Слово к духовным воспитанникам – против табакокурения. (19 ноября 1878 г.)

Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает... И потому, если самая пища соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовек, чтобы не соблазнить брата моего. (1Кор. 10:23; 8:13).

Какая удивительная независимость, какая свобода от земных привычек, какое равноангельское господство над телесными потребностями выражается в этих словах Апостола! Потребность пищи есть наизаконнейшая потребность нашего тела, а мясо, как известно, есть одно из самых питательных, здоровых и приятнейших яств; однако же Апостол готов отказаться от него на всю жизнь, и притом не ради каких-нибудь высших и аскетических своих соображений, а просто – на всякий могущий встретиться случай, когда воздержание от мяса так или иначе может благоприятствовать нравственной пользе ближнего. Ради чужой пользы и удобства он в состоянии решиться на самое чувствительное для себя, неудобство, и на самое болезненное ограничение своих законнейших потребностей и приятностей. Вот это так. Вот с этакой могучей волей и с таким самозабвенным погружением в закон Христов – можно на какую угодно нравственную высоту подняться! А мы что с вами? А нам как быть, любезные юноши? А нам хоть бы не наживать уж совершенно излишних-то привычек, и не опутывать себя разными новоизобретенными потребностями, для которых и основания-то нет никакого в здоровом человеческом организме. Много таких потребностей выдумал, и до сих пор выдумывает человек, неустанно роясь и копаясь не только во внешнем мире, но и в собственной физической природе. Как будто из каждой жилки своей и из каждого нерва ему хочется извлечь какой-нибудь новый и неожиданный источник наслаждения. Не только закон Христов, но и совесть и даже простой здравый смысл твердит всем и каждому, что надо учиться ограничивать свои потребности и жить по возможности и согласно и близко с природой, чтобы тем более вероятным и прочным сделать даже земное свое счастие; а прихотники и баловники из рода людского, у которых и на уме-то кажется нет ничего кроме наслаждения, то и дело подслуживаются и без того страстной и прихотливой природе нашей изобретением все новых и новых удовольствий и прихотей, которые новым ярмом новою тяжестию ложатся на шею тому же бедному, и все более нищающему – не только в нравственном, но и в материальном даже отношении, роду людскому. Бог им судья этим изобретателям – за такие горькие услуги человечеству! А что все-таки не нужно поддаваться их непрошенным услугам и не идти им на встречу, – это тоже верно. Не так ли? Всю эту речь к тому я наклоняю, что вот, например табакокурение. Эта прихоть до какой степени стала господствовать в нашем обществе, что ею заражаются без зазрения совести не только не созревшие и еще не сложившиеся юноши и девицы (что особенно неприятно и некрасиво), но даже и едва оперившиеся, так сказать, и едва вышедшие из детского возраста мальчики. В домах и на улицах то и дело попадаются эти чуждые вам, жалкие и неблаговоспитанные экземпляры. Оказывается, что в некоторой мере не чужды табачной заразы, к нашему наибольшему огорчению, и вы духовные воспитанники. И нам, разумеется, всего больше есть дело именно до вас духовных, и притом наших духовных воспитанников; потому что за весь период вашего обучения и воспитания на наших глазах придется, но Апостолу, слово т. е. ответ воздать нам и перед Богом, и перед обществом. Как же бы это устроить так, чтобы совсем исчезло у вас табакокурение? Все равно, многие-ли или не многие из вас курят, – для нас все-таки прискорбно, что есть у нас курящие воспитанники, и что надо значит борьбу затевать и меры принимать для изгнании зловонной, нездоровой и неприличной привычки оттуда, где бы ей вовсе и быть-то и не следовало. Давайте же потолкуем теперь об этом деле. Признаться, я колебался несколько говорить о табаке в храме Божием; дико здесь звучит как-то самое это слово... Но потом я раззудил, что если святыня наших храмов не унижается пастырским словом о воровстве, о лжи, о любодеянии и прочих неблаговидных сторонах человеческой природы; то и от чего же не говорить здесь и мне о предмете, говорить о котором настоит некоторая надобность? Храм Божий есть, между прочим, целебница духовная, в которой не большие только и опасные, но и всякие недуги лечатся; а уж где лечатся, там не церемонятся. Даже так бывает, что весь успех врачевания зависит иной раз просто от одной откровенности врачуемого и хладнокровного докторского прикосновения к болящим язвам. Подумал я и то, что если мы учим вас говорить с церковной кафедры о самых простых и обыденных сторонах человеческой жизни, когда здесь именно кроется какое-нибудь зло, с которым приходится бороться; если мы внушаем вам, как будущим церковным ораторам, не укрываться за общими и никого в отдельности не касающимися фразами, но предлагать жизненное и полезное