мученик Михаил Александрович Новоселов

Родился в 1864 году в селе Бабье Домославской волости Вышневолоцкого уезда Тверской губернии в семье Александра Григорьевича и Капитолины Михайловны Новосело­вых. Род Новоселовых известен с ХVII века, родоначальником священнического рода Новоселовых стал священник села Покровское-Березовец Кашинского уезда Афанасий Степанов. С ХVIII столетия его дети стали называться Новоселовыми по имени села, в котором они служили священниками. Прадед муче­ника Михаила, священник Алексий Новоселов, окончил Твер­скую Духовную семинарию и служил в храме в селе Посонское Вышневолоцкого уезда. Дед, священник Григорий Новоселов, также окончил Тверскую Духовную семинарию и служил в храме погоста Заборовье Вышневолоцкого уезда. Он был возведен в сан протоиерея и в течение сорока лет был благочинным; награжден тремя орденами, что давало ему право на получение дворянства. Его сын, Александр Григорьевич, не пожелал идти по духовной стезе. В 1860 году он окончил Санкт-Петербургский университет, в 1863 году женился на девице Капитолине, дочери священника села Бабье Вышневолоцкого уезда Михаила Зашигранского1), ко­торый так же, как и Александр Григорьевич, придерживался весь­ма либеральных взглядов, так что, когда его внук Михаил стал увлекаться толстовством, он, ознакомившись с антицерковными трактатами Толстого, передавал последнему через внука поклон и свою радость по поводу борьбы Толстого с тем учреждением, «ко­торое он до глубины души презирает»2), то есть с Церковью, заняв сторону Толстого против некоторых сурово критиковавших его архиереев.

С 1873 по 1881 год Александр Григорьевич был директором Тульской гимназии и в это время близко сошелся с Толстым. С 1881 года и до конца своей жизни он был директором 4-й Мос­ковской гимназии и преподавал древние языки в старших классах. Несмотря на то, что Новоселовы были выходцами из духовного сословия, целостность православного мировоззрения была ими утрачена и вера представлялась абстрактным христианским умо­зрением, и если еще оставалась вера в Христа как в нравственный идеал, то видение православного пути к этому идеалу уже затума­нилось, и потому легко было увидеть исполнение этого идеала в светском писателе и лжеучителе.

Окончив гимназию, Михаил Александрович намеревался по­ступить на медицинский факультет, чтобы на этом поприще по­служить народу, но отец выразил категорическое несогласие с та­ким решением сына, желая, чтобы он пошел по его стопам и стал учителем древних языков.

«Не скажу, чтобы я соглашался с ним, – писал Михаил Алек­сандрович, – но идти против его воли и в то же время требовать от него средств... для дальнейшего образования – я не считал удобным»3). И он решил поступить в учительскую семинарию. В 1887 году Александр Григорьевич скончался, но Михаил к этому времени уже переменил свое решение стать врачом и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, предполагая впоследствии стать учителем истории и преподавать историю так, «чтобы прошлая жизнь человечества дала юношам понятия о людях и их поступках со стороны их приближения или удаления от учения Христова»4).

К этому времени Михаил был уже старым знакомым Толстого и большим поклонником его «учения». Искренне любя Толстого и видя в его идеях и в его личности воплощение христианского идеа­ла, он совершенно не замечал глубоко антихристианской направ­ленности деятельности Толстого и того, что его желание стать учи­телем человечества является по существу антихристовым. От ис­креннего, боровшегося с ложью и лукавством в себе Новоселова, по молодости категоричного в своих нравственных суждениях и оценках, не укрылась, однако, разница между тем, что проповедо­вал «новый учитель», и тем, как он жил.

«Зачем пользуетесь Вы теми самыми деньгами, незаконность жизни на которые Вы открыто признаете? – писал он ему. – Зачем блеск и роскошь обстановки Вашей семьи окружает Вас и делает участником языческой трапезы? Зачем все эти [тоги?], которые так противны Христу?..»5)

В то время многие произведения Толстого, имевшие антигосу­дарственный или антихристианский характер, не были допущены цензурой к печати, и молодые почитатели Толстого печатали их на гектографе, а затем распространяли. Печатал их и Михаил Ново­селов. После произведенного полицией на его квартире обыска были найдены гектографические принадлежности, рукописная брошюра Толстого «Николай Палкин», несколько его писем и стихотворение из «Вестника Народной Воли». На основании этих материалов Новоселов был арестован. Узнав об аресте, Толстой явился к начальнику Московского жандармского управления, за­явив, что преследования направлены должны быть прежде всего против него, как автора, и власти после его визита решили замять эту историю. Новоселов был освобожден под гласный надзор по­лиции, с запрещением проживать в столицах.

Михаил Александрович решил сам применить учение Толсто­го на практике. На деньги, оставшиеся от отца, он купил землю в селе Дугино Тверской губернии, и здесь им была основана одна из первых толстовских общин, состоявшая из пяти интеллигентов. Однако, как и следовало ожидать, община людей, не приспособленных к труду на земле, предполагавших, что крестьянский труд – это бесконечный праздник, пораженных тщеславием от на­бегающих помыслов об оказываемой будто бы ими помощи лю­дям, а на самом деле не способных переносить наималейшие не­мощи друг друга, потерпела полный крах и рассыпалась6).

Впоследствии Толстой со свойственным всем сектантам лицемерием пытался оправдаться в том, что, явившись соблазни­телем многих людей, вовлек их в безумное мероприятие; он напи­сал: «Собираться в отдельную общину признающих себя отлич­ными от мира людей я считаю не только невозможным (недоста­точно еще привыкли к самоотвержению люди, чтобы ужиться в таком тесном единении, как это и показал опыт), но считаю и не­хорошим: общиной христианина должен быть весь мир. Христиа­нин должен жить так, как будто все люди – какие бы они ни бы­ли – были такие же, как он, готовы не на обиду и своекорыстие, а на самопожертвование и любовь. И тогда только, хоть и не при его жизни, но когда-нибудь, осуществится братская жизнь на земле, а устройство малых общин избранных – церквей – не улучшает, а часто ухудшает жизнь людей, делает ее более жестокой и равно­душной к другим»7).

