободу как для единиц, ее составляющих, так и для меньших групп церковного общения (приходов, епархий, областей и пр.) и всех лиц, канонически призванных к служению ей. Отсюда ясно, что сознание необходимости восстановления церковной свободы вполне тожественно с сознанием восстановления во всей чистоте и беспримесности канонического строя ее самоуправления. Знаменательное тожество это вполне ясно и определенно исповедуется и запиской.

Казалось бы, что основная идея должна была бы быть выражена и в самом заглавии записки, в коей не выражается никаких иных пожеланий, кроме указания на неотложную необходимость восстановления канонического строя церковного самоуправления. На деле, однако, заглавие записки не только не соответствует ее содержанию, но в некотором отношении даже противоречит ему, ибо гласит не о необходимости восстановления, а о необходимости перемен. Восстановление и перемена далеко не тожественны между собой и указание на них далеко не обладает равносильной обязательностью. Менять можно сколько угодно раз и в каком угодно направлении, а восстановление может быть только одно. Перемена зависит от человеческого мнения и вообще человеческого усмотрения, а необходимость восстановления вытекает из самой сущности Церкви и задач, возложенных на нее Божественным ее Основателем. Если законный строй позабыть или нарушить, его безусловно необходимо восстановить; это имеет значение категорического императива. Заглавие записки, вероятно, наскоро ей данное, вполне ослабляет категорический характер ее содержания. Если в Церкви допустимы перемены в управлении, то почему же не допустить, что управление ее не имеет ничего обязательно-твердого и стойкого и может меняться не только с каждым столетием, но, пожалуй, даже и с каждым десятилетием. Реформы и контрреформы могут, стало быть, следовать в ней с таким же чередованием, с каким зачастую возникают они в делах мирских, государственных. Правда, указание на необходимость перемен звучит гораздо безобиднее, чем указание на необходимость восстановления, ибо не заключает в себе ни упрека, ни обвинений. Срой, бывший вполне пригодным и вполне законным для одним времен, оказался не ответствующим и недостаточным для других и потому его необходимо переменить… Совершенно иначе звучит призыв к восстановлению. Если необходимо восстановить, то, следовательно, законный строй был так или иначе нарушен, искажен, частью в силу некоего небрежения церковного, частью же, и прежде всего, в силу внешнего, постороннего вмешательства в дела Церкви. Но приличествует ли Церкви закрывать глаза перед действительностью или производить заведомо неправильную оценку непосрдественного своего прошлого? Разумеется, нет! Именно ошибку прошлого и необходимо иметь прежде всего в виду, чтоб избежать повторения ошибок в будущем. Недуг прошлого и заключается именно в том, что церковным управлением распорядилось торжествующее, но укрепляемое насилием мнение, вопреки установленному, освященному временем и апостольским преданием строю.

Сдвинутая в делах управления с канонических основ своих, Церковь естественно должна была утратить обеспечиваемую этим канонами свободу, перестала быть самоуправляющимся целым и стала управляемою извне, применительно к внешним воздействиям и внешним целям. Из свободной от государства, духовно – и только духовно – а него влияющей через религиозно-нравственное воздействие на лиц, его составляющих и им управляющих, она сделалась, под громким и лицемерным титулом господствующей, рабою того же самого государства. Голос Церкви слился, таким образом, с голосом государства, стал даже в лучших случаях только равночестным ему и утратил вследствие того обаятельное значение свое и силу.

Глубоко верно передаваемое газетами талантливое выражение С. Ю. Витте, что русское крестьянство живет в настоящее время двумя благодатными для него дарами – землею и верою. Но как ни прискорбно современное состояние русского крестьянства, нельзя не признать еще благословенным жребий этой значительнейшей русского народа, по консервативному своему характеру или традиционной косности, еще сохранившей ту духовную силу и благодать, которая должна была бы быть достоянием всего русского народа во всей его полноте. Нельзя, однако, в этом отношении преувеличивать и благословенный жребий крестьянства. Разве за двухсотлетний период из него уходили в раскол и всевозможные секты и не рвутся до сего времени в штунду, тщетно ища у ереси и раскола того, что давала бы и должна была бы давать свободная Церковь, но чего не давало и не может давать ведомство православного исповедования? И этим далеко еще не исчерпывается зло даже по отношению к сравнительно благословенному крестьянству. Отношения к Церкви ограничиваются в массовом отношении только отбыванием религиозной повинности наряду с отбыванием ряда повинностей государственных и мирских; безверная вера исподволь заменяет веру живую, переходящую в жизнь и определяющую ее отношения. Да иначе и не может быть и не могло быть при двухсотлетнем безмолвии и бездействии Церкви.

