Владимир Всеволодович Мономах. (1053–1125)

Историко-биографический очерк

Еже было творите отроку моему, то

сам есмь створил дела, на войне и на

ловех, ночь и день, на зною и на зиме,

не дая себе упокоя, на посадники не зря,

ни на биричи, саме твориле что было надобе.

(Из духовной Владимира Мономаха)

Личность Владимира Мономаха, этого, по выражению летописи, доброго страдальца за русскую землю, принадлежит к числу замечательнейших личностей нашей истории и достаточно характеризуются словами, помещёнными в эпиграф настоящей статьи. Действительно, умный, образованный по своему времени и неутомимо-деятельный Мономах до такой степени умел приноравливать свою деятельность к обстоятельствам эпохи и понятиям современников, что не только сделался великим князем киевским, без прямых прав на это достоинство, но и до того, и после не переставал пользоваться симпатией народа, видевшего в нём и могучего витязя, и грамотея, и потомка царей греческих, и грозу грозных тогда Половцев, словом – нечто подобное прадеду его, красному солнышку Владимиру, великому князю киевскому. Такое воззрение на личность Мономаха, сложившись при жизни самого князя, сделалось, по смерти его, заветным преданием, из уважения к которому никто, даже в самый разгар удельных междоусобий, не решался поднимать оружие на многочисленных монах Мономаховичей, – хотя последние, не только никогда не слыли, подобно предку своему, «добрыми страдальцами за Русскую землю», но, напротив, зачастую своекорыстно подвергали её тяжким и продолжительным страданиям. Заметим кстати, что, поступая таким образом, Мономаховичи, конечно, руководились теми же самыми побуждениями, какими управлялась и деятельность Мономахова, т. е. они и он, люди почти одной и той же эпохи, следовательно почти одного и того же развития, да к тому заинтересованные одним и тем же, хлопотали прежде всего о себе и для себя. Но если самый характер хлопот предка и потомков является столь неодинаковым в глазах современников, а затем и на страницах истории, это зависело едва ли не более от различия положений, в которые случайно поставлялись Мономах и Мономаховичи, нежели от достоинств или недостатков, заслуг или отсутствия заслуг, приписываемых или присущих предку и потомкам. Как бы то ни было, историческое значение Мономаха, благодаря отдалённости времени, в которое жил он, можно считать окончательно установившимся, а потому и настоящий очерк должен, по необходимости, ограничиться простым хронологически последовательным изложением жизни и деятельности этого государя, восхваляемых – иногда в ущерб исторической истине – Карамзиным и другими, но, в сущности, мало различных от жизни и деятельности всех русских государей удельного периода.

Правнук Владимира Равноапостольного, внук Ярослава I и сын князя переяславского Всеволода, бывшего впоследствии вел. кн. киевским, Владимир родился в 1053 г., и тогда же, кроме имени Владимир, получил два другие: Василия и Мономаха, о чём сам он в получении детям своим рассказывает так: «Аз Худый дедом своим Ярославом, благословенным славным, наречен в крещении Василий, Русьскым именем Володимир, отцем възлюбленным и матерью своей Мьномах»¹. Что касается матери Мономаха, принадлежавший к семейству царствовавших тогда в Византии императоров, имя её остаётся неизвестным, но происхождение единогласное подтверждается летописями, из которых по одной: «оу Всеволода родился сын Володимер Мономах от царицы Грекини»; по другой: «от царевны Грекини»; по третьей «от мономахини Грекини»². Местом рождения Владимира Мономаха был, по всей вероятности, Киев, где отец его, Всеволод, постоянно жил при отце своём, Ярославе I, «бе бо, – свидетельствуют Нестор, – любим отцем паче всее братьи, его же имяше (Ярослав) присно у собе»³. Приняв от купели новорождённого внука своего, Ярослав I недолго радовался радости любимца сына и, через год умер в Вышгороде. По кончине Ярослава Всеволод же похоронил отца в Киеве и немедленно выехал из Киева в назначенный ему Переяславский удел, между тем, как старший сын Ярослава, Изяслав тогда же прибыл из Новгорода в Киев и занял великокняжеский престол; второй сын, Святослав, отсутствовавший во Владимире-Волынском сел в Чернигове, а младшие дети Ярослава, Вячеслав и Игорь, разместились в Смоленске и Владимире-Волынском.

Следовательно, местом, где надлежало протечь младенчеству и детству Владимира Мономаха, был Переяславль, город при слиянии р. Трубежа и Альты, нынче уездный Полтавской губернии и весьма незначительный, тогда занимавший одно из первых мест в небольшом числе городов русских и даже упоминаемый после Киева и Чернигова в полубаснословных договорах Олега и Игоря с греками. Здесь, на княжьем дворе, поселился отец Мономаха, Всеволод Ярославич⁴, первый, по летописям, удельный князь Переяславский, вынужденный в том же самом 1054 г., идти на соседних торков, откуда она откуда он возвратился с победой, и потом принимать у себя половецкого хана Болуша, с которым хорошо ещё, что удалось ему заключить мир. Такое начало жизни Всеволода в Переяславле не обещало прочного спокойствия ни уделу, ни семейству Князя Переяславского и как бы заранее знаменовало собою то поприще, на котором, впоследствии, должен был подвязаться первенец Всеволодов, тогда полуторагодовой Мономах. Впрочем, следующие пять-шесть лет, ознаменованные смертью дядей Мономаховых, Вячеслава (1056) и Игоря (1059), обошлись без особых потрясений для удела Переяславского и семейства Всеволодова, вследствие чего никакие опасности не угрожали Владимиру, безмятежно младенчествовшему в женском тереме родительских хором и неизвестно когда испытавшему над собой свершения полу-языческого, полу-христианского, но древнего обряда постригов. Этот обряд, всегда торжественно – иногда в церкви-свершавшийся над детьми мужского пола от 2 до 7 лет, состоял в остригании ребёнку головы почти до обнажения, так что только у висков оставались висящими длинные локоны или кудри, и сопровождался посажением ребёнка на коня, – отчего, можно полагать, родилась известная пословица: «невеста родится, а жених на коня садится»⁵. И так как после постригов надзор за ребёнком передавался из женских рук исключительно в мужские, то дальнейшее возрастание Мономаха неминуемо происходило на глазах Ратибора, Никифора, Ив. Жирославича, новгородца Порея, финна Тукы, варяга Шимона и других мужей дружины Всеволодовой, первых вельмож и советников двора Переяславского⁶. Само собой разумеется, что все эти вельможи-советники могли служить для юного Мономаха образцами беззаветной славянской храбрости, финской осторожности, варяжской пронырливости, наконец, живым источником нескончаемых повествований о враждебном всему роду Ярослава князе Всеслав Брячиславиче Полоцком, будто бы рождённом от волхвования, «матери бо родившу его и бысть язвено на главе его. Рекоша бо волхвы матери его се язвено на вежи нань да носить е до живота своего.., сего ради немилостив на кровопролитие»⁷, – и много, много если оказывались способными толком рассказать ребёнку о том, что некогда жил-был на Руси Боян-вещий, внук Велесов, который «аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслию по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облак – тот самый Боян, что „не десять соколов на стадо лебедей пущаще, нъ своя вещиа прсты на живая струны въскладаше“; они же сами князем славу рокотаху»⁸. Но за то отец Мономаха, кн. Всеволод, не обладавший никакими доблестями государственными и даже, как кажется лишённый наследственной добродетели князей варяжских – храбрости, был, по свидетельству монаха летописца, «издетьска боголюбив, любя правду, набдя убогыя, въздая честь епископом и презвутером, излиха же любяще черноризци, подаяше требованье им; бе же и сам въздержася от пьянства и от похоти»⁹; наконец, кроме всего этого, славился отличным знанием языков: греческого – по причине тесного союза Руси с греками, латинского – за повсеместным его тогда употреблением, немецкого – по необходимости объясняться со множеством служивших на Руси германских выходцев, венгерского и польского – по соседству и свойству с Венгрией и Польшей¹⁰. Обставленное таким образом детство Мономахово было школой, в которой сын Всеволодов, необходимо, как и каждый ребёнок, поддаваясь всем действующим, на него влияниям и невольно воспринимая вытекавшие из них впечатления, незаметно бессознательно усваивала себе главные характеристические черты лиц, его окружавших. А так как эти черты были разнообразны до противоположности, то и нравственная сторона самого Мономаха должна была со временем представить странную смесь достоинств и недостатков, обнаруживавших сообразно тем обстоятельствам, на которые наталкивала Мономаха главнейшая черта собственной его характеристики – деятельность, всегда порывистая, неутомимая, изумительная. Нельзя также отвергать, что, независимо от постоянного влияния окружавших, не приходили бесследно для подраставшего Мономаха и те случаи, которых в эпоху своего детства бывал он безучастным свидетелем. К таким случаям принадлежат: освобождение из 28-летнего заключения в «порубе», и пострижение в монашество сына Владимира I, князя Судислава, совершившаяся в 1059 г. и разбитие отца Мономахова половецким кн. Искалом, с которым Всеволод Переяславский встретился очень несчастливо 2 февр. 1062 г. «Се бысть первое зло от поганых и безбожных враг», замечает летописец по поводу этого, действительно, первого нашествия половцев, – и подобное событие, без сомнения, сильно запечатлевшееся в душе 9-летнего Мономаха, может быть, заранее определило будущий характер его политических стремлений. Заметим тут же, что у одного из ближайших дружинников Всеволодовых, именно варяга Шимона, были тогда золотой венец и такой же пояс, с иконы Спасителя, вывезенные Шимоном из своей Родины в Россию, и здесь, при дворе набожного до крайности Всеволода, постоянно служившие предметом всеобщего поклонения, а впоследствии в особенности при заложении соборного храма Киево-Печерской лавры, игравшие даже роль чудодейственную, о чём повествуют легенды Патерика Печерского¹¹. Следовательно, обстоятельства поклонения венцу и поясу тоже не могли не залечь глубоко в детское сердце Мономаха «его же, – говорит современный митр. Никифор, – благочестие воспита и пост воздои»¹² – и нет ничего мудрёного, если сам Мономах, поставляемый легендой в очевидцы, того как загорелось от небесного огня и выгорело место, обмеренное Шимоновым поясом под церковь Печерскую, был всегда до того набожен, что не иначе, как со слезами внимал церковному пению. Бок о бок с этими господствовавшими влияниями, перед глазами ребёнка Мономаха развёртывалась картина обыденной жизни тогдашних князей, слагавшаяся из точного до мелочности исполнения всех богослужебных обрядов, усердного до изнеможения паренья в банях, частого до ежедневности собеседования с дружинниками, иногда под звуки гуслей, и всегда за турьим рогом, полным мёда, наконец, и преимущественно – из охотничьих подвигов, которым русские князья с любовью посвящали в ту пору всё время своё, не смущаясь, в этом случае, ни постоянно ожидаемым и возможным набегом соседних иноплеменников, ни даже слухами о том, что который-нибудь из князей-изгоев, т. е. безудельных, Бог знает с какими целями бежал в далёкую Тмутаракань, как например, сделал это, в 1064 г., Ростислав Владимирович, внук Ярослава I, и двоюродный брат Мономаха. Всё это, разумеется, не могло непосредственно касаться ребёнка сына Всеволода, видимое участие которого ко всему окружающему ограничилось единственно тем, что он изредка, только в торжественных случаях, молча показывался подле отца, одетый в платье зелёного или малинового цвета, похожее на подризник, с отложным воротником, золотыми петлицами по разрезу от ворота до пояса, такою же обшивкой по подолу и наброшенным сверху плащом или корзном, кругом обшитым золотым газом, и прихваченным на правом плече золотыми петлицами с цветными запоном – модный греческий наряд того времени, дополнявшийся остроносами сафьянными сапогами, чаще красными, с круглыми или срезанными или срезанными спереди острым углом голенищами, и невысокой шапкой, с золотою тульей, меховым околышем и такими же ушами, поднятыми к верху¹³.

