О взгляде Православной Церкви на собственность

Содержание

Проблема права собственности в свете учения Православной Церкви мало трактуется в церковной, литературе. Ни традиционное богословие, ни церковно-общественная мысль нового времени почти не занимаются этим вопросом.

Научные попытки представить взгляд Церкви как принципиальное отрицание собственности не получили церковного признания. Такое прохождение мимо, такое кажущееся равнодушие к актуальному вопросу современности может представляться странным. Ведь, православная мысль нового времени не так бедна и не настолько безразлична к проблемам дня. Нет ли органической причины этого факта?

В немецком журнале «Бегегнунг», в №3 за текущий (1948) год, помещена небольшая статья католического богослова, исследователя христианского Востока, Юлиуса Тыцяка под заглавием: «Взгляд на собственность в восточной Церкви». В статье не только намечается «восточно-церковная» – фактически православная – точка зрения на данный предмет, но в ходе мыслей автора само собой вскрывается, почему православной общественно-религиозной мысли чужда эта тема. Изложение предмета у автора принципиальное и основательное, к тому же исполненное расположенности к христианскому Востоку. К сожалению, переходя к религиозной психологии славянских народов, автор обнаруживает склонность объяснять утверждение коммунизма на востоке психологическими и религиозными особенностями Востока, с чем нельзя согласиться. Обе темы статьи: «собственность» и «коммунизм» – дают нам основание внимательно отнестись к ней.

В то время, как задачей Запада является сосредоточить внимание на проблемах времени и разрешить их в духе Христова учения,– пишет автор,– призвание христианского Востока – представлять спокойный стасис Божественной вечности среди бурь и напастей времени. Восток доныне живет духом древней Церкви, он до наших дней сохранил эсхатологическую установку первохристианства. Он не проходил многочисленных ступеней западно-европейской истории духовного развития, он не знает ни собственного средневековья, ни ренессанса, ни нового времени. Автор считает фактом, что со времени разделения церквей Восток оказался вне какого-либо собственного развития. Однако автор не склонен это свое утверждение истолковать так, что Восток «замер», что он «оцепенел»: Большие религиозно-волнующие вопросы, занимавшие Восток, лежат в области мистики и культа и в своем мистическом направлении исходят из неисчерпаемого источника Предания. Здесь именно сказано наиболее глубокое и прекрасное. В своем Предании, с его древней и однако вечно юной истиной, хранит Восток священное сокровище, всегда оказывающееся новым, открывающее каждому времени свои чудесные глубины. По-видимому, у автора это, действительно, не риторика, за которой скрывалось бы понимание Православной Церкви как «мертвой, хотя и золотоносной скалы», как это принято у большинства занимающихся изучением Православия католиков. Автор, говоря о духовной жизненности Востока, указывает на XIV век – на мистику, связанную с учением о Фаворском свете, на Добротолюбие, на русскую религиозную философию XIX века, с ее свежим и однако проникнутым духом Отцов Церкви образом мыслей, на русских поэтов, на необыкновенную жизненную силу Богослужения.

Автор статьи выделяет две основные мысли, характеризующие восточное благочестие: а) поражающее ощущение большой сомнительности и относительности всего земного и б) направленность – даже уже вступление – в иной мир, мир благодатной жизни спасенной и восстановленной твари. Он признает, что Восток в этом отношении является живым свидетельством древней Церкви, с ее столь отчетливо выраженным упованием на потустороннее и радостью преображения. Он заключает: Мы снова можем понять, что трудно при таком взгляде ожидать внимания к вопросу о собственности; восточный христианин живет – поскольку он действительно христианин – вне мира «.

Ученый автор склонен видеть в этом направлении восточной Церкви, так сказать, благородную односторонность. Он определяет ее, как «культово-мистический» или «культово-догматический» характер мира Церкви, при котором все другие вопросы ей представляются несущественными. Отсутствие интереса к социальным вопросам он объясняет тем, что Восток не знает собственного нравственного богословия, что его всегда занимали вопросы «отвлеченные», спекулятивные – догмат Троичности, истины Христологические, тогда как, прибавляет он, Запад ставит в центре внимания комплекс вопросов о благодати, и свободе, грехе и оправдании.

