Как говорить о вере

Всем нам приходится говорить о самом главном в жизни – о вере. Говорить с родными и близкими, с друзьями и «случайно» встретившимися на нашем пути людьми. Иногда такой разговор бывает плодотворным, и нам удается поделиться с собеседником достоянием своего сердца. Иногда – совершенно бесплодным, а порой приводит к обоюдному расстройству, конфликту, приносит скорее вред, нежели пользу. И потому, всегда мы упираемся в два крайне важных вопроса: надо ли говорить о вере в принципе и если надо, то, как именно это делать. Говорить однозначно надо; более того, все мы призваны к тому, чтобы каждый в доступной для него мере был для своих, не познавших еще Бога, ближних апостолом – «ловцом человеков». Дар веры слишком драгоценен, чтобы, стяжав его, мы могли не поделиться им с кем-то еще – особенно же с теми, кто близок и дорог нам. Вот только способы передачи, особенности ее могут быть различными – в зависимости от человека, от ситуации, от наших собственных качеств и способностей. Некоторыми наблюдениями из собственной пастырской деятельности, которые представляются мне полезными, я бы хотел поделиться с читателями.

Итак, говорить о вере однозначно надо, потому как она, по слову апостольскому, от слышания¹. Но говорить нужно, разумеется, только в тех случаях, когда нам на самом деле есть что сказать, когда мы можем сообщить человеку то, что ему необходимо, чего ему не хватает для того, чтобы открыть для себя новый и прекрасный мир – мир веры. Мы не должны при этом ломиться в закрытую дверь, навязываться, не должны метать бисер перед свиньями². Приступая к разговору, обязательно нужно убедиться, что нас готовы слушать, что наши слова не воспринимаются как докучливое жужжание бьющейся об оконное стекло мухи. Слово о Боге слишком дорого, чтобы бросать его просто так, на ветер: это и есть – произносить имя Божие всуе. Когда протестанты кричат на каждом перекрестке: «Иисус любит тебя!», то эта важнейшая истина становится не источником радости, а всего-навсего фоном, тем самым «жужжанием». И с людьми, которые привыкли к этим «благочестивым» выкрикам, очень трудно бывает говорить о Боге: они «уже все это слышали» и заранее уверены, что ничего нового из разговора с нами не узнают.

Как же понять: когда именно говорить, а когда – промолчать? Прежде всего, из чего вообще надо исходить? Думаю – из любви и из понимания, что без веры нет спасения, что разлагается, умирает без нее душа и в вечности оказывается лишенной подлинной жизни – Бога. Если дорог нам человек (а настоящему христианину каждый должен быть дорог), то можно ли равнодушно взирать на то, как летит он сквозь пространство и время, словно пущенная мимо цели стрела? Конечно же, нет. Но и бросаться на него в лобовую атаку с целью «заставить поверить», «обратить» не стоит: чаще всего это будет воспринято как агрессия, вторжение в личное пространство, так ревностно оберегаемое современным человеком, и вызовет закономерную реакцию отторжения.

Надо выжидать, всматриваться, вчувствоваться в того, кто перед нами, стараться угадать момент, когда в силу каких-то внутренних процессов или же внешних обстоятельств его душа откроется, сделается наиболее способной к принятию слова о главном. И, безусловно, молиться, потому что крайне важно помнить: мы в этом деле – лишь проводники воли Божией, сотрудники благодати, ее орудия, но ни в коем случае не делатели самостоятельные и самовластные. Если так, правильно, относиться к себе и своей апостольской миссии, то будет она успешной. Стоит лишь уклониться в «самодеятельность» – и ничего доброго не получится.

Необходимо увидеть в человеке повод, внутреннюю опору для разговора. Почему Господь, желая спасти всех, всех не спасает? Почему не проявляет здесь Своей Божественной власти и всемогущества? Потому, что тайна спасения – в любви Бога к человеку и ответной любви, отклике человеческом. Можно вытащить из воды того, кто решил утопиться, вынуть из петли того, кто решил свести счеты с жизнью, повесившись, откачать наглотавшегося таблеток. Но это означает – спасти на время. А как спасти для вечности человека, который этого не желает? Нельзя заставить полюбить, а без любви нет спасительного единения твари с Творцом, без него тварь остается вне, во тьме кромешной, как тот самый, вошедший на брачную вечерю, бедняга в непраздничной одежде³.

Что отличает нищего, который просит милостыню, от такого же бедняка, решившегося скорее умереть, чем принять от кого бы то ни было помощь? Первый протягивает руку, надеясь, что кто-то вложит в нее подаяние, либо еду, либо нужную вещь; или кладет перед собой на землю шапку; или, хотя бы, с немой мольбой заглядывает в глаза прохожих в надежде увидеть в них искорку сочувствия и сострадания. Второй же – обращен в себя, замкнут, ожесточен, и тот, кто попытается помочь ему непрошено, поплатится за это добро. Впрочем, если говорить о нищих на улице, то тут лучше уж поплатиться, если что. Лучше предложить помощь – не так уж и страшно, если ответом на предложение станет брань или даже пригрозят клюкой... Вообще, с милостыней вещественной все намного проще, чем с милостыней духовной, а уж тем паче – со спасением.