слово; то от чего же мне не показать вам примера в этом? Что же касается преувеличенных предположений о вашей привычке к табакокурению, к которым я мог бы подать повод теперешним своим словом; то уж так и быть, я беру это обстоятельство на свою ответственность, лишь бы стены и обстановка храма Божия сделали несколько более авторитетным и внушительным мое слово о табачной привычке, и принесли существенную пользу тем из вас, к которым мое слово собственно и будет относиться. Что мне до того, что станут думать о вас и обо мне, когда дело идет о моем долге учить и вразумлять вас – благовременно и безвременно, по выражению Апостола? (2Тим. 4:2). Даже и от того не след мне приходить в смущение, если бы слово мое не принесло всех ожидаемых мною плодов. Что бы там ни было, – а долг свой я должен все-таки исполнить. Не мне, а вам будет и да будет стыдно, если вы не постыдитесь самого храма Божия, к авторитету которого я решился прибегнуть в настоящем случае. Итак послушайте!...

Если бы я был доктором, то конечно я прежде всего повел бы речь свою о вреде табакокурения с медицинской точки зрения. Наука о человеческом здоровьи самым авторитетным образом раскрыла бы вам весь вред и всю ненатуральность привычки глотать дым, растворенный злым и ядовитым началом, которое зовется в науке некотином. Но мне кажется и не нужно быть патентованным доктором, чтобы выявить и без того понятное и наглядное дело. Когда мальчик, легкомысленно желая уподобиться взрослым, делает первый опыт табакокурения, то, что с ним происходит? Тошнота, головокружение, потемнение взгляда, бледность, дрожание рук и т. п. Все это такие признаки, которые свидетельствуют о явном вреде и разрушительном действии табака на организм человеческий; и нужна своего рода храбрость и продолжительная настойчивость, чтобы преодолеть природное отвращение к зловредному и дурманящему веществу. Что привычные и опытные табачники не растрачивают видимым образом своего здоровья и не отравляют себя до смерти; то это доказывает только гибкость и выносливость нашего организма, который можно приучить, как известно, и к более сильным ядам. Но кто может измерить тот внутренний и потаенный вред, который неизбежно оставлять должны асе ядовитые и туманящий голову вещества? Ведь и пьяницы, даже горькие и уличные пьяницы, умирают не всегда в молодости, а живут иногда по долгу, – но значит ли это, что пьянство безвредно? Кто знает, может быть этот несчастный потребитель водки, проживший лет сорок – пятьдесят, не преполовил все-таки дней; своих, т. е. и половины не прожил того, что мог бы прожить, если бы трезв был и воздержен? Так и табачники. Может быть и вкус был у них был чувствительнее и зрение острее и голова свежее, если бы они не приучили свое горло и полости рта к искусственному раздражению, и не обратили для себя в необходимость периодическое табачное опьянение. А что рот у них был бы чище, и не носили бы они с собою тяжелого табачного зловония, – так это, разумеется, не надлежит сомнению. Ну, на что же насиловать свою бедную природу, – рассудите вы сами! Какой в этом прок и какой смысл? Есть, конечно, своего рода удовольствие и в табакокурении; не будь его, этого удовольствия, – и никто бы не стал заниматься этим делом. Говорят даже, что бывает будто бы некоторая польза от табака, на которую чрезвычайно любят, разумеется, указывал страстные табачники, подобно всем виноватым, желающим хоть чем-нибудь оправдать себя, или ослабить несколько свою вину. Но если и бывает польза, то именно бывает, а не есть, – т. е. бывает изредка, в некоторых случаях и для некоторых людей, именно в разных случаях болезненностей и не нормальностей человеческих. Но трудно доказать какую-нибудь существенную и постоянную пользу табака, и притом для всех без исключения людей. От того-то большинство курящих, вместо того, чтобы отстаивать пользу табакокурения, сознаться откровенно в бесполезности и пустяшности этого занятия, и желали бы бросить курение табака, если бы это зависело от одного легкого их желания, и не требовало бы уже борьбы и самоотвержения. Это по крайней мере честно с их стороны. Полноте пожалуйста, какая тут польза от табака, – и не верьте этой пользе! И ни один здоровый и свободный от современных предрассудков доктор не станет настаивать на какой-то мифической и неуловимой пользе от табака. А дело все объясняется именно некоторым искусственным удовольствием от табаку, состоящим в раздражении и щекотании полостей рта и горла и некоторым опьянением головы. Удовольствие поистине жалкое и несообразное с человеческим достоинством, и если хотите особенно несообразное с юношеским цветущим возрастом, с которым как-то естественно связывается представление о свежести лица, о румянце на щеках и губах, об общем здоровьи целости организма, а не о бледности кожи, не о мутном взгляде, не о желтых зубах и пахучем рте, и тому подобных неприглядностях.