Конечно, мы, православные, видим здесь только лишь углубленность и никакой односторонности. Если даже согласиться с тем, что нравственное богословие в Православии отодвинуто на второй план, то это потому, что нравственность покоится на истинах христианской веры, на догматах. Нравственное богословие, как отрасль церковного знания, зависит поэтому от догматического. Но сама-то догматика вся пронизана нравственной точкой зрения. Нравственное значение догматов – ключ к пониманию того, как и почему догматы создавались; каждая ересь была и есть уклоном не только мыслительным, но и нравственным: это нужно сказать и о догмате Троичности и о всей Христологии, и это на Востоке хорошо понимают. Христианская догматика во всем ее объеме не отвлекает, а привлекает к нравственному деланию, к жизни христианской. Вся, скажем далее, аскетическая литература есть учение о нравственности, при том не только о личном христианском подвиге, но и об отношении к братьям, к «братии». Нет, если, как богословская дисциплина, нравственное учение идет после догматического, то в жизни православного христианина нравственное делание – на первом месте; он хочет знать, веровать, именно для того, чтобы знать, как жить, как поступать по вере.

Мы остановились на этой частности в развитии мысли автора не из придирчивости: мы считаем, что неверная мысль может привести читателя к неверному выводу об общем мыслительно-спекулятивном направлении Церкви.

Сам автор, правда, такого вывода не делает. Наоборот, перейдя к вопросу о взгляде Восточной Церкви на собственность, он раскрывает истинный дух Церкви, а с этим – и причину слабого интереса Востока к составлению полных и сложных систем нравственного богословия. Этот дух выражается в призыве Восточной Церкви следовать непосредственно и просто заповедям Евангелия. Позволяем себе процитировать в переводе мысли автора.

Сказав, что Восток равнодушен к вопросам морали, автор продолжает:

: Однако там, где ищут начертания христианской нравственной жизни, кладется в основание – это тоже является показательным – не Декалог (десятословие Моисеево), в котором право собственности предусматривается и защищается, а блаженства Нагорной проповеди, благословляющие нищих, плачущих и алчущих. Поэтому восточный христианин видит свою цель скорее в освобождении от собственности и имущества. Чисто теоретическое изыскание, подобает ли христианину иметь собственность, он признает праздным. К тому же он во всем исходит из совершенства. Средняя сфера умеренного христианства, хотя удаляющегося от греха, но не стремящегося к совершенству, для Востока, при его религиозном максимализме, нестерпима. Соловьев формулировал это однажды так: «В России больше святых, чем джентльменов». Среднее религиозное состояние здесь нежелательно. Конечно, восточный христианин знает, что он грешник. Он сознает это потрясающе! Но ему никогда не пришло бы в голову искать за свои грехи оправдания или обозначать границу между дозволенным и недозволенным. Что несовершенно, то ему, естественно, представляется ошибочным, если не греховным. Различие между «заповедью» (приказанием) и «советом» ему неизвестно. Но «совершенный» есть только неимущий. Любопытна в этом смысле психология русского купечества прошлого столетия. Простая необходимость заставляла его иметь собственность; это представлялось ему состоянием неизбежным, но потому самому еще нисколько не менее греховным. Это сознание за собой необходимости быть грешниками, вызывало во многих, если не отчаяние, то смирение и кротость в сознании, что человек принимает участие в жизненном и хозяйственном порядке, который он, как христианин, должен был бы отвергнуть. Этим объясняется своеобразное явление, что именно в мелком русском купеческом слое особенно процветала мистическая жизнь, умная молитва, в согласии с образом мыслей мира Отцов Церкви. Из глубины смирения и самоосуждения вырастала радость Богообщения.

Думается, к этой краткой, но вдумчивой характеристике нет необходимости что-нибудь прибавлять.

Однако указанный путь нравственного совершенствования человека есть путь индивидуальный, он не дает социального решения проблемы собственности. Законна ли собственность? Существует ли «право» собственности, с точки зрения Православия?

Автор статьи делает оговорку, что Восточная Церковь, призывая к освобождению от собственности, не считает саму по себе собственность злом. Все зависит от духовности человека. Восточная Церковь признает в киновийной форме монашества возможность даже для монаха иметь, пусть и скудную, но личную собственность: одежду, мебель, книги и пр. Но «права» собственности в церковном учении – констатирует автор – мы не найдем, и это потому, что Восточная Церковь вообще не признает самого «права» (это грубое и прямолинейное утверждение, прекрасно уточненное ниже о. МП.– В.Р.).

