Слово при погребении наместника Свято-Троицкой Сергиевов лавры, архим. Антония, сказанное 16 мая 1877 г. ректором Московской духовной академии, архимандритом Михаилом

„ И будет покой его честь “ (Ис. 11:10).

И еще одного поистине замечательного человека и церковного деятеля не стало среди нас, кажется последнего здесь из тех, кто имел счастие стоять в течение не одного десятилетия под ближайшим духовным руководством незабвенного первосвятителя московской церкви Филарета! Еще недавно высшее богословское училище, ограждаемое обителию преподобного Сергия и охраняемое его благословением, оплакивало кончину одного из лучших и достойнейших своих руководителей в науке и жизни¹, и братия обители, вместе со всеми знавшими усопшего и слышавшими о нем, соединили свою скорбь со скорбию училища. Теперь сама обитель оплакивает кончину одного из лучших и достойнейших своих духовных руководителей, и училище духовное, вместе со всеми знавшими новопреставленного и слышавшими о нем, разделяет эту скорбь осиротелой братии обители. Обитель почтила школу и трудящихся в ней, – школа чтит обитель и подвизающихся в ней. Отрадно это духовное единение школы и обители! Да будет оно полнее и полнее! В духовном взаимодействии их – усиление силы той и другой, вопреки кривым суждениям мнимо-мудрых века сего. И тот и другой из присно–памятных усопших шли различными путями: один по преимуществу путем научного созерцания, другой – по преимуществу путем иноческого делания; но оба приходили и пришли к одной высокой цели человека на земле – к высокому нравственному совершенству, которое одно только поистине и важно для человека здесь на земле, как приготовляющее вечную блаженную жизнь там на небе. И вот школа и обитель соединились в признании этого высокого нравственного совершенства в том и другом из усопших: и обитель в лице нашего руководителя почтила высокое достоинство православной науки, ведущей ко Христу, и школа в лице руководителя обители чтит высокое достоинство иноческого делания, приводящего к Нему же.

Моей немощи, претыкающейся в следовании за ними по тому и другому пути, судил Бог сказать слово в память того и другого при их гробе и при сем еще более сознать свою немощь. Уповаю, что наш духовный руководитель простил мне немощь речи моей в память и похвалу ему; прости мне и ты, любвеобильнейший авво, тем более, что мне труднее следить за твоей сложной и многообразной деятельностию и обнять в слове тайны твоего духовноподвижнического делания, которые по самому существу своему ускользают в некоторых чертах своих от объятий слова; прости и благослови!…

В дали минувшего видится мне юноша, не получивший правильного школьного, даже кажется домашнего, образования, но богато одаренный от природы замечательными душевными качествами, юноша с зачатками ума наблюдательного, крепкого, тонкого, острого и игривого (выражусь так), не любящего останавливаться на поверхности, но стремящегося проникнуть вглубь, с задатками воли сильной, энергической, упругой и гибкой, с сердцем нежным, впечатлительным и восприимчивым, глубоко чувствующим и отзывчивым, с характером бодрым, деятельным, подвижным, с воображением живым, несколько поэтическим. Несть наше разуметь, что вышло бы из этого даровитого юноши при правильном школьном образовании и воспитании; но Бог, неисповедимый в судьбах своих, судил ему с ранних лет пройти школу монастырского воспитания взамен воспитания в школе общественной. Эта школа монастырского воспитания, при правильном понимании и исполнении ее требований, под руководством хороших руководителей – истинных иноков, школа прекрасная, высоко благодетельно действующая на добрых питомцев, соответственно их будущему назначению. Мнящийся быти мудрыми в веце сем, может быть, покивая главами выслушают это слово, ссылаясь на общественное якобы мнение не в пользу монастырей и иноческого воспитания в них, общественное якобы мнение, которого они, однако же, не знают на самом деле и которое на самом деле есть легкомысленное мнение только их и подобных им. Пусть их; простим им, не ведят бо и не разумеют, что говорят и творят. Одно заметим, что несправедливо уничижать воспитание, которое имеет действие на цельного человека, а не на одну только голову, ставя ее нередко в разлад с грудью, которое всецело основано на слове Божием, на мудрости церкви в храмовом богослужении и церковных книгах, которое полагает в основу истинно-христианские начала – страх Божий, смирение и послушание, а не развитие детского и юношеского самолюбия и честолюбия, столь противного чистому христианскому духу, которое выдвинуло и доселе выдвигает замечательнейших церковно-народных деятелей, имевших и имеющих на народные массы и общество несравненно более могущественное и благотворное влияние, чем эти премудрые и лживые печальники монастырей. Нужно ли указывать примеры киево-печерских, соловецких, саровских, оптинских, валаамских старцев – воспитанников монастырей? А сколько таковых менее известных, местно известных делателей и деятелей, которые также по мере сил и даров своих подвизаются на духовную пользу народа православного? И вообще, какое религиозное влияние на народ сильнее и плодотворнее влияния монастырей, на народ, которого высокие нравственные качества подобные печальники сами же превозносят, по крайней мере, в трудные времена? А что более и сильнее охраняет и развивает эти действительно высокие качества народа, как не церковь и по преимуществу монастыри? Посмотрите на это стечение народа в монастыри, и уверьтесь... . Но да не отклоняется слово от дела...

