Ива Эдесский и его время

Император Юстиниан и вслед за ним V Вселенский собор соединили под именем «трех глав» три личности: Феодора Мопсуестийского, Феодорита Киррского и Иву Эдесского. После своей смерти они испытали одну общую участь: их сочинения были осуждены собором. Двое из них – Ива и Феодорит – современники и деятели одной из наиболее замечательных эпох истории христианской церкви эпохи III и IV Вселенских соборов, Феодор же умер в 427 или 428 году и не был непосредственным деятелем этой эпохи. Более чем вероятно, что он не был учителем ни Ивы, ни Феодорита, так как около 398 года Феодор был избран на мопсуестийскую кафедру и удалился из Антиохии, как раз в годы, на которые падает юность Феодорита и Ивы, но тем не менее он был их духовным вождем, их вдохновителем, учение которого они приняли и мужественно защищали в течение всей их бурной и тяжелой жизни. С этой точки зрения соединение этих имен вполне законно.

Духовные, умственные и моральные способности этих лиц далеко неодинаковы. Феодор и Феодорит – большие церковные писатели, люди, своим талантом отметившие целую эпоху. Ива уступал им по своим духовным и умственным дарованиям и ничего не оставил нам, кроме отрывка из своего знаменитого письма к Маре Персу. Тем не менее его роль и его значение в истории монофизитских и несторианских споров весьма значительны. Он находился у самих истоков этих споров, и многое в них если не определяется, то во всяком случае им объясняется. Будучи менее даровитым и менее оригинальным, чем Феодор и Феодорит, он ярче представлял среднее богословское мнение и направление, господствовавшее в эту эпоху на Востоке.⁶ Феодорит часто оставался одиноким и непонятым в своих взглядах, Ива всегда верно следовал богословскому направлению антиохийской кафедры. Ива как бы переводил на обычный богословский язык учение своего учителя Феодора. Поэтому он едва ли не в большей степени, чем Феодорит, навлек на себя ненависть монофизитов. Его современники монофизиты отлично понимали, что Ива не менее опасен для их учения, чем сам Феодор или Феодорит. Наконец, Ива отчасти был причиной того, что монофизитские и несторианские споры осложнились борьбой вокруг личности и учения мопсуестийского епископа, что и дало впоследствии императору Юстиниану право соединить воедино три имени – Феодора, Феодорита и Иву.

История была далеко неодинаково благосклонна к этим трем лицам. Не только ряд специальных исследований, посвященных Феодору и Феодориту, но и общие труды уделяют им немало вполне заслуженного внимания; имя Ивы часто упоминается в связи с тем или иным историческим событием, но он сам, его жизнь и его деятельность, остаются в тени. Более того, до настоящего времени остается не вполне решенным вопрос о том, считать ли Иву православным или несторианином. Хотя он умер на епископской кафедре в церковном общении со всем православном миром, несториане считают его в числе своих учителей. С другой стороны, православными берется под сомнение его православие, поскольку его письмо к Маре Персу осуждено V Вселенским собором.

Настоящий труд представляет попытку восполнить этот пробел в истории монофизитских и несторианских споров.

Исторические сведения об Иве начинаются с довольно поздней для него эпохи. Мы впервые встречаемся с ним, когда он уже был пресвитером Эдесской церкви во время епископата Раввулы (412–435 гг.) и преподавателем так называемой персидской школы в Эдессе. Лишь с относительной вероятностью, по редким и случайным указаниям в разных источниках, можно установить немногие факты, относящиеся к жизни Ивы до этого времени.

Как показывает его имя ’Ißας, по-сирийски: (см. оригинал), т.е. Donatus («(Богом) данный»). – Прим. науч. ред.), он был сирийцем по происхождению. Его родители жили или в самой Эдессе, или, во всяком случае, в пределах провинции Осроэны. У нас имеются сведения о его родственниках, живших в этой провинции. Нам известно имя одного из них – его племянника Даниила, епископа Харрана.⁷ Можно с достаточной вероятностью утверждать, что год его рождения падает на вторую половину IV столетия, так как ко времени Халкидонского собора он уже был стариком.⁸

О его молодости почти ничего не известно. По признанию самого Ивы, он «от начала был научен и утвержден божественным учением из слов божественных отцов».⁹ Это заявление Ивы вполне подтверждается отзывом Прокла, который характеризует Иву как человека, «воспитанного с детства в Св.Писании».¹⁰ Не подлежит сомнению, что семья Ивы была христианской, так как в противном случае Ива в своем признании сделал бы соответствующую оговорку. Семья была той первоначальной школой, где Ива получил первые знания. О дальнейшем его воспитании, а также о том, кто были «божественные отцы», со слов которых он был научен Св.Писанию, можно лишь строить те или иные предположения. Наиболее вероятным и наиболее простым является предположение, что Ива свое христианское воспитание и образование получил в персидской школе.

Эта последняя находилась в период своего расцвета: еще жива была память о недавней деятельности св.Ефрема, а в самой школе преподавали его непосредственные ученики. Антиохия и ее школа была мало доступна для сирийских юношей, которые в большинстве случаев не знали или очень мало знали греческий язык. Кроме того, то, что мы называем антиохийской школой, не было учебным заведением подобно александрийской дидаскалии. Если речь идет об антиохийской школе, то только как о совокупности идей, доктрин, получивших свое выражение в богословских научных трудах антиохийского пресвитериума. Персидская школа была настоящим учебным заведением с определенной школьной программой, с определенным штатом преподавателей, с настоящими учениками. Эдесса, а не Антиохия, привлекала сирийских юношей, ищущих христианского знания. Сюда стекались не только из Осроэны и соседних провинций, но и из стран, лежащих за границей Римской империи, особенно из Персии. Даже далекая Армения посылала своих юношей, для которых в Эдессе существовала, во всяком случае, во время епископата Ивы, специальная армянская школа. Привлекающей силою была не только персидская школа, но и сама Эдесса и тот духовный авторитет, которым она пользовалась. Ореол, который окружал Эдессу, ярче всего нашел свое выражение в гимнах св. Ефрема, посвященных Эдессе: «О благословенная Эдесса, – воспевал он, – о Эдесса, украшенная добродетелью, разумом, проницательностью, разумением, пониманием. Эдесса опоясала свои чресла верою и во имя Господне победила все заблуждения. Ее венец украшен любовью. Пусть Христос благословит ее жителей. Эдесса украшена славою и прославляется во имя Христа».¹¹

С первых веков христианства Эдесса стала центром религиозной жизни для стран сирийского языка. До сих пор у нас еще нет вполне достоверных исторических данных, которые бы позволили установить начало христианства в Эдессе. Как известно, эдесские легенды отнесли возникновение христианства в Эдессе к очень раннему времени: они поставили Эдессу в личную связь со Христом, а христианизацию Эдессы приписали ученику св.Фомы – Аддаю, а позднее даже самому Фоме. Согласно этим легендам Эдесса получила особое благословение Христа и для всех сирийских христиан сделалась «благословенным городом». Эти легенды дают очень мало исторического материала¹². Можно утверждать одно, что во второй половине II века в Эдессе существовала довольно значительная христианская община, у которой была потребность в Евангелии на сирийском языке. В Эдессе или в пределах Осроэны возникает «Диатессарон» Татиана, здесь же создаются переводы Ветхого завета на сирийский язык. В начале III века с переходом Эдессы под римское владычество появляются более тесные связи с Антиохией, а через нее – с греко-римским христианством. По-видимому, первый эдесский епископ Палут был посвящен в Антиохии. Этот переход под юрисдикцию антиохийского епископа вызвал временное разделение в Эдесской церкви: христиане Эдессы, которые признали авторитет антиохийской церкви, образовали сначала отдельную группу, отличную от иудеохристиан. Эти последние с ней слились довольно нескоро и называли первых «палутианами»¹³. Епископство Палута падает на начало III века. Нет возможности установить точно список эдесских епископов III века. Более точные сведения начинаются со времени епископства Куны, т.е. конца III и начала IV века¹⁴.

Начиная со времени Палута постепенно меняется характер эдесской общины. В начале она состояла главным образом из иудеев, сам эдесский апостол Аддай был палестинским иудеем и по сведениям Евсевия имел первоначальное пребывание в доме палестинского иудея Товия¹⁵. Вскоре к этой основной общине присоединяется местное население. Очень рано находят доступ в эдесскую общину разного рода еретические учения, особенно гностические ереси Валентина и Маркиона¹⁶. Этот гностицизм усиливается благодаря Бардесану (154–222), деятельность которого имела и положительную сторону – увеличение численного состава эдесской общины. Из жития св. Ефрема видно, что эта ересь захватила очень большую часть эдесской общины¹⁷. Св. Ефрем был первым, кто начал борьбу с этими ересями. Но постепенно православие начинает преобладать над ересями, хотя еще в V веке Раввуле приходится вести с ними упорную борьбу¹⁸.

Особенное оживление религиозной жизни вызвала персидская эмиграция, в связи с начавшимися в IV и V веке (339–379, 383 гг. и начало V века) гонениями на христиан. В середине IV века из Нисивина, который по миру, заключенному императором Иовианом, вошел в границы персидского царства, эмигрировала наиболее богатая и образованная часть населения. Эмигранты направились на Запад и главным образом в Эдессу. В числе этих эмигрантов был св.Ефрем Сирин, который прибыл в Эдессу в 363 году.

Согласно одному сирийскому преданию отцы I Никейского собора открывали школы в своих городах. Следуя их примеру, Иаков Нисивинский открыл школу в Нисивине и во главе ее поставили св.Ефрема ¹⁹. Это предание не имеет большой исторической ценности, но вполне можно допустить, что еще в своем родном городе Ефрем занимался катехизаторской деятельностью. Первое время по прибытии в Эдессу св.Ефрем служил в общественной бане, но вследствие нескромности одного монаха его имя стало известным жителям, и по их настоянию св. Ефрем стал во главе школы, которая получила наименование «персидской школы», или «персидской академии». Предание несторианской церкви решительно приписывает ее основание св. Ефрему²⁰. В наше время эту точку зрения разделяют Дюваль и Лябур²¹. Леклерк готов допустить, что в Эдессе существовала какая-то школа ранее св.Ефрема, но тем не менее и он склонен признать св. Ефрема основателем персидской школы²². Лявижери отодвигает время основания эдесской школы ко II веку²³, а Ассемани в своей Bibliotheca orientalis относит основание этой школы к апостольским временам²⁴. Это последнее мнение является явным преувеличением и вызвано желанием приписать эдесской школе такую же древность, как александрийской, основание которой Евсевий относит к апостольским временам²⁵.

Было бы ошибочно считать, как это делают вышеуказанные исследователи, за исключением Ассемани, что в Эдессе существовала, начиная с II века или со времени св.Ефрема, одна школа, которая только постепенно меняла свой характер в силу разных исторических условий. Ассемани вполне правильно устанавливает одновременное существование в Эдессе двух школ: Schola Christiana Persicoe gentis и другая Linguoe Syriacoe Schola [«Христианская школа персидского народа», «Школа сирийского языка»]²⁶. В настоящее время можно утверждать, что в Эдессе в епископство Ивы было несколько школ. В сирийских актах «разбойничьего» собора (Эфесский 449 г. – Ред.) упоминается, что прошение, поданное Херею против Ивы, было подписано учениками армянской, персидской и сирийской школ²⁷. Нет возможности точно установить время возникновения этих школ. Можно принять с большой долей вероятности, что до св. Ефрема в Эдессе существовала уже школа, более или менее ясные следы которой мы находим в конце II века. Св.Лукиан, согласно его житию, был учеником некоего Макария, который преподавал в эдесской школе: «Лукиан был прилежным учеником Макария, который жил в Эдессе, где он толковал Писание, и который его обучил в очень короткое время всем красотам святых книг»²⁸. Факт обучения Лукиана в Эдессе подвергается в настоящее время вполне основательным сомнениям²⁹, но вряд ли можно сомневаться в том, что в Эдессе жил и преподавал в школе какой-то Макарий. Существование такой ранней школы в Эдессе подтверждается Созоменом, который сообщает, что в этой школе учился Евсевий Эмесский³⁰.

Не имеет особого значения, стал ли Ефрем во главе уже существующей школы или открыл новую школу, предназначенную специально для персидской эмиграции. И в том или в другом случае св.Ефрем является истинным основателем персидской школы. Школа, существовавшая в Эдессе до св.Ефрема, была по-видимому обычной катехизаторской школой; персидская школа благодаря деятельности св.Ефрема стала настоящим учебным заведением, и она, а не антиохийская школа, была соперницей александрийской дидаскалии и ее идейной противницей. Имя св.Ефрема стало привлекать новых учеников. История сохранила имена некоторых наиболее выдающихся его учеников: Кириллона, Исаак Амидский, Исаак Эдесский и др. Св.Ефрем руководил школою до 373 года, его преемником был Кйора до 437 года, а затем – Нарсай. В 489 году персидская школа была окончательно закрыта и перешла во главе с Нарсаем в Нисивин: «Школы умножались в персидской империи; Эдесса потускнела, Нисивин воссиял светом, римская империя наполнилась заблуждениями, империя персов – ведением страха Божия. Нарсай управлял этой школой (нисивинской) в течение 45 лет»³¹.

Одной из особенностей этой школы была определенность и устойчивость ее организации. Некоторые черты этой организации являются существенно важными, так как объясняют тот факт, что персидская школа стала центром распространения сочинений Феодора Мопсуестийского, через которые так легко проникали несторианские взгляды. Ученики обязаны были переписывать рукописи, благодаря чему в школе накапливалось достаточное количество экземпляров, которые в случае потребности можно было посылать в разные места. Об этом свидетельствует тот факт, что большинство древних сирийских рукописей, находящихся сейчас в нашем распоряжении, эдесского происхождения, в том числе наиболее ранние, как рукопись сочинения «Recognitiones»³² (411 г., Британский музей) и «Церковной истории» Евсевия (462 г., Санкт-Петербург). Кроме того сохранились статуты Нисивинской школы, редактированные в 496 году епископом Барсаумой. Нисивинская школа была прямым продолжением закрытой в административном порядке персидской школы и сохраняла первоначально традиции и направление этой последней. Первое время непрерывность традиции поддерживалась перешедшими из эдесской в нисивинскую школу Нарсаем и другими преподавателями. Этот факт позволяет нам распространить на персидскую школу внешнюю организацию нисивинской школы. Ее статуты вменяли каждому ученику в обязанность переписывание указанной руководителем школы рукописи. Переписывание было своего рода зачетом, без которого нельзя было окончить школу³³. Это было тяжелой обязанностью для учеников и, стараясь ее избежать, они прибегали к ряду ухищрений. Переписанные рукописи поступали в школьную библиотеку и служили в дальнейшем учебным пособием для новых учеников.

Персидская школа занимала отдельное помещение³⁴. Во главе ее стоял rabban (magister noster) (сир. «господин наш». – Ред.), который обычно назывался «толкователем» (сир. mpasqana. – Прим.науч.ред.). В сирийских рукописях все руководители персидской школы носят это последнее наименование. Оно указывает, что на его обязанности лежало, кроме общего руководства школой, объяснение Св.Писания³⁵. Для обучения чтению и письму был специальный учитель чтения (maqryana), который преподавал богослужение и церковное пение. Его ближайшими помощниками были писцы (ед.ч. sapra). Администрация школы была поручена «эконому», который был и библиотекарем школы. При школе было устроено общежитие для учеников. Жизнь и поведение учеников были строго регламентированы и были очень близки к монастырскому образу жизни. В нисивинской школе ученики вносили плату за свое обучение, причем несостоятельным ученикам предоставлялась возможность работать во время школьных каникул и зарабатывать необходимые средства для оплаты преподавания. Во время же занятий всякого рода работа, даже обучение детей, была запрещена. Ученики жили по келиям, по несколько человек в каждой келии под руководством старшего. Весь день проходил в занятиях в общей учебной зале. В нисивинской школе курс длился 3 года. Надо думать, что и в персидской школе он был не менее продолжительным.

Программа школы достаточно ясна. На первом месте стояло преподавание св.Писания. Центральное положение Св.Писания как учебного предмета нашло свое выражение в том, что преподаватель этого предмета был в то же время и руководителем школы. Для того времени такое положение было вполне естественным и в том или ином виде общим для всех школ, но для Сирии были еще дополнительные причины, благодаря которым Св.Писание выдвигалось на первый план больше, чем в других школах. Для сирийских христиан Библия была не только боговдохновенной книгой религиозного содержания, но почти что книгой их национального творчества. В то время как для греко-римского мира Ветхий Завет был далеким и чуждым по своему историческому содержанию и пониманию, так что, по словам блж.Иеронима, приходилось преодолевать известное чувство трудности, переходящее в отталкивание³⁶, – для сирийцев Библия не только соответствовала их творчеству по своей литературной форме, но была им близка по своим обычаям, традициям, по своей истории. Это отношение сирийских христиан является очень существенным, так как оно определило их подход к Св.Писанию и все направление сирийских школ.

Принято думать, что персидская школа находилась под сильным влиянием антиохийской, была как бы ее отражением³⁷. Это верно только в том смысле, что в эпоху Ивы высшим авторитетом для нее, как и для всего Востока, был Феодор Мопсуестийский и что ее направление совпадало с направлением антиохийской школы. Однако этот вполне установленный факт не дает права заключать, что это направление сложилось или было заимствовано у антиохийской школы. Основные черты, как ее внешней организации, так и богословского направления, намечены еще св.Ефремом. Возможно ли допустить влияние антиохийской школы на св.Ефрема? Антиохия была для всей Сирии промежуточной инстанцией, через которую шло греко-римское христианство. Уже в эпоху св.Ефрема Эдесса была в сфере ее влияния, хотя при своеобразии религиозной жизни Эдессы это влияние было не особенно сильно. Св.Ефрем испытал на себе это влияние лишь в той же мере, как и вся церковная жизнь Эдессы. По-видимому, у св.Ефрема не было никаких более близких связей с Антиохией. Более чем вероятно, что он не знал или очень плохо знал греческий язык³⁸ и потому не мог быть хорошо знаком с греческой литературой (в его время почти не было переводов на сирийский язык). Его духовный облик определился еще в Нисивине. Там же, в Нисивине, сложился и его метод толкования под влиянием общего подхода всех сирийцев к Св.Писанию. Не Антиохия и ее богословская школа, а многочисленные еврейские школы могли тут оказать решающее влияние. В Эдессе, где палестинское иудейство было духовно очень сильно, это влияние могло лишь усилиться³⁹. Если бы удалось установить факт обучения Лукиана в Эдессе у Макария⁴⁰, то тем самым мы бы нашли некоторую исходную точку для антиохийской и эдесской школы в лице Макария, а через него можно было бы установить прямую связь между ними и еврейской экзегетикой.

Как ни мало исследованы экзегетические труды св.Ефрема, тем не менее его метод достаточно ясно выступает. Это близкий к антиохийскому грамматически-исторический метод, но без решительного отказа от аллегорического метода. Близость еврейского и сирийского языков с одной стороны, прозрачность библейской истории для сирийцев с другой стороны – естественно толкали на этот путь толкования. Историческая сторона Библии была понятнее для сирийца, чем для грека; а потому и человеческая ее сторона становилась для него дороже, ближе. Боговдохновенная книга была в то же время и книгой истории. Св.Ефрем в своих толкованиях прежде всего основывается на самом тексте, объясняя его филологически и при помощи параллельных мест, т.е. объясняя Св.Писание самим же Св.Писанием. При толковании исторических фактов он следует довольно верно еврейскому преданию, с которым он не мог не быть знаком. Он применяет аллегорический метод, поскольку он принят в самом Св.Предании, но ни мистическое, ни типическое (т.е. типологическое. – Ред.) и аллегорическое понимание не только не разрушает грамматического, но, скорее, на нем основывается и из него вытекает.⁴¹ Так одни и те же национальные, географические и исторические условия породили одинаковый подход и одинаковый метод в объяснении Св.Писания в Эдессе и в Антиохии.

Такого рода экзегетическое направление, если не обусловливало полностью догматические взгляды, то, во всяком случае, создавало естественную склонность к одним богословским течениям и до известной степени удаляло от других. Историко-грамматический метод побуждал ценить человеческие стороны в Св.Писании, но без крайностей и увлечений, свойственных антиохийской школе. Все, что мы знаем о св.Ефреме, рисует нам его как православного и как борца за православие. Не только местные эдесские ереси находили в нем стойкого противника, но и арианство. Верный ученик св.Иакова (Нисивинского. – Ред.), он был сторонником Никейской формулы. Это показывает, как мало он был тогда связан с Антиохией. Его позиция в арианских спорах вполне ясна. Менее определено было его учение о личности Христа и о взаимоотношении природ. Этот христологический вопрос не совсем ясно представлялся тогда церковному сознанию. Все же есть указания, что св. Ефрем признавал во Христе две природы в духе настоящего диофизитства. В одном полемическом трактате Иоанна Марона сохранилось несколько отрывков из сочинений св.Ефрема, свидетельствующих о его диофизитстве: «Тогда как его человечество было видимо в различных действиях, его божество являлось в удивительных чудесах, чтобы было известно, что у него была не одна природа, а две»; «У него была не только [одна] смиренная природа или возвышенная природа, но воистину у него были обе эти природы: смиренная и возвышенная, соединенные одна в другой»⁴². Некоторые указания можно найти в самих сочинениях св.Ефрема⁴³. Тем не менее все эти данные не могут вполне точно определить учение св.Ефрема о взаимодействии природ во Христе. Вероятнее всего, что он, признавая двойственность природ, не углублялся в этот вопрос, что, впрочем, мы наблюдаем не только у св.Ефрема, но и у ряда современных ему отцов. Недаром св.Ефрема одновременно почитают православные, несториане и монофизиты.

Звезда Феодора особенно ярко загорелась уже после смерти св.Ефрема, но, конечно, он мог в последние годы своей жизни слышать о нем. Можно установить известное духовное сходство между этими двумя значительными христианскими деятелями: оба были главным образом экзегетами, одинакового или почти одинакового направления. Учение Феодора о природах во Христе должно было найти благоприятный отзвук как в самом Ефреме, так и в его непосредственных учениках.

О наследнике св. Ефрема по управлению персидской школой Кйоре известно, что «единственное, о чем он сожалел, это что комментарии Толкователя (т.е.Феодора Мопсуестийского. – Ред.) не были еще переведены на сирийский язык. При толковании пользовались преданием, записанным св. Ефремом и восходящим, как говорят, к апостолу Аддаю. Когда же комментарии Феодора были переведены на сирийский язык, Кйора стал наслаждаться отдыхом вместе со всеми своими учениками»⁴⁴. Если даже эта особенная любовь и ревность к сочинениям Феодора исходила лично от самого Кйоры, то она нисколько не противоречит духу и традициям, заложенным св.Ефремом. В то время, когда школой управлял Кйора, Феодор делается для нее высшим авторитетом после св.Ефрема, главным образом, конечно, как экзегет. Вместе с экзегетическими трудами проникали и его богословские взгляды, и это происходило тем легче, что на всем Востоке они признавались строго православными. Довольно долгое время, пока не было переводов трудов Феодора на сирийский язык, его учение воспринималось учениками школы из вторых рук. Попадая в школу, это учение, как это обычно бывает, приспосабливалось к среднему школьному уровню, а тем самым подвергалось известному упрощению и вульгаризации, подготовляя почву для несторианских взглядов. Последующая борьба против Феодора со стороны Александрии обострила крайности и сделала постепенно из православной школы с православными традициями центр распространения несторианства для сирийских и главным образом для персидских стран⁴⁵.

Наряду с изучением Св.Писания в персидской школе преподавалось церковное богослужение и пение. К этим чисто богословским предметам присоединялось преподавание греческого языка и, по-видимому, философии Аристотеля⁴⁶.

Персидская школа наложила неизгладимый отпечаток на личность Ивы. Он не только получил в ней знание о христианской вере со слов «божественных учителей» – свв.Ефрема и Феодора, но она определила все его миросозерцание, все его богословские взгляды. Всю свою жизнь он остался верным ее богословским традициям. Он разделил с ней ее судьбу: будучи православным, он своей деятельностью и защитой персидской школы немало способствовал распространению несторианского учения.

Нет возможности установить точно время, когда Ива сделался преподавателем персидской школы и когда он был рукоположен в пресвитеры. Возможно, что он был рукоположен предшественником Раввулы по кафедре – еп.Диогеном (407–411). Первая четверть V столетия, первые годы преподавательской и священнической деятельности Ивы были наиболее спокойными для него годами.

Эти годы жизни Ивы совпали с эпохой церковного мира. Восток временно вздохнул и мог начать залечивать раны, которые нанесли церковной жизни трудные арианские споры. Эдесса не менее пострадала от арианства, чем другие центры на Востоке, хотя православие в Эдессе всегда преобладало над арианством и ее православные епископы могли сохранять свои кафедры в наиболее тяжелое для православия время. В числе православных деятелей Константинопольского собора 381 года мы находим Евлогия Эдесского. Тем не менее, церковная жизнь Эдессы, как и всюду, была расстроена. Картина церковной жизни, данная в 6-м правиле II Вселенского собора⁴⁷, вполне приложима к Эдессе.

