Моисей Александрович Голубев, ординарный профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии

(Некролог)

22 числа августа скончался в Петербурге еще один усердный и полезный деятель отечественного духовного просвещения, ординарный профессор по классу священного Писания в С.-Петербургской духовной академии, Моисей Александрович Голубев. Ровно двадцать два года покойный отслужил той академии, в которой он в 1843–7 годах докончил свое образование.

Моисей Александрович – уроженец Петербурга, сын диакона. Жителям Петербурга не кажутся особенными какими-нибудь событиями наводнения, которым низменные части Петербурга подвергаются по нескольку раз ежегодно, когда с моря подует сильный ветер. Но наводнение 1824 года, 7 ноября, до сей поры вспоминают большая часть Петербурга была затоплена и по улицам разъезжали лодки, спасавшие жителей низших этажей от смерти. До настоящего времени на стенах многих домов сохранились надписи: «7 ноября 1824 года», показывавшие высоту, какой достигла вода в этот день. 5 ноября, в Колтовской, в одной из самых низменных частей Петербурга, в бедной квартирке, помещавшейся в нижнем этаже, родился покойный профессор и при молитвословии назван был Михаилом. Младенец Михаил еще не был омыт в купели крещения, как воды моря угрожали ему купелью смерти. Вода затопила половину квартиры; мать и новорожденный перебрались на русскую печку, но безмолвный враг осаждал уже и печку. Стоя в воде, отец покойного головой сахару, которая стояла на печке, пробивает обшивку потолка и между нею и потолком кладет двухдневного сына. Подуй еще с полчаса такой же сильный ветер, отец, мать и сын их восприяли бы в своей квартире, в буквальном смысле слова „крещение в смерть», потому что окна и двери были уже залиты водой и спасения не было. Но вода начала упадать... Отец покойного при этом получил простуду, которая, как говорят, потом была причиною его скорой смерти; мать перенесли в другую комнату в платяном шкафу.

Восприемниками новорождённого при крещении были известный архимандрит Юрьева монастыря Фотий и графиня Анна Алексеевна Орлова. По их мысли спасшейся от воды Михаил при крещении получил другое имя Моисея. Отец год спустя помер, а мать вышла замуж за другого: покойный остался сиротой, вместе с своей единокровной сестрой, которая тоже недавно скончалась, оставив после себя сиротку дочь. Незнаем когда именно, но покойный говорил, что архимандрит Фотий благословил своего крестника славянской библией: подарок Моисей Александрович хранил, как сокровище, двадцать два года он носил эту библию с собой на лекции, и раз пять возобновлял её переплет.

Жизнь сироты вообще бывает незавидна. Родственники покойного не говорят, чтобы крестный отец и мать принимали особенно живое и постоянное участие в сиротке крестнике: рос он, хранимый Богом, да руководимый добрыми природными инстинктами, и был, как говорят, мальчик скромный, серьёзный не по летам, кроткий, способный и усердный к учению. С этого времени, под влиянием конечно одинаковости положения, образовалась в нем та глубокая привязанность к своей покойной сестре, которую он сохранял к ней предпочтительно пред всеми другими родственниками.