А так называемые высшие интеллигентные классы русского народа… Их жизнь в течении двух веков, – а таков только и есть исторический их возраст, – слагалась не только вполне независимо от Церкви, не только по существу в противоположность ей, но даже в большей или меньшей степени – во враждебном в ней отношении. Культура и Церковь с бóльшей или меньшей яростью и определенностью жили в течение двух веков церковного нестроения, как независимые друг от друга лагери, в лучшем случае относясь друг к другу вполне индифферентно, и враждуя друг к другу в худшем. Попытки Магницких и Шихматовых с духовными их приспешниками, равно как и попытки многочисленных их последователей в позднейшие времена, могли приносить только чисто отрицательные результаты, исходя из близорукого и совершенного ложного предположения, что наука и пытливая мысль сами по себе, по самому существу своему противоположны Церкви, а потому необходимо подавлять мысль и урезывать или удерживать науку. Плодом сдержанного или бесшабашного неистовства их являлась только тщеславная уверенность всех, так или иначе причащавшихся древу познания, всех, восприявших хотя бы ничтожнейшие крупицы научного знания, что антагонизм их к христианству и Церкви является именно последствием научного достоинства их превосходства их над верующей толпою, от которой они отклонились. Противники, сами того не замечая, были безусловно солидарны между собой, стояли безусловно на одной и той же почве или, точнее, на одном и том же заменявшем действительную почву, лукавом и тлетворном софизме. Одни положительно проповедовали неверие; другие проповедовали его отрицательно, но проповедовали с несравненно большею успешностью, вселяя отвращение у Церкви и ко всему, что так или иначе связано с ней. Не так действовало и думало христианство первых, да и не одних только первых, веков. Оно не оставило не использованным ни одного золотника мудрости живших до него, но не ведавших еще его народов, употребило во славу и на пользу себе весь, крайне еще скудный тогда, арсенал научного познания. А что же было бы теперь? Подъем философской мысли двух последних веков и с небывалою широтой раскинувшийся кругозор научного познания предоставлял бы Церкви только новые и новые орудия к исполнению ею святого своего призвания, если бы она вообще исполняла его и могла исполнять, если бы, вполне независимо от знания и науки, она не была вполне дискредитирована в глазах всех, так или иначе тяготевших к науке, возлагавших на нее упования или хотя бы кичившихся некоторой принадлежностью к ней¹. Причащающиеся растущего и расширяющегося знания, укрепляющиеся подвигами свободной мысли тяготели бы к Церкви, проповедующей стремление у высшей истине и безграничное, полнейшее человеколюбие, а не враждовали бы с ней, как враждуют они уже второе столетие, не без основания усматривая в покоренной и подчиненной Церкви признанного врага всяческой свободы, поддержку и опору существующего недостатками и несовершенствами, зачастую ослепленного неразумием, но временам даже и преступного.

Ослабленная в своем воздействии на так называемые низшие, консервативные слои народа и оторванная от так называемых высших культурных слоев, порабощенная, прикованная, по выражению поэта-богослова, «к подножию суетной земной власти», Церковь не только не возжигала веру в сердцах человеческих, но и содействовала ее охлаждению, если даже и не угашала ее. «Когда существующий порядок вещей весь, целиком ставится под непосредственную охрану веры, когда ей, так сказать, навязывается одобрение, благословение и освящение всего, что есть в данную минуту, но чего не было вчера и чего может не быть завтра, тогда естественно все самые разумные потребности, не удовлетворяемые настоящим, все самые мирные и скромные надежды на лучшее, наконец, самая вера в народную будущность, все это приурочивается смотреть на веру, как на преграду, через которую рано или поздно надо будет перешагнуть и мало по малу склоняется к неверию… Вера воспитывает терпение, самопожертвование и укрощает личные страсти – это так, но нельзя прибегать к ней только тогда, когда страсти разыгрываются, и только для того, чтобы кого-нибудь урезонить, пристращать расправой на том свете. Вера не палка, а в руках того, кто держит ее как палку, чтобы защищать себя и пугать других, она разбивается в щепы… Требование от веры какой бы то ни было полицейской службы есть нечто иное, как своего рода проповедь неверия, может быть, опаснейшая из всех по ее общепонятности». В этих, поистине золотых словах приснопамятного и рано умолкшего Ю. Ф. Самарина весьма возможно слово «вера» заменит словом же, ибо Церковь представляет из себя не что иное, как живой, организованный союз, зиждущийся на вере, действующей любовью, по слову апостола.