По занятию епископской кафедры Раввуле предстояла трудная задача – упорядочить эту жизнь, искоренить по возможности остатки не только ересей, но и язычества, поднять церковную дисциплину и авторитет клира. Надо признать заслугу Раввулы: в этом отношении он многое сделал для Эдессы, хотя, с другой стороны, его деятельность по борьбе с еретическими течениями вызвала к жизни два основных настроения, которые нашли впоследствии свое выражение в несторианстве и монофизитстве. Раввула представляет собой одну из наиболее ярких фигур среди сирийских епископов V века. Это был искренне и глубоко верующий человек, с очень сильным характером и сильной волей. Сравнительно долгое пребывание в монастырях оказало на него решительное влияние. Это был монах и аскет на епископской кафедре. Монашеская жизнь продолжала оставаться для него более высокой, чем полная забот жизнь епископа. Он возвращался к ней регулярно каждый год в течение 40 дней, помимо периодического удаления для молитвы в уединенные места⁴⁸. Монашеские идеалы определили направление его церковной деятельности, он стремился проводить эти идеалы не только в своей личной жизни, но и в жизни клира и церковной общины. Он был крайне строг и требователен к самому себе и к своей жизни. Несмотря на сравнительное богатство Одесской церкви, он жил аскетически, отказываясь от всякого рода удобств. На церковные доходы он смотрел как на доходы, принадлежащие всей церкви, из которых он, как епископ, и клир могли брать только то, что необходимо для жизни. Все, что оставалось, а оставалось почти все, он употреблял на постройку храмов и на благотворительные дела⁴⁹. Из камней четырех разрушенных языческих храмов он построил больницу для женщин, произвел капитальный ремонт собора, построил из синагоги церковь св.Стефана.

Его личный авторитет, его обаяние, строгость его жизни немало способствовали переходу еретиков, евреев и язычников в православие. Однако его ревность к православной вере, не совсем умеренная ввиду его сравнительно позднего перехода в христианство из язычества, не удовлетворилась этим постепенным и безболезненным искоренением ересей, она толкала его на насильственные поступки. Он призывал на помощь государственную власть, арестовывал еретиков, выселял их из города, сжигал их сочинения⁵⁰. Их храмы, как и языческие, он разрушал, употреблял материал на постройку церквей⁵¹. Впрочем, в этих случаях он действовал согласно законам Феодосия. Эти насильственные меры не приводили, конечно, к полному и действительному искоренению ересей. Официально отказываясь от своих заблуждений, еретики приносили в православную среду свои старые верования, свои убеждения, свой подход к христианскому учению и жизни. Ничем внутренне не связанные с православием, неустойчивые в своих религиозных убеждениях, эти люди повсюду составляли тот живой материал, которым легко могло воспользоваться какое-нибудь новое учение, особенно, если это учение отвечало старым предрасположениям и настроениям. Надо думать, что поэтому религиозное состояние Эдесской церкви было необычайно сложно и пестро. Самые разнообразные еретические учения находили в Эдесской церкви немало сторонников. Из всех ересей наиболее жизненным, наиболее влиятельным был аполлинаризм. Несколько раз официально осужденный на соборах, он успешно проникал в народные массы. Аполлинаристы очень умело вели пропаганду, распространяя свое учение под видом учения знаменитых отцов церкви. В Эдессе аполлинаризм имел значительный успех, так как нашел для себя некоторую почву в старых ересях, особенно в ереси Бардесана и евхитов (мессалиан). Крайне аскетически настроенное монашество всегда было к нему благосклонно. Конечно, это не был чистый аполлинаризм, но некоторая духовная установка и подход к христианскому учению: слишком сильное ударение на божественной природе Христа, некоторое отталкивание от полноты человеческой природы, которая в представлении крайнего крыла монашества невольно связывалась с источником греха. Этим настроением воспользовалось будущее монофизитство, к которому шли со своей стороны и умеренные аполлинаристы. Египет, Палестина, Армения, т.е. страны, где наиболее крайнюю форму принимало монашество, были странами, где монофизитство в разных своих формах нашло самую благоприятную почву или, точнее, где халкидонская формула имела наименьший успех. Монахи из этих стран были наиболее яркими противниками диофизитства.

Монашеские идеалы Раввулы усиливали эти крайние аскетические настроения в Эдессе. В развитии этих настроений немалую роль сыграла Армения. Связь Эдессы с Арменией начинается очень рано. Более чем возможно, что первая проповедь христианства в Армении шла из Эдессы. Эдесские легенды об Аддае были приняты в Армении⁵². Во время раздела Армении в 387 году Эдесса становится отчасти духовным центром для Армении. Вероятно, в это время возникает в Эдессе армянская школа. В самой Армении крайние аскетические течения давно имели успех, что ясно из дела Евстафия и евстафиан на Гангрском соборе. Армянские ученики эдесской школы, уже настроенные аскетически на своей родине, легко примыкали к аскетическому направлению, возглавляемому Раввулой, может быть, даже они его усиливали, и в борьбе против сочинений Феодора сыграли не малую роль. Не этим ли объясняется, что безбрачие духовенства, которое евстафиане пытались установить у себя на родине, находит параллель в канонических постановлениях Раввулы, запрещающих брачную жизнь и употребление мяса клириками?⁵³ Кроме того, проводником аскетических взглядов в широкую массу был своеобразный институт, средний между монашеством и простыми мирянами – bnay qyama (сир. «сынов Завета». – Прим. науч. ред.). Для них, как и для монахов, безбрачная жизнь была обязательна. Раввула посвятил им целый ряд канонических постановлений.

Так постепенно обозначились два течения, исходными пунктами которых являются: для одного – персидская школа, для другого – деятельность и взгляды Раввулы: позднее, в эпоху после Эфесского собора и во время епископства Ивы, они решительно столкнулись между собой на догматической почве. В первые годы епископства Раввулы эти течения еще мирно уживались. Сам Раввула разделял общепринятые на Востоке догматические взгляды и признавал авторитет Феодора Мопсуестийского. Ива свидетельствует, что Раввула «всегда при жизни его [Феодора] сам постоянно хвалил его и читал его книги»⁵⁴. Это свидетельство Ивы подтверждает цитированное уже выше сочинение Бархадбшаббы ‘Арбайа: «Раввула раньше показывал много дружбы к знаменитому Толкователю и изучал его сочинения»⁵⁵. Во всяком случае бесспорно, что до Эфесского собора Раввула не препятствовал переводу сочинений Феодора на сирийский язык, которым занималась персидская школа. Будучи сам хорошо образован, он ценил школьную деятельность и образование, видя в нем защиту от еретических заблуждений: «...прежде всего пусть сыны церкви узнают истинную веру, чтобы еретики не могли их обмануть»⁵⁶. Он не только не принимал никаких мер против персидской школы, даже в эпоху наиболее острой борьбы против сочинений Феодора, но даже сам находил время и возможность принимать участие в ее работах. Надо полагать, что в это время его отношения с Ивой были вполне хорошими. Возможно, что сам Ива находился под влиянием этой сильной личности и Раввула имел в нем своего помощника. Трудно, конечно, сказать, насколько вся деятельность Раввулы встречала сочувствие Ивы. Впоследствии Ива отзывался о Раввуле как о «тиране нашего города». Хотя этот отзыв по существу и правилен, так как в характере Раввулы было, действительно, много властности, но не был ли он продиктован тем обстоятельством, что Раввула в борьбе против сочинений Феодора применял свои обычные методы? Вероятно, Ива не протестовал, когда Раввула сжигал сочинения Бардесана, а может быть, даже в этом ему помогал. Во всяком случае, между Раввулой и Ивой не было никаких серьезных разногласий; это следует из того факта, что Раввула, отправляясь на Эфесский собор 431 года, взял с собой Иву. Эта близость Ивы и Раввулы важна для характеристики самого Ивы. Раввула, предъявляя суровые требования к самому себе, был не менее строг и к своим клирикам. От них он требовал морально безупречной жизни и строгого выполнения своих обязанностей.⁵⁷ Моральный облик Ивы должен был быть достаточно чистым, так как трудно предположить, чтобы Раввула ценил в Иве только богословски образованного человека. Вряд ли в этом отношении ему нужен был помощник, так как он сам достаточно хорошо разбирался в догматических вопросах.

Вероятнее всего, что к этой эпохе наиболее спокойной жизни Ивы следует отнести его литературные труды. Помимо своей преподавательской деятельности – что именно он преподавал, неизвестно, во всяком случае не Св.Писание, так как он не был руководителем школы,⁵⁸ – он переводил сочинения Феодора и Аристотеля на сирийский язык. «Hibas et Cumas et Probus e Grcoeco in Syriacum transtulerunt libros Commentatoris atque Aristotelis scripta. Ad hoec composuit Hibas interpres Commentarium in Proverbia: et Interpretationes, et Hymnos, atque disputationem adversus contentiosum» [«Ива и Кума и Проб с греческого на сирийский перевели также книги, написанные комментаторами Аристотеля. На это Ива переводчик составил Комментарий на Притчи: и Толкования, и Гимны, и диспут со спорящим»].⁵⁹

В одной из первых своих проповедей вновь избранный на константинопольскую кафедру в 428 году Несторий обратился к императору Феодосию с такими словами: «Дай мне, император, землю, освобожденную от еретиков, а я тебе взамен дам небо; помоги мне победить еретиков, я помогу тебе победить персов».⁶⁰ Церковные деятели той эпохи охотно и часто прибегали к услугам государственной власти, да и сама государственная власть рассматривала борьбу с ересями как свою прямую обязанность; однако такая форма обращения была и для того времени необычайной⁶¹, как не совсем обычны были и меры, к которым прибегал Несторий в борьбе с ересями. По существу, предпринятая Несторием борьба против еретиков вытекала из любви и ревности к православной вере, но в ней, конечно, была известная доля тщеславия, которого вообще не был чужд Несторий. Состояние Константинопольской церкви давало некоторые основания для этой борьбы. Предшественник Нестория по константинопольской кафедре Сисиний оставил не очень хорошее наследство. Неспособный, нерешительный, он мало интересовался церковными делами. Ослабление церковного надзора способствовало ослаблению правильной церковной жизни и, как следствие этого, усилению ересей. Возможно, что Несторий при содействии императора благополучно бы окончил борьбу с ересями, т.е. внешне бы подавил ереси, если бы он не поднял вопроса, который его впоследствии погубил.

Несторий нашел в столице довольно сильное течение аполлинаризма, не столько в открытом его виде, сколько в виде разного рода мнений и учений, которые проникали в самое православие. В этом проникновении в православие заключалась главная опасность ереси аполлинаризма. Не только рядовым мирянам, но и богословски образованным клирикам было довольно трудно разобраться в сложном христологическом вопросе и выяснить, что в нем представляет православное учение, а что идет от аполлинаризма. При этом имело значение не только умение аполлинаристов распространять свое учение под видом учения святых отцов⁶², но и самая трудность вопроса, а главное, неопределенность тогдашнего церковного учения при большой ясности богословской системы Аполлинария. Амедей Тьерри правильно указал, что в начале V века осужденные церковью учения Павла Самосатского и Аполлинария Лаодикийского были установленными границами, за которыми учения и мнения переставали быть христианскими. «Между этими крайними точками господствовало традиционное мнение с очень большой растяжимостью толкования»⁶³. Но и эти границы не были вполне установлены, особенно со стороны аполлинаризма. Открытое анафематствование ереси Аполлинария еще не свидетельствовало об отсутствии у самих анафематствующих некоторых его богословских мнений и настроений. Так настроенных и притом глубоко убежденных в своем православии людей было много повсюду, и главным образом в монастырях.

Аполлинаризм представлял действительную опасность. Как видно из последующих событий, Несторий имел полное основание указывать, что он усмотрел в Константинополе «немаловажную порчу в православии», доходящую до учения о том, что «божество началось вместе с плотью»⁶⁴.

Монофизитство нашло в Константинополе готовую почву, и сам Евтихий в эпоху Эфесского собора был настолько влиятельной личностью, что Кирилл считал для себя возможным прибегать к его помощи⁶⁵. Однако пример Нестория и последующая борьба показали, что не меньшая опасность заключалась в переоценке аполлинаризма и в том, чтобы видеть его там, где его не было, и православное учение принимать за ересь.

Воспитанник антиохийской школы и ученик Феодора Мопсуестийского⁶⁶, Несторий был особенно чувствителен к аполлинаризму, а эта чувствительность естественно переходила на все те учения, которые в той или иной мере ущербляли человеческую природу Христа. По вполне правильному замечанию Сократа, уже самое слово «Богородица», независимо от содержания, которое в него вкладывалось, пугало его, как некое пугало⁶⁷. Ему казалось, что в нем в скрытой форме выражается аполлинаризм с его учением о единой природе Христа. Несторий, конечно, мог встретиться в Константинополе с мнением, что «Бог-Слово, единосущный Отцу, получил начало от Христородицы Девы, как бы от нее принял бытие»⁶⁸. Казалось бы, правильнее было бы очистить термин, принятый издавна Церковью и освященный традицией, от искажений, если таковые имелись, чем заменять его новым термином «Христородица»⁶⁹. Целый ряд проповедей с церковной кафедры как самого Нестория, так и его ближайших сотрудников, затрагивающих эту тему и тесно связанный с нею христологический вопрос, взволновали Константинополь. Несторий и его друзья не только стали позволять себе грубость и нетактичность, но и допустили ряд выражений, которые свидетельствовали об их отходе от православного учения и об искажении его. Естественно, что самое учение Нестория стало казаться опасным и вызвало довольно острую оппозицию. Часть клира и мирян открыто выступили против Нестория, обвиняя его в возобновлении ереси Павла Самосатского. От лица константинопольского клира будущий столичный архиепископ Прокл назвал Нестория «евреем»⁷⁰, а от лица мирян адвокат Евсевий, впоследствии епископ Дорилейский, определил учение Нестория как «ложь и богохульство»⁷¹. Как велико было смятение умов, вызванное проповедями Нестория, видно из того, что Сократ сравнивает состояние Константинопольской церкви с ночной битвой, в которой нельзя отличить врагов от друзей⁷².

Несторий не понял истинной причины неудовольствия, видя в нем только выявление тайных симпатий к аполлинаризму и оппозицию со стороны самих аполлинаристов. Он не замечал, что борьба, которую он вел, не только проходила мимо этих последних, но даже их усиливала и направлялась против тех, кто защищал православное учение и церковную традицию. Недаром Несторий до конца дней своих не мог понять, что на нем лежала ответственность за вновь нарушенный церковный мир⁷³. Как ни значительно было это неудовольствие⁷⁴, не подлежит сомнению, что среди клира и мирян были сторонники его учения, в том числе сам молодой император Феодосий и большинство членов его правительства. Несторий верил в благополучный исход борьбы и в самый ее разгар писал Кириллу: «Церковь каждый день приобретает новые приращения... жизнь царей, просвещенных учением, преисполнена радостью»⁷⁵.

Очень скоро волнение, вызванное Несторием, вышло за пределы Константинополя и нашло отголосок в других центрах империи, особенно в Александрии. Преемник александрийского епископа Феофила и его племянник св.Кирилл (епископство 412–444) внимательно следил за деятельностью нового архиепископа. По сирийской легенде Несторий впервые навлек на себя неудовольствие Кирилла тем, что перенес мощи св. Иоанна Златоуста⁷⁶. Исторически это неточно, так как мощи были перенесены позднее Проклом, Несторий же установил ежегодное празднование дня памяти св.Иоанна Златоуста⁷⁷. Во всяком случае, несомненно, что Кириллу могли казаться подозрительными тесные связи Нестория с Антиохией и напоминать о недавно бывшей борьбе с Константинополем. Полученные из Константинополя сведения о Нестории привели Кирилла в крайнее смущение. Когда же письма Нестория с изложением его учения проникли вплоть до отдаленных монастырей и вызвали там целую бурю сомнений и возмущения⁷⁸, Кирилл счел своим долгом выступить против Нестория. Это выступление Кирилла по-разному оценивалось его современниками, по-разному оценивается и теперь. Не подлежит сомнению, что главным мотивом его действий была забота о правильности догматического учения православной церкви; но нельзя отрицать и того, что к этим высоким и чистым побуждениям примешались личные соображения.⁷⁹ Несторий имел неосторожность оскорбить Кирилла, принявши апелляцию от египетских клириков, осужденных Кириллом, и раздражить Рим вмешательством в пелагианский спор.⁸⁰ Эти обиды настолько осложнили спор, что сделали невозможным его мирное разрешение. Если бы Несторий проявил больше уступчивости в деле александрийских клириков, то возможно, что халкидонская формула была бы найдена раньше, когда еще не обозначились крайние течения – несторианство и монофизитство.⁸¹ Основная ошибка Нестория заключалась в том, что он не захотел признать догматической правильности учения Кирилла и в его законном протесте увидел только новое проявление старой борьбы Александрии против Антиохии и Константинополя.⁸² Некоторая доля вины лежала и на Кирилле: при правильности положительного учения Кирилла, его изложение учения Нестория во многом было неточно,⁸³ что, конечно, не только раздражило Нестория, но и позволило ему усомниться в искренности Кирилла.

Восток сравнительно долгое время не принимал участия в этом споре. Когда же по требованию Кирилла, после осуждения Римом Нестория, он должен был высказаться, то он не стал на защиту Нестория и осудил его учение о св. Деве. Правда, его отношение к этому вопросу не было таким горячим, его осуждение не было таким решительным. В 430 году состоялся собор, и в Константинополь было отправлено послание. Восток пытался убедить Нестория не поднимать нового ненужного вопроса, а учить согласно преданию: «Не знаю, для чего нам – извини меня за это слово – еще приниматься за совершенно ненужное исследование этого догмата, к смущению, как видишь, себя самих и церковного мира».⁸⁴ Дружеские отношения к Несторию не могли помешать Востоку признать, что догматическая правота на стороне Кирилла. «Как скоро отвергается это слово [Богородица], а следовательно, и тот смысл, какой в нем заключается, то оттуда будет следовать мысль, что Тот, Кто для нашего спасения неизреченно явился на землю, не был Бог... Он [ап.Павел] ясно указывает, что Единородный неизреченно родился от Девы, как я говорил прежде. Если ради этого рождения отцы называли Деву Богородицей, как и мы ныне ее называем сим именем...»⁸⁵. В этом письме Восток определил себя по отношению к Несторию: вина Нестория состояла в том, что он пытался ввести новшество, которое могло привести к неправильному решению. Этого своего отношения Восток собственно не менял в течение всего спора.

Вмешательство Востока было безуспешно и немного запоздало. В декабре 430 года Несторий получил знаменитое послание Кирилла Tou Ewthrov (греч.«Спасителя...». – Ред.) с 12-ю анафематствами. Кирилл действовал как уполномоченный папы Целестина, выдавая свое учение за учение Рима и вселенской церкви. Здесь не место разбирать это учение, также как богословскую систему Нестория. Можно лишь указать на то, что в настоящее время даже католические богословы отказываются признавать учение Кирилла, изложенное в Tou Ewthrov, за учение Рима⁸⁶. Самое важное, что это послание коренным образом изменило позицию Востока: из примирительной она стала резко отрицательной по отношению к Кириллу. Если раньше Восток неодобрительно относился к учению Нестория, боясь его вредных последствий, то после опубликования анафематств Кирилла эти возможные последствия побледнели перед реальной угрозой, какой являлась с точки зрения Востока ересь Аполлинария. Восток в послании Кирилла усмотрел возрождение ереси, которая в то время наиболее его пугала, так как несмотря на долгую и упорную борьбу она не была до конца изжита. Большинство значительных деятелей той эпохи, как Иоанн Антиохийский, Феодорит Киррский, Александр Иерапольский, Евферий Тианский, Андрей Самосатский и др.⁸⁷, проявившие впоследствии наибольшее сопротивление Кириллу и Эфесскому собору, были или свидетелями или участниками этой борьбы. Когда, по получении от Нестория послания Tou Ewthrov, рассеялись сомнения в принадлежности его Кириллу, Восток искренне и глубоко взволновался.⁸⁸ Позднее, после объяснений Кирилла, Восток признал догматическую правильность этого послания, но первое время призрак аполлинаризма помешал ему спокойно исследовать учение Кирилла. Восток имел некоторое основание так полемически-страстно относиться к Кириллу. Исходя из вполне законного намерения защитить единство личности Христа, Кирилл употребил целый ряд мыслей и образов, близких аполлинаризму. Желая пояснить, каким образом соединены природы во Христе, Кирилл прибегает к сравнению с соединением души и тела в человеке.⁸⁹ Между тем, такого рода сравнение мы находим очень часто в сочинениях Аполлинария.⁹⁰ Основное положение Кирилла: mia fusiv tou Qeou Logon sesarkwmenh [«единая природа Бога Слова воплотившаяся»],⁹¹ которое он считал принадлежащим св.Афанасию, заимствовано из символа веры Аполлинария.⁹² Ряд цитат из свв. отцов, приведенных Кириллом для подтверждения его богословских положений, не что иное, как выдержки из сочинений Аполлинария: таковы цитаты из псевдо-Юлия, псевдо-Феликса и псевдо-Афанасия (из сочинения «О Воплощении»).⁹³ Кирилл приводил их bonu fide [букв. «по доброй вере»], но, если даже это обстоятельство не было известно «восточным»,⁹⁴ им не трудно было открыть близость Кирилла к Аполлинарию в некоторых его идеях и особенно в терминологии. Термины enwsiv kaq upostasin [«единство по ипостаси»]⁹⁵ и enwsiv fusikh [«природное единство»],⁹⁶ которыми пользовался Кирилл, боясь выражения «две природы» (понимаемое им как тождественное с выражением «две ипостаси»), легко могли быть – при неустойчивой терминологии Кирилла – поняты и переведены как термины krasiv и sugcusiv [«смешение и слияние»].⁹⁷ Было еще одно обстоятельство, которое указывало на возможность интерпретации учения Кирилла в духе аполлинаризма: по мере развития спора все больше и больше появляются и находят распространение явно неверные учения. Немного позднее Андрей Самосатский сообщал, что «in tota Pontica regione Deus passibilis proedicitur» [«во всем Понтийском регионе Бог проповедуется страдающим»]⁹⁸. О Феодоре Анкирском известно, что он учил о страдании божества⁹⁹. Акакий Мелитинский хотел анафематствовать всех тех, «qui dicunt duas naturas post unitionem, proprie nuam quaque operantem» [«кто говорит о двух природах после соединения, когда каждая исполняет то, что ей свойственно»]¹⁰⁰. Восток правильно учел будущую опасность таких учений, но ошибался, приписывая их аполлинаризму. Это было рождающееся монофизитство, которое появилось на исторической сцене ранее несторианства.

Было бы ошибочно думать, что, принимая на себя защиту Нестория и возражая Кириллу, Восток стал на сторону будущего несторианства. Восток верно следовал Феодору Мопсуестийскому в учении об естествах и личности Христа; спор, возникший между Кириллом и Несторием, заставил его задуматься над этим вопросом и точнее его формулировать. Защищая Нестория, он защищал не будущую ересь, а правильность догматических формул. Выразителем догматических взглядов всего Востока и его, если не фактическим, то духовным вождем, был Феодорит Киррский. В его лице Восток шел к халкидонскому исповеданию. Спор Кирилла с Востоком главным образом свелся к спору Кирилла с Феодоритом. Многое в споре объясняется недоразумением¹⁰¹. Как Кирилл во имя православия встал против Нестория, так и Феодорит в защиту православия выступил против Кирилла. В поисках точной догматической формулы Кирилл и Феодорит должны были найти точки соприкосновения, хотя установка их богословствования была различна. Феодорит, признавая единство личности Христа, старался подчеркнуть неслиянность природ; Кирилл, исходя из того же положения, делал ударение на нераздельности природ¹⁰². Первое время полемика между ними отделяла противников друг от друга. Она вызывала к жизни крайние течения богословской мысли в христологическом вопросе. Около Феодорита и Иоанна временно сгруппировались как православные, так и те, кто позднее определился в сторону несторианства; Кирилл находил поддержку не только в другой группе православных, но и во всех тех, кто сознательно или бессознательно разделял учение Аполлинария. Как в числе союзников Феодорита были будущие несториане, так в числе союзников Кирилла были ранние монофизиты.

Объявление императорским указом от 18 ноября 430 г. на Пятидесятницу собора в Эфесе лишь больше подчеркнуло расхождение между образовавшимися группами. По мнению Кирилла, собор должен был утвердить уже состоявшийся суд над Несторием, по мнению другой группы – должен был быть и судом над Кириллом за его «еретические» главы. Если бы собор начался в нормальных условиях, разница точек зрения, может быть, сгладилась бы и собор нашел бы общее решение. Одно обстоятельство, само по себе незначительное, с самого начала в высшей степени затруднило работу собора. Иоанн Антиохийский со своими епископами опоздал к назначенному сроку в Эфес^103. Кирилл не дождался Иоанна и, несмотря на протесты императорского легата Кандидиана и 18-ти епископов, открыл заседания собора, осудил Нестория и разослал грамоты о его осуждении. Этой поспешностью, ничем не оправданной¹⁰⁴, Кирилл навлек на себя еще большие подозрения. На этот шаг Иоанн по прибытию в Эфес ответил отлучением Кирилла и Мемнона Эфесского.

Собор окончился полной неудачей и вместо ожидаемого всеми мира внес лишь больший разлад. На Востоке положение было особенно трудным. Ива так его характеризует: «Епископы были во вражде с епископами и народы с народами; и исполнилось на деле написанное, что будут врагами домашние его. Отсюда произошли многие оскорбления против нас со стороны язычников и еретиков. Никто не смел отправляться из города в город или из области в область, каждый преследовал ближнего своего, как врага».¹⁰⁵

В числе приехавших с Иоанном Антиохийским на собор был Эдесский епископ Раввула. Его сопровождал Ива, о чем он сам свидетельствует: «Через два дня после его [Нестория] осуждения мы прибыли в Эфес».¹⁰⁶ Позиция Раввулы на Эфесском соборе не вполне ясна. Не подлежит сомнению, что вскоре после опубликования послания Tou Swthrov; оно стало известно в Эфесе. Раввула знал и точку зрения Антиохии на это послание. У нас имеются вполне определенные сведения, что Иоанн Антиохийский в письмах к своим епископам предостерегал их от учения, изложенного в «главах» Кирилла.¹⁰⁷ Трудно допустить, чтобы он не написал такому значительному епископу, как эдесский митрополит. Естественно, что «персидская школа» (в том числе и Ива), для которой учение Феодора Мопсуестийского было высшим догматическим авторитетом, должна была без оговорок принять точку зрения Антиохии. На основании данной выше в главе I характеристики Раввулы нетрудно догадаться, что симпатии Раввулы были на стороне учения Кирилла.