Мы не имеем возможности подробно описывать дальнейшую жизнь Моисея Александровича, и ограничимся только некоторыми сведениями. С 1837 по 1843 год он обучался в петербургской духовной семинарии: без сомнения, не столько усердие семинарских наставников и семинарские порядки, сколько его личное усердие и хорошие природные способности и наклонности сделали то, что он поступил в 1843 году в число студентов духовной академии и в 1847 году окончил курс здесь вторым магистром. Пишущий эти строки увидал в первый раз Моисея Александровича в 1851 году, значит когда покойный был уже четыре года наставником академии, и о студенческой жизни покойного может судить только по его наставнической деятельности: вероятно он был таким же добросовестным, усидчивым, аккуратным, точным в исполнении обязанностей студентом, каким потом он был в звании наставника академии. Не ослепляя блеском, этот светильник науки всегда горел ровно, пламенем чистым. Чуждый гордости и зависти, покойный был общим любимцем своих сослуживцев, старших и младших; a тихий, спокойный юмор, свидетельствовавший о ясности его души и незлобии сердца, делал характерною и интересною его беседу. Немысливший никогда и никому зла, сдержанный в словах и в привязанностях, Моисей Александрович казался на первый взгляд несколько нелюдимым и странным, но это был человек, против которого никто не питал ничего враждебного; приятелей у него было не много, друзей еще меньше (хотя он сам был способен к самым глубоким и прочным привязанностям и умел возбуждать оные в других), но за то все знавшие его, студенты, сослуживцы, родственники и знакомые, считали его за добрейшего и честнейшего человека. Его добродушное остроумие веселило всех, не оскорбляя никого, даже тех, которые подвергались его, чуждым всякой желчи и коварства, суждениям и замечаниям. Служебное течение его жизни мы считаем удобнее перевести из его Формулярного списка в подстрочное примечание¹. Теперь же перейдём к его ученым занятиям и к трудам, пережившим его личность и оставшимся в наследие нам.

Одиннадцать курсов академических студентов преемственно слушали лекции покойного профессора: уча, он постоянно учился сам поэтому чем дальше, тем полнее, многосторонние и содержательнее становились его чтения. За исключением древних славянских и новых русских переводов некоторых древне-отеческих толкований священного писания, русская богословская литература не представляла профессору почти никаких пособий. Ему необходимо было греческими и латинскими толкованиями пользоваться в подлинниках; а знание немецкого, английского и французского языка облегчало ему доступ к иностранной богословской литературе, „сочинениями которой покойный пользовался, хотя, следуя слову апостола (1Сол. 5, 20,21), осторожно»². В его квартире, после его смерти, оказалось огромное количество фолиантов, в разное время забранных им из академической библиотеки, и много новейших французских, немецких и ангельских сочинений по истории и толкованию священного писания; между последними большая часть куплены покойным на собственный средства. Профессор всегда желал стоять не ниже уровня современной богословской науки, не сходя в тоже время в своих исследованиях с твердой основы вселенского православия. Но классические его чтения, составлявшие его капитальную работу, постоянно им исправлявшиеся и дополнявшиеся, остались не приведенными в порядок, написанными на лоскутках, перемаранными, перечерканными, с непонятными ни для кого, кроме самого писавшего, выносками, заметками и ссылками. В целом виде они погибли для отечественной богословской науки, хотя в последние курсы студенты записывали его лекции. Но издавна в петербургской академии наставники для репетиций и для экзаменов сдавали особенные коротенькие записки, которые литографировались по числу студентов. Такие записки до последнего времени литографировал для студентов и покойный профессор; они далеко не обнимают всего, что покойный читал с кафедры, и по ним напрасно кто стал бы судить об объёме и содержании его чтений по священному писанию. Тем не мание и эти короткие записки, при бедности нашей богословской литературы, служили и служат доселе лучшим пособием для наставников семинарий, занимавших и занимающих классы священного писания. Может быть, печатное издание их было бы весьма небесполезно в настоящее время, хотя они составлены были в ту пору, когда на экзаменах наставник не экзаменовал студента, а был экзаменуем сам, – т. е. дух и направление его лекций.

Покойный профессор, от природы склонный к уединению, изредка и неохотно являвшийся в общество, все почти время проводил в своем кабинете, в чтении относящихся к его кафедре сочинений и в выписках из них. Уединенный кабинетный труд в течении двадцати двух лет обогатил его многосторонними знаниями по специальному предмету его занятий. Но несколько робкий от природы, несколько мнительный относительно достоинств своих исследований, он печатал свои статьи изредка, по нескольку раз поправляя и отдавая переписывать оные, так что напечатанное им составляет едва ли двадцатую долю того, что он мог бы, при меньшей мнительности, с пользою для богословской науки у вас, издать при своей жизни. Случай доставил нам возможность иметь при написании этого некролога собственноручно написанную покойным в июне этого года записку об его ученых печатных трудах, которой мы даем здесь в подстрочном примечании³.