Должно быть в человеке что-то, к чему могла бы привиться благодать, что-то сродное ей, что-то такое, что, как бы, приоткроет некую дверку в сердце человека. Метнул святой Петр Мытарь⁴ в нищего хлеб со злости, и это явилось основанием для того, чтобы вошла в его душу благодать покаяния. Внешним, разумеется, основанием. А каково было внутреннее – про то Господь знает. Но факт, что оно присутствовало, иначе бы не было после и его удивительной жизни – в поразительном смирении, самоотвержении, дошедшем не только до раздачи всего имущества своего нищим и освобождения рабов, но и до продажи самого себя в рабство в чужом краю, чтобы так понести епитимью, во искупление своих прежних грехов.

По-разному можем мы действовать с людьми, которых знаем давно и хорошо, и с теми, с кем дороги наши пересеклись только что и, скорее всего, ненадолго. В первом случае у нас есть возможность все хорошенько обдумать, рассчитать и, опять же, молитвой испросить у Бога нужное слово, и нужный способ, и нужный момент для начала разговора. Во втором мы можем основываться лишь на том, что удалось нам в человеке в какие-то краткие мгновения угадать, и на понимании, что Господь действительно именно через нас желает до сердца этого человека достучаться. С хорошо знакомыми людьми все и проще, и сложней. Проще потому, что, как я уже сказал, мы больше знаем их, и о них и располагаем и временем, и многими различными возможностями. Сложней потому, что против нас (и нашей веры) могут оказаться наша собственная несовершенная жизнь и не всегда достойные звания христианина поступки. Ведь это не только мы знаем, но и нас знают... Но об этом потом. А сейчас – о коротких встречах.

Попутчик в поезде, «коллега» по болезни, заставившей нас занять очередь на прием к врачу, прохожий, с которым мы вместе в морозный день тащили пьяного к нему домой, чтобы он не умер от переохлаждения, с трудом добившись от него перед тем ответа, где этот дом... Глядя на такого «случайного» в нашей жизни человека, глядя внимательно и с любовью, постараемся понять, а, точнее, спросить Господа, чего ожидает Он от нас по отношению к этому Своему творению, что должны и что можем мы сделать для него и чего не можем и не должны. Если будет этот вопрос смиренным, если он задан с верой, то Христос не оставит его без ответа. И без помощи не оставит, когда сообразно с ответом действовать будем, но Сам даст уста и премудрость⁵.

Бывает и так, что человек сам заговорит или о чем-то спросит, угадав в нас людей верующих. Бывает, проговорится о своей беде или боли, поведает о какой-то жизненной ситуации, которую иначе как чудом не назовешь. И тогда ясно увидишь «коридор», по которому дальше идти. А бывает, что пребудет закрытым и отстраненным, и любая попытка достучаться окажется подобной попытке взлома, и останется лишь отступить и помолиться...

Важно и тогда, когда «контакт» установился, не напирать, не проявлять по отношению к душе человека насилия, но быть бережным, деликатным, чтобы сердце его чувствовало это, чтобы он не боялся нас и того, чем мы хотим с ним в этот момент поделиться. Здесь, в этом первом, скорее всего, разговоре, как мне кажется, особенно важно выделить несколько моментов.

Мы помним, как уподобляет апостол Павел слово учения либо молоку, которое необходимо младенцу, либо твердой пище, потребной возрастным и совершенным⁶. Этого принципа следует держаться и нам, чтобы слово сказанное приносило подобающий плод. И о другом не забывать: значение имеет не только качество «пищи», но и ее количество. Иногда ведь так хочется передать собеседнику разом все, что мы знаем, что составляет наш собственный опыт. И забываем, что накапливались эти знания годами и что опыт наш – опыт опять же многих лет, плод проб и ошибок, потерь и находок. Нельзя накормить ребенка впрок, даже если кормим мы его мягкой и вкусной кашей. В какой-то момент, пресытившись, он почувствует к ней отвращение. Нельзя и в собеседника сразу всё, чем богаты, затолкать. Надо уметь вовремя остановиться, по глазам, по реакциям понять: уже хватит, пока довольно. Пусть лучше останется у человека чувство некоторого «голода», тогда в следующий раз будет проще продолжить.

И еще. Нельзя все время говорить. Обязательно нужно слушать. Только тогда каждое наше слово будет в цель, иначе велик риск того, что оно окажется обращенным к человеку, которого мы придумали, а не к тому, который реально находится перед нами. Образно говоря, может случиться так, что мы «агитируем за советскую власть» председателя колхоза. И он сначала будет испытывать чувство недоумения, а в какой-то момент ему станет попросту скучно, и разговор сойдет на нет.