Признавать учение Феодора было на Востоке почти что обязательным для каждого православного епископа, до известной степени гарантией от подозрений в аполлинаризме. Конечно, это официальное признание Феодора не было тождественно с внутренним принятием этого учения, оно не исключало некоторой склонности в сторону тех или иных учений, близких по духу аполлинаризму, и, конечно, не обязывало принимать учение Феодора о христологической проблеме. Хотя эти симпатии не могли найти открытого выражения с церковной кафедры, но могли определить то или иное направление церковной деятельности отдельных епископов. Оппозиция против Феодора была опасной, так как легко могла привести к обвинению в ереси и к лишению кафедры. Кирилл своим авторитетом, совершенно неожиданно для себя, покрыл эти невыявленные симпатии, коренящиеся в аполлинаризме, дал им возможность выйти наружу, не только без опасности подозрения в ереси, но как выражение православного учения.

В этом отношении особую важность приобретает письмо Раввулы к Андрею Самосатскому. Написано оно до Эфесского собора, по всей вероятности, в начале 431 года¹⁰⁸ по поводу возражений Андрея Самосатского на «главы» Кирилла. Это письмо не только драгоценный документ для понимания того, что именно привело Раввулу в число последователей Кирилла, но и одно из тех довольно редких свидетельств, которые вообще показывают, как легко, при известном недопонимании учения Кирилла, это последнее способствовало возникновению монофизитства.

В своем письме Раввула высказывает сожаление, что опровержение «глав» Кирилла написано Андреем: он готов был скорее их приписать Несторию, так как «они содержат то учение, за которое мы все его порицаем». Это «мы все» относится не к Эдесской церкви, в которой к этому времени уже не было единодушия, а к большинству восточных епископов: имеется в виду упомянутое выше послание Антиохийской церкви к Несторию. Под влиянием «глав» Кирилла высказанное в этом послании сомнение в правильности учения Нестория для Раввулы обратилось в прямое осуждение. «Главы» Кирилла позволили ему совершенно откровенно высказать догматическое основание для осуждения учения Нестория. Он писал, что «различие природ, особенно после соединения, его глубоко волнует, так как оно [различие] вводит двух сынов вместо одного»¹⁰⁹. Если бы мы не знали, что эта фраза взята из письма Раввулы, мы могли бы приписать ее Евтихию. Это чисто монофизитское положение есть результат непонимания Кириллова учения. Не только для Раввулы, но и для целого ряда его современников, как и для самого Евтихия, истина о единстве личности Христа была несовместима с учением о двух природах во Христе. Это столь распространенное заблуждение делает понятным, почему в дальнейшем восточные епископы больше всего боялись «анафематствовать неопределенно и без всяких ограничений» учение Нестория¹¹⁰.

Разногласие, возникшее между Раввулой и Андреем, а следовательно, и Антиохией, по поручению которой Андрей написал свои возражения на «главы» Кирилла, не привела Раввулу к разрыву ни с восточными епископами, ни с персидской школой и Ивой.¹¹¹ Однако у нас нет никаких данных полагать, что Раввула вполне принял точку зрения Антиохии. Более вероятно, что он, имея свое особое мнение,¹¹² подчинился общему решению в силу канонических отношений, считая для себя обязательными постановления своего епископа.¹¹³ В это время он считал, что разногласия в чисто богословском вопросе о двух природах во Христе не являются еще достаточным основанием для того, чтобы отказаться от совместных действий с восточными епископами. На Эфесский собор он прибыл как сторонник Антиохии и даже привел, как было указано выше, своего пресвитера Иву, который был известен Антиохии, если не лично, то, во всяком случае, как видный преподаватель персидской школы и определенный сторонник учения Феодора о двух природах во Христе. Более того, в настоящее время можно считать доказанным, что Раввула подписал осуждение Кирилла и Мемнона, вынесенное восточными на их соборе.¹¹⁴ Далее, подпись Раввулы стоит под письмом восточного Conciliabulum)a к иерапольскому клиру, написанным по приезде в Эфес императорского чиновника Палладия¹¹⁵; наконец, инструкция восточного собора своим делегатам в Константинополь также подписана Раввулой¹¹⁶. Таким образом, несомненно, что до халкидонского совещания Раввула не перешел открыто на сторону Кирилла. Однако обращает на себя внимание то обстоятельство, что православный собор в своем донесении от 1 июля 431 г. не упоминает Раввулу в числе 35 епископов – сторонников Нестория¹¹⁷; нет имени Раввулы и в числе отлученных собором на 5-м заседании¹¹⁸ и на 7-м заседании¹¹⁹. Скорее всего, это обстоятельство можно объяснить тем, что православным была известна нерешительная позиция Раввулы (вероятно, через Акакия Мелитинского) и они надеялись на его окончательное присоединение к ним. В дальнейшем сведения об участии Раввулы прерываются. Нет возможности точно установить время, когда Раввула перешел в число сторонников Кирилла. В письме блж. Феодорита, написанном из Халкидона Александру Иерапольскому, есть косвенное указание на то, что этот переход произошел ко времени, когда выяснилось поражение Нестория и восточных¹²⁰. Во всяком случае, по возвращении своем в Эдессу Раввула уже открыто действовал как сторонник Кирилла. Он не только с церковной кафедры проповедовал об одной природе во Христе, но и применял насильственные меры против тех, кто не был с ним согласен¹²¹.

Переход Раввулы в число сторонников Кирилла имел исключительное значение, так как он осложнил борьбу, введя в нее новое лицо, а именно Феодора Мопсуестийского. Насколько начатая Раввулой борьба против Феодора глубоко взволновала церковь, видно из того, что она продолжалась с небольшими перерывами более ста лет и окончилась лишь на V Вселенском соборе. Раввула решился на необычайный, особенно для Востока, шаг: он открыто в церкви анафематствовал Феодора, его учение и всех тех, кто читал его сочинения. Он даже требовал выдачи его трудов и сожжения их. Необычайность этого шага заключалась не только в том, что он касался церковного деятеля, авторитет которого был всеми признан на Востоке, но и в том, что относился к лицу, умершему в мире с церковью¹²². По толкованию Ивы, выступление Раввулы было продиктовано «враждой, которую Раввула имел против Феодора за то, что он открыто обличил его на соборе»¹²³. С этим толкованием сходятся сведения из сирийских источников: «Несмотря на уважение, которое все имели к Феодору, Раввула, епископ Эдессы, много его презирал. Раввула раньше показывал много дружбы к знаменитому Толкователю и изучал его сочинения. Но, отправляясь в Константинополь, чтобы присутствовать на соборе отцов, он был обвинен в том, что бил своих клириков. Когда Раввула ответил, что сам Господь наш бил... Толкователь поднялся и его укорил... От этого времени Раввула ему это не простил и после его смерти приказал жечь в Эдессе все его сочинения. Избегли огня только комментарии на Иоанна Евангелиста и на Экклезиаст, которые, как говорят, не были тогда еще переведены с греческого языка на сирийский»¹²⁴.

Однако объяснять такого рода действия Раввулы одними личными мотивами было бы слишком упрощенно. Несомненно, что выступление Раввулы имело более глубокие догматические причины. Принимая учение Кирилла как учение об одной природе Христа, Раввула естественно должен был в нем усмотреть непримиримое противоречие с учением Феодора, так легко переходящим в учение о двух сынах. Раввула мог легче всего указать на это противоречие, так как жил в самом центре почти что культа Феодора, где его сочинения комментировались, переводились и откуда широко распространялись. Благодаря такому почитанию Феодора в Эдессе раньше, чем в каком-либо другом месте, его сочинения могли служить аргументами против Кирилла и в защиту Нестория¹²⁵.

Деятельность Раввулы после Эфесского собора вызвала разделение в Эдесской церкви. Раввула встретил сильную оппозицию, группировавшуюся вокруг персидской школы. Вдохновителем и вождем этой оппозиции был Ива. Это указывает на то, что Иве удалось к этому времени приобрести значительное влияние в местной общине. Конечно, Ива не решился бы открыто выступить против своего епископа, если бы не имел за собой поддержку Антиохийской церкви. За время пребывания Ивы в Эфесе он укрепил свои связи с Антиохией и другими епископами, сторонниками Иоанна. Верный почитатель Феодора Мопсуестийского, он оказался в рядах восточных.

Обращает на себя внимание, что оппозиция, руководимая Ивой, боролась только с учением Раввулы об одной природе во Христе и против анафематствования Феодора и его учения. Нет никаких сведений о том, чтобы между Ивой и Раввулой были какие-нибудь разногласия по вопросу о Нестории. И между тем, в это самое время весьма многие на Востоке были твердо намерены защищать Нестория. Поэтому можно думать, что Ива еще до соглашения Иоанна с Кириллом если не осуждал, то, во всяком случае, не вполне одобрял деятельность Нестория. Это доказывает, что последующее осуждение Ивой Нестория было вполне искренно, а не только тактическим маневром с его стороны.

Притесняемая Раввулой партия его противников обратилась через Иву в Антиохию,¹²⁶ которая, по-видимому, не запросивши объяснений Раввулы или не получивши таковых, приказала прервать общение с Раввулой.¹²⁷ Этот шаг Антиохии еще более усилил разделения в Эдессе и привел к настоящему расколу. Вероятно, еще до этого акта (т. е. ранее второй половины 432 г.) Раввула обратился к Кириллу с указанием на Феодора как на предшественника и учителя Несториева нечестия.¹²⁸ Это было не только указанием и предостережением, но и просьбой о поддержке, которая была необходима Раввуле в виду грозящего разрыва с Антиохией. Кирилл весьма благосклонно принял сообщение Раввулы и поспешил ему ответить: «Богохульство новой и гнусной ереси Нестория, – писал он, – происходит из другого корня: я говорю о том, который из Киликии».¹²⁹ Трудно вполне точно объяснить, почему Кирилл не назвал прямо Феодора и почему на Эфесском соборе был осужден символ веры Феодора также без указания его имени. Правда, Кирилл находился с Феодором в общении до самой его смерти, но это обстоятельство вряд ли могло помешать открытому выступлению Кирилла против Феодора, как это показывает пример Раввулы.¹³⁰ Как многим современникам Кирилла, так и ему самому могла быть неясна до выступления Нестория опасность, заключающаяся в учении Феодора. Близость учения Нестория к учению Феодора подчеркивали сами сторонники Нестория, ссылаясь в защиту Нестория на Феодора. Таким образом, у Кирилла легко могло сложиться убеждение, что осуждение учения Нестория недостаточно для искоренения несторианства. Несторий удачно подметил, что Кирилл потому осуждал учение Феодора и Диодора, что «то, что они говорили, похоже на то, что он [Несторий] говорил».¹³¹ С другой стороны, Кирилл не мог не видеть, что борьба с Феодором, умершим в мире с церковью, была гораздо труднее и опаснее, чем борьба с Несторием. Разумная политика диктовала Кириллу воздержаться от непосредственного вмешательства в эту борьбу и предоставить ее своим союзникам.

Было еще одно обстоятельство, которое делало Кирилла очень осторожным. В это время шли переговоры о примирении его с восточными. Вполне определенная отрицательная позиция в вопросе о Феодоре могла только осложнить и без того трудный для Кирилла ход переговоров. На очереди была задача добиться от Востока осуждения Нестория и признания учения Кирилла. В 433 году соглашение состоялось: Кирилл подписал антиохийский символ веры, составленный, как полагают, Феодоритом Киррским¹³², взамен чего Иоанн дал свою подпись на осуждение Нестория и признал нового Константинопольского архиепископа Максимилиана. Однако Иоанн не обязал своих епископов не только подписать осуждение Нестория, но и не требовал от них даже признания 12 глав Кирилла.

В числе первых, которые откликнулись на состоявшееся соглашение, был Ива. Вскоре после унии он написал ставшее потом очень известным письмо к Маре Персу.

При изучении этого письма прежде всего возникает два предварительных вопроса: о его подлинности и о его адресате. До настоящего времени в исторической науке высказываются сомнения относительно авторства Ивы¹³³. Эти сомнения возникли сравнительно рано. Впервые их сформулировал Ипатий, епископ Эфесский, в 533 г. на соборном совещании между православными и северианами. В ответ на замечание севериан, что письмо Ивы оправдывает Нестория, он указал, что Кирилл Александрийский в письме своем к Валериану Иконийскому предостерегал отложных писаний, появившихся после примирения¹³⁴. Он хотел этим сказать, что к числу таких писаний может быть отнесено приписываемое Иве письмо^135. Юстиниан Великий в своем эдикте «В осуждение 3-х глав» (между 543 и 545 г.) высказал еще более определенные сомнения: «Si quis dicitrectam esse ad Marim impiam epistolam, quoe dicitur ab Iba esse» [«Если кто говорит, что нечестивое послание Маре является верным, которое, как говорят, принадлежит Иве»]¹³⁶. Папа Вигилий в Indicatum'e 548 г. почти дословно повторил эту формулу: «Anathematizamus et impiam epistolam quoe ad Marim Persam scripta esse ab Iba dicitur» [«Анафематствуем и нечестивое послание, которое к Маре Персу, как говорят, написанное Ивой»]¹³⁷. Та же формула повторяется и в Юстиниановой "Omologia pistewv Ionstinianou autokratorov kata twn triwn kefalaiwn [«Исповедание веры Юстиниана императора против трех глав»]: Ei tiv antipoieitai thv asebouv epistolhv thv legomenhv para Iba gegrafqai prov Marin ton Persohn ton airetikon [«Если кто стремится к нечестивому посланию, написанному, как говорят, Ивой к Маре Персу еретику»].¹³⁸ Еще раз мы встречаем эту формулу в сакруме Юстиниана V Вселенскому собору: «...epistolam, quam dicitur Ibas ad Marim Persam scriptisse» [«...посланию, которое, как говорят, написал Ива к Маре Персу»].¹³⁹ Наконец, ее повторил V Вселенский собор в своем 14-м анафематстве,¹⁴⁰ как бы тем самым закрепив высказанное Юстинианом сомнение. Нельзя отрицать важности и значения всех этих сомнений, особенно, если рассматривать их так, как они приведены здесь, т.е. независимо от тех исторических обстоятельств, которые их вызвали. Эти последние в очень значительной степени ослабляют силу указанных сомнений. Они не вызваны беспристрастным критическим исследованием о принадлежности письма Иве, а возникли в пылу борьбы с целью защитить авторитетность Халкидонского собора. Такова была цель Ипатия, и ею же руководился в еще большей степени Юстиниан. В трудной задаче, которую поставил себе Юстиниан, когда хотел добиться осуждения «трех глав», необходимо было соблюсти все возможные условия, чтобы не подорвать авторитет Халкидонского собора, что и было тайным желанием монофизитов. Естественным выходом из положения было взять под сомнение авторство Ивы. Этим самым снималась одна из трудностей в задаче Юстиниана: если Ива не автор письма к Маре Персу, то его оправдание на Халкидонском соборе не стоит ни в какой зависимости от этого письма и не основано на нем. Вот почему возникают некоторые сомнения относительно исследования, произведенного Юстинианом, и становится необходимым его проверить. Проделать такую проверку сравнительно легко, так как почти одновременно с Юстинианом такое же исследование было сделано Факундом в его сочинении «В защиту трех глав» («Pro defensione trium capitulorum»), а главное, в нашем распоряжении имеются, по-видимому, все те документы, которыми пользовался Юстиниан: акты Берито-тирского совещания, исследование, произведенное судьей Хереем в Эдессе, акты «разбойничьего» и Халкидонского соборов.

Отправной точкой всех сомнений по поводу письма Ивы служит вышеупомянутое заявление Кирилла о появлении разного рода ложных писаний, имеющих целью дискредитировать соглашение, состоявшееся между ним и антиохийцами. Значение этого заявления Кирилла, как аргумента против авторства Ивы, зависит от того, имел ли Кирилл в виду, или точнее – мог ли он иметь в виду письмо к Маре. Этого не только нельзя утверждать, но наоборот, есть основания предполагать, что Кирилл вообще не знал о существовании письма Ивы. Письмо это носит частный характер и написано непосредственно после примирения. Оно должно быть отделено от письма Кирилла к Валериану сравнительно небольшим промежутком времени. Трудно предположить, чтобы в этот краткий промежуток оно стало известно в Александрии. Кроме того, вскоре после примирения положение сторонников Нестория резко изменилось к худшему; поэтому Ива имел все основания не желать предавать свое письмо огласке, так как выступать против Кирилла, даже по поводу его деятельности до соглашения с Антиохией, было далеко не безопасно. По-видимому, до появления этого письма в качестве обвинительного документа на берито-тирском совещании оно не было известно широким церковным кругам Эдессы. Этим обстоятельством объясняется некоторая странность в позиции Ивы по отношению к письму, отмеченная еще Юстинианом, а именно: Ива никогда определенно не признал это письмо своим. Это бросается в глаза при исследовании соответствующих мест из актов собора. Однако, возражая Юстиниану, Факунд вполне правильно указывал, что ничто не доказывает обратного, т.е. Ива нигде от него не отказывается¹⁴¹. Если бы письмо было «ложным писанием», которое уже было известно Кириллу, то Иве ничего бы не стоило отказаться от него столь же категорически, как он это делал относительно некоторых приписанных ему выражений. Если Ива этого не сделал, то такого рода факт скорее говорит в пользу авторства Ивы. Некоторая «фигура умолчания» Ивы может быть объяснена тем, что ему было неприятно опубликование письма, особенно тех мест, которые касались Нестория; тем более что как раз в это время императорская власть приняла решительные меры против Нестория. К этим внешним фактам, подтверждающим авторство Ивы, присоединяются внутренние доказательства: последователь Феодора и преподаватель эдесской школы мог и должен был написать именно так, как написано это письмо.

Вопрос об адресате гораздо проще, но и тут встречаются некоторые затруднения. Согласно принятому мнению корреспондентом Ивы был Maris, или Маrem, прозванный персом, епископ Бет-Ардашира¹⁴². Это мнение покоится на указании, имеющемся у Симеона Бетаршамского о некоем Маре из Бет-Ардашира, которому Ива написал свое письмо¹⁴³. Взгляд этот довольно прочно держался, и только недавно Лябур указал на некоторые трудности принятого предположения¹⁴⁴. Лябур указывает, что согласно Фаворской хронике «Бет-Ардашир» было официальным названием Селевкии. Известно также, что католикосом в то время был Дадйшо, избранный на эту кафедру в 431 или 432 году. Таким образом, или Мара вообще не был епископом Бет-Ардашира, или же, как думает Лябур, речь идет об одном и том же лице, именно, о Дадйшо. Имя Мара появилось как результат плохого перевода с греческого языка на сирийский. По мнению Лябура, адрес оригинального письма по-сирийски: «Господину (маре) епископу Бет-Ардашира» мог быть передан по-гречески: eiv Marin episkopon Bhqardasirhnwn. Если даже предположить, что в оригинале стояло имя «Дадишо», то оно могло быть выпущено из-за трудности транскрипции. Возможно, что заглавие одного из экземпляров письма на сирийском языке гласило: «Господину епископу персов», и отсюда могло получиться дошедшее до нас надписание письма: Apo thv epistolhv grafeishv para tou episkopou Iba Marh Persh [«Из послания, написанного епископом Ивой Маре Персу»]. Кроме того, на основании исследования самого письма Лябур считает Дадишо адресатом Ивы. Формула обращения (sh agiwsuhn [«твоя святость»]), употребленная Ивой, указывает, что его корреспондент не мог быть простым клириком, а был епископом и занимал высокое положение. Кроме этого, видно, что он был влиятельным лицом, так как Ива просит его сообщить о состоявшемся примирении «всем нашим отцам». Наконец, Лябур находит еще одно подтверждение своему предположению у Авдйшо в его «Catalogus librorum Syriacorum», который приписывает толкование на Даниила одновременно Маре и Дадишо¹⁴⁵.

Гипотеза Лябура вряд ли может быть принята. Довольно трудно согласиться с тем, что греческий переводчик пожелал оставить без передачи на греческом языке сирийское слово «господин» (мара). В настоящее время в нашем распоряжении имеется сирийская хроника «Chronique de Seert – Histoire nestorienne», где значится: «Ива, епископ Эдессы, написал Маре о том, что произошло у Нестория с Кириллом»¹⁴⁶. Ясно, что сирийский источник рассматривает слово «Мара» как личное имя. Если неверно филологическое толкование надписания письма, то отпадает и все предположение Лябура. Проще вернуться к мысли, что Мара был епископом Бет-Ардашира или Рев-Ардашира¹⁴⁷, но это не решает вопроса о том, был ли Мара уже епископом в то время, когда Ива ему писал. Указание Лябура, что Ива обращается к нему с титулом sh agiwsuhn, не вполне точно. В греческом тексте кроме этого обращения чаще (в пяти местах) стоит qeosebeia ([«твое благочестие»])¹⁴⁸, выражение, вполне приложимое к пресвитеру – им, по всей вероятности, и был Мара во время написания письма. Поэтому слова Ивы «в то самое время, как твое благочестие было здесь...»¹⁴⁹ относятся не к посещению Эдессы влиятельным персидским епископом, как думает Лябур, а к тому, что в начале спора между Кириллом и Несторием Мара был учеником персидской школы и, следовательно, учеником самого Ивы. Когда Ива обращается к Маре с просьбой сообщить «всем» о соглашении¹⁵⁰, то это не является просьбой о каком-то циркулярном письме католикоса к своей пастве. Это скорее личная и частная просьба Ивы уведомить о состоявшемся соглашении всех остальных воспитанников персидской школы. Это учитель пишет в лице Мары всем своим ученикам, которые не порвали связей со своей школой, которые по-прежнему ищут и ждут от нее указаний.

Начало письма нам неизвестно, а сохранившийся отрывок начинается кратким изложением истории возникновения несторианского спора: «В то самое время, как твое благочестие было здесь, произошел спор между двумя человеками, Несторием и Кириллом»¹⁵¹. Поводом к этому спору явилось то, что «Несторий написал пагубные книги, послужившие соблазном для слушающих», ибо Несторий сказал в своих книгах, что Благословенная Мария «не есть Богородица»¹⁵², в чем усмотрели ересь Павла Самосатского. Кирилл, опровергая книги Нестория, со своей стороны впал в ошибку Аполлинария: «Ибо он написал, подобно ему [Аполлинарию], что сам Бог Слово сделался человеком, так что не было различия между храмом и обитающим в нем. Он написал двенадцать глав... о том, что естество божества и человечества Господа нашего Иисуса Христа одно и что, как он говорит, не должно разделять связанные слова – сказал ли их Господь о Себе, или евангелисты о Нем. Это полно всякого нечестия, как и твоя святость знает...»¹⁵³. Между тем, по учению церкви, в котором научен и утвержден Ива, «два естества, одна сила, одно лицо, которое есть один Сын Господь наш Иисус Христос»¹⁵⁴. Вследствие этого император был принужден созвать собор в Эфесе. Далее Ива излагает вкратце историю разделения на соборе, осуждение «без суда и следствия Нестория» и печальный конец собора: нестроения, смятение умов и вражду, явившиеся последствиями собора. Особенно же печально, что «многие, не имея пред очами страха Божия, под предлогом ревности о церквах спешили привести в действие вражду, которую скрывали в сердцах своих. Один из таковых есть тиран нашего города, которого и ты знаешь; он под предлогом веры наказывает не только живых, но и тех, которые давно отошли к Богу. Один из сих (последних) есть блаженный Феодор, проповедник истины и учитель Церкви, который не только при жизни своей обращал еретиков к истинной вере своей, но и после смерти в своих сочинениях оставил сынам церкви духовное оружие, как узнало и твое благочестие, обращавшееся с ним и убедилось из написанного им»¹⁵⁵. Далее Ива сообщает, как Раввула анафематствовал в церкви Феодора, тогда как при жизни его он чтил его сочинения. Император, заботясь о церковном мире, предпринял все нужные меры для примирения: «Бог же, всегда пекущийся о своей Церкви, искупленной собственной Его кровью, восхотел, чтобы и сердце Египтянина [Кирилла] умягчилось и без затруднения согласилось с (истинной) верой и приняло ее, а всех, верующих не по ней, анафематствовало. Когда же они вошли в общение друг с другом, то распри прекратились, в Церкви водворился мир; и в ней нет уже раскола, но мир, как и было прежде. А те слова, которые были написаны святейшим и боголюбезнейшим архиепископом Иоанном, и ответы, какие он получил от Кирилла, – самые послания (их) – я присовокупил к этому (посланию), которое отправил к твоей святости, дабы, читая их, ты знал и всем возвестил, что распря уже успокоилась и средостение вражды разрушено и (что) те, кои восставали против живых и мертвых, подверглись стыду – оправдываться в своих преткновениях и учить противоположно прежнему своему учению. Ибо никто не дерзает сказать, что одно естество божества и человечества, но исповедует и храм, и Того, кто обитает в нем и кто есть единый Сын Иисус Христос».¹⁵⁶

Вот содержание письма, послужившего одним из главных оснований борьбы, которая велась против Ивы при его жизни и после его смерти. Оно для нас приобретает тем большую важность, что это единственный документ, оставшийся от литературной деятельности Ивы и позволяющий с максимумом вероятности судить о его богословских взглядах. При оценке этого письма Ивы и его взглядов не следует забывать, что оно написано непосредственно после примирения Иоанна и Кирилла. Это означает, что основным мерилом для этой оценки должна служить точка зрения, господствовавшая тогда на Востоке, возглавляемом Антиохией. Самое изложение письма показывает, как мало оно оригинально и как мало творческого духа было у Ивы. Все высказанные им суждения ничто иное, как изложение взглядов и учений лиц, авторитет которых он признавал. Всего важнее для него авторитет первого престола Сирии: «следование своему экзарху», о котором говорилось выше, всегда оставалось основным принципом деятельности Ивы.