Наиболее ценный из его печатных трудов составляет конечно, «Обзорные послания св. aп. Павла к Коринфянам», которого первый том вышел в 1861 году. Неизвестно, по какой причине он не приступал к печатанию двух остальных томов „Обозрения, которые, по словам его записки, в рукописи существовали еще в 1857 году: только причиной этого был никак не неуспех первого тома, который, при архипастырском содействии высокопреосвященного митрополита, расходился хорошо и дал возможность покойному приготовить достаточные средства к печатанию следующих томов. Зная мнительный характер покойного, мы думаем, что причиной отсрочки печатаная было желание его как можно внимательнее пересмотреть рукопись и еще раз исправить ее, хотя она уже не раз исправлялась им и переписывалась; а может быть он боялся и цензуры. Рукопись эта вместе с книгами покойного хранится теперь в академической библиотеке и, если последует согласие родственников и наследников умершего, академия не замедлит изданием её в свет.

С 1861 года Моисей Александрович, вместе с преподавателем еврейского языка в академии, известным ориенталистом Д. А. Хвольсоном, трудился над переводом с еврейского языка священных книг ветхого завета: перевод этот начал помещаться в Христианском Чтении с июньской книжки 1861 года; он доведен до половины книга Иова, которую покойный переводил уже во время последней болезни; печатание книги Иова остановились в июльской книжке Христ. Чтения на словах: и отвечал Иов и сказала: еще и ныне горька будешь речь моя, страдания мои тяжелее стонов моих (Иова гл. 23, ст. 1 и 2). Перевод производился старательно, и потому обратил на себя внимание святейшего синода и послужил для последнего noco6ием при издании недавно отпечатанных по его благословению первых двух томов ветхого завета на русском языке.

Моисей Александрович от природы был слаб здоровьем; высокого роста, некрепкого сложения, с впалой грудью, он почти постоянно страдал от кашля. Сидячая жизнь развила в нем геморрой, который несколько раз и прежде лишал его возможности бывать на лекциях. Простудам он подвергался особенно легко. Но серьёзно в первый раз он захворал зимой 1868 года: при открывшемся тогда воспалении в легких, он больной, с мушками на груди, целую неделю продолжал еще являться на лекции, скрывая это от своего доктора, и только тогда перестал ходить в академию, когда один из сослуживцев больного, при встречи с доктором, ненамеренно выдал врачу тайные поездки больного профессора. В настоящем году, перед великим постом, прошлогодняя болезнь снова посетила Моисея Александровича, и он, по-прежнему, начал, тихонько от доктора, совершать из квартиры поездки в академию, и снова, уже в этот раз намеренно, был выдан доктору. О. ректор академии, с своей стороны, чтобы успокоить через чур совестливого исполнителя долга, обратился к больному с настойчивою просьбою-прекратить до выздоровления свои лекции в академии. Больной страдалец продолжал однако в своей квартире, вместе с Д. А. Хвольсоном, трудиться над переводом страдальческой истории Иова. Между тем болезнь не уступала лечению, и больной, по советам врачей и сослуживцев, произведя экзамены студентам, отправился в Самару, для пользования кумысом. Св. синод для этого выдал добросовестному и усердному профессору, так много потрудившемуся для свящ. Писания, вполне достаточное пособие. Самара и кумыс однако едва-ли не ускорили скорбный исход болезни. Каждый раз приём кумыса повергал больного в ужасные страдания, сопровождавшаяся полузабытьем. „Вы не можете себе представить, а я не могу вам словами выразить, – говорил он мне по возвращении в Петербург, – какие страдания я испытывал от приёмов кумыса; в течении пяти-недельного пребывания в Самаре, я, исключая последней ночи перед отъездом оттуда, когда принял морфий, ни разу не спал настоящим образом. Я только на короткое время забывался, и о том, что спал, я заключал потому, что видел лица и предметы, которых около и вблизи меня не было. „Кумыс действует на меня ужасно – писал он в Петербург пользовавшему его здесь врачу; – не оставить ли лечение? Не хочется мне на чужой стороне сложить свои кости». Он однако, не смотря на страдания, имел мужество докончить положенный курс кумысного лечения: около 10-го августа возвратился в Петербург и уже не выходил из своей квартиры. Три раза я навещал в это время больного, – последний раз накануне его смерти, когда он уже не мог подняться с дивана, хотя усиливался, при помощи помощника лекаря, встать, чтобы встретить меня в гостиной. Кашель давил его, речь его была прерывиста и тяжела, на секунды он забывался; раз десять жал мне руку, благодаря за память о нем, хлопотал об угощении чашкою кофе, а между темь расспрашивал об академии, о том, что делается в её совете, и поручал даже передать совету некоторые мысли его относительно разделения преподавания свящ. Писания между ним и вновь избранным вторым наставником и пр. О своей смерти он не сказал однако пи слова мне, хотя, несомненно, он думал о ней, что доказывают его распоряжения на случай смерти, сделанный им, после моего ухода, своей служанке касательно приглашения о. ректора академии и двух профессоров, для передачи им своей последней воли, и потом последние слова в его скорбном листике, в который он сам записывал припадки своей болезни; слова эти: „на счет похорон... полиции...»