Но каковы бы ни были явления, сменявшиеся перед глазами ребёнка, они непременно так или иначе относятся к детской его восприимчивости – и ребёнок Мономах, долженствовавший естественным образом воспитывать в себе только те данные, которые представлялись ему в домашнем быту его отца, мало-помалу делался с сыном своей эпохи – жёсткой и грубой по преимуществу. Не видно даже, подлежало ли детство Мономахово умягчающему влиянию матери, о судьбах которой молчат все летописные источники¹⁴, упоминающие однако, что уже в 1069 г. у Всеволода родился второй сын – Ростислав, – от княжны половчанки, неизвестно когда окрещённой под именем Анны и вступившей в брак с отцом Мономаха. Стало быть, если и допустить, что понятия и воззрения Мономаха, почерпнутые им в эпоху его детства, сравнительно улучшились со временем, из этого всё ещё не следует, чтобы они, в самом деле, сделались особенно высокими и прекрасными.

На поприще самостоятельного исторического действия Владимир Мономах вступил, имея от роду всего 13 лет, о чём сам он, в получении своём, рассказывает так: «А се вы поведаю, дети моя, труд свой, оже ся есмь тружал пути дея и ловы 13 лет. Первое к Ростову идох, сквозь Вятич, посла мя отец»¹⁵. Следовательно, этот ростовский поход 13-летнего Мономаха, родившегося в 1053 г., относится к 1066 г., в котором все братья Ярославичи, т. е. Изяслав Киевский, Святослав Черниговский и Всеволод Переяславский, отправились наказывать неугомонного Всеслава Брячиславича Полоцкого, до того опустошившего Новгород, что все местные жители были забраны в полон, а церкви, ограбленные дочиста, лишились своих паникадил и колоколов. Когда же Всеслав, после потери Минска, взятого Ярославичами на щит, потерпел в марте, совершенное поражение на р. Немизе¹⁶, и бежал с поля битвы, но, приглашённый для мирного съезда в нынешнюю Смоленскую губернию, был, в июле, вероломно схвачен князьями на р. Рши, откуда его привели в Киев и тут засадили в поруб, то можно полагать, что на смоленском съезде князей присутствовал и Мономах, явившийся «к Смолиньску, со Ставком Скордятичем», – вероятно, одним из дружинников Всеволодовых. Где был и что делал Мономах в 1067 г. неизвестно; но в 1068 г. после поражения на Альте, претерпенного Ярославичами от Половцев, и заставившего Изяслава и Всеволода бежать в Киев, а Святослава – в Чернигов, видим Мономаха снова в Смоленске, откуда Ставке Скордятич удалился в Брест к Изясляву, который, будучи изгнан самими киевлянами и замещён на великокняжеском престоле узником Всеславом, бежал в Польшу, – к зятю своему, королю Болеславу II Смелому. Из Смоленска Мономах ходил зачем-то во Владимир-Волынский покинутый для Тмутаракани князем своим Ростиславом; «тое же зимы» был послан в обгоревший Брест «и ту блюл город тих», а затем возвратился к отцу в Переславль, откуда после пасхи 1069 г., отправился опять во Владимир, с поручением от отца и дяди сказать Изяславу, уже вступившему с Болеславом в русские пределы и стоявшему в городке Сутейске: «Всеслав, ти бежал; а не води Ляхов Кыеву, противна бо ти нету; аще ли хощеши гнев имети и погубити град, то веси, нама жаль отня стола»¹⁷. Всеслав, действительно, выступил было из Киева, чтобы встретить Изяслава и сразиться с ним, но из опасения оставить у себя в тылу братьев соперника своего и таким образом очутиться, может быть, между двух огней, – внезапно покинул киевские дружины в Белгороде и ночью бежал оттуда восвояси, т. е. в Полоцк, предоставив неизвестному автору Слова о полку Игореве выразиться о нём так: «Тъй Всеслав клюками подпръся о кони, и скочи к граду Киеву, и дотчеся стружиeм злата стола Киевского. Скочи от них лютъим зверем в плъночи, из Бела-града, обесися сине мгле»¹⁸. Следующие за тем три года, Мономах, как видно, оставался при отце, вместе с которым и обоими дядями присутствовал в Вышгороде при торжественном перенесении из старой церкви в новую мощей св. Бориса и Глеба, и, вероятно, к этому же периоду времени относится легендарное сказание о болезни Мономаха, отвезённого отцом в Печорский монастырь и там исцелившись единственно возложением на себя известного золотого пояса, только что принесённого в дар монастырю варягом Шимоном¹⁹.