Перейдем к анализу письма Ивы. В своем письме Ива поставил себе задачей сообщить о ходе дел на Востоке и о состоявшемся примирении. Естественно поэтому, что он должен был затронуть ряд деятелей, принявших участие в событиях, о которых он повествует.

Согласно письму Ивы Несторий виноват в том, что поднял вопрос, который не следовало бы поднимать, и этим вызвал распрю в церкви, погрешил против церковной традиции в своем учении о св.Деве и дал повод думать, что впал в ересь Павла Самосатского. Это по существу очень мягкое суждение является только повторением наиболее распространенного на Востоке взгляда, впервые высказанного Иоанном Антиохийским в приведенном выше его соборном послании к Несторию. В противоположность такому снисходительному суждению о Нестории оценка учения Кирилла в письме Ивы более строга. Ива утверждает, как нечто почти безусловное и доказанное, что Кирилл «впал в учение Аполлинария»¹⁵⁷. Однако это строгая оценка гораздо мягче, чем высказанные на Востоке суждения о «главах» Кирилла. Кирилла осуждали за его учение не только в частном обмене мнений между восточными епископами, но и открыто в официальных документах. Уже в определении собора восточных епископов «главы» Кирилла названы еретическими¹⁵⁸. Не менее решительно они высказались о Кирилле в своем послании к императору через чиновника Палладия: «Мы, собравшиеся в Эфесской митрополии, – писали они, – подвергли осуждению тех, которые от самого начала попирали ваши повеления, которые хотели возобновить и утвердить противные благочестию учения Ария, Евномия и Аполлинария, составленными и посланными в царствующий град Кириллом, бывшим епископом Александрийским, главами, с анафематствами, исполненными всякого суеверия» ¹⁵⁹. И далее: «...когда вашим величеством было приказано произвести тщательное исследование о вере, при всеобщем мире и единодушии, Кирилл, обвиняемый в учении Аполлинария, и еще более сам себя обличивший в нем теми сочинениями, которые он, вместе с анафематствами, за собственной подписью недавно послал в царствующий град»¹⁶⁰. «Он [Кирилл] Аполлинария, уже умершего, старается ересью вызвать из ада для борьбы с церковью и православным учением»¹⁶¹. Совещание, созванное императором в Халкидоне, нисколько не смягчило суждения восточных о Кирилле. Они продолжали отстаивать свою точку зрения. Делегаты восточных в своем послании к императору писали о «главах» Кирилла как «чуждых православным догматам» и сходных с еретическими мнениями¹⁶², «сходных с нечестием Ария, Евномия и Аполлинария»¹⁶³, а учение Кирилла называли «ересью, им вымышленной»¹⁶⁴. Наконец, в своем последнем прошении к императору они говорили: «...те, которым позволено иметь церкви, учат в церквях тому же, чему учили Арий, Аполлинарий и Евномий, незаконно, вопреки правилам, священнодействуют и погубляют души приходящих и слушающих их»¹⁶⁵. По общему убеждению восточных, еретическим в «главах» Кирилла было учение о том, что «страдало божество Единородного Сына Божия, а не человечество, которое Он принял ради нашего спасения; тогда как божество, воплотившись, как бы усвоило себе страдание своего тела, но само в собственном своем естестве ничего не потерпело. К этому он прибавляет еще, что из божества и человечества произошло одно естество, и таким образом выражение «Слово плоть бысть» объясняется так, что будто божество подверглось некоторой перемене и изменилось в плоть. При этом он подвергает анафеме тех, кто различает евангельские и апостольские слова о Христе и уничиженные относит к человечеству, а божеские – к божеству»¹⁶⁶.

Полной параллелью к этому являются следующие, уже приведенные выше, слова Ивы: «Он [Кирилл] написал... что сам Бог Слово сделался человеком, так что не было разницы между храмом и обитающим в нем... и что естество божества и человечества Господа нашего Иисуса Христа одно, и что, как он говорит, не должно разделять сказанные слова, – сказал ли их Господь о Себе, или евангелисты о Нем»¹⁶⁷. Таким образом, характеристика учения Кирилла, данная Ивой в его письме, – только краткое резюме мнения, господствовавшего тогда на Востоке¹⁶⁸.

Не менее сурово оценивали восточные деятельность Кирилла на Эфесском соборе. В их глазах собор был неправилен и незаконен, как по каноническим, так и по догматическим основаниям: Кирилл нарушил прямое императорское повеление, не дождавшись приезда Иоанна Антиохийского, и узурпировал права судьи и председателя собора,¹⁶⁹ самое низложение Нестория было сделано «без суда и незаконно».¹⁷⁰ Ива только повторяет эти подлинные слова восточных, когда сообщает, что члены православного собора «Нестория без суда и следствия низложили». Ответственность за все эти деяния восточные возлагали главным образом на Кирилла. Слова Ивы: «Кирилл овладел слухом всех посредством отравы» – чрезвычайно напоминают то, что писал его митрополит: «Египтянин смог ослепить всех своими подарками и возвратиться на свою кафедру, а невинный человек был послан в свой монастырь».¹⁷¹ Совпадение поразительное, так что даже можно думать, что Ива имел перед глазами это сообщение Иоанна.

Каково же положительное учение самого Ивы, что именно противополагает Ива ошибке Нестория и заблуждениям Кирилла? Свое догматическое убеждение Ива высказал в словах: «...два естества, одна сила, одно лицо, которое есть один Сын, Господь наш Иисус Христос». В контексте письма эти слова звучат как исповедание веры, завещанное ему «блаженными отцами». Нам уже известен источник, откуда Ива мог заимствовать свою догматическую формулу. Это – Феодор Мопсуестийский, которого Ива в своем письме особенно высоко ставит как «проповедника истины и учителя церкви». Для этого достаточно сравнить формулу Ивы со следующими словами Феодора: «Соединение естеств по благоволению производит на основании общности имен одно наименование того и другого, одну силу, могущество, господство, достоинство, власть, никоим образом не разделяемые, так как у обоих их в силу соединения и есть, и называется одно лицо».¹⁷² Эта же цитата указывает, что довольно неожиданное учение Ивы об одной силе во Христе всецело обусловлено учением Феодора. Факунд передает, что в эпоху V Вселенского собора выражение «одна сила» служило причиной обвинения Ивы в монофизитстве¹⁷³. Конечно, совершенно невероятно одновременное обвинение его в несторианстве и монофизитстве. В таком случае пришлось бы обвинить и самого Нестория в монофизитстве, так как он учил, что «в соединении природ одна и та же воля и один и тот же разум, так что обе хотят или не хотят одно и то же, воля есть воля обеих природ»¹⁷⁴. От Нестория это учение (может быть, не вполне ясно выраженное) перешло к несторианской церкви, чем можно объяснить любопытный факт, впервые отмеченный Ф. Но¹⁷⁵: перехода несториан в монофелитство. Так, несторианский патриарх VII века Тимофей писал: «...мы не делим Сына Божьего на две воли и два действия, как это делают некоторые нечестивые»¹⁷⁶. Учение Феодора об «одной силе», которое совершенно независимо друг от друга повторяют Ива и Несторий, заставляет совсем по-новому пересмотреть вопрос о том, насколько справедливо общепринятое мнение, что Феодор, а вслед за ним и Несторий, делили Христа на две личности, на «два сына».

Не менее заметно влияние Феодора в учении Ивы о способе соединения естеств во Христе: «Ибо никто не дерзает сказать, что одно естество божества и человечества, но исповедует и храм, и Того, кто обитает в нем, и Он есть единый Сын Иисус Христос».¹⁷⁷ Как для Феодора, так и для Ивы ответ о способе соединения лежит в учении об обитании (enoikhsiv). Однако Ива не употребляет этого термина, также как и термина «соединение естеств по благоволению», что дает право думать, что Ива при всей своей зависимости от Феодора передает в своем письме только те догматические формулы, которые были в его время общепринятыми на Востоке. В VI веке выражение «человечество есть храм для божества» служило одним из аргументов, на основании которых письмо Ивы считалось несторианским. Действительно, в православной богословской литературе того времени мы не найдем его, но для времени Ивы это было самой обычной богословской формулой. Еще Факунд вполне правильно отметил, что Кирилл при всем его отрицательном отношении к богословской терминологии Востока не имел возражений против подобной формулировки¹⁷⁸. Это можно утверждать на основании того факта, что Кирилл подтвердил учение Павла Эмесского следующими словами: «Учитель, просвещенный светом Св.Духа, раскрыл нам великое досточтимое таинство искупления нашего».¹⁷⁹ Между тем проповеди Павла Эмесского, произнесенные в Александрии после соглашения, заключали в себе если не больше, то во всяком случае не меньше того, что имелось в письме Ивы. Так, в первой своей проповеди Павел говорил: «Воспринявши совершенно нашу природу, соединившись с человечеством в минуту самого зачатия и сделавши плоть нашу храмом для себя. Он произошел от Богоматери совершенным Богом и совершенным человеком; ибо соединение двух естеств, божества и человечества, образовали одного Сына, одного Христа, одного Господа».¹⁸⁰ Еще более чувствуется антиохийское богословие во второй проповеди Павла Эмесского: «Ибо что значит «Слово плоть бысть», как не то, что оно вселилось в нас, т. е. в нашу природу. Смотри еще, как Иоанн говорит о двух естествах и об одном Сыне. Одно у него селение – и другое то, что вселилось, одно храм – и другое Бог, вселившийся в храм»¹⁸¹. Особенно важно отметить, что Кирилл до Эфесского собора употреблял термин «храм» для обозначения человечества Христа¹⁸².

Остается еще рассмотреть один вопрос, связанный с письмом Ивы к Маре Персу, а именно, оправдывал ли Ива Нестория, или нет. Вопрос этот был поставлен V Вселенскому собору. По этому поводу тогда столкнулись Юстиниан и Факунд. Император Юстиниан на основании письма Ивы пытался доказать, что автор его оправдывает Нестория, а Факунд придерживался совершенно противоположного взгляда. Оба взгляда страдают известной односторонностью, а главное, не учитывают того исторического момента, когда Ива писал свое письмо. Впрочем, Факунд в этом менее повинен, чем Юстиниан. Выше было указано, что Ива, как и большинство крупных деятелей Востока, признавал вину Нестория, но не так, как этого хотел Кирилл и его сторонники. Восток снисходительно отнесся к тому, что он считал заблуждением в учении Нестория о Богородице. Не говоря о Востоке, наименование «Христородица» само по себе не пугало даже Кирилла¹⁸³. Самым существенным для Востока было то, что Несторий незадолго до Эфесского собора отказался от термина «Богородица»¹⁸⁴. Остальное учение Нестория признавалось правильным¹⁸⁵. В конечном счете это означало, что для Востока Несторий не был еретиком. Трудно предположить, чтобы у Ивы была иная точка зрения: его письмо об этом нигде не свидетельствует. Порицая Нестория за «пагубные книги», Ива, конечно, не хотел этим указать на еретичность их содержания¹⁸⁶. Если даже так мало расположенный к Несторию другой его современник Сократ считал, что обвинение Нестория в ереси Павла Самосатскою только недоразумение, то еще менее [такое обвинение мог выдвигать Ива]¹⁸⁷. Однако церковный деятель может быть виновен не только в ереси, но и в других ошибках, нарушающих церковный мир и церковную жизнь. Поэтому Восток готов был судить Нестория, хотя и с большими ограничениями. Можно не сомневаться, что этот суд не был бы строг, особенно при суровой оценке ошибок Кирилла. Кирилл правильно учел как это обстоятельство, так и то, что его учение не будет принято на общем соборе¹⁸⁸.

Это одновременное признание и вины, и православия Нестория объясняет возможность соглашения между Антиохией и Александрией. Как ни дорог и как ни близок был Востоку Несторий, однако вопрос о вере преобладал над вопросом о личности. Всякий крупный деятель, а церковный в особенности, должен жертвовать, по крайней мере временно, тем, что ему лично дорого и ценно, ради достижения определенной задачи. После Эфесского собора установление правильной веры и церковного мира было первой заботой как Иоанна Антиохийского, так и его ближайших помощников. Эта задача делала вопрос о Нестории менее острым, менее актуальным, но она его совсем не снимала, а только временно переносила в будущее. Соглашение 433 года Иоанна с Кириллом большей частью осуществило поставленную задачу. Правда, это согласие достигалось ценой подписи Иоанна под осуждением Нестория. Конечно, это было жертвой со стороны Иоанна, отчасти вынужденной у него государственной властью в интересах церковного мира¹⁸⁹. На эту жертву Иоанн мог тем легче пойти, что с самого начала его не покидала мысль о «виновности» Нестория. Зато эта жертва компенсировалась большими догматическими уступками со стороны Кирилла. Даже такой осторожный католический ученый, как Ф. Но, должен признать, что «уния была торжеством формулы Нестория, хотя и смягченной».¹⁹⁰ Тяжесть жертвы смягчалась тем, что в то время Иоанн еще не был принужден требовать от своих епископов согласия на осуждение Нестория и признания «глав» Кирилла. Главное, что соглашение открывало возможность в дальнейшем надеяться на пересмотр дела Нестория и на его оправдание. Успех Иоанна был очевиден, так как осуществление ближайшей задачи не только не препятствовало, но и облегчало достижение дальнейших задач. Если признается Антиохийский символ, то в то время могло показаться, что не трудно будет добиться и оправдания того лица, которому ничего не препятствовало его подписать, т.е. Нестория.¹⁹¹ У деятелей, примкнувших к соглашению, создавалось такое впечатление, что Кирилл отказался от своего неправильного учения. По получении первых сведений от Павла Эмесского Иоанн писал Феодориту о приятных и радостных вестях (suaria et bona uvotia): св.Кирилл «признал различие естеств воплотившегося Слова, отвергая нечистый смысл одной природы».¹⁹² Немного позднее, когда соглашение уже состоялось, сам Феодорит писал: «Вот и те, которые по нечестивому умствованию смешивали естества Спасителя, проповедовали только одно естество и усвояли страдания божеству, почему даже издевались над святейшим и достопочтеннейшим первосвященником Божьим Несторием... опять признали истину».¹⁹³ «Мы веруем, – продолжал Феодорит, – что Бог изобличит [Кирилла] в несправедливости [по отношению к Несторию], как Он показал нечестие его»,¹⁹⁴ так как было бы «несправедливо согласно истине и очевидно нечестиво – одному даровать прощение, а другому закрывать дверь покаяния, хотя он и обвинен в тех же преступлениях, что и другой; еще более несправедливо и еще гораздо более нечестиво – предавать также человекоубийству того, кто невинен»¹⁹⁵.

Еще важнее для восточных было то, что Кирилл отказался от своего старого мнения, что восточные учат о двух сынах. «Совершенно несправедливо было бы думать, – писал сам Кирилл в защиту восточных, – что они [восточные], говоря, что Он Один, тем не менее делят Его Одного на двух»¹⁹⁶. Чтобы кратко формулировать господствовавшее на Востоке после унии настроение, лучше всего будет повторить слова Ивы: «Бог, всегда пекущийся о своей Церкви, искупленной собственной его кровью, восхотел, чтобы и сердце Египтянина умягчилось и без затруднения согласилось с верой и приняло ее, а всех, верующих не по ней, анафематствовало».¹⁹⁷

Передавая так точно и верно учение Востока в его споре с Кириллом, Ива при этом не уловил духа, не уловил того нового, что имелось в учении восточных отцов, у Кирилла и в самом акте соглашения. Как показано Н.Н.Глубоковским¹⁹⁸, учение Феодорита Киррского заключало в себе полностью Халкидонское исповедание. Ива принял соглашение как возвращение к исходной точке, т.е. к учению Феодора, между тем как сам Антиохийский символ был шагом вперед по сравнению с этим учением.

Радость, высказанная Ивой в его письме по поводу всеобщего мира, которым наслаждаются церкви в связи с примирением¹⁹⁹, была преждевременной. Общее положение на Востоке было по-прежнему очень трудным. Как ни важно было в догматическом отношении соглашение между Кириллом и Иоанном, оно не дало больших практических результатов. Оно состоялось слишком поздно, когда крайние течения, вызванные борьбой, уже развились и определились. Представители этих течений не могли быть довольны ни Иоанном, ни Кириллом. На Востоке «левое» крыло во главе с Александром Иерапольским не признало соглашения, требуя полного оправдания Нестория и осуждения учения Кирилла. Александр выразил общее мнение этой группы, когда писал Феодориту о своем возмущении по поводу того, что Иоанн Антиохийский предал веру и осудил того, которого он сам считает православным.²⁰⁰ Такое же неудовольствие было в лагере крайних сторонников Кирилла, которые в его уступках готовы были видеть измену.²⁰¹ Сами вожди, подписавшие соглашение, чувствовали и знали, что подлинное согласие не достигнуто. Единство догматических убеждений, которое лежало в основе соглашения, не устраняло различия догматических установок. Догматическое единство было как бы точкой пересечения двух линий, расходящихся снова в разные стороны.

Восток по-прежнему оставался глубоко потрясенным и взволнованным. Соглашение не дало мира, а стало причиной внутренней борьбы среди тех, кто до примирения был единодушен по отношению к Кириллу. На Иоанна Антиохийского выпала трудная задача не дать непримиримо настроенной левой группе уйти из православия. С этой задачей Иоанн не справился. В то время как даже среди искренних сторонников соглашения и его союзников продолжала жить надежда на пересмотр дела Нестория, Иоанн под двойным давлением, государственной власти и Кирилла, окончательно отказался от этой мысли. Возможно, что это изменение отношения Иоанна к Несторию продиктовано было, помимо внешнего давления, дальновидностью крупного церковного деятеля: Константинополь решительно отказался от Нестория, его кафедра была замещена, его вина была бесспорна, хотя бы в нарушении церковного мира, его учение не могло быть полностью оправдано. При таких обстоятельствах трудно было рассчитывать на благоприятное решение вопроса о Нестории. Упорство в этом вопросе грозило Востоку разрывом не только с Александрией, но почти со всей церковью, а тем самым могло бы поставить под вопрос достигнутое догматическое единение. Кроме того, назревал другой вопрос, который, как для Иоанна, так и для всего Востока, был не менее важен, именно, вопрос о Феодоре²⁰².

Попытка Иоанна склонить своих епископов к принятию соглашения не дала заметных результатов, наоборот, усилила оппозицию. Особенно сильной сделалась эта оппозиция, когда Иоанн под давлением Кирилла стал требовать не только принятия послания Кирилла, но и осуждения Нестория, изменивши ранее данному обещанию не возлагать этого на своих епископов. Непокорство епископов раздражало Иоанна, и он совместно с Кириллом обратился за помощью к государственной власти. Однако, несмотря на принудительные меры, согласия не удалось установить. Среди восточных деятелей один Феодорит вполне отдавал себе отчет, чем угрожали эти меры, но его попытка отвратить от них Иоанна оказалась безуспешной. К 435 году многие епископы были низложены и изгнаны со своих кафедр. Среди них были такие влиятельные лица, как Александр Иерапольский, Мелетий Мопсуестийский, Евферий Тианский и др. Вероятно, в том же 435 году Несторий был сослан императорским указом в Петру Аравийскую. Это было началом несторианства как отдельной самостоятельной еретической группы. До тех пор только в пределах самой церкви наблюдалась известная разница догматических убеждений, очень глубокая, но все же не исключавшая возможности соглашения. Отход целой группы только усиливал это различие и делал в дальнейшем невозможным примирение. Страдание создавало мучеников, привлекало последователей.²⁰³ Церковь отделила и ясно отграничила от себя несторианство и несторианские взгляды. В борьбе за догматическую правильность в христологическом вопросе отпал один крайний полюс. Другой крайний полюс – родившееся ранее несторианства монофизитство – временно продолжало оставаться в пределах церкви, сливая себя с православием. Ясное отграничение от этой крайности произошло позднее.

Состоявшееся соглашение между Кириллом и Иоанном до некоторой степени способствовало умиротворению Эдесской церкви. Раскол прекратился: при содействии Андрея Самосатского Раввула вошел в общение с Антиохией²⁰⁴ и примирился с Ивой²⁰⁵. Временная победа была на стороне Ивы: те, «которые восставали против живых и мертвых, подверглись стыду – оправдываться в своих преткновениях и учить противоположное своему учению»²⁰⁶. Эти слова Ивы имели в виду Раввулу и, скорее всего, его учение об одной природе. Однако соглашение нисколько не обязывало Раввулу изменить свое отношение к Феодору Мопсуестийскому. Правда, прежние методы борьбы сделались невозможными, но самая борьба продолжалась и была даже вынесена за пределы Осроэны. Какие-то сведения, полученные Раввулой через армянскую школу в Эдессе, побудили его обратиться совместно с Акакием Мелитинским к армянским епископам с предостережением против сочинений Феодора²⁰⁷. Узнавши об этом, киликийские епископы в свою очередь рекомендуют Армении не верить Раввуле и Акакию. Неизвестно, принимал ли Ива участие в этом шаге киликийских епископов. Во всяком случае, эта продолжающаяся борьба вокруг Феодора указывает на непрочность церковного мира в Эдессе.

В 436 году после смерти Раввулы на эдесскую кафедру был избран Ива. Борьба, начатая Ивой против своего епископа непосредственно после Эфесского собора, окончилась победой его партии. Факт избрания Ивы епископом указывает, что его партии удалось приобрести настолько значительное влияние в Эдесской церкви, что на епископских выборах она смогла провести своего вождя. Вне всякого сомнения, что это избрание не обошлось и без содействия Антиохии, которая стремилась замещать вакантные кафедры своими сторонниками. Ива был для Антиохии наиболее подходящим кандидатом, как человек, не только разделявший антиохийское богословие, но и одобрявший ее церковную политику после Эфесского собора. Антиохия могла рассчитывать найти в Иве своего верного союзника и в этом не ошиблась, что не помешало Иве быть причиной больших волнений для всего Востока.

В самой Эдессе друзья Раввулы и Кирилла не имели никаких официальных оснований протестовать против епископства Ивы. Он принял унию и незадолго до смерти Раввулы между ними состоялось примирение. Не только они, но и сам Кирилл вступил с Ивой в общение: «Я от него [Кирилла], – говорил впоследствии Ива, – получал послания, и он был в общении со мною, и я был в общении с ним».²⁰⁸ Однако это признание Ивы епископом не означало прекращения борьбы в Эдесской церкви. Избрание Ивы изменило только соотношение сил в Эдессе: правящая и господствующая партия после смерти Раввулы ушла в оппозицию и выжидала удобного случая открыто выступить против нового епископа. Правда, вопрос о Нестории в значительной степени потерял уже свою прежнюю остроту, во всяком случае, он перестал быть тем вопросом, вокруг которого шла борьба. После указа 435 года на Востоке не оставалось больше явных сторонников Нестория. Ввиду открыто надвигавшейся опасности монофизитства главная задача заключалась в том, чтобы отстоять учение о диофизитстве. Никто не мог серьезно думать о скорой реабилитации Нестория. Осуждение Нестория было подписано всеми оставшимися на кафедрах епископами. Ива, как мы видели, признавал это осуждение. Сделавшись епископом, он не только не изменил своего отношения к Несторию, но открыто его подтвердил. Когда после императорского указа 435 года от восточных епископов потребовалось ясное осуждение Нестория, Ива был в числе тех, кто дал свою подпись под анафематствованием Нестория. Об этом имеется вполне определенное указание в письме Иоанна Антиохийского к Проклу Константинопольскому от 437 года: «Месопотамия, Осроэна, Евфратисия и вторая Сирия единодушно одобрили то, что мы сделали», т. е. анафематствование Нестория²⁰⁹.

Как раз в то время, когда восточные епископы после четырехлетней неудачной борьбы под давлением императорской власти подписывали анафему Несторию, она уже перестала удовлетворять как умеренных сторонников Кирилла, так и все усиливавшееся численно монофизитство. Это последнее требовало безоговорочного осуждения учения о двух природах и в этом направлении начало упорную борьбу с Антиохией и со всеми ее идейными союзниками. Кирилл, хотя и не разделял точку зрения монофизитов в христологическом вопросе, однако их вообще поддерживал. Он постоянно и болезненно чувствовал недостаточность тех условий, на которых было заключено соглашение с Иоанном. Его непосредственной задачей было склонить Восток к признанию его «глав» как догматической формулы, а тем самым заставить Восток отказаться от всего своего богословия. В этом стремлении Кирилла монофизитство оказалось его верным союзником, а сам Кирилл, не учитывая еще опасностей, связанных с этим учением для православной церкви, охотно пользовался услугами его сторонников.

Борьба сосредоточилась вокруг имени и учения Феодора Мопсуестийского. Мнение, высказанное впервые Раввулой и подтвержденное Кириллом, что Феодор – «отец» ереси Нестория и что его сочинения заключают не меньшую хулу, чем сочинения самого Нестория²¹⁰, было общим убеждением всех противников Антиохии. Для них осуждение Нестория уже заключало в себе осуждение Феодора²¹¹. Все же те, кто, анафематствуя Нестория, продолжают разделять учение Феодора, только лишь упорствуют в несторианской ереси. Их анафема Несторию – voce et lingua (букв. «голосом и языком». – Ред.)²¹² – обращалась тем самым в анафематствование самих себя. Только отказ от Феодора мог снять подозрения в несторианстве²¹³.