Разумный, искусный миссионер должен постоянно в словах, в жизни собеседника миллиметр за миллиметром открывать фундамент и почву для проповеди – то хорошее в самом человеке, на что эта проповедь может опереться и в чем она может пустить, в то же время, корни.

С чего же нужно начинать разговор о вере или, что то же, проповедь? Ведь проповедь не только то, что звучит с амвона, это совсем не обязательно должен быть сложный богословский текст или экскурс в историю Церкви. Проповедь – наш рассказ о Боге, своего рода, «мостик», который мы помогаем перебросить через бездну неверия, бездну, в которой обитает вечная смерть. Проповедь должна быть такова, каков наш собеседник; она должна быть понятна, доступна для него и обязательно лично к нему обращена. И, в то же время, она должна быть такова, каковы мы: поделиться мы можем лишь тем, что сами имеем, иначе у человека возникнет ощущение, что мы его обманываем, говорим с ним о том, чего не испытали, чего не знаем, во что сами до конца не верим.

А начинать необходимо с того, что поможет нам навести еще другой «мостик» – между нами и нашим собеседником. Этот «мостик» – то важное, настоящее, живое, что мы усмотрели в нем, еще совсем незнакомом для нас человеке. Это может быть то, что его беспокоит, тревожит, о чем он думает, что ему интересно, что он любит. А еще – то доброе, что нам удастся в нем вот так, сразу разглядеть. Или не сразу...

С чего начинает свою проповедь в ареопаге апостол Павел? С того, что называет афинян людьми «особо набожными». Почему? – Только лишь потому, что он увидел жертвенник с надписью: «Неведомому Богу». И этого одного ему хватило для наведения мостика: Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам⁷. Здесь – и удивительная мудрость, и не менее удивительная любовь. И пусть большинство людей, собравшихся в ареопаге послушать Павла, оказались не способными на тот момент вместить слово о воскресении мертвых, но мы знаем, что Дионисий Ареопагит, и женщина именем Дамарь, и другие с ними⁸ уверовали, слушая апостола. Ради них и подъял он свой труд. Но в скольких еще он заронил тогда семя веры, и в скольких оно взошло потом – знать наверняка мы не можем.

Напротив, когда в нашей проповеди с самого начала присутствует осуждение того, кого мы решились «обратить», критика его образа жизни, того, что для него важно, что ему дорого, то она практически всегда обречена на неуспешность.

Вспоминается эпизод из жизнеописания преподобного Силуана Афонского: к нему пришел некий архимандрит, миссионер, сетовавший на то, что его слово о Православии оказывается отторгнутым в той стране, в которой он несет свое служение. Вот как описывает их беседу отец Софроний (Сахаров).

«Старец спросил его, как он проповедует. Архимандрит, еще молодой и неопытный, жестикулируя руками и двигаясь всем телом, возбужденно отвечал:

– Я им говорю: ваша вера – блуд, у вас все извращено, все неверно, и нет вам спасения, если не покаетесь.

Старец выслушал это и спросил:

– А скажите, отец архимандрит, веруют ли они в Господа Иисуса Христа, что Он истинный Бог?

– В это-то они веруют.

– А Божию Матерь чтут они?

– Чтут, но они неправильно учат о Ней.

– И святых почитают?

– Да, почитают, но с тех пор, как они отпали от Церкви, какие же могут быть у них святые?

– Совершают ли они богослужения в храмах, читают ли слово Божие?

– Да, есть у них и церкви, и службы, но посмотрели бы Вы, что это за службы после наших, какой холод и бездушие.

– Так вот, отец архимандрит, душа их знает, что они хорошо делают, что веруют во Иисуса Христа, что чтут Божию Матерь и святых, что призывают их в молитвах, так что, когда вы говорите им, что их вера – блуд, то они вас не послушают... Но, вот, если вы будете говорить народу, что хорошо они делают, что веруют в Бога; хорошо делают, почитая Божию Матерь и святых; хорошо делают, что ходят в церковь на богослужения и дома молятся, что читают слово Божие и прочее, но в том-то у них есть ошибка и что ее надо исправить, и тогда все будет хорошо; и Господь будет радоваться о них; и так все мы спасемся милостью Божией... Бог есть любовь, а потому, и проповедь всегда должна исходить от любви; тогда будет польза и тому, кто проповедует, и тому, кто слушает, а если порицать, то душа народа не послушает вас, и не будет пользы»⁹.