Однако доброе согласие между Ярославичами не было продолжительно. Святослав, заставив Изяслава бежать в Польшу, объявил себя великим князем Киевским и уступил Всеволоду свой Чернигов, а Мономаху дал Смоленск. Княжа в Смоленске, 20-летний Мономах женился, около 1074 г., на привезённой в Русь из Дании²⁰ принцессе Гиде, дочери английского короля Гарольда II, убитого в 1066 году в бою с Вильгельмом Завоевателем, при Гастингсте, а в 1075 году должен был, по приказанию Святослава выступить с сыном его, Олегом, в далёкий, заграничный поход. Этого похода требовала политика Святослава, который, узнав о том, что Изяслав с сыном Ярославом ездили жаловаться на похитителя Киевского престола, один к императору Генриху IV, в Майнц, а другой к папе Григорию VII, в Рим, и ждали помощи, по крайней мере, от первого, счёл выгодным ослабить Генриха привлечением на свою сторону врага его – Болеслава Польского, воевавшего тогда с Чешским кн. Вратиславом, союзником императора, – и отправил свои войска на подмогу Болеслава. Явясь в Чехию, Мономах и Олег были извещены Болеславом о примирении его с Вратиславом, купившим мир за 1.000 гривен серебра, но велели отвечать, что не могут без стыда отцам своим и земле возвратиться назад, ничего не сделавши, пошли вперёд, четыре месяца опустошали владения Вратислава, проникли за Глогау в нынешней Силезии, заставили Вратислава заплатить им другую тысячу гривен и, взявши, таким образом, свою честь, окончили поход, во время которого у Мономаха родился первенец сын, Мстислав, воспринятый от купели Олегом. Известно, однако, что Болеслав, недовольный поведением своих союзников, сбирался помочь Изяславу и, вероятно, исполнил бы своё намерение, но его предупредила смерть Святослава, последовавшая в Киеве, в декабре 1076 г., в то самое время, когда Мономах помогал сыну вел. князя, Глебу Святославичу Новгородскому, обижаемому Всеславом Полоцким.

Место умершего Святослава тотчас же занял Всеволод, который в самом начале следующего 1077 г. уже должен был выступить против Изяслава, встретился с ним на Волыни, и тут уступил ему старшинство, сохранив по-прежнему права свои на Чернигов и Мономаховы – на Смоленск, между тем как сын Святослава, Олег, был выведен из своего Владимира-Волынского, а прочие братья Олеговы, за исключением Глеба, тогда уже убитого Чудью заволоцкою, увидели себя в числе князей-изгоев. Благодарный дяде за оставление ему Смоленска, Мономах, в том же 1077 году, два раза ходил на Всеслава Полоцкого, летом – со своим отцом, а зимой – с двоюродным братом, Святополком Изяславичем, сжёг и разграбил Полоцк, потом прибыл в Чернигов, тут, на Красном дворе, задал в 1078 г., пир Всеволоду и гостю Всевовлодову – Олегу Святославичу, причём поднес в дар отцу часть добычи полоцкой, 300 гривен золота²¹, и возвратился в свой Смоленск. В его отсутствие, Олег, скучавший изгойством в Чернигов, удалился в Тмутаракань, к брату своему Роману, соединился там с другим изгоем, князем Борисом Вячеславичем, пригласил на помощь половцев и, вступив с ними в русские пределы, двинулся прямо на Чернигов, из которого навстречу ему выступал Всеволод. Противники сошлись между Золотоношей и Пирятином, и тут, у р. Оржицы, Олег наголову разбил дядю своего, который, потеряв в бою лучших дружинников Жирославича, Тукы, Порея, – бежал к брату в Киев и тотчас же уведомил о беде своей Мономаха. Дав слово брату «сложить за него голову», незлопамятный Изяслав пошёл с Всеволодом и сыном своим Ярополком к Чернигову, где властвовали Олег и Борис, и сюда же спешил из Смоленска Мономах, успевший пробиться сквозь полчища половецкие и соединиться с отцом и у Переяславля. Ярославичи с сыновьями приступили к Чернигову тем скорее, что на ту пору не было тут ни Олега, ни Бориса, уехавших в Тмутаракань сбирать войско²². Но черниговцы, преданные Олегу, в котором они видели сына прежнего князя своего и любили человека доброго, прямодушного, привлекавшего сердца ласковостью, а дружину разгульностью, укрепились за своими твердынями, состоявшими тогда из двух городов: четырёхстороннего окольного, окружностью вёрст на 12, да внутреннего, в виде трёхвёрстной с лишком трапеции²³, – и решились не впускать к себе Ярославичей. Последние, облегши окольный город, начали осаду, «Володимер же, – говорит летописец, – приступи к вратам всточным, от Стрижени (речка в Чернигове) отя врата» – и окольный город достался победителям, и жители перебежали во внутренний. В это самое время Ярославичи узнали о приближении к Чернигову Олега с Борисом и, не успев осадить внутреннего города, двинулись навстречу племянникам, нашли их в Переяславском уезде, и здесь, на Нежатиной ниве (нынешний хутор Неготин, близ сельца Гнедина²⁴, произошло 3 октября 1078 г., новое побоище, стоившее совершенного поражения Олегу и – жизни: с одной стороны князю Борису, с другой – вел. кн. Изяславу, смертельно поражённому копьём в плечо.