С этой точки зрения Ива был особенно подозрителен. Он был не только почитателем Феодора, каких на Востоке было довольно много, но и вел, в числе немногих, деятельную пропаганду сочинений и учения Феодора. По вступлении Ивы на епископскую кафедру персидская школа возобновила перевод сочинений Феодора на сирийский язык. Эта деятельность школы, в которой Ива принял деятельное участие, обратила на него внимание всех противников сочинений Феодора. Этой деятельностью воспользовалась и враждебная Иве партия в Эдессе для выступления против него. Толчок к этому был дан извне.

Ива вступил на епископскую кафедру в тот момент, когда вопрос о Феодоре стал очередным церковным вопросом. На этот раз его вполне официально подняла Армения. Письма Раввулы и киликийских епископов к Армянской церкви не остались без последствий. Армянские епископы составили собор и отправили в Константинополь двух делегатов с письмом, в котором излагали историю спора и просили дать указания, кого считать православным, Феодора или Раввулу и Акакия. Письмо было адресовано на имя Прокла, который занял константинопольскую кафедру после смерти Максимиана, умершего 12 апреля 434 года. Старый противник Нестория, Прокл всецело разделял учение Кирилла. Однако открытое осуждение Феодора Проклу казалось невозможным. Он отлично понимал, что такой шаг вызовет разрыв с Антиохийской церковью, с которой он вступил в общение по занятии кафедры. Поэтому вместо ответа на вопрос он предпочел занять среднюю позицию. В своем ответе – томосе – Армянской церкви он изложил учение о Воплощении, почти совпадающее с учением Кирилла, и неодобрительно отнесся к христологии Феодора, однако нигде не упоминая его имени. После безымянного осуждения на Эфесском соборе символа веры Феодора это было уже второе осуждение учения Феодора. Ответ Прокла был написан в 435 году. К сожалению, нет возможности более точно определить дату письма, а вместе с тем установить связь между этим письмом и императорским указом от 3 августа 435 года, воспрещающим чтение и распространение сочинений Феодора.

Появление в Константинополе делегации армянского собора привело в волнение наиболее непримиримо настроенных сторонников Кирилла. Они составляли в Константинополе сильную монашескую партию во главе с архим. Далмацием, не раз оказывавшим значительные услуги Кириллу. Эта партия решила использовать столь удобный случай для агитации против Феодора. По предположению Тилльмона, в этом принял близкое участие Евтихий²¹⁴; если это предположение верно, то становится очевидным монофизитский характер этой агитации. Письмо Прокла показалось монофизитствующим слишком мягким и примирительным, и они повели энергичную борьбу за решительное осуждение Феодора. В Константинополе мало были склонны делать им уступки. Императорский двор дорожил церковным миром. Прокл ничего не хотел менять в своем томосе армянам. Единственной возможностью воздействовать на Константинополь было обратиться к вмешательству Кирилла и к его поддержке. С этой целью из Константинополя отправился в Александрию архимандрит Василий, непримиримый враг Нестория, с которым у него были не только догматические, но и личные счеты²¹⁵.

Как и раньше, так и теперь Кирилл считал преждевременным лично вмешиваться в борьбу против Феодора. Однако можно думать, что Кирилл весьма благосклонно принял Василия и одобрил поведение своих друзей в Константинополе, так как по возвращении из Александрии Василий подал прошения императору и Проклу об осуждении Феодора. Этот шаг Василия не имел никаких последствий.

Константинополь не желал открытым осуждением или признанием учения Феодора подвергать опасности церковный мир, тем более что дело Нестория не было еще окончательно ликвидировано на Востоке. Для исполнения императорского указа 435 года туда был послан в 436 году чиновник Аристолай, дипломатические способности которого высоко расценивались после его удачного содействия в деле соглашения Иоанна и Кирилла. Миссия Аристолая встретила полное сочувствие Кирилла. Он рассчитывал при помощи Аристолая добиться не только осуждения²¹⁶ и его сочинений, но и через новую предлагаемую им догматическую формулу принудить Восток к отказу от его учения и к признанию Эфесского собора.²¹⁷

Надежды Кирилла не оправдались. Аристолай имел от императора прямые указания только относительно Нестория, а потому, вероятно, он не совсем энергично действовал в желаемом для Кирилла направлении. К тому же Восток крайне решительно воспротивился каким бы то ни было новым догматическим формулам. В 437 году в Антиохии состоялся собор, который осудил Нестория, но остался при старом своем символе.²¹⁸ Решительность Востока заставила Кирилла отказаться от его требований.

Вслед за этой волной против Феодора поднялась другая. Как в Константинополе, так и в Армении томос Прокла вызвал своей неопределенностью неудовольствие противников сочинений Феодора.

Естественно, что им могло казаться, что за осуждением учения Феодора должно последовать осуждение самого Феодора. Либерат свидетельствует, что несколько монахов отправились из Армении на Восток для агитации против Феодора. Они требовали осуждения Феодора, указывая на то, что раз осужден Несторий, то должен быть осужден и Феодор.²¹⁹ Появление армянских монахов на Востоке было несколько неожиданно, так как Восток, по крайней мере в лице своих епископов, представлял неблагоприятную почву для такой агитации. Можно предположить, что их задачей было вызвать волнения на Востоке и тем доказать, что и там не все благополучно и не все так единодушны в вопросе о Феодоре, как это можно было думать на основании суждений Антиохийского собора. Если это так, то это значит, что за этими армянскими монахами действовали другие лица, и скорее всего именно те, которые недавно старались через архимандрита Василия добиться осуждения Феодора. Несомненно одно: это их связь с монофизитами. Правда, Либерат считает их аполлинаристами – на том основании, что они ссылались для установления близости Нестория и Феодора на сочинения последнего против Аполлинария²²⁰. Вполне возможна их связь с учением Аполлинария, хотя ссылка именно на эти сочинения Феодора могла быть чисто случайной. Однако это нисколько не исключает, а наоборот подтверждает монофизитские корни их агитации²²¹.

Вероятно, без особого труда армянским монахам удалось поднять довольно внушительное движение, которое объединило всех тех, кто в диофизитстве видел ересь Нестория и кто поэтому, тайно или явно, осуждал состоявшееся соглашение между Иоанном и Кириллом. К этому движению примкнул и, вероятно, стал во главе его антиохийский дьякон и архимандрит Максим. О нем известно, что он согласился в 433 году подписать унию только под прямым воздействием Кирилла. Акты «разбойничьего» собора о нем упоминают как о противнике учения о двух природах. Не исключена возможность, что Максим еще теснее был связан с монофизитами, а именно, что он был тем Максимом, о котором акты Халкидонского собора упоминают как об учителе Евтихия²²². Трудно предположить, чтобы Иоанн равнодушно отнесся ко всему этому движению, более чем вероятно, что он принял меры для прекращения агитации против Феодора. На это указывает то обстоятельство, что Максим отправился в Константинополь с жалобой на Иоанна и на восточных. Из письма Кирилла к пресвитеру Лампонию известно, что он обвинял восточных в ереси Нестория²²³.

Пребывание Максима в Константинополе совпало с поступлением туда жалобы на Иву. Неизвестно, было ли это простым совпадением или лишь частным проявлением единой воли, руководившей этим движением, но для Максима такое совпадение было в высшей степени благоприятно.

Томос Прокла нашел свой отголосок и в Эдесской церкви. Он дал оружие в руки противников Ивы: он им позволил более конкретно формулировать обвинения против него. Ива обвинялся не столько вообще в переводе сочинений Феодора на сирийский язык, сколько в переводе именно тех «глав» из сочинений Феодора, которые были приложены к прошению Армянской церкви к Проклу.²²⁴ По свидетельству Прокла, в жалобе приняла участие значительная часть Эдесской церкви.²²⁵ Это указывает на то, что за сравнительно короткий срок – около 3 лет – оппозиция численно увеличилась в Эдессе. Что касается самой жалобы по существу, то довольно трудно предположить, чтобы Ива намеренно переводил из сочинений Феодора те главы, о которых шла речь в прошении армянских епископов и которые косвенно подверглись осуждению со стороны Прокла. Это был бы совсем ненужный вызов Проклу, тем более ненужный, что Прокл обошел в своем томосе имя Феодора и не делал еще в то время из своего томоса общеобязательной формулы веры. Вероятнее, что Ива случайно перевел как раз то сочинение Феодора, откуда эти главы были взяты. Во всяком случае, это была оплошность Ивы, которая не только давала много шансов на успех жалобы против Ивы, но и была причиной серьезных волнений на всем Востоке. Главное, что эта деятельность Ивы вынуждала Прокла выйти из состояния того шаткого нейтралитета, которое он занял по отношению к Феодору изданием своего томоса. Перевод Ивой тех сочинений Феодора, откуда были взяты главы, мог заставить Прокла отнестись более серьезно к жалобе Максима и зародить подозрения в православности всего Востока. Только этим можно объяснить то, что Прокл по получении жалобы на Иву отослал на Восток для подписи свой томос. Уже сам по себе этот шаг Прокла мог вызвать некоторые осложнения. Восток вообще отрицательно относился к каким бы то ни было формулам веры, даже соборным. Требование же, исходящее от главы только одного церковного округа о принятии его формулы веры, поднимало чисто канонический вопрос о взаимоотношениях Константинополя и Антиохии.

Кроме того, и Александрия могла быть задета этим шагом Прокла и могла увидеть в нем стремление к усилению влияния Константинополя. Если этот вопрос не стал на очередь, то потому, что Прокл не ограничился только этим требованием принятия его формулы веры. Уступая монофизитам, он приложил к томосу «главы» из Феодора, не упоминая и на этот раз имени Феодора, и предложил Востоку их осудить. Для Востока вопрос о Феодоре заслонил каноническую сторону вопроса. Кирилл, всецело одобряя действия Прокла по отношению к Феодору, не обратил особого внимания на требования Прокла принять его томос²²⁶. Кроме того, в особом письме на имя Иоанна Прокл обращал его внимание на деятельность Ивы²²⁷.

Письма Прокла вызвали сильное волнение на Востоке. Они по праву были восприняты как покушение на личность Феодора. Защита Феодора становилась все труднее: течение против Феодора численно разрасталось, захватывая все большее количество церковных округов. На самом Востоке происходили волнения, вызванные агитацией возвратившегося из Константинополя и направлявшегося в Александрию Максима. Позиция Александрии была более чем сомнительна, даже в Иерусалиме наблюдалось значительное неудовольствие отношением Антиохии к Феодору²²⁸. При таких обстоятельствах удар из Константинополя, откуда он менее всего ожидался, пришелся очень больно. Однако Антиохия не считала возможным уступить в вопросе о Феодоре. Осуждение Феодора в настоящий момент, даже в той форме, в которой предлагал Прокл, было бы равно отказу от диофизитства: речь шла не о неправильностях учения Феодора, а вообще об учении о двух природах.

По получении писем от Прокла Иоанн созвал собор в Антиохии, который, приняв томос Прокла, весьма решительно отказался осудить приложенные «главы». Собор обратился с посланиями к императору, Проклу и Кириллу. Это было в 438 году²²⁹.

Главная надежда Иоанна заключалась в том, что Кирилл не поддержит Прокла, если не в силу догматических оснований, то, во всяком случае, по каноническим соображениям. Иоанн старался представить все дело Кириллу как неуместное вмешательство Прокла, которое может вызвать нарушение церковного мира. Однако Кирилл не поддержал Антиохию. Наоборот, осведомленный Максимом о положении вещей, особенно в Константинополе, он считал возможным для себя на этот раз совершенно открыто выступить против Феодора. В своем ответе Иоанну он крайне резко высказался против Феодора и даже потребовал от антиохийского епископа запрещения в церкви проповеди «безбожного учения Феодора»²³⁰, а в письме к императору Феодосию он прямо указывал на Диодора и на Феодора как на «отцов нечестия Нестория»²³¹. К этому же времени относится его сочинение с изобличением учения Диодора и Феодора. В многочисленных письмах, при которых Кирилл рассылал свое сочинение, он старался поднять против Диодора и Феодора и тех, кто до сих пор держался в стороне от этой борьбы.

Восток защищался как только мог. Феодорит Киррский выступил с резкой отповедью против сочинения Кирилла. Однако в своей защите Феодора Восток чувствовал себя очень одиноким. У него, собственно, не было союзников. Рим молчал просто потому, что не был в курсе того, что происходило на восточной половине империи. При таких обстоятельствах церковный разрыв казался совершенно неизбежным. Положение было спасено неожиданной уступкой Кирилла Антиохии. В самый критический момент он обратился с письмом к Проклу, советуя ему не требовать от Востока осуждения «славного имени мужа, умершего в общении с церковью»²³², а в письме к Иоанну все движение против Феодора приписал агитации людей, которые «поражают воздух и натягивают свои луки против праха»²³³. До сих пор остаются не совсем ясными причины, побудившие Кирилла изменить так резко свое отношение в вопросе о Феодоре. Сам Кирилл объяснял свой шаг благоразумием²³⁴. Действительно, можно думать, что Кирилл увидел опасность для церкви того движения, которое он поддерживал. Возможно и то, что он рассчитывал на большую уступчивость Востока, а когда он убедился, что там «изберут лучше быть сожженными, чем сделать что-нибудь такое», т. е. какие бы то ни было шаги против Феодора²³⁵, он предпочел не ставить на карту достигнутую столь большим трудом прежнюю свою победу. Кроме того, не было вполне ясно, как отнесется императорский двор к новой церковной распре. Напротив, были основания думать, что императрица Пульхерия, которая так могущественно поддержала Кирилла в эпоху Эфесского собора, была не на его стороне²³⁶.

Примирительное выступление Кирилла и последовавший вскоре за ним императорский указ с предписанием, «чтобы никто не дерзал предначинать что-либо против умершего в мире с церковью»²³⁷, прекратил надолго движение против Феодора.

Обстоятельства так сложились, что обвинение против Ивы обратилось против всего Востока. Естественно, что вследствие этого жалоба против Ивы приобретала особую значительность и серьезность, но с другой стороны ее успех становился более сомнительным: обвинить Восток, как мы видим, было не таким легким делом. Возможно, что в своих расчетах противники Ивы просчитались, связавши частное дело Эдесской церкви с общим делом всего Востока. Эта тесная связь Ивы с Востоком указывает на то, что корни движения против Ивы лежали не только в условиях местной эдесской жизни и что это движение было лишь частным проявлением общего движения монофизитства в его активной борьбе за полное осуждение учения о двух природах во Христе. Позднее мы увидим, что усиление монофизитов приведет к новому обвинению против Ивы, а временная их победа – к его осуждению и, как следовало ожидать, к разгрому всего Востока.

Запрещение споров о Феодоре решило участь жалобы на Иву. Обвинение против Ивы автоматически отпало. После императорского указа Прокл вряд ли мог настаивать на том, чтобы Иоанн предпринял какие бы то ни было шаги против Ивы. Победа Антиохии была большой личной победой Ивы. Его противники потерпели неудачу.

Императорский указ 438 года внес лишь внешнее, а потому непрочное успокоение. Он не мог дать прочного мира, так как не мог успокоить и примирить противников. Запрещение споров о Феодоре не решало вопроса о личности и учении Феодора и лежащего за ним основного догматического вопроса о природах во Христе. Борющиеся стороны остались при своих старых убеждениях. Кирилл не изменил своего отрицательного отношения к Феодору. Отказываясь от борьбы, он только уступил несговорчивому Востоку, как бы предоставляя ему заблуждаться в вопросе о Феодоре. Вслед за Кириллом и монофизиты рассматривали этот отказ от борьбы как неприятную уступку. Для них он был неудачей и временным неуспехом, но не был поражением, так как правильность их догматических убеждений не затрагивалась императорским указом. Ни Кирилл, ни Прокл не осудили их учения о природах во Христе, даже Восток, защищая Феодора, не выступил против них с прямым обвинением в ереси. Их православие осталось вне всякого подозрения: они исповедовали правильное учение Кирилла, они его верные ученики и последователи. Очень часто оказывая им поддержку, Кирилл тем самым невольно способствовал тому, что такое мнение и укреплялось в них самих, и расширялось в окружающей их церковной среде. Однако их вождем он не был и, конечно, не мог быть, наоборот, он их сдерживал и не давал им возможности более точно и более решительно формулировать свои взгляды. Признание авторитета Кирилла обязывало их придерживаться не только его догматических формул, которые очень легко давали возможность чисто монофизитского толкования, но и тех толкований, которые давал сам Кирилл своим формулам. Они могли быть и действительно не раз были недовольны разными уступками, которые делал Кирилл, но идти против него они не решались, так как такой шаг означал бы разрыв с православием: из защитников православия они бы стали отщепенцами от него, еретиками. Между тем их главная сила заключалась в том, что между их учением и православием не было ясно очерченной границы. В этой неопределенности лежала и основная причина их успеха и временного широкого распространения их учения. С монофизитством повторилось то, что уже раз случилось с аполлинаризмом. Естественно, что такое положение не могло долго длиться. Монофизитство должно было или сгладить свои крайности и действительно слиться с православием, или, обостряя свои крайности, должно было быть выделено церковью из православия как ересь. Всякий успех монофизитства, численный или моральный, приближал неизбежную развязку. Усиление монофизитства невольно заставляло обратить на него внимание даже тех, кто первоначально сочувствовал ему как определенному антинесторианскому движению.

На Востоке императорский указ склонны были рассматривать как победу. Казалось бы, уступчивость Кирилла должна была продиктовать некоторую умеренность в отношении учения Феодора. Восток не сумел найти средней линии, которая бы удовлетворила, с одной стороны, почитателей «Толкователя», а с другой стороны, не особенно бы раздражала его противников, а именно, осторожного и беспристрастного отношения к Феодору с признанием его заслуг, но и с пониманием тех опасностей, которые заключало в себе его учение при наличии несторианства. Между тем неумеренное почитание Феодора нередко имело место. Конечно, не один Феодорит в эту эпоху считал Диодора и Феодора «проводниками Св. Духа».²³⁸ К Безусловно, это мнение выражало то отношение, которое господствовало в персидской школе и находило одобрение у Ивы. После императорского указа 438 года ничто не препятствовало Иве продолжать перевод сочинений Феодора на сирийский язык и даже проповедь его учения в церкви. Запрещение споров о Феодоре не снимало всех разногласий между Ивой и его противниками. Как и всюду, вопрос о Феодоре был лишь частным проявлением более общего догматического расхождения в учении о личности Христа. В Эдессе это расхождение еще осложнялось чисто местными условиями. Как мы видели, в Эдессе противоположные течения наметились ранее эпохи Эфесского собора²³⁹. Догматический вопрос только выявил крайности этих течений. Чем дальше шло время, тем в большем ореоле святости и праведности вырисовывался образ Раввулы для его сторонников; все, что имело отношение к Раввуле, будь то его жизнь, или деятельность, или его учение, все это представлялось как истинное выражение православия. Наоборот, все, что связано было с Ивой, становилось более и более подозрительным и сомнительным. Обвинительная записка, поданная противниками Ивы Домну, епископу Антиохийскому, свидетельствует, что в своих проповедях Ива не раз затрагивал христологическую тему. Если даже допустить, что Ива не позволял себе никаких резкостей и крайностей по адресу монофизитов, то все же было несомненно вполне ясное расхождение с учением Раввуллы об одной природе во Христе. Упоминание о двух природах, особенно после их соединения, казалось возрождением несторианства. Горючего материала было достаточно, и нужна была лишь искра, брошенная извне, чтобы пожар запылал в Эдессе и распространился на весь Восток.

Из этой эпохи сравнительного спокойствия, как в Эдессе, так и на всем Востоке, длившейся около 10 лет, наши сведения об Иве весьма скудны. Кроме темы его проповедей и некоторых выражений из них, о чем еще будет речь впереди, не имеется других положительных сведений. По-видимому, Ива ушел в местную эдесскую жизнь и не принимал участие в общей церковной деятельности. Нет даже никаких указаний об его участии на сравнительно большом антиохийском соборе 448 года по делу епископа Афанасия. Его интересы сосредотачивались на заботах о своей церкви, учительстве, на научной и переводной деятельности и, по-видимому, на делах благотворительности, в чем он продолжил лучшую традицию Раввулы. О благотворительности и отзывчивости Ивы говорит нам письмо к нему Феодорита Киррского о епископе Киприане, бежавшем из Африки²⁴⁰.

Между тем в этот промежуток времени произошел ряд весьма крупных событий. В 442 году умер Иоанн Антиохийский, а в 444 году – св. Кирилл Александрийский. По своим дарованиям, по любви к православию, к церковному миру, по умению сохранить этот мир ценою значительных взаимных уступок, как и по своим моральным качествам, их наследники далеко им уступали. На антиохийскую кафедру избран был племянник Иоанна Домн. Хотя при нем основное направление церковной политики Антиохии не меняется, но преобладающее влияние на церковные дела Востока получает Феодорит Киррский, что сказывается в усилении антимонофизитского курса. При сложившихся обстоятельствах это вызывает, естественно, очень небольшой психологический уклон в сторону несторианства. На этом основании было бы несправедливо обвинять Восток в несторианстве. Осуждение несторианства в значительной степени ликвидировало его опасность: между ним и православным учением была проведена довольно ясная черта. Поэтому Восток мог более свободно относиться к мнениям и лицам несторианского направления, так как они не представляли никакой угрозы для православия. Монофизитство оставалось еще в недрах самого православного учения. Главная задача в том и заключалась, чтобы его выделить из православного учения, а потому и внимание главных деятелей Востока было сосредоточено на нем, а не на несторианстве.

Несколько иное положение создалось в Египте после смерти Кирилла, умершего в 444 году. Александрийскую кафедру занял его архидьякон Диоскор, который сопровождал Кирилла на Эфесский собор. Это свидетельствует о том, что богословские взгляды Диоскора, по крайней мере, в ту эпоху, совпадали с взглядами Кирилла. Сделавшись александрийским епископом, Диоскор не только не пытался подорвать авторитета своего ближайшего предшественника и учителя, но во всей своей деятельности стремился прикрыться авторитетом Кирилла. Тем не менее епископство Диоскора носило ясно выраженный антикирилловский характер. Он был представителем довольно значительной группы, недовольной деятельностью Кирилла после Эфесского собора. По-видимому, в Антиохии имелись на этот счет какие-то сведения, так как на Диоскора там возлагали надежды в смысле упрочения церковного мира. Феодорит Киррский написал Диоскору в ответ на его сообщение об избрании его александрийским епископом весьма приветливое письмо, в котором он восхвалял его добродетели, слух о которых дошел до Востока.²⁴¹ (Антиохия имела верных друзей в Александрии, которые довольно точно осведомляли ее.) Однако изменение политики Александрии произошло не в направлении, желательном для Антиохии. Во внутренней политике это изменение сказалось в открытом гонении родственников Кирилла, как реакция на слишком продолжительное епископство – более, чем полвека – представителей одной семьи. Во внешней же политике это выразилось в стремлении поддержать пошатнувшийся, как думали, вследствие уступчивости св. Кирилла авторитет кафедры св.Марка, а в догматическом отношении – в возвращении к первоначальной псевдо-афанасиевой формуле mia fusiv tou Qeou Logou sesarkwmenh [«единая природа Бога Слова воплотившаяся»]. То ограничение, которое вносилось в эту формулу – «неслиянно»²⁴² – в чем заключалось основное отличие монофизитства Диоскора от его евтихиановской редакции, первоначально не могло воспрепятствовать образованию единого монофизитского фронта против диофизитства.

Не менее значительные изменения произошли в Константинополе. Особенно благоприятен был для монофизитов приход к власти в 441 году императорского министра евнуха Хрисафия.

Евтихий был восприемником Хрисафия при св. крещении и его духовным отцом. Эта близость отношений между этими лицами давала возможность монофизитам оказывать значительное давление на церковную политику. Особенно усиливается их влияние с 447 года, когда августа Пульхерия удалилась в монастырь, а Хрисафий стал фактическим управителем государства. С этого же времени начинается агрессивная политика Диоскора. Положение Флавиана, избранного на константинопольскую кафедру после смерти Прокла в 446 году, было очень затруднительным. Несторий жестоко и не совсем справедливо упрекал Флавиана в крайнем безволии. В своей посмертной книге, вспоминая это время, он писал: «Так как он [Евтихий] не был епископом, он взял на себя их благодаря императорской помощи другую роль: быть епископом над епископами. Он управлял всеми церковными делами, а Флавианом пользовался как служителем, для исполнения приказаний двора»²⁴³. Несторий прав в том, что Флавиан не был человеком очень сильной воли и не всегда проявлял достаточной решимости, тем не менее он делал все, что можно было сделать в то время в Константинополе. Константинопольским епископам приходилось всегда быть очень искусными царедворцами и дипломатами: немилость двора обрекала их в лучшем случае на полное бездействие. Трудно предположить, чтобы Флавиан пользовался расположением двора, когда отношения между ним и Хрисафием были враждебными²⁴⁴. Само по себе это обстоятельство дает нам право усомниться в том, что Флавиан был лишь орудием в руках Евтихия, так как враждебные отношения с Хрисафием могли сложиться у Флавиана потому, что он отказывался активно поддерживать монофизитов. Он был сторонником антиохийского учения и верным другом Востока. Знаменательно то, что как раз в его епископство Восток от защиты своего учения переходит в активное наступление против монофизитов. Впервые Феодорит Киррский в 447 году в своем сочинении ’Eranisthv выступил с обвинением монофизитов в ереси, а в самом начале 448 года Домн Антиохийский отправил на имя императора Феодосия письмо, в котором он обращал его внимание на явно еретическую деятельность Евтихия²⁴⁵. Правда, это письмо возымело обратное действие, но в этом вина не Флавиана, так как подобные дела решались не архиепископом, а двором. К тому же Восток позволил себе такой шаг, который не только затруднил его борьбу с монофизитами, но и поставил его под их удары. В 446 или 447 году на вакантную кафедру тирского митрополита был избран Ириней, тот самый комит Ириней, который в качестве личного друга Нестория прибыл на I Эфесский собор и играл на нем значительную роль. Он одновременно с Несторием был сослан. По-видимому, к этому времени он вернулся из ссылки и играл какую-то роль на Востоке, иначе трудно было бы объяснить, каким образом он мог быть избран на довольно значительную и влиятельную кафедру тирского митрополита. Кроме того, избрание Иринея произошло с явным нарушением канонов: Ириней был двубрачный. При таких обстоятельствах весьма нетрудно было убедить императора, что жалоба Домна не имеет никаких оснований, а наоборот сам Восток подозрителен по несторианству. Еще ранее получения письма Домна в Константинополе в Александрии решили, что пора начинать действовать против диофизитов.