В верности такого, именно, подхода и мне лично на пути пастырского служения приходилось убеждаться не раз и не два... Помню из своей жизни эпизоды, когда, не применяя к себе лично совета старца Силуана, я оказывался в ситуациях прямо противоположных моим намерениям. Самый яркий был, пожалуй, случай собеседования о вере и о том, как справиться с пристрастием к алкоголю, с подвыпившим человеком, подошедшим ко мне в коридоре поезда «Москва – Полоцк». Он сам заговорил со мной, задавал различные вопросы... Не думаю, что я чем-то его обидел, скорее, просто не нашел подхода к его душе, а стал говорить о бедственности состояния, в котором он (по его же собственным словам) находится, о тех страстях, которые мешают человеку справиться с собой и бросить пить, даже когда он к этому всеми силами стремится, и, в первую очередь, – о гордости. Его душа и так болела, а я, не смягчив этой боли, коснулся ее источника. Кончилась наша духовная беседа тем, что он просто-напросто набросился на меня с кулаками. Мне беседа пользу, безусловно, принесла, поскольку помогла стать немного осмотрительней и осторожней, а ему – трудно сказать.

Но, конечно, говоря о вере, очень важно не только не породить чувство отторжения в другом человеке, но и не ожесточиться самому. Разве редко бывает так, что мы говорим, а понимания не находим? Вещи, которые лично нам представляются совершенно очевидными, ясными, непререкаемыми, оказываются для собеседника более чем спорными. И то, что он говорит нам в ответ, порой, более всего напоминает хулу – на то, что лично нам всего дороже. И непросто бывает удержаться от обиды за это дорогое. А где обида, там и ожесточение, и резкие слова, и многое другое, не только в подобном случае, но и вообще христианину не подобающее. Нередко приходилось наблюдать, как в подобных ситуациях сталкивались две воли, два человеческих «я», и ничего доброго из этого не выходило, а возникал конфликт, вспыхивала ссора, в результате которой человек оказывался еще дальше от Бога. Более того, можно сказать, что в каком-то смысле сам «проповедник» становился в итоге препятствием между своим собеседником и Богом, обуславливал неприятие самой мысли о Нем. А ведь наше дело – посеять семя веры, а не семя вражды, залога отчуждения. Остальное же не наше, собственно, дело, а Господа и самого человека. Если не удалось, то надо до поры до времени со смирением отступить, а не «воевать» войной бессмысленной и вредной.

И еще – практически о том же или очень сходном... Часто случается, что разговор о вере, о Боге плавно перетекает в другой разговор – о том, как надо жить. До известной степени, это закономерно. Трудно говорить о вере и не говорить о законе жизни по вере. Но вопрос в другом: готов ли человек найти в нашем лице для себя учителя жизни, воспитателя, в каком-то смысле, судью? Далеко не всегда. Да и мы разве для этой роли подходим? Мы так уверены в доброкачественности собственной христианской жизни? Да, может быть, собеседник намного младше нас, мы опытней, больше знаем о жизни, и он на самом деле хочет услышать наш совет, сам его ищет, просит наставления. Но даже, если и так, мы обязаны быть крайне деликатными, чтобы своими «острыми углами» не задеть его «острых углов», чтобы, проще говоря, наше самолюбие и самомнение не пришли в столкновение с теми же душевными немощами в нем. А немощи эти присутствуют, к сожалению, в каждом человеке, и когда они соприкасаются, то такие искры в разные стороны летят, такое пламя подчас разгорается! И игнорировать эту данность – непростительная ошибка.

Поэтому, если мы чувствуем в человеке напряжение, чувствуем, что давим на него, тут же надо давление убирать, напряжение снимать, а если не получается это сделать, то, возможно, тоже лучше прекратить разговор, чтобы не достичь противоположного нашему доброму намерению результата.

Да и вообще «воспитание» – задача не мирянина, а, по преимуществу, священника, а точнее будет сказать – духовника, поскольку только лишь в случае установления взаимоотношений «пастырь – пасомый», священник получает «полномочия» от самого человека на то, чтобы учить и наставлять его. Но и этот процесс требует огромной тонкости и деликатности. Впрочем, это уже иная тема...

Не секрет, что сегодня трудно найти православного человека, которого можно было бы назвать эталоном православного христианина, жизни по Евангелию. Нам всем свойственны какие-то слабости, какие-то заблуждения, какие-то элементы неправомыслия, отчасти обусловленного недостатком знаний, отчасти же базирующегося на наших страстях. И нам самим необходимо отделять в себе одно от другого: то, что является аксиоматичным, бесспорным,– от того, что «наше» и в чем по этой самой причине мы не можем быть абсолютно уверенными. Тем более не стоит это «наше» навязывать кому-либо в качестве «обязательной программы». Ну, например, если есть у нас убеждение, что не так что-то сегодня в церковной жизни, то не надо в разговоре о вере, как таковой, обрушивать на собеседника весь груз наших собственных сомнений и переживаний по этому поводу. Нужно помнить, что он пока еще «человечек на глиняных ножках», которые под тяжестью этого груза очень легко могут подломиться. И не надо возлагать на него бремя неудобоносимое в виде такого вот «приложения», не надо перегружать. Вообще, то, что является, собственно, нашим мудрованием и нашими взглядами, необходимо подвергать основательному анализу и критике, и не спешить делиться ими со всеми, особенно с теми, кто, может быть, и первых-то шагов по пути веры не сделал.