С честью похоронив брата в Киево-Софийской церкви, Всеволод занял и престол его, и все волости, отдал Чернигов Мономаху, Владимир Волынский – сыну Изяславову Ярополку, а Новгород – сыну же Изяславу Святополку; но не думал снабдить уделами племянников своих: Давида, Романа, Олега и Ярослава Святославичей и, следовательно, не мог рассчитывать на мирное расположение этих князей-изгоев. Из них Роман, не далее как в 1079 г., привёл в полтавские пределы половцев и хазаров, которые, однако, заключили мир с Всеволодом и Мономахом, стоявшими у Переяславля и в Обров, и на возвратном пути восвояси зарезали самого Романа, брата же его, Олега выгнали из Тмутаракани и препроводили в Царьград, откуда византийское правительство сослало Олега на остров Родос. Успокоенный с этой стороны, Всеволод немедленно отправил в Тмутаракань посадника своего Ратибора и ждал, чем кончится поход Мономаха, «о двою конь» погнавшегося с черниговцами за Всеславом Полоцким, который, пользуясь событиями на юге, сжёг Маномахов Смоленск. Поход Мономаха кончился опустошением владения Всеволодовых до Лукомля и Логожска; после чего Мономах, мстя половцам, выжегшим Стародуб, зимой того же года «изымал» на Десне князей Асадука с Сауком, а на другой день разбил за Новгородом-Северским полчище Белкаттина и в следующем 1080 г. смирил возмутившихся торков, ещё при Изяславе расстеленных по городам переяславским²⁵. Зимой 1082 Мономах ходил войной на предводителя вятичей Ходота; в начале 1083 г. безуспешно преследовал Ростиславичей до самого Микулина, в нынешней Галиции; весной того же года явился в Броды, на свидание к Ярополку Изяславичу, угрожаемому Ростиславичами; летом отогнал за Хороль половцев, взявших Горошин; осенью отправился с черниговцами и половцами к Полоцку, который взял изъездом, не оставив там ни челядина, ни скотины²⁶, и в самом начале 1084 г. снова был в Бродах, готовый помогать Ярополку, изгнанному Ростиславичами из Владимира-Волынского. Эти Ростиславичи были: Рюрик, Володарь и Василько, сыновья князя-изгоя Ростислава Владимировича, некогда удалившегося в Тмутаракань (1064 г.) и там отравленного котопаном курсунским (1066), за что корсуняне побили котопана камнями. Бежав, в 1080 г., из своих владимиро-волынских волостей в Тмутаракань, Ростиславичи, вместе с таким же как они, изгоем, Давидом, сыном Игоря Ярославича и племянником Всеволода, выгнали из Тмутаракани посадника Всеволодова, Ратибора, но через год сами были выгнаны оттуда Олегом, возвратившимся с Родоса (1081), нашли приют у Ярополка Изяславича Владимирского, успели приобрести себе приверженцев в самом Владимире, подобрали с помощью их дружину, что делалось в ту пору без особенного труда, и овладели Владимиром, вследствие чего Ярополк явился с жалобой к Всеволоду, а тот велел Мономаху привести всё в прежний порядок. С этой-то целью Мономах вторично явился к Ярополку в Броды, и летом 1084 г. Ярополк уже был снова водворён во Владимире, а союз Ростиславичей с Игоревичем распался, причём Игоревич, грабивший между тем, греческих купцов усмирился не ранее как получив от Всеволода Дорогобуж Волынский, город на р. Горыне, близ нынешнего Ровно. Но такое благоволение Всеволода к Игоревичу не нашло сочувствия в Ярополке Владимирском, который, считая Дорогобуж частью своего удела, начал злобиться на Всеволода и бежал к ляхам, покинув в Луцке мать и жену. Всеволод снова возложил устроение Владимиро-волынских дел на Мономаха, который, после новых побед над половцами у Красна и Варина одержанных, – последние при участии 16-летнего брата Мономахова, Ростислава – летом и осенью 1084 г., явился в 1085 г., к Луцку, забрал здесь семейство Ярополково, дружину его, много имения, и посадил на Владимирском столе Давида Игоревича. Однако, в следующем 1086 г. Ярополк возвратился в Россию и, примирившись, чрез друга своего Мономаха с Всеволодом, получил, по-прежнему, Владимир, чем конечно не могли быть довольны ни Ростиславичи, ни Игоревиче, последние в особенности. Но Ярополк недолго пользовался возвращённым уделом; через несколько дней по прибытии своём во Владимир, он выступил под Звенигород-Галицкий, принадлежавший тогда Ростиславичам, и там был изменнически убит каким-то Нерадцем, который немедленно бежал в Перемышль-Галицкий, к Рюрику Ростиславичу, как бы указав этим на виновников совершённого им убийства. Встретив в Киеве тело друга своего, привезённое сюда для погребения. Мономах уселся, наконец, в своём Чернигове – отдыхать после стольких военных успехов, Впрочем, этот отдых, всецело посвящённый охоте за разными зверями, далеко не ограждал жизнь Мономахову от тех опасностей, каким подвергалась она на поле битв, о чём сам Мономах повествует в поучении своём, следующее: «А се в Чернигове деял есмь: конь диких своима руками связал есмь, в пушах 10–20 живых конь, а кроме того иже по рови ездя имал есмь своима руками те же кони дикие, тура мя 2 метала на розех и с конем, олень мя один болъ, а 2 лоси, один ногами топтал, а другой рогами болъ, вепрь ми на бедре мечь отял, медведь ми у колена подъклада укусил, лютый зверь скочил ко мне на бедры, и конь со мною поверже: и Бог неврежена мя съблюде»²⁷. Но охотясь в Чернигове, Мономах не забывал о распространении влияния своего на другие, более отдалённые края России, и в 1088 г., когда Святополк Изаславич добровольно перешёл из Новгорода в Туров, поближе к Киеву, Всеволод, ничего не делавший без Мономаха, назначил в Новгороде сына Мономаха, а своего внука, 12-летнего Мстислава. Это распоряжение Всеволода, уже ослабевшего и в силах, и в управлении, было последним: чувствуя приближение смерти, вел. князь призвал к себе обоих сыновей своих Мономаха и Ростислава, и в присутствии их умер в Киеве, 13 апреля 1093 г., а на другой день с плачем погребён детьми в Киево-Софийском соборе.

Рассказывая о событии смерти Всеволодовой, летописец говорит: «Володимер же начал размышляти: аще сяду на столе отца своего, то имам рать с Святополком взяти, яко есть стол преже от отца его был. И размыслив посла по Святополка Турва, а сам иде Чернигову; а Ростислав Переяславлю»²⁸. Следовательно, Мономах колебался, не сесть ли ему после отца на киевском престол и если не решился на это, то, может быть, столько же по чувству действительного уважения к родовому старшинству Святополка, сколько по неуверенности в расположении к себе и киевлян, хотя не слишком-то преданных потомству Изяслава, отказывавшегося отстаивать Киев от половцев, и вовсе не сочувствовавших потомству Святослава, столько раз приводившему в Россию половцев, но с тем вместе очень недовольных угнетениями тиунов в правление Всеволода результатами которого было признание лучших киевлян Святополку, что земля их оскудела от рати и продаж. Все эти соображения, и преимущественно последнее, не могли не представиться умному Мономаху, который, едва ли быв прошен киевлянами остаться у них княжить, как думают Татищев и Соловьёв²⁹, сумел, на этот раз, угомонить своё честолюбие и тем явил пример похвального самообладания. Конечно, киевляне ничего не выигрывали, принимая на свой стол жестокого, корыстолюбивого и властолюбивого Святополка, не имевшего к тому же ни ума, ни твёрдости; но киевляне вовсе не были знакомы с характером своего нового князя, которому, впоследствии, всегда бы предпочли не только Мономаха но кого угодно, тем более, что они не очень-то уважали княжеское родовое старшинство³⁰.

Таким образом, Святополк II Изяславич был признан вел. кн. киевским и не замедлил обнаружить своё тупоумие, приказав бросить в тюрьму половецких послов, прибывших к нему с мирными предложениями. Само собой разумеется что половцы не заставили дожидаться себя и в мае того же 1093 г. обступили Торческ, – нынешнее село Торчицы, на берегу Торчи, впадающей в Рось. Видя, что дело плохо, Святополк спешил вывести 800 отроков своих и бессмысленно хотел броситься с ними на полчища половецкие, но был остановлен людьми рассудительными, которые говорили ему: «аще бы пристроил и 8 тысяч, не лихо то есть; наша земля оскудела есть от рати и от продаж; но послися к брату своему Володимеру, дабы ти помогл»³¹. Ближайшим из всех князей к театру возникавшей войны был, действительно, Владимир Мономах, пользовавшийся кроме того, громкой известностью сокрушителя половцев, бить которых составляло, так сказать, его специальность, существенно-полезную тогдашнему распорядку русской земли. Зная это, Святополк послушался благоразумного совета и послал за помощью к Владимиру, который, вследствие такого призыва, не только сам выступил из Чернигова к Киеву, но велел спешить сюда же и брату своему Ростиславу, княжившему в Переяславле. У Михайловского монастыря Мономах встретился и соединился со Святополком, и тут тотчас же обнаружилось разногласие союзников. Вел. кн. желал войны, а кн. Черниговский – мира. Святополк, однако, переселил, и князья, дождавшись прибытия Ростислава, поцеловали друг другу крест, а затем все трое двинулись к Треполю, нынешнему м. Торролью, в Киевском уезде. Летописец повествует, что, подойдя к р. Стугне, широко разлившейся тогда от дождей, князья «созваша дружину свою на совет, хотяче поступити через реку, и начаша думати. Глаголаше Володимер: „яко сде стояче через реку, в грозе сей, створим мир с ними“, и пристояху совету семи смыслении мужи, Ян и прочии. Кияне же не всхотеша рекоша: „хочем ся бити, поступим на ону сторону реки“»³². Делать было нечего, князья переправились за реку, прошли Триполь, увидели половцев со стрелками впереди, и, водрузив стяги свои, стали между двумя валами. 26 мая 1093 года половцы двинулись вперёд, подошли к русским валам, схватились с полком Святополковым, сломив который, обратили его в бегство, обрушились потом на дружину Мономахову, бились с нею люто, но одолели, одолели и отряд Ростислава. Ошеломлённые скорым и совершенным поражением, русские полки толпами бросились назад, в величайшем беспорядке прибежали к р. Стугне и начали спешную переправу вброд, причём конь Ростиславов занёс седока своего в быстрину. Владимир кинулся спасать брата, но был только очевидцем его гибели, потому что едва не утонул сам, с трудом вытащенный из воды воинами. От Стугны Мономах печально пришёл в Чернигов, а Святополк, попробовав до вечера затвориться в Триполе, к ночи же возвратился в Киев, куда вскоре привезли и тело юного Ростислава, с горькими слезами встреченное и погребённое матерью погибшего, вдовою Всеволодовой. Между тем победители половцы, воюя всё русское Поднепровье, девять недель стояли под Торческом, откуда половина их пошла к Киеву, встретилась с Святополком на р. Желани и снова обратила в бегство полки великого князя, сам-третий с двумя отроками прискакавшего в Киев. Торческ пал; сёла, церкви и гумны пылали, города опустели; несчастное население сотнями погибало в мучениях и тысячами выводилось на чужбину, в тяжкую неволю.