На следующей день, после моего посещения, 22-го августа, в десять часов утра собрался совет академии для рассуждения по текущим академическим делам: покойный в своем скорбном листике отметил, без сомнения с сожалением, что „на совете он быть не может, и просил меня передать это о. ректору. Я успел уже передать совету не только это, но и сведения о безнадежном положении Моисея Александровича и его сообщения относительно преподавания свящ. Писания, как пришла весть о кончине его, принесенная тотчас же после его последнего вздоха усердною и доброю служанкой покойного. Все присутствовавшие перекрестились. Первым решением совета было тотчас же отправиться в академическую церковь на панихиду, на которую собрались и все находившиеся в академии студенты, и назначили депутата от академии для присутствовали при опечатании библиотеки покойного, у которого находилось значительное количество казенных книг,

B могиле... отдыхают истощившиеся в силах (Иова, гл. III, ст. 17). Для „истощившегося в силах: наставника место „отдохновения», по благосклонному распоряжению высокопреосвященного митрополита Исидора, приготовлено было на новом лаврском кладбище, рядом с могилою другого незабвенного профессора академии В. Н. Карпова: учитель и ученик, философ и богослов, толкователь Платона и толкователь Библии улеглись рядом; товарищи по службе стали соседями по могилам! Между тем в квартире покойного, у его праха, ежедневно в 12 часов дня и в 7 часов вечера совершались панихиды то о. ректором академии, протоиереем И. Л. Янышевым, то о. ректором семинарии архимандритом Хрисанфом, то преосвященным Павлом, епископом ладожским, из которых первый и последний были учениками покойного, а второй – его сослуживцем по академии. Вынос покойного из квартиры последовал в самый день отпевания – 25-го августа. Заупокойную литургию совершал преосвященный Павел, в сослужении о. ректора академии, бывшего смотрителя училища архимандрита Тихона (теперь епископа выборгского) и двоих священников; в отпевании приняли кроме них участие о. ректор семинарии, протоиерей знаменской церкви А. А. Павловский, в приходе которой жил покойный, член духовно-учебного комитета, протоиерей С. В. Михайловский и много других протоиереев и священников, большею частью бывших академических товарищей и слушателей покойного. Просторная лаврская фёдоровская церковь была полна: собрались отдать последний долг все наставники и все студенты академии, наставники семинарии, знакомые в родственники. Гроб несли на руках от квартиры до Лавры (около двух верст) и из церкви на кладбище. Ноша была впрочем легкая, хотя и многоценная: ученые труды, а потом тяжкая болезнь „одухотворили» тело Моисея Александровича. При последнем целовании умершего бессемейного профессора не слышалось стонов, в которых обыкновенно выражает свою скорбь по умершем близкое кровное родство; духовное родство в подобных обстоятельствах выражает себя спокойной, тихой, сознательной грустью. Выразителем и истолкователем такой общей грусти явился у гроба почившего о. ректор академии, по прочтении евангелия сказавшей речь, в которой показал, кого отняла смерть у академии, у богословской русской науки и у православной церкви. Последним подошел дать последнее целование умершему э. о. профессор академии, ученик покойного, А. И. Предтеченский, и когда гробовая крышка сокрыла омертвелый лик страдальца, он, в прощальной речи, старался обрисовать неумирающую нравственную личность почившего чертами, взятыми с двоих библейских лиц -многострадального Иова и соимённого покойному пророка Божия Моисея.