Также не нужно навязывать человеку в качестве безусловной истины свой личный опыт: мы все очень разные. Есть нечто общее для всех, а есть то, что спасительно для одного, но зло для другого. Ведь мы и сами не любим, когда кто-то заставляет нас принимать «не наше», а «чужое»,– зачем же поступать так с другими? Не делай другому того, чего себе не хочешь¹⁰. Ясно ведь...

Безусловно, есть огромная разница между разговором о вере со случайным попутчиком, соседом по больничной палате или по очереди в каком-нибудь присутственном месте и «обращением в Православие» наших близких – родственников и друзей, коллег по работе, тех, с кем наша жизнь связана неразрывно. Казалось бы, располагая лишь кратким временем для беседы, трудно преуспеть в достижении поставленной цели. И, напротив, общаясь с человеком, которого хорошо, к тому же, знаешь, день за днем видишь, – куда как проще. Но практика зачастую свидетельствует об обратном.

Когда времени для разговора у нас совсем немного, и вправду нелегко сказать хотя бы о самом главном: тема-то ведь непростая и обстоятельства жизни собеседника тоже могут быть непростые, в несколько слов, стало быть, не уложишься. И все же... И все же, подчас за самый короткий срок удается сделать главное – заронить в душу человека семя веры или, по крайней мере, некой расположенности к ней, семя, которое потом может прорасти и принести свой добрый плод; удается заронить в той же душе «благую обеспокоенность», о которой так любил говорить афонский старец Паисий, – обеспокоенность тем, что жизнь проходит, а человек так еще и не разобрался, зачем она ему дана, какой в ней смысл и что будет после нее; удается, наконец, оставить в сердце человека приятное, согревающее его воспоминание о встрече с кем-то неравнодушным, с кем-то, кому есть до него дело, кто умеет любить и заботиться – именно потому, что он христианин. И это – огромное благо, потому что с этого всё, зачастую, и начинается: «всё» в данном случае – это жизнь в Церкви, жизнь с Богом.

А вот, со «своими», вроде бы, и времени достаточно, и средств. Но – каждый священник сталкивается со скорбью своих прихожан (чаще всего новых, только входящих в церковную жизнь) по поводу того, что они-то путь ко Христу нашли, но их домашние, родные, друзья не только не торопятся идти по этому пути бок о бок с ними, но еще и критикуют, высмеивают, осуждают их даже. Неофит на опыте постигает, что такое: враги человеку – домашние его¹¹. Впрочем, следует сделать важную оговорку: причина такого неприятия часто заключается не в том, что родные и близкие такие уж убежденные безбожники, а в том, как именно доказывает им «новообращенный» правильность сделанного им выбора и необходимость последовать за ним.

Почему мы все, уже живущие в Церкви, пришли сюда не в одном и том же возрасте, а каждый в свое время – один в юности, другой в зрелые годы, третий – что называется, на закате дней своих?.. Очевидно, что есть у человека какой-то индивидуальный, обусловленный различными – как внешними, так и внутренними – факторами период созревания души для встречи с Богом – точнее, для узнавания Его, для готовности жить Им и в Нем. Кто-то посторонний может выступить в качестве «катализатора» этого процесса, может его спровоцировать, ускорить. Но насилие... Любое насилие здесь смерти подобно.

Если «познавший истину» подталкивает своих близких вперед, к спасению, напористо, неделикатно и грубо, то он всё только портит. И еще больше портит, когда, будучи ими за это отвергнут, сердится, ссорится, унывает, потому что подает повод к насмешкам: Врач! исцели самого себя¹², вместо того, чтобы стать примером для подражания – примером жизни во Христе.

Можно, и даже необходимо составить перечень того, что не нужно делать, чтобы не отпугнуть, не отшатнуть близких от Церкви и вообще от веры, хотя бы в самых общих чертах.

Не нужно набрасываться на них с категорическим требованием завтра же быть вместе с нами в храме, причем, не просто быть, но обязательно подготовиться, при этом, к первой исповеди и первому Причастию.

Не нужно, когда нам на это отвечают неуверенным (или уверенным) отказом, гневаться и обещать «отказникам» все кары как в жизни временной, так и в жизни вечной, которые их в таком случае непременно постигнут.

Не нужно задавать через равные (или неравные) промежутки времени риторический вопрос: «Да как же вы не понимаете?! Это кем вообще надо быть, чтобы таких вещей не понимать!».

Не нужно вообще спорить, доказывать и, споря и доказывая, обижать дорогих нам людей.

Не нужно смотреть на них с укором, когда они во время поста едят скоромную пищу или сидят, уткнувшись в телевизор.

Не нужно их ни в чем обличать и ни за что осуждать. В том числе, и даже в первую очередь, за те слабости, которые еще вчера были у нас с ними общими и за слабости, а уж тем паче за грехи, вовсе не почитались.