В числе епископов, подчиненных эдесскому митрополиту, был имерийский епископ Ураний. Неизвестно, когда и кем он был поставлен епископом, но начиная с 448 года он начинает играть заметную роль в деле Ивы. Это был человек определенного монофизитского образа мыслей и находился в близких отношениях в Евтихием. Надо думать, что скорее всего различие догматических убеждений, а не желание свергнуть Иву и занять его кафедру²⁴⁶ толкнуло его в число врагов своего митрополита. Получивши инструкции из Константинополя, Ураний начал агитировать против Ивы в среде его клира. По свидетельству Ивы, «епископ имерийский Ураний, делая все в угодность Евтихию, подговорил некоторых клириков обвинить меня»²⁴⁷. Нам уже известно, что поднять часть клира против Ивы было делом не трудным. Агитация велась тайно от Ивы. Было принято решение действовать в каноническом порядке, а именно, направить жалобу на Иву не в Константинополь, а в Антиохию к епискому Домну. Для того чтобы не обращать на себя внимание специальной поездкой в Антиохию, было решено воспользоваться для передачи жалобы Домну прибытием его в Иераполь для рукоположения нового иерапольского митрополита Стефана. В Иераполь отправились двое клириков – Кир и Самуил – из числа четырех клириков (Кир, Самуил, Мара и Евлогий), подписавших жалобу на Иву. В Иераполь собирался и Ива. «Мы хотели, – заявлял Ива, – исполнить обычай, идти и приветствовать их [Домна и Стефана] в Иераполь. Когда еще мы выходили, услышали, что Самуил и Кир пришли уже сюда для обвинения нас, взявши подписи некоторых клириков».²⁴⁸ Получивши об этом сведения, Ива немедленно собрал весь клир Эдесской церкви и сделал следующее заявление: «Я слышал, что Самуил и Кир пришли для обвинения нас; но вам я говорю, что если кто-нибудь имел общение с ними в письменной жалобе, то пока не увидит, какой конец примет дело, пусть не имеет общение»²⁴⁹. В результате такого заявления 15 человек отделилось от Ивы. Впоследствии на берито-тирском совещании Ива старался представить это отделение клириков как самовольный их шаг, что оспаривалось его обвинителями. Действительно, заявление Ивы равносильно было отлучению от общения только тех, кто подписал жалобу, а не тех, кто ей сочувствовал. По-видимому, какая-то часть этих сочувствующих, может [быть], наиболее непримиримо настроенная и наиболее активная, пожелала открыто заявить о своем согласии с официальными обвинителями Ивы. Таким образом, Ива имел основание рассматривать этих лиц как отделившихся добровольно от него, а не им отлученных от общения. <Возможно, конечно, что в действительности заявление Ивы было сделано в несколько иной редакции. Такое отлучение, или отделение, 15 клириков было не совсем благоприятным указанием для Ивы. Все это происходило в начале 448 года.>²⁵⁰

В этом объяснении нет ничего невероятного, так как в то время довольно часты бывали случаи самовольного отделения клириков от своих епископов. Однако надо признать, что такое объяснение вызывает некоторое недоумение. В самом деле, невольно возникает вопрос, зачем надо было противникам Ивы, кроме тех четырех лиц, которые подписали жалобу, заранее раскрывать свои карты. На берито-тирском совещании один из обвинителей Ивы, пресвитер Самуил, утверждал, что кроме Евлогия и Мары никто самовольно не отлучался от своего епископа. По его словам, отлучение клириков связано было с отказом 15 или 18 клириков подписать заявление, составленное клиром Эдесской церкви в опровержение возводимых на Иву обвинений. Тогда Ива, собравши этих клириков, «оглушил [их] криком, что они должны быть изгнаны вон за то, что не подписались, и отлучил их».²⁵¹ Во всяком случае, остается бесспорным факт отлучения довольно значительного числа эдесских клириков, что само по себе было не совсем благоприятным знамением для Ивы. Все это происходило в начале 448 года.

Нам неизвестен ход переговоров в Иераполе. По-видимому, Кир и Самуил не вручили там письменной жалобы на Иву. Возможно, что сам Домн отказался принять жалобу в такой неподходящей обстановке и посоветовал им отправиться в Антиохию, где он надеялся покончить дело без суда. Однако в Антиохии дело приняло такой оборот, что не приходилось думать ни о каком мирном посредничестве. Вскоре сюда прибыли из Эдессы Мара и Евлогий и остальные клирики, отлученные Ивой. Кроме того, произошло одно событие, которое делало опасным для Антиохии замалчивание жалобы на Иву. 17 Февраля 448 года последовал императорский указ против тирского митрополита.²⁵² Ириней изгонялся из своей церкви не только как канонически неправильно поставленный, но и за свои близкие в прошлом отношения с Несторием. Кроме того, император повелевал, чтобы «все такого рода сочинения [несогласные с соборами в Никее и в Эфесе и с писаниями Кирилла], прежде ли настоящего времени, или в нынешнее время написанные, были сожигаемы и совершенно истребляемы, так что<бы> никто не мог их читать; а те, которые будут держать у себя и читать эти сочинения или книги, должны иметь в виду смертную казнь»²⁵³. Указ был составлен так, что не оставлял никакого сомнения в его истинном намерении. В то время когда в Антиохии считали, что Евтихию после вполне официального обвинения его Домном перед императором не удастся оправдаться даже при поддержке Хрисафия, императорский указ не только свидетельствовал о неосновательности таких расчетов, но был новой победой монофизитов. Впервые после заключения соглашения с Кириллом им удалось так сильно поколебать его значение. Они добились того, чего они не могли достигнуть ранее своей безуспешной атакой на Феодора Мопсуестийского, именно, скрытого осуждения всего догматического учения Антиохии. Указ требовал от Востока в первый раз признания – как догматической нормы – постановлений Эфесского собора и всех сочинений Кирилла. Этим требованием молчаливо уничтожалось соглашение Кирилла и Иоанна. Под удар подпадала вся литературная деятельность Востока после Эфесского собора и, прежде всего, конечно, почти все писания Феодорита Киррского. Не случайно, конечно, вслед за этим указом Феодорит получил императорское распоряжение удалиться в свой город и не принимать участия в общих церковных делах. В первую минуту более всего поразило низложение Иринея, которое было сделано в порядке чисто правительственного распоряжения. Как ни привыкли в то время к разного рода вмешательствам государственной власти в церковные дела, но и для того времени эта форма низложения была несколько необычайна. Законно избранный на свою кафедру, утвержденный не только своим архиеерем, но и константинопольским, согласие которого было специально запрошено²⁵⁴, Ириней низлагался без всякого церковного суда и без предварительного осведомления своей непосредственной церковной власти. Неудивительно, что императорский указ, расклеенный по городу, вызвал глубокое возмущение во всех церковных кругах. На «разбойничьем» соборе Домну ставилось в вину, что он допустил такие выражения по адресу императорского указа: «Разорвите указ. Никто не верит по указу»²⁵⁵. Возможно, что эти слова не были произнесены, но, вне всякого сомнения, дело доходило до выражения открытого неудовольствия, в котором принимали участие как миряне, так и клир. Все это происходило на глазах эдесских клириков²⁵⁶. Если императорский указ был очень благоприятен для их дела, то настроение, вызванное этим указом в Антиохии, было не вполне добрым предзнаменованием для них. Оно вынудило их несколько переменить тактику. Первоначально предполагалось, что жалоба на Иву должна была заключать обвинение в неправильностях его догматических убеждений, в ряде неканонических и неморальных поступков, как его самого, так и его племянника Даниила, епископа Каррского. Домн вообще внушал мало доверия партии противников Ивы. Если они решили действовать канонически и обратиться к Домну, то только после больших сомнений и колебаний, о чем они сами свидетельствовали впоследствии: «Сначала мы не знали к кому обратиться... однако после размышлений мы решили действовать так, как должно»²⁵⁷. Во время пребывания в Антиохии, отчасти под впечатлением того, что они сами видели, а еще больше под влиянием тамошних монофизитов, они решили не поднимать вопроса о вере. По их словам, «несколько лиц, известных в Антиохии своими православными убеждениями, посоветовали нам ни в коем случае не поднимать вопроса о вере перед тем, кто занимал патриарший престол: в частности, они нам сказали: «Если вы будете так действовать, вы только потеряете то, что вы издержали, чтобы поддержать обвинение в расхищении и других поступках». Тогда, размысливши о том, что нам было сказано, и видя, что обвинение в расхищении святых предметов достаточно, чтобы освободить наш город от Ивы, мы решили ничего не говорить о вере»²⁵⁸. Конечно, антиохийским монофизитам не трудно было поддержать уже имевшиеся сомнения в православии Домна и восточных, но, по-видимому, главную роль в этом сыграл Ураний, который, будучи епископом, должен был лучше знать, чем фрондирующие антиохийские монахи, настроение своего епископа. На берито-тирском совещании сами обвинители Ивы признались, что как раз в это время Ураний был в Антиохии²⁵⁹. Уже только задним числом на «разбойничьем» соборе они пытались свой отказ от обвинения в вопросе о вере представить как вынужденный, как будто «они не осмеливались ни сказать, ни намекнуть о вере»²⁶⁰. Об этом они еще ничего не говорили даже тогда, когда уже определилось, под влиянием Диоскора, оппозиционное течение против Домна и когда ни них было возложено поддержать в императоре его сомнения насчет православия Домна. «Когда нас спросили, будучи тронутые нашими неудачами, – рассказывали они о своей аудиенции в Константинополе, – почему мы не подняли перед Домном, архиепископом Антиохии, вопроса о вере; и хотя мы сами молчали, не желая вмешиваться в другое дело, а имея в виду только Иву, тем не менее мы вынуждены были сказать в присутствии всего двора в приделе св. апостолов при церкви св. Иоанна, что Домн нам был подозрителен»²⁶¹. В действительности они совсем не могли жаловаться на обращение с ними в Антиохии. Если их дело затягивалось, то лично они встретили самое предупредительное к ним отношение, особенно со стороны Феодорита²⁶². Из показаний Самуила на «разбойничьем» соборе следует, что, получивши жалобу и убедившись, что она содержит весьма серьезные обвинения против Ивы²⁶³, Домн по ходатайству Феодорита, который был поставлен в известность о деле эдесских клириков или ими самими, или Домном, обратился письменно к Иве с просьбой снять с них отлучение в виду приближающейся Пасхи до разбора их дела на имеющемся быть после праздников соборе в Антиохии. Ива ответил согласием и передал вообще все дело на усмотрение Домна²⁶⁴. С одесских клириков было взято обещание, что они не покинут Антиохии до собора. По-видимому, Домн не желал, чтобы это дело дошло до Константинополя.

Несмотря на всю тяжесть удара, которую нанес последний императорский указ, в Антиохии не вполне отдавали себе отчет в серьезности положения. Домн медлил с исполнением указа об Иринее и предпринимал шаги в Константинополе к его отмене. Вероятно, главная ставка Антиохии была на Флавиана. Между тем события развертывались крайне неблагоприятно для Востока. Вскоре Домну пришлось не только отказаться от защиты Иринея, но уже защищать самого крупного деятеля Востока Феодорита Киррского, себя самого и все антиохийское богословие. Медлительность Домна вызывала большое неудовольствие в монофизитских кругах Антиохии. Целая группа недовольных монахов отправилась в Александрию с жалобой на Домна и Феодорита. Александрийские монастыри заволновались. Диоскор спешно составил собор и отправил в Антиохию резкое письмо с обвинением Феодорита. Основываясь на императорском указе, он прямо потребовал от Домна принятия всех сочинений св.Кирилла. В этом же письме на основании того же указа Диоскор ставил Эфесский собор наряду с Никейским. Кроме того, Диоскор напоминал Домну о необходимости скорейшего исполнения указа об Иринее²⁶⁵. Ответ Феодорита и Домна, конечно, не мог удовлетворить александрийского епископа²⁶⁶, и Диоскор вновь обратился с еще более резким и властным письмом к Домну²⁶⁷. Одновременно Диоскор прилагал все усилия в Константинополе, чтобы заставить смириться все еще гордую Антиохию. Усилия Диоскора увенчались частичным успехом. Император распорядился, как было указано выше, о заключении Феодорита под своего рода домашний арест в пределах своего города. Монофизиты одерживали одну победу за другой²⁶⁸.

Занятый этими тревожными делами Домн не торопился с созывом собора. Разбор дела Ивы затягивался. Когда в июне или июле собор собрался, то оказалось, что двое из главных обвинителей Ивы – Самуил и Кир – нарушили данное ими Домну обещание и отправились в Константинополь. Этот свой шаг они объясняли тем, что за все время своего пребывания в Антиохии «они не удостоились ответа и, видя хитрости и интриги по отношению к ним, боялись за себя». В действительности, скорее можно думать, что они были вызваны в столицу для усиления агитации против Домна и Феодорита. Отсутствие Самуила и Кира помешало полному разбору дела Ивы на соборе. К сожалению, сохранилась только очень краткая выписка из актов Антиохийского собора, которая не дает возможности судить, что было сделано на соборе и какое решение было вынесено. Когда на берито-тирском совещании Иву спросили о решении собора по делу его клириков, он дал весьма уклончивый ответ: «Я не могу знать сокровенного; я думаю, что [собор] произнес решительное осуждение их. Если вам кажется на основании их показания, что собор не осудил их, то ваше дело судить»²⁶⁹. Это тем более странно, что из письма Феодорита²⁷⁰ мы знаем, что собор предоставил окончательное решение по этому делу самому Иве и Симеону Амидскому (в Месопотамии). Таким образом, ни о каком окончательном осуждении эдесских клириков не может быть речи. По-видимому, Ива основывался на том, что собор не снял наложенное им на его клириков-обвинителей отлучение, а двоих из них, Самуила и Кира, отлучившихся в Константинополь, изверг из сана²⁷¹. Если верить показаниям Евлогия на «разбойничьем» соборе, то [Антиохийский] собор, несмотря на отсутствие двух главных обвинителей Ивы, занялся разбором дела по существу. Он утверждал, что ему и Маре удалось доказать, что Ива только незначительную часть собранных им денег употребил на выкуп пленных. Однако это не имело никаких последствий, так как Домн заявил, что Ива имел право так действовать, а никто из членов собора не поддержал эдесских клириков²⁷². Если собор и занялся делом Ивы, то, во всяком случае, как мы знаем, он его не окончил. Возможно, что прав Тилльмон, утверждая, что собор отнесся благосклоннее к Иве, чем к его обвинителям²⁷³, но из этого нельзя сделать заключение, что собор стал бы на сторону Ивы, если бы его вина была доказана. Позиция эдесских клириков была в том отношении слабой, что их игра ко времени собора была уже разгадана.

Несмотря на такое благосклонное отношение собора к Иве, решение собора по делу эдесских клириков нельзя считать благоприятным для Ивы. Правда, оно создавало впечатление победы Ивы, которую он решил использовать в своих интересах. По возвращении своем в Эдессу он поднял процесс против одного своего пресвитера, отказавшегося подписать то заявление эдесского клира в защиту своего епископа, которое было представлено Ивой Антиохийскому собору. Хотя этот пресвитер был преклонного возраста и пользовался всеобщим уважением, Ива заключил его в темницу. Губернатор Эдессы отказался его судить за отсутствием доказательств его вины, которых Ива не мог представить, и выпустил его на свободу. При выходе из тюрьмы он был торжественно встречен всем городом. Эта совсем ненужная попытка преследовать своих противников, по-видимому, очень подорвала авторитет Ивы²⁷⁴. Последнему способствовало еще и то, что по существу обвинение продолжало тяготеть над ним, причем обвинение очень тяжелое. Нам точно не известны все пункты обвинения, но, по-видимому, они не особенно отличались от тех обвинений, которые были предъявлены Иве на берито-тирском совещании. Иве ставилось в вину сокрытие и пользование церковным имуществом для своих личных целей, главным образом для передачи своим родственникам, поставление на епископские и пресвитерские места недостойных лиц, как например, его племянника Даниила, который открыто сожительствовал с некой Халлоей, и наконец, даже симония²⁷⁵. Поэтому прав Самуил, утверждая, что «каждое из этих обвинений должно повлечь за собой наказание смерти на того, кто так погрешил»²⁷⁶. Насколько все эти обвинения были правильны, вопрос неразрешимый в настоящее время²⁷⁷. Как и тогда, так и теперь положение осталось тем же самым: если обвинения никогда не были доказаны, то, с другой стороны, они не были за отсутствием судебного разбирательства окончательно сняты с Ивы. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что почти все инкриминируемые Иве грехи вызваны некоторым его попустительством по отношению к его родственникам. Кажется поэтому, что это все были грехи его родственников, к которым Ива не только не был достаточно строг, но которым он даже потакал, помогая им материально. Как ни сомнительны личности самих обвинителей, тем не менее на этом основании нельзя вычеркнуть все обвинения как ложь и клевету. Достаточно вспомнить, что другой, и более крупный, враг евтихиан – Феодорит Киррский – был обвинен только в ереси, а его личную жизнь даже его противники не пытались запятнать.

Не снятые судом с Ивы обвинения только усиливали позицию его противников: они им давали возможность и далее настаивать на обвинении и требовать суда. Поэтому нет ничего удивительного, что по окончании Антиохийского собора в Константинополь отправились Евлогий и Мара. Туда же прибыл и епископ Ураний. Там они нашли самый благоприятный прием²⁷⁸. По-видимому, над этим потрудились прибывшие ранее в столицу Самуил и Кир. В Константинополе они могли открыто сказать то, что они не решались сказать в Антиохии, но что лежало за всем обвинением: они подняли там вопрос о вере. Вместе с Ивой обвинялся в несторианстве весь Восток во главе с его архиепископом. Ко времени прибытия Евлогия и Мары в Константинополе возобладало монофизитское направление, которому удалось через Хрисафия перетянуть на свою сторону императора Феодосия. Флавиан пока держался в стороне от активной борьбы, стараясь примирить непримиримое: явно монофизитское учение с диофизитством. Все труднее и труднее становилось сохранять такое неустойчивое равновесие после того, когда императорским указом, изгоняющим Иринея Тирского, был реципирован Эфесский собор.

Эдесские клирики обратились с жалобой на Антиохийский собор к императору. По-видимому, последний их направил к архиепископу – так не без оснований предполагает Тилльмон²⁷⁹. Из упоминания Евлогия, что они жаловались Константинопольскому собору, следует, что в это время в столице происходил sunodov endhmousa [«постоянный синод»]²⁸⁰. Неизвестно, что побудило Флавиана совершить совершенно неканонический поступок: он принял эдесских клириков в свой клир и снял наложенное на них наказание. Возможно, что Флавиан до некоторой степени поверил обвинениям против Ивы, возможно, что это была уступка монофизитам и в то же время дипломатический шаг, которым он надеялся прекратить вообще дело эдесских клириков. Домн обратился с объяснительным письмом к Флавиану и потребовал явки на суд амидского и эдесского митрополитов, обвинителей Ивы. Как бы в ответе на свое письмо Домн получает императорское распоряжение заполнить вакантную кафедру тирского митрополита. 9 сентября был хиротонисан в исполнение указа Фотий, который пользовался доверием в Константинополе, но и не был враждебен Антиохии²⁸¹. 26 октября 448 года последовал другой императорский указ, которым приказывалось пересмотреть дело эдесских клириков, причем этот пересмотр поручался не собору – в Константинополе сделать это было невозможно за удаленностью от Эдессы, – а специальной комиссии в составе трех епископов – Фотия Тирского, Евстафия Берито-тирского и Урания Имерийского – и императорского легата сановника Дамасция. Последний должен был «отправиться в восточные пределы и, при содействии местных сановников, устроить, чтобы Ива, почтеннейший епископ города Эдессы, и Даниил, почтеннейший [епископ] Каррский, и Иоанн, почтеннейший [епископ] Феодосипольский, поспешили в финикийскую область и чтобы там было исследовано [дело,] поднятое против упомянутых благочестивейших епископов почтеннейшими клириками вышесказанных городов»²⁸². Флавиан дал свое согласие на эту комиссию и послал от себя дьякона Евлогия. В оправдание такого неканонического распоряжения – дело об обвинении областного митрополита передается не на рассмотрение собора патриаршей области, а комиссии, в которую в качестве полноправного члена входит один из подчиненных митрополиту епископов, – можно сослаться на то, что постановление Антиохийского собора по делу Ивы также было не канонично, так как было передано на рассмотрение его же самого, хотя бы с придачей амидского митрополита. Таким образом, Ива одновременно должен был быть и обвиняемым, и судьей.

В феврале месяце 449 года комиссия открыла свои заседания в Тире. Однако в этот промежуток времени между октябрем и февралем произошло событие, которое временно совершенно изменило обстановку. В ноябре месяце 448 года sunodov endhmousa осудил Евтихия. «Весьма вероятно, – замечает Мартен, – что Ива не был бы оправдан, если бы он явился перед тремя епископами, которые должны были его судить, немного ранее и раньше осуждения Евтихия»²⁸³. Осуждение Евтихия внесло крайнее смущение в ряды монофизитов и главным образом своей неожиданностью. По времени оно совпало с рядом весьма крупных, как мы видели, побед монофизитов. Как раз эти победы явились до некоторой степени причиной первого поражения монофизитов. Чем заметнее усиливалось монофизитство и чем точнее оно формулировало свое учение, тем яснее становилась его опасность для православия даже для непримиримых врагов Нестория. В этом отношении решающую роль сыграл Евтихий. Он до конца формулировал монофизитское учение и довел догматические формулы Кирилла до такой крайности, при которой они делались явно несогласуемыми со всем остальным его учением. До таких крайностей не доходил Диоскор, недаром яковитская церковь осудила Евтихия за его учение. Исходя все из той же формулы mia fusiv tou Qeou Logon sesarkwmenh Евтихий учил, что человечество Христа не той же природы, как наше. Будучи проникнуто божеством и образуя с ним некое смешение, оно нам не единосущно²⁸⁴. «Я читал, – заявлял Евтихий на Константинопольском соборе 448 г., – у св.Кирилла и св.Афанасия, что Он перед соединением из двух природ, но что после соединения и воплощения они не говорят «две природы», но «одна»»²⁸⁵. Для него было совершенно бесспорно, что Несторий был осужден именно за учение о двух природах после соединения. «Во время его процесса перед Флавианом, – рассказывает Несторий, – Евтихий удивлялся, что собор желает ему навязать несторианское исповедание веры [о двух природах], учение, которое было осуждено в Эфесе как учение самого Нестория. Когда же Евсевий Дорилейский, его обвинитель, заявил, что архиепископ не был низложен за учение о двух природах, но за то, что возобновил ересь о двух сынах, о двух христах, Евтихий воскликнул: ты лжешь о нем, так как вы думаете, как он, и предполагаете, что это не его мысли. Ибо Несторий тысячу раз заявлял: я не говорю «два сына», но «один»; я говорю «две природы», но не «два сына», так Сын Божий имеет две природы... Итак, не потому он был осужден, что говорил «два сына», не потому также, что он учил, что природы не соединены (так как он говорил о их соединении), но потому что он думал, что даже после соединения Он имел две природы, что Сын двойственен по природам и что соединение произошло в лице (proswpon), а не в природе. И вы то же самое говорите»²⁸⁶. Знаменательно, что обвинителем Евтихия на этот раз выступил старый противник Нестория Евсевий, епископ Дорилейский. Он подал совершенно официально жалобу на Евтихия Флавиану и sunodov endhmousa. «Можно, конечно, не доверять сообщению Нестория, что Флавиан по получении жалобы лично убеждал Евтихия отказаться от своего учения»²⁸⁷, можно с очень большой вероятностью предположить, что эта жалоба должна [была] крайне смутить Флавиана. Он должен был понимать, что она ставила предел его не совсем ясной политике в вопросе о монофизитах, так как она заставляла его определенно высказаться в ту или иную сторону, но верность и любовь к православному учению взяла верх над соображениями личного благополучия. Этот шаг готовил ему в ближайшем будущем мученический конец, а после смерти – всеобщее признание и святость. Sunodov endhmousa осудил Евтихия, причем осуждение его учения было сделано на основании Антиохийского символа веры. Это была большая догматическая победа Востока, а потому неудивительно, что Восток принял известие об осуждении Евтихия с радостью²⁸⁸. Насколько ясна была для монофизитов связь orov Константинопольского собора с антиохийским учением видно из того, что Евтихий обратился с жалобой на решение собора ко всем патриархам, за исключением Домна.