Итак, прежде всего надо трезво глядеть на прошлое и из такого взгляда почерпать силу для умудрения на будущее. Нарушение канонического строя и замена его строем неканоническим было совершено, представляет исторический факт, разрешившийся целым рядом исторических же последствий. Отрицать этого факта нельзя, ибо им объяснятся прежде всего то глубоко прискорбное и тяжелое внутреннее положение, которое мы переживаем. Сдвинутая с канонических основ своих, а потому несвободная, не самоуправляющаяся Церковь, сохраняя еще крайне умеренное влияние на единиц, радеющих о личном своем спасении, не принимая никакого участия в жизнедеятельности народа, в зодческом труде его. Это вынужденное бездействие Церкви, естественно сопровождавшееся и духовным упадком неправильно призываемых к служению церковному лиц, с одной стороны, отрывало народную массу, так называемые низшие слом народа, от жизни и стремлений так называемых высших слоев, ибо только в Церкви, как общем достоянии всех, и могла поддерживаться полнота общения, в других сферах самостоятельно не достигаемая, ибо ничто не может быть так демократично, как Церковь, не знающая ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного, ни простеца, ни высокомудрого. С другой стороны, то же вынужденное бездействие Церкви, в связи с отрицательной проповедью неверия, которая велась от ее имени и под ее личиной, отрывало от народа и во вред ему, равно как и во вред самой себе, все, что жило свободной мыслью, приобщалось или мнило себя приобщившимся науке и жизни, все, что стремилось к улучшению общественных форм ради вящего служения человечности, и через это вынужденное развитие «дикорастущей» интеллигенции, отрешенной от исторических идеалов народа, неразрывно связанных с идеалами Церкви. Царство распалось на самого себя; великий раскол совершился и продолжает существовать в русском народе, а воссоединение, восстановление нарушенного и жизненно необходимого единства не может воспоследовать на иной почве, как на почве Церкви, и не может быть плодотворно осуществлено помимо единения в Церкви. Ищите Церкви, как царствия Божия, и все остальное приложится вам, приложится не без труда, не само собою, но через оживотворение, очищение и объединение ищущих сил.

Недугу, чтобы выдвигаться с ним ради его уврачевания, надо прямо смотреть в глаза, называть его по имени, видеть причины его возникновения и следить за его ростом и симптомами, а не зажмуривать глаза перед действительностью и перед вызвавшим ее прошлым.

Мы посвящаем все эти строки заголовку записки, изданной петербургскими священниками. Дело, конечно, не в заголовке, который может объясниться совершенно случайными причинами, а в основной мысли, которую необходимо ясно и определенно иметь в виду и которой содержание записки является только развитием и мотивировкой. Да не будет судьба русской Церкви поставляема в зависимость от каких бы то ни было мнений и чьих бы то ни было мнений, ибо в Церкви нет места для мнений, и строй управления церковного в основных, главенствующих чертах определен раз навсегда, и это определение, обеспечивая свободу Церкви, никаким изменениям и отклонениям подлежать не может, ибо составляет не мнение, а долг или категорический императив. Сдвинутая с канонических основ, Церковь должна быть восстановлена на тех же именно основах, ибо вне их Церковь не может обладать ни внешнею, ни внутренней свободой, а без того не может воспоследовать и уврачевание недуга, во власти которого находится общество и народ. Церковь должна быть прежде всего ограждена и при том изнутри, а не извне только, от управления мнениями, от торжества опирающегося на насилие мнения человеческого. В настоящее время, в виду возможности государственных реформ, полная самостоятельность Церкви и ее управления представляется более, чем когда-либо необходимой, дабы не могла она подпадать зависимости переменчивого политического большинства и не обращалась в арену для политических страстей и вожделений.