Не нужно рассказывать им о том, что им пока неинтересно, что вызывает у них в данный момент скуку, а то и раздражение, если мы вовремя не можем остановиться.

И... вообще ничего не нужно. Кроме... Но «кроме чего» – это отдельный разговор.

Если самая действенная проповедь – проповедь не словом, а делом, то более всего это справедливо как раз в отношении наиболее близких, или же наиболее часто общающихся с нами людей. Нам открылась истинная, новая для нас, единственно подлинная жизнь. Что-то доброе произошло с нами, наше сердце приняло эту жизнь в себя, ощутило ее, живет ею. Это чудо... Но разве можно словами это чудо передать или, хотя бы, описать? Заставить искать его? Конечно, нет. Более того, пытаясь передать непередаваемое, мы покажемся или странными чудаками, или назойливыми, приставучими моралистами. Ни то, ни другое симпатии к нам, желания внимать нам не вызывает.

Другое дело, если что-то меняется не только внутри нас, но и в наших видимых проявлениях – во внешнем облике, в наших словах, делах, поступках, образе поведения. Кто из нас совершен? Кто не заражен страстью гордости, тщеславия, кто не самолюбив? Кто не досаждает ближним (и близким) ровным счетом ничем, не обижает, не огорчает их? Разве что, достигшие высочайших степеней святости. И вот, в этом-то отношении перемены (к которым нас обязывает наша вера) просто необходимы. Необходимы не только для нас и нашего спасения, но и для близких наших, потому что эти перемены – самое наглядное доказательство того, что наша вера не просто новое увлечение, не странное чудачество, не дань моде, а нечто настолько истинное, что призывает нас служить благоугодно Богу, с благоговением и страхом¹³.

Более того, такие перемены и воспринимаются зачастую, видящими их, как самое настоящее чудо, отчего и рождается желание разобраться, найти, где его таинственный Источник.

При этом, вставая на путь самоисправления, обязательно нужно не только советоваться с собственной совестью, но и держать в уме то, за что обижаются на нас наши близкие, что они нам ставят в вину, что причиняет им наибольшую скорбь. Это необходимо – и ради нашей душевной пользы, и ради них. Что толку говорить о том, какой свет и какую радость несет в себе христианство, если поступки наши свидетельствуют об обратном? Ведь от близких, да и от коллег не спрячешься, не скроешься за складно льющейся речью, так что лучший способ миссионерской деятельности в ближнем кругу – миссия личного примера.

И рецепт этот проверенный и однозначно действенный. Люди, жаловавшиеся на то, что дома их не понимают, смеются над их верой, воспользовавшись этим рецептом, скоро ощущали его силу. Ну, а пренебрегшие им, так и продолжают жаловаться. Впрочем, бывает, что пожаловаться на них самих, не по разуму ревностных христиан, приходят члены их семей...

А ведь, если призван каждый верующий во Христа человек не скрывать своей веры в себе, но делиться ею с другими, то в первую очередь делиться он должен с самыми близкими, потому что за них он и по человеческому, и по Божественному закону отвечает прежде всего. На самом деле – можно быть пророком в отечестве своем и среди сродников своих, если только не лениться¹⁴; если жить по-христиански не играючи, а всерьез: строго по отношению к себе и с любовью, снисхождением и милосердием по отношению к другим.

Очень часто достичь успеха в деле проповеди близким мешают нетерпение и малодушие. Нам всегда хочется знать: сколько нужно потрудиться, чтобы достичь необходимого результата? Сколько сил на это потратить? И потому, когда долго уже, кажется, трудимся, а результата этого нет, то малодушествуем и опускаем руки. Но ведь это почти то же самое, что спрашивать: «А сколько времени нужно молиться, чтобы спастись?». Что на это можно ответить? Только одно: всю жизнь. И в случае, когда мы заботимся об «обращении» дорогого нам человека, тоже нужно приготовиться к тому, что этот подвиг протяженностью может оказаться длиной во всю оставшуюся жизнь – нашу или его. У того, кто унывает быстро, никогда ничего не получается. Впрочем, ничего не получается в принципе у того, кто унывает и с унынием не борется.

Вот пример ближайшего к нам по времени и, без преувеличения, великого миссионера – равноапостольного Николая Японского. Он приехал в страну, которая еще незадолго перед тем была закрыта, отгорожена от всего мира и от всего «чужого». Годы прошли в изучении этой страны, ее языка, законов, обычаев, традиций, прежде чем появились у святителя первые последователи и ученики, способные сами выйти на проповедь. Равноапостольный Николай долгое время был вообще один в этом совершенно не похожем на его мир мире – без единомышленников, друзей, наедине лишь с Богом и своим желанием открыть японцам истину о Христе. Зато, какой плод принесли его терпение и его подвиг! Японскую Православную Церковь, которая стоит и по сей день, в которой тысячи японцев живут жизнью подлинной и спасительной. Нам ли перед лицом этого примера унывать?