Таково было начало правления Святополка II, который поспешил ценой денег купить у половцев мир и счёл политически выгодным тогда же, несмотря на свои 60 лет, вступить в брак с дочерью половецкого вождя, Тугоркана. И хотя упрёк в подобных бедствиях, увеличенных появлением невиданной до того на Руси саранчи, ни каким образом не может относиться к Мономаху, который, вопреки страсти свои бить половцев, не советовал вступать с ними в бой, – ему, более чем кому-нибудь, довелось понести на себе необходимые последствия половецкой удачи. Эти последствия обнаружились не далее как в 1094 г., когда в Русь снова пришли половцы, предводимые Олегом Святославичем, который покинул далёкую Тмутаракань собственно для того, чтобы вооружённой рукой возвратить себе место, законно принадлежавшее ему в удельно-родовом распорядке русских князей. Таким местом Олег считал отчизну свою Чернигов – и немедленно осадил Мономаха в этом городе. Дружина Мономахова целые восемь дней отбивалась от полков Олеговых; окрестности, монастыри и всё в Чернигове, кроме острога, было опустошено или выжжено половцами; дальнейшее сопротивление оказывалось невозможным, и Мономах, сказав: «не хвалиться поганым» – оставил Чернигов Олегу, а сам удалился в свой родовой Переяславль. Об этом выступлении из Чернигова, происходившем в глазах свирепых половцев, сам Мономах рассказывает так: «Внидохом на святого Бориса день из Чернигова, и ехахом сквозь полки Половьческие не в сто дружине, и с детьми и с жёнами; и облизахутся на нас аки волцы стояще, и от перевоза и с гор; Бог и святый Борис не да им мене в користь, неврежени дойдохом Переяславлю»³³. Добавим, что поневоле отрёкшись от Чернигова в пользу Олега, Мономах вынужден был уступить и Смоленск брату Олегову, Давиду.

В Переяславле Мономаху приходилось терпеть с дружиною нужды всякого рода, даже голод, страдая больше всего от беспрерывных вторжений половцев, которых переславцам удалось одолеть только один раз: «идохом, – говорит Мономах, – на вои их за Римов (с. Рим, на границе Роменского, Лохвицкого и Прилуцкого уездов) и Бог ны поможе». Но так как способность несокрушимо противостоять упорно сменяющимся бедствиям и безупречно выходить из борьбы с ними составляет удел душ, поистине возвышенных, то душа Мономахова не принадлежала к этому разряду, о чём можно судить по одному из переяславских событий 1095 г. В этом году половецкие вожди Итларь и Китан дружелюбно явились к Мономаху договариваться о мире. Из них Итларь, личная безопасность которого была ограждена клятвою самого князя переяславского, вошёл с лучшими людьми в Переяславль и стал на дворе вельможи Мономахова Ратибора, а Китан мирно расположился с дружиною близ города, между двумя валами, и взял в тали, или заложники, сына Мономахова, малолетнего Святослава. Тогда же был зачем-то в Переяславле один из бояр Святополковых, Славата, по внушению которого Ратибор и родичи его стали советовать Мономаху убить Итларя со всеми его людьми, на что Мономах первоначально ответствовал: «како се могу створити рот (к присяге) с ними ходив?» но вероломные советники не унимались: «Княже! – говорили они Владимиру, – нету ти в том греха; да они всегда к тобе ходаче роте, губят землю Русьскую и кровь хрестьянску проливают безперестани». И, – продолжает летописец, – «послуша их Володимер»... Ночью единомышленники Ратибуровы вышли с отрядом торков из города, пробрались в валы Китановы, выкрыли оттуда Святослава, убили самого Китана и уничтожили всю его дружину Наутро Ратибор приготовил вооружённых людей и велел им вытопить избу, а Владимир прислал отрока своего, Бяндюка, сказать Итларю и его дружине: «Зовет вы князь Владимер; рекл тако: обувшеся, в тепле избе заутрокавше у Ратибора, приедите ко мне». Не зная ничего о судьбе Китановой, Итларь отвечал княжескому отроку: «тако буди» – и без всякого опасения вошёл со своими в тепло натопленную избу. Но тут люди Ратиборовы немедленно заперли половцев, влезли на крышу, проломили её, и Олбег, сын Ратибора, натянув лук, пустил оттуда стрелу в самое сердце Итларю, после чего точно таким же образом были перестреляны и все люди Итларевы³⁴. Совершив это гнусное убийство, Мономах соединил дружину свою с дружиной Святополка, и оба князя отправились к становищам или вежам половецким, начинавшимся тогда за Голтавою (нынешней Голтвою, в Кобеляком уезде Полтавской губернии), захватили там скот, лошадей, верблюдов, вывели оттуда множество рабов и, на возвратном пути домой, были по пятам преследуемы мстительными дикарями, один отряд которых сжёг городок Юрьев на р. Роси, а с другими Святополк наскоро заключил перемирие.

После такого успеха в вежах половецких, Мономаху снова улыбнулась надежда возвратить себе Чернигов, надежда тем более основательная, что Олег, не исполнивший может быть, по недоверию к Владимиру-обещания участвовать в походе к вежам, а потом начисто отказавшись убить гостившего у него Итларева сына, возбудил сильное негодование даже в самом Святополке II. Побуждаясь этим чувством, Святополк и Владимир, в конце 1095 г. соединённо пошли к Смоленску, вывели оттуда Давида, брата Олегова, в Новгород, пересадили Мстислава, сына Мономахова, из Новгорода в Ростов, и отдали Смоленск второму Мономаховичу, Изяславу. Но Давид Святославович, недовольный одним Новгородом, вышел оттуда с тем, чтобы возвратиться, снова овладев Смоленском. Однако, в его отсутствие, Новгородцы взяли к себе из Ростова прежнего князя своего Мстислава, а Давиду послали сказать «не ходи к нам» – вследствие чего Давид выгнал из Смоленска сына Мономахова Изяслава, который бросился на волости Святославичей и, не впущенный в Курск, пришёл к Мурому, где, схватив посадника Олегова утвердился с согласия граждан³⁵.

Понятно, что подобные события на севере произвели весьма различные впечатления на юге: обеспокоив Олега, они порадовали Святополка и в особенности Мономаха. По совету последнего, без чего Святополк уже начинал не ступать ни шага, к Олегу был послан зов явиться в Киев, для ряду о русской земле пред епископами и мужьями отцов. «Олег же, – повествует летописец, – всприим смысл буй и словеса величава, рече сице: „несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом“; и не всхоте ити к братома своима»³⁶. В сущности, Олег не доверял чистоте намерений Святополка и Мономаха, из которых первый ни в ком не возбуждал никакого доверия, а последний вероломным убийством половецких послов окончательно уронил себя в глазах прямодушного Олега, виновность которого пред потомством и историей, состоящая в непростительном, конечно, наведении на Русь половцев, зависела единственно от постоянной несправедливости к нему, сначала дяди, потом двоюродных братьев. Так или иначе, отказ Олегов явиться в Киев был сигналом к новому междоусобию, которое начали Святополк и Мономах, двинувшись, в 1096 г., к Чернигову. Олег заперся в Стародубе; князья осадили этот город, стояли под ним 33 дня, повели осаждённых до совершенного изнеможения – и Олег запросил мира. Спокойный теперь насчёт обладания Черниговом, Мономах посоветовал отпустить Олега в Смоленск к Давиду, под клятвой явиться вместе с братом на суд и ряд в Киев. Но Олег, не впущенный гражданами в Смоленск, удалился в Рязань, где так же, как Давид в Смоленске, не спешил обещанной поездкой в Киев; вследствие чего Святополк и Мономах пошли на Святославичей, явились к Смоленску и тут неожиданно примирились с Давидом. Причина такого примирения объясняется, может быть, тем что половецкие ханы Боняк и Куря, пользуясь отсутствием Святополка и Владимира, с чрезвычайным успехом опустошали: один – окрестности Киева, другой – Переяславля, чем соблазнился и Тугоркан, тесть Святополка, явившийся, в свою очередь, поживиться лёгкой добычей. Однако Святополк и Владимир успели накрыть Тугоркана на самом грабеже, сразились с ним у Переяславля, и Тугоркан был убит, а тело его Святополк похоронил с честью на пожарище загородного Берестовского дворца, сожжённого половцами.