Чтобы было яснее значение в вопросе о собственности понятия «права собственности», нужно иметь в виду постановку этого вопроса в католичестве. Там институт собственности основывается на признаваемом Римской Церковью «естественном праве». В системе Фомы Аквината объясняется так: Частная собственность есть результат грехопадения, только в раю могло быть общее владение. Так как, по христианскому учению, следствия грехопадения не могут быть преодолены путем социальных реформ, то поэтому частная собственность остается основанием христианского общества.¹⁾ Благословение Адаму и Еве в раю: Наполняйте землю и обладайте ею – рассматривается поэтому как повеление, как заповедь, подтверждение права собственности дает десятая заповедь Моисеева десятословия: не пожелай чужого. Конечно, из этого положения следует принципиальное расхождение католичества не только с коммунизмом, но и с социализмом вообще. Если «собственность» – Божие установление, если частная собственность охраняется заповедями Закона Божия, то социализм, отрицая частную собственность, идет против Божией воли. Таким образом, католичество должно принципиально бороться против идеи социализма.

¹⁾ Ди Кирхе ин дэр Вельт. Айн Лозеблатт-Лексикон. 1-тэ Лиферунг. № 24, 1948

Автор статьи прав, говоря, что Православная Церковь не имеет в своем религиозном мышлении понятия «права» (юс): ведь, мы живем в благодати, в милости Божией, мы рабы Божии, мы дети Божии. У нас есть долг, есть обязанности; но заявлять о своих правах, хотя бы и на земле, наше религиозное сознание нам не позволяет. Церковь, действительно, не санкционирует и права собственности, для нее нет «священного права собственности», и сам термин «каноническое право», механически заимствованный с Запада,– не имеет своего оправдания в Православном мировоззрении: каноны – не правовые нормы, а лишь правила церковного долга.

Но если так, то не выпускает ли Православная Церковь из рук оружие против идущего в наступление коммунизма? Не облегчает ли она ему этим, хотя бы и косвенно, доступ в человеческие сердца?

Утвердительного вывода в этом смысле автор прямо не делает. Но он переходит в другую область – в область психологии, в частности – психологии славянства. И здесь обнаруживается тенденция натолкнуть читателя на мысль, что коммунистическая идея более сродни Востоку христианскому, чем Западу. Он высказывает предположение, правда, осторожное, что именно православно-религиозные и национальные особенности славянских народов открыли дорогу коммунизму. Мы признаем такой взгляд ошибочным и вредным и считаем долгом против него протестовать. Мы полагаем, что для Запада убеждать себя в чуждости ему коммунистического соблазна и в предрасположении к нему Востока – значит усыплять себя. Примеры вспышки коммунизма в до-франковской Испании, настроений в до-гитлеровской Германии, а затем во Франции, в Италии, говорят сами за себя…

Заканчивает автор свою статью обобщением, формулированным им в следующих словах: При своем пренебрежении к вопросам права, при своем выпуклом общественном сознании и при восточном христианском понимании любви Восток имеет сильное нерасположение ко всякой личной собственности. Поэтому он, как и отцы Церкви, хотя отчасти с другой точки зрения, обращает меньшее внимания на само право, а больше на его ограниченность. Мы не можем отрицать,– заключает он,– что здесь выражается глубоко внедрившееся Христианство.

Несмотря на наше несогласие со взглядами католического ученого на «общинные склонности Востока», нам следует быть благодарными ему за постановку вопроса о праве собственности в понимании Православной Церкви. Этот взгляд «со стороны», это свидетельство «от внешних», являющееся выводом из личного изучения автором материалов «Восточной Церкви», согласуется с общей нашей церковной точкой зрения, как она отражается в практике Церкви. Оно, таким образом, объективно объясняет, почему Православная Церковь не вырабатывает своих собственных христианских социальных программ, не бросается в гущу социальной борьбы за «лучшее будущее», а остается в стороне от современных планов и движений: это не простая пассивность, не инертность, а выражение принципиальной установки Церкви, следующей преданию древней Церкви.

Итак, Церковь не занимается социальными вопросами и устраняет вопрос о собственности, как праздный с религиозной точки зрения.

Каково же практическое следствие этих выводов? Имеет ли взгляд Церкви жизненное применение? Не представляет ли отсутствие учения о «праве собственности» дефекта в православной системе мировоззрения? Не ставит ли оно нас в затруднение при искреннем желании решить проблемы момента в свете православного христианского учения?