Школа иноческого воспитания, которую новопреставленный прошел с самых низших ее ступеней, оказала на даровитого юношу высоко-благотворное действие, о котором он всегда вспоминал с глубокою благодарностию к Богу и Церкви. Ход правильного воспитания в этой школе известен прошедшим и проходящим оную: храм с его богослужением, исполнение святых уставов церкви, келейное делание, послушание, постоянная борьба с порочными склонностями и инстинктами, самоограничение во всем, и вот действие этой школы на новопреставленного в лета его молодости: сохранив цельность его природы, цельность (мы выразились бы) его церковного мировоззрения, она укрепила его во всех отношениях настолько, что из воспитанника и послушника чрез не очень продолжительное время он сам стал руководителем малой школы иноческого воспитания в одной из смиренных пустынных обителей, пользуясь общею любовию и уважением. В это время Господу благоугодно было поставить светильник смиренного пустынного строителя на более высокий свещник: преподобный Сергий, чрез посредство незабвенного первосвятителя московского Филарета, проницательным взором усмотревшего в смиренном строителе высокие дарования духовные, призвал его к ближайшему руководительству невидимо охраняемых им духовных чад своих, поставив и его самого под мудрое руководство премудрого из архипастырей. И здесь-то вполне открылась высота духовная этого замечательного человека.

Замечательные природные дарования его, строго направленные в своем развитии хорошим монастырским воспитанием, здесь, под действенным благословением Преподобного, под мудрым ближайшим руководством первосвятителя, при обширном круге деятельности и при обширнейших сношениях с лицами разных званий и состояний, профессий и образования, распустились великолепным цветом, и личность его явилась во всем ее духовном богатстве и привлекательности, личность цельная, истинно умная и добрая в лучшем значении этих слов, со всеми частными свойствами истинно умной и доброй личности. Знавшие близко новопреставленного и имевшие возможность наблюдать за ним долго знают, что я не фразу скажу, если скажу, что трудно указать доброе качество, которым бы он не владел хотя в некоторой мере, и трудно указать не добрую наклонность, которая бы одолевала его или особенно заметно владела им, хотя конечно совершенства нет на земле, а легкомыслие людское, не понимая истинного смысла некоторых его своеобразных действий и побуждений к ним, могло толковать их и не в добрую сторону и не к чести его. Остановимся на главных чертах его духовного лика.