Между тем Олег уже вёл полки Давидовы из Смоленска в Муром, на сына Мономахова Изяслава, которому, впрочем, предварительно послал сказать: «иди в волость отца своего Ростову, а то (Муром) есть волость отца моего; да хочю ту седя поряд створите со отцем твоим, се бо мя выгнал из города отца моего; а ты ли ми зде хлеба моего же не хощеши ми дати»³⁷. Но Мономахович, окружённый дружинами суздальской, ростовской и белозерской, горделиво отказал Олегу – и пал в битве с ним под Муромом, а дружины его разбежались; после чего Олег беспрепятственно вошёл в Муром, овладел Суздалем и Ростовом, но ненадолго, потому что отовсюду, и даже из Рязани, вытеснил его другой Мономахович, Мстислав Новгородский, крестник Олегов, тогда же обещавший Олегу примирить его со своим отцом. Внимая просьбам Мстислава, Мономах, действительно написал к Олегу дружелюбное письмо. Доведённый до крайности, Олег должен был, наконец поверить Мономаху и, в 1097 г., отправился на устранение мира в Любечь Черниговский, куда съехались также Святополк II, Мономах, Давид Святославич, Давид Игоревич и Василько Ростилавич – все, кроме Василька, двоюродные братья, внуки Ярослава И единодушно согласившись в том, как невыгодны междособия, облегчающие половцам доступ в Русь, князья дали друг другу слово жить отныне «в едино сердце» и тут же поделили русскую землю: Святополку, как великому князю, был представлен Киев; сыновьям его – Туров; Мономаху с детьми – Переяславль, Смоленск и Ростов; Мстиславу Мономаховичу – Новгород, Олегу, Давиду и Ярославу Святославичам – область Черниговская; Давиду Игоревичу – Владимир-Волынский; Васильку Ростиславичу – Теребовль, а старшему брату его, Володарю, не бывшему на съезде, – Перемышль. Но всё это не повело ни к чему, потому что не успели ещё князья разъехаться из Любеча, как дошёл слух до Давида Игоревича, что Мономах и Василько, первый – из желания сесть в Киеве, а последний – овладеть Владимиром-Волынским, умышляют зло на Святополка и на него, Давида. Слух этот, переданный Давиду тремя приближёнными его, конечно, мог быть неверен; но сам по себе он служит намёком на то, что если и в самом деле все и каждый веровали тогда в воинственные и другие способности Мономаха и Василька, действительно, превосходивших развитием других князей, то далеко не все и каждый питали такую же веру в частность убеждений и твёрдость слова, как Мономаха, так и Василька. Что касается самого князя Владимирского, он поспешил в Киев сообщить великому князю о грозящей им обоим опасности и убедил Святополка схватить Василька, который как нарочно, заехал поклониться святыне Киевской. Дело кончилось тем, что Василько, выданный Святополком князю Владимирскому, был ослеплён Давидом и заточён во Владимире-Волынском.

Известясь в Переяславле о судьбе несчастного Василька, Мономах, по свидетельству летописца, «ужасеся, и всплакав, и рече: сего не бывало есть в Русьскей земьли, ни при дедех наших, ни при отцих наших, сякого зла»³⁸. И тотчас же отправил гонца к Святославичам с уведомлением обо всём происшедшем, а также с приглашением – немедленно идти к Городцу Киевскому, исправлять зло. Святославичи, тоже плакавшие о Васильке, поспешили на призыв Мономахов, явились с дружинами к Городцу, и отсюда, обще с Мономахом, требовали у Святополка отчёта в том, чего ради, без преступления и суда, ослепил он Василька и тем ввергнул нож между князьями? Святополк, разумеется, свалил всю вину на Давида, и, узнав, что князья, не удовлетворённые таким извинением, готовятся перейти Днепр, чтобы ударить на Киев, уже хотел бежать из города, но был удержан киевлянами, выславшими в Городец вдову Всеволодову и митрополита. Никифора, которые умоляли князей – не губить новой усобицей землю русскую. Тогда «Володимер, – говорит летописец, – расплакавься и рече: „поистине, отци наши и деди наши сблюли землю Русьскую, а мы хочем погубити“ и преклонися на молбу княгинину, чтяшеть ю акы матерь, отца ради своего... темже и послуша ея, акы матере, и митрополита, тако же чтяше сан святительский, не преслуша молбы его»³⁹. Князья объявили Киеву мир, велели Святополка идти на Давида, с тем, чтобы схватить или выгнать его, и Мономах, возвратясь к себе, успел, в том же 1098 г., не только заложить каменную церковь в Переяславле, но и город на Востри, а в 1099 г. ходил в Ростов, доро́гой к которому замыслил написать своё знаменитое Поучение⁴⁰. К 10-му августа 1100 г. снова собрались на съезде в Уветичах, под Киевом: вел. кн. Святополк, успевший изгнать Давида из Владимира, Мономах, Олег и Давид Святославичи, наконец, сам изгнанник Давид Игоревич. Последний, по решению съезда, был официально лишён Владимиро-Волынского удела, вместо которого ему дали четыре Червенских городка, и к ним 400 гривен серебра, тут же выплаченные Мономахом пополам со Святославичами. С тем вместе съезд определил, чтобы Володарь и Василько Ростиславичи владели, вместо Перемышля и Теребовля, одним Перемышлем, на что Ростиславичи не согласились, а Мономах, вопреки желанию съезда, отказался участвовать в походе на непокорных братьев, извиняясь крестным целованием в Любиче. Этот отказ Мономаха тоже как будто намекает на существование какой-то связи между ним и Васильком.

Но совсем не такое миролюбие явил Мономах в 1103 г., на съезде при Долобском озере, где он сам убеждал Святополка идти на половцев; а когда дружина великокняжеская отговаривалась стоявшей тогда рабочей порою неудобством отрывать смердов (пахарей) и лошадей от поля, то возразил: «Дивно ми, дружино, оже лошадий жалуете, ею же то ореть; а сего чему не промыслите, оже то начнет орати смердь, и приехав Половчин ударить и стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его, и дети его, и всё его имение? То лошади жаль, а самого не жаль ли»⁴¹? – тем склонил всех к исполнению его мысли. Таким образом, Святополк, Мономах, Давид Святославич Черниговский, Давид Всеславич Полоцкий, Мстислав, племянник Давида Волынского, Вячеслав Ярополчич, племянник великого князя, и Ярополк, сын Мономахов, посадив пехоту в ладьи, а конницу направив берегом, спустились по Днепру к Хортицкому острову, отсюда пошли степью, встретили на четвёртый день и истребили до одного человека передовой половецкий отряд Алтунопы, а 4 апреля сразились с главными силами хана Урусобы, и одержав над ним совершенную победу, перебили до двадцати других ханов, одного же, Белдюза, взяли живьём. Представленный великому князю, Белдюз предлагал за себя богатый окуп, но Святополк велел отвести пленника к Мономаху, который, упрекнув Белдюза в постоянном нарушении половцами мирных договоров сказал ему: «да се буди кровь твоя на главе твоей» – и тут же велел рассечь его на части, а сам с торжеством возвратился в Смоленск, где немедленно освятил церковь Успения, в которой поставил известный образ Богородицы Одигитрии, приданное матери его⁴².