Затем мне следует сказать о табачной привычке с практической или экономической точки зрения. Здесь дело будет уже более касаться вас, именно как семинаристов. Табак, как известно, стоит денег, и чем сорт его выше, тем он дороже. Здесь открывается обоюдное неудобство и затруднение для вас. Если вообще не хорошо и вредно табак курить; то курить дурной и дешевый – просто неприлично и гадко. Посягать же на дорогой табак вы не имеете ни малейшего права, – и это было бы положительно недобросовестно с вашей стороны. Известно, что люди вы все несостоятельные и небогатые, а многие – положительные бедняки и неимущие. Из пятисотенной семьи вашей – двести содержатся на счет казны; затем на воспособление беднякам из вас предназначено далеко – больше тысячи рублей епархиального вспоможения, и затем многим и многим из вас, просившим вспоможения, отказано – потому, что исчерпаны уже и истощены всякие источники для таких вспоможений. Значит все вы, собственно говоря, оказываетесь народом несостоятельным и нуждающимся. Какое же, позвольте спросить вас имеете вы право навязывать и наживать себе разные совершенно излишние и противоестественные привычки, стоящие денег, и даже не малых в общей сложности денег? И без того и нынче тяжко делается жить на свете по возрастающей дороговизне на все, даже существенные предметы житейского продовольствия – а тут еще табак! Какое в этом благоразумие, и какая с вашей стороны честность по отношению к родителям, бьющимся о вашем и без того дорогом воспитании и содержании в семинарии? Зная, что такое ученик семинарии по своим денежным средствам, встречать его с папиросой во рту не только досадно, но – извините за выражение, просто противно. И потому для искоренения табачного зла из нищенской, можно сказать, семинарской среды – не должны казаться суровыми никакие с нашей стороны меры: ни изгнание из казенного корпуса, ни лишение пособия, ни другое тому подобное. Пусть виновные сами на себя пеняют, и на самих себе испытают недешевые и горькие последствия преждевременной замашки опутывать себя ненужными привычками и напускными потребностями. Потянулся за лишним и ненужным, – лишаешься необходимого! Это совершенно будет справедливо и в порядке вещей.