И еще, конечно, многое зависит от нашего внутреннего настроя, точнее – от нашего сердца. Если мы говорим с человеком потому, что «надо», потому, что таков наш «долг», а сердце наше холодно, то, скорей всего, и результат будет соответствующий. Мы будем слишком топорны, примитивны в своих действиях и словах. Мы не поймем, не почувствуем, что именно и как именно сказать, а человек будет ощущать нашу холодность, и его душа не отзовется.

Если же сердце наше болит о человеке, если мы «носим» нашего ближнего в нем, то все бывает совершенно иначе. Сердце, в таком случае, становится очень чувствительным и видит все, чего не видят наши телесные глаза и не постигает ум. И Господь за это сердечное болезнование скорее помогает, принимая его как жертву. Но и болезнуя, важно все доверять Богу, а не рассчитывать только на себя, иначе никак не избежать того же уныния.

И ни в коем случае, сколь бы долго ни оставались наши усилия бесплодными, не надо жалеть потраченного времени: оно окупится. И Господь нашего труда не забудет.

Уже достаточно давно в храме, где я являюсь настоятелем, крещение взрослых людей не совершается без предварительного собеседования (такое же собеседование обязательно проводится и с восприемниками, а иногда и с родителями крещаемых детей). А на протяжении последних двух лет крещению обязательно предшествует предписываемый Святейшим Патриархом ряд огласительных бесед. Проводит эти беседы один из клириков нашего храма, преподаватель семинарии, хороший лектор. Естественно, что, когда эта практика только-только входила в нашу жизнь, я решил послушать, как происходит оглашение, как реагируют люди на нововведение. Потихоньку, чтобы никого не отвлекать и не смущать, я вошел в боковой придел, где проходила беседа, и присел понаблюдать и вслушаться. Оглашение носило характер лекции – внятной, четкой, информативной. А на народ, между тем, было жалко смотреть: взгляды отсутствующие, выражения лиц растерянно-несчастные, словно вопрошающие: «Куда это мы попали?». Было совершенно очевидно, что аудитория к лекции не готова.

После я посоветовал ответственному за беседы священнику, чтобы он все-таки придал им характер, именно, бесед – живых, больше похожих на разговор, предполагающих возможность вопросов с обеих сторон, а в идеале – и дискуссии. Он принял совет к сведению, и дело пошло поживее. Но и только...

Это заставило меня в очередной раз всерьез задуматься о том, в чем причина таких проблем с восприятием современными людьми слова о вере и спасении. Я прекрасно помню, что в то время, когда я учился в школе или в университете, наши способности к усвоению предлагаемой информации были явно более высокими. Нельзя сказать, чтобы решительно все было интересно. Однако присутствовало какое-то изначальное доверие системе образования: если мне это преподается, значит, зачем-то оно нужно; значит, пригодится, если не сейчас, то потом. А почему? Потому, мне кажется, что была у нас в ту пору четкая установка на то, что долг каждого из нас – служение обществу, в котором мы живем. Относиться к этому долгу все мы могли по-разному, но общее представление о нем, безусловно, присутствовало. А сейчас... Сейчас мы живем в принципиально ином обществе – обществе потребления. Отсюда – характерные особенности аудитории, причем, любой. И главная из них такова: человек общества потребления будет заинтересованно воспринимать только то, что ему, как он полагает, нужно. Беда, однако, в том, что он не всегда правильно это нужно понимает. Но в данном случае, применительно к беседе о самом главном, это наша задача – убедить, что оно и правда главное. Не для кого-то, а, вообще, для всех, в том числе, и для нашего собеседника.

С чего же начинать разговор с «потребителем», а – точнее – просто, с нашим современником, в том же обществе, что и мы, живущим?

Казалось бы, было бы уместно, в первую очередь, говорить о Боге – Подателе жизни, Источнике бытия всего существующего, непрестанно пекущемся, заботящемся о нас. Но... Для потребителя свойственно вспоминать о Боге по-настоящему, неформально, только когда уже жареный петух, что называется, клюнул. А потом, вновь переводить своего Создателя в область абстрактного. Противоестественно, однако – это опытом проверенный и засвидетельствованный факт.

Тогда, может быть, стоило бы начать с того, что человеку надобно делать, чтобы спастись? Но и спасение – еще большая абстракция. Современный человек понимает, что такое спасение из-под колес автомобиля, от бандитов, от налоговой инспекции. Но вечное спасение... И вечность – что-то непонятное, а спасение в ней – тем более.

Говорить о жизни церковной, о том, что она есть и как на нее настроиться... Тоже отклика не будет, скорее всего, потому что тоже непонятно еще, зачем она, собственно, нужна.

С чего же тогда лучше начать? Лично мне кажется, с того, чего ищет каждый человек и чего практически никогда не может обрести – со счастья.