Возвеличив в глазах народа значение Мономаха, блистательный поход на Урусобу отнюдь не прекратил набегов половецких, потому что хан Боняк, известный в наших летописях сожжением Печерского монастыря и за то называемой шелудивым, продолжал ежегодно являться в русские пределы; а в 1107 г., отогнав конские табуны из-под самого Переяславля, приналежавшего именно Мономаху, пришёл в Русь вторично и стал у города Лубен. Тогда Мономах, согласившись со Святополком, Олегом и четырьмя другими князьями, внезапно ударил на половцев, обратил их в бегство, гнал до р. Хороля и принудил уйти за русский рубеж, несмотря на что, он и оба Святославича, в том же году, имели съезд с двумя половецкими ханами, у которых взяли дочерей замуж за своих сыновей, Мономах – за сына Юрия, известного впоследствии под названием Долгорукого. Затем, не далее 1109 г., Мономах посылал в вежи половецкие, к Дону, воеводу своего Дмитра Иворовича, возвратившегося с успехом; в 1110 г., сам предпринимал поход туда же со Святополком и Олегом, не состоявшийся за стужей и конским падежом; а в 1111 г. думой и хотением Мономаха затеян и совершён первый поход к Дону русских князей: Святополка, Мономаха и Давида Святославича с сыновьями, ознаменованный взятием половецких городов Шаруканя и Сугрова и совершенным поражением половцев 27 марта, на р. Салнице; после чего князья возвратились в Русь с необычно богатым полоном и славой, которая, прогремев в венграх, ляхах, чехах, отдалась в Византии, достигла Рима. Поход этот чрезвычайно удачный сам по себе, производил на тогдашний русский народ впечатление тем более сильное, что со временем Святослава I, внука Рюрикова, никто из Рюриковичей – народ помнил это – не заходил дальше князей, победоносно возвратившихся теперь с Дона. Зная также, что подвигом своим князья обязаны думе и хотению Мономаха, народ, по крайнему неразвитию своему был и остался уверенным, что мысль о донском походе Мономах заимствовал непосредственно от ангела; что, поэтому, в день Салницкого боя над головами дружины Мономаховой носился в светлых бронях сонм ангелов, поражавший половцев, и что Мономах пивши золотым шеломом Дона, загнал окаянных Огорян за Железные Ворота⁴³. Следовательно, слава Мономахова достигла своего апогея и, с этого времени, он не только сделался исключительным любимцем народа, но вырос даже в глазах иноплеменников, из которых Бела II Коломан, король венгерский, поспешил заключить брачный союз с дочерью Мономаха, Евфиимией (1112 г.).

Таково же было положение Мономаха, когда 16 апреля 1113 г. умер в Киеве вел. кн. Святополк II, – государь, не пользовавшийся любовью народной, публично предпочитавший жене наложницу, постоянно занимавшийся коммерческими оборотами, напр., продажею соли, покровительственно относившийся к тяжкому для народа лихоимству киевских евреев, наконец, давно уже игравший роль второстепенную, тогда как главная принадлежала Мономаху. На другой же день по смерти великого князя, киевляне послали сказать Мономаху, находившемуся в Переяславле: «Пойди, княже, на стол отен и дяден». Но Мономах медлил, потому что, с одной стороны, не желал тотчас же выставляться нарушителем прав родового старейшинства Олега Черниговского, а с другой – знал очень хорошо, что киевляне не захотят подчиниться Олегу, союзничавшему с половцами и даже не участвовавшему в последнем походе князей к Дону. Осторожность Мономахова оправдалась: Киевляне, не видя желаемого князя, взбунтовались, разграбили дом преданного Святославичам тысячского Путяты, а также домы ненавистных народу жидов, и послали вторично звать Мономаха, с предупреждением, что если не примет он достоинства великокняжеского, то чернь киевская пойдёт на княгиню Святополкову, бояр, монастыри, – за что он же даст ответ Богу. Тогда Мономах решился исполнить желание киевлян, бывшее отголоском желания всего русского люда, и 20 апреля явился в Киев, где встретили его с великой честью.

Обязанный избранием своим единственно народу, Мономах уже 60-летний старец, прежде всего позаботился о народе, и созвав в загородный Берестовский дворец тысячских окрестных городов, стал думать с ними об ограничении развитого евреями ростовщичества⁴⁴. В этом собрании мужей присутствовал и боярин Олега Черниговского, Иван Чудинович, князь которого, несмотря на своё родовое старейшинство, не смел спорить с Мономахом о престоле великокняжеском, что лучше всего доказывает как искренно и единодушно был предпочтён потомок третьего сына Ярославова потомству второго. Олегова покорность Мономаху выразилась ещё очевиднее тем, что князь Черниговский принял личное участие в походе на половцев, которых, уже шёл отражать новый великий князь, едва успевший внести в дедову Русскую Правду узаконение о третных ростах⁴⁵.

По возвращении из похода, окончившегося бегством половцев от Выры – на границе Харьковской и Курской губерний, – Мономах занялся распределением сыновьям своим уделов и назначил: Святославу, а по смерти его в его 1114 г. Ярополку – Переяславль, Вячеславу – Смоленск, Юрию – Суздаль. Затем Мономах женил сына своего Романа на дочери Володаря Ростиславича, принял обратно отосланную Коломаном Венгерским, по обвинению в неверности, дочь свою, Евфимию, которая тогда же родила в Киеве сына Бориса, продолжал добавлять Русскую Правду важными законами о наёмниках, о свидетельствах, о побоях, о наследстве, о судебных пошлинах, о долгах, о холопах, о смердах⁴⁶; наконец, желая явить народу новый знак своего давно известного благочестия, совершил, в 1115 г., торжественное перенесение в новую каменную церковь мощей Бориса и Глеба; причём для уменьшения тесноты во время процессии, велел метать народу деньги, меха и материи. С тем вместе Мономах не думал покидать привычного ему ратного дела и в 1116 г. ополчился на кн. Глеба Всеславича Минского, который «воевал Дреговичи, и Случеск пожёг и не каяшеться о сем, не покоряшеться, но боле противу Володимерю глаголаше, укоряя ѝ»⁴⁷. Осадив, с Давидом Черниговским, сыновьями Олега и своими, Минск, Мономах объявил, что будет стоять под городом до тех пор, пока не возьмёт его; вследствие чего Глеб, уже встревоженный потерей Друцка, вышел со всей дружиной из Минска и поклонился великому князю, который, дав непокорному приличное наставление, оставил его обладателем Минска, а сам возвратился в Киев где вскоре дождался сына своего, Ярополка, увенчанного лаврами нового похода к Дону, доставившего ему, в числе добычи, «жену, красну велми, Ясьского князя дщерь».

К этому же году относится вмешательство Мономаха в дела Греции, где царствовал тогда Алексей Комнен, обязанный престолом ряду революций, исторгнувших корону из рук потомков императора Романа VI Диогена, за сыном которого, Леоном, была дочь Мономаха, Мария. Отыскивая, вероятно, не без помощи тестя, утраченные права на престол, Леон захватил кое-какие города, но был убит в Доростоле, по приказанию Комнена, что побудило Мономаха, в заботливости о сохранении сыну Леонова, а своему внуку Василию, по крайней мере приобретений его отца, отправить к византийским границам сначала воеводу Ивана Войтишича, потом сына своего Вячеслава, из которых первый овладел некоторыми городами по Дунаю, а последний безуспешно приступал к Дорастолу и возвратился ни с чем. Заметим кстати, что, по сказанию позднейшей и менее других достоверной летописи, войско Мономаха действовало во Фракии так удачно, что Алексей Комнен, желая прекратить невыгодную для него войну с Русью, стал искать мира, для заключения которого прислал в Киев митроп. ефесского Неофита, а с ним – богатые дары Мономаху: венец царский, крест из животворящего древа, сердоликовую чашу, по преданию, принадлежавшую Августу, бармы и другие регалии, будто бы тогда же, употреблённые Неофитом для царского венчания Мономаха⁴⁸. Но так как самое событие русского похода во Фракию не подтверждается другими летописями, а сказание о венчании Мономаховом не восходит ранее времён Ивана Грозного, то, не останавливаясь на этом сказании, в сущности не важном, можно, кажется, безошибочно приписать его изобретению самого Ивана Грозного или грамотеев-дьяков того времени, искавших какого-нибудь основания для мысли Грозного – торжественно венчаться на царство, мысли, как известно, проведённой Грозным в исполнение и с той поры обратившейся в непременный обряд⁴⁹.