Итак, необходимо прежде всего установить, что все дело оживления церковного, в смысле устроения внешних его форм, сводится только к восстановлению его, сообразно каноническому идеалу, в главном, существенном, не представляющем простора для измышлений и зависимости от мнений. Речь может идти не о переменах, которые могут быть бесконечно многообразны и явиться только предметом еще большего многообразия перемен, а о восстановлении, которое в существенном и главном может быть только одно. Между тем, едва только оказался поднятым вопрос о Церкви, как проявились и стремления поставить разрешение его в зависимость только от наскоро фабрикующихся или приходящих на память мнений. Записка петербургских священников, вопреки своему заголовку, является свободой от мнений и измышлений, и в этом-то заключается достоинство ее и сила. Она гласит только, что необходимо вернуться к каноническому строю церковного управления и к изучению таких условий, в которых жизнедеятельность существующих соборных установлений, безусловно для Церкви обязательных, становилась бы возможной и осуществимой.

Каковы же эти условия? Без образования, сообразно духу канонов и строю древней Церкви, малых территориально и по населению епископий, невозможно действительное единение с паствой, а в то же время невозможно и образование близких к делу, не номинальных, а действительных митрополичьих соборов, в которых каноны усматривали живое средоточие церковного управления – вторую инстанцию для исправления всех дел церковных. Без живого существования этой второй инстанции немыслимо стало существование высшей инстанции – патриаршего собора, в свою очередь канонами предусмотренного и определенного, а без этого собора и образование патриаршества будет не только бесполезным, но и неканоническим.

Чем же руководствоваться в деле восстановления? Мнения в этом отношении уже и теперь представляются совершенно различными; но не мнения должны подсказывать решение. Говорят, что необходимо восстановить строй русской церкви XVI и XVII веков… Но почему же именно этот строй, а не какой-нибудь иной, раз представляется возможность выбора? Преимущество этого строя перед существующим заключается только в сравнительно большей его каноничности. Итак, отчего же не взять то, что было в нем строго канонического, отринув то, что и в нем было не вполне канонично, и восполнив всем, что в нем было упущено, но что также требуется полнотой канонического начертания. Но тогда не гораздо ли проще и не гораздо ли целесообразнее просто на просто восстановить канонический строй, как он предначертан в своем идеале? Говорят, что необходимо применит к высшему управлению русской Церкви образец константинопольского патриархата… Но, если этот строй применим к высшему управлению, то прежде всего он должен был бы быть применен к низшему, что потребовало бы образования мелких епископий и сравнительно мелких митрополичьих округов, в коих должны были бы совершаться соборы. К тому же, что побуждало бы принимать за образец Церковь константинопольскую с ее устроением, а не порядки церковного управления в Греческом королевстве, в Румынии, Болгарии и т. п.? Ведь все эти виды церковного управления имеют весьма значительное сходство с каноническим строем, но все представляют весьма значительные от него отступления и несовершенства. Для чего же останавливаться на несовершенных формах, когда совершенный, обязательный строй указан со всей определенностью и нет сколько-нибудь серьезных препятствий к полному его восстановлению? Не думайте, что Петр был первым, дерзнувшим посягнуть на переустройство церковного управления, на упразднение или парализование церковного самоуправления ради подчинения его мирским, государственным целям… Десятки византийских императоров раньше его усердно и успешно подвизались на том же поприще и, по выражению грамоты об избрании Григория Цамблака в киевские митрополиты, имели обыкновение «наскакивать на Церковь» (вероятно, подразумевается канонический термин ἐπιβαίνειν, переводимый у нас с меньшею буквальностью через «вторгаться»). Со следами этого «наскакивания» и созданными через них учреждениями вошло некогда патриаршество в русскую жизнь; от тех же следов не очищалось и не отрешалось оно и в порабощенном Константинополе. К чему же копировать несовершенное, помутившееся или относительно, когда мы имеем образце идеальный, ибо в церковных канонах перед нами развернута «великая хартия» церковной свободы и самоуправления?