Жизненное применение взгляда Церкви – простое и ясное. Оно внушает христианину не привязываться к земным благам. По учению Церкви, имущество и всякое материальное добро вовсе не есть зло само по себе. Но оно таит в себе нравственные опасности: Трудно богатому войти в Царствие Божие [Климент Александрийский: Какой богач спасется?]. Поэтому нам лучше освободиться от него. Продай имение твое и раздай нищим и иди вслед за мной. Что имеешь ты, чего бы ты не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил? Основная мысль у Отцов Церкви такова: мир дан нам Богом не во владение, а в пользование. Отсутствие «права» собственности, именно как «права», со всей силой выражают свв. Василий Великий и Иоанн Златоуст. Известны выступления Златоуста против богатых, поражающие своей радикальностью. Но они построены исключительно на нравственной точке зрения обличения алчности. Отрицание права собственности касается не только отдельных людей, но и всего человечества. Тот же взгляд сохраняется в Церкви и в последующее время. В житиях святых говорится обычно, как человек начинает дело своего спасения: он раздает все свое имущество нищим.

Не обозначает ли радикальный взгляд Церкви на собственность отрицания жизни, отрицания культуры, остановки экономического развития? Нет. Это видно из того, что ни Евангелие, ни практика Церкви, ни учение Церкви не отвергают труда, а наоборот требуют его. Церковь на вопрос своих членов, верующих христиан, о том, как им жить, отвечает словами Господа: Ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и все прочее приложится вам. Устройство земной жизни есть сторона прикладная, зависимая, производная. Она не отрицается, но она не заслуживает быть предметом забот и деятельности Церкви.

Впрочем Церковь не устраняет себя от этих забот; она лишь ставит их на второстепенное место. Не хорошо нам, оставивши слово Божие, пещись о столах (Деян. 6:2). Она не отказывается от участия в устранении или уменьшении социально-экономического зла при помощи деятельной любви.

Формы ее участия в смягчении социальной несправедливости и страданий в истории Церкви были разнообразны. Это было регулярное собирание и раздавание средств существования, как в иерусалимской христианской общине (Деян. 5:1; 6;1), всегда путем той же деятельной любви, путем самоограничения и отказа христиан частично, а то и целиком от своего имущества. Этим способом при св. Златоусте антиохийская церковь имела средства давать постоянное содержание трем тысячам вдов и девственниц, кроме странников, больных и немощных. Этим способом св. патриарх Иоанн Милостивый в Александрии имел возможность ежедневно питать до 7 тысяч бедных. Известен прославленный в слове св. Григория Богослова «новый город» св. Василия Великого в окрестностях Кесарии, чертоги милосердия, сокровищница, в которую богатые слагали не только избыток свой, но даже и необходимое. В этом городе милосердия были особые дома для раздачи помощи бедным, убежища для детей, убежища для престарелых, странноприимные дома, больницы и проч. Эта форма организованного церковного благотворения впоследствии ослабела, никогда не прекращаясь вполне, но уступив первое место частному благотворению. И если в наши дни Православная Церковь не берет в свои руки благотворительных организаций (приютов, больниц, кадров сестер милосердия, богаделен), не берет на себя руководства и управления ими, то это не значит, что Церковь игнорирует или пренебрегает благотворительностью. Западные наблюдатели (как и Ю. Тыцяк) говорят об исключительной отзывчивости на нужды ближних, наблюдаемой среди христиан востока (жертвенность, помощь нищим). Ю. Тыцяк дал характеристику христианских начал у верующей части русского купечества. Ее можно с тем же правом распространить и на крестьянство, и на верующую часть бывшего помещичьего класса и на русскую православную интеллигенцию. Разве это происходит не под влиянием Церкви?

Второй формой смягчения социального зла было и есть слово увещания. Оно обращено к двум сторонам: к стороне имущей, господствующей – с призывом к состраданию, к милосердию, с обличением себялюбцев, насильников, эксплуататоров; и к стороне страдательной, угнетаемых и эксплуатируемых – со словом утешения, духовной поддержки, словом любви.

Можно ли требовать от Церкви социальной программы, совета миру, равнодушному к вопросу благодатного спасения, миру, фактически находящемуся вне Церкви,– как поделить имущество или в каком порядке им владеть? Не должна ли она на просьбу рабочего: Скажи брату моему, чтобы поделил со мной наследство, ответить словами Христовыми: Кто Меня поставил судить или делить вас? (Лк. 12:14).

И разве иначе может быть? Разве общественные экономические вопросы решаются добрым желанием или нравственными предписаниями? Всякое экономическое состояние – не результат ли определенных законов экономического развития общества?