И правда: ведь ничто так не вожделенно, сколь оно, хоть и понимает его всяк по-своему. И всяк по-своему же тяготится его недостижимостью, тем, что, вроде, и есть оно, да вот, тут же исчезло, словно не бывало, так что жизнь превращается в своеобразную цепь, в которой звено надежды сменяется звеном разочарования. И не может не мучить, не тревожить человека вопрос: почему это так?

И вот, мне кажется, что разговор на эту тему – почему? – лучшее начало.

А и правда – почему?

Прежде всего – по двум главным причинам. Во-первых, человек ищет зачастую счастья без Бога или даже вместо Бога. А во-вторых, ищет не то и не там... И это не так уж сложно доказать даже самому сомневающемуся. Счастье – это то, что не сиюминутно, то, что тебя не обманет, не покинет, не упорхнет, словно неуловимая жар-птица. Это то, что всегда с тобой, иначе какое же оно счастье? Только умножение страданий... Но что из земного постоянно?

Положение в обществе, служебная должность? – Что-то меняется в структуре, в которой ты работаешь, одна команда приходит на смену другой – и вот, ты уже выпал из обоймы.

Материальное благополучие? – Сколько раз мы видели, как богачи превращаются в нищих! Или как умирают, а богатство их расхищают прямо у смертного одра. Или как мучаются, понимая, что деньги есть, а радости нет, и ничего не поделаешь с этим.

Верные друзья? – Человек так изменчив, так превратен, так слаб! И, сплошь и рядом, сам не отдавая себе в том отчета, если не предает, то подводит. Или просто оказывается не в силах помочь. Или заболевает. Или уходит в мир иной, когда он нам всего нужней.

Любовь? – Как часто люди обманываются, принимая за нее что-то, лишь отдаленно на нее похожее! И как часто звучат слова: «Мне казалось, что это любовь, но я ошибся (ошиблась), прости...».

И под всем этим, страшной жирной чертой – безотчетная мысль о неизбежной смерти, потому что, даже если предположить, что все, задуманное тобой, удалось, и все, что хотел, ты обрел, то ведь явится она, неумолимая и неожиданная, и отберет у тебя все, что тебе было дорого, а тебя самого – у всех, кому был дорог ты...

...Нет ничего постоянного, все обманчиво, временно: стоит на него опереться, как оно рассыпается в прах, ввергая человека в бездну доходящего до отчаяния разочарования.

Тому, кто уже обогащен знанием жизни, трудно будет поспорить с этими доводами. Того, кто жизни еще не знает, постепенно приобретаемый опыт в их верности рано или поздно убедит. Есть, конечно, люди, которые и видя не видят, и слыша не слышат...¹⁵ Но их и встреча с Господом лицом к лицу не обратила бы и не изменила: что о них говорить! И не обращала, и не изменяла – Евангелие тому свидетельство. Если только к худшему.

А у всех прочих обязательно родится высказанный или невысказанный вопрос: «В чем же тогда счастье, да и есть ли оно? И ради чего, вообще, жить?».

Этот вопрос и есть та цель, с которой мы затевали весь разговор о «недостижимости» счастья, потому что мы имеем на него ответ: счастье – это Бог, и разговор о счастье был не чем иным, как необходимым предисловием к разговору о Нем.

Именно теперь, когда мы показали человеку всю суетность, обманчивость иных стремлений и надежд, когда подвели его к границе, за которой начинается область безнадежности, можно начинать говорить о самом главном: чаще всего, только увидев страшную пустоту безбожия, начинает искать человек удивительной полноты жизни с Богом.

Ведь Он лишь один никогда не обманет, не подведет, не оставит ни в трудный, ни в радостный миг. Он самый большой Дар, который может обрести на путях земного бытия каждый из нас, и, вместе с тем, Раздаятель всех прочих даров, которые нам потребны.

Но надо сказать и о том, как жить, чтобы дар обретенный не превратился в дар утраченный; объяснить, как легко потерять ту радость, которая сопровождает первое узнавание Творца сотворенными. Ведь, если Господь не оставляет нас, если Он ближе к нам, чем воздух к нашему телу, то мы можем Его оставлять и быть от Него по жизни, по расположениям своим сердечным, бесконечно далеки.

Здесь-то и можно, и нужно (опять же – деликатно, без напора и обличений) рассказать о «правилах» жизни с Богом – о заповедях евангельских, об основополагающих принципах аскетики, о церковных таинствах и о Церкви, как таковой. У нашего собеседника уже есть необходимая для этого разговора основа: он понимает, «зачем ему все это нужно». А если и не понимает, то мы, по крайней мере, сделали все, что могли. И нам остается возложить в прочем упование на Бога: семя, посеянное в сердце того, к кому была обращена проповедь наша, может прорасти и позже, во время, ведомое одному Господу. Главное, оно посеяно. И мы вложили в руки человека оружие к Богу ведущей логики, которым он сможет при желании воспользоваться, чтобы преодолеть царящий в мире холод эгоизма и равнодушия, победить в себе страшный, тлетворный, от Христа отвращающий дух – дух общества потребления.