Заседание комиссии по делу Ивы происходили как раз в то время, когда в Константинополе еще царила растерянность среди монофизитов. Первое заседание комиссии пришлось прервать в виду буйства прибывших в Тир монахов и пресвитеров, противников Ивы, вероятно, монофизитов²⁸⁹. Второе заседание состоялось в Берите. Из всех пунктов обвинительной записки, представленной комиссии эдесскими клириками, она приступила, согласно установившегося судебного порядка, к расследованию вопроса о вере. Этот вопрос был поставлен прямо: «Он несторианин и блаженного епископа Кирилла называет еретиком»²⁹⁰. Решение Константинопольского собора 448 года поставило обвинителей Ивы в затруднительное положение, так как им пришлось отказаться от инкриминирования Иве целого ряда его выражений, которые только подчеркивали, может быть, слишком резко, наличие двух природ во Христе. К этим выражениям они позднее вернулись, но на берито-тирском заседании для доказательства несторианства Ивы они ограничились тем, что привели следующую выдержку из его проповеди: «Не завидую Христу, сделавшемуся Богом, ибо насколько Он сделался, сделался и я»²⁹¹. По свидетельству Самуила, эти слова были сказаны три года назад, следовательно, в 446 году, на Пасху при раздаче согласно обычаю Одесской церкви праздничных подарков²⁹². Невольно обращает на себя внимание то обстоятельство, что они молчали об этой фразе в течение трех лет и что в промежуток этого времени Ива не сказал ничего, чем бы они могли воспользоваться для доказательства его несторианства. Это обстоятельство заставляет взять под большое сомнение показание эдесских клириков. Эта фраза настолько значительна для выяснения догматического учения Ивы, что она могла быть выдвинута для обвинения его в ереси в любое время независимо от приписываемых ему несторианских убеждений. В ней имеется вполне явное отрицание божественности Христа, до чего не доходили и самые крайние несториане. Поэтому прав Ива, когда он по поводу этих слов заявил: «Я знаю, что каждый спасается через исповедание»²⁹³. Кроме того, Ива категорическим образом опроверг возводимое на него обвинение: «Я дозволю рассечь себя десять тысяч раз, чем говорить эти слова» и «анафема говорящему [это] и клевещущему: ибо я [этого] не говорил: нет»²⁹⁴. Комиссия отказалась принять показания трех свидетелей, которых привели с собой обвинители Ивы, в виду близких отношений между ними. Кроме того, один из этих свидетелей – дьякон Мара – оказался отлученным своим архидиаконом за оскорбление пресвитера. Ива пытался даже вызвать у судей подозрение в правомыслии одного из своих главных обвинителей. Десять лет тому назад пресвитер Самуил употребил выражение «Жизнь умерла», после чего Ива призвал его к себе и указал ему: «Если ты говоришь, что плоть Господа животворяща и Христос есть наша жизнь, то и я согласен; если же ты разумеешь божество, то я не принимаю». После этого, по признанию самого же Самуила, Ива не поручал ему говорить проповеди²⁹⁵. Эти незначительные подробности указывают, как много личного было внесено в дело Ивы: обиды личного свойства играли не последнюю роль. Этими обиженными людьми пользовались монофизиты для борьбы со своими противниками.

По второму пункту вопроса о вере Ива обвинялся в том, что называл св. Кирилла еретиком. Если припомнить недавно бывшие в эпоху Эфесского собора и после него взаимные споры, анафематствования и подозрения в ереси, то подобное обвинение покажется несколько странным. Однако времена настолько изменились, что Ива даже не пробует протестовать против него, так как к этому времени авторитет св. Кирилла был признан как норма веры императорской и церковной властью. Поэтому Иве не оставалось ничего другого, как заявить: «Если я и назвал его [св. Кирилла] еретиком, когда восточный собор анафематствовал [его], как еретика, то я следовал моему экзарху»²⁹⁶. Ива не отрицал также и того, что он не принимал до соглашения св. Кирилла с Иоанном его «главы». «Я говорил: когда он [Кирилл] не истолковал сам себя и восточный собор не принял его, то и я с моим экзархом и восточным собором отверг его»²⁹⁷. Эти объяснения были настолько убедительны, что даже судьи потребовали от эдесских клириков доказательства того, что Ива называл св. Кирилла еретиком после «соединения церквей, бывшего при блаженнейшем и святейшей памяти отце нашем епископе Иоанне и благочестивейшем и святейшей памяти епископе Кирилле»²⁹⁸. Тогда они потребовали прочтения представленного ими письма Ивы к Маре Персу. Нам неизвестно, как это письмо попало к ним, но, по-видимому, Ива о нем совсем забыл. К сожалению, по прочтении этого письма акты берито-тирского совещания прерываются, поэтому мы не знаем, что ответил Ива, признал ли он, что это письмо действительно опорочивало св. Кирилла после состоявшегося соглашения, или наоборот, оно служило ему доказательством того, что он действительно «следовал своему экзарху». Как мы видели, последнее предположение является единственно возможным.

По-видимому, второе заседание комиссии окончилось ничем, так как ни обвиняемый, ни обвинитель не могли представить свидетелей. Когда началось третье и последнее заседание комиссии в Тире, Ива имел на руках документ, опровергающий возведенное на него обвинение. Это было представление «от всего клира Эдесской церкви» на имя епископов Фотия и Евстафия без упоминания имени Урания. Вероятно, в этом сказался молчаливый протест Эдесской церкви против назначения судьей открытого врага Ивы и ему подчиненного епископа. Это представление было подписано 62 клириками, что составляет приблизительно третью часть всего клира (по словам Ивы, его клир насчитывал более 200 лиц)²⁹⁹. В нем они писали: «Объявляем перед вашим боголюбием, как пред человеколюбивым Богом, что мы никогда не слыхали таких слов [«я не завидую Христу, сделавшемуся Богом»] ни от него, ни от другого кого-либо, и что до слуха нашего никогда не доходило ничто подобное. Да будем мы прокляты и повинны страшной геенне, если мы знаем, что им было сказано что-нибудь такое или нечто иное противное кафолической вере. Если бы после таких слов мы согласились или иметь общение с произнесшим [их], или сослужить ему, то мы были бы повинны высшему осуждению, как сообщники такого оскорбления»³⁰⁰. Правда, и после берито-тирского совещания Самуил продолжал утверждать, что Ива произнес эти слова: «Он [Ива] хорошо знал, что он сказал эти слова, но чтобы оправдаться, он устранил это обвинение: вот почему он отмечал, что свидетели были отлучены и что закон не позволял им давать показания»³⁰¹. Но для историка имеет, конечно, большее значение свидетельство 62 членов клира, чем голословное обвинение нескольких лиц. В том же самом своем представлении эдесский клир просил о скорейшем возвращении Ивы в Эдессу в виду наступления «спасительного праздника святой Пасхи, в которой его присутствие нужно и для оглашений, и для удостаиваемых святого крещения»³⁰². Точно неизвестно, что именно побудило комиссию – невозможность ли разобраться в деле Ивы, представление ли эдесского клира или перемены, вызванные постановлением Константинопольского собора, – отказаться от роли судей и перейти к посредничеству. В акте, подписанном спорящими сторонами, эта перемена объясняется желанием «общей пользы святых церквей»³⁰³, комиссия потребовала от Ивы «для удовлетворения называющих себя обиженными дать письменное [объяснение], как он мыслит или мудрствует о нашей благочестивой вере». Кроме того, Ива «обещал и высказать перед церковью своего города и открыто анафематствовать виновника злого нечестия Нестория и тех, которые увлеклись или его словами, или его сочинениями». Перед комиссией Ива «исповедал, что верует так, как изложено в грамотах собрания, состоявшегося между боголюбезнейшими и святейшей памяти Иоанном, епископом великого города Антиохии, и Кириллом, епископом великого города Александрии, которым помогал блаженной памяти епископ города Эмессы Павел, когда утверждено вселенское единомыслие, – что он согласен и со всем тем, что определено недавно святым собором, сходившимся в царствующем и христолюбивом Константинополе, – что он принимает все, что постановлено в митрополии Эфесе, как собором, движимым от Святого Духа, и что он считает его равным [собору,] бывшему в Никее, и не находит между тем и другим никакого различия»³⁰⁴. Кроме того, Ива обещал на будущее время во избежание возможных нареканий назначать для заведывания хозяйственными делами его церкви, по примеру Антиохии, экономов³⁰⁵. Ива дал слово простить всем его оскорбившим в этом деле и впредь не налагать в случае необходимости на них наказания лично, но через архиепископа Домна. Обе стороны примирились и торжественно причастились. Акт о примирении был составлен 26 февраля 449 года и был подписан епископами Фотием и Евстафием и 4 эдесскими клириками. Епископ Ураний не подписал акта³⁰⁶. Он из Тира прямо отправился в Константинополь.

Решение берито-тирской комиссии значительно ухудшило положение Ивы. Это не было оправданием, так как оправдание неминуемо бы влекло за собой осуждение его противников, но это и не было осуждением, так как на него не было наложено никакого наказания. Вместо этого в силу вступило соглашение, которое должно было примирить спорящие стороны. Между тем в деле Ивы посредничество менее всего должно было иметь место. Вопрос о вере, поставленный его обвинителями на первое место среди других пунктов обвинения, требовал определенного ответа: или осуждения Ивы, если бы в действительности оказалось, что верования Ивы неправильны, или осуждения его обвинителей, если бы оказалось, что их обвинение клевета или если бы было выяснено, что они сами заблуждаются. Кроме того, вопрос о вере не являлся частным спором нескольких клириков со своим епископом, но имел общее значение, в котором была заинтересована вся Эдесская церковь. Если бы даже комиссии удалось достигнуть действительного, а не мнимого, соглашения, оно могло быть не обязательным для Эдесской церкви. Поэтому решение комиссии явилось толчком для дальнейших волнений в Эдессе. В самом деле, оно не только было доказательством для монофизитов несторианства их епископа – здесь решающую роль должно было сыграть обнародование до сих пор, по-видимому, неизвестного письма Ивы к Маре Персу, но и могло зародить сомнения в средней массе, державшейся в стороне от споров. Если Ива исполнил данное обещание анафематствовать в церкви Нестория и всех, кто разделяет его учение, то само это анафематствование должно было вызвать в лучшем случае недоумение. Но не только вопрос о вере, но и ряд других обвинений, порочащих его нравственный облик, продолжали тяготеть на нем. Все это во всяком случае было весьма благодарным материалом для агитации против эдесского митрополита.

Вскоре по возвращении Ивы в Эдессу – вместе с ним возвратились и трое его обвинителей, четвертый же, Евлогий, отправился в Константинополь – произошли настолько крупные беспорядки в городе, что Ива должен был покинуть Эдессу и обратиться за помощью к военным властям³⁰⁷. Это было настоящее возмущение против эдесского епископа. Согласно показаниям некоего комита Феодосия, который играл в этом возмущении немалую роль, оно было вызвано «обвинениями, возведенными на епископа Иву в городе Берите. Толпа узнала, что он неправославный, что он произнес множество богохульств и что он совершил многое, что было противно закону и христианской вере»³⁰⁸. Это были первые результаты решения берито-тирской комиссии.

Не менее значительными оказались последствия этого решения в самом Константинополе. «Осуждение Евтихия, – замечает Мартен, – было триумфом Ивы, и победа Ивы спасла почти погибшее дело Евтихия»³⁰⁹. Действительно, решение берито-тирской комиссии было весьма благоприятно для монофизитов. Отправившиеся в Константинополь епископ Ураний и пресвитер Евлогий имели достаточно оснований, чтобы повести агитацию против Ивы и требовать нового и полного расследования дела эдесских клириков. Нетрудно было представить все дело как новое возрождение осужденного несторианства, начало которому было положено осуждением Евтихия. Действительно, оправдание Ивы явилось необходимым следствием решения Константинопольского собора. К тому же монофизиты оправились довольно скоро от растерянности и замешательства, в которое их повергло это решение. Они имели могущественную поддержку императора, им была обеспечена помощь самого влиятельного епископа в империи – Диоскора Александрийского, даже римский папа как будто бы был в числе несочувствующих решению собора. Попытка примирить Флавиана с Евтихием, в которой принял личное участие сам Феодосий, окончилась неудачей. «Слабый» Флавиан проявил необычайную для константинопольского епископа решимость и силу воли: он отклонил предложение императора не требовать от Евтихия ничего другого, кроме подписания Никейского символа веры³¹⁰. Для Феодосия оставался один только путь: пересмотр дела на вселенском соборе, на чем усиленно настаивал не только Евтихий, но и Диоскор³¹¹. 30 марта 449 года последовал императорский указ, назначающий будущий вселенский собор на 1 августа того же года. Собор должен был собраться в Эфесе. Этим заранее подчеркивалась непосредственная связь будущего собора с тем, на котором был впервые осужден Несторий. По мысли императора, этот собор должен лишь восполнить собор св. Кирилла и окончательно осудить несторианство во всех его видах. Необходимость такого восполнения могла вытекать еще из того обстоятельства, что постановления I Эфесского собора не были утверждены императором, если не считать косвенного подтверждения их в указе против Иринея Тирского, и не имели силу закона. В своем письме к архимандриту Варсуме Феодосий ясно высказал, что он рассматривает будущий собор только как антинесторианский^312. Императорская сакра была началом окончательной победы монофизитов. Последующие события развиваются так, как будто господами положения являются уже монофизиты. Первоприсутствующим на соборе назначается Диоскор³¹³. Феодориту разрешается присутствовать на соборе только в том случае, если собор найдет это нужным³¹⁴, в качестве членов собора приглашаются Варсума и другие архимандриты, явные враги Ивы и вообще всего Востока³¹⁵. В начале апреля последовало распоряжение о проверке актов Константинопольского собора 448 года вследствие жалобы Евтихия на то, что нотарии Флавиана неправильно их записали. 13 и 27 апреля состоялась эта ревизия, ничего не давшая Евтихию. При таких обстоятельствах Уранию и Евлогию очень легко было добиться такой же милости для эдесских клириков: предсоборного расследования дела Ивы на месте³¹⁶.

В апреле месяце в Эдессу прибыл с этой целью гражданский губернатор Херей. За неимением официального документа нет возможности установить, действовал ли он по личному распоряжению императора или только правительства. Во всяком случае, невозможно допустить, чтобы гражданский чиновник мог по личной инициативе вмешаться в церковные дела. Ни для кого в Эдессе не была тайной цель приезда Херея. Дело шло не о беспристрастном расследовании на месте, а о собирании фактов, по которым можно было бы осудить Иву на будущем соборе. Поэтому нет ничего удивительного, что во время расследования никто не поднял голоса в защиту своего епископа. Так недавно, всего два месяца тому назад, очень большая часть клира писала в защиту Ивы, но сейчас они не смели этого сделать. Акты расследования так составлены, что создается впечатление, будто весь город возмущен против Ивы. Дело доходило даже до выражения неудовольствия в самой церкви. «Город собрался вчера [17 апреля], – значится в актах, – в святой церкви для празднования святого дня воскресения, и весь народ потребовал, чтобы были опубликованы обвинения, направленные против епископа Ивы, который раньше был епископом».³¹⁷ Однако во всем этом имеется значительная доля преувеличения. «Весь город», жители которого предпочли бы «пройти через огонь» (passer le feu), чем принять своего законного епископа, – это, в конце концов, сравнительно небольшая часть клира и мирян Эдесской церкви. Как ни благоприятны были обстоятельства, при которых происходило расследование дела Ивы, тем не менее подтвердить жалобу явилось всего 10 священников, 20 дьяконов, 9 иподиаконов и 12 монахов, что составляет менее 1/3 эдесского клира³¹⁸. С другой стороны, нельзя отрицать того, что оппозиция против Ивы численно увеличилась. К ней примкнули все вообще недовольные Ивой или им чем-либо обиженные, к ней присоединились и почитатели Раввулы³¹⁹. Эта численно сравнительно небольшая оппозиция заполняла собой «весь город», претендуя на то, что именно она выражает желания и интересы всей Эдесской церкви. При полной инерции остальной части клира, которая, если и не состояла целиком из активных сторонников Ивы, то, во всяком случае, не была ему враждебна, такое впечатление легко могло создаться даже для беспристрастного судии, каким не был Херей. В оправдание этого большинства можно сказать только то, что всякое выступление в защиту Ивы было уже бесполезно. Насколько вопрос был предрешен, видно из слов комита Феодосия, в которых он решается назвать Иву «бывшим епископом»³²⁰, а противники Ивы предлагают определенных кандидатов на его место³²¹. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что во главе всех недовольных стоит некий комит Феодосий, который был весьма влиятельным лицом в Эдессе и, по-видимому, был связан с Константинополем. Он и подал письменную жалобу на Иву Херею, хотя главными обвинителями выступают все те же лица, за исключением Евлогия, не вернувшегося еще из Константинополя.

Главным пунктом обвинения против Ивы является его неправославие. На это вполне определенно указывает письменная жалоба Херею³²², это обвинение ясно выступает из свидетельских показаний, данных при разборе дела Хереем, на этом же настаивает «народ» в своих восклицаниях. Впрочем, в этих восклицаниях Иве приписываются всевозможные преступления. Если бы в них была хотя бы небольшая доля истины, надо только удивляться, почему эдесская община так долго терпела на епископской кафедре такого преступника. Вот некоторые из этих восклицаний: «Никто не принимает Иву. Никто не принимает несторианина. Изгоните Иву из церкви... Никто не принимает второго Нестория... Никто не принимает врага Христа... Никто не желает епископа Иуду... Друга Нестория в ссылку. Никто не желает того, кто письменно исповедует учение Нестория... Осквернителя храма в ссылку... Ива опустошил церковь. Его родственники владеют церковным имуществом. Дайте бедным то, что им причитается. Ива осквернил веру Эфеса. Ива осквернил истинную веру Кирилла... Ива присвоил общественное имущество. Ива опустошил Осроэну... Книги Нестория найдены у Ивы. Какой это епископ, который осмеливается лгать! Какой это епископ, который осмеливается составлять ложные донесения! Ива изгнал святых. Ива принимал несториан. Уже сорок лет, как Ива вводит в заблуждение этот город... Он украл церковные сосуды... Он продал святого Фому. Ива отдал своим родственникам то, что предназначалось для бедных... Ива исказил книги православного Кирилла... Книги Феодора найдены у Ивы... Никто не хочет волшебника. Никто не желает того, кто управляет колесницами. Никто не хочет епископом кучера...»³²³. По сравнению с обвинениями, которые были предъявлены на берито-тирском совещании, нового в этих восклицаниях весьма мало. То, что было там сказано, проникло в широкую массу и нашло в ней соответствующее выражение.

Главным основанием для обвинения Ивы в несторианстве служит письмо его к Маре Персу³²⁴. Кроме этого письма Иве инкриминируется ряд выдержек из его проповедей. Нельзя придавать особой ценности этим выдержкам. Прежде всего, сомнительна их подлинность или, во всяком случае, точность их передачи. Кроме того, это всего лишь вырванные кусочки вне всякой связи с контекстом. Даже в том виде, в каком они приводятся в актах «разбойничьего» собора, они могли бы служить материалом для обвинения Ивы в неправославии только со стороны монофизитов, со стороны же православных могли лишь вызвать упрек за то, что Ива так упорно и точно держится формул и выражений Феодора Мопсуестийского и не считается с тем, что было достигнуто в результате соглашения Иоанна и Кирилла и последующей борьбы. Но, как мы уже видели, в этом не столько личная вина Ивы, сколько Иве приходится нести ответственность за весь почти Восток.

Из всех этих выдержек и выражений Ивы наиболее серьезной является знакомая нам фраза по берито-тирскому совещанию, приводимая только с очень небольшим добавлением: «Я не завидую Христу, который сделался Богом, ибо я сделался тем же, что и Он; Он той же природы, что и я»³²⁵. Относительно этой фразы нам уже известно, что Ива не признал ее за свою, что было подтверждено и значительной частью его клира. Что же касается добавления, что Христос «той же природы, что и он», то само по себе оно мало говорит. Оно бы могло служить обвинением, если бы за ним скрылось отрицание божественной природы Христа, а в этом Ива совершенно неповинен. Для монофизита, а особенно для последователя Евтихия, упоминание о человеческой природе Христа, единосущной нашей природе, могло звучать как самая страшная ересь.

Далее, мы имеем следующее выражение: «Бог-Слово, предвидя, что Христос оправдается через свои дела, обитал в Нем»³²⁶. Если сделать соответствующую поправку на то, что сюда привнесено самими обвинителями Ивы, то, по-видимому, в проповеди, откуда взята эта цитата, излагалось обычное учение Феодора об «обитании». Если же не делать такой поправки, а брать это выражение как оно приводится, то в нем скорее всего можно усмотреть совершенно ясные следы ереси Павла Самосатского, в которой нельзя обвинить не только Иву, но и Феодора и Нестория. О последнем известно, что он соединение естеств во Христе относил ко времени благовещения³²⁷. Совершенно невероятно было бы предполагать, чтобы Ива в учении о личности Христа и о соединении естеств шел дальше Феодора и Нестория. Если бы в учении Ивы имелись следы павлианства, то вряд ли Восток отнесся бы к этому равнодушно.

С такого рода поправками надо относиться и к другим приводимым врагами Ивы выдержкам из его проповедей. Так, они рассказывали следующее: «Евангелист Иоанн сказал: «В начале было Слово», и евангелист Матфей: «Книга родства Иисуса Христа, сына Давидова». Ива, комментируя эти два места, прибавил: Не очевидно ли, что в первом идет речь об одном, а во втором о другом? Более того, в прошлом году на день Пасхи Ива в проповеди с амвона сказал: Сегодняшний день тот, в который Христос сделался бессмертным»³²⁸. Возможно, что первая часть довольно близко отвечала тому, что могло быть сказано Ивой в связи с учением о различии естеств в более острой форме с целью полемики против монофизитов. Вторая часть вряд ли может быть приписана Иве.

К теме о различении естеств относятся еще следующие выражения: «Нужно, чтобы мы мыслили должным образом о Боге и человеке; нужно, чтобы мы отличали Того, кто даровал благодать, от Того, кто получил ее»³²⁹. «Иной Тот, который умер, иной Тот, который на небесах, иной Тот, который без начала, иной Тот, который подвержен началу, иной Тот, который пришел от Отца, иной Тот, который пришел от Девы»³³⁰. «Если Бог умер, кто Его тогда оживил»³³¹. «Если презирать пурпур, то презрение падает на царя, так же Страсть относится к Богу»³³². «Так же как царь оскорбляется через оскорбление пурпура, так же Христос оскорбляется через Свое тело»³³³. «Когда мы говорили о догмате и разговор шел о воскресении Господа нашего Иисуса Христа, Ива сказал, что Его тело после воскресения не было тем же, что до воскресения»³³⁴, что «Ива всегда отличал божество от человечества»³³⁵ и, наконец, «Иудеям нечем хвалиться, так как они распяли только человека»³³⁶. О всех этих выражениях можно сказать то, что было указано ранее: по-видимому, основная мысль, выраженная в них, может быть приписана Иве, а эта мысль сосредотачивалась на различении божеской и человеческой природы, форма же, в которую эта мысль облечена, и большинство подробностей есть дело его обвинителей. Здесь могла играть роль не злая воля, но простая забывчивость: выражения, приписываемые Иве, взяты из разных его проповедей, произнесенных в очень разное время в промежутке 10 лет. Ива мог быть обвинен в несторианстве, он даже мог быть несторианином, но Ива не был последователем Павла Самосатского, а потому все то, что носит на себе печать павлианства, явно есть измышление его врагов. Если же принять во внимание, что все эти выражения приписывались Иве в его отсутствие, когда Ива не имел возможности ни оправдаться, ни подтвердить некоторые из них, то это означает, что историк не имеет права на них базировать свои суждения. Правда, это крайне ограничивает наши сведения о догматических убеждениях Ивы, то зато это же и ограждает историка от ошибочных заключений.

Несколько в стороне от этих выражений, стоят следующие слова: «Однажды, беседуя со знаменитым и великим сенатором Феодотом об аде, он [Ива] сказал: это только угроза, предназначенная для устрашения»³³⁷. «Слово ад есть только простая угроза»³³⁸. В какой мере в этих выражениях отразилось влияние Оригена и в какой мере Ива был под его влиянием, нам положительно ничего неизвестно³³⁹.

Начатое 12 апреля 449 года следствие уже окончилось 18 апреля.³⁴⁰ В Константинополь было отправлено донесение с приложением актов расследования. Донесение было составлено так, что не оставляло никакого сомнения в том, что вина Ивы была доказана.³⁴¹ Нужно полагать, что с точки зрения Константинополя Херей блестяще выполнил свою задачу: он собрал для будущего собора достаточный материал для осуждения эдесского епископа. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Ива не был допрошен. Все следствие велось в отсутствии Ивы. Херей прибыл в Эдессу как раз в то время, когда Ива отправился к magister)у militum за военной помощью против своей взбунтовавшейся паствы. Ива не сразу получил просимую помощь, вероятно, была запрошена столица, а оттуда последовало распоряжение об аресте Ивы.³⁴² Участь Ивы была решена. После получения донесения от Херея император не считал нужным скрывать ни своего отношения к Иве, ни того, что он ждет от собора по делу Ивы. 13 июня последовало приглашение на собор, кроме архимандрита Варсумы, еще 12 монахов, выступавших в качестве обвинителей Ивы при расследовании его дела Хереем,³⁴³ а 27 июня был издан указ на имя имеющегося собраться собора. В нем император писал: «Нам посланы многочисленные отчеты от жителей Эдессы, города провинции Осроэны, с актами, в которых большое количество благочестивых клириков, архимандритов, старейшин и, можно сказать, все население обвиняет Иву, его епископа, в кощунстве и нечестии. Так как вашей святости надлежит исправлять такого рода злоупотребления и так как невозможно считать ложью свидетельства всякого рода людей, клириков, монахов, старейшин и мирян, мы умоляем вашу святость принять во внимание эти свидетельские показания и освободить этот город от подобного скандала. Поставивши во главе этой церкви человека безупречных нравов и правильной веры, вы заставите замолчать всех тех, которые в этой стране могли бы восстать против православных верований: когда митрополиты проповедуют то, что должно проповедовать, им всегда подражают епископы».³⁴⁴ После этого указа собору оставалось только оформить то, что уже было сделано императором: Эдесса фактически «освобождена» от Ивы и причем очень решительным образом, его арестом. Кроме того, собор должен был выбрать нового епископа. В качестве материала для суждения собора препровождены были акты расследования Херея, оценка которых была заранее дана в положительном смысле. В этом распоряжении нетрудно было угадать влияние Евтихия, исполнителем желаний которого стал сам император, и бороться с этим влиянием в подобных условиях было невозможно. Император вполне ясно диктовал свою волю и перед нею даже в нормальных условиях склонились бы самые стойкие и мужественные люди.