И если, действительно, можно создать новый социальный строй, оправдываемый научно и психологически, и провести его без нарушения заповедей Божиих, без насилия, то разве Церковь его не благословит, не поддержит, не будет ему покровительствовать? Дело христиан – смягчать жестокость взаимных отношений людей в каких бы то ни было экономических условиях. Церковь поддерживает все, в чем видит приближение к христианским отношениям людей. Не будучи в состоянии изменить условия, она всегда звала одних к милости, других к терпению, богатых к самоограничению, к бедным шла с материальной помощью. Она борется с насилием – физическим и духовным – при какой угодно экономической и социальной системе. Оружие этой борьбы может быть только одно: деятельная любовь.

Но сама Церковь, в своем внутреннем кругу, не имеет ли практического решения вопроса о собственности? Да, имеет. Она знает радикальное изменение общественных отношений, построение их на заповедях Евангелия. Это новое социально-экономическое устройство на земле может быть проводимо Церковию лишь среди членов Церкви, действительно желающих в своей жизни проводить социальный идеал Церкви. Это есть все то же отречение от собственности; его социальная форма, широко применяемая,– монастырь. Было время, когда Византию называли сплошным монастырем. Монастырь – не только отрицание частной собственности: он отрицание и общей собственности, как «собственности». Для инока владения монастыря – Божьи владения или тех святых, кому монастырь посвящен. Для христианина вообще: самые дорогие места, святые места: Святая земля – Голгофа, весь Иерусалим, Назарет, Вифлеем, гора Фавор, года Синай, Иордан – могут ли мыслиться по иному, как только Господни владения, не смотря на то, что их разделили между собой и заселили «собственники» земель и даже храмов? Афон кому принадлежит – Греции? Владычице,– скажут иноки,– а мы, насельники Афона, ею принятые, ее гости. Тот же взгляд и русского народа. «Быть у святого Сергия», то есть в Троице-Сергиевой Лавре, «быть у преподобных Сергия и Германа», то есть на Валааме: эти выражения в устах благочестивых русских людей не простая метонимия, не затертые понятия, в роде того, как «остров святой Елены», а простое высказывание действительности, идущее из чувства живой связи со вселенской Церковию; с Церковию небесной: это чувство есть сердцевина Православия. В совсем не церковном описании Соловков у Немировича-Данченко этот взгляд русского народа проходит красной нитью. «Быть у Зосимы и Савватия», иначе говоря, на Соловках, значить не только поклониться их мощам, нет, это – посетить их владения, ходить по их земле; соловецкие озера, острова, пастбища, стада оленей – чьи? – Зосимы и Савватия. Они и руководят монастырем, они и, помогают в работе, дают указания; монахи – их послушники и их работники.

И авторитетные наблюдатели монастырской жизни Востока, Афона и Руси говорят, что где цветет духовная жизнь, там процветает и внешняя жизнь монастыря; где ослабление или падение духовной жизни, там запустение и материальной стороны; все во исполнение слов Христовых: Ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам.

Русский монастырь, в его лучших образцах, характерен не только особым внутренним укладом жизни, базирующимся на ослаблении инстинкта – собственности и на трудовом начале, но и отношением монастыря к миру, взаимообщением с миром; монастырь существует для всей округи, если не для всей области; это его назначение; он желает служить добром миру: молитвой, духовным отдыхом, духовным врачеванием, наставничеством, гостеприимством, приветливостью, духовной радостью. Монастырь – большой центр духовно-общественной жизни. Русский монастырь не ставил себе специальных задач церковной работы: не славился школами, больницами, приютами, миссионерскими учреждениями. Ему ставили это в вину. Но социальную работу он исполнял. Он приводил в движение – между Пасхой и Покровом – всю Русь, и эта Русь возвращалась в свои дома духовно, то есть и религиозно и социально, освеженной. Человек на время забывал о «своем», засыпали и его собственнический инстинкт и его индивидуальный интерес, и он погружался в иную сферу – Божьего мира: но – не «общей собственности», а ту, где как будто вообще отсутствует мысль о собственности.

На примере монастыря в наши дни был сделан еще один достойный внимания опыт: опыт православного «трудового братства». Это было Крестовоздвиженское Неплюевское братство в Черниговской губернии, благополучно просуществовавшее от восьмидесятых годов XIX столетия до первой войны. Но как опыт единичный, мы не можем его поставить в поле нашего зрения.

Все это говорит, что влияние Церкви в области живых человеческих отношений всегда было ощутительно, в частности, и в древней Руси и в России нового времени. В области же государственных и социальных форм Церковь на вопрос мира о том, как наилучше поделить блага жизни вне принципа деятельной любви, среди людей равнодушных в массе к Церкви, отвечает словами Господа: Кто поставил Меня судить или делить вас?

1948 г.