Однако Новоселов не сразу расстался с толстовством и участ­вовал вместе с толстовцами в помощи голодающим Рязанской гу­бернии в 1891–1892 годах.

Одной из причин прекращения Новоселовым отношений с Толстым была ненависть последнего ко Христу. Михаил Алексан­дрович так рассказал об этом одному из знавших его. «Однажды – еще в 80-х годах... он сидел с Толстым и кем-то еще, и перебирали великих основателей религии – обычное толстовское поминанье: Будда, Конфуций, Лао-Си, Сократ и так далее, и так далее; кто-то сказал, что вот, мол, хорошо было бы увидеть их живых, и спросил у Толстого: кого бы он желал увидеть из них. Толстой назвал кого-то, но... не Христа». Новоселов «спросил тогда: “А Христа разве вы не желали бы увидеть, Лев Николаевич?” Лев Николаевич отвечал резко и твердо: “Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встре­титься. Пренеприятный был господин”. Сказанное было так не­ожиданно и жутко, что все замолчали...»8)

Неприятие Христа Толстым, а также собственные размышле­ния о вере, укоры совести, не могшей во все время знакомства с Толстым успокоиться, подвигли Михаила Александровича к более глубоким раздумьям о Христе и о путях спасения души, о смысле человеческой жизни и, в конце концов, стезею правды привели его в Церковь. Найдя истинный путь и вечную жизнь во Христе, он увидел, что борьба за эту вечную жизнь требует подвига, но – в отличие от подвига сектанта, который не дает спокойствия совес­ти и мира душе, когда часто голос совести приходится насильст­венно заглушать, ибо она входит в противоречие с поступками и заповедями Божиими, – подвиг во Христе пробуждает совесть, Господь Сам спешит навстречу вопрошающей душе, чтобы отве­тить на ее нелукавые вопросы.

Михаил Александрович прекратил отношения с Толстым, на­писав ему только уже в 1901 году, когда священноначалие, чтобы уберечь церковных чад от соблазна, публично засвидетельствова­ло отпадение Толстого от Церкви. Желая, чтобы в этот решитель­ный момент лжеучитель выбрал путь правый, вместо смерти – жизнь, Новоселов писал в письме к нему: «С того времени, как мы разошлись с Вами, Лев Николаевич, то есть с тех пор, как я стал православным, а этому есть уже лет восемь-девять, я ни разу не разговаривал с Вами о том, что так важно для нас обоих. Иногда меня очень тянуло написать Вам, но краткое размышление приво­дило меня к сознанию, что делать этого не нужно, что из этого ни­какого толку не выйдет ни для Вас, ни для меня. Теперь я берусь за перо под впечатлением только что прочитанного мною Вашего от­вета на постановление Синода от 20–22 февраля. Ничего нового для себя я не встретил в Вашем ответе, тем не менее почувствова­лась потребность сказать Вам несколько слов по поводу этой све­жей Вашей исповеди...

Несколько раз перечитывал я этот краткий символ Вашей ве­ры и каждый раз неизменно испытывал одно и то же тоскливое, гнетущее чувство. Слова все хорошие: Бог, Дух, любовь, правда, молитва, а в душе пустота получается по прочтении их. Не чувст­вуется в них жизни, веяния Духа Божия... И Бог, и Дух, и любовь, и правда – все как-то мертво, холодно, рассудочно. Невольно вспоминается Ваш перевод первой главы Евангелия от Иоанна, где Вы глубокое, могучее: “В начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово” заменили жалким: “Началом всего стало разумение жизни. И разумение жизни стало за Бога. И разумение-то жизни стало Бог”… Ведь, попросту сказать, Ваш Бог есть только Ваша идея, которую Вы облюбовали и облюбовываете, перевертывая ее со стороны на сторону в течение двух десятилетий. Вы никак не можете выйти из заколдованного круга собственного “я”...

Отметая Христа Искупителя, Вы неизбежно лишаете Вашу ду­шу Его благодатного воздействия, а потому не имеете того духов­ного опыта, который, когда Вы говорите о добродетелях, помог бы Вам отличить любовь Христову от естественной благонастроенности, благодатную кротость от самообладания (или природной ти­хости), смирение от снисходительности, мудрое во Христе терпе­ние от бесплодного самоистязания. Потому-то Вы и не понимаете великого значения веры в Христа распятого и воскресшего, необ­ходимости ее для истинного возрождения человека, ибо самое воз­рождение Вам неведомо...

Простите, если чем нечаянно обидел Вас, Лев Николаевич. Го­ворю “нечаянно”, потому что во все время писанья не замечал в себе ничего к Вам враждебного. Напротив, с первых страниц мое­го письма всплыли из далекого прошлого наши дружеские отно­шения, и образ их не покидает меня доселе. Мне грустно, что их нет теперь и не может быть, пока между нами стоит Он, Господь мой и Бог мой, молитву к Кому Вы считаете кощунством и Кому я молюсь ежедневно, а стараюсь молиться непрестанно. Молюсь и о Вас, и о близких Ваших с тех пор, как, разойдясь с Вами, я после долгих блужданий по путям сектантства вернулся в лоно Церкви Христовой.

Для всех нас “время близко”, а для Вас, говоря по человечес­кому рассуждению, и очень близко...»9)

По возвращении в Православную Церковь Михаил Александ­рович всей душой и всем разумением прильнул к святоотеческим письменным источникам и к живым носителям благодати Духа Святого; он сблизился с отцом Иоанном Кронштадтским и стар­цами Зосимовой пустыни, обладавшими, может, и не видимыми для мира, но видимыми для ищущих спасения дарами Святого Ду­ха, огромным и подлинным духовным опытом и рассуждением, отверзающими духовные очи слепцам. Друг и единомышленник Михаила Александровича философ Владимир Кожевников* дал ему тогда такую характеристику: «Прямолинеен и непоколебим, весь на пути святоотеческом, и смолисто-ароматных цветов лю­безной пустыни и фимиама “дыма кадильного” ни на какие пыш­ные орхидеи, ни на какие пленительные благовония царства грез не променяет; а вне “царского”, святоотеческого пути для него все остальные сферы – царство грез, и их горизонты, глубина и преле­сти – только “прелесть” (в аскетическом смысле)!»10)

Вернувшись в Церковь, Михаил Александрович не только взялся за дело своего спасения, но, увидев, сколь невежественны и не просвещены окружающие, какие глубокие заблуждения бы­туют в среде интеллигенции и образованного сословия, взялся за дело миссионерства и просвещения и с 1902 года вместе с груп­пой единомышленников приступил к изданию «под общим заглавием “Религиозно-философской библиотеки” ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы».