Еще более неудобным и рискованным делом оказывается табакокурение для воспитанников духовно-учебных заведений в дисциплинарном отношении. Что бы там ни было, а табак есть вещь воспрещенная в наших, да и не в наших только духовных, но и во всех учебных заведениях. А каждая школа обязана строго хранить свои правила и уставы, – в этом ее сила, и этим обусловливается весь строй и всякая правильность и порядок ее жизни. Воспитанники же обязаны всецело и искренно подчиняться всем правилам и инструкциям той школы, где идет их воспитание и обучение; потому что этими правилами в свою очередь обусловливается весь успех их учебного дела, регулируется их воля, направляется к добру вся их жизнь душевная и закаляется характер ежедневными и ежечасными опытами послушания и подчинения долгу и совне налагаемым обязанностям. Неослабное и строгое хранение уставных школьных правил со стороны начальства и благодушное и нелицемерное подчинение этим правилам со стороны учеников, – вот два главные рычага, от которых зависит успешное и целесообразное движение всей жизни какой угодно школы. Таким образом всякий ученический проступок и вина имеют двойную, так сказать, виновность для ученика, пока он находится в школе: во-первых – как дурное и неправильное проявление его личной воли, и во-вторых как нарушение общего школьного строя, или так называемой учебной дисциплины. И если в первом отношении ученические проступки и промахи могут заслуживать еще снисхождения, как колебания еще неокрепшей и неустановившейся воли, – да и по пословице – кто Богу не грешен и царю не виноват? то во втором, т. е. в учебном и школьном отношении, эти проступки, особенно если будут повторяться часто и упорно, никоим образом терпимы быть не могут. Школа не семья. В семье, как известно, есть тысяча средств и педагогических приемов к исправлению и искоренению дурных навыков в возрастающих и отдельных субъектах; там они, – эти возрастающие питомцы, – живут уединенно и отдельно от толпы себе подобных, и находятся под непосредственным и постоянным надзором родителей и воспитателей. В школе же, особенно такой огромной и многолюдной, как наша, например, при всем нашем горячем стремлении приблизиться к идеалу семьи, не только не удобно, но и положительно нет возможности нянчиться, так сказать, с каждым в отдельности воспитанником. От того предупредительные и исправительные меры в школе по необходимости оказываются более формальными и строгими. За неоднократное и упорное сопротивление своим правилам и уставам школа что же лучшего и более естественного может выдумать, как не увольнение совсем на свободу непослушных и упрямых учеников? И ученики, можно сказать, инстинктивно это чувствуют; они соображают и догадываются, что начальство, преследуя проступки и всякого рода уклонения от принятых в школе правил, оберегает в тоже время, да и должно по совести оберегать – честь своего заведения, и следовательно повторять и умножать случаи нарушения школьных правил – значит затрагивать самое чувствительное и больное место лиц, которым вверено благоустройство школы. Вследствие всего этого ученики, отличающиеся неисправностию и распущенностию, ученики упрямые, ленивые и вообще недобропорядочные затевают самое тонкое лицемерие и ухищренное фарисейство, чтобы укрыться от начальства с своими грехами; а это лишь усиливает гоньбу за лицемерами и фарисеями, и отягчает для них кару в случае их открытия или накрытия. Вот какими тесными и рискованными обстоятельствами окружено баловство табакокурения для воспитанников учебных заведений. Ну, посудите сами, расчетливо ли такое баловство, и жалким удовольствием от этого баловства выкупаются ли те неприятности, которые могут за ним последовать? Не безызвестно нам, что самая запретность этого удовольствия иногда толкает легкомысленных и своенравных шалунов, на то, чтобы изведать это удовольствие, как бы оно ничтожно ни было. Но эта храбрость поистине достойна лучшей участи. Ежели бы эта храбрость и настойчивость да употреблена была на полезные какие-нибудь и добрые дела, например на преодоление научных трудностей; то какими неисчислимыми благими последствиями награждено было бы это благородное геройство! Так не подумать ли об этом всем вам? А курящими не лучше ли в самом деле баловству предпочесть труд, а табак променять на науку?... Не хочется мне здесь обойти молчанием и ту, держимую обыкновенно про себя и втайне, отговорку, которой могут оправдывать себя юные и незрелые курильщики. Отговорка эта в повсюдном и нескрываемом примере взрослых и старших. Курят-де походя и въявь не только не имеющие к нам отношения посторонние взрослые, очень, впрочем, дельные и почтенные люди, но зачастую делают тоже н наши ближайшие блюстители, наши наставники и воспитатели, – почему же нам вменяют это в преступление? В этом месте и в данном случае одно только можно ответить вам: сначала созрейте, выростите и приобретите самостоятельность, тогда поговорим мы и с вами о табакокурении, как со взрослыми. А теперь никоим образом и ни на минуту ни вам, ни нам нельзя забывать, что вы не более как растущие и учащиеся юноши, которым многое не только не свойственно и не дозволенно, но и просто не пристало. Если бы все дети и юноши захотели копировать своими нравами и привычками взрослых, то ведь из этого и Боже упаси какая должна бы выдти дикая и безобразная картина. Мало ли за чем могла потянуться незрелая юность, смотря на мужественный возраст и забывая разделяющее ее от этого возраста расстояние! Да и вообще, если не брать в расчет разницу возрастов и общественных положений, – плохое оправдание для виновного в том, если он станет только указывать на посторонние и чужие, и значит нисколько для него не обязательные примеры. Что тебе за дело до других, когда речь идет, собственно, об тебе и о твоей вине?!