Восток не только не ждал какого-либо справедливого решения от будущего собора, но заранее чувствовал свое окончательное поражение. Всем крупным церковным деятелям было ясно, что дело православия проиграно, что церковное кормило попало в руки монофизитов.³⁴⁵ В самом деле, удаление Феодорита в его епархию, разрешение присутствовать на соборе только в случае если собор сам его пригласит, низложение Иринея Тирского, арест Ивы и назначение Диоскора первоприсутствующим на соборе – все это предопределяло направление будущего собора. «Разбойничий» собор исторически оправдал непримиримую, догматически не всегда справедливую, позицию восточных по отношению к Эфесскому собору, к св. Кириллу и к его «главам». Он заранее боролся с «разбойничьим» собором и, когда он был объявлен, должен был признать свою неудачу.

8 августа 449 года собор открыл свои заседания. Дело Ивы рассматривалось на второй сессии. На ней уже не присутствовали ни Флавиан, ни папские легаты, ни Домн. Осуждение Флавиана и оправдание Евтихия сломали всякое сопротивление со стороны православных епископов. Как в деле Ивы, так и в дальнейших своих решениях Диоскор не встречал никакой оппозиции. Епископы голосовали за все то, что предлагалось Диоскором. Казалось, что они в страхе пред Диоскором готовы были подписать свое собственное осуждение.

Разбор дела Ивы начался с того, что Диоскор предложил епископам Евстафию, Фотию и Уранию, как третейским судьям на берито-тирском совещании, дать свои показания. Вместо того чтобы заявить, как это было ими же сделано на [последующем] Халкидонском соборе, что они признали Иву оправданным, они, уклоняясь от каких-либо показаний, сослались на расследование, произведенное Хереем в самой Эдессе и просили прочесть акты этого расследования³⁴⁶. Непосредственно после чтения собор в весьма категорической форме выразил свое мнение: «Пусть Ива будет сожжен посреди города. Пусть Ива будет сожжен посреди Антиохии... Даже демоны не говорили этого... Демоны более благочестивы, чем Ива... В огонь Иву и всех тех, кто думает, как он... Кто любит Иву, тот несторианин... Императоры, убейте Иву, мы вас об этом умоляем... Нестория и Иву в огонь, обоих вместе...»³⁴⁷. Эти восклицания были прерваны приходом пресвитера Евлогия и его показаниями, в которых он излагал довольно подробно всю историю дела Ивы. После этого собор, не вызвавши Иву и не заслушавши его объяснений, переходит к вотуму. Первым подает голос Диоскор: «Ива, который сделался чуждым епископского звания вследствие нечестивых и кощунственных слов, которые он осмелился изблевать против нашего Господа, как будто он мог сам объяснить тайну Воплощения; Ива, который показал себя недостойным Божьего милосердия, получил уже свыше свое наказание в этом мире, пребывая в ожидании, что он получит воздаяние в будущей жизни. Также и мы, чтобы нам ходить во всем в страхе Божьем, постановили, что он должен быть лишен епископства и отлучен от общения, так как не приличествует, чтобы тот, кто отрекается от тайн Христа и попирает ногами Его слова, был бы допущен к участию в благах Евхаристии. Я также считаю нужным, чтобы одновременно с каноническим низложением, которому он подвергается, он был бы принужден вернуть все церковное золото, чтобы он не мог им питать свое нечестие»³⁴⁸. Из этого вотума ясно, как понимал Диоскор, а следовательно, и собор, свою роль в деле Ивы. Император признал Иву виновным, фактически лишил его возможности управления митрополией, заключивши его под арест. Есть некоторые основания думать, что во время разбора его дела на соборе Ива находился в темнице в Антиохии³⁴⁹. Это не было предварительным заключением до суда, но наказанием, наложенным императорской властью. Собору оставалось только наложить соответствующее церковное наказание. Поэтому отпадала необходимость в подробном разборе дела и в личных показаниях Ивы. Собор ограничился только собственно ознакомлением с тем материалом, на основании которого император вынес свой приговор. Диоскор в своем вотуме как бы присоединяется к приговору императора («мы также постановили»), а это следует непосредственно после указания о наказании, «которое Ива получил свыше», т. е. от императора. В виду этого можно рассматривать лишение Ивы епископства не как соборное наказание, а как наказание, наложенное императором и подтвержденное собором. Как соборное наказание Диоскор предлагает отлучение Ивы от церковного общения. Этим объяснением устраняется факт наложения собором на Иву двух наказаний за одно и то же преступление.

Кроме Диоскора, отдельно подали свои голоса еще только 20 епископов. В числе их был Фотий Тирский, занимавший наиболее примирительную позицию на берито-тирском совещании. «Уже давно, – заявил Фотий на соборе, – превратная вера Ивы, некогда епископа Эдесского, была для меня невыносима. После того, что было прочитано перед Вашим блаженством, мне кажется доказанным, что он виновен и недостоин церковной кафедры. В самом деле, нет извинения тем, которые, пропитанные сатанинскими мыслями, были захвачены ересью Нестория, потому что они борются против своего спасения. Вот почему я примыкаю к решениям, принятым Вашим благочестием. Я рассматриваю Иву как недостойного священства и церковного общения. Кроме того, он должен будет дать отчет о церковных деньгах, так, как Вы это постановили».³⁵⁰ Остальных епископов Диоскор приглашает за неимением времени высказать свое суждение общим голосованием («общим голосом»),³⁵¹ на что последовал следующий ответ: «Все мы осуждаем его единогласно».³⁵²

«Оскорбленный Евтихием, оплеванный, находившийся за сорок станций и низложенный, я пришел сюда искать сострадания».³⁵³ Так обратился Ива к Халкидонскому собору 451 года. 18 (19) августа 449 г. состоялось постановление «разбойничьего» собора по делу Ивы, а уже в конце этого года или в самом начале следующего 450 года император Феодосий поспешил его утвердить³⁵⁴. После Флавиана более всего пострадал Ива. Феодорит и Домн, осужденные «разбойничьим» собором, как и Ива, получили возможность жить в монастыре и пользоваться некоторой свободой, Ива же провел в заключении все время, отделяющее «разбойничий» собор от Халкидонского. Из трех наиболее активных противников александрийцев один только Феодорит продолжал борьбу. Ива совершенно вышел из строя. Может быть, это объясняется просто физической для него невозможностью поднять свой голос в защиту и поруганного учения, и самого себя, а может быть, он потерял надежду на победу православия. Действительно, нужна была необычайная вера и энергия, чтобы в это время надеяться на восстановление православия.

Восток склонился перед волей императора и Диоскора, сопротивление всюду было сломлено. Догматической нормой стала формула Диоскора: mia fusiv tou Qeou Logon sesarkwmenh, которая лишь словесно повторяла формулу св. Кирилла. Правда, на Западе Лев Великий боролся за свою epistola dogmatica [«догматическое послание»], но если бы он и смог бы отстоять свое учение, то, вероятно, ему бы все же пришлось пожертвовать рядом лиц, которых он сам считал неправедно осужденными.

Одно письмо Феодорита к Иве дает нам некоторое представление о душевном состоянии Ивы. По-видимому, Ива находился в состоянии крайней подавленности, а может быть и отчаяния, что и побудило Феодорита написать ему слова утешения и ободрения. Он предлагал Иве «радоваться и веселиться (за то), что они сделались участниками страданий за благочестие, и постоянно восхвалять удостоившего нас такой участи. Будем уступать убийцам и честь и временные блага и председание и жалкую славу. Будем только держаться евангельских догматов, будем переносить за них все скорбное, что бы ни было нужно, и предпочитать достойную приобретения нищету многозаботливому богатству»³⁵⁵.

Пока жив был император Феодосий, ничто не предвещало перемену церковной политики. На все просьбы и все указания о незаконности «разбойничьего» собора император отвечал, что «omnis pax et omnis concordia reguat in Ecclesiis et nihil aliud quam veritas viget» [«всякий мир и всякое согласие да царствует в церквах, и ничто другое, кроме силы истины»]³⁵⁶.

Восшествие на престол Маркиана 25 августа 450 г. было поворотным моментом в борьбе православия с монофизитством. Руководство церковной политикой вновь перешло в руки императрицы Пульхерии. В ноябре месяце того же года прах Флавиана торжественно был перенесен в Константинополь. Тогда же императрица Пульхерия сообщила папе Льву, что Маркиан «указом своим повелел, что и те епископы, которые посланы в ссылку, должны быть возвращены – с тем, чтобы по утверждению собора и одобрению всех сошедшихся епископов, они получили епископство и собственные свои церкви»³⁵⁷. Есть все основания думать, что в числе возвратившихся из ссылки был и Ива.

Положение православия на Востоке настолько изменилось, что папа считал даже не нужным созыв собора. Об этом он писал не только Анатолию³⁵⁸, но и самому императору³⁵⁹. Без всякого принуждения давали епископы-участники II Эфесского собора свои подписи под томосом Льва. Как нам известно из письма Феодорита, Ива также подписал этот томос Льва.³⁶⁰

17 мая 451 г. последовал указ Маркиана о созыве собора. Император не согласился с мнением папы и не считал возможным без нового соборного исследования аннулировать постановления «разбойничьего» собора³⁶¹ и императорский указ своего предшественника. Несмотря на определенно взятый курс церковной политики, будущий собор вселял некоторое беспокойство. Опыт Эфесского собора достаточно ясно показал, что нельзя быть вполне застрахованным от всякого рода неожиданностей, перед которыми после состоявшегося решения собора бессильна сама императорская власть. Некоторого рода гарантией являлось лишь присутствие на самом соборе этой власти, которая была в состоянии в силу своего авторитета влиять на процесс обсуждения догматических вопросов, а главное обеспечить собору свободу мнений. Поэтому папа Лев Великий усиленно настаивал на присутствии на соборе самого императора³⁶². Опыт того же Эфесского собора указывал, что нельзя открывать собор без заранее составленной программы. На этот раз государственная власть тщательно готовилась к собору. В Константинополе происходили совещания³⁶³ епископов, которые съезжались на собор. Согласно монофизитским источникам в одном из таких совещаний приняли участие Феодорит и Ива. К этим указаниям надо относиться весьма осторожно, так как трудно допустить, чтобы до собора император решился на такой шаг³⁶⁴. Более вероятным надо считать другое указание, что Ива и Феодорит по личному распоряжению императора должны были присутствовать на соборе³⁶⁵.

Положение Ивы на Халкидонском соборе было более неопределенным, чем положение Феодорита, который, будучи восстановлен Львом в своем сане, присутствовал на соборе в качестве епископа.³⁶⁶ Ива же явился на 9-е заседание собора «искать сострадания» и просил «исследовать дело и оказать ему ни в чем неповинному справедливость и возвратить ему епископство и церковь».³⁶⁷ Он лишь подсудимый, который, правда, может надеяться на свою реабилитацию, поскольку на предыдущих собраниях было отвергнуто все то, что постановил «разбойничий» собор. В своем заявлении на Халкидонском соборе Ива основывается на двух положениях: 1) дело, поднятое против него его клириками, обсуждалось епископами Фотием и Евстафием.³⁶⁸ «Но я найден, – заявляет Ива, – невинным во взведенных на меня клеветах: и дано было вышесказанными почтеннейшими епископами определение, опровергающее взведенные на меня, по клевете, обвинения и свидетельствующее о моем православии».³⁶⁹ 2) Постановление II Эфесского собора было сделано в его отсутствие: «Я осужден, – указывает Ива, – в отсутствии; я не присутствовал: я не имел возможности защищаться: меня не удостоили слова».³⁷⁰

Как мы видели выше, первое положение не совсем отвечает истине. Вся трагедия Ивы в том и заключается, что ни разу, несмотря на повторное расследование он не был «найден невинным во взведенных клеветах». Берито-тирское совещание признало его православным на основании его исповедания веры перед членами совещания, но не реабилитировало его прежние взгляды.

Эти два положения, выдвинутые самим Ивой, естественно определили ход его дела на Халкидонском соборе. По предложению римских легатов было прочитано окончательное решение берито-тирского совещания, после чего они предложили высказаться членам собора: «и когда все почтеннейшие епископы молчали, знатнейшие сановники сказали: «В следующий день святый собор объявит свое мнение»³⁷¹. В актах собора нет даже намека, по которому можно было бы хотя бы отчасти выяснить причину такого молчания. Только на следующем заседании члены собора в ответ на предложение императорских легатов высказать свое мнение по делу Ивы дают следующее суждение: «отсутствующего никто не осуждает»³⁷², «худо поступали осудившие его вопреки канонам: пусть будет отменено то, что сделано против отсутствующего; все мы говорили это: «отсутствующего никто не осуждает»»^373. Это суждение еще не означало полного оправдания Ивы и возвращения ему епископства. Когда Патрикий, епископ Тианский, заявил «мы все соглашаемся с этим определением (берито-тирским) и хотим, чтобы он был иереем», то эти слова нашли сочувствие только лишь у восточных епископов, которые заявили, что «это правый суд». Остальная часть собора не склонна была к такому решению. Для сравнительно большой части собора, которая была явно или тайно в оппозиции догматическим формулам восточных и Льва Великого, Ива был вполне законно обвинен и против него собран большой материал. Если «разбойничий» собор поступил неправильно, не вызвав на суд Иву, то этим уничтожается только постановление собора. Для оправдания же Ивы требуется новое рассмотрение всего дела. Именно этого пересмотра дела решила требовать оппозиция и приготовила обвинителей в лице дьяконов: Феофила, Евфрасия, Антиоха и Авраамия. Вероятно, в промежутке между 9-м и 10-м заседаниями было принято решение не обвинять Иву прямо в виду невозможности подтвердить обвинение свидетельскими показаниями³⁷⁴, а требовать прочтения актов берито-тирского совещания и «разбойничьего» собора, где эти обвинения ясно формулированы. Поэтому, когда императорские легаты потребовали представления письменных доказательств обвинения, то обвинители Ивы сослались на акты берито-тирского совещания и на присутствовавших на соборе епископов Фалассия (Кесарии каппадокийской) и Евсевия Анкирского, как на тех, кто в числе прочих осудили Иву на «разбойничьем» соборе на основании письменных доказательств. Фалассий и Евсевий сами боялись быть привлеченными к ответственности за участие в «разбойничьем» соборе и предпочли дать уклончивый ответ, что они были вместе с остальными только слушателями.³⁷⁵ По настоянию обвинителей Ивы сначала дает показание еп. Фотий, который кратко сообщил о ходе дела на берито-тирском совещании, добавив только, что Ива не был изобличен своими обвинителями. После этого прочитываются известные нам акты берито-тирского совещания, а по требованию Ивы и представление эдесского клира с опровержением возведенных на него обвинений. Предложение императорских легатов прочитать деяния II Эфесского собора встречает решительное противодействие со стороны римских легатов. Следует отметить позицию римских легатов в деле Ивы. «Разбойничий» собор с самого начала не был признан папой Львом, и римские легаты в отношении всего того, что совершалось на соборе, придерживались именно этой точки зрения – канонической незаконности всех деяний II Эфесского собора. Поэтому они предлагают собору принять общее положение о недействительности деяний «разбойничьего» собора: «Пред блаженнейшим и апостольским епископом города Рима все тамошние деяния тщетны... [поэтому необходимо,] чтобы мы обратились к миролюбивейшему и христианнейшему государю, дабы он высочайшим своим законом запретил даже именовать этот собор.³⁷⁶ Принятием этого предложения заканчивается обзор материала по делу Ивы и собор переходит к вотуму. Первыми подают голос римские легаты: «...по прочтении хартий мы узнали из заявления почтеннейших епископов, что почтеннейший Ива оказывается невинным. Прочитав его послание, мы узнали, что он православен. Поэтому мы определяем: возвратить [ему] и честь епископства и церковь, из которой он незаконно и в отсутствие изгнан».³⁷⁷ Также решительно высказывается и Максим, новый епископ Антиохийский: «...из только что прочитанного стало ясно, что почтеннейший епископ Ива невиновен во всем взведенном на него, а из прочитанного списка послания, принесенного его противником, исповедание его оказалось православным. Поэтому и я полагаю возвратить ему достоинство епископства и его город...»³⁷⁸. И в том и в другом мнении вполне определенно подчеркивается невиновность Ивы в возведенных на него обвинениях, и тем самым признается его православие не только в настоящее время, но и в прошлом. Он – лишь одна из жертв незаконного Эфесского собора. Возвращение ему епископской кафедры – только необходимый акт справедливости. Однако эта точка зрения не усваивается большинством членов собора. Не имея возможности воспрепятствовать восстановлению Ивы в епископском сане, оппозиция хотела, по-видимому, выиграть дело хотя бы в том, чтобы представить Иву, как раскаявшегося еретика, которому собор оказывает снисхождение и милосердие: «Божественное писание, – заявил Ювеналий Иерусалимский, – повелевает принимать обращающихся: поэтому мы принимаем и (обращающихся) из еретиков. Посему я нахожу справедливым оказать милосердие почтеннейшему Иве, который притом стар, возвратив ему, как православному, достоинство епископства»³⁷⁹. Наконец, третья группа, наиболее многочисленная, готова пройти мимо старых убеждений Ивы: одни из них считают возможным оправдать его на том только основании, что он признает исповедание веры Халкидонского собора³⁸⁰, другие кроме того требуют от него открытого анафематствования Нестория на соборе. Это разногласие мнений не касается самого факта принятия Ивы в общение, оно сводится только к различию мотивов, по которым члены собора считают возможным возобновить общение с Ивой. Для последующего отношения к Иве на V Вселенском соборе это разногласие весьма существенно. Отчасти на самом Халкидонском соборе был заложен мучительный для церкви спор о «трех главах».

Ива удовлетворил требованию и произнес анафему на Нестория: «Я уже письменно анафематствовал Нестория и его учение, и ныне анафематствую его десять тысяч раз. Ибо что однажды сделано в удовлетворение, то, хотя бы делалось десять тысяч раз, не причиняет скорби. Анафема самому Несторию и Евтихию и принимающему одно естество. Анафематствую и всякого, кто мудрствует не так, как мудрствует этот святой собор».³⁸¹

«Рассуждение святого собора о почтеннейшем епископе Иве будет иметь свою собственную силу»,³⁸² – так заканчивают императорские делегаты обсуждение дела Ивы на Халкидонском соборе. Они не пожелали или, вернее, не нашли возможным посчитаться с разногласием мотивов, по которым члены собора готовы были принять Иву в общение. Было крайне опасно входить в более подробное обсуждение учения Ивы, высказанного им в его письме к Маре. Такого рода обсуждение могло бы привести к новым догматическим разногласиям и подвергнуть опасности догматическую формулу Халкидонского собора. Несомненным остается только то, что собор оправдал Иву; что же касается основного в жизни Ивы факта, а именно: заблуждался ли он в период между I Эфесским и Халкидонским собором, то собор не дал никакого определенного решения. Правда, римские легаты и антиохийский епископ признали православие Ивы без всяких оговорок, не предъявляя Иве никаких дополнительных требований, но очень многочисленная часть членов собора склонна была, как мы видели, рассматривать Иву, как раскаявшегося грешника. Собор не высказал своего суждения о творениях Феодорита, очень важных и значительных, еще менее было у собора оснований дать оценку «письма Ивы к Маре-персу». Хотя это письмо и не было осуждено, но оно и не было одобрено и торжественно признано православным, как это было сделано с томосом Льва Великого. В таком положении оказались не только творения Феодорита и письмо Ивы, но и творения самого большого авторитета для членов собора – Кирилла Александрийского.

После Халкидонского собора Ива вернулся в Эдессу. Полное отсутствие сведений невольно заставляет думать, что борьба против него или совсем прекратилась, или во всяком случае утихла. Временно Ива перестал быть для монофизитов одним из тех лиц, вокруг которых шла борьба между православием и монофизитством. Другие лица, другие события привлекли внимание противников Халкидонского собора. Мы не знаем, как реагировал Ива на все возраставшую реакцию против IV Вселенского собора. Он умер в 457 году, но и смерть не дала ему заслуженного покоя. Спор «о трех главах» вновь поставил вопрос об Иве и о его письме к Маре Персу. Как известно, V Вселенский собор осудил это письмо, но сам Ива избежал осуждения только благодаря тому, что письмо было признано подложным. Для нас этот чисто дипломатический акт императора Юстиниана теряет значительную долю своего интереса, отрывая письмо от его автора и от живой конкретной действительности. Прав или не прав был собор – это задача историка юстиниановского времени.

От нас далеки те страсти, которые волновали V и VI века, борьба с монофизитством окончена, и мы даже скорее готовы выказать максимум снисхождения, чтобы вернуть к церкви тех, кто был потерян в период борьбы. Нам не нужно сейчас защищать православие ни от несториан, ни от монофизитов, поэтому мы можем гораздо спокойнее относиться к ошибкам участников прошлой борьбы. Чистота догматических формул дается не сразу и нелегко. Очень часто за словесно правильной формулой скрывается неправильное учение и наоборот, вполне правильное учение облекается в неправильную формулу. Гордые нашей теперешней догматической чистотой, мы не всегда можем требовать такой же чистоты от лиц, которые жили и действовали в переходные эпохи. Был ли Ива безупречен в догматическом отношении? Мы видели, что нет. Многое можно поставить ему в упрек: неполную ясность догматического мышления, неточность формулировки, близость к несторианским взглядам, упорство в защите всех формул Феодора Мопсуестийского.

Противники Ивы имели полное право указывать на ряд неудачных его выражений, но сами его противники – были ли они всегда догматически правы? Судили ли они Иву с точки зрения вполне православного учения? Если не считать св. Кирилла, который прямо никогда не выступал против Ивы, вся оппозиция против него выросла из монофизитских кругов. Сам по себе этот факт делает подозрительным и обвинение Ивы в несторианстве. Кроме того, в эпоху двух Эфесских соборов, кто был безупречно прав, кто не мог бы заслужить упрека в настоящее время? Даже признанный отец православия св. Кирилл не всегда и не во всем был догматически прав. Необходимо также отметить, что Ива не высказывал своих, лично ему принадлежащих взглядов, а только отражал, может быть не всегда точно, учение, которое исповедовал «Восток». В этом отношении об Иве можно действительно сказать, что он «следовал всегда своему экзарху». Осудить Иву и признать его неправославным – значит осудить и признать неправославной целую богословскую школу, которая, как таковая, не только никогда не была осуждена, но заслуги которой общепризнаны: это антиохийская школа. Конечно, те или иные ошибки этой школы не могут оправдывать ошибок Ивы, но с другой стороны, нельзя ему одному вменять эти ошибки.

Ересь определяется не столько наличием заблуждений, сколько упорством в заблуждении. Ива подписал orov [«вероопределение»] Халкидонского собора, также как немного раньше он подписал томос папы Льва. Еще раньше он дал свою подпись под соглашением Кирилла и Иоанна. Таким образом, нельзя сказать, чтобы Ива упорствовал в своих взглядах, он только защищал то учение, которое исповедовала церковь. Искренне ли подписывал Ива все эти определения? «Я не могу знать сокровенного», – однажды ответил Ива своим судьям. Мы также не можем знать сокровенного, да и это сокровенное не подлежит полностью суду истории; но можно думать, что Ива был искренен. Не подлежит никакому сомнению искренность письма Ивы к Маре Персу, а, как мы уже видели, между этим письмом и orov)ом Халкидонского собора нет существенных расхождений. Единственное, в чем можно усомниться в искренности Ивы, это в вопросе о его отношении к Несторию. На Халкидонском соборе Ива анафематствовал Нестория, но и ранее собора он не раз открыто высказывал ему свое осуждение. Не была ли эта анафема только лишь, как говорил св. Кирилл, lingua et voce [«языком и словом»]? Думается, что Кирилл был прав: анафема Несторию была вынужденной, была тяжкой жертвой во имя церковного мира. Я уже говорил о том, что между вынужденной анафемой Несторию, или даже отказом анафематствовать его, и полным его оправданием нельзя поставить знак равенства. Ошибки Нестория сознавались почти всеми деятелями того времени, но это были ошибки, которые не влекли за собой «наказание смерти». К тому же от этих ошибок отказался и сам Несторий. При таких условиях, конечно, трудно ожидать, чтобы «восточные» анафематствовали Нестория с тем же чувством, с каким это делал св. Кирилл. «Что однажды сделано, – заявил Ива членам Халкидонского собора по поводу анафемы Несторию, – в удовлетворение, то, хотя бы делалось десять тысяч раз, не причиняет скорби». Таким образом, скорбь была тем чувством, которое сопровождало осуждение Нестория: скорбь не только о том, что отсекается любимый член церкви, но и о том, что отсекается он несправедливо. Правильно или неправильно было такое чувство – это вопрос, который стоит в тесной связи с вопросом о самом Нестории, но каков бы ни был на него ответ, он не будет иметь отношения к православию Ивы.