Исследователь жизни и творчества Михаила Александровича так писал о книгах «Библиотеки»: «Главная особенность новоселовских духовно-просветительных брошюр заключалась в том, что они были совершенно свободны от пороков рационалистического или протестантского школьного богословия и обращались к первоистокам христианства, выводя читателя на просторы церковно­го познания через благодать. Словно живой водой брызнули на су­хие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха, – такими словами передавал свое впечатление от новоселовской “Библиотеки” один из современников»11).

Издательская деятельность Новоселова продолжалась до при­хода к власти безбожников. Всего им было выпушено 39 книг. Кроме того, было выпущено около 20 книг, посвященных более специальным вопросам, а также листки «Религиозно-философ­ской библиотеки», которые выходили двумя сериями: первая со­стояла из писаний святых отцов, а вторая, рассчитанная на интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиоз­ной жизни выдающихся русских писателей и ученых. За заслуги в деле духовного просвещения и христианской апологетики Михаил Александрович в 1912 году был избран почетным членом Москов­ской Духовной академии. В течение ряда лет он был также членом Училищного совета при Святейшем Синоде.

Революция 1905 года и произведенные в ходе ее разрушитель­ные демократические реформы сделали существование народа в стране небезопасным. Михаил Александрович 26 октября 1905 го­да писал своему единомышленнику, известному государственно­му и общественному деятелю Федору Дмитриевичу Самарину: «...теперь, кажется, всюду положение русского человека ухудшает­ся. “Свобода” создала такой гнет, какой переживался разве в пери­од татарщины. А – главное – ложь так опутала всю Россию, что не видишь ни в чем просвета. Пресса ведет себя так, что заслуживает розог, чтобы не сказать – гильотины. Обман, наглость, безумие – все смешалось в удушающем хаосе. Россия скрылась куда-то: по крайней мере, я почти не вижу ее. Если бы не вера в то, что все это – суды Господни, – трудно было бы пережить сие великое испытание. Я чувствую, что твердой почвы нет нигде, всюду вулка­ны, – кроме Краеугольного Камня – Господа нашего Иисуса Хри­ста. На Него возвергаю все упование свое»12).

В послереволюционное время положение в стране все более ухудшалось, так как организации и люди, враждебные России и Православной Церкви, получили легальную возможность для осу­ществления своей разрушительной деятельности. Православные русские люди, из тех, кто был наиболее чуток к происходящему, стали понимать, что и им следует быть более активными.

3 августа 1909 года Михаил Александрович писал Федору Дми­триевичу: «...Мне последнее время все кажется, что нужно “спе­шить делать добро”, как выражался доктор Гааз**. То есть и всегда это знаешь, да не всегда чувствуешь. Кругом слишком сумрачно, и громы многие слышатся, и волны вздымаются, – а ковчег наш не­устроен и требует внимательной, упорной и энергичной работы. Не знаю, как Вы, а я, видя, что “пашни много”, в то же время чув­ствую, что “дня немного впереди”... Если бы Вы спросили, около чего вращается теперь моя мысль по преимуществу, если не ис­ключительно, я твердо бы ответил: около души и Церкви. В сущ­ности, эти вещи неразъединимы. Так, по крайней мере, у нас в православии. И это – душа и Церковь – есть то единое на потребу, к чему приложится все прочее, чему приложиться положено волей Божией. Окружающее нас – близкое и далекое – особенно и цен­но, и значительно, и поучительно со стороны своего отношения к этому сокровищу, ради которого стоит продать все прочее, чтобы получить его. И хотя нависают тучи и слышны раскаты грома, я все больше и больше, – если хотите – в меру усиления грозы, – чувствую всю несокрушимость того Ковчега, непоколебимость Коего обещана нам Истинным Свидетелем, но тем ответственнее чувствуешь себя за ковчег своей души и за ковчег своей Церкви, которые тогда только могут быть в безопасности, когда прикреп­лены надежно к Ковчегу вселенскому. Довольно тесное общение, в течение почти полутора лет, с протестантствующей молодежью и встреча с заграничными представителями англиканства и баптиз­ма еще больше внушили мне уверенность в несравненной истин­ности нашей Церкви, несущей в себе предание Духа Истины, и сознание исключительной важности всестороннего служения Церк­ви. Вот на этом предмете и следует нам всем сосредоточить главные силы»13).

В это время Новоселовым и его единомышленниками было создано религиозно-философское общество под названием «Кру­жок ищущих христианского просвещения в духе Православной Христовой Церкви».

Михаил Александрович писал 11 августа 1907 года Федору Дмитриевичу: «Что касается “Задач и характера устраиваемых “Кружком” бесед”, то я с одним Вашим суждением не совсем со­гласен. Вы говорите: “ведь общение в молитве во всяком случае есть лишь общение в области чувства”, и в конце: “мы все друг дру­га будем учить и друг у друга учиться, чтобы все более сближаться духовно и достигнуть возможно полного внутреннего единения”.

Я думаю, что молитвенное общение не есть единение только в области чувства: оно есть единение в духе, то есть во всецелости нравственного существа. По моему мнению, все духовные силы наши приходят в действие в молитве, и общение, создаваемое на почве общей молитвы, простирается на область не только чувства, но и ума, и воли.

Единомыслие же захватывает не так глубоко и может ограни­чиваться только интеллектуальной сферой, не существенной (хотя и имеющей свою цену) в христианстве.

Поэтому, всецело присоединяясь к намеченной Вами задаче – совместно работать над выяснением христианского веросознания в целях “внутреннего единения”, я хотел бы подчеркнуть существен­ное значение молитвы (и благоговейного чтения Писания и творе­ний подвижнических) как средства, ведущего к этой цели...»14)

Михаил Александрович был активным участником Братства святителей Московских Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, где председателем совета Братства был Федор Дмитриевич Самарин. Братство занималось широкой благотворительной и просвети­тельской деятельностью. На собраниях Братства читались докла­ды на актуальные темы религиозной и духовной жизни, не раз с докладами выступал и Михаил Александрович.