Мне остается сказать о возникшем теперь у нас с вами табачном вопросе с нравственно-религиозной точки зрения. Но я считаю нужным наперед оговориться, дабы ни вы, никто не навязал мне какого-нибудь раскольного взгляда на табак. С самым этим веществом я отнюдь не связываю какого-нибудь греха, или чего-нибудь богопротивного. Вещество это, как и всякое другое произрастение земное, совершенно безразлично и не в чем не повинно по своей сущности. Но вспомнить должны вы, что вам предстоит духовное служение в алтарях божиих, где вы будете священнодействовать и откуда выносить должны вы будете слово назидания и поучения всему святому, чистому и высокому. А это слово будут слушать все люди простые и невысокомудрствующие, люди желающие видеть в добрых пастырях своих живой пример всякого воздержания и свободы от всяких новомодных и пустяшных привычек, люди не умеющие в простоте своего религиозного чувства отделить святости самой религии от ее служителей, и потому сильно блазнящиеся табакокурением, и никак не могущие найти чего-нибудь общего и подходящего между рясой и папиросами, между дымом кадильным и дымом табачным между серьезностью и приличием, подобающим священному сану, и между малодушием и раболепною подражательностию людям, ходящим по веку мира сего. Вот ввиду этих-то обстоятельств, получают особенно глубокий и важный для вас смысл апостольские слова, взятые мною в основание всей нынешней беседы моей с вами. Соблазнить ближнего чем-нибудь даже и не греховным и безразличным в сущности – такой великий грех по апостолу, что, например если ядение мяса может каким-нибудь образом подать повод к соблазну, то лучше не есть этого вовеки! Все мне позволительно, – рассуждает апостол по вопросу об яствах, – но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает. Никто не ищи своего, но каждый пользы другого (1Кор. 10:23, 24). Берегитесь, говорит также апостол, чтобы свобода ваша не послужила соблазном для немощных. И ото знания твоего, – обличает он кичащихся своим умственным развитием пред темными и простодушными людьми, – погибнет немощный брат, за котораго умер Христос. А согрешая таким образом против братьев, и уязвляя немощную совесть их, вы согрешаете против Христа (1Кор. 8:9, 11, 12). Итак – убеждает тот же апостол, – будем искать того, что служит к миру и ко взаимному назиданию. Ради пищи не разрушай дела Божия. Все чисто, но худо человеку, который ест на соблазн. Лучше не есть мяса, не пить вина и не делать ничего такого от чего брат твой претыкается, или соблазняется, или изнемогает (Рим. 14:19–21). Вся эта речь апостольская прямо приложена быть может к табакокурению, которое не неприличным уже только но и преступным делается для лиц духовного сана, и в особенности для священнослужащих среди простодушной массы народной, которая как известно, необыкновенно чувствительна бывает именно ко всяким внешним отступлениям от правил строгого приличия и благоповедения, и особенно не любит в пастырях своих этой шаткости и неустойчивости характера, этой измены добрым преданиям отцов и пренебрежения к правилам строгой русской старины в пользу неблаговидных обычаев и привычек чужеземных и неправославных.

Так вот, друзья мои, какой получается общий и заключительный вывод из всей моей нынешней беседы с вами. В гигиеническом или медицинском отношении табак есть вещь вредная и вместе неопрятная, в денежном и практическом отношении он есть невыгодная и нерасчетливая вещь, в учебном и дисциплинарном – неудобная и рискованная, а в нравственном – даже грешная и небогоугодная. Аминь.

***