Прежде всего, он являл в себе образ истинного монаха, с общественною деятельностию, монаха по всему строю мысли и жизни, монаха по чистому влечению сердца, монаха по призванию. Богу одному ведомы его келейные монашеские подвиги, хотя ничто из них не неведомо и лицам близким к нему; но всем ведомы его подвиги, например, молитвенные открытые, в храме Божием при общественных богослужениях, его пламенная любовь к церковному богослужению и благолепию его и храма Божия, его неутомимость в этих подвигах, его так сказать ненасытимость ими, в чем несомненно выражался его высокий иноческий строй духовной жизни, и что́ имело неизмеримо великое и благотворное влияние на бесчисленные массы богомольцев, стекавшихся отовсюду в обитель Сергиеву. Воспитанник храма и церковного богослужения, с избытком заменившего ему воспитание в школе, он до конца жизни не переставал быть его всеусерднейшим воспитанником и других воспитывал и учил воспитываться им же, слишком глубоко зная и по себе и по опытам других все благодетельное значение такового воспитания. Мнимые мудрецы века и мира сего, обыкновенно столь ленивые к посещению церковного богослужения и столь мало знающие его, кричат, что все это один внешний обряд, что все это мертво, однообразно, неподвижно, не развивает, прогресс церковной и духовной жизни останавливает, – и прочие безумные глаголы; но сим они напоминают слово Апостола: душевен человек не приемлет, яже Духа Божия, юродство бо ему есть, и не может разумети (1Кор. 2:14). Нет, новопреставленный слыхал, конечно, нередко, от своего великого учителя иные, глубоко-истинные суждения о воспитательном значении православного богослужения: блаженной памяти святитель говаривал, что внимательный с любовию слушатель православного богослужения может быть, при руководстве только его одного, не только благочестивым и аскетом, но и богословом, и церковным историком, а следовательно и философом, конечно не по стихиям мира, а по Христе. Да, любовь к церковному богослужению – основа истинной христианской, особенно иноческой, жизни.

Сам истинный монах, прошедший всю школу монастырского воспитания и на себе изведавший благотворное влияние ее, новопреставленный был истинным монахолюбцем и опытнейшим, умным руководителем монашеского воспитания. На себе испытал он весь труд и всю трудность иноческого делания, обогатился опытами других, углубил свое знание пути монашеского делания прилежным, рассудительным чтением аскетических творений великих отцев, и изощренный взор его насквозь видел духовно-нравственное состояние им руководимых иноков, и знал он и умел дать советы и наставления соответственно нравственному состоянию каждого. Братия св. обители сей! Вы лучше меня знаете эту высокую черту вашего незабвенного руководителя и лучше меня можете судить о ней, и не можете, надеюсь, отказать мне в уверительном подтверждении, что, говоря так, я не преувеличиваю, а скорее по немощи слабо изображаю эту черту. Для посторонних же видимым и осязательным свидетельством его любви к монашеству и мудрости в руководстве монашествующей братии служит устроение им нескольких обителей около главной обители и в зависимости от нее, обителей с различным внутренним строем. Зная хорошо жизнь монашескую, он хорошо знал, что монашествующие имеют склонности и дары не к одинаковой жизни, ов убо сице, ов же сице (1Кор.7:7); и вот он устрояет обитель общежительную, а затем уединенно-скитскую отшельническую. Каждый избирай тот или другой образ жизни, какой кому сроднее по характеру, испытай, узнай и подвизайся по данному дару. Тяжело в шуме доступной миру обители, тяготит и смущает неизбежное в ней приражение суеты мира, хочешь наглядно осуществить идею нестяжательности: иди в общежитие, в уединение, и – подвизайся; мало этого, хочешь еще большего уединения, отшельничества: иди еще далее в пустыню, и – подвизайся. Тяжек подвиг отшельнический, нет сил выноситъ его, одолевает борьба помыслов: возвращайся в общежитие, и подвизайся, только подвизайся; и здесь тяжело: возвращайся в обитель, и подвизайся, только подвизайся, не унывай. Так мудрый монахолюбец и руководитель практически разрешал нередко столь неправильно и легкомысленно понимаемый некоторыми так называемый вопрос об общежительстве монастырей, неискусное решение которого может грозить значительной опасностию для правильной монастырской жизни.