Когда гроб опустили в могилу, взоры присутствовавших остановились на памятнике В. Н. Карпову, и преосвященный Павел, вместе с прочими сослуживцами, отслужил литию по рабе Божием Василии. Вечером, в день похорон, говорит, высокопреосвященный митрополит Исидор ходил на кладбище поклониться свежей могиле Моисея Александровича, помянув, без сомнения, при этом и соседа Василия Николаевича. – Истинно цивилизованный народ любит свою историю, помнит и уважает свои исторически имена: учебное заведение, особенно высшее, не имеющее своего живого предания, равнодушно допускающее забываться именам и трудам своих наставников и начальников, походило бы на постоялый двор, хладнокровно и безучастно смотрящей на проезжающих и отъезжающих... Нам думается, что духовная академия хорошо бы сделала, если бы, для сохранения и оживления своих традиций, хранила в особых альбомах или в рамках на стенах зала собрания или библиотеки фотографические группы выпускаемых ею курсов воспитанников, а потом сделала бы для каждого из своих наставников обязательные еще при жизни доставить для ней фотографический портрет, который бы по смерти мог быть переведен на полотно, а наконец пригласила бы находящихся в живых её бывших воспитанников и наставников доставить ей фотографические карточки. На это предположение навело нас то обстоятельство, что покойный Моисей Александрович не оставил после себя даже фотографического портрета: а между тем весьма желательно было бы в стенах академии иметь масляный портрет его. Русский журнал ,,Всемирная Иллюстрация» хотел поместить на своих странницах некролог и портрет покойного и искал фотографической его карточки, но академия не могла в этом случае помочь редакции журнала. Она сама лишена возможности передать своим будущим наставникам и воспитанникам лик усерднейшего и полезнейшего своего деятеля. Может быть, также не лишнее было бы, если бы она, на соседнем с нею лаврском кладбище, приобрела себе какой ни будь уголок для погребения своих тружеников, чтобы потом ежегодно, в день, например, открытия академии, совершать на месте общего их упокоения общую панихиду. История имеет великое значение: она развивает и в народах и в отдельных корпорациях самосознание, самоуважение и энергию.

Э. о. проф. Л. И. Предтеченский в заключение своей речи сделал три приглашения: одно от лица покойного к присутствовавшим при погребении на похоронную трапезу, устроенную на деньги, остававшиеся после него, другое от себя – родственникам, покойного принести в дар академии его книги и рукописи, третье – ко всем, чтущим память Моисея Александровича, поставить ему надгробный памятник. На похоронном обеде присутствовало около 80 человек и подписано пожертвование на памятник около 250 руб. Прием пожертвований продолжается в канцелярии академии, и имена жертвователей будут в свое время напечатаны в „Христ. Чтение».