После столкновений с Грецией, отношения с которой не возобновлялись до выдачи в замужество за одного из Комненов внучки Мономаховой, дочери Мстислава Новгородского, Мономах, в 1117 г., ходил войной на сына Святополка, Ярослава Владимиро-Волынского жившего дурно с женой своей, тоже Мстиславовной, и два месяца держал его в осаде, после чего Ярослав смирился, но в следующем, 1118 г., бежал в Польшу, что вынудило Мономаха вторично прийти к Владимиру-Волынскому и посадить тут сына своего Романа. В 1180 г. Мономах посылал сына своего Мстислава отнять Минск у Глеба Всеславича, тогда же заточенного в Киев и тут умершего, а в 1121 г. лично отразил набег берендеев, чем до того напугал торков и печенегов, что они бежали, не дожидаясь отпора. В 1123 г. Мономах узнал о появлении к Владимиру возвратившегося из Польши Ярослава Святополковича, и, несмотря на свои семьдесят лет, сбирался идти туда лично, но был остановлен вестью о неожиданной смерти Ярослава, убитого двумя поляками, подосланными сыном Мономаха Андреем⁵⁰, княжившим тогда во Владимире, после умершего Романа. Эти сборы в несостоявшийся поход были последним ратным делом Мономаха. Глава и старейшина всех русских князей того времени, спокойный и независимый обладатель стола Киевского, княжеств: Переяславского, Смоленского и Волынского; городов: Белозерска, Ростова, Суздаля, почти Новгорода и всего Поволжья, гроза половцев, хазар, берендеев, торков, печенегов и всех пограничных с Русью народцев, государь, уважаемый другими государями, и боготворимый своими поданными, семьянин, счастливый сыновьями и внуками, Владимир Мономах, уже маститый старец, умер 19 мая 1125 г. в Переяславле, на берегу Альты, близ церкви св. Бориса и Глеба, им же выстроенной в 1117 г. О кончине и погребении Мономаха в летописи говорится так: «Преставися благоверный князь, христолюбивый и великий князь всея Руси Володимер Мономах, иже просвете русскую землю, аки солнце лучи пущая; его же слух произиде по всем странам, наипаче же б страшен поганым, братолюбец и нищелюбец и добрый страдалец за русскую землю... и спрятавше тело его, положиша у святей Софье, в отьца Всеволода певше обычные песни над ним. Святители же жаляще си плакахуся, яко же дети по отцу или по матери, плакахуся по нём все людие, и сынови его Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Георгий, Андрей, и внуцы его; и тако розыдошася каждо в свою волость с плачем великом»⁵¹.

Общее сочувствие к Мономаху всех современников, независимо от личных свойств этого государя, более или менее соответствовавших эпохе, объясняется многочисленными и счастливыми результатами его деятельности, краткий перечень которых сам Мономах излагает в Поучении своём так: «а всех путий (моих) 80 и 3 великих, а прока не испомню менших. И миров есм створил с Половечьскыми князи без одиного 20, и при отци и кроме отца, а дая скота много и много порты (платье) свое; и пустил есмь половечьскых князь лепших из оков толико: Шаруканя 2 брата, Багубарсовы 3, Овчины братье 4, а всех лепших князий инех 100; а самы князи Бог живы в руце дава: Коксусь с сыном, Аклан, Бурчевич, Таревьскый князь Азгулуй, и инех кметий (благородных) молодых 15, то тех живы ведь, исек, вметах в ту речку в Славлии; по чередам избьено не с 200 в то время лепшихъ»⁵². С другой стороны, русские князья того времени не могли соперничать с Мономахом ни в хитрости, ни в осторожности, ни в кажущемся добродушии, ни в таком же смиренномудрии и не умели, как он, скрывать свои честолюбивые замыслы; тогдашнее русское духовенство, большей частью греки, с любовью смотрело на Мономаха, как на потомка, по матери, императоров греческих и не переставало восхвалять Мономахово благочестие, о котором митроп. Никифор выразился, что «его видять вси и чюдяться»⁵³. Наконец, тогдашний русский народ, видевший в Мономахе полусказочного витязя, преимущественно чудился его благочестию, хотя собственное благочестие этого народа было в то время тем более сомнительно, что он, почти двести лет спустя, не мог ещё отстать от язычества, о чём «Книга Съборникъ», писанная в XIII или XIV в. и не так давно отысканная в Кириллово-Белозерском монастыре, представляет следующее, обстоятельно изложенное свидетельство: «Извыкоша Елени класти требы Артемиду и Артемиде, рекше роду и рожанице. Таце же и Египтяне. Тако и до Словен дойде се; славити начаша и требы класти и роду и ружаницам Переже бо того Перуна бога и иных славили и клали требу упырем и берегиням. По святем крещеньи Перуна отринуша, и по Христа Бога яшась. Но и ноне, по украйнам молятся ему проклятому болвану Перуну, и Хорсу и Мокошу, и Вилам; и то творят отай, сего не могут ся лишити проклятого ставленья, вторые трапезы нареченыя роду и ружаницам, на велику прелесть верным крестьяном и на хулу святому крещенью на гнев Богу»⁵⁴. Заметим тут же, что подобное нечестие увеличивалось крайним суеверием и грубыми пороками людей эпохи Мономаха, которых Феодосий Печерский, в одном из поучений своих, упрекает так: «Се бо не погански ли творим? Аще кто усрящет черньца или черницю, то възращаются, ли свинию, ли конь лыс: то се не погански ли есть? Се бо, по дьяволю наученью, кобь (суеверие) сию держать. Друзии зачиханью веруют, юже бывает многажды ни здравие главе; но сими диявол льстит и другими нравы и всяческими лестми (отвлекаемы) от Бога, влъхвованием, чародением, блудом, запойством, резоиманием (лихоимством), приклады, татбою, и лжею, завистию, клеветою, трубами, скоморохи, гусльми, сопелми и всякими играми и дела: вси дръзливы (падки) на пианство, и на блуд, и на игры злыя, их же несть лзе христианом тако творити, и се пакы, егда стоим в церкви: то како смеем смеатися или шепот творити?» и пр.⁵⁵ При такой обстановке нравов, конечно, не мог не выигрывать деятельный, искренно набожный и действительно воздержный Мономах, самый распорядок обыкновенной жизни которого, очёркнутый в его Поучении, был безупречен в глазах современников: «да не застанет вас, завещал Мономах детям, солнце на постели, тако бо отец мой деяшеть блаженый и вси добрии мужи свершении: заутреннюю отдавши Богови хвалу... и седше думати с дружиною, или люди оправливати, или лечи спати: спанье есть от Бога присужено полудне, от чина бо почивает и зверь и птицы и человеци»⁵⁶.

По описанию Татищева Мономах «лицем был красен, очи велики, волосы рыжеваты и кудрявы, чело высоко, борода широкая, ростом не вельмы велик, крепкий телом и силен вельми велик, крепкий телом и силен вельми, в воинстве вельми храбр и хитр на устроение войск»⁵⁷. Девизом Мономаха была любимая поговорка его: «кто велий, яко Бог нашъ»⁵⁸.

От трёх жён своих, из которых имена двух последних неизвестны, Мономах имел сыновей: Мстислава, впоследствии вел. кн. Киевского (ум. 1132 г.); Изяслава, кн. Муромского (уб. в 1096 г.); Святослава, кн. Смоленского, (ум. 1114 г.); Ярополка, впоследствии вел. кн. Киевского (ум. 1139 г.) Вячеслава, кн. Туровского (ум. 1154 г.) Романа, кн. Владимиро-Волынского (ум. 1119 г.) Юрия Долгорукого, вел. кн. Суздальского (ум. 1157 г.), Андрея Доброго, кн. Владимирского (ум. 1141 г.) – и дочерей: Евфимию (ум. 1138 г.) за Белою Коломаном, королем Венгерским; Марию, (ум. 1146 г.), за греческим царевичем Леоном. Агафию (ум.1116г.) за Всеволодом Давидовичем, кн. Городенским, сыном Святославича Черниговского.

Кончив жить, Мономах долго ещё не переставал упоминаться в речах и грамотах отдалённого потомства. Так в 1552 г., митрополит Макарий, укрепляя Ивана Грозного на брань с казанскими татарами, писал ему: «Сам, царю веси храбрость прародителей твоих, Богом венчанного царя Владимера Мономаха, и храброго великого князя Александра Невского, и прочих сродников твоих, каковы победы над погаными сотвориша и прославлены от Бога быша»⁵⁹; а длинная грамота 1613 г. о избрании на престол Михаила Фёдоровича Романова, между прочим, гласит: «По Всеволоде приим скифетр во обдержание Российскаго Государства сын его, князь великий Владимер Всеволодович, и своим храбрским подвигом Фракию Царяграда поплени, и превысочайшую честь, царский венец и диадиму от Греческого царя Констянтина Монамаха восприим, сего ради и Монамах наречеся»⁶⁰, – чего, заметим быть никак не могло, потому что дед Мономахов, император Константин, умер в 1054 г., когда внуку его, сыну простого удельного князя, не имевшему никакой надобности в царском венце, был всего год от роду. Но подобная, хотя и умышленная неверность, всё-таки служит доказательством того безусловного почтения, которым пользовалась и пользуется до сих пор на Руси память Владимира Мономаха.