Частные более выдающиеся черты мудрости почившего аввы в руководительстве монашеской жизнию, – это, прежде всего, его любвеобильность. Искушенный по всяческим сам, он с необыкновенной снисходительностию относился ко всяческим вольным и невольным прегрешениям руководимых, зависящим от естественной немощи, хотя строг был к злому упорству воли в злых склонностях. Всем бых вся, да всяко некия спасу (1Кор. 9:22), мог он сказать о себе в этом отношении, не хваляся, или хваляся о Господе. Еще черта этого монахолюбия и умного руководительства в покойном: всякий со своими скорбями и немощами и духовными вопросами имел к нему всегда свободный доступ; он не закрыт был ни для кого, и всякий мог получать от него, любвеобильнейшего, и утешение, и наставление, и ободрение, и все что́ требовалось духовным состоянием. И примечательно, что этот монах и монахолюбец не имел ни угрюмого, ни хмурого вида, был радостен, светел, и строгий к себе смягчал, так сказать, напряженность иноческого подвига других, и любил руководимым им доставлять то, что́ на языке церковном называется утешением братии. Но кто исчислит все частные черты этого умного руководительства совестного, труднейшего из руководительств?.. И за то любила его руководимая им братия любовию беспредельною.

Но одним руководимым им монашеским миром далеко не ограничивалось нравственное влияние новопреставленного, – оно простиралось неизмеримо далеко в область мира. Мы упомянули уже о влиянии его на народ преимущественно благолепием богослужения; кроме сего, влияние его на образованное общество чрез его келейные беседы было огромно. Мир, вопреки лживым печальникам современного монашества, любит монастыри и монахов; в частности обитель преп. Сергия привлекает к себе несметное число людей всех классов, и сношения начальника этой обители с ними были обширны, и кто исчислит сколько было людей, желавших и имевших возможность беседовать со всеми уважаемым аввой? И вот здесь-то в келейных беседах, особенно с руководимыми им духовными детьми, являлась в нем такая высокая личность, мудрости которой отдавали вольную и невольную дань удивления и мудрые мира и образованные мира, даже нерасположенные почему-либо к иночеству. И действительно, надобно бывало дивиться прямоте, чистоте, глубине его суждений и разнообразию сведений, по-видимому бы, недоступных ему, не получившему школьного образования, не владевшему современными средствами знания. Загадка разрешается его глубоким опытным знанием человеческой природы, цельностию его мировоззрения, блистательно раскрывшимися естественными дарованиями, неустанным рассудительным чтением, беседами с людьми высокоразвитыми духовно.

Сокращая слово, не говорю о том, как неизмеримо много сделал он для внешнего устроения сей святой обители и устроенных им, как опытный домохозяин; о его необычайной благотворительности и личной, и от обители, об этой трогательной заботливости его об облегчении участи болящих и сирот, о содействии образованию и грамотности, и пр. пр. и пр. Всю жизнь свою, все помыслы свои, все лучшие интересы свои сосредоточив на обители, он направлял стремления самой обители на благотворение в его многообразнейших видах, и – нестяжательный, и в высшей степени бескорыстный – не жалел ничего своего для помощи нуждающимся. И сколько слез прольется со стороны этих нуждающихся, лишившихся своего благотворителя, трудно и представить. Говорить ли еще о его благодушном терпении и долготерпении в скорбях и напастях внутренних и внешних, о болезнях, которыми болела его любящая душа и за общество, и за церковь, и за народ в известных их положениях? Но довольно; подробное слово можно простереть за пределы слова.

Мы подняли, может быть, лишь край завесы, скрывавшей такое великое богатство духовных дарований и мудрой деятельности новопреставленного, и лишь отчасти указали тот путь, которым безвестный послушник – воспитанник монастыря приобрел поистине достойно и праведно заслуженную почесть замечательного церковного деятеля. Да, в течение почти полстолетия имя Антония слилось в сознании живших и живущих поколений с представлением о Лавре Сергиевой и слава этого имени проникла всюду, где чествуется имя Сергия и даже далее. С благоволительным уважением к нему относились цари, его глубоко чтило почтенное высшее общество, имя его общеизвестно в народе, и будет покой его честь; имя его пребудет в роды и роды, вместе с именем незабвенного во иерархах Филарета.

Отцы и братия! Поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие: ихже взирающе на скончание жительства, подражайте вере их (Евр. 13:7). Аминь.