В начале ХХ века нравственное и религиозное состояние об­щества все более ухудшалось. Одним из признаков этого было восприятие образованным обществом личности Григория Распутина. Встревоженный этим явлением, Михаил Александрович в 1912 го­ду выпустил брошюру, обличающую Распутина15). Мужественное слово Михаила Александровича, однако, не было услышано, брошюра была запрещена цензурой, и это в то время, когда по всему лицу Русской земли расходилось печатное слово с хулениями Бо­га, Церкви и государственного управления.

После прихода к власти в 1917 году безбожников, когда нача­лись гонения на Русскую Православную Церковь, Михаил Алек­сандрович вошел во Временный Совет объединенных приходов города Москвы, который на первом же своем заседании призвал верующих встать на защиту храмов, оградить их от посягательств безбожников.

11 июля 1922 года ОГПУ произвело на квартире Новоселова обыск, предполагая заключить его в тюрьму по обвинению в антисоветской деятельности. Михаила Александровича тогда не было дома, розыск его не привел ни к каким результатам, и 26 фев­раля 1923 года дело было закрыто. Михаил Александрович, узнав об обыске, перешел на нелегальное положение, живя то в дерев­не, то у своих друзей в Москве и в Петрограде, готовясь к тому дню и часу, когда ему придется исповедать Христа перед лицом гонителей. В это время он приступил к писанию богословской ра­боты, которая условно была им названа «Письма к друзьям»; в каждом письме он старался ответить на те актуальные вопросы, которые ставила тогда действительность перед церковным об­ществом.

Среди расколов и смут одним из важнейших вопросов был во­прос о Церкви как земной организации и в то же время такой, ко­торую мы исповедуем в Символе веры, которая сама требует той же веры, что и во Христа Сына Божия. Может ли быть христианст­во вне Церкви. Отвечая на этот вопрос, Михаил Александрович писал: «...По собственному опыту и еще более по наблюдению над другими знаю, как трудно сразу принять и усвоить мысль о неразъединимости христианства и Церкви; но после многих пережива­ний и дум я давно убедился до последней наглядности, до невоз­можности мыслить иначе, в указанной неразрывности Христова благовестия и Церкви.

Теперь мне представляется странной, противоестественной, нелепой противоположная мысль, столь широко, однако, распро­страненная в современном “христианском” человечестве. Я не бу­ду останавливаться на этом вопросе, а рекомендую вам прочесть очень дельную брошюру архимандрита Илариона***, так и озаглав­ленную “Христианства нет без Церкви”.

Итак, Церковь – тайна и вместе – таинство: тайна – для есте­ственного ума, своими силами пытающегося проникнуть в суще­ство Церкви, таинство – для души, силою Божией приобщившей­ся вечной жизни, сокрытой в Церкви и составляющей существо ее.

Церковь – тайна, ибо, с одной стороны, она не отвлеченное понятие, подлежащее рациональному определению, с другой – не внешнее учреждение, не общество, не организация, которые мож­но было бы точно описать или указать перстом.

Церковь не имеет точных, адекватных самоопределений, кро­ме иррационального, таинственного определения Апостольского: “Тело Христово”. Все другие многоразличные определения частичны и условны и не охватывают сущности Церкви…»16)

Для многих образованных людей того времени, не живших глубоко интересами духовными, было необъяснимо и странно столь быстрое разрушение, казалось бы, в благополучии находя­щегося и процветающего обширного государства. Для этого разру­шения не было ни экономических и никаких других внешних при­чин. Стараясь ответить своим корреспондентам и на этот вопрос, Михаил Александрович писал: «...Вспомните всю неустанную де­ятельность нашей злополучной интеллигенции и ее вождей, “пи­сателей всех рангов”, в течение десятилетий разбрасывающих всюду тлетворные семена безбожного гуманизма и человекобожия; вспомните зараженную протестантскими идеями нашу духовную школу, выпускавшую рационалистов-пастырей и скеп­тиков-учителей, от которых духовный яд неправославия распрост­ранялся в обществе и народе, идя как бы навстречу духовно-разлагающему влиянию интеллигенции; вспомните лицемерие свет­ской власти, облекавшейся в ризу церковности для поддержания (в интересах государства) веры народной; вспомните, наконец, угодничество, в ущерб, конечно, интересам церковным, духовных властей пред сильными мира сего, а главное – восстановите в сво­ем сознании почти всеобщее непонимание существенных сторон церковного мировоззрения – теургической и мистической, – и вы легко объясните себе, как естественное следствие всеобщего ду­ховного недуга, все то кощунственное, святотатственное и бого­хульное, что пышным цветом раскрылось у нас в последние годы. Россия давно начала внутренне отпадать от Церкви: что же удиви­тельного, если государство отвергло, “отделило” Церковь и, по естественному и Божескому закону, подвергло ее гонению?

Давнишнее и все углублявшееся многообразное отступление народа от пути Божия должно было вызвать кару Божию, может быть, для спасения от гибели того, что могло быть спасено чрез очистительный огонь испытания»17).

Обращаясь к Священному Писанию, например к первой кни­ге Маккавейской, Михаил Александрович писал, что крушение государства тогда было связано со сближением израильтян с наро­дами языческими и введением «у себя образования и порядков языческих с отвержением святого закона отеческого»18), и отмечал: «Сопоставьте с этим “окно в Европу”, прорубленное Петром, и последовавшее за этим привитие русскому народу западноевропейских начал, так существенно изменивших направление магистрали нашей истории»19).

Подкрепление своим мыслям Михаил Александрович находил в творениях святых подвижников-современников и, в частности, епископа Феофана Затворника, который писал в 1871 году: «В школьное воспитание у нас допущены нехристианские начала, которые портят юношество; в общество вошли нехристианские обычаи, которые развращают его по выходе из школы. И не диво, что если, по слову Божию, и всегда мало избранных, то в наше вре­мя оказывается их еще меньше: таков уж дух века противохристианский! Что дальше будет? Если не изменят у нас образа воспита­ния и обычаев общества, то будет все больше и больше слабеть ис­тинное христианство, а наконец и совсем кончится; останется только имя христианское, а духа христианского не будет. Всех пре­исполнит дух мира»20).

Из-за соблазнов, возникших от обновленческих расколов, для некоторых стало затмеваться и само видение Церкви, и Михаил Александрович посвятил несколько писем выяснению того, чем отличается Церковь-организация от Церкви-организма, которая, собственно, и есть Тело Христово с Ее Главою – Христом.

В своем последнем двадцатом письме Михаил Александрович писал: «...Святые дни дорогих нам воспоминаний совпадают ныне с особенно значительными событиями церковными. Не ошиблись те, кто год тому назад предсказывал, что 1927-й год будет чрезвы­чайно тяжек для Церкви Божией. Из множества ударов, нанесен­ных ей в этом году, достаточно указать два, чтобы признать пра­вильными эти предсказания: кощунственный разгром Сарова и жестокое опустошение Дивеева. Нужно ли разъяснять, что потеря­ли православные русские люди с уничтожением этих обителей? Кто хоть однажды побывал там и в прилегавшей к ним, также опу­стошенной, обители Понетаевской, тот сердцем чувствует, какого источника религиозного воодушевления, духовной бодрости, осо­бенно необходимых в наше тяжкое время, он лишился.

Насколько мне известно, лица, предрекавшие исключитель­ную бедственность для Церкви Христовой в 1927-м году, разумели бедствия именно подобные указанным. Но нас постигло в истек­шем году испытание значительно, можно сказать – несравненно тягчайшее: накренился и повис над бездной весь церковный ко­рабль. Небывалое искушение подкралось к чадам Церкви Божией****. Новые сети раскинул князь мира сего – и уже уловил множе­ство душ человеческих...»21)

Понимая, что никакие человеческие рассуждения здесь невоз­можны и неубедительны и что то, что стало предметом печали и переживаний, не могло стать предметом пререканий, Новоселов в утешение и наставление в последнем, двадцатом письме изложил содержание прекрасной книги профессора Киевской Духовной академии Никифора Ивановича Щеголева «Судьбы Церкви Божией на земле», в которой были даны многие ответы на вечные, но всегда животрепещущие для церковного человека вопросы.

После опубликования в июле 1927 года декларации митропо­лита Сергия (Страгородского) среди церковных людей начались смущения и смятения; стало известно, что некоторые архиереи отошли от митрополита Сергия, в частности митрополит Петро­градский Иосиф (Петровых), епископ Гдовский Димитрий (Любимов), к ним присоединились митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский) и архиепископ Угличский Серафим (Самойлович). С последним был хорошо знаком Михаил Алексан­дрович. Вскоре и он присоединился к этому церковному движе­нию и, как пользовавшийся безупречной нравственной репутаци­ей, стал одним из авторитетных его участников. В этот период он принял активное участие в обсуждении церковных вопросов среди духовенства и церковной интеллигенции.

Бывая в Москве, Михаил Александрович ходил молиться в Воздвиженский храм на Воздвиженке. 22 марта 1929 года непода­леку от храма он и был арестован, заключен сначала в тюрьму ОГПУ, а затем в Бутырскую. Во время допроса, который состоял­ся через два дня после ареста, ему была предъявлена отпечатанная на машинке книга «Письма к друзьям».

Отвечая на вопросы следователя, Михаил Александрович ска­зал: «Мои убеждения можно кратко охарактеризовать таким обра­зом: я считаю, что современное положение вещей является для верующих – испытанием, а для прошлой государственной систе­мы – карой и приговором истории. В прогресс человечества я не верю и считаю, что оно регрессирует нравственно, а потому дела­ется неспособным и к устойчивому общественному творчеству: люди без нравственности не могут быть строителями ни прочного политического целого, ни отдельных его отраслей, как-то – тор­говли, воспитания и так далее. Я – славянофил, но считаю, что развитие истории пошло по другому пути... Эти мои убеждения от­части выражены в моих “письмах к ближним”, которых я написал двадцать. Предъявленные мне две книги с письмами, отпечатан­ные на машинке, являются именно собранием моих “писем”»22).

Во время продолжавшихся далее допросов следователь попро­сил Михаила Александровича уточнить свои мировоззренческие позиции, и тот сказал: «Мое воззрение на создавшиеся отношения между Церковью и советским государством таковы: Церковь в со­временных условиях в силу утесненного положения очищается и улучшается. Я считаю, что, не говоря, конечно, о всех без исклю­чения церковниках, они несут репрессии, по-моему, в порядке исповедничества, то есть они репрессируются не за политическую контрреволюционную деятельность, а как носители неугодной идеологии, противоположной коммунистической. Я считаю, что налицо не только физическое, но и моральное гонение, например нападки в печати и так далее. Собственно, правильнее будет упо­требить термин “утеснение”, поскольку на всю Церковь сразу ре­прессии не простираются. Эту точку зрения я поддерживал в моих “письмах”. Практический вывод, который я делал для Церкви, – было “пассивное мученичество”, но никак не активное сопротив­ление советской власти. “Мученичество” я понимаю не в таком буквальном смысле, как оно понималось раньше, когда лишение жизни за религиозные убеждения было рядовым явлением.

Я не был сторонником полного перехода Церкви на катакомбное положение. Что касается моей собственной деятельности, то, конечно, здесь налицо и нелегальное проживание, и нелегальное распространение моих документов. Но сказать то же о всем цер­ковном течении, к которому я принадлежал, – не могу. По край­ней мере, епископ Димитрий Ленинградский или московские свя­щенники служат открыто и не скрываются. Изложенной мной точки зрения я придерживался строго во всех случаях, даже тогда, когда спрашивали о моем отношении к какому-либо не мною со­ставленному документу. Если эти документы не совпадали с моей точкой зрения о “пассивном мученичестве”, то я прямо заявлял о моем с ними несогласии...»23)

17 мая 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ при­говорило Михаила Александровича к трем годам заключения «в местах, подведомственных ОГПУ»24), то есть в закрытых тюрьмах со строгим режимом содержания. 23 мая он был доставлен в Суз­дальский политизолятор, а 25 июня – отправлен в Ярославский политизолятор ОГПУ. С этого времени для исповедника наступи­ли суровые будни пребывания в узах со всеми их ограничениями и в полной зависимости от произвола надзирателей и тюремной администрации. В этих условиях любой недуг мог оказаться смер­тельным.

11 июля 1929 года Михаил Александрович направил начальни­ку Ярославского политизолятора заявление. «Третьего дня (в пят­ницу), – писал он, – Вы застали меня в камере во время заканчи­вавшегося сердечного припадка и сильного прилива крови к голо­ве. Когда Вы спросили о моих нуждах и, в частности, чем я болен, я, естественно, сказал о той болезни, которая сильнее давала себя знать в данную минуту, и забыл о другой, о которой говорил Вам в позапрошлую пятницу, именно о продолжающемся целый месяц воспалении глаз. Вы тогда были так добры, что обнадежили меня относительно возможности показать глаза окулисту. Решаюсь бес­покоить Вас напоминанием об этом предмете, так как состояние глаз продолжает очень тревожить меня. Не говоря о том, что я ли­шен возможности читать, я испытываю боль в глазах, которые ежедневно воспаляются, сильнее преимущественно к вечеру, и ут­ром я не могу открыть их, предварительно не промыв их от гноя. Днем облегчаю приступы воспаления, прибегая к компрессам. Очень боюсь потерять зрение и потому решаюсь надоедать Вам повторением своей просьбы об окулисте»25).

На это заявление последовала резолюция, что специального вызова врача не требуется, но при первой возможности больного все же покажут врачу.

В сентябре того же года исповедник направил начальнику тюрьмы заявление: «2 сентября мне возвращена богослужебная книга (Минея), взятая при моем приезде сюда. Очень благодарен за это. Вместе с тем я просил бы возвратить мне и другие вещи, отобранные одновременно с означенной книгой, как-то: письменные принадлежности – бумагу, маленькую без записей запис­ную книжку, ручку, карандаши, стальные перья, а главное – руко­писи (тетради), представляющие по своему содержанию то же, что и возвращенная мне книга, то есть исключительно выписки из бо­гослужебных книг (литургию, всенощную, повечерие, евангель­ские чтения и псалмы). Надеюсь, что раз возвращена мне книга, то не встретится препятствий к возвращению и совершенно одно­родных с ней рукописей, которыми я беспрепятственно пользо­вался в Суздале»26).

Не имея близких родственников и ничего не получая от знако­мых, Михаил Александрович во многих случаях вынужден был просить выдать ему казенные вещи. 13 марта 1930 года он писал начальнику Ярославского изолятора: «Так как в валенках гулять становится невозможным вследствие сильного таяния снега, а штиблеты мои пропускают воду почти так же, как и валенки, то я прошу Вас снабдить меня на время казенными штиблетами, впредь до получения мною галош, о которых я написал в Красный Крест около двух недель тому назад»27).

В 1930 году ОГПУ произвело по всей России аресты священ­нослужителей и мирян, несогласных с позицией митрополита Сергия и недовольных внутренней политикой советской власти по отношению к Церкви. Были арестованы тысячи людей и, в частно­сти, все те, кто считал себя принадлежащим к группе митрополита Иосифа (Петровых) и епископа Димитрия (Любимова). Были арестованы и сами эти архиереи.

7 августа 1930 года Михаила Александровича привлекли в каче­стве обвиняемого к новому делу и для проведения допросов этапи­ровали в тюрьму ОГПУ в Москве. Следствие длилось около года. Следователь на допросе спросил, каких убеждений придерживает­ся Михаил Александрович, на что тот ответил: «Я, как верующий человек, считаю, что и царь, и Церковь, и весь православный русский народ нарушили заветы христианства тем, что царь, напри­мер, неправильно управлял страной, Церковь заботилась о собст­венном материальном благополучии, забыв духовные интересы паствы, а народ, отпадая от веры, предавался пьянству, распутству и другим порокам. Революцию, советскую власть я считаю карой для исправления русского народа и водворения той правды, которая нарушалась прежней государственной жизнью...»28)

9 апреля 1931 года следователь снова спросил Михаила Алек­сандровича о его религиозных и политических убеждениях, на что тот ответил: «По поводу моих убеждений могу показать следую­щее: я, как славянофил, придерживался монархических воззре­ний, но эти мои воззрения оставались чисто теоретическими: ни в каких монархических организациях я не состоял. Как я уже раньше показывал, для меня в славянофильстве существенным моментом являлся религиозный.

Касаясь моего отношения к советской власти, должен преж­де всего сказать, что я являюсь ее недругом, опять-таки в силу моих религиозных убеждений. Поскольку советская власть явля­ется властью безбожной, и даже богоборческой, я считаю, что, как истинный христианин, не могу укреплять каким бы то ни бы­ло путем эту власть, в силу ее, повторяю, богоборческого характера...»29)

3 сентября 1931 года Коллегия ОГПУ приговорила Михаила Александровича к восьми годам заключения «в места, подведомст­венные ОГПУ»30). В сентябре 1931 года Михаил Александрович был отправлен в Ярославский изолятор. Условия, в которые он был по­мещен, были настолько тяжелы, что он стал ходатайствовать, что­ бы его перевели в одиночку, но ходатайство это было отклонено, и 25 сентября он написал новое заявление, прося, чтобы его помес­тили, хотя бы на время, в соседнюю камеру, тем более что сидев­ший в ней заключенный не был против. Это ходатайство было удовлетворено.

С середины тридцатых годов положение заключенных в тюрь­мах резко ухудшилось, и сама ярославская тюрьма стала называть­ся тюрьмой НКВД особого назначения, что повлекло и ужесточе­ние условий содержания в ней: теперь тюрьма становилась не спо­собом изоляции, а средством умерщвления заключенного в ней человека.

4 декабря 1935 года Михаил Александрович был вызван в тю­ремную амбулаторию к врачу. Врач, вскользь поглядев на него, за­дал несколько самых общих вопросов и, несмотря на то, что Ми­хаилу Александровичу шел семьдесят первый год и около шести лет он пробыл в тюрьме, предложил администрации тюрьмы: в со­ответствии с состоянием здоровья заключенного – ужесточить режим содержания, лишив заключенного белого хлеба.

23 марта 1937 года у Михаила Александровича заканчивался срок заключения, но его решили не отпускать на свободу до смер­ти, и уже 7 февраля без какого бы то ни было дополнительного рассмотрения дела Особое Совещание при НКВД приговорило его к трем годам тюремного заключения. 25 февраля об этом решении было сообщено Михаилу Александровичу. Для придачи этому приговору видимости законности НКВД направил ходатайство об утверждения приговора во ВЦИК, и 3 марта приговор был утвержден.

Для отбытия нового срока заключения Михаила Александро­вича из ярославской тюрьмы перевели в вологодскую, куда он прибыл 29 июня 1937 года. В это время условия заключения еще более ужесточились, заключенным были даны номера, и исповед­ник Михаил стал значиться под № 227.

18 августа «за нарушение правил прогулки»31) вся камера, в ко­торой находился Михаил Александрович, была лишена прогулки на два дня.

1 октября Михаил Александрович был выведен вместе с други­ми заключенными на прогулку в коридор. Он отправился в убор­ную, куда через минуту ворвался надзиратель. Михаил Александ­рович направился к двери. В это время дежурный скомандовал: «Скорей!» – «Иду как могу», – ответил тот. «Не как могу, а иди скорей!» – «Идите, а не иди. Вы не смеете говорить мне ты», – спо­койным тоном ответствовал Михаил Александрович и направился к группе заключенных, стоявших посреди коридора. 14 октября Михаил Александрович за «громкие разговоры, умышленное затя­гивание оправки и кашель»32) был лишен права пользования тю­ремной лавкой на пятнадцать дней.

23 октября за громкие разговоры в камере все заключенные в ней были лишены прогулки на три дня.

18 декабря 1937 года дежурный надзиратель отправил рапорт начальнику тюрьмы, в котором писал, что в этот день в десять ча­сов вечера «в камере 46 нарушила внутренний распорядок гром­ким разговором личность № 227». За это Михаил Александрович был лишен переписки на месяц – с 1 января по 1 февраля 1938 го­да. Но этому наказанию уже не суждено было исполниться.

Руководство страны в это время стремительно реализовывало свое решение об уничтожении всех политических и идейных про­тивников, причем не только тех, кто еще был на свободе, но и тех, кто уже находился в тюрьме. Для сбора компрометирующих сведе­ний в камеру, где находился Михаил Александрович, поместили осведомителя Базилевского, и тот вскоре переправил начальнику тюрьмы следующий рапорт: «Сообщаю о настроениях камеры № 46 следующее: …Вообще, настоящие, искренние, действительно правдивые настроения скрываются, они таятся во внутренней замкнутости каждого.

Острые политические вопросы, как правило, обходятся мол­чанием... Это важное обстоятельство необходимо учесть еще и по­тому, что мое присутствие в этой камере является, очевидно, ос­новной причиной такого положения.

Правда, постепенно начинают мириться с фактом моего при­сутствия: одни уже помирились, другие на пути к этому, а третьи еще раздумывают, не желая ничего говорить на политические те­мы, наверное, потому, что хорошего сказать из этой области ниче­го не могут, а плохое сказать боятся, тем не менее и о них есть факты, в свете которых выступают наружу их внутренние тайники.

Единство мнений и действий проявляется, совершенно бес­спорно, у следующих четырех собеседников, а именно:

Новоселов Михаил Александрович. Ярый монархист, безна­дежный мракобес, религиозный фанатик, русский.

Лексан – тюрок, полный злобы и недовольства на советскую власть, ее режим и ее руководителей, от мала до велика.

Мелик-Арутюнян – армянин, присоединяется к первым двум, во всем с ними согласен, ни в чем не возражает и в их действиях поддерживает.

Альфред – латыш из камеры № 45, исповедует систематически проповеди мракобеса Новоселова, которые передаются ему Лексаном. Получается интернациональный кружок или группа, в составе одного тюрка, латыша, армянина и одного русского. Ос­тальные двое – Ломоносенко и Лунин – не мешают заниматься вышеозначенным мракобесием и своим молчанием, по существу, потворствуют им.

Общим для всех является ярко выраженное возмущение и не­годование нынешним тюремным режимом, доведенным до такой бесчеловечности, жестокости и дикости, равной которой не было и нет нигде, – не только что в так называемых демократических странах, в странах буржуазной цивилизации, но в странах отста­лых и в фашистских нет ничего подобного. Такой свирепый лю­тый режим, характеризуемый животной хищностью и кровожад­ностью, рассчитан на погребение живых людей в могилу, рассчи­тан на гниение живых людей. Новоселов рассказывает, что когда в ярославской тюрьме начали вводить новый режим, то его товарищ по камере спрашивал начальника тюрьмы – разве новый режим не рассчитан на наше здесь умертвление и гниение? Лексан заявляет, что он просидел десять лет в ярославской тюрьме, но там режим был иной, не то чтобы хороший, но было возможным просидеть десять лет. В условиях такого режима, как сейчас, нельзя проси­деть и трех лет. Арутюнян заявляет, что в ярославской тюрьме про­тив нового режима был протест и объявлена голодовка в знак ор­ганизационной солидарности. “Разве болезни, которые нас начи­нают одолевать, не есть наше смертельное гниение? – ревматизм, туберкулез, цинга, язвы желудка, болят глаза, зубы и так далее”.

Новоселов говорит: “Вот мой товарищ умер у меня на руках в камере, у него кончился старый срок, но дали новый, он прожил несколько месяцев нового срока и нового режима. Было ясно – больной человек, но в больницу не взяли, и он умер у меня на ру­ках…” Лунин говорит: “Будет еще хуже”; когда в ярославской тюрьме был протест против нового тюремного режима, то во вре­мя прогулки многие кричали так: “Сталинская диктатура хуже фа­шистской”, “Да здравствует генеральный тюремщик Ежов”...

Когда я читал вслух газету “Гудок” за 1 января 1938 года, в которой сообщается о том, что Германия имеет много концлаге­рей и еще открывает новые, что много сидят осужденных в тюрь­мах, не считая следственных, получается в общем полтора чело­века на каждую тысячу, – то в это время Новоселов подходит к Арутюняну и говорит ему: “Чья бы корова мычала, а уж совет­ская молчала бы”»33).

На основании подобного рода сведений тюремщиками была составлена характеристика: «Михаил Александрович Новоселов, 74 года, сидит уже 9 лет, имеет высшее “богословское образова­ние”, и на этом “образовании” построено все его мировоззрение и политическое убеждение, что выражается в его религиозном фана­тизме и в политическом мракобесии.

В своем проповедовании он всю эту философию наполняет конкретным содержанием из Библии, Нового и Ветхого Завета, из Евангельских пророчеств и предсказаний, стараясь преподносить это в форме задушевных (религиозно-философских) бесед, каждая из которых сопровождается одной из молитв или какого-либо религиозного, мистического содержания стихотворения. Поэти­ческая форма является особенно заманчивой, так, например, он специально подбирает поэтов-мистиков, интуитивистов: Полон­ского, Фета, Баратынского, Мошкова – и у них выбирает наибо­лее мистическое, религиозное, например “Вечерний звон”, “Вос­кресение Христово”, “Благовест”, “Молитва”, “Рождество”, “Храм”, “Слово Божие” и так далее.

Многое он знает на память, а большинство списывает, пользу­ясь тюремной библиотекой, например Полонского, Фета. Его вся тетрадка заполнена стихотворениями, и через его влияние они пе­реходят к Лексану и Альфреду.

В своих убеждениях он не раскаивается и не собирается раска­иваться, он уже примирился с мыслью о том, чтобы за свои убеж­дения умереть в тюрьме, тем более родных у него нет, а друзей он беспокоить не хочет»34).

3 января вся камера была лишена прогулки на пять суток.

14 января 1938 года помощник начальника по оперчасти тюрь­мы составил для тройки НКВД справку, в которой писал, обвиняя Новоселова в контрреволюционной деятельности: «Читая газеты, сознательно извращает сообщаемые сведения и клевещет на внут­реннее положение СССР, распространяет заведомую ложь и кле­вету в контрреволюционных целях, подчиняя своему контррево­люционному влиянию сокамерников, разлагающе действует на таковых»35).

17 января тройка НКВД приговорила Михаила Александрови­ча к расстрелу. Михаил Александрович Новоселов был расстрелян 20 января 1938 года в вологодской тюрьме и погребен в общей без­вестной могиле36).

Тропарь, глас 4:

Тебе дарова Бог ведети тайны Царствия Небесного, /еже есть Церковь Сына Его, / да возможеши утвердити колеблемыя в вере, /и от Церкве Христовой отпадшия паки на путь спасения возвратити, /темже молим тя священномучениче Михаиле, / сподоби и нас, ко Христу твоими молитвами, /в Церкви Его даже до конца пребыти покаянием.

Кондак, глас 3:

Верный сын Церкве Христовы явился еси,/ новомучениче Михаиле славне,/ православие истинное верным возвещая/ и лесть церкве лукавнующих отгоняя,/ венец мученический от руки Человеколюбца приим/ на Небесех ныне горния славы наслаждаешися// моли спастися душам нашим.

---

1) А.В. Матисон. Духовенство Тверской епархии ХVII – начала ХХ веков: родословные росписи. Выпуск второй. СПб., 2003. С. 57–73.

2) Минувшее. Альманах 15. М., СПб., 1994. Письма М.А. Новоселова к Л.Н. Тол­стому. Публикация Е.С. Полищука. С. 400.

3) Там же. С. 382.

4) Там же. С. 383.

5) Там же. С. 391–392.

6) Ежемесячный журнал литературы, науки и общественной жизни. СПб., 1914. № 11. В.Скороходов «Из воспоминаний старого общинника». С. 77–80.

7) М.А. Новоселов. Письма к друзьям. М., ПСТБИ. 1994. С. Х.

8) Там же. С. ХIII.

9) Открытое письмо графу Л.Н. Толстому, по поводу его ответа на постановление Святейшего Синода, М.А. Новоселова. М., 1911. С. 3, 11–12, 15.

* Кожевников Владимир Александрович (1852–1917), историк культуры, публицист, полиглот. Был одним из близких друзей и последователей философа Н.Ф. Федорова, а также редактором и издателем его сочинений.

10) М.А. Новоселов. Письма к друзьям. М., ПСТБИ. 1994. С. ХIV.

11) Там же. С. ХIV, ХVI.

12) Там же. С. ХХII.

** Гааз (Фридрих-Иосиф) Федор Петрович (1780–1853) – старший врач московских тюремных больниц; принципиально избрав главным направлением своей деятель­ности служение ближним, он все свои силы отдавал облегчению участи заключенных.

13) Там же. С. ХХI-ХХII.

14) Там же. С. ХХVI-ХХVII.

15) Григорий Распутин и мистическое распутство. М., 1912. С. II–IV.

*** Архимандрит Иларион (Троицкий), впоследствии архиепископ Верейский. Умер в заключении в 1929 году. Прославлен Русской Православной Церковью в Соборе новомучеников и исповедников Российских. Память празднуется декабря 15/28. Мощи священномученика Илариона находятся в Сретенском монастыре в Москве.

16) М.А. Новоселов. Письма к друзьям. М., ПСТБИ. 1994. С. 9–10.

17) Там же. С. 68–69.

18) Там же. С. 73.

19) Там же.

20) Там же. С. 85.

**** Имеется в виду опубликование декларации митрополита Сергия (Страгородского) и последовавшие за этим события.

21) Там же. С. 208.

22) ЦА ФСБ России. Д. Р–41328, л. 9.

23) Там же. Л. 10.

24) Там же. Л. 12.

25) Там же. Д. Н–7377. Т. 1, л. 18.

26) Там же. Л. 28.

27) Там же. Л. 77.

28) Там же. Т. 11, л. 147 об.

29) Там же. Л. 160.

30) Там же. Т. 8, л. 7.

31) Там же. Л. 5.

32) Там же. Л. 4.

33) Там же. Л. 9–10.

34) Там же. Л. 6.

35) Там же. Л. 270.

36) Там